Март, 1938

Барселона

Самое невыносимое – это страдания детей.

Мерседес не такала уже несколько месяцев. Ее сердце ожесточилось, душа огрубела.

Но теперь, после шестнадцати авианалетов в течение двух дней, именно дети явились причиной ее слез.

Иногда их доставляют с ранами, на которые невозможно без содрогания смотреть, и, пока их лечат, они тоненькими голосочками пронзительно визжат. Словно кролики. Невыносимо. А иногда они переносят боль с совершенно невероятным стоицизмом, лишь молча уставясь на докторов громадными глазищами, пока те латают и штопают их плоть.

Часто их привозят в больницу Саградо Корасон нагими, никем не опознанными. И мертвыми. Убитыми взрывами бомб. С внутренними органами, превращенными в кровавую массу.

Таких крохотных, таких невинных, таких беззащитных, их вытаскивают из-под обломков домов с открытыми глазами и ртами, с безжизненно болтающимися ручками, словно это руки тряпичных кукол.

Есть какая-то ужасная несправедливость в этих маленьких мертвецах. И ужасная несправедливость есть в женщинах, которые, стоя возле них на коленях, сложив руки в тщетной молитве, заходятся в другие раздирающем, животном крике.

Покидая больницу, Мерседес плачет навзрыд, но никто даже не пытается ее успокоить. Все понимают, что творится у нее в душе от этих картин. Они и сами плачут.

Систематические бомбовые удары измотали всех и вся. Мерседес едва держится на ногах. Слишком много людей нуждаются в ее помощи.

На улицах женщины с младенцами и дети выстраиваются в длинные очереди за хлебом. Мясо стало совершенно недоступным, даже конина. Уже начали есть собак и кошек. Вдоль проспекта Рамблас сидят мужчины, продающие табак, извлеченный из окурков.

И как только Республике удается все еще держаться? В этом году Франко как никогда хорошо вооружен. В его войсках больше порядка. У него больше денег. Он просто чувствует, что победа буквально выскальзывает из его рук. Но долго так продолжаться не будет.

К концу месяца националисты прорвутся через Арагон и выйдут к морю, разрезав таким образом Республику пополам. И вскоре в руках республиканцев останутся лишь два больших города – Мадрид и Барселона, – забитых беженцами и голодающими. А потом и они падут.

И, хотя впереди еще целых шесть месяцев ожесточенных боев, конец уже ясно виден. Это понятно каждому. Ну а пока над Барселоной гудят бомбардировщики Муссолини.

Где-то вдали начали рваться бомбы. Их беспорядочные гулкие удары неровным сердцебиением сотрясали пол расположившегося в подвале бомбоубежища.

Мерседес поймала на себе взгляд сидящего напротив нее солдата. У него были глубокие, чистые, зеленые глаза, которые смотрели на нее с обескураживающей прямотой.

Она отвернулась и стала разглядывать собравшихся в подвале людей. Их здесь было человек сорок случайные прохожие, застигнутые воздушным налетом на улице, и ее соседи по дому. Лица осунувшиеся. Никто не разговаривает.

Мерседес не покидало чувство, что зеленые глаза продолжают смотреть на нее. Сама того не желая, она снова взглянула на солдата. Красивый мужчина. Темные брови, четко очерченные скулы и выступающий вперед волевой подбородок придавали его внешности какое-то дерзкое обаяние. Над крупным ртом, который теперь расплылся в широкой улыбке, обнажив белые зубы, красовались густые усы. Она заметила пришитый к его кожаной куртке звездно-полосатый флажок. Американский доброволец. Очередная кинозвезда, явившаяся сюда позировать на фоне декораций гражданской войны в Испании.

Не ответив на его улыбку, Мерседес отвела глаза в сторону.

Разрывы бомб раздавались все ближе.

– Не волнуйтесь! – крикнул управляющий домом. – Мы здесь в полной безопасности. Как у Христа за пазухой.

– Уже второй день бомбят каждые три часа, – дрожащим голосом пожаловалась какая-то старушка. – Может, этот налет последний?

– С чего это ты взяла? – угрюмо спросил сидящий рядом с ней дед. – Они будут прилетать сюда, пока не испортится погода и небо не затянется тучами.

– Или пока бомбы не кончатся, – добавил кто-то. Уже совсем близко раздался оглушительный взрыв.

Послышался женский визг. Из щелей перекрытий на потолке посыпался песок.

Мерседес подняла голову. Ей показалось, что наверху кто-то кричит. Она прислушалась.

Точно. Тоненький детский голосок кого-то жалобно звал.

– Там ребенок! – воскликнула она.

Все настороженно посмотрели на потолок.

– Я ничего не слышу, – сказал управляющий.

– Наверху остался ребенок, – повторила Мерседес.

– Наверное, вам просто послышалось.

– Нет, не послышалось! – Мерседес сидела на корточках возле парового котла, привалившись спиной к стене. Она решительно встала и, расталкивая сидящих, стала пробираться к двери.

Бросавший на нее взгляды зеленоглазый солдат с акцентом заговорил по-испански:

– Куда вас черт несет?

– Надо принести ребенка сюда.

– Наверх нельзя! – Его сильные пальцы сжали ее руку – Бомбардировщики почти прямо над нами!

Мерседес рывком высвободила руку и побежала вверх по винтовой лестнице. Однако в подъезде дома было темно и пусто. Может быть, ей действительно послышалось?

От грохота бомб звенело в ушах. Она чувствовала, как дрожит под ногами пол. Будто топают тяжелые сапоги сказочного великана, несущегося по городу. Она вспомнила окровавленные, изувеченные детские тела в госпитале и выбежала на улицу.

Там не было ни души. Лишь несколько брошенных автомобилей, пассажиры которых впопыхах даже не захлопнули за собой дверцы. На растущих вдоль тротуара липах начинали распускаться листья. Было холодно и ветрено.

И тут, в сотне ярдов от себя, Мерседес увидела беззаботно прыгающую маленькую фигурку. Прыгающую так, словно ужасная смерть вовсе не распростерла над ней свои черные крылья.

Кто же мог ее потерять? Где ее родители? Попрятались? Или, может, убиты?

Ругаясь на чем свет стоит, Мерседес побежала к девочке, которая, болтая косичками, неловко прыгала через скакалку – то на одной ноге, то на другой. И пела песенку!

– Малышка! – на бегу закричала Мерседес. – Сюда! Иди сюда!

Наконец девочка услышала ее. Она остановилась и обернулась. При виде бегущей к ней незнакомой женщины, ее глаза испуганно округлились.

– Сюда! – звала Мерседес. – Иди же ко мне! Прогремел взрыв, так близко, что взрывная волна чуть не сбила Мерседес с ног. Земля содрогнулась. Над крышами стали подниматься клубы дыма. Неожиданно девочка повернулась и побежала прочь.

– О-о, черт! – Мерседес бросилась вдогонку. Ее длинные ноги давали ей некоторое преимущество, но девочка неслась изо всех сил. Добежав до угла дома, она повернула и скрылась из виду.

Бомбы рвались все ближе.

Чувствуя, как сильно колотится сердце, Мерседес завернула за угол.

Вдруг она увидела проплывающие над крышами на фоне голубого неба черные кресты бомбардировщиков.

За первой группой этих черных распятий проплыла вторая. Какая-то сюрреалистическая картина.

Как безумная, она стала лихорадочно метаться по улице. Где же девочка? Слава Богу, вот она! Всего в нескольких футах от нее. Притулилась под деревом. Мерседес бросилась к ней. На нее уставилось круглое, побледневшее, ничего не выражающее лицо с раскосыми глазами и монголоидными чертами. Ребенок был явно умственно отсталый. Вот почему никому до нее не было дела. Подхватив на руки малышку, Мерседес побежала обратно.

Девочка оказалась невероятно тяжелой. Она крепко вцепилась Мерседес в шею, обхватив ее бедра ногами. Мерседес отчаянно хотелось остановиться и передохнуть, но она не смела. Ее переполняло ощущение близости смерти. Было больно дышать. Она уже двигалась из последних сил.

Внезапно ей в глаза ударил коричневато-желтый свет. Ее словно обдало горячей волной. А потом все стало, как в замедленном кино: страшный взрыв, сдавив ей грудь, швырнул на землю.

Мерседес лежала на тротуаре, чувствуя невыносимую боль в спине и удивляясь, что до сих пор жива. В голове проносились обрывки мыслей. Сверху на нее что-то сыпалось. Она попыталась прикрыть лицо руками. В ушах стоял невыносимый гул.

Сквозь завесу черного дыма она увидела девочку и, шатаясь, пошла к ней Девочка была жива и пронзительно визжала, ее руки и ноги были в крови.

Половина улицы превратилась в руины Мерседес снова взяла ребенка на руки и, спотыкаясь, побрела к убежищу, которое казалось таким немыслимо далеким. Спина болела, голова была разбита.

Ей вспомнился тот далекий день в отцовской кузнице, когда серебряная монета обожгла ей руку и от страшной боли у нее перед глазами все стало красным. Однако какая же тяжелая эта девочка!

И тут Мерседес увидела бегущего ей навстречу американского добровольца. Он отчаянно жестикулировал и что-то ей громко кричал. Она не могла понять его слов, но была рада, что он пришел ей на помощь.

Американец взял у нее ребенка и крепко схватив ее саму за руку, бегом потащил их обеих к высокому зданию в конце улицы. Обессиленная, задыхающаяся, Мерседес волочилась за ним, едва переставляя ноги и почти теряя сознание.

Они спрятались в подъезде дома. Мерседес сделалось совсем дурно, ее мутило. Она почувствовала, как американец грубо схватил ее за волосы и потянул за собой.

– Ты психопатка! – орал он, стаскивая ее вниз по ступеням – Сука бешеная! Идиотка!

Мерседес попыталась оттолкнуть его, но он лишь разразился новой бранью, которой осыпал ее до тех пор, пока наконец сам не выбился из сил и они не ввалились в подвал.

При виде этой перепачканной грязью и кровью группы, бывшие в бомбоубежище люди с криками повскакивали со своих мест. Кто-то подхватил перепуганную насмерть девочку, у которой, однако, кроме царапин на руках и ногах, ничего серьезного не было.

– Они прямо над нами, – задыхаясь, сообщил американец – Вниз по улице прямым попаданием разрушен жилой дом.

– Который?

– Высокий такой, возле площади.

– Слава тебе Господи! Там уже никто не живет. Вчера вечером всех эвакуировали.

От взрывов фугасных бомб сотрясалась земля. Американец и Мерседес без сил рухнули возле первого парового котла. Он обнял ее за плечи. Она гневно оттолкнула его от себя.

Никогда в жизни ей не случалось еще оказаться так близко к смерти. Но она почему-то все продолжала думать о той серебряной монете и о том дне, когда она узнала, что ее отец вовсе не был ее отцом.

Мерседес дотронулась до раны на голове. Она была липкой от крови и уже начинала припухать. Волосы в грязи. Голова раскалывается от боли.

Девочка снова принялась кричать. Она звала свою маму. А наверху страшный сказочный великан все продолжал топать ногами. И каждый раз, когда он опускал свой громадный сапог, рушился дом, заваливая обломками улицу. Если бы он топнул слишком близко, их дом тоже обрушился бы, а подвал превратился в братскую могилу. Какая-то женщина взяла девочку на руки и стала ее утешать, но та никак не успокаивалась и все плакала и плакала.

После воздушного налета все укрывшиеся в подвале вывалили на улицу. Они бесцельно бродили среди развалин, удивляясь царившему здесь хаосу и морщась от едкого запаха взрывчатки, витавшего в воздухе. Все пребывали в состоянии почти радостной эйфории, которое было хорошо знакомо Мерседес. Ведь все они выжили. Ведь никто не погиб.

Сотни окон остались без стекол, несмотря на то, что они были наглухо закрыты ставнями. Улица оказалась усыпанной осколками. Неподалеку от разбомбленного здания беспомощно лежал опрокинутый на бок трамвай.

У Мерседес стучало в висках. Она чувствовала себя побитой и изможденной. Когда она уже собралась было идти домой, кто-то тронул ее за плечо. Это был тот самый американец-доброволец.

– Извини, что я наговорил тебе грубостей, – с легким акцентом сказал он по-испански и, нагнувшись, поцеловал ее в щеку, уколов при этом своими жесткими усами.

При свете дня на фоне смуглой кожи и черных волос его глаза казались еще зеленее. Мерседес демонстративно вытерла щеку.

– Ты вырвал у меня половину волос, – испепеляя его горящим взглядом, огрызнулась она.

– И за это тоже извини. От всего сердца прошу у тебя прощения. – Он протянул руку. – У тебя разбита голова. Дай-ка я посмотрю.

Она отстранилась.

– Со мной все в порядке.

– Рана выглядит ужасно, – озабоченно проговорил американец. – У тебя, может быть, сотрясение мозга.

– Как-нибудь переживу.

– Ее обязательно нужно промыть.

– Без тебя соображу.

Американец рассмеялся. У него были белоснежные зубы, как у тигра. Глаза Мерседес гневно сверкнули.

– Чего гогочешь?

– Да вот, вспомнил, как бегал за тобой, в то время как Военно-воздушные силы Италии в полном составе сыпали на нас бомбы.

Ее суровый взгляд непроизвольно смягчился.

– Что ж, спасибо, что помог, – нехотя выдавила из себя Мерседес.

– Так ты уверена, что с тобой все в порядке? – спросил он.

Она кивнула и, не произнеся больше ни слова, оставила его стоять посреди улицы.

Квартира Мерседес располагалась на шестом этаже. После бомбардировок великолепно отделанным деревянными панелями лифтом уже никто не пользовался. Так что забираться наверх приходилось пешком.

Квартира была небольшая, но при прежних жильцах отличалась определенным изыском. Как и большинство других богатых семей этого дома, бывшие хозяева квартиры, едва только началась война, перебрались во Францию. И Центральный Комитет реквизировал все здание целиком, выделив эту квартиру Мерседес и еще двум другим санитаркам. Однако, поскольку в данный момент те куда-то уехали, это шикарное жилище было сейчас в полном ее распоряжении, включая отделанную мрамором ванную и гулкую гостиную с паркетным полом и хрустальной люстрой.

Мебели в квартире почти не было, если не считать гигантских размеров кровати с пологом, которая, должно быть, оказалась слишком тяжелой, чтобы ее унести, да нескольких изящно выполненных железных стульев с балкона. В нишах стояли беломраморные бюсты женщин.

И больше ничего. Мерседес это нравилось. Управляющий домом заверил ее, что она сможет неограниченно пользоваться горячей водой – в охваченной войной Барселоне это было настоящей роскошью. А из окон квартиры открывался изумительный вид на живописный парк.

Внимательно рассмотрев перед зеркалом рану на голове, Мерседес пришла к выводу, что можно обойтись без накладывания швов. Она тщательно промыла поврежденное место и приняла две таблетки аспирина от головной боли. После падения ее спина будет теперь вся в синяках. Приходилось признать, что американец, пожалуй, все же прав: надо быть сумасшедшей, чтобы во время воздушного налета выбежать на улицу. Вот уж действительно дурацкий поступок. Ее безрассудство, очевидно, было продиктовано страшной усталостью и гнетущими душу воспоминаниями об убитых детях.

Однако ей необходимо поспешить в больницу Саградо Корасон. Общественный транспорт наверняка не ходит. Позавтракать было нечем. Она ощущала легкое головокружение.

Мерседес приняла душ и, выйдя из квартиры, стала спускаться вниз.

Неподалеку от дома, возвышаясь над группой каких-то мужчин и оживленно с ними беседуя, стоял все тот же американец. К неудовольствию Мерседес, едва завидя ее, он бросился ей наперерез.

– Привет еще раз, – радостно крикнул зеленоглазый доброволец, подходя к ней. Она неохотно кивнула. Он преградил ей дорогу. – Я – Шон О'Киф. Некоторые здесь зовут меня Хуан. Это одно и то же. – Он протянул руку. Мерседес сухо пожала ее. У него была большая грубая ладонь. – Я воюю в Интернациональной бригаде, – продолжал американец. – Только что вернулся из Арагона. Пытался найти кое-кого из своих старых друзей, но никого не застал. Никто даже не знает, где они. Вот теперь ума не приложу, где бы переночевать.

– Иди на вокзал. Там тебе дадут одеяло. Переспишь ночь на полу.

– Нет мне такая перспектива совершенно не улыбается. А ты ведь живешь в этом доме, верно?

– Верно.

– Может, у твоих родителей найдется комнатка, которую они сдали бы мне на недельку-другую?

– Не найдется.

– Ты уверена? Почему бы тебе не спросить у них.

– Я живу одна, – оборвала его Мерседес.

– У тебя нет родителей?

– Они в другом месте.

Американец выглядел крайне удивленным.

– В такое-то время и совершенно одна? Это никуда не годится. Сколько тебе лет? Двадцать?

– Больше.

Он покачал головой.

– Едва ли. У тебя обязательно должен быть кто-то, кто мог бы о тебе позаботиться.

– Мне надо идти, – буркнула она. – Прощай. Увязавшись за ней, он пошел рядом.

– А куда ты направляешься, guapa?

– Я тебе не guapa, – холодно сказала Мерседес.

– В таком случае, как же тебя зовут?

– Мерседес Эдуард, – неохотно проговорила она.

– Итак, куда ты идешь, Мерседес Эдуард?

– В больницу.

– Ты санитарка?

– Да.

– Молодец! – Он фамильярно взял ее за руку, что в те дни было вполне обычным делом даже между совершенно незнакомыми людьми, однако в случае с американцем этот безобидный жест приобрел какое-то особое качество, заставившее Мерседес прямо-таки взбелениться. Она сердито отдернула свою руку.

– Если ты надеешься меня закадрить, то напрасно теряешь время.

Когда он улыбнулся, на его красивом лице возле глаз и вокруг рта собрались задорные морщины.

– Ты думаешь, я приперся сюда аж из Западной Виргинии только для того, чтобы закадрить какую-нибудь маленькую тощую испанку вроде тебя?

– Я не испанка, а каталонка, – фыркнула Мерседес и, подумав, добавила: – И я не тощая.

– Очень даже тощая, – поддразнил ее американец. Они взглянули друг на друга. Он был высоким и крепким, с мускулистой загорелой шеей и могучими плечами, туго обтянутыми кожаной курткой. На ухватившейся за ремень винтовки руке вздулись вены.

Рядом с ним Мерседес выглядела изящной и хрупкой. Два года войны не оставили на ней ни грамма лишнего веса, а ее лицо утратило мягкость линий восемнадцатилетней девушки. Но она все равно оставалась поразительно красивой. В ней был какой-то томный, даже мрачный, шарм, и американец буквально пожирал ее глазами.

Однако ей не хватило утонченности, чтобы правильно истолковать его восторженный взгляд.

– Глупый получается разговор, – сказала Мерседес – И вообще мне пора в больницу.

– Где-то в этом же направлении расположены Ленинские казармы. Я, пожалуй, могу пойти туда. Так что нам по пути.

Она ускорила шаг, но он не отставал.

Они повернули за угол и пошли к старому центру города. Движения транспорта здесь почти не было. Мимо прогрохотала пожарная машина, мчащаяся от одного пепелища к другому.

Тот, кому довелось побывать в этом кипучем, жизнерадостном городе летом 1936 года, просто взвыл бы от тоски, видя, во что он превратился теперь, – молчаливый, надломленный, согбенный. Барселона была в лохмотьях, изможденная от усталости и голода.

Глядя на чудовищные разрушения, которые принесли бомбардировки, Мерседес чувствовала, как ее душат слезы.

– Они применяют новый тип бомб, – как бы между прочим заметил Шон О'Киф, – оснащенных, должно быть, взрывателями замедленного действия. Такие бомбы сначала пробивают несколько этажей, а уж потом происходит взрыв. В результате здание разрушается практически до основания. Очень эффективно.

– Да, – с горечью согласилась она, – очень.

– То, что ты сделала, спасая ребенка… Я в жизни не видел более сумасшедшего поступка, Мерседес.

– Значит, ты тоже чокнутый, что побежал за мной.

– Понимаешь, противно прятаться, как крыса, в подвале. Это действует мне на нервы. Я там сидел и проклинал тебя последними словами. Но, когда эта «дура» рванула совсем рядом, я просто не выдержал и выскочил оттуда. Я думал, наступил конец света, думал, что следующая бомба уж точно меня накроет. Так что с мозгами у меня в тот момент было явно не все в порядке.

– Ты обозвал меня бешеной сукой и идиоткой.

– Потому что девочка-то, из-за которой ты рисковала, оказалась в конце концов ненормальной. Она ведь полоумная.

– А что это меняет?

– А то, что ты все-таки более чокнутая, чем я. Хотя… ребенок остался жив… Ты поступила правильно. И проявила незаурядную храбрость.

Он посмотрел на ее профиль. Мерседес промолчала.

– Когда ты выскочила из подвала, – продолжал американец, – мне стало как-то не по себе. В тебе было что-то такое, что никак не выходило у меня из головы. Какая-то отчаянная решимость… Будто тебя уже перестала заботить собственная жизнь. А мне очень не хотелось, чтобы ты погибла. Они подошли к перекрестку.

– Ленинские казармы по этой дороге до конца и налево, – сказала Мерседес, указывая направление. – Прощай.

– Мерседес… – начал было он.

Но она уже бежала к больнице, чувствуя, что его глаза смотрят ей вслед. Однако на этот раз он не пытался увязаться за ней.

Саградо Корасон представляла собой маленькую больничку, когда-то обслуживаемую монахинями. Но потом монахинь выгнали, и больница стала официально называться «Лазарет им. В. И. Ленина». Однако в народе продолжали пользоваться старым названием. Она как бы являлась филиалом расположенного неподалеку Центрального госпиталя и имела специализированные отделения педиатрии и челюстно-лицевых ранений. И в обоих отделениях от персонала требовалось максимальное физическое и эмоциональное напряжение.

К вечеру стало ясно, что интенсивные бомбардировки до поры до времени прекратились. Лица врачей и сестер осунулись от изнеможения. Но, по крайней мере, больница уцелела. Некоторые говорили, что это потому, что на ее крыше был нарисован огромный красный крест, однако Мерседес считала, что им просто повезло. Она поймала себя на мысли, что постоянно думает о зеленоглазом американском добровольце. Зачем он приехал сюда? Зачем вообще все они приехали проливать свою кровь на испанской земле?

Десять тысяч французов. Пять тысяч немцев. Тысячи англичан, американцев, поляков, итальянцев, швейцарцев, чехов, венгров…

Они отправились воевать не по приказу своих правительств (как солдаты армий, которых посылали в Испанию Гитлер и Муссолини), а добровольно.

Потери среди них были просто ужасающие. Они рвались в бой с фанатизмом крестоносцев. Особенно англичане, которые показали себя настоящими львами и три четверти которых либо уже погибли, либо получили ранения.

Казалось, только она одна была не способна по достоинству оценить их героизм.

Слишком уж много ее чаяний и надежд погасли после того, как оборвались жизни Хосе Марии, Федерики и других близких людей. Слишком уж много она видела разорванной человеческой плоти и перекошенных от боли детских лиц.

У других все еще оставалась вера, чтобы выносить все это. У нее такой веры больше не было.

Она знала, что война проиграна. Союзники бросили Республику на произвол судьбы. Помощь из-за рубежа уже не поступала. В Жероне Франческ переделывал грузовики и тракторы в броневики. Орала перековывались на мечи. Дело, за которое они боролись, оказалось насквозь прогнившим.

И Мерседес не желала больше участвовать в нем, ибо уже не разделяла убеждений своих бывших товарищей. У нее почти не было друзей ни среди мужчин, ни среди женщин. Через два года после смерти Матильды она все еще была девственницей. После Хосе Марии ни один мужчина не смог даже близко подойти к ней. Она хотела быть одна. И она осталась одна.

Интересно, этот американец нашел, где переночевать? Она грубо обошлась с ним. В конце концов, он ведь пришел ей на выручку. Мерседес стало стыдно, что она так по-хамски «отшила» его.

Ее смена закончилась, и она отправилась домой. Страшно хотелось есть. От усталости она еле стояла на ногах.

Вечер выдался холодным. Мерседес была одета в курточку и легкое, до колен, платье, и ледяной ветер хлестал ее по голым ногам. Из-за воздушных налетов уличные фонари не горели, а окна домов были занавешены плотными светомаскировочными шторами. По дороге медленно ползли редкие автомобили с тускло мерцающими из-под специальных шор фарами. Барселона превратилась в город мрака.

Сан-Люк

Франческ приехал домой лишь поздно ночью. Ждавшая его Кончита, услышав, как он поворачивает в замке ключ, спустилась ему навстречу. Не говоря ни слова, они бросились друг другу в объятия.

Она почувствовала, что муж едва держится на ногах. Франческ работал, не жалея себя. Его всегда приветливо улыбающееся лицо осунулось, так что только скулы торчали. Он стал совсем седой, и даже его темно-синие глаза, казалось, поблекли, как старая застиранная тряпка.

– Сейчас тебе полегчает, – сказала Кончита, ставя перед ним ужин.

– Есть что-нибудь от Мерче?

– На этой неделе получила от нее письмо несколько фотографий.

– И что она пишет?

– Поешь, а потом сам прочитаешь. – Она протянула руку и убрала с его лба прядь волос. – Ты ужасно выглядишь, Франческ. Совсем себя доконаешь.

– Ничего, пока держусь, – проворчал он.

– Как идут дела?

– В наши дни стало совсем трудно найти приличных работников. Одни неуклюжие пацаны да немощные старики.

Кончита заметила, что у Франческа на руках появились новые шрамы и несколько незаживших ран, но промолчала. Хотя предполагалось, что он будет лишь руководить работой других, она прекрасно знала, что ее муж не сможет просто стоять и смотреть, как трудятся несчастные рабочие. Несмотря на свою немощность и солидный возраст, он все еще продолжал бороться с металлом и огнем.

Живя здесь одна, Кончита работала на пробковой фабрике, которая после начала войны была коллективизирована и управлялась рабочим комитетом. Все ее мысли были заняты только Франческом и Мерседес. Война вынудила каждого из них жить своей самостоятельной жизнью. Словно их семья на какое-то время прекратила свое существование, словно все они отложили нормальную жизнь до того далекого дня, который, они теперь это знали, может так никогда и не наступить.

Поужинав, Франческ прочитал письмо Мерседес, затем стал рассматривать присланные ею фотографии. На одной она была изображена стоящей среди других санитарок в белых халатах и шапочках с красными крестами. Глядя на ее смуглое красивое лицо, он почувствовал, как у него защемило сердце. Он очень скучал по ней, скучал по ее необузданному, своенравному характеру. И мог только догадываться, как же страдала без нее Кончита.

– Мерседес вернется, – мягко сказал Франческ. – Она ведь у нас живучая.

– Даже если с ней ничего не случится, она уже никогда к нам не вернется, Франческ. Мы потеряли ее. Давным-давно. Когда она была еще ребенком.

– Все равно однажды влюбится. Встретит хорошего человека и начнет с ним новую жизнь. Такова уж женская доля. Так что мы в любом случае потеряли бы ее.

Кончита задумалась.

– Когда в прошлом году Мерче приезжала с фронта, – наконец проговорила она, – мне показалось, что у нее там кто-то был. Кто-то, кто, возможно, погиб. У нее был такой вид… Но она так ничего и не сказала. Мне просто так показалось. А ты почувствовал это?

– У меня нет твоей интуиции, – устало произнес Франческ. – Я только заметил, что она выглядела измученной.

– Как ты думаешь, она все еще девственница? – спросила Кончита.

Он пожал плечами.

– Кто знает? Скоро ей стукнет двадцать один. Она стала настоящей красавицей. И однажды обязательно влюбится, – повторил он. – Ее молодость – это ее спасение. У нее достаточно сил, чтобы встретить грядущие перемены. Когда закончится война, у Мерседес еще вся жизнь будет впереди.

– Но столько крови пролилось… С обеих сторон. Столько ненависти…

– В Испании всегда жила ненависть. Что-что, а уж ненавидеть мы умеем.

– Тебя страшно слушать, Франческ. – Она поднялась и стала убирать со стола. – До войны Испания была прекрасной страной! Все зло от политики и от того, что раздали оружие босоногим оборванцам вроде тех выродков, что убили Матильду.

То же самое делали и армейские офицеры в начищенных до блеска кожаных сапогах, – сухо отозвался Франческ. – И те респектабельные господа, что так любят кататься в огромных лимузинах.

Вздохнув, Кончита вытерла стол. Затем сварила кофе на двоих, добавив в чашку мужа немного бренди.

Пока она управлялась с домашними делами, он принял ванну и, посвежевший и расслабившийся, теперь ждал ее в постели. Глубокие морщины, сильно старившие его, несколько разгладились, и он даже улыбнулся вошедшей в спальню Кончите.

– Ну, у тебя еще есть силы заняться любовью?

– Именно этот вопрос я как раз хотела задать тебе.

– Иди ко мне – сама убедишься.

Она задернула занавески и начала раздеваться. Франческ, потягивая кофе, наблюдал за ней. Его глаза потеплели.

В то время как годы неумолимо иссушали его плоть, формы Кончиты лишь становились более округлыми. Ей недавно исполнилось тридцать восемь лет. Она была женщиной в самом соку – грудь налилась, а прежде худые руки и ноги заметно пополнели.

Правда, ей было немного жаль своей утраченной девичьей фигуры. Но только немного. Ведь Франческ никогда не скрывал своих викторианских пристрастий к полнотелым женщинам, и Кончита инстинктивно чувствовала, что такой она нравится ему больше.

Как только она легла, он обнял ее и крепко прижал к себе. С легким стоном она уткнулась ему в плечо.

– Как хорошо, что ты снова дома. Я только и живу твоими приездами. Без тебя я ничто. Я люблю тебя, люблю.

Франческ ничего не сказал, только крепче стали его объятия. Он никогда не умел говорить нежности, а свои эмоции выражал иначе. Нежными были его поцелуи. Кончита сразу почувствовала, как он изголодался по ней. Ее рука скользнула вниз по его животу, пальцы обхватили вставший пенис.

– А ты тоже соскучился по мне? – прошептала она, сжимая его член.

Франческ застонал и жадно впился в нее губами. Они целовались с каким-то сумасшедшим отчаянием, словно старались отыграться за неделю одиночества и тревоги. Пышные груди жены приводили его в неописуемый восторг и возбуждали гораздо больше, чем когда ее фигура была стройной и изящной.

– Птичка моя маленькая, – охрипшим голосом с блаженством произнес он. – Пышечка моя любимая.

Франческ осторожно положил ладонь ей между ног, недвусмысленно ощутив, что она хочет и готова предаться любви. Он принялся ласкать шелковистые, увлажнившиеся складки вульвы, заставляя Кончиту выгибаться от удовольствия и все сильнее разжигая в ней безумную страсть. И вот наконец она не выдержала и, сев на него верхом, с легким вздохом наслаждения ввела в себя его упругий орган.

– О-о-о, как хорошо, – забормотала Кончита, опускаясь на мужа и упираясь руками ему в грудь. Ее глаза затуманились. Ее глаза… Словно два изумруда в обрамлении черных ресниц. – Как же мне хорошо… Боже, я так по тебе соскучилась!

Держа своими большими, сильными руками жену за талию, Франческ начал осторожно приподнимать и опускать ее. Кончита чувствовала, как двигается в ней его плоть.

– Как… хорошо, – шептала она. – Как хорошо… Она замолчала. Франческ продолжал покачивать ее, неотрывно глядя ей в глаза. По мере того как в ней росло чувство безграничного наслаждения, щеки Кончиты пылали все ярче. Он не мог выразить это словами, но такие моменты значили для него не меньше, чем сама жизнь. Он даже поклялся себе, что, когда кончится весь этот кошмар гражданской войны, он сделает так, чтобы у них было гораздо больше времени друг для друга, целый океан времени – и только они двое, и ничто не мешает…

Они занимались любовью не спеша, с неторопливостью людей давно и прекрасно знающих друг друга. Но вдруг Кончита вся выгнулась и содрогнулась, издав похожий на громкий всхлип стон. В это же мгновение кончил и Франческ, и его пальцы сжали ее бедра. Как никогда живо он ощутил всю прелесть, всю теплоту, всю сладострастность их отношений. Это был некий эмоциональный взрыв, который длился считанные мгновения, а потом стал постепенно увядать. Обессиленная Кончита упала ему на грудь, как скошенная лилия, ее руки обвили его шею.

– Франческ… любовь моя… любовь моя…

Он обнял жену, вдыхая чистый, пьянящий аромат ее волос, восхищенно благодаря судьбу за это счастье. Сейчас, как все чаще случалось в последнее время, он вновь ясно осознал, какое чудо сотворила Кончита с его жизнью. Что бы теперь с ним было, если бы в тот холодный осенний вечер в его кузницу не пришел Марсель Баррантес? Она была Божьим даром, золотой короной, водруженной на его недостойную голову всемилостивым Господом, простившим ему его страшные прегрешения.

Франческ почувствовал, как его член, все еще остававшийся в лоне Кончиты, начал постепенно успокаиваться, сникать и наконец выскользнул из нее. Она улыбнулась.

А потом они еще долго, обнявшись, молча лежали в темноте, пока не пришел сон и не унес их на своих бархатных крыльях.

Барселона

У подъезда своего дома Мерседес остановилась как вкопанная. Там снова торчал этот американец.

– Опять ты!

– Опять я. – Он улыбнулся.

– Чего тебе? – зло спросила она.

– Да вот… хотел узнать, как бы ты отнеслась к яичнице. С хорошим куском свежей деревенской ветчины. – Он наклонился к ней поближе и хрипловатым шепотом добавил: – Или, может быть, ты не откажешься от парочки сосисок? С бутылочкой доброго винца. А на десерт персики со сливками.

Мерседес ошарашенно уставилась на него, ощущая в пустом желудке острую режущую боль.

– Ты это о чем?

– Если ты не откажешься все это приготовить, продукты я беру на себя.

– Трепло! – пренебрежительно фыркнула она. – Да где ты найдешь такие деликатесы в Барселоне?

Вместо ответа американец скинул с плеча рюкзак и открыл его. В нем что-то звякнуло. Мерседес недоверчиво заглянула вовнутрь.

Ее изумленному взору предстали бутылки, буханка хлеба, кусок ветчины, несколько консервных банок и еще какие-то завернутые в тряпку продукты. Он снова закрыл рюкзак.

– Где ты все это взял? – удивилась она.

– Добрая фея подарила. Ну так что, договорились?

– Ты спекулянт! – кипя от негодования, закричала она. Зеленоглазый доброволец опять улыбнулся и покачал головой. – Если ты не спекулянт, значит, просто грабитель. И тебя расстреляют.

– Это вряд ли. Однако мы теряем время, а я страшно хочу есть. Так что пойдем и начнем готовить ужин. – Он повернулся и направился к лестнице. – Этаж-то какой?

– Подожди!

Он остановился и обернулся.

– Ну что еще?

– Подожди. Дай подумать. – Она стала лихорадочно соображать, взвешивая все «за» и «против».

– Можно еще на закуску съесть по кусочку сыра, – глядя на нее, добавил американец. – А можно его потереть и посыпать сверху на яичницу.

Мерседес чуть не захлебнулась собственной слюной. Пришлось сглотнуть. Она вспомнила, что из еды наверху ее ждал только пакетик с сушеным горохом. Настоящая яичница! Она отчаянно боролась с собой. Мысль о горячей пище была почти невыносима.

– Но на ночь ты у меня не останешься.

– Послушай, Мерседес, мне по-прежнему негде ночевать.

– Ничего, где-нибудь устроишься. Судя по всему, вы человек состоятельный, сеньор Западная Виргиния. Я приготовлю ужин, поедим, и ты уйдешь. – Она снова проглотила слюну. – В противном случае можешь убираться прямо сейчас.

В полумраке подъезда они посмотрели друг на друга. Американец был гораздо больше Мерседес, но выражение ее лица говорило, что она не потерпит никаких возражений. Он вздохнул.

– Ладно. Поужинаем, и я уйду. Так какой этаж?

– Шестой, – ответила она, стараясь скрыть распиравшую ее радость.

Он повернулся и стал подниматься по ступенькам. Ее уставшие ноги поспешили за его широкой спиной… и яичницей.

Мерседес открыла ключом дверь и впустила его в квартиру. Он вошел, пристроил в уголке свою винтовку и, оглядевшись вокруг, изумленно присвистнул.

– Да-а, Мерседес, ничего себе квартирка! – Он обвел глазами голые стены гостиной, остановив восхищенный взгляд на беломраморных бюстах. – Господи, живут же люди! – Заглянул в другие комнаты. – Правда, немного пустовато. А где мебель-то?

– Увезли бывшие хозяева.

– И в таких апартаментах ты обитаешь одна?

– Пока.

– Да в этом мавзолее ты могла бы приютить шестерых таких как я.

– Могла бы. Но не собираюсь. – Она провела его на кухню и стала смотреть, как он выкладывает продукты из рюкзака на стол. К тому, что она уже видела, добавились копченые колбасы нескольких сортов, дюжина яиц, завернутых в газету, бутылка оливкового масла, еще две бутылки (в одной – арманьяк, в другой – красное вино), банки с тушенкой, сардинами, консервированными персиками, спаржей. От такого изобилия Мерседес даже рот раскрыла.

– Ради Бога, откуда все это?

Американец, блаженно закатив глаза, понюхал колбасу.

– Приятель помог.

– Что еще за приятель?

– Сказать по правде, я этого малого почти не знаю. Он работает в консульстве США.

– И, как я полагаю, у тебя и самого полно долларов, чтобы покупать продукты на черном рынке?

– Конечно. Я ведь богат. – Он раскрыл складной нож, отрезал кусочек салями и с похожей на тигриный оскал ухмылкой протянул его Мерседес.

Ей чуть дурно не стало. Боль в желудке усилилась.

– Стыдно, – сказала она. – Стыдно все это есть, когда столько людей умирают с голоду.

– Да. Ужасно. Хочешь кусочек салями?

Мерседес возмущенно затрясла головой.

– Убери. Мне противно смотреть на это. – Она закатала рукава и принялась готовить яичницу.

Прислонившись к стене, американец жевал колбасу и наблюдал за ней.

– Надеюсь, стряпать ты умеешь, – проговорил он.

– Не беспокойся, умею, – проворчала она, почти жалея, что согласилась на его предложение. После двух лет постоянного голода вся эта роскошь казалась просто неприличной. Ей стоило немалых усилий подавить в себе чувство стыда.

Мерседес ощутила на себе его взгляд. Без сомнения, он рассчитывал, что, выпив и наевшись, она немного оттает. Что ж, придется его разочаровать. И, если набитый желудок станет подталкивать его после обеда к каким-нибудь мерзким поступкам, у нее хватит решимости урезонить его. Она его не боялась.

Он взял со стола бутылку вина и стал ее открывать.

– Стаканы есть?

– В буфете.

Он наполнил вином два стакана и один протянул ей. Вытерев о фартук руки, Мерседес взяла стакан и заглянула своему гостю в глаза.

– За Республику! – чокнувшись с ней, с некоторой иронией в голосе весело провозгласил он. – Может, в следующей войне она проявит больше умения.

Вино было терпким и густым. Мерседес сделала глоток и закрыла глаза, чувствуя, как бежит по пищеводу в желудок приятное тепло. Когда она открыла глаза, американец все еще продолжал смотреть на нее.

– Где твои родные, Мерседес?

– На севере. В Жероне.

– Тоже принимают участие в этой войне?

– Только мой отец.

– И чем он занимается?

– До войны был кузнецом, а теперь переделывает трактора и автомобили в броневики.

– А-а-а. Видел эти штуки. Придумано остроумно, но против немецких танков они малоэффективны.

– Делаем, что можем, – сухо сказала она.

– Да, конечно. А братья или сестры у тебя есть?

– Нет – Она почувствовала, как тепло разливается по всему телу, сделала еще один глоток и чуть заметно поморщилась. – Я забыла твое имя.

– Шон О'Киф.

– Ну и что привело тебя на эту войну аж из самой Западной Виргинии?

Его по-мужски красивое лицо озарилось обаятельной улыбкой.

– Молодость и горячность.

– Ты в каком батальоне воюешь?

– В батальоне Листера, – с гордостью произнес он. Это было отборное войсковое подразделение, возглавляемое одним из наиболее удачливых и талантливых генералов-коммунистов. Мерседес холодно приподняла бровь.

– Впечатляет. Яичница будет готова через минуту. Не мог бы ты разложить на столе приборы?

Во время ужина они сидели друг напротив друга и ели, перебрасываясь лишь короткими фразами, – для пространной беседы они были слишком голодны. Горячая пища наполнила ее почти забытым ощущением сытости и внутреннего тепла. Яичница была просто чудесной. Она имела совершенно замечательный, волшебный вкус, показавшийся Мерседес абсолютно незнакомым, словно два голодных года стерли его из ее памяти. На десерт они отведали консервированных персиков со сгущенным молоком.

– Боже, хорошо-то как! – вздохнув, проговорил Шон О'Киф. – Первый раз по-настоящему наелся, с тех пор как попал сюда.

Он плеснул в их стаканы арманьяка, и они с расслабленно-объевшимся видом уставились друг на друга.

– Но ты мне так и не ответил. Что привело тебя на эту войну?

– То же, что и остальных. Приехал сражаться за свои убеждения.

– Ты коммунист?

– Скажем так – красный. Может быть, я не очень силен в теории, но большую роль сыграло воспитание, которое я получил. Оно-то и заложило фундамент моего мировоззрения.

– А я думала, в Америке все живут как короли. Он снисходительно улыбнулся.

– Надеюсь, ты слышала о Великой депрессии? Так вот, во времена этой депрессии я зарабатывал два доллара и пятьдесят центов в день. Добывал уголек. Это, должно быть, двадцать песет.

– Наши шахтеры получают и того меньше.

– Но мы и этих денег никогда не видели. – Он вытащил из кармана бумажник и, достав из него тоненькую круглую жестяную пластинку, положил ее перед Мерседес. Это был жетон с выдавленной на нем надписью: «УКГМ-25ц.»

– Это что, деньги?

– Деньги компании. Буквы означают: «Угледобывающая корпорация графства Минго». Один такой жетон я получал за час работы. И потратить его мог только в принадлежащем компании магазине, где цены были почти вдвое выше. Так что реальная цена этой жестянки центов пятнадцать, не больше. – Американец взял у нее из рук жетон и бережно, словно это была священная реликвия, вернул его в бумажник.

– Неужели такое происходит в Америке? – нахмурившись, удивленно спросила Мерседес.

Он раскурил сигару и, полуприкрыв глаза, на минуту задумался.

– Америка – это не страна, текущая млеком и медом. Там в меня стреляли картечью, избивали, до судорог травили слезоточивым газом… Я на собственной шкуре познал, что такое классовая борьба. И когда я услышал о войне в Испании, то увидел в ней единственную возможность законным путем, с винтовкой в руках поквитаться за свои обиды. Я должен был приехать. У меня просто не было выбора.

Она посмотрела на его смуглое лицо с бледными шрамами. На загрубевших руках тоже виднелись рубцы от старых ран. В его облике чувствовалось что-то агрессивное, и у него был тяжелый убийственный взгляд.

Мерседес вдруг стало не по себе. Она поднялась и начала убирать со стола. Принимая во внимание то, что она сейчас узнала о нем, его история о приятеле из консульства выглядела, мягко говоря, не слишком убедительно. Интересно, где же он все-таки взял продукты?

– Поздно уже, – сухо сказала она.

– Ты меня выставляешь?

– Мне нужно выспаться.

Он лениво выпустил облачко дыма.

– А я-то думал, моя душещипательная история тронет твое сердце.

– Так и есть. Но теперь ты должен уйти.

Шон О'Киф откинулся на спинку стула, улыбаясь ей своими бездонными зелеными глазами. Он и вправду был очень красив. И, как многие красивые мужчины, имел насмешливо-самоуверенный и какой-то дразнящий вид.

– А что, если я все-таки решил остаться?

– Не думаю, что ты сможешь это сделать.

Поигрывая стаканом, он все еще улыбался.

– И как же ты собираешься меня выгонять?

Мерседес промолчала. Она сложила тарелки в раковину и стала их мыть.

Американец встал и подошел к ней сзади. Она почувствовала, как скользнули по талии его руки, у нее замерло сердце, она попыталась оттолкнуть его. Однако он был слишком сильным и без особого труда притянул ее к себе.

– Я не собираюсь делать тебе больно, – забормотал Шон О'Киф. – Ты симпатичная женщина, Мерседес. Ты не должна быть одна…

– Отпусти! – Она резко отвернулась. Его губы коснулись ее виска. Свободной рукой он гладил ее волосы. Эти ласки, казалось, совершенно не сочетались со стальной хваткой его руки, так крепко державшей ее за талию, что она была не в состоянии даже пошевелиться. Могучим бедром он буквально пригвоздил ее к раковине. Мерседес тяжело дышала, чувствуя, как от страха и гнева колотится в груди сердце и тщетно пытаясь сунуть руку в карман.

Горячие губы американца жадно впились в нее. От него пахло бренди и сигарами. Его поцелуи становились все более страстными. Мерседес почувствовала, как его язык протискивается ей в рот и у нее начинает кружиться голова.

Яростным усилием ей удалось вырваться из его цепких объятий. Она вытащила из кармана маленький пистолет и, держа его обеими руками, задыхаясь, направила свое оружие на обнаглевшего гостя. Его глаза чуть расширились, он замер.

– Эта штука заряжена, Мерседес?

– Заряжена. – Она дослала патрон в патронник. – И снята с предохранителя. – Это был дамский пистолет, изящный и опасный, как маленькая ядовитая змея. И, хотя руки Мерседес дрожали, она продолжала целиться прямо в сердце американца.

– Да-а, черт меня побери, – мягко проговорил американец. Его глаза заискрились каким-то странным весельем.

– Убирайся! – приказала Мерседес. Он печально покачал головой.

– Нет. Боюсь, тебе придется меня пристрелить.

– Что?! – задохнулась она.

– Никуда я не уйду. – Он подул на дымящийся кончик своей сигары. – Я остаюсь.

– Убирайся вон!

Шон О'Киф снова покачал головой.

– Нет. Кажется, я должен буду получить пулю в грудь.

– Я не шучу, – рявкнула она. – Я действительно выстрелю. Будь уверен.

– В меня уже стреляли. Так что мне это не впервой, – расслабленно произнес он. – Только стреляй наверняка.

– Уходи!

– Нет.

Пальцы Мерседес сильнее сжали рукоятку пистолета. Сердце отчаянно рвалось из груди. В какой-то момент она решила выстрелить не в него, а мимо. Но в этом человеке было что-то, что совершенно исключало подобный спектакль. Она посмотрела ему в глаза. В их зеленой глубине светились насмешка и вызов. Она не могла нажать на курок, даже для того, чтобы только попытаться напугать его. Невероятно, но, несмотря на то, что у нее в руках был пистолет, она чувствовала себя смущенной под его взглядом.

Вдруг он резко рванулся к ней, одной рукой сжал держащее рукоятку пистолета запястье, затем мгновенно развернул ее спиной к себе и другой рукой стиснул ей горло. Она начала беспомощно задыхаться, в ушах загудело.

Он вырвал у нее из рук пистолет и отпустил ее.

– Никогда больше не наставляй на меня оружие, – сквозь свое хриплое дыхание услышала она его спокойный голос. – Чтобы это было в последний раз, Мерседес. За такие штучки мне бы следовало отшлепать тебя по заднице. – Он взял ее за подбородок и приподнял его вверх так, чтобы она смотрела ему прямо в глаза. – Защищая свое целомудрие, ты прибегаешь прямо-таки к крайним мерам. Забавным я все это не нахожу.

Вырвавшись, Мерседес подошла к крану, чтобы сделать несколько глотков воды. В горле стоял ком. Шон О'Киф молча смотрел, как она пьет.

Потом он извлек из пистолета магазин и патрон, находившийся в патроннике. Бросив все это на стол, американец шагнул к ней.

– Не прикасайся ко мне! – отпрянув, закричала Мерседес.

– Да что, черт возьми, с тобой? Неужели ты так боишься ухаживаний мужчин, что даже постоянно носишь в кармане пистолет?

Легко, словно пушинку, он подхватил ее на руки. У нее с ног соскочили туфли и упали на пол. Будто во сне, она почувствовала, что ее несут в спальню. Перед глазами все поплыло. В полузабытьи, как бы между прочим, она подумала: «Надо было все-таки пристрелить его. Сейчас он меня изнасилует». Но с ним ей никак не справиться. Она была совершенно беззащитна. В ней умерла всякая воля к сопротивлению.

Шон О'Киф положил ее на огромную кровать и стал раздеваться.

– А ты действительно могла бы убить меня? – спросил он.

Мерседес не ответила. Она казалась опустошенной, словно все эмоции покинули ее. Американец раздевался с поразительной естественностью, как будто делать это перед незнакомыми людьми было для него вполне привычным занятием. Он обладал изумительным телом с прекрасно развитой мускулатурой. В его наготе было даже что-то величественное.

Шон О'Киф лег рядом с Мерседес, окутав ее запахом своего тела. Несмотря на внушительные размеры фигуры и поразительную физическую силу, он знал, как быть нежным, и его губы целовали ее без грубой напористости, почти ласково. Она почувствовала, как пальцы американца начали расстегивать ее блузку.

– Ты действительно могла бы меня убить? – снова прошептал он. – Ничего себе выход из положения. – Он поцеловал ее в уголки рта, в щеку, в мочку уха. Его рука скользнула под блузку и теперь ласкала ее груди. Она заглянула ему в глаза и ощутила какой-то непонятный внутренний трепет.

Он был само совершенство. Он, которого она не знала и который не знал ее. Он, который приехал сюда из дальнего далека и который, если только война не заберет его, обязательно туда же и вернется. Неожиданно ее девственность стала казаться Мерседес совершенно ненужным бременем, которое она должна во что бы то ни стало сбросить, пока оно не раздавило ее саму.

Она разомкнула дрожащие губы и повернула лицо навстречу его поцелуям. Потом закрыла глаза и притянула его к себе.

– Возьми меня, – прошептала Мерседес. – Да… да… возьми меня!

Шон О'Киф навалился на нее сверху, раздвигая ногами ее бедра. Она неотрывно смотрела ему в лицо широко раскрытыми, полными решимости глазами. И вновь она, как в первый раз, изумилась его неотразимой мужской красоте. Ну прямо-таки самец! Она ощутила почти болезненное влечение к нему, словно у нее в груди разверзлась кровоточащая рана. Господи, заживет ли когда-нибудь эта рана?

Американец подсунул руку ей под поясницу и слегка приподнял таз, чтобы было удобнее войти в нее.

Мерседес почувствовала дикую боль и закричала. А он входил в нее все глубже и глубже, с неудержимым напором разрывая ее плоть. Она выгнулась дугой, но боль не отпускала еще некоторое время и лишь затем начала притупляться. Между ног сделалось как-то сыро. Она открыла глаза, на которых сейчас дрожали бусинки слез, и увидела, как изменяется выражение его лица.

– Мерседес… – Он приподнялся на локтях и сверху вниз посмотрел на нее. Затем осторожно подался назад и сел. Включил маленькую лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати. В ее тусклом свете они уставились друг на друга. – Вот черт, – ошарашенно произнес Шон О'Киф. – Да ты, оказывается, девственница!

– Была, – уточнила она.

– Я думал… когда ты сказала… – Он был явно обескуражен.

Ей стало почти жаль его.

– Что уж теперь – дело сделано.

– Но, если бы я знал… я бы не стал переть, как бык на ворота!

– А разве бывает иначе?

– Ты вся в крови.

Мерседес встала. Ноги ее дрожали не меньше, чем во время артобстрела на фронте. Она прошла в кухню, обтерлась и вернулась в спальню с тазиком теплой воды.

– Я подумал, ты придешь со своей пушкой и пристрелишь меня, – хмуро проговорил он.

– Теперь уже поздно. – Мерседес села на край кровати и принялась смывать с него кровь, с любопытством разглядывая орудие, лишившее ее невинности.

Член американца все еще был напряжен. На конце его покрывали складки кожи, которая, оттягиваясь назад, обнажала лоснящуюся головку.

– Остроумно придумано, – сказала она, осторожно сдвигая пальцами кожу.

– Это мое собственное изобретение, – с серьезным видом проговорил Шон. У него было великолепное тело. Сильное, гладкое. В нем все было прекрасно – и могучая грудь, и темные соски, и даже грозно торчащий пенис, который она держала в руках.

Он провел рукой по бедрам Мерседес, потом просунул ладонь ей между ног. Она чуть заметно вздрогнула. Однако его движения были нежными и крайне осторожными, прикосновения пальцев – умелыми, знающими, эротичными, разжигающими желание.

– Так приятно, – прошептала она.

Он знал, где находится то самое, сокровенное место, знал, как нужно ласкать, как разбудить страсть Ее живот затрепетал.

– Иди ко мне, – застонала она.

– Может быть, тебе лучше немножко подождать?

– Нет. Иди ко мне.

Он снова вошел в нее. На этот раз боль была сладостной. Движения Шона становились все более сильными, но не грубыми. Она испытывала какое-то ошеломляющее чувство, о существовании которого прежде даже не подозревала. Старая кровать лишь жалобно скрипела.

Ожившая в ней страсть, вновь разбудила почти забытые жгучие воспоминания. Ей казалось, что Шон О'Киф как бы стирает оставленный на ее теле Матильдой невидимый след, стирает навсегда. Ее соски затрепетали, затвердели. Царивший в голове хаос сменился жаждой достичь четко обозначенной цели.

Лицо американца было сосредоточено, зеленые глаза неотрывно смотрели на Мерседес. Она двигалась в такт ему. Волны эмоций все нарастали, усиливались. Ей никогда даже в голову не приходило, что она могла так желать мужчину. Могла быть такой голодной. Могла так стремиться удовлетворить свою страсть.

И вдруг всем своим существом она словно окунулась в кипяток и, сотрясаясь в конвульсиях, выгнулась на кровати.

Она что-то закричала, ослепнув от хлынувших из ее глаз слез, и, когда Шон О'Киф, повторяя ее имя, обессиленно рухнул на нее, вцепилась в него, словно ее могла смыть штормовая волна. А он, казалось, совершенно позабыв о своей силе, так стиснул ее в объятиях, что она едва не задохнулась.

Затем он еще раз содрогнулся всем телом и расслабился.

– Ты чудо, – прошептали его губы. – Чудо. Чудо.

Севилья

Роскошный ужин, на который собрались роскошные гости.

Сегодня герцогиня дает великолепный банкет. Просто не верится, что где-то все еще идет война.

Правда, многие из приглашенных одеты в военную форму. Женщин меньше, чем мужчин. В эти дни в Севилье слоняются без дела так много офицеров, что почти невозможно устроить прием, где дам было бы столько же, сколько кавалеров.

Рядом с хозяйкой дома, подперев ладонью подбородок и полуприкрыв тяжелые веки, сидит черноволосый господин. Это Джерард Массагуэр. Он делает вид, что внимательно слушает тощего немецкого дипломата.

Его итальянка-жена Мариса де Боно сидит неподалеку от него, с обеих сторон зажатая двумя престарелыми генералами, каждый из которых старается завладеть ее вниманием. Мариса изящна, стройна, с коротко подстриженными золотистыми волосами и небесноголубыми глазами. Ее уши и шею украшают изумительные сапфиры. Они излучают лазурное сияние, соперничающее с блеском ее глаз.

Дипломат из Берлина говорит на превосходном испанском языке.

– Фюрер испытывает глубокое личное удовлетворение, – обращается он к Джерарду, – помогая генералу Франко в достижении этого выдающегося триумфа. Фюрер особенно гордится тем, что так много молодых немецких добровольцев сочли своим долгом отправиться воевать в Испанию.

Сидящий рядом с ним моложавый подполковник уже успел выпить лишнего.

– Добровольцев? – слегка заплетающимся языком повторяет он. – Неподходящее слово.

Дипломат пропускает его реплику мимо ушей.

– Как здорово видеть, что страна, стонущая под страшным гнетом большевизма, все-таки добивается освобождения, даже несмотря на преступное вмешательство Великобритании, Франции и других прогнивших пробольшевистских наций.

– Не с-сомневаюсь, – встревает подвыпивший подполковник, – что фюрер испытывает глубокое личное удовлетворение, что имеет возможность использовать землю Испании в качестве полигона для опробования новых видов немецкого оружия.

Дипломат цепляет монокль и, выпучив один глаз, таращится на подполковника, у которого под глазами видны темные круги, а на мундире блестят пять золотых нашивок за ранения.

– Мой фюрер прежде всего стремится сделать так, чтобы генерал Франко не испытывал нужды в эффективной современной боевой технике, – с укором произносит он.

– П-прежде всего он стр-ремится опробовать это с-самое вооружение на гражданах Испании.

– Разве большевиков и евреев можно называть гражданами Испании? – с любезной улыбкой на устах спрашивает немецкий дипломат.

– В Гернике, – с ненавистью бросает ему подполковник, – были только испанские монахини, священники да матери с младенцами. Авиация осуществила свой налет в разгар базарного дня. Истребители расстреливали бегущих в панике горожан. А бомбардировщики завершили дело при помощи зажигательных бомб.

Тонкие губы посланца из Берлина снова растягиваются в улыбке.

– Вы, уважаемый, кипятитесь, как какой-нибудь еврей-журналист из дешевой газетенки.

Подполковник вспыхивает:

– Я офицер испанской армии!

Но дипломат уже повернулся к нему спиной.

– Без таких людей, как вы, сеньор Массагуэр, эта война оказалась бы гораздо более тяжелой. Как продвигаются ваши дела?

– Вполне прилично, – ленивым голосом отвечает Джерард. – Мы переполнены чувством огромной благодарности вашему фюреру и народу Германии. И делаем все возможное, чтобы оплатить свой долг.

Подполковник буравит Джерарда налитыми кровью глазами.

– Только имейте в виду, – вставляет он, – что валюта, которую использует в своих расчетах сеньор Массагуэр, весьма обесценилась. Испанская кровь в наши дни ни черта не стоит.

Джерард бросает на него раздраженный взгляд.

– Вы явно пытаетесь сегодня кого-нибудь оскорбить.

– Вот уж не знал, что т-такого кровососа, как ты, можно оскорбить, – выкрикивает ему в лицо бывалый вояка.

– Луис, вы забываетесь, – строго говорит офицеру герцогиня. – Наверное, вы слишком устали.

– Д-да, устал! – пьяным голосом кричит он. – Устал смотреть, как на этой войне наживаются спекулянты и паразиты!

Сидящие за столом прерывают свои оживленные беседы. Слышится недовольное шикание.

– Если вы не совсем хорошо себя чувствуете, – резко говорит Джерард, – вам лучше уйти, пока вы не превратились в посмешище.

Подполковник бросает салфетку и встает. Одна его нога издает пронзительный механический скрип. Головы собравшихся с любопытством поворачиваются в его сторону.

– Оставляю поле брани гиенам и стервятникам! – громко, чтобы все слышали, восклицает он и неровной походкой покидает зал.

– Контуженный, – произносит кто-то в наступившей тишине.

– Приступ истерии, – замечает архиепископ. Положение спасает очаровательная хозяйка вечера, герцогиня, которая весело предлагает дамам оставить на время мужчин, чтобы те могли насладиться своими сигарами и выпить по рюмочке бренди. Все дружно поднимаются: женщины, беззаботно болтая, удаляются в гостиную, а мужчины устраиваются поудобнее за гаванскими сигарами и французским коньяком.

Домой Джерард и Мариса возвращаются около двух часов ночи.

Мариса на цыпочках проходит в детскую, чтобы убедиться, что сынишка спокойно спит.

Он лежит на боку, свернувшись клубочком и посасывая палец. Она ласково целует его в щечку. Мальчик хмурится.

В спальне Джерард уже снял рубашку, как обычно оставив в манжетах тяжелые золотые запонки. Мариса подходит к туалетному столику, снимает свои сапфировые серьги и колье и кладет их в наполненную до краев драгоценностями шкатулку. Она задумчиво смотрит на сверкающие камни.

– Джерард, мы действительно спекулянты?

Он медленно стягивает с себя брюки.

– Идиотское слово. Если этот солдафон и дальше будет распускать язык, он дождется: яйца ему точно кто-нибудь оторвет.

– И все же, спекулянты?

– Конечно нет, – раздраженно говорит Джерард и идет в ванную.

Она снимает блестящее вечернее платье и вешает его в шкаф. Садится перед зеркалом. Внимательно рассматривает свое отражение. Ее лицо чистое и гладкое. Оно по-прежнему выглядит юным и невинным. И ее фигура тоже все еще стройная и подтянутая.

Когда Джерард выходит из ванной, Мариса, глядя на него в зеркало, кротко улыбается ему.

– Этот офицер испортил тебе вечер, да? – спрашивает она.

– Не меня он оскорбил – хозяйку дома. Отложив в сторону щетку для волос, она поворачивается к мужу.

– Мы так богаты, Джерард. Даже богаче, чем когда-либо могли мечтать об этом. И все это благодаря войне, верно?

– Ну и что?

– Тот человек при всех назвал нас спекулянтами. Это такое отвратительное слово…

Джерард подходит к жене и одним пальцем поддевает из ее шкатулки длинные бусы из кроваво-красных рубинов.

– А тебя в самом деле это волнует?

Она чуть заметно улыбается и нежно гладит свои камни.

– Нет. Вообще-то мне на это наплевать.

Он целует ее, затем ложится в постель и берет в руки книгу.

Мариса снимает с себя белье и уже голая направляется в ванную. Через несколько минут она тоже ложится в постель и прижимается к мужу. Она закрывает глаза, в мыслях возвращаясь к прошедшему вечеру. Женщины… Все эти женщины… Они так и льнут к Джерарду…

Она прекрасно знает о его изменах, и они ее не слишком-то волнуют. Ведь, в конце концов, она же итальянка и воспитана в семье, где супружеская верность не считалась добродетелью. Ее отец был точно таким же.

Зато Джерард, надо отдать ему должное, очень щедр, он буквально осыпает ее подарками. О ее сокровищах в Севилье уже ходят легенды. И у них великолепный дом с дюжиной слуг. У них изысканная мебель, изумительные картины, тончайший фарфор, дорогие ковры. У них обширные связи, и сильные мира сего их просто обожают. Они на гребне волны, и эта волна будет нести их еще долго-долго.

Нет, решает Мариса, ей наплевать на то, что они спекулянты. И, покуда волна не разбилась о берег, ей вообще на все наплевать.

Барселона

Ничего подобного в ее жизни никогда не было. И никогда уже не будет.

Любовь, словно буря, обрушилась на Мерседес. Она прорвала ее оборонительные укрепления, до основания разрушила ее прежде неприступную крепость, сделала ее своей пленницей. Власть любви оказалась несравнима ни с какими другими эмоциями: ненасытная, она захватила ее целиком и полностью.

У Шона О'Кифа было лишь две недели отпуска. И все свое свободное время они проводили в той огромной постели. Но иногда, несмотря на ее беспредельное счастье, Мерседес посещали горестные мысли о Матильде и Хосе Марии. Вспоминая то, что было у нее с этими людьми, она не могла отделаться от ощущения, что ее отношения с ними отличались какой-то особой хрупкостью, какой-то утонченностью.

Шон О'Киф был сильным и неуемным. Он как бы захватывал все ее существо, все се чувства. Иными были его ласки, да и сам он был иным – опытным, уверенным в себе, в то время как Хосе Мария был щуплым и робким, а Матильда – словно сделанная из какого-то мягкого материала. На теле же Шона вообще не было мягких мест. У него во всем чувствовалась твердость и мощь. Да, он ласкал Мерседес там же, где когда-то ласкала ее Матильда. И все же его прикосновения отличались от прикосновений монашки, как солнце отличается от луны.

«И Хосе Мария, и Матильда уже давно покоятся в земле, – с грустью подумала Мерседес, – а я вот живу». Она ощутила, как ее сердце сжалось от какого-то странного чувства – скорби и ликования одновременно. Матильда предвидела это. В конце концов все, что между нами было, уже перестанет для тебя что-либо значить.

Мерседес постаралась отогнать тяжелые воспоминания о Матильде и Хосе Марии и вернулась в своих мыслях к Шону. Она упивалась им, слушая его, разговаривая с ним, отдаваясь ему.

Его жизнь была сродни жизни Франческа, и он так же беззаветно был предан своему делу. Однако странно, но почему-то он больше напоминал ей Джерарда Массагуэра. Внешне они походили друг на друга не сильно, если не считать темных волос и смуглой кожи. В отличие от Франческа их руки были запятнаны кровью классовых врагов. И оба они стремились любой ценой достичь своей цели. Сравнение было не из приятных, и Мерседес заставила себя не думать об этом.

Сначала Шон О'Киф не поверил, что она была на фронте.

– Да какого черта ты туда поперлась? Ради своего отца?

– Ради себя самой. Я считала, что иду сражаться за правое дело.

– И где же ты воевала?

– Неподалеку от городишка под названием Гранадос.

Он приподнял брови.

– Гранадос, что в Арагоне? В этом году фашисты его отбили. Сейчас от Гранадоса осталась лишь груда развалин. Словно его и не было никогда. – Шон взял ее за руки. Как и все в ней, руки Мерседес были изящные и тонкие. Вот только без маникюра. В те дни ухоженные ногти и накрашенные губы можно было увидеть лишь у проституток и любовниц богачей. – И сколько ты там пробыла?

– С ноября тридцать шестого года по март тридцать седьмого, – тихо ответила она.

– Пять месяцев. Срок немалый. Участвовать в боях приходилось?

Вместо ответа Мерседес только раздраженно передернула плечами.

Он посмотрел ей в лицо.

– Не хочешь говорить об этом?

– Не хочу.

– Черт. Видно, не сладко тебе там было. Прости.

– Мне было не хуже, чем другим.

– Расскажешь как-нибудь.

– Все это теперь кажется такой бессмыслицей. Все эти смерти… И ради чего? – Она подняла на него свои черные глаза. – И чем дальше, тем хуже. Кругом предательство… Никакого идеализма уже не осталось и в помине, Шон. Только алчность, стремление урвать побольше власти, жестокость…

– Значит, такими стали твои взгляды?

– Мне больше нет дела до революции. Два года назад, собираясь на фронт, я была совсем другой, у меня были идеи, надежды… Сейчас я изменилась.

– А я никогда не изменюсь, – сказал он, касаясь ее щеки. – Всю свою жизнь я боролся за права трудящихся. И я останусь коммунистом до самой смерти. Только эта идея придает смысл моей жизни. Когда закончится война, я вернусь в Штаты и там буду драться за рабочее дело, за счастье простого человека. – Он увидел, как меняется выражение ее лица. – Ты просто не понимаешь, Мерседес. Компания буквально владеет своими рабочими. Владеет даже их душами. Шахтеры вынуждены работать по десять часов шесть раз в неделю. Если ты заболел, тебе перестают платить. Покалечился – выгоняют тебя к чертовой матери. Снижаются прибыли – увольняют. Эта бесчеловечность и доконала моего отца.

– Он был похож на тебя?

– Ростом пониже. А вообще похож. Его называли Красным Майком О'Кифом. А иногда Черным Майком О'Кифом – это из-за его черной шевелюры. У него были такие же волосы, как у меня. Но Красным Майком все же чаще.

– А какая у тебя мать? – спросила Мерседес.

– Ирландка до мозга костей. Она очень необычная женщина. Молчаливая и сильная. Если что задумала, обязательно добьется.

– А как она отнеслась к твоему намерению поехать воевать в Испанию?

– Заплакала.

Мерседес вспомнила мокрые от слез щеки своей собственной матери, провожавшей ее на станции.

– Ты ей пишешь?

– Не люблю я писать письма. Но, думаю, она и сама знает все, что я мог бы ей сказать.

Мерседес провела рукой по могучей шее Шона, по его широкой груди с заостренными сосками. Торс американца покрывали густые жесткие волосы, которые, словно наэлектризованные, шуршали под ее пальцами.

– Что ты чувствуешь ко мне? – спросила она.

– Я тебя обожаю.

Шон О'Киф распахнул ее халат, любуясь гладким, как мрамор, телом, бледной кожей и маленькими грудями. Он нагнулся и стал целовать ее шею, неглубокую ложбинку между холмиками грудей, трепещущие соски.

– Я тебя обожаю, – снова проговорил он. – Никогда не встречал такой девушки, как ты, Мерседес.

Она увидела, что у него между ног, подобно негнущейся, испещренной вздувшимися венами колонне, поднимается член, и, наклонившись, взяла его в рот.

Пальцы Шона на мгновение стиснули ее руки. Мерседес замерла, чувствуя упирающуюся в язык пульсирующую плоть и солоноватый вкус во рту, потом слегка прикусила его. Он раздвинул бедра и блаженно застонал, повторяя ее имя. Она плавно передвинулась, встав на колени у него между ног. Могучее тело американца выгнулось в каком-то безудержном эмоциональном экстазе, сильные пальцы запутались в ее волосах.

Его возбуждение воспламеняло ее кровь, подобно искре зажигания, воспламеняющей топливо двигателя. Мерседес испытала волнующее чувство власти над ним. Сейчас она была его госпожой. Этот человек целиком и полностью принадлежал ей. А ведь совсем недавно он был так самоуверен, что считал себя хозяином положения, считал себя мудрым учителем, а ее несмышленой ученицей. Но у нее тоже был опыт любви – пусть не с мужчиной, – и она тоже кое-что знала о том, как доставлять наслаждение.

Затем, не в силах далее терпеть этой сладостной муки, он отпрянул и, задыхаясь, с потемневшим от страсти лицом, повернулся на бок.

– Боже мой. Где ты этому научилась?

– Когда я была еще школьницей, некоторые девочки так делали. А что, разве в Западной Виргинии девушки этого не делают?

– Скромные девушки не делают.

– А я никогда и не говорила, что я скромная девушка, – заявила Мерседес. – Надо было остановить меня, если тебе это не нравится.

– Мы, американцы, по сравнению с вами, европейцами, слишком консервативны, – обнимая ее, мягко проговорил Шон. – А кроме того, я не сказал, что это не было чудесно. Просто… раньше мне никто так не делал.

– Что ж, значит, и я кое-чему тебя научила, – сверкнув глазами, улыбнулась Мерседес. Она потянула его на себя и, когда он лег на нее, прошептала: – Я люблю тебя, Шон. Мне страшно подумать, что ты скоро уедешь.

– Я всегда буду возвращаться к тебе. Всегда.

И вот до окончания их счастья осталось только два дня.

Мерседес переполняло такое горе, что он понял, что просто обязан вывезти ее куда-нибудь подальше от Барселоны.

Благодаря своей гениальной способности добиваться невозможного, ему удалось позаимствовать у кого-то мотоцикл, и они поехали в Тосса дель Map, маленькую рыбацкую деревушку, расположенную на берегу моря, где воздух был свеж и прозрачен, а ужасное ощущение близкого конца света не так довлело над всеми.

Здесь все дышало стариной, маленькие белые домишки выглядели чистыми и опрятными. Улицы были залиты солнечным светом. Тут и там в окнах виднелись горшки с цветущей геранью; некоторое однообразие всеобщей белизны оживляли пятна наличников и дверей, выкрашенных в яркие тона. Над крышами деревенских домов возвышался хмуро взирающий на морские волны небольшой замок.

Спускаясь по каменным ступенькам к морю, Шон и Мерседес увидели трех девушек, поднимавшихся им навстречу. Каждая из них несла на голове здоровенный глиняный кувшин с водой. При виде высокого незнакомца они прекратили свою веселую болтовню – три пары сверкающих глаз с любопытством уставились на него.

Когда они прошли, Шон остановился и посмотрел им вслед. Тяжелые кувшины на головах придавали походкам девушек особую грациозность и плавность. Покачивая бедрами, слегка балансируя руками, они без видимых усилий взбирались по крутым ступеням.

– Ты чего это вытаращился? – ревниво спросила Мерседес.

Он покачал головой.

– Да просто подумал: они сами-то хоть понимают, как они прекрасны с этими кувшинами на головах.

– Будь спокоен, отлично понимают, – сухо проговорила она, беря его за руку. – Поэтому они и не несут их под мышками. Пошли. Я покажу тебе нечто более интересное, чем девичьи задницы.

Мерседес привела Шона на маленький пляж, с трех сторон окруженный скалистыми утесами, на вершинах которых росли агава и опунция. У берега, на песке, в беспорядке лежали сушащиеся рыбачьи лодки. Море было спокойным, вода – прозрачной, словно стекло. Плывущие лодки казались парящими в воздухе. Вдалеке бирюзовый цвет моря менялся на ультрамариновый, а затем переходил в ослепительно сверкающую золотистую дорожку, убегающую за горизонт.

Шон был пленен красотой открывшегося ему вида.

– В Штатах, – восторженно заметил он, – это место стало бы знаменитым курортом. Тут построили бы отели и ночные клубы, сюда хлынул бы поток туристов.

Она улыбнулась.

– Здесь такого не будет никогда.

Они перебрались через камни и сбросили туфли. На берегу несколько стариков возились со своими лодками и распутывали сети, над их головами лениво парили чайки.

Шон и Мерседес легли на горячий песок. Шорох волн убаюкивал их.

– Настоящий рай, – тихо сказал Шон. – Как бы мне хотелось остаться здесь с тобой навсегда!

В понедельник он должен был возвращаться на фронт. Она взглянула на него полными слез глазами.

– Не думай об этом, – ласково проговорил американец.

– Только не бросай меня, – всхлипнула Мерседес.

– Я никогда не брошу тебя. – Он обнял ее и поцеловал, затем погладил по щеке и заглянул ей в глаза. – Скоро войне конец. Мерседес. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Америку.

– С тобой в Америку? – изумленно повторила она.

– Да. – Его глаза были серьезными. – Ты уже убедилась в моих чувствах к тебе.

– Но мы только десять дней назад познакомились!

– Ну и что? Ни с кем другим тебе не будет так хорошо, Мерче. Никогда.

Они вернулись в деревню и зашли пообедать в небольшой кабачок возле маленькой церквушки, заполненный рыбаками, их смехом и табачным дымом. Единственным блюдом, которое здесь подавали, были свежие мидии. Они съели их целую гору. Царившая в этом скромном заведении атмосфера просто очаровала Шона. Мерседес ела молча.

Она думала о небоскребах, улицах, забитых огромными лимузинами, о кораблях, мостах и гигантских заводах, где люди кажутся ничтожными по сравнению с творениями их собственных рук. Она думала о мире, где все было совершенно не так, как в маленьких каталонских деревушках. И ей становилось страшно.

Но Шон был прав. Она уже убедилась в его чувствах к себе, и он стал для нее смыслом ее жизни.

А это в конце концов и есть самое главное.

Вечером они приехали в Барселону и узнали об аварии на электростанции.

– Со дня на день падет Лерида, – заметил Шон. – И тогда фашисты получат свободный проход на север, вдоль реки Сегре, к гидроэлектростанции в Тремпе, которая снабжает электричеством Барселону. Очень скоро вы здесь надолго останетесь без света.

– Не надо говорить о войне, – сказала Мерседес. – Я хочу, чтобы сегодняшняя ночь продолжалась вечно.

Они зажгли конфискованную у какой-то церкви толстую позолоченную свечу, в ее тусклом свете разделись, легли в постель и предались любви.

В последние дни их любовь стала более чувственной, менее поспешной. Само ощущение прикасающейся к ней горячей кожи Шона приводило Мерседес в экстаз. Она прижималась к нему, ее рот жадно искал его губы.

Мерседес почувствовала, как его возбужденный член толкает ее в живот, и взяла его в руку.

– Я люблю тебя, Шон, – чуть охрипшим голосом проговорила она. – Люблю так, как никто тебя не сможет любить.

В свете церковной свечи глаза американца сверкали, как два изумруда. Он стянул с нее одеяло и стал рассматривать ее тело, казавшееся вырезанным из слоновой кости. Провел рукой по округлостям грудей, по животу, по бокам и ниже – вдоль бедер.

– Какие же разные бывают женские тела. Одни уродливые, а другие красивые. Но такого прекрасного, как у тебя, мне еще не доводилось видеть. А ведь я его почти не знаю. Я же только дотрагивался до него в темноте.

Он раздвинул ей ноги. Она не противилась, не чувствуя ни стыда, ни даже смущения. Его пальцы осторожно коснулись ее вагины.

– Я впервые вижу это, – произнес Шон. Мерседес откинулась на спину и снизу вверх посмотрела на него.

– Разве другие женщины не позволяли тебе смотреть на них?

– Только не так.

– Они что, стеснялись?

– Наверное. Я ведь говорил тебе, что в Западной Виргинии мы не больно-то искушенные в вопросах секса.

– Ну и как, сеньор Западная Виргиния, интересно?

– Очень красиво. – Кончиками пальцев он медленно провел вдоль складок половых губ. – Похоже на цветок. Очень скромный цветок.

– Скромный?

– Ну… у мужиков ведь все наружу…

Она улыбнулась.

– Уж у тебя-то точно.

– А это… это все такое аккуратное, скрытое от посторонних глаз. Сдвинь ноги – и ничего не видно. – Его прикосновения были эротичными, заставлявшими ее трепетать. Она невольно шевельнулась. – Ну потерпи немного, – мягко попросил Шон. – Я ведь в этом ни черта не смыслю.

Он наклонился и стал целовать ее между ног. Мерседес почувствовала, как в сладостной истоме у нее захватило дух. Она опустила руки и ладонями обняла его голову. Язык Шона отыскал увеличившийся клитор, и ее захлестнула волна безумного наслаждения.

– О-о, Шон… – застонала она.

Он не ответил. Он словно весь, без остатка, растворился в ней, опьяненный запахом ее тела, ее вкусом. Его язык пытливо изучал каждую складку, каждый лепесток этого волшебного цветка, облизывая его, лаская его.

Мерседес все сильнее задыхалась в исступленном восторге, ее плоский живот содрогался от спазмов, она выгибалась навстречу его ласкам, и Шон с готовностью примерного ученика стремился познать все тонкости науки любви. Но даже в этом он был более напористым, более настойчивым, чем когда-то была Матильда. Он впивался в нее с такой неистовой страстью, будто хотел проглотить ее.

И Мерседес чувствовала, что и ему это тоже доставляет бесконечное удовольствие, заводит его, ввергает в бешеный экстаз.

Наконец жаркие губы Шона оторвались от нее, он всем своим весом навалился на Мерседес, и она почувствовала, как в ее тело свободно, без сопротивления входит его член. На них обрушился шквал безумных, фантастических, до боли сладостных эмоций. И вскоре тело Мерседес забилось в бешеном оргазме, пронзившем ее, подобно золотому копью, и она издала долгий, дрожащий крик. В этот же момент начало сотрясаться в конвульсиях и тело Шона. Она ощутила, как в нее протяжными толчками изливаются горячие струи. Жадно хватая ртом воздух, он принялся покрывать ее лицо поцелуями.

Минуту спустя он безвольно рухнул на нее, словно их любовь отняла у него все силы, и Мерседес почувствовала, как постепенно расслабляются его мышцы. Его член стал медленно никнуть и в конце концов выскользнул из нее. Гладя его по спине, она снова и снова шептала:

– О Шон… Ты моя душа. Моя жизнь…

Тремя сутками позже, когда он уже уехал на фронт, Мерседес ночью подошла к окну и задумчиво уставилась на лежащий во мраке город. Тут и там в окнах соседних домов мелькали дрожащие огоньки свечей. Внизу по улице прополз похожий на светлячка тускло освещенный трамвай.

«Вернется ли он ко мне?» – печально подумала Мерседес.

Она задула свечу и пошла спать.