Июль, 1936
Сан-Люк
Близится начало гражданской войны в Испании.
Уже несколько недель страна живет в обстановке напряженного ожидания, что армия совершит государственный переворот и свергнет раздираемую бесконечными политическими распрями, едва стоящую на ногах Республику.
Начинается летняя засуха. Побелели выжженные солнцем поля, камни трескаются от жары. Страсти накаляются. Нервы людей натянуты до предела.
12 июля убит Хосе Кальво Сотело, экс-министр финансов и один из наиболее уважаемых представителей консервативной партии в парламенте.
Это преступление становится той искрой, от которой вспыхивает пламя гражданской войны. Армия начинает действовать.
Севилья сдается через два дня. За ней следуют Кадис, Гранада, Кордова.
Через четыре дня мятежные генералы захватывают треть Испании. Они рвутся к Мадриду и Барселоне. Франко уже направил срочные депеши с просьбой безотлагательно оказать помощь техникой, оружием и боеприпасами в Италию и Германию. Гитлер представляет военно-транспортные самолеты, чтобы Франко мог перебросить свои марокканские войска в Гибралтар. Муссолини присылает бомбардировщики.
Итак, гражданская война пришла на землю Испании.
В Бургосе генералы формируют хунту. В ряды фашистов вступают тысячи мужчин.
Анархисты требуют оружие, но правительство не желает давать винтовки в руки этих людей с обезумевшими глазами. И не важно, наступают войска Франко или нет.
Оружие разворовывается. Повсюду создаются отряды милиции.
Начинаются настоящие бои. В Барселоне в ожесточенных сражениях между мятежными солдатами и кое-как вооруженной толпой горожан погибают пятьсот человек.
В ночь на 20 июля в Мадриде сжигают пятьдесят церквей.
На следующий день две тысячи пятьсот офицеров, солдат и фашистов-добровольцев баррикадируются в армейских казармах. Шахтеры-коммунисты из Астурии подрывают ворота динамитом. Происходит массовая резня офицеров. Парадный плац напоминает поле, покрытое листьями цвета хаки.
Среди этих страшных трагедий почти незамеченным осталось одно менее значительное событие: 25 июля сгорел женский монастырь в Сан-Люке.
Снова, как в 1909 году, толпа простолюдинов с факелами, дубинами и ружьями в руках ворвалась в монастырь.
Монсеррат Мартинес, матушка-настоятельница, пытается увещевать разбушевавшихся мужиков.
Но они еще сильнее разъяряются. Большинство из них очень молоды, некоторые – совсем подростки. Они принадлежат к тому типу людей, которые через несколько месяцев станут основными участниками конфликта и с той, и с другой стороны. Это юные убийцы Испании, те, кому жестокость доставляет удовольствие.
Они неуправляемы.
Несколько погромщиков тащат матушку-настоятельницу во двор и формируют импровизированную расстрельную группу из семи человек. Она молится.
Сейчас еще никто не знает, смогут ли они переступить эту последнюю черту.
Они ставят ее к стене и, отойдя на несколько ярдов, выстраиваются в шеренгу. Внезапно Монсеррат понимает, какой страшный грех собираются совершить эти люди. Она поднимает руку, дабы осенить их крестным знамением.
Раздается нестройный залп. Мать Мартинес, схватившись за грудь, на которой алыми лилиями расползлись пятна крови, сползает по стене на булыжники двора. Ее раскрытые веки слегка вздрагивают.
Воодушевленные, юнцы бросаются на поиски новых врагов. Схваченного возле алтаря священника тоже волокут во двор. Ему показывают распростертое тело Монсеррат, и он умоляет их позволить ему исповедоваться перед смертью.
– Исповедуйся нам! – презрительно кричит ему мальчишка лет девятнадцати. – Покайся, что ты фашист и изменник родины!
Когда они в него стреляют, священник все так же стоит на коленях. Он падает и замирает, почти касаясь тела Монсеррат.
Разумеется, Церковь является наименее защищенным и вызывающим наибольшее раздражение придатком государства. Но почему-то никто так толком и не может объяснить, откуда эта злость. Кажется, она просто живет в людях, кроваво-красная и неумолимая. В одной только провинции Барселона суждено погибнуть тысяче двумстам священникам, монахам и монахиням. А во всей Испании это число достигает семи тысяч. Десятки тысяч невинных жертв унесет эта война.
А заполнившая монастырь толпа все разрастается и набирает силу.
И звереет.
Сестер пинают ногами и избивают, даже пожилых и немощных. Двое молодых подонков пытаются отрезать руки монахине, которую они никак не могут заставить прекратить молиться.
В кухне на столе несколько мужиков насилуют самую молодую из сестер, семнадцатилетнюю послушницу, а потом убивают ее.
Сестру Риту Фабрегас бросают в колодец, и еще в течение четверти часа оттуда доносятся ее стоны. Двух других монахинь запирают в келье с горящими матрасами.
Вечернее небо окрашивается в красный цвет.
Около семи часов вспыхивают балки крыши огромного здания, и вскоре языки пламени высотой в сотни футов взметаются ввысь. От их света тускнеет закат. Они парят в небе, не давая опуститься ночной мгле. Но спустя несколько часов огонь начинает ослабевать, подрагивать и, наконец иссякнув, устало сникает. Пожарище окутывает тьма. Обгоревшие перекрытия проваливаются, брызнув мириадами раскаленных углей, и тысячи черепичных плиток сыплются вниз, образуя гигантскую дыру, разверстую в ночное небо.
Частички сажи медленно плывут вниз на деревню, которая на протяжении многих столетий, словно маленькая попрошайка, цеплялась за дорогую юбку монастыря. Пожар стихает.
Но где-то Испания еще продолжает гореть.
– Мы можем сказать, что она служанка, – предложила Кончита.
– Служанка? – переспросил Франческ.
– Да, служанка, – уже более твердо проговорила Кончита. – Приехала к нам работать.
– Кто нам поверит? – скептически спросил он.
– А почему нам должны не поверить?
Мерседес уставилась на остриженную голову девушки, на весь белый свет кричавшую, кому она принадлежит, – молодой монахине, сбежавшей из монастыря во время вчерашних событий. Кончита нашла ее шедшую куда глаза глядят по полю, и привела в дом. Несчастную монашку раздели, умыли и натянули на нее одну из сорочек Кончиты. Девушку била безудержная дрожь, несмотря на то что ее укутали в одеяло, а ночной воздух был жарким и душным от запаха гари.
– Всю прошедшую неделю я обивал пороги разных начальников, выпрашивая у них пулеметы, чтобы у рабочих было чем защищаться от армии, – с горечью в голосе произнес Франческ. – И как, ты думаешь, отнесутся ко мне люди, когда я скажу им, что мы взяли служанку?
– Сейчас речь идет не о твоей репутации, а о жизни девочки, – заявила Кончита.
Когда Франческ взглянул на монашку, та невольно вздрогнула.
– Они тебя как-нибудь обидели? – небрежно задал он вопрос.
– Они швыряли в нее камни! – вместо девушки ответила Кончита. – У нее рана на плече. Мерседес ее перевязала. – Взяв монашку за руку, она ласково спросила: – Ты не возражаешь против того, чтобы пожить здесь под видом служанки до тех пор, пока мы не сможем отправить тебя домой?
Монашка затрясла головой и вдруг жалобно и протяжно завыла.
– Ее зовут Матильда Николау, – сказала Кончита, обнимая девушку за плечи.
– Что ж, Матильда Николау, – грубовато пробасил Франческ. – Не вой. Тебе, девка, нечего бояться.
Молча сидевшая за столом Мерседес таращила глаза на молодую монахиню. Матильда была дородной, не слишком красивой девушкой с голубыми глазами и покрасневшими от слез веками.
– Бояться-то ей есть чего! – рявкнула на Франческа Кончита. – Если ее поймают, твои драгоценные анархисты перережут ей горло.
– По крайней мере, сегодня ей придется переночевать у нас, – заявила Мерседес. – Она совсем измучена. Может лечь со мной.
– В таком случае проводи ее к себе, – кивнула Кончита.
Мерседес – настолько же смуглая и изящная, насколько монашка бледная и неуклюжая, – встала и взяла ее за руку. Когда она повела Матильду по лестнице, та перестала плакать и устало вытерла слезы. На верхней ступеньке она споткнулась, Мерседес ее поддержала.
– Ложись в постель, – сказала она девушке. – Я сейчас умоюсь и приду.
В тот день Мерседес вместе с несколькими жителями деревни ходили смотреть на сгоревший монастырь, и теперь ее волосы пахли гарью. Но с мытьем головы придется подождать до завтра. Заскрипела кровать – Матильда нырнула под одеяло. Тесновато будет, но как-нибудь уместятся. Мерседес слышала, как монашка шмыгает носом.
– Ты откуда приехала? – спросила она, вытираясь полотенцем.
Молчание. Затем:
– Из Сиджеса.
– Тебе надо попытаться вернуться туда.
– Угу.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать четыре, – тихо проговорила Матильда. – А тебе?
– Восемнадцать. – Мерседес надела через голову ночную рубашку и тряхнула черными локонами, чтобы выпростать волосы из-под воротничка. – Давно ты уже в монахинях?
– Я только готовлюсь.
– Как это? Послушница, что ли?
Из-под одеяла на Мерседес уставилось бледное лицо Матильды.
– Я еще не давала монашеских обетов.
– А собираешься? Даже сейчас, когда монастыря больше нет?
– Собираюсь.
– Неужели ты действительно хочешь стать монахиней?
– Да.
Стягивая волосы лентой на затылке, Мерседес села на край кровати. Матильда с восхищением смотрела на нее. Сама-то она никогда не имела такого гибкого и изящного тела, да и такое лицо редко можно было встретить в стенах монастыря.
– А мы – анархисты, – заметила Мерседес и с некоторой иронией в голосе добавила: – Между прочим, мой отец – лидер местных анархистов. Видела, как он хромает? Этот подарок он получил от guardia civil в 1909 году.
Натянув одеяло до самого носа, Матильда беспокойно заерзала. Мерседес заметила, что у нее грубые и красные от работы руки.
– Да не смотри ты так. Мы тебя не съедим, – сказала она, разглядывая монашку. – Значит, ты вчера сбежала из монастыря?
– Я хотела остаться. Чтобы защитить старших сестер. Но мужики начали швырять камни, и сестра Инмакулада – она моя духовная наставница – вытолкала меня в сад и приказала бежать. Я очень испугалась… – У Матильды так воспалились глаза, что до них было больно дотрагиваться. Она запустила пальцы в волосы на висках и, раскрыв рот, словно маленький ребенок, протяжно, на одной ноте, заревела.
Мерседес с сочувствием смотрела, как страдает молодая монашка, не решаясь, однако, попытаться успокоить ее.
– Ну почему? – сквозь слезы вопрошала Матильда. – Почему они так поступают с беззащитными священниками и монахинями?
– Потому что вы слишком долго жрали со столов богатеев и власть имущим. Потому что вы никогда не голодали вместе с бедными и обездоленными.
– Да я в жизни не ела за столом богача!
– А на чьей стороне всегда стояла Церковь? На стороне эксплуататоров! А деньги получала из карманов бедняков. – Голос Мерседес звучал, как волнующая музыка. – Каждая смерть, каждое рождение, каждая свадьба рабочего человека значили для вас новые доходы, плату за несколько минут вашего нечленораздельного бормотания. В противном случае все это считалось незаконным. Подумать только, вы, никогда не вступающие в брак, запрещали нам разводиться!
– И поэтому теперь можно убивать и насиловать монахинь?
– Я не сказала, что одобряю это.
– Но ты одобряешь стремление толпы уничтожить Церковь.
– Церковь сама себя уничтожила, – спокойно проговорила Мерседес, – и давно уже. Церковь – это заброшенный дом. Пора заколотить в нем двери.
– Больно у тебя ловко все получается, – с горечью сказала Матильда.
– Ты спросила – я попыталась ответить.
– Но тебе только восемнадцать лет… Ты просто повторяешь слова своего отца, ведь правда же? Скажи, Мерседес, сама-то ты веришь в них?
– А скажи, Матильда, сама-то ты веришь в своего Бога? – насмешливым эхом отозвалась Мерседес.
– Мне надо помолиться.
Выскользнув из-под одеяла, Матильда встала на колени возле кровати. Она уткнулась лбом в сложенные в молитвенном жесте покрасневшие руки и принялась что-то беззвучно и быстро бормотать.
Мерседес молча наблюдала. Ей было жаль, что сгорел монастырь. Казалось, она лишилась части себя. Но не части своей живой плоти, а чего-то мертвого, бесчувственного. Это как отрезать волосы. Когда они падают под ножницами, их почему-то жалко, но потом приходит ощущение легкости. Словно сброшено ненужное бремя…
Снизу доносились голоса о чем-то спорящих родителей. Слова были неразличимы, но они звучали зло. Матильда встала. Мерседес откинула край одеяла, чтобы девушка могла лечь. Тело монашки пахло мылом, которым мыла ее Кончита.
– Выключить свет? – спросила Мерседес. Матильда опустила распухшие веки.
– Да.
Они молча лежали в темноте. Каждая думала о своем. Голоса Франческа и Кончиты становились все приглушеннее и наконец совсем растворились в тишине.
Мысли Мерседес вернулись к главной теме ее раздумий последних двух недель. Война. Она наконец пришла.
От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!
В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.
Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.
А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».
Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.
Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.
В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.
– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?
Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.
Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.
– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?
– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.
Мерседес чуть заметно приподняла брови.
– Разве? А почему?
– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!
– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.
Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.
– Однако именно так и получилось.
– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?
– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.
– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.
– А у тебя здесь кто-нибудь есть? Ну… мужчина?
– Ненавижу мужиков! – Мерседес зло полоснула ножом по картошке. – Ненавижу.
– А ты когда-нибудь… была… с мужчиной? Мерседес улыбнулась.
– А ты, сестра Матильда?
С тех пор как она уехала из Сиджеса, Матильда ни разу не делилась своими сокровенными мыслями с кем-либо из мирян. Уже почти четыре года она вообще не разговаривала со своими сверстницами.
– Был там один, – проговорила она и на несколько секунд прикусила свой кулак. – Вдовец, да еще урод, каких свет не видел. Меня хотели выдать за него замуж, потому что другие мужчины отказывались брать меня в жены. И деньги у него были. И вот как-то раз он меня подкараулил и начал целовать… лапать…
– Он тебя?..
– Хотел. Заставил меня взять в руку… его штуку.
– Старый грязный козел! – сочувственно воскликнула Мерседес.
– Он стал одной из причин, по которым я оказалась в Сан-Люке. Слишком уж страшно было представить, что всю оставшуюся жизнь придется прожить с этой отвратительной скотиной.
– Ну и правильно поступила.
– Я знаю, о чем ты подумала.
– О чем же?
– О том, что я стала монахиней только для того, чтобы избавиться от этого вонючего старика.
– А что еще тебе оставалось?
– Были и другие мужчины. Получше. Но я все равно ушла бы в монастырь. На то была Божья воля. А ты не ответила на мой вопрос. Была ты когда-нибудь с мужчиной?
– Нет, – сказала Мерседес после короткой паузы.
– Так ты девственница?
Снова короткая пауза.
– Да.
– Это же чудесно, – заявила Матильда.
– Не знаю. Я об этом не задумывалась.
– Никогда?
– Данный вопрос меня совершенно не волнует. Все это глупости.
– А. я не считаю, что это глупости. Это очень серьезная вещь.
– Всякие там вздохи и стоны? – презрительно фыркнула Мерседес. – Да в любую летнюю ночь они из-под каждого куста доносятся. Не-ет, у меня определенно есть нечто гораздо более важное.
– И что же это?
– Дело.
– Какое дело?
– Война, естественно. Я скоро уезжаю. Воевать. Матильда ахнула, потом недоверчиво прошептала:
– Да брось ты!
– Нечего тут бросать. Я собираюсь вступить в ряды милиции.
Монашка даже перестала чистить картошку.
– Женщине нет места на войне, Мерседес.
– Я стреляю из винтовки не хуже любого мужчины. Могу водить грузовик, ухаживать за ранеными. Буду делать все, что мне прикажут. Все, что угодно.
– Матерь Божья! А что говорят твои родители?
– Я им еще ничего не сказала. Пока. Но они все равно не смогут меня остановить. Мне восемнадцать лет. Я уже взрослая.
Матильда, уставившись на маленькую статую Мадонны, некоторое время о чем-то размышляла.
– Ухаживать за ранеными… – медленно проговорила она. – Я бы смогла это делать.
– Я тоже. Если от меня это потребуется. Но я предпочла бы драться. Мне хочется внести в общее дело настоящий вклад.
– И ты действительно… смогла бы… ну, это… убить человека? – прошептала Матильда.
– Конечно, – бесстрастно ответила Мерседес. – Кто угодно смог бы.
– А у меня никогда не поднялась бы на такое рука. – Она была потрясена спокойствием и твердой решимостью Мерседес. – Никогда.
– Неужели? Неужели ты не смогла бы убить тех, кто насиловал и расстреливал твоих подруг?
Некоторое время Матильда молчала.
– Нет, – произнесла она наконец. – Мне их жаль. Я их ненавижу. Но я должна постараться простить их. А убить… нет, никогда.
– Разные мы с тобой, – сказала Мерседес. – Я считаю, что убийства могут быть необходимы, ты же не признаешь насилия. Вот это-то «всепрощенчество» и заставило испанских трудящихся в течение тысячелетий оставаться рабами. Но теперь мы прозрели. Теперь мы поняли, что тех, кто нас угнетает, надо убивать. Дай только мне оружие, и я ни перед чем не остановлюсь.
Они снова занялись приготовлением ужина. Слова Мерседес страшно взволновали Матильду.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– Скоро. Может быть, через месяц.
– Через месяц!
В кухню вошла улыбающаяся Кончита.
– О чем это вы, кумушки, так оживленно беседуете? Судя по всему, не об ужине. Давайте-ка пошевеливайтесь, а то мы и до ночи не поедим.
Шлюзы доверия распахнулись.
В ту ночь, лежа бок о бок в постели, они без умолку говорили и говорили, пока усталость не навалилась наконец на их веки, а за окном не запели деревенские петухи.
Мерседес Эдуард не давали заснуть мысли и мечты о будущем. Что же касается Матильды, то причиной ее бессонницы была Мерседес: она тревожила ее воображение, вызывая в ней сладкое, щемящее чувство. Эта полудевочка-полуженщина целиком и полностью завладела душой несчастной монашки. Эти манящие черные глаза, это милое гордое лицо Жанны д'Арк, этот взволнованный, дрожащий голос – все пьянило Матильду.
Совершенно неожиданно даже ее вера в Господа Бога стала казаться ей какой-то недолговечной, преходящей. В течение четырех лет она свято верила в свое призвание, но здесь, в этом доме, после того как сгорел монастырь, ее иллюзии рассеялись, как утренний туман.
Кукареканье петухов становилось все громче, все настойчивей, все откровенней. Эта тревожная ночь почти закончилась, но ни одна из них так и не сомкнула глаз. Перед разгоряченным взором Мерседес великие армии шли на кровавую битву. А Матильда Николау, потерявшая дом и, похоже, веру, лежала в постели своих врагов, гадая, что ожидает ее в будущем.
– Хорошо бы поспать, – печально проговорила она.
– Да, – отозвалась Мерседес. – Ты спи. Тебе надо отдохнуть, бедняжка.
От этого «бедняжка» Матильда чуть было не разрыдалась.
– А ты разве не собираешься? – сдавленным голосом спросила она.
– Наверное, я не смогу. С того самого дня как началась война, я совсем потеряла сон. Все думаю. Строю планы…
– Хочешь, я обниму тебя? – неуверенно предложила Матильда, чувствуя, как краска заливает ее лицо. – Иногда в монастыре, когда нас мучила бессонница, мы обнимали друг друга… ну, как сестры…
Мерседес ничего не ответила, не зная, как отнестись к этому предложению. Монашка же, должно быть, приняв ее молчание за согласие, осторожно придвинулась поближе.
Позволив себя обнять, Мерседес положила голову на мягкую грудь Матильды.
– Ну вот, скоро заснешь, – прошептала та, касаясь губами ее волос. Чувствуя в своих объятиях гибкое тело девушки, Матильда ощущала, как к горлу подкатил комок и всю ее обдала волна сладостной истомы. В ней просыпалась нежность. Свободной рукой она стала поглаживать Мерседес по плечу.
Все более расслабляясь, Мерседес закрыла глаза. И почти в то же мгновение ее подхватили бархатные крылья сна. Последнее, что она запомнила – это прикоснувшиеся к ее лицу губы Матильды.
Севилья, Испания
На время войны Джерард и Мариса Массагуэр переезжают в Севилью, так как в Каталонии их поместья отошли в собственность правительства.
Они занимают великолепный дом, прежде принадлежавший какому-то известному интеллектуалу-республиканцу, который теперь ожидает своего смертного приговора.
Пока идет война, каждый испанец, имеющий влияние в правительственных кругах Италии, становится на вес золота. Контакты Джерарда Массагуэра с итальянским Верховным командованием сделали его заметной фигурой среди националистов.
Как когда-то он говорил Мерседес Эдуард, войны выигрывают деньги.
Но именно денег-то Франко и не хватает. Десятки тысяч элитных, великолепно подготовленных итальянских и немецких «волонтеров» бесконечным потоком прибывают в Испанию, дабы пополнить ряды его армии. Столь же интенсивно поставляется и вооружение. Но за все это надо платить. И тут находится простое и эффективное решение.
Создается Итало-испанская инвестиционная компания, которая и берет на себя финансирование иностранной помощи. Дело это очень деликатное. Так, поставка военной техники осуществляется лишь через определенных лиц. Таких, как Джерард Массагуэр, которому специально для этой цели выделены один из самых больших офисов и один из самых шикарных лимузинов.
Есть у него свои люди и в военно-промышленном комплексе нацистской Германии.
В итоге товарооборот осуществляемых им торговых операций скоро перевалит за двести миллионов долларов. И он вправе надеяться, что к концу войны станет обладателем баснословного состояния.
Но в то же время Джерард остается потрясающим мужчиной со всеми признаками наслаждающегося человека. Хотя он вовсе не хочет, чтобы его считали щеголем, его регулярные поездки в Рим и Берлин позволили ему пополнить свой гардероб дорогими костюмами, совершенно недоступными в Испании. А его встречи с Гитлером и Муссолини добавили ему презентабельности и престижа, столь высоко ценимых в обществе и деловых кругах.
Изысканно одетый, преуспевающий, обладающий огромной властью, Джерард Массагуэр наживается на этой войне. Его войне.
Сан-Люк
Через два дня, во время обеда, бомба наконец взорвалась.
– Я собираюсь записаться добровольцем, – сказала Мерседес Франческу и Кончите. – Хочу вступить в милицию.
– Мерче, доченька, ты что! – Матильда увидела, как побледнело и исказилось гримасой боли лицо Кончиты. – Ты не сделаешь этого!
– Я должна! Не могу сидеть сложа руки, когда Испания находится на краю пропасти!
– Испании ты все равно не поможешь, – с чувством проговорила Кончита, слегка дотрагиваясь до плеча дочери. – Что ты будешь делать в милиции? Арестовывать и расстреливать ни в чем не повинных отцов семейств?
– Я обязана, мама. Из одного только Палафружеля ушли добровольцами сотни молодых людей. Должен же кто-то защищать Республику…
– Но только не восемнадцатилетние девчонки!
– Я уже взрослая женщина, – мягко произнесла Мерседес и взяла мать за руку. – И я должна идти туда, куда зовет меня долг.
– Франческ! – взмолилась Кончита. – Ради Бога, ну скажи хоть ты ей!
Франческ оторвал взгляд от тарелки. Его синие глаза остались все такими же яркими, хотя прорезанное морщинами лицо выглядело усталым, а голову и бороду посеребрила седина.
– Ты уже взрослая, это верно, – хриплым голосом начал он. – Никто не может тебе запретить поступать по-своему. Но в то же время ты еще очень молода. И нужна здесь. Подождала бы ты с полгодика, Мерседес.
– А зачем ждать-то? – воскликнула она. Ее смуглые щеки зарделись.
– А затем, что от этого, может быть, будет больше пользы нашему делу, нежели от твоего необдуманного отъезда. – Говоря это, Франческ растирал свою больную ногу. В последние дни она сделалась почти совсем бесполезной, и без костылей он шагу ступить не мог. – Конечно, мы все должны что-то предпринимать. И я тоже ломаю голову, каким будет мой собственный вклад. – Он на несколько секунд замолчал. – Русские собираются прислать нам танки и броневики. Понадобятся люди, разбирающиеся в технике. Меня уже попросили вступить в милицию, чтобы помочь им организовать моторизованный полк. Обещали даже присвоить офицерское звание…
– Папа! Вот здорово! Мы будем сражаться бок о бок. – Сияя, она повернулась к матери. – Ты знала об этом, мама?
Кончита молча кивнула.
– Не знаю, соглашусь ли я, – устало продолжал Франческ. – Возраст все-таки. Да и нога вот.
– Но ты же им нужен!
– Они за соломинку готовы хвататься, – печально сказал он. – В их трудном деле пятидесятилетний калека будет им только обузой. – Пронзительным взглядом он посмотрел на Мерседес. – Точно так же и ты, Мерче. Подумай, может ли восемнадцатилетняя девочка действительно помочь милиции. Или ты только добавишь ненужных проблем и опасностей мужчинам, которые должны сражаться с врагами.
Мерседес отчаянно затрясла головой.
– Все не так сложно, папа. Они ждут от нас любой помощи. И, если Испания зовет, мы должны идти.
– Это ты во всем виноват! – набросилась на мужа Кончита. – Ты забил ей голову своей дурацкой идеологией. Вот, полюбуйся! Полюбуйся, чего ты добился! О, Мерче! – у нее на глазах заблестели слезы. – Я не могу потерять вас обоих!
– Повремени, Мерче, – попросил Франческ. Когда он старался говорить ласково, его голос делался совсем хриплым. – По крайней мере, до тех пор, пока не определюсь я. Если мне придется уехать, ты должна остаться со своей матерью. Нельзя же ее бросить одну, да еще в такие времена.
Лицо Мерседес снова вспыхнуло, затем побледнело. Ее длинные ресницы опустились.
– А если я решу остаться, – закончил Франческ, – можешь ехать, куда захочешь.
– Как ты думаешь, зря я осталась? – спросила Мерседес у Матильды, когда в ту ночь они вдвоем лежали в темноте. – Разумеется, ты не на моей стороне, но все же, не кажется ли тебе, что мне следовало уехать?
– Я ни на чьей стороне, – ответила Матильда. – И я думаю… я думаю, ты такая благородная! Но твоя мать… у меня разрывается сердце, когда я вижу, как она страдает.
– У меня что ли не разрывается? – зло сказала Мерседес. – Просто я ничего не могу сделать с собой. Я слышу, как бьют барабаны, они зовут меня. И я не вправе не замечать этого призыва. Я должна идти. – Ее голос взволнованно задрожал. – Помнишь 31-й год? Как тогда народные массы стихийно, лишь по зову сердца, взялись за оружие, чтобы защитить Республику? Это было восхитительно. Вот и сейчас происходит то же самое, Матильда. Десятки тысяч людей рвутся в бой. И цель у них одна. Победа!
Матильда робко протянула руку и коснулась волос Мерседес. Порой она чувствовала себя такой старой рядом с этой без умолку говорящей о войне и насилии восемнадцатилетней девушкой. И еще Мерседес вызывала у нее какой-то душевный трепет, какое-то непонятное волнение. Она была созданием, которое никогда даже не снилось Матильде ни в продуваемом солеными ветрами Сиджесе, ни в тишине монастыря. В эти последние дни она страстно молилась за Мерседес. Правда, она молилась и за приютившую ее Кончиту, и даже за самого Франческа; но все-таки больше всего – за Мерседес.
– Но ты ведь нужна и своим родителям. Подумай, что сказал твой отец.
– Хочешь, я открою тебе один секрет? – проговорила Мерседес, глядя в темноте на Матильду. – Он не мой отец.
Чиркнув по подушке остриженными волосами, монашка повернула голову.
– Не твой отец?
– Я не рассказывала этого ни одной живой душе, – зашептала Мерседес. – Он вырастил меня, воспитал. Дал свое имя. Но мой настоящий отец…
– Кто? – Матильда затаила дыхание. Мерседес тихо засмеялась.
– Ты не поверишь.
– Поверю! И никому не скажу, даже под страхом смерти!
– Джерард Массагуэр.
– Джерард Массагуэр? – воскликнула потрясенная Матильда.
– Тс-с-с. Ты разбудишь весь дом. У него с моей матерью была любовная связь. Но он бросил ее, потому что она бедная и низкого происхождения. Когда она вышла замуж за Франческа, она уже была беременна мною.
– Джерард такой красавец… – пробормотала Матильда. – Я видела его много раз. Он великолепен, как пантера.
– Да, – строго сказала Мерседес. – Он красивый. И еще он враг народа.
– А ты на него похожа. Господи, ну конечно же, похожа! Теперь я это ясно вижу! У тебя такие же глаза. И такой же рот. Так вот почему ты такая красивая!
– Не кричи, – шикнула Мерседес на монашку, которая от удивления уже почти визжала.
– Ну это же прямо как в сказке!
– У него есть другой ребенок. Восьмилетний Альфонсо. Мой единокровный брат, который, наверное, так никогда и не узнает, что у него есть сестра. Ну не нелепо ли все это?
– Это более чем нелепо – это символично. Ты видела картину Гойи – два отчаявшихся человека, стоя в реке, насмерть дерутся дубинами? Это Испания. Это ты и твой отец.
– Я часто думала, что бы было, если бы мы с ним встретились на поле боя.
– Как бы ты поступила?
– Это зависело бы от того, на чьей стороне перевес. Если на его, он бы меня убил.
– Нет! – Матильда истово перекрестилась.
– Да. А если бы я брала верх, я бы его убила.
– Убила бы своего собственного отца!
– Да уж будь спокойна.
– Матерь Божья! О, Мерче, спасибо, что ты доверила мне свою тайну. – Она схватила руку Мерседес и, поднеся ее к губам, несмело поцеловала. Откровение этой девушки переполнило ее благодарностью. Ведь она была единственной, кому Мерседес раскрыла свой секрет. Ей и в голову не приходило, что причиной тому было одиночество юной анархистки. Матильда расценила это как величайший духовный дар, который преподнесла ей Мерседес. И она приняла его, как бесценное сокровище, как награду, как нечто невыразимо чудесное. – Я никогда этого не забуду. И никогда никому не расскажу.
– Все это уже не важно. А важно другое – то, что настало время действовать. Хватит размышлять и метаться. – Пальцы Мерседес сцепились с пальцами Матильды, отчего у той захватило дух. – Так должна ли я слушаться своих родителей? Должна ли я позволить им удерживать меня? А не лучше ли все равно уехать, может быть, даже прямо сейчас, оставив им лишь записку, которую они найдут утром?
– Нет, – дрожащим голосом взмолилась Матильда. – Не уезжай. Только не сегодня. Останься.
– Я чувствую, что, если я еще какое-то время пробуду в бездействии, я просто вспыхну и сгорю до тла.
– У тебя, наверное, жар. – Матильда приложила ладонь ко лбу Мерседес. Он был холодный и сухой. Она увидела, как в темноте блестят глаза девушки. В необъяснимом порыве эмоций монашка скороговоркой забормотала: – Ты должна подумать над тем, что сказал твой отец… как будет лучше… я имею в виду – лучше для вашего дела. Для Испании. Да, ты можешь уехать… но правильно ли ты поступишь? Богиня моя, кто знает? Что, если ты попадешь в плен? Что тогда с тобой сделают солдаты Марокканской армии? Страшно даже представить себе!
– Ерунда, – отрезала Мерседес. – Я хоть завтра готова отдать свою жизнь, если только моя смерть поможет Республике.
– А поможет ли? – Пальцы Матильды лихорадочно гладили руку Мерседес. – Если они причинят тебе зло… если они убьют тебя, я… я… – Она как-то нервно засмеялась, затем разрыдалась. – Я умру!
– Кажется, не у меня, а у тебя жар. Ну не надо так расстраиваться, Матильда.
– Я не могу. Не могу! Ты такая чудесная. Я тебя обожаю.
Мерседес не удержалась и рассмеялась.
– Что, тоже под нашим влиянием становишься анархисткой?
– Я обожаю тебя, – прошептала Матильда. Внезапно она схватила Мерседес в свои объятия и принялась покрывать ее лицо поцелуями. Сердце в груди несчастной женщины колотилось, как безумное.
Мерседес напряглась и замерла, понимая, что, если она ее сейчас оттолкнет, Матильда просто не переживет этого. Она неподвижно лежала, чувствуя, как монашка целует ее щеки, глаза, виски… Затем осторожно попыталась высвободиться.
– Не отталкивай меня!
– Видишь ли, ну…
– Да, да, – жалобно заскулила Матильда, – да, я толстая и некрасивая, и я тебе противна.
– Ты мне вовсе не противна, – ласково сказала Мерседес.
– Противна! У меня поросячьи глаза! И волосы острижены!
– Ты устала, – проговорила Мерседес, касаясь в темноте ее лица. – Мы слишком заболтались. Нам надо спать.
– Разреши мне поцеловать тебя на прощанье. Ну пожалуйста.
Мерседес позволила Матильде снова обнять себя и почувствовала, как к ее губам прикоснулись теплые губы монашки. Движения Матильды были нежными и трепетно легкими.
– О, дорогая…
Их губы слились в крепком поцелуе. Мерседес ощутила, как по телу разливается истома, сладкая и тревожная. Матильда уже не казалась толстой и неуклюжей. Ее влажный рот стал подобен цветку с дрожащими лепестками. Ее руки были уверенные и ласковые. Мерседес вдруг стало тепло и уютно, и, не в силах далее сопротивляться, она целиком отдалась во власть Матильды.
Почувствовав, как тревожно затрепетало ее сердце, Мерседес отвернула лицо в сторону.
– Просто расслабься и лежи, – прошептала Матильда. – Засыпай.
И Мерседес поплыла, словно в теплых волнах океана. А затем ее поглотила бездна.
На следующее утро Матильда проснулась задолго до Мерседес и, приподнявшись на локте, принялась разглядывать лежащую рядом девушку. Во сне лицо Мерседес утратило свои властные черты. Сейчас оно было безмятежным, как лицо ребенка. Ее рот, веки, ноздри – все выглядело настолько совершенным, что обожающей ее Матильде она казалась ангелом во плоти.
– Ты так прекрасна, – шептала монашка, нежно целуя губы Мерседес. – Так прекрасна. Бесценная ты моя.
Лицо Мерседес начало принимать строгое выражение – она просыпалась. Ее веки раскрылись. Их глаза встретились. С минуту они молча смотрели друг на друга.
– Я люблю тебя, – тихо сказала Матильда. Мерседес как-то неловко, неожиданно смущенно улыбнулась и, протянув руку, коснулась щеки Матильды.
– Правда?
– Да.
– Мне еще никто не говорил этих слов. Ты первая. Я буду помнить об этом. Всегда.
В течение двух последующих недель над Сан-Люком безраздельно господствовало лето.
Франческ Эдуард был вызван в Жерону в штаб милиции, где его стали уговаривать войти в группу управления моторизованной дивизии, чтобы руководить получением техники и вооружения, которое, как они надеялись, вот-вот должно прибыть из Москвы. Ему даже предложили звание майора. Прикинув, что из-за своей немощности он вряд ли сможет принять участие в боевых действиях, а здесь он будет иметь возможность внести значительный вклад в общее дело, Франческ согласился.
Двумя днями позже он попрощался с семьей и уехал в казармы Жерона. С этого дня родные будут видеться с ним только по выходным. Кончита даже и не пыталась отговаривать его. Но после отъезда мужа она сделалась угрюмой и молчаливой.
Матильда соорудила в их спальне маленький алтарь. Она повесила на стену деревянный крест, а под ним поставила небольшой столик, на который положила Библию и свои четки. Здесь она собиралась молиться, как привыкла это делать в монастыре.
Порой Мерседес посмеивалась над набожностью своей подруги, но в основном она относилась к этому с терпимостью и лишь с иронией поглядывала, как истово молится Матильда.
Между тем война разгоралась не на шутку. На юге армия Франко оставила Севилью и медленно, но уверенно стала продвигаться к Мадриду. Сначала пала Мерида, затем Бадахос. И начался долгий марш через крестьянские поля и деревушки вдоль реки Тахо к столице.
Битвы, сравнимые лишь с теми, что будут происходить в Европе только после 1939 года, и одерживаемые франкистами победы сопровождались слухами о чинимых ими кровавых злодеяниях. Ударные бригады мятежников, двадцать тысяч марокканцев и иностранные легионеры несли с собой смерть и разрушения. За каждым сражением следовала зверская расправа над ранеными и пленными. Каждая деревня становилась ареной грабежей и репрессий. Убит местный помещик? Расстрелян священник? Возмездие следовало незамедлительно. Офицеры разрывали рубахи на правом плече у всех без исключения мужчин и, если обнаруживали след от ремня винтовки, расстреливали на месте, и не важно, кто был перед ними – старик или совсем еще мальчишка. Женщины Сан-Люка прочитали в республиканских газетах, что фашисты сжигают тела убитых, облив их бензином, но еще чаще они просто оставляют трупы на обочинах дорог гнить под палящим летним солнцем.
Убийства множились, как мухи. Массовые казни мужчин, способных держать оружие, дополнялись индивидуальными расстрелами подозреваемых в сочувствии республиканцам. Учителя, врачи, художники, члены местного управления – все уничтожались во время этих «чисток». Не помогали им ни седины, ни высокое положение в обществе, ни явная невинность.
Мерседес, вынужденная отложить осуществление своих планов, не находила себе места. Она из кожи вон лезла, чтобы помочь анархистам: водила их автомобили, в любое время готова была бежать с каким-нибудь поручением.
Она понимала, что их отношения с Матильдой переросли в нечто большее, нежели обыкновенная дружба. И все же ничего не предпринимала ни чтобы их прекратить, ни чтобы сделать их еще более тесными. По ночам они, обнявшись в тесной кровати, прижимались друг к другу. Иногда Мерседес позволяла Матильде целовать и гладить себя, пробуждая сладкие, томные чувства. Иногда же она и сама отвечала на эти ласки. А бывало, они до самого рассвета о чем-нибудь шептались.
Страстное желание Мерседес участвовать в настоящих боевых операциях жгло ее изнутри, подобно раскаленным углям. И, глядя на все это, Матильда, ставшая для нее кем-то между подругой и любовницей, молила Бога, чтобы охватившее Мерседес безумие – а она была абсолютно уверена, что это было безумие, – наконец прошло.
Она делала все возможное, чтобы хоть как-то успокоить Мерседес. Но и самой Матильде было не сладко, ибо она оказалась запертой в доме не только из-за своей привязанности к Мерседес, но и в результате того, что ее Сиджес, этот прекрасный приморский городок, превратился в оплот анархизма. По сути дела он стал местом истребления тысяч мужчин и женщин, пригнанных туда после барселонских «чисток».
Жившие там ее родные, чтобы обезопасить себя, объявили, что она погибла во время пожара в монастыре, и, когда Матильда прислала им письмо, они сочли за лучшее не отвечать на него. Должно быть, им было спокойнее думать, что она действительно мертва.
Хотя Мерседес и отказывалась в это верить, Кончита продолжала твердить, что жизни монашки угрожает опасность. Матильда прямо-таки рвалась из дома, но Кончита даже и слушать об этом не хотела. Волосы отрастали невыносимо медленно и все еще оставались слишком короткими. Так что и днем, и ночью она вынуждена была сидеть дома.
Временами у нее даже случались приступы клаустрофобии.
– Порой мне так страшно, – пожаловалась она Мерседес однажды ночью. – Я готова буквально кричать от ужаса.
– Но ты здесь в полной безопасности. Матильда посмотрела на Мерседес глазами, полными отчаяния.
– Я не могу вернуться в Сиджес. Мне вообще некуда идти! Что же со мной будет? Чем все это кончится?
– Мы позаботимся о тебе, – проговорила Мерседес, касаясь ее руки. – Найдем тебе где-нибудь безопасное место.
Она почувствовала, как дрожит прижавшаяся к ней несчастная монашка.
– Какое место?
– Ну… где не стреляют. Не плачь, дорогая.
– Но сейчас везде стреляют, – захныкала Матильда. – Везде кровь и насилие. О, Мерче, я так боюсь!
– Ты можешь поехать со мной.
– Куда?
– На войну. Разумеется, в этом случае ты, в некотором роде, будешь на стороне своих врагов, но ты могла бы стать санитаркой. Правда, это не безопасно, когда вокруг головы свистят пули… Но зато мы были бы вместе.
Открыв рот, Матильда уставилась на Мерседес.
– И ты взяла бы меня с собой?
– Конечно.
Монашка сглотнула слезы и притихла, переваривая услышанное.
Стоял пик лета, когда великий художник Солнце начало наносить завершающие мазки на свое гениальное полотно. Сено уже было убрано, овощи и фрукты созрели, дороги стали пыльными от жары, а море притихло, и на его лазурной глади не видно было ни волн, ни даже легкой ряби. Все вокруг млело от зноя и света. Оставаться в такую погоду дома было настоящей пыткой. Матильду все чаще мучили приступы клаустрофобии, и Мерседес всем сердцем сочувствовала ей.
– Если ей не дать глотнуть свежего воздуха, – говорила она матери, – она здесь совсем с ума сойдет.
В один из уик-эндов девушки решили-таки прогуляться по окрестностям деревни. Головы они покрыли большими соломенными шляпами, а в руки взяли для отвода глаз плетеные корзины. На Мерседес было платье без рукавов, Матильде же пришлось надеть блузку, чтобы как-то скрыть свою бледную кожу.
– А что, если вы кого-нибудь встретите? – обеспокоенно спросила Кончита. – Вы же знаете, как быстро здесь распространяются слухи.
– Да никто нас не увидит, – заверила ее Мерседес. – А если и увидит, я скажу, что это моя двоюродная сестра. В конце концов, кому какое дело? Не волнуйся, мама, я позабочусь о Матильде.
В час послеобеденного отдыха они выскользнули из опустевшей деревни и пошли по проселочной дороге, что петляла среди полей и дубовых рощиц.
Вдоль дороги росли кусты ежевики, усыпанные спелыми ягодами. Целое море сладких сочных плодов! Изголодавшаяся по витаминам Матильда с жадностью принялась запихивать ягоды в рот.
– Вот это да! – радостно воскликнула она. – Можно объедаться, пока дурно не станет!
– Или пока не пронесет, что более вероятно, – урезонила ее Мерседес.
Корзины, которые они взяли с собой для маскировки, стали казаться ужасно тяжелыми. А никто им так и не встретился. С того дня, когда сгорел монастырь, это был первый выход Матильды из дома. Ее волосы наконец начали потихоньку отрастать, хотя все еще оставались слишком короткими и она так и не избавилась от того, что Кончита называла «монашеским видом». Воздух и солнце приводили ее в восторг, и Мерседес заметила, как дрожат у Матильды на ресницах слезы счастья.
Было нестерпимо жарко. На другом конце поля крестьяне собирали скошенное сено в золотистые стога. Тут и там можно было увидеть запряженных в телегу ослика или коня, мирно щиплющих траву и время от времени слегка прядающих ушами. Откуда-то издалека изредка доносились охотничьи выстрелы, от которых на несколько секунд замолкал звон цикад.
Дорога привела их к маленькому крестьянскому хозяйству. Под раскидистым деревом возвышался сложенный из камней колодец. После горячих от солнца и сладких ягод их страшно мучила жажда. Подняв наверх полное ведро ледяной воды, они принялись черпать ее пригоршнями и пить. Вода была изумительно вкусной.
– Хороша водичка-то, а? – крикнула им из окна пожилая женщина.
– Хороша, – переводя дыхание, согласилась Мерседес.
Прошагав еще милю, они стали уставать и, сойдя с дороги, углубились в дубовую рощу. Здесь они нашли тенистую полянку и растянулись на земле.
К этому времени почти все цветы уже отцвели, однако Матильда умудрилась все же набрать целую охапку васильков, генциан и розового валериана. Она разложила цветы на подоле юбки и начала плести из них нечто вроде довольно-таки хлипкой гирлянды.
Мерседес, лежа на спине, сонными глазами следила за подругой.
– Что это ты делаешь?
– Венок для тебя.
– У тебя еще есть силы на разные глупости? Господи, ну и жара. – Она закрыла глаза и задремала, пока над ней не склонилась Матильда, пытаясь надеть ей на голову свое творение. Венок развалился почти в ту же секунду. Цветы и стебли запутались в черных локонах Мерседес.
– Идиотка, – раздраженно проговорила она, отряхивая волосы. – Я почти заснула!
Матильда смотрела на нее полными любви глазами и улыбалась.
– Моя маленькая сердитая королева. Я пойду за тобой хоть на край света.
– Может быть, такая возможность тебе представится. – Глаза Мерседес сделались серьезными. – Мир, похоже, катится в тартарары.
– Мой мир – это ты.
По телу Мерседес будто прокатилась горячая волна. На шее запульсировала венка. Матильда склонилась и поцеловала ее в яркие, чувственные губы. Ладонь монашки осторожно легла ей на грудь.
– Сейчас слишком жарко для этого, – капризно сказала Мерседес, отворачивая лицо. Она положила руки под голову.
Губы Матильды коснулись волос под мышкой Мерседес. Она вдохнула волнующий, возбуждающий запах живой плоти, ощутила во рту горько-сладкий вкус пота.
– Не надо, – смущенно уворачиваясь, томно проговорила Мерседес. – От меня воняет.
– Ты пахнешь, как роза.
– Скорее, как загнанная лошадь.
– Это чудесный запах. – Губы Матильды дрожали. Она провела языком по потной коже Мерседес. – Это наркотик. Опиум. Дурман. – Голова ее шла кругом. Она горячо зашептала: – Любовь моя, я от тебя без ума.
Она поцеловала Мерседес в шею и начала расстегивать ей платье.
– Ты что делаешь? – простонала та, глядя на монашку затуманенным взором.
– Люблю тебя, моя прелесть. – Дрожащими пальцами Матильда расстегнула платье Мерседес и обнажила ее изящные груди.
– Только не здесь! – испугалась вдруг девушка.
– Не бойся, никто не увидит.
– Ты что, собираешься проглотить меня, словно спелую ягоду?
– Точно. Словно ягоду, – прошептала Матильда.
Мерседес почувствовала, как с жадностью прильнула Матильда к ее грудям, как теплый язык ласкает ее соски. Теряя над собой контроль, она обеими руками обхватила голову монашки. Какое безрассудство – позволить любить себя подобным образом! Но страсть Матильды пьянила, как молодое вино.
Мерседес была более застенчивой и невинной, чем, возможно, думала о ней Матильда, и сначала даже закрывала лицо руками, сгорая от смущения. Но затем ее охватило наслаждение. Оно пришло к ней не вдруг, не неожиданно, а как старый, добрый приятель, которого она почему-то позабыла.
Объятая сладостной истомой, не в силах даже говорить, она полностью отдала свое тело во власть Матильды. Казалось, происходит что-то, что никому не дано остановить. Здесь не было ни правых, ни виноватых. И пусть жизнь не вечна, и будет старость, и не уйти от смерти, но сейчас плод созрел и раскрыл свою алую плоть солнцу. Мерседес почувствовала, как Матильда шарит голодным ртом у нее между ног и лижет, сосет то тайное, то интимное место, до которого прежде никто другой еще никогда не дотрагивался.
Она закрыла глаза и всем своим существом отдалась этому жгучему, всепоглощающему чувству безграничного блаженства, которое все больше и больше росло, крепло и наливалось. Оно становилось все слаще, все теплее, пока наконец не раскрылось, подобно лепесткам волшебного цветка, и тогда тело Мерседес выгнулось и из груди вырвался стон наслаждения.
Внезапно солнце стало огромным и засияло ослепительным светом, и, лежа под деревом на шуршащих прошлогодних листьях, Мерседес задохнулась в безудержном экстазе.
Севилья
Джерард Массагуэр возвращается из поездки в Рим с обещаниями итальянского правительства и впредь оказывать помощь режиму Франко. О результатах своего визита он докладывает непосредственно находящемуся в Бургосе генералиссимусу. Вместе с ним туда отправляются Мариса и Альфонсо.
– Одно можно сказать о Муссолини, – замечает он жене после аудиенции, – выглядит он молодцом. А наш Франко напоминает мне гипсового болвана с надутой рожей.
– Тебе следует постараться войти в контакт с его женой, – скривив губы, говорит Мариса, касаясь рукой медали, которую на грудь мужа только что повесил Франко.
Они едут в оперу.
Сейчас, когда ему исполнилось тридцать семь, Джерард Массагуэр подходит к пику своего расцвета. В его глазах на потрясающе красивом лице чувствуются уверенность и сила. У него безукоризненного покроя смокинг и ослепительно сверкающая бриллиантовая заколка для галстука. Во всем его облике ощущаются богатство и власть. И женщины это особенно быстро чуют. А успех, которым он пользуется удам, как, впрочем, и в бизнесе, становится почти легендарным.
Во время антракта Джерард с наслаждением курит сигарету. Нет в мире большего удовольствия, чем обладание реальной властью. К его словам внимательно прислушиваются. Они могут означать жизнь или смерть. Он вошел в узкий круг людей, в чьих руках будут бразды правления, если, конечно, удастся очистить страну от всей этой грязи. Как славно это осознавать! И его сын Альфонсо унаследует не только богатство и высокое положение в обществе. Он унаследует Испанию.
Джерард вспоминает свою дочь, эту необыкновенную девочку. Ему очень хочется увидеть ее. Одна лишь мысль о ней наполняет его каким-то непонятным, странным желанием, желанием, которого не вызывает в нем ни жена, ни одна из его бесчисленных любовниц.
Неужели она и вправду с оружием в руках защищает Республику? А как она выглядит? Наверное, стала еще красивее, еще соблазнительнее?
Ему страшно подумать, что она может умереть от пули какого-нибудь солдата марокканских войск. Но что он может сделать, чтобы защитить ее? Да ничего. Она для него недосягаема. На память приходит совершенная линия ее еще юной груди и чувство, которое он испытал, когда ее язычок проскользнул ему в рот.
Он увидит ее опять. Обязательно увидит. Когда Каталония падет, она станет его, на этот раз навсегда. Уж это он себе обещает. Но он страшно боится за нее. Пожар в монастыре Сан-Люк и учиненные в тот день зверства были вынесены в заголовки всех националистических газет. Сама донья Кармен, сверхнабожная католичка – жена Франко, была так потрясена, что даже лично присутствовала на торжественной мессе за упокой погибших каталонских сестер.
Разумеется, каждая из враждующих сторон ежедневно совершает акты насилия, и каждый подобный случай служит топливом пропагандистской машине противника. Однако окончательный итог будет подводить тот, на чьей стороне окажется победа.
Джерард знает, на чьей стороне она окажется. И еще он знает, что деревню Сан-Люк ожидает суровая расплата.
Сан-Люк
Мир ночи.
Таинственный мир. Мир, в существовании которого Матильда никогда не признавалась даже самой себе. Ночи в монастыре были короткими и темными, и то, что происходило под покровом этих ночей, переставало существовать и уходило в небытие с первыми же словами предрассветной молитвы. И никто из сестер не смел говорить о том, как утишали они во мраке ночи бури, что разыгрывались в их душах.
Эта любовь, если это была любовь, никогда не упоминалась на исповеди и никогда не становилась предметом обсуждения. Эти встречи происходили не между монахинями, а между женщинами. Между телами. И они не могли быть понятными и прощенными.
Но любовь Матильды и Мерседес началась не в ночной тьме и не закончилась с рассветом. Граница между миром ночи и миром дня стерлась, и она вынуждена была увидеть себя в истинном свете и признать, что она именно такая, какая есть.
У Мерседес было изящное, гибкое тело с гладкой как шелк кожей, обтягивающей упругие, эластичные мышцы. Она была чудом. От нее исходил аромат, напоминавший Матильде о днях, когда монахини занимались отжимом лавандового и розового масел. У нее был вкус молодости, которая обошла Матильду Николау стороной. И еще счастья, которое тоже осталось в прошлом. И солоноватого мыла. И юности. Но главное – невинности. Именно невинность покоряла в ней прежде всего.
Матильда знала, что Мерседес по-прежнему рвется на войну. Она знала также, что любовь этой девушки недостаточно сильна, чтобы удержать ее в Сан-Люке, и очень скоро наступит день, когда Мерседес все-таки уедет и бросит ее. Она даже придумала особую молитву: «Господи, прошу Тебя, убереги ее от страданий. И не дай ей умереть. И, если Тебе понадобится ее жизнь, возьми мою. А если ей суждено испытать муки страшные, пошли их мне».
Они занимались любовью снова и снова, ненасытно, без устали. И без ненужных слов. А потом, едва перебросившись несколькими фразами, Мерседес проваливалась в глубокий безмятежный сон.
– В жизни у тебя будет так много мужчин, – сказала Матильда однажды под утро, когда уже забрезжил рассвет. – Столько мужчин будут тебя любить! И в конце концов все, что между нами было, уже перестанет для тебя что-либо значить.
– Неправда! Я всегда буду это помнить, – с неожиданной страстью заговорила Мерседес. – Ты первая подарила мне любовь. И не нужны мне мужики! Я их ненавижу. Ненавижу! Я хочу только тебя.
Через несколько дней они задумали совершить еще одну прогулку, на этот раз к развалинам монастыря.
Их глазам представилось печальное зрелище, и, увидя, во что превратилась святая обитель, Матильда тихонько всплакнула. Внутри главного здания все полностью выгорело, перекрытия и крыши рухнули. Как рухнул и крест над маленькой часовней Богоматери, где в 1909 году нашла убежище мать Хосе. Все окна были выбиты, и крутом валялись обугленные обломки мебели и обгоревшие, разодранные книги. Только железные ворота остались невредимыми и лишь слегка покосились на своих петлях, тридцать лет назад выкованных для них Франческом. Вид этих ворот как-то странно взволновал Мерседес.
– Их сделал мой отец, – грустно проговорила она. Покрасневшими глазами Матильда уставилась на изящно выполненную решетку.
– Анархист сделал эту работу для Церкви? – удивилась монашка.
– Да, и к тому же бесплатно. А что здесь такого? Церковь всегда присваивает себе самое лучшее. Во время Semana Trágica отец пытался поджечь этот монастырь. Но его ранили гвардейцы, и в результате он оказался в больнице этого же монастыря. Ему спасла жизнь мать Хосе, которая в то время была настоятельницей. А вот теперь ты нашла приют в его доме. – Она провела рукой по извивающимся лентам, выкованным на воротах. – Похоже на этих змей. Хотят они того или нет, все они переплетены между собой. Сцепляются и разъединяются, кусают друг друга и спариваются… Иногда мне кажется, что наша жизнь утратила всякую логику.
Они обошли вокруг расписанных анархистскими и антирелигиозными лозунгами стен монастыря.
– Там была моя келья, – сказала Матильда, указывая пальцем на крошечное оконце на самом верхнем этаже здания. – Почти каждое утро после заутрени я встречала там рассвет.
– Хочешь войти внутрь? – спросила Мерседес. Матильда молча покачала головой. Мерседес заглянула в зияющее черной дырой окно. – Когда-то у меня была здесь подруга, монахиня, которая учила меня в школе. Ее звали Каталиной. Думаю, она здесь и похоронена, если только мужики не выкопали ее останки.
Матильда передернула плечами.
– Господи, какой кошмар.
– Ты расстроилась?
– Сделать такое с монастырем… – Она беспомощно развела руками. – Это уже не политика. Это варварство.
– Он уже никогда не откроется снова, – уверенно сказала Мерседес. – Если, конечно, народ победит в этой войне. Может быть, здесь устроят склад, а может, атеистический музей, как поступили с церквями в России. Но ни заутрень, ни вечерен здесь уже больше не будет.
– Словно возвращается мрачное средневековье. Мне страшно.
– Но наши враги тоже сжигают церкви, хотя они постоянно твердят, какие они добропорядочные католики. А Гитлер, вон, сжигает все синагоги. Да и Муссолини держит Папу Римского в кулаке. Так что если уж мрачному средневековью и суждено вернуться, то благодаря фашистам, а не «красным».
Губы Матильды снова задрожали. Она посмотрела на почерневшие окна.
– Где теперь все мои подруги?
– А ты бы хотела вернуться? – с любопытством спросила Мерседес. – Предположим, завтра Франко победил и восстановил монастырь, ты бы стала принимать монашеские обеты?
Бледно-голубые глаза Матильды уставились в одну точку.
– Нет, думаю, нет, – после короткой паузы проговорила она. – После всего… что произошло. Но я всегда буду любить Церковь. Так же сильно, как ты ненавидишь ее.
– Я вовсе не ненавижу ее, – рассмеялась Мерседес. Вечерний ветерок трепал ее похожие на извивающихся змей черные волосы. Тонкими загорелыми пальцами она убрала их с лица. – Просто я не хочу, чтобы меня дурачили. Что там за обеты, которые вы даете? Бедности, послушания и безбрачия? Первые два превращаются в богатство и высокомерие. Что касается безбрачия…
– Большинство монахинь и священников свято следуют своим обетам, – холодно сказала Матильда. Мерседес посмотрела на нее с чуть заметной ядовитой усмешкой, от которой ее бросило в краску. – Знаю, о чем ты думаешь. Но там все было не так. Тебе это прекрасно известно.
– Ничего мне не известно, – улыбнулась Мерседес.
– Тогда что ты на меня так смотришь?
– Ну, ты-то, сестра Матильда, особым целомудрием не отличалась. Ведь именно здесь ты научилась своим маленьким шалостям.
– Не будь такой злобной! – в сердцах закричала Матильда. – У нас с тобой все совершенно не так, как…
– Как что?
– Как то, что происходило со мной в монастыре.
– Что ж, конечно, тебе это лучше знать. Должно быть, у тебя были хорошие учителя.
– Нет!
– Нет?
– Верно, всякое случалось. Ведь, в конце концов, мы были всего лишь женщинами, пытавшимися жить жизнью праведников. А это не просто, сама знаешь. Но если подобные вещи происходили, то это было крайне редко. И не так, как ты думаешь! Не так, как… у нас с тобой!
– Ну ладно, ладно. – Глаза Мерседес все еще оставались злыми. – Меня только несколько удивляет твой богатый опыт.
Матильда, задетая за живое бессердечием своей подруги, чуть не плача отвернулась.
– Я люблю тебя. И, если ты до сих пор не поняла этого, значит, ты просто слепая.
– А я-то ломаю голову, уж не собираешься ли ты сделать из меня tortillera.
Это жаргонное прозвище лесбиянок больно резануло слух Матильды.
– Как тебе не стыдно, Мерче! Я вовсе не tortillera! И тебя таковой не считаю.
– Мне казалось, что именно это и называется tortillera, – невинным голосом проговорила Мерседес. – Женщина, которой нравится заниматься любовью с другими женщинами. Которой нравится ласкать их груди и целовать их между ног. Вот как ты меня целуешь.
Пухлые щеки Матильды зарделись. Она снова повернулась и в упор взглянула на Мерседес.
– Тебе, кажется, это тоже нравится!
– А я и не отрицаю. – Взгляд Мерседес слегка затуманился. – Но ведь это в некотором роде извращение.
– Сама же говорила, что ненавидишь мужчин!
– Однако это не значит, что мне хочется заниматься любовью с женщиной.
– Раз так, не прикасайся больше ко мне! – холодно проговорила Матильда. – Я пойду спать на чердак.
– А как же жуки да тараканы, которых ты так боишься?
– Тогда я вообще уйду! И ты меня никогда уже не увидишь.
– Но где еще ты найдешь такую симпатичную маленькую любовницу? – озорно спросила Мерседес. – С такими великолепными грудями и бедрами, как ты говорила мне вчера ночью.
– Зачем ты так? – застонала Матильда. – Как это жестоко с твоей стороны, так издеваться над моей любовью! Но я ничего не могу с собой поделать. Если уж на то пошло, это ты развратила меня, а не я тебя!
Мерседес сделала удивленные глаза.
– Это каким же образом?
– Здесь, в монастыре, у меня никогда не было любовницы. Я никогда ни с кем не спала каждую ночь. Я никогда никого не любила!
– А меня, значит, ты любишь? – склонив набок голову, спросила Мерседес.
– Ты же знаешь, что я тебя боготворю!
Мерседес некоторое время пристально смотрела на монашку, затем ее взгляд начал теплеть. Она протянула к Матильде руки, и та с рыданиями бросилась в ее объятия.
– Ну не надо, – принялась успокаивать подругу Мерседес. – Я ведь только шутила с тобой.
– Иногда ты бываешь такой жестокой! – уткнувшись в ее плечо, всхлипнула Матильда. – Мы вовсе не лесбиянки!
– Мы просто очень на них похожи, – криво усмехнувшись, проговорила Мерседес. – А ты бы предпочла заниматься любовью с мужчиной, если бы у тебя была такая возможность?
– Нет!
– И я нет.
– Но ты еще влюбишься, – шмыгнула носом Матильда. – Ведь меня ты не любишь по-настоящему. Придет день, и ты встретишь своего избранника. И тогда ты обо мне забудешь.
– А он будет уметь делать все то, что умеешь ты?
– Сама его научишь. Скажешь, что тебя научила этому одна монашка.
Мерседес ласково погладила Матильду по щеке.
– Извини, я не хотела тебя обидеть. Просто я не нахожу себе места. Мне так хочется что-нибудь сделать для Испании…
– Знаю.
– И, возможно, я немного ревновала.
Матильда удивленно подняла свое курносое лицо.
– К чему?
– К этой куче обломков, – сказала Мерседес, кивая на развалины монастыря.
Матильда уставилась на нее широко раскрытыми глазами, затем рассмеялась.
– Чудная ты.
Солнце медленно опускалось в море. Вокруг них протянулись пурпурные тени. В золотистых лучах заката Мерседес казалась особенно красивой.
– Я люблю тебя, – прошептала Матильда. – Может быть, я и tortillera, но ты нет. Ты… ты просто Мерседес.
– О, мне очень даже нравится быть tortillera. – Она просунула руку под блузку Матильды и нежно сжала ее пышную грудь. Они стояли и смотрели друг другу в глаза. Мерседес стала осторожно ласкать пальцами сосок монашки, пока он не затвердел и из груди женщины не вырвался стон блаженства. – Пойдем домой, – тихо проговорила она, целуя Матильду в губы. – И посмотрим, хорошо ли я усвоила твои уроки.
В четверг Мерседес, как всегда, вернулась с почты к обеду. Она сразу же поняла, что Матильды дома нет.
Кончита сидела на кухне. Ее лицо было печальным, но она уже не плакала.
– Забрали Матильду, – отрешенно сказала она Мерседес.
– О Боже, нет! Кто?
– Милиционеры. Головорезы. Не знаю кто…
– Как они выглядели?
– Да не разбираюсь я в их формах и знаках различия…
– А анархистские значки у них были?
– У некоторых. Но никого из них я раньше не встречала. Они сказали, что ищут реакционеров. Должно быть, кто-то донес на Матильду. Не знаю, на кого и подумать.
Мерседес похолодела.
– Куда они ее повезли?
– Так они и расскажут! Всего человек десять забрали. Даже старого Луиса Квадрени, приятеля твоего деда.
Мерседес стало так дурно, что она опустилась на стул и невидящими глазами уставилась на мать.
– Так что же произошло?
– Все эти массовые аресты они проводят в отместку за погром, учиненный националистами в какой-то деревушке в провинции Аликанте. – Лицо Кончиты избороздили глубокие морщины, словно события этого утра в одночасье лишили его красоты и нежности. – Они приехали на грузовике. Такие молодые, совсем еще мальчики. Мальчики с лицами убийц. У одного из них был список. И они начали облаву. В наш дом пришли пятеро этих бандитов. Они знали, кого ищут. Да еще увидели наверху алтарь, который она там соорудила. Они приволокли ее сюда и стали допрашивать. Никаких бумаг или документов, которые доказывали бы ее принадлежность к Церкви, у нее не было, но ее волосы… и этот, ну, ты же знаешь, монашеский вид, бледная кожа…
– Да-да, – сухо подтвердила Мерседес.
– Я попыталась сказать им, что она моя двоюродная сестра, но они прямо спросили ее, является ли она монахиней. – Зеленые глаза Кончиты были сухими, но казалось, что она плачет. – И, конечно, она не смогла отречься от своей веры, Мерче. Не смогла. Стоило ей только сказать: «Нет, я не монахиня», и они отпустили бы ее. Но она лишь… улыбнулась. Я всегда считала ее девицей не из слабых – прости, Господи, – но никакие думала, что она может быть такой храброй. Представляешь, улыбнулась им в лицо и отказалась отречься от веры.
– А ведь она даже не давала еще монашеских обетов.
– Да… Несколько недель назад ты спросила ее, гордится ли она тем, что творят на юге фашисты. Теперь я хочу спросить тебя: ты гордишься тем, что сделали сегодня твои товарищи?
– Это ошибка, – сухо произнесла Мерседес. Она почувствовала себя ужасно неловко. – Они не сделают ей ничего плохого. Я найду ее.
– Ты никогда больше не увидишь ее, – резко возразила Кончита.
– Анархисты в Палафружеле узнают, из чьего дома ее забрали. Я сейчас же отправлюсь туда. Мы ее вытащим.
– Из их-то лап? – Кончита неожиданно зло рассмеялась. – Ты что, так плохо их знаешь? Они бы и меня забрали, не будь я женой Франческа. Хочешь знать, что заявил мне один из них? «Такой женщине, как ты, должно быть стыдно укрывать врага нашей страны». Если Матильда враг страны, Мерче, то мне такой страны не надо. Можете взять ее себе, ты и твой отец!
– Страна тут ни при чем, – уставившись на свои руки, проговорила Мерседес. – Не могут же все без исключения акции, предпринимаемые государством, быть справедливыми. Это просто невозможно.
– О Господи, избавь меня от этой идеологии! – не выдержала Кончита. Казалось, в ее душе произошел какой-то надлом. – Я выносила тебя под сердцем, Мерче, хотя ты для меня была лишь позором. Я рожала тебя в муках, растила тебя. Но, когда ты начала впитывать в себя всю эту анархистскую заразу своего отца, я пришла в ужас. Как если бы увидела, что ты пьешь человеческую кровь. Но я позволила убедить себя, что так для тебя будет лучше. И не вмешивалась в твое «образование». И теперь я спрашиваю себя, что же из тебя получилось. Я хочу знать, какими выросли все вы, дети Испании. Безжалостными. Безмозглыми. Кровопийцами. Существами, у которых вместо душ одни только революционные теории.
– Но ведь идет война! – закричала вдруг Мерседес, сверкая глазами. – Нечего тут сидеть и читать мне нотации о милосердии! Ты что, мама, не слушаешь радио? Не читаешь газет? Разве ты не знаешь, с каким врагом мы столкнулись? Не знаешь, кто ополчился против нас?
– Я знаю только, что Испания погрязла во грехе, – устало сказала Кончита. – И ты часть его, Мерседес.
Некоторое время Мерседес пристально смотрела на мать, затем встала.
– Я еду в Палафружель искать Матильду, – бросила она и выбежала из дома.
Сидя как на иголках в шедшем в Палафружель автобусе, она изо всех сил старалась побороть в себе желание помолиться. Произошла ошибка, ужасная ошибка. Они в этом сами убедятся, как только Матильда раскроет свой глупый рот. Они сразу поймут, что она не могла быть ничьим врагом.
Однако в Палафружеле лидер местных анархистов понятия не имел, где находится Матильда. Карлос Ромагоса, старый товарищ Франческа, лишь беспомощно развел руками.
– Эти аресты проводили не анархисты, – сказал он. – Вполне возможно, что они нацепили на себя анархистские значки, но, скорее всего, это были троцкисты или марксисты. Они часто совершают убийства, прикрываясь нашими именами, чтобы всю ответственность можно было свалить на нас.
Мерседес почувствовала, как от страха у нее сжалось сердце.
– Убийства?
– Я бы не стал слишком надеяться, Мерче, – угрюмо проговорил Карлос. – Особенно если она была монахиней. Люди, которые делают это, настоящие зверюги. Бывшие уголовники и Бог знает кто еще. Они неуправляемы. Убийства доставляют им удовольствие. До войны они даже анархистов убивали.
– Куда они могли ее увезти?
Ромагоса почесал бороду.
– В поле. Или на берег моря. Куда-нибудь подальше. Когда ее взяли?
– В девять утра.
Ромагоса посмотрел на часы.
– Скорее всего, она уже мертва.
У Мерседес засосало под ложечкой.
– О Господи! Они не посмеют расправиться с ней без суда и следствия!
Он смерил ее каким-то странным взглядом.
– Неужели ты не понимаешь, что творится вокруг, Мерче?
– Карлос, дай мне машину, – взмолилась она.
– И как ты собираешься искать свою монашку между Палафружелем и Жероной? Ты что, ясновидящая? Подожди-ка здесь. Я кое-кому позвоню.
Карлос вышел, а дрожащая от волнения Мерседес осталась в его кабинете. Ее воображение рисовало страшные картины. Матильда. Мерседес представила, как какой-нибудь сопливый убийца срывает с несчастной юбку и с издевательским гоготом раздвигает ее белые бедра… Матильда.
Минут через десять Ромагоса вернулся.
– Беда в том, что в этой сраной войне чуть ли не каждый говнюк считает себя самостоятельной воюющей стороной, – с горечью выругался он. – И ни одна падла не знает, кто, кого и где убивает.
– Ну ты выяснил хоть что-нибудь? – в отчаянии бросилась к нему Мерседес.
– Возможно. Говорят, сегодня днем видели, как какой-то грузовик ехал в сторону Мас Болет. Очевидно, это то место, где в последнее время они приводят в исполнение приговоры своих «судов». – Ромагоса подошел к ней. – Но я поеду с тобой. Не хочу отпускать тебя туда одну.
Он взял автомат и вызвал тощего сморщенного милиционера-анархиста по имени Перон, который явился с винтовкой в руках. Все вместе они сели в защитного цвета древний «ситроен» с анархистским флажком на капоте и выехали из Палафружеля.
– Все еще рвешься на войну? – спросил сидевший за рулем Ромагоса. – Потерпи маленько. Нельзя же оставлять мать одну. Твой отец работает за десятерых на благо Республики. Так что будь довольна и этим.
– Может, они все еще ждут приказа, – думая о своем, проговорила Мерседес. – Может, они сначала их допросят.
– Может, – пробурчал себе под нос Ромагоса. – Укрывая эту монашку, вы сильно рисковали. Эти маньяки могли вообще всех вас забрать.
Они замолчали, но по выражению лица Карлоса Ромагоса Мерседес видела, что он не питает надежды найти Матильду живой. Ее охватило ужасное предчувствие непоправимой беды.
Солнце стояло высоко. Был чудесный день. Над землей висела легкая дымка. Природа изнывала от жары. Дорога на Мас Болет лежала через богатые крестьянские угодья золотых пшеничных полей и оливковые рощи. Тут и там стояли стога убранного сена. Под лучами палящего солнца начали жухнуть листья виноградной лозы, но гроздья ягод наливались янтарным соком и тяжелели. Мерседес казалось, что все это ей снится.
Говоря «Мас Болет», Ромагоса имел в виду не маленькую деревушку, носящую это имя, а заброшенное поместье восемнадцатого века, давшее название расположенному в двух километрах от него селению.
Поместье стояло на каменистом холме, на который взбиралась давно заросшая травой грунтовая дорога. Главное здание все еще представляло собой довольно крепкое сооружение, несмотря на то что уже семьдесят лет у него отсутствовала крыша. Массивные стены были сложены из местного темно-коричневого камня, а сбоку высоко в небо поднималась видимая издалека круглая сторожевая башня.
Осторожно ведя одной рукой «ситроен», другой Ромагоса придерживал лежащий у него на коленях автомат. Однако поместье оказалось пустым, на просторном дворе не было ни людей, ни машин. Когда они остановились и выбрались из автомобиля, у Мерседес тревожно замерло сердце. Кругом стояла гнетущая тишина. Держа в руках винтовку и глядя себе под ноги, Перон медленно обошел двор, затем указал пальцем на землю. Карлос и Мерседес направились к нему. На траве виднелись свежие следы от колес тяжелого грузовика, которые вели вокруг дома.
Не говоря ни слова, они стали обходить постройку: мужчины взяли оружие на изготовку. На заднем дворе они почувствовали тошнотворный запах.
– Вот здесь они их и уничтожают, – безразлично сказал Перон, кивая на три холмика почерневшей земли. – Сваливают в кучу и сжигают. А сверху землицей присыпают – и все дела. Зимой пойдут дожди и все смоет. Одни скелеты останутся.
Ромагоса отошел на несколько шагов в сторону, затем остановился и, помедлив немного, позвал:
– Сюда!
Сознание Мерседес помутилось. Казалось, все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Казалось, ноги стали чужими и несут ее помимо воли.
Яма в покрасневшей от крови земле. Метр в ширину, метра три в длину. Вокруг валяется несколько старых заступов. Яма засыпана только наполовину. Там, где осела земля, проступили очертания человеческих конечностей. Чей-то затылок. Торчащая мужская рука, короткие пальцы растопырены.
– Заставили их копать себе могилу, – произнес Ромагоса. – А потом в ней же их и перестреляли. Не потрудились даже по-человечески похоронить. Будешь смотреть дальше?
Мерседес, ничего не отвечая, стала как в тумане слезать в полузасыпанную яму. Внезапно она поняла, что стоит на чьих-то ногах. К горлу подступила тошнота. Упав на колени, она запустила руки в землю и медленно, безвольно мотая головой, словно обезумев, начала счищать грязь с чьего-то лица.
– Боже! Перон, помоги ей.
Солдат тяжело вздохнул и, взяв заступ, полез в яму. Копнув пару раз, он раздраженно выругался и, отбросив лопату, начал рыть руками.
Они работали молча. Ромагоса стоял и курил сигарету, время от времени насвистывая мотивчик популярной песни. Мерседес наткнулась на поросшее щетиной лицо мужчины – глаза закрыты, рот забит землей. Какое-то время она тупо смотрела на него, затем принялась рыть дальше. Следующим было лицо старика, бородатое, с залысинами. Глаза приоткрыты.
– Вот женщина, – услышала она голос Перона. Мерседес обернулась. Ромагоса выбросил окурок и наклонился, заглядывая в яму.
Матильда лежала на боку, повернув лицо к небу. Ее бедра были прижаты телом другого покойника. На спине платья – платья, которое подарила ей Кончита, – запеклась кровь. Перон осторожно очистил от грязи ее лицо.
– Застрелена, по крайней мере, четырьмя выстрелами. Очевидно, из револьвера. Это она?
Мерседес кивнула. Мертвые глаза Матильды были широко раскрыты. Рот словно застыл в отчаянном крике. Лицо перекошено гримасой злости и негодования. Негнущиеся конечности казались такими тяжелыми, будто они были отлиты из бронзы.
– Окоченела, – проговорил Перон, когда Мерседес попыталась высвободить тело Матильды из-под лежащего на нем трупа. – В течение суток она будет как деревянная. Лучше оставь ее в покое. Все равно ты ей уже ничем не поможешь, верно же?
– Верно, – дрожащими губами прошептала Мерседес. Она почувствовала, как где-то внутри нее рождается душераздирающий вопль. – Уже… ничем… не-по-мо-гу…
– Эй, эй, этого не надо. – Взяв Мерседес под мышки, Перон поднял ее на ноги. Она словно остолбенела, потом широко раскрыла рот и завыла, так горестно, так безутешно, что, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце.
Отчаявшись привести ее в чувство, Перон и Ромагоса, проклиная все на свете, вытащили Мерседес из могилы. Горе ослепило и парализовало ее.
– Я понятия не имел, что это ее подружка, – отдуваясь, проговорил Карлос. – Она сказала, что просто разыскивает какую-то монашку, которую они приютили.
– Похоже, она в шоке.
Поддерживая Мерседес с двух сторон, они старались успокоить ее, но рвущим душу рыданиям, казалось, не было конца. Она замолкала лишь на несколько мгновений, чтобы судорожно глотнуть воздуха, и снова сотрясалась в истошном вопле. Все, что она держала в себе, все, что она отрицала, – все хлынуло из нее, словно в результате каких-то неистовых, безумных родовых схваток.
– Ладно, – сказал наконец Ромагоса. – Давай посадим ее в машину и отвезем домой.
На полпути к Сан-Люку Мерседес неожиданно замолчала и, откинувшись на спинку сиденья, блуждающим взором уставилась в окно. Мужчины переглянулись и пожали плечами.
Матильда смеется. Матильда плачет в ее объятиях. Матильда ласкает ее в темноте. Матильда, которая так боялась своего будущего… Казалось, только теперь Мерседес поняла, как сильно она любила эту странную монашку.
И только теперь осознала, какой бессердечной, какой жестокой, какой невнимательной она была по отношению к ней.
Она так ни разу и не сказала ей: «Я люблю тебя». Даже ее мертвому телу, лежащему в этой ужасной могиле.
Все кончилось. Мерседес почувствовала такую вселенскую безысходность, словно Мас Болет стал концом ее собственной жизни и это она сама лежит в окровавленной земле.
Позже к ней вновь вернулись слезы. Она проплакала много часов подряд.
Потом они с матерью молча сидели на кухне. За окном темнело. Мерседес подняла глаза и увидела, что мать смотрит на нее.
– Ухожу, – безжизненным голосом проговорила она.
– Знаю, – кивнула Кончита.
– Грех это или нет, я ничего не могу с собой поделать. Ты была права, мама. Я часть этого греха. И я должна идти.
– Знаю, – снова сказала Кончита.