Ангел пустыни

Габуния Евгений Дзукуевич

Действиям сотрудников уголовного розыска Молдавии и Москвы, которые сумели обезвредить преступную банду и предотвратить попытки вывезти за границу уникальные произведения искусства, посвящена повесть «Ангел пустыни».

 

Двойной левкас

Перекрывая разноязыкий гул зала ожидания международного аэропорта Шереметьево, в динамиках прозвучал женский голос, приглашающий пассажиров рейса СУ-241 Москва-Лондон к таможенному досмотру. Со всех концов огромного зала к металлическим стойкам потянулись люди. Оживленно переговариваясь, возбужденные предстоящим дальним путешествием, с простенькими чемоданами в руках заспешили к стойкам советские туристы. Степенно, с достоинством, не торопясь, вышагивали солидные господа и их молодящиеся, не по возрасту ярко разодетые дамы. Туристы задержались возле стоек недолго. Инспектора таможни бегло просмотрели содержимое их чемоданчиков, проштемпелевали таможенные декларации, и туристы оказались по ту сторону барьера, чтобы пройти паспортный контроль.

Люди в синей униформе делали свою привычную работу четко и вежливо, однако иностранным пассажирам пришлось задержаться у стоек подольше: их багаж досматривался детальнее, да и чемоданы у иностранцев были посолиднее. Подошла, наконец, очередь и высокого, представительного господина с румяным благообразным лицом и густой, седой шевелюрой. Впрочем, мужчину с такой внешностью правильнее было бы назвать джентельменом. Он осторожно поставил на обитую белой жестью стойку объемистый чемодан крокодиловой кожи и пузатый, тоже из дорогой кожи, баул и молча протянул инспектору декларацию. Декларация была заполнена по-русски неразборчивым почерком. Видимо, заполнявший ее очень торопился или… нервничал. Из декларации следовало, что подданный ее величества королевы Великобритании Чарльз Бентли Робинсон следует в Лондон и его ручная кладь состоит из двух мест. В графе о предметах искусств значилось: «Икона святого Николая Угодника». Таможенник окинул изучающим пристальным взглядом лицо стоящего перед ним человека. Англичанин встретил этот профессиональный взгляд вежливой холодной улыбкой, однако в его светло-голубых выцветших глазах инспектор уловил беспокойство.

— Откройте, пожалуйста, ваши чемоданы.

Икона лежала на самом верху, бережно обернутая в цветастое махровое полотенце. Видимо, мистер Робинсон, готовясь к досмотру, положил ее на виду, дабы не утруждать таможенного инспектора, да и себя тоже, поисками иконы в недрах объемистого чемодана. «Какой предусмотрительный», — отметил про себя инспектор, осторожно развертывая полотенце. Икона была написана маслом, и на ее блестящей поверхности заиграли блики света. Таможенник повертел икону в руках, чтобы получше разглядеть. С чуть потрескавшейся доски на него устремил взгляд святой Николай Угодник. Обладатель иконы по-прежнему вежливо, чуть снисходительно улыбался, как бы говоря: ничего не поделаешь, досмотр есть досмотр, такая уж у вас, таможенников, работа, я все понимаю.

— Господин Робинсон, у вас, разумеется, есть соответствующие документы на вывоз иконы за границу?

— О, конечно… Прошу извинения, что сразу не показал, — ответ последовал на русском языке; лишь легкий акцент выдавал иностранца.

«Однако по-русски ты говоришь намного лучше, чем пишешь, — мелькнуло у инспектора. — Впрочем, это понятно: долго, видимо, жил в Москве, научился».

Робинсон торопливо достал из внутреннего кармана модного вельветового пиджака пухлый бумажник, порылся в нем и протянул инспектору счет фирмы «Новоэкспорт», в котором значилось, что он, Чарльз Бентли Робинсон, уплатил за икону святого Николая Угодника, относящуюся к началу XX века, 85 фунтов стерлингов; к счету были приложены фотография и описание иконы, скрепленные печатью. Однако инспектор медлил. Наконец, после некоторого раздумья, он произнес:

— Простите, господин Робинсон, но вам придется подождать…

Таможенник, прихватив с собой икону и сопроводительные бумаги, ушел, не оглядываясь, однако почти физически чувствовал на своей спине тревожный взгляд англичанина. Если бы Робинсон последовал за ним, то увидел бы, что инспектор, пройдя через зал, открыл дверь с табличкой «Искусствовед-контролер Министерства культуры СССР».

Искусствовед-контролер, молодой мужчина с окладистой бородой, сидел за столом, потягивая кофе из стакана.

— Вижу, не с пустыми руками пожаловали, Василий Семенович. Опять святая контрабанда? — бородач скептически улыбнулся.

Искусствоведы-контролеры появились в международном аэропорту Шереметьево недавно, когда в связи с антикварным бумом, захлестнувшим Запад, участились попытки нелегального вывоза художественных и исторических ценностей за границу. Поскольку искусствоведы были здесь людьми новыми, таможенники относились к ним несколько недоверчиво и не сразу находили общий язык. Вот и Василию Семеновичу, старому таможенному волку, казалось, что этот молодой бородач слишком самоуверен и недостаточно серьезен для такой ответственной работы. Он не принял шутливого тона по поводу «святой контрабанды» и суховато сказал:

— Прошу посмотреть эту доску.

Не выпуская из рук стакана, бородач взглянул на икону:

— Конец девятнадцатого или начало двадцатого века. Масло. Чем вас заинтересовал этот ширпотреб?

— Не знаю, может, и ширпотреб, в этом вы должны лучше разбираться, сдержанно заметил инспектор. — Однако странно себя ведет владелец этого ширпотреба.

— Странно? — Бородач сделал глоток, ожидая продолжения.

— Вот именно, странно. — Инспектор хотел еще что-то сказать о своих подозрениях, но передумал и лишь добавил: — Нервничает. С чего бы это? Вы уж посмотрите подробнее доску.

Искусствовед с неохотой (так по крайней мере показалось инспектору), отодвинул, наконец, в сторону свой стакан, взял икону, провел ладонью по ее шершавой тыльной стороне, потом взвесил в руке и задумчиво пробормотал:

— Действительно… Что-то слишком легкая для современной доски… Да и шпоны не те. — Он достал лупу и внимательно осмотрел изображение. Так… кракелюры подозрительные. И даже очень. В общем, нужна тщательная экспертиза. А владелец-то доски кто?

— Один англичанин. Фирмач. — Инспектор назвал известную фирму электронного оборудования. — Часто у нас бывает, по-русски говорит не хуже нас с вами.

— Да неужели? — почему-то удивился искусствовед-контролер. — Скажите пожалуйста, научился. Молодец.

Англичанин стоял возле стойки и явно выражал крайнее нетерпение.

— Господин офицер, что это значит? — Он старался говорить вежливо, с видимым трудом скрывая раздражение. — Я рискую опоздать на самолет.

— Не беспокойтесь, господин Робинсон, — самолет без вас не улетит. Но только полетите вы без иконы. Вот документ о том, что временно, до выяснения некоторых обстоятельств, мы оставляем ее в таможне. Если все будет в порядке, мы вышлем икону в Лондон или оставьте доверенность на ее получение вашим друзьям в Москве.

Холеное, чисто выбритое лицо Робинсона покрылось красными пятнами. Весь его джентельменский лоск как рукой сняло.

— Я категорически протестую против этого произвола и требую вызова представителя посольства Великобритании. Я буду жаловаться. Я честный коллекционер, господин офицер.

За годы службы в таможне инспектор повидал всякое, и потому гневная тирада иностранца не произвела на него никакого впечатления.

— Жаловаться — ваше право, господин Робинсон, — однако, позвольте вам напомнить, что мы действуем в строгом соответствии с Таможенным кодексом СССР, и вы обязаны подчиняться нашим законам. Что же касается представителя посольства, то для его вызова не вижу никаких оснований. Он сделал паузу и как бы между прочим добавил:

— В конце концов, если вам так дорога эта икона, за которую вы уплатили, судя по счету, 85 фунтов, вы можете остаться до выяснения интересующих нас обстоятельств.

Убедившись, что дальнейший разговор ни к чему не приведет, Робинсон решил «сохранить лицо» перед этим непреклонным русским чиновником и передал ему свою визитную карточку.

— Здесь мой адрес. Перешлите мою икону, когда выясните все, что вас, — он подчеркнул это слово, — интересует.

— Обязательно, господин Робинсон, — усмехнулся инспектор. Счастливого пути, — и занялся очередным пассажиром.

«ИЛ-62» с мистером Робинсоном на борту пролетал над Копенгагеном, когда зазвонил телефон в кабинете начальника одного из отделов МУРа полковника Ломакина. Выслушав доклад дежурного по отделению транспортной милиции в Шереметьевском аэропорту, Ломакин положил трубку на рычаг, встал, медленно прошелся по тесноватому, заставленному огромными разноцветными сейфами и потому казавшемуся еще меньше кабинету, распахнул форточку. В комнату ворвался свежий морозный воздух, в котором, однако, явственно ощущался запах отработанного бензина. Он посмотрел вниз. Солнце уже успело подняться высоко, и под его лучами ослепительно сверкали позолотой луковки старинной церквушки. Ломакин невольно залюбовался открывшейся картиной. Было в этой простой, исконно русской церквушке, приютившейся в тихом переулке возле шумной, забитой автомобилями Петровки, что-то бесконечно трогательное, беззащитное. «Им только дай волю, — с неожиданной злостью подумал полковник, вспомнив о недавнем звонке из Шереметьева, — они бы и эту церковь уволокли. По кирпичику. Коллекционеры. Сволочи».

Он набрал номер внутреннего телефона и коротко бросил:

— Алексей Васильевич, зайди.

Минут через пять в кабинет вошел высокий спортивного вида мужчина лет тридцати пяти в хорошо сшитом костюме. Майор Алексей Васильевич Голубев возглавлял в МУРе группу, в задачу которой входило расследование преступлений, связанных с хищениями произведений старинного искусства. Прежде чем возглавить группу антиквариата, как для краткости называли ее в МУРе, Голубев работал в следственном отделе, а еще раньше учился на юридическом факультете Московского университета.

Полковник сидел за письменным столом с большой табличкой «Просьба не курить» и, водрузив на нос очки, разглядывал икону Николая Угодника.

— Из Шереметьева, только что подкинули. Таможня у одного фирмача изъяла.

Голубев взял икону, чуть прищурился.

— Вроде бы обыкновенная доска. Впрочем… — Он повернул икону тыльной стороной. — Обработка не типична для поздних досок, да и выгнуться успела изрядно. А вообще я, Владимир Николаевич, не очень в этом тяну. На экспертизу нужно…

— Ладно, не скромничай, Алексей Васильевич.

Непосредственный начальник Голубева как никто другой знал, что майор за то время, что руководил группой антиквариата, приобрел весьма обширные познания не только в иконографии, но и вообще в искусстве и кое в чем мог дать форы даже специалистам-искусствоведам. Впрочем, «приобрел» — сказано не совсем точно; вернее — пополнил. Еще школьником Алексей, коренной москвич, выросший в интеллигентной семье, заинтересовался искусством. Он не пропускал ни одной мало-мальски интересной выставки, и даже сам пробовал рисовать, тщательно, впрочем, скрывая эти свои опыты от сослуживцев. Однако любовь к искусству Голубева ни для кого в отделе не была тайной, что и сыграло немаловажную роль в его назначении.

Полковник снял очки, протер стекла и повторил:

— Не скромничай, Алексей Васильевич. Давай рассуждать так: если доска рядовая, зачем этому фирмачу тащить ее в свою Англию?

— Ну, здесь вы не совсем правы, товарищ полковник. У коллекционеров своя логика. Быть может, он собирает именно иконы Николая Угодника. Где, кстати, куплена доска?

— В «Новоэкспорте…» К этому мы еще вернемся. Однако чует мое сердце, что с этой доской все не так просто. Того инспектора таможни я знаю, да и ты тоже. Опытнейший сотрудник. Нутром чует. Шестым чувством. Так, кажется, называют еще интуицию. Да и искусствовед-контролер с ним согласился. И ты как будто не исключаешь… В общем, в любом случае надо посылать доску на экспертизу… раз такая каша заварилась. Свяжись с ГИМом. А пока будет идти экспертиза, поинтересуйся сдатчиком доски.

Обычно экспертиза занимала дня два-три. Но прошло уже целых пять. Голубев начинал проявлять признаки нетерпения, однако звонить Ольге Александровне Евстратовой, старшему научному сотруднику музея «Новодевичий монастырь» — филиала ГИМа — не стал. Евстратова считалась одним из самых квалифицированных знатоков иконографии и вообще древнего русского искусства, и майор догадывался, что Ольга Александровна, женщина деловая, энергичная и обязательная, не будет без веской причины затягивать работу.

Наконец раздался звонок.

— Заключение готово, Алексей Васильевич.

Голубев уловил в низком, прокуренном голосе Евстратовой некоторое волнение. — Вы можете приехать прямо сейчас, не откладывая?

— Еду, дорогая Ольга Александровна, но почему такая спешка? — Ему невольно передалось волнение Евстратовой.

— Вот приедете — и поговорим, — эксперт положила трубку.

Голубеву повезло: разгонная «Волга» оказалась на месте. Вскоре она остановилась возле стены красного кирпича, за которой взметнулось к небу красно-белое стрельчатое здание Новодевичьего монастыря. Голубев пересек заполненный галдящими, возбужденными, увешанными фото- и кинотехникой итальянскими туристами двор и толкнул тяжелую дубовую дверь, ведущую в приземистое здание с маленькими оконцами. И хотя майор довольно часто бывал здесь, ему всегда странно было видеть в бывшей монашеской келье телефонный аппарат, массивный сейф (точно такой же, как в его кабинете) и другие приметы современной цивилизации.

Ольга Александровна сидела в комнате с низким сводчатым потолком за обшарпанным письменным столом и сосредоточенно курила. Голубева она приветствовала улыбкой, неожиданно легко для своей полной, даже грузной фигуры поднялась, извлекла из сейфа икону и подала майору. На ней был изображен какой-то святой со сложенными крыльями, как будто он только что спустился с небес на грешную землю, точнее — пустыню, ибо за спиной у святого простирались пески; на горизонте виднелись горы. Голубев невольно залюбовался чистыми, светлыми, золотистыми, насыщенными тонами, выразительным ритмическим рисунком, мастерской композицией. Но больше всего его поразило лицо святого: возвышенное, преисполненное огромной духовной силы и значительности. Это было лицо живого, смертного человека, а не бесплотного ангела.

Голубев перевел удивленный взгляд на Евстратову, которая с нескрываемым интересом наблюдала за выражением лица майора. Прикурив от большой мужской зажигалки новую сигарету, спросила:

— Что же вы молчите, Алексей Васильевич?

— Так это же совсем другая доска, ничего не понимаю, — растерянно пробормотал он.

— Ошибаетесь, милейший товарищ майор. Доска та же самая… Только…

— Та же самая? — удивленно повторил Голубев. — Значит…

Ольга Александровна не дала ему договорить:

— Вот именно! — Она глубоко затянулась. — Доска записана по-новой, и весьма профессионально. Этого художника бы к нам, сюда, отличный реставратор бы получился. Однако мне почему-то кажется, что МУР не разрешит.

— Если очень попросите, может, и разрешим, чего ради искусства не сделаешь, — в тон ей отвечал Голубев. — Однако этого художника надо еще разыскать. Имени своего он ведь не оставил.

— Это уже ваше дело — искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Не так ли?

— Совершенно с вами согласен, уважаемая Ольга Александровна, а сейчас с нетерпением жду рассказа о вашем поиске этого ангела с крылышками.

— Что и говорить, задумано, да и выполнено, остроумно. Однако таможенники не зря, видно, свой хлеб едят. О МУРе я уж не говорю, — лукаво улыбнулась она. — Итак, начнем по порядку. Доска, и вы тоже обратили на это внимание, слишком легкая для современной иконы. Старые доски — они ведь высыхают. Во-вторых, тыльная сторона обработана не рубанком, а стамеской. Рубанков-то раньше не было. Это вы, надеюсь, знаете. В-третьих, шпоны. Они двусторонние, врезные. На более поздних иконах шпоны вставляются по краям на полях. И, обратите внимание, несмотря на шпоны, доска успела изрядно выгнуться. Наконец, левкас. Мы осторожненько так ковырнули его сбоку, не дай бог ошибиться, неприятностей не оберешься. Ведь икона иностранцу принадлежит, впрочем, теперь уже можно сказать принадлежала, — поправилась Евстратова. — Двойной левкас оказывается, как слоеный пирог. Остальное — дело техники. Удалили специальным раствором масляную запись — и пожалуйста… — Ольга Александровна посмотрела на икону так, будто не древний живописец, а она сама была ее автором. Темпера. Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель, он же — Ангел пустыни. Шестнадцатый век.

У Голубева не было оснований не верить эксперту, но он все-таки недоверчиво спросил:

— Но ведь на новой записи были кракелюры. Неужели и их можно подделать?

— Запросто! Сначала нагрели доску с новой записью, потом охладили вот вам и кракелюры. Только не те, что естественным путем получаются. А в общем, честно скажу, нелегкая была экспертиза. Сработано умело, ничего не скажешь. Вот посмотрите… — Евстратова полистала старую истрепанную книгу в красном сафьяновом переплете и передала ее майору.

Он перевернул лист тонкой бумаги, вроде папиросной, и увидел рисунок, в точности повторяющий изображение на иконе. «Иоанн Предтеча, или Ангел пустыни, — прочитал Голубев, — изображен в виде крылатого ангела, предвестника Мессии, согласно пророческим о нем словам: «Ибо он тот, о котором написано: «Се, я посылаю ангела моего пред лицем твоим, который приготовит путь твой пред тобою». В левой руке у Предтечи — чаша, в ней спаситель-младенец, на которого Предтеча указывает правой рукой, как бы говоря: «Се ангел божий, который берет на себя грехи мира…» Изображение Предтечи с крыльями принадлежало исключительно византийской, а впоследствии и русской иконографии».

— Ангел пустыни… — задумчиво произнес Голубев. — Красиво звучит, но не понятно. Почему так назвали Иоанна Предтечу? И вообще — в чем тут суть? Я, признаться, не очень силен в библейских сказаниях. Просветите, ради бога.

— Не упоминай имя божье всуе, сказано в священном писании, — негромко ответила Евстратова таким тоном, что Голубев не понял, всерьез она говорит или шутит, и закурила очередную сигарету. — Ну хорошо… Если старшего инспектора МУРа действительно интересуют библейские сказания, тогда слушайте.

Давным-давно, еще до рождества Христова, жил да был священник по имени Захария со своей супругой Елизаветой. Они ни в чем не провинились перед богом, прожили долгую жизнь, но всевышний обделил их детьми. В один прекрасный день к престарелому Захарии явился архангел Гавриил с вестью, что скоро его жена родит сына, которого следует наречь Иоанном. Именно ему, Иоанну, и суждено стать предтечей Мессии. Престарелый Захария уже давно потерял всякую надежду стать отцом, видимо, имея на то веские основания, и потому выразил сомнение в предсказании архангела, за что тут же лишился дара речи.

Однако прошло несколько месяцев, и у счастливых родителей действительно родился мальчик. Жена и другие члены семьи решили дать ему имя отца, однако Захария, услышав об этом, написал на дощечке: «Иоанн ему имя.» (Иоанн означает «дар божий» — пояснила рассказчица.) И немой Захария сразу после этого снова заговорил. Однако столь счастливо разворачивающиеся события приняли неожиданный трагический оборот. Правивший Галилеей тетрарх Ирод Антипа стал притеснять Елизавету и ее младенца, и она убежала с ним в пустыню. Скала расступилась и укрыла мать и ее дитя. Стражники схватили Захарию и потребовали назвать место, где скрывается его жена с ребенком. Он не выдал самых близких людей, за что и был казнен; кровь его превратилась в загадочный камень.

Там, в пустыне, Иоанн провел долгие годы, питаясь акридами и диким медом. (Акриды, — снова пояснила Евстратова, — это род съедобной саранчи). Одеждой ему служили верблюжьи волосы и кожаный пояс на чреслах. В тридцатилетнем возрасте, точно так же, как и Иисус Христос, Иоанн пришел к людям и стал проповедывать: «Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное…» Те, кто поверил пророку, под его руководством совершили обряд крещения в водах Иордана. Пришел принять этот обряд и никому не известный молодой человек по имени Иисус Христос, и Иоанн всенародно объявил о пришествии Мессии: «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь господу, прямыми сделайте стези ему».

Между тем Галилеей продолжал править ставленник римлян тетрарх Ирод, имя которого стало впоследствии синонимом бесчеловечной жестокости и коварства. Железной рукой подавляя малейшее сопротивление угнетаемого им народа, он не останавливался даже перед убийством детей. Отсюда и берет начало библейская легенда об избиении младенцев, учиненном Иродом.

Всеобщее негодование и осуждение вызвала женитьба Ирода на Иродиаде, которую он отнял у брата своего. Иоанн Креститель, аскет, пророк и правдолюбец, ангел пустыни, в своих проповедях обличает преступление и аморальность власть предержащих. Кроме того, им, конечно, двигали и причины, так сказать, личного характера: вспомним преследования Иродом его матери и его самого. Разгневанный тетрарх бросил проповедника в темницу, однако казнить не решился, справедливо полагая, что это вызовет восстание угнетенного народа.

…Во дворце Ирода пир стоял великий в честь дня рождения тетрарха. Его придворные и члены семьи стараются всячески угодить тирану, ублажить его. Перед ним танцует его падчерица Саломея. Танец ее так понравился Ироду, что он в знак благодарности выразил готовность исполнить любое ее желание. Саломея просит голову Иоанна. По приказанию Ирода палач отсекает ему голову и приносит ее на блюде Саломее, которая передает ее Иродиаде для глумления.

— Поэтичная, ничего не скажешь, хотя и жестокая легенда, — задумчиво промолвил Голубев. — Не разберешь, где правда, а где вымысел. Теперь я вспоминаю… Кажется, читал об этом давно, в юности. «Саломея» Оскара Уайльда.

— Да, поэтичная и жестокая, — согласилась Ольга Александровна, впрочем, как и сама наша жизнь. Не только Уайльда вдохновила эта легенда, но и Флобера, Тинторетто, Караваджо, Родена… Когда в последний раз в Третьяковке были, Алексей Васильевич? — неожиданно спросила Ерстратова.

— Давненько, — смущенно ответил майор. — Некогда как-то…

— Ну так вот, когда пойдете, не забудьте посмотреть икону «Иоанн Предтеча, Ангел пустыни». Начало семнадцатого века. Прокопия Чирина работа. Великолепная доска.

Голубев поблагодарил Ольгу Александровну за интересный рассказ и уже другим, деловым тоном, произнес:

— Однако мы несколько отклонились… Сколько же может стоить этот «Ангел пустыни», разумеется, не тот, третьяковский, а наша доска?

— Как вам должно быть известно, Алексей Васильевич, — суховатым тоном отвечала Евстратова, которую, видимо, несколько покоробил меркантильный вопрос майора, — на иконы прейскуранта, к счастью, еще не существует. Истинное произведение искусства не имеет цены. Все зависит от того, кто покупает, с какой целью и так далее. Однако полагаю, что богатый коллекционер или крупный музей с радостью отдали бы тысяч тридцать.

— Тридцать тысяч рублей! — удивился Голубев.

— Долларов, товарищ майор, в конвертируемой валюте. Я же сказала богатый коллекционер, а у нас богатых нет, насколько я знаю.

— Так уж и нет, — улыбнулся он наивному утверждению Ольги Александровны, однако развивать эту тему не стал и, еще раз поблагодарив Евстратову, поспешил к себе.

На Петровке он первым делом просмотрел картотеку похищенных икон и только после этого отправился на доклад к начальству.

— Ну, что рисуется? — Ломакин оторвал от бумаг стриженную вод машинку седую голову. — Как поживает наш Николай Угодник?

— Был Николай Угодник, да весь вышел, товарищ полковник. Сотворил очередное чудо и стал Иоанном Крестителем. Шестнадцатый век. На то он и святой, чтобы чудеса творить.

— Чудо, говоришь? Значит, все-таки перекрестили Николая в Иоанна, записали по-новой. Картотеку уже проверил?

— Естественно, Владимир Николаевич. Не значится доска в списке краденых.

— Странно… Мы должны были бы иметь информацию. Сам же говоришь шестнадцатый век. Такие доски на улице не валяются. Ладно, поживем увидим, хозяин должен объявиться. — Полковник помолчал, собираясь с мыслями. — А доска действительно куплена этим… как его… ну мистером иксом в «Новоэкспорте»? Или бумаги липовые?

— Все правильно оформлено, Владимир Николаевич, бумаги в порядке. А икона сдана на комиссию по паспорту некой Боровиковой Анны Ивановны, прописанной по Второму Брестскому переулку, дом 31, квартира 12. Я выяснил, пока экспертиза шла.

— Что значит — по паспорту? Выражайтесь, пожалуйста, яснее, полковник перешел на «вы». Была у него такая привычка — говорить «вы» в минуты недовольства. — Кто именно сдал икону на комиссию?

— Это мы и выясняем, товарищ полковник, — Голубев тоже перешел на официальный тон. — Пока удалось установить, что у этой Боровиковой с полгода назад пропал паспорт. То ли утеряла, то ли украли, она и сама толком не знает. Мы ее основательно проверили. Почтенная женщина, мать семейства. Компров никаких.

— А паспорт посеяла, растяпа. В паспортном столе утрата документа зарегистрирована?

— Проверили и это. Так точно, зарегистрирована. И штраф она уплатила, и новый паспорт уже получила.

— Ну хорошо. — Ломакин поостыл. — На всякий случай присмотри за этой Боровиковой, — перешел он на «ты», — хотя только круглая дура понесет сдавать темную доску. Куда проще переклеить фотографию, а может, и без этого обошлось, если есть внешнее сходство. Там, в этом «Новоэкспорте», видать, не очень присматриваются. Сидит какая-нибудь фифочка, избежавшая распределения. Ис-кус-ство-веды, — по слогам произнес полковник. — Кто допрашивал приемщицу?

— Пока никто. В командировке она, в Суздале… А насчет искусствоведов, Владимир Николаевич, вы не совсем правы. Дьявольски хитро было задумано и сработано артистически с этой доской. Не мудрено, что и пропустили.

— Не должны были пропустить, — стоял на своем полковник. — Этак мистеры иксы все, что еще осталось, растащат.

Они еще какое-то время обсуждали план действий, и полковник отпустил своего сотрудника. Прощаясь, Голубев сказал:

— Между прочим, Владимир Николаевич, двойной левкас-то раскопали искусствоведы.

— Ну ладно, ладно, знаю, что с ними дружбу водишь, — проворчал полковник. — И правильно делаешь. Интересный народ.

 

«Христославцы»

В косых струях холодного зимнего дождя, смешанного со снегом, смутно темнело длинное приземистое здание. Тусклая лампочка под стеклянным колпаком, вздрагивая от порывов ветра, бросала блики на массивную дверь листового железа с огромным висячим замком. Две фигуры, вынырнувшие откуда-то из темноты, почти сливались с фоном этой двери. Один коренастый, плотный, сняв перчатку, притронулся толстыми короткими пальцами к шершавому, обжигающе холодному металлу, и тотчас отдернул руку.

— Здоровенный, — недовольно пробурчал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к спутнику — высокому, худому, в длинном, не по росту пальто, явно с чужого плеча. — Его просто так не возьмешь…

Его спутник ничего не ответил, опустил руку в карман своего поношенного пальто и извлек большую связку ключей. В ночной тишине ключи издавали тихое, но довольно отчетливое металлическое позвякивание. Он придержал связку рукой и испуганно оглянулся. Ночная улица была безлюдна и тиха. Нащупал один из ключей, вставил в прорезь замка, осторожно повернул. Замок не поддавался. Он подбирал ключи до тех пор, пока замок, издав слабый, будто недовольный скрип, не открылся. Тяжелые двери на хорошо смазанных петлях бесшумно и легко отворились.

— Видал-миндал? Во как надо работать. Чисто. И дверь без нужды лапаешь, следы оставляешь. Пора уж профессионалом стать. А ты, кроме блатной музыки, так ничему и не научился. Босс предупреждал, и правильно, между прочим, — никакой блатной музыки. На ней и погореть недолго.

— «Босс», «предупреждал», — передразнил своего товарища коренастый. Умный больно босс. Сидит в тепле, хлещет свой чифир, нас сюда погнал, а у самого «Жигуль» во дворе стоит.

— Поломался «Жигуль», сам знаешь… На последнем деле. Да и пора транспорт сменить. Примелькался «Жигуль».

В гараже царила абсолютная темнота. Высокий достал из кармана электрический фонарик. Тонкий луч света выхватил поочередно из темноты «газик», «Москвич», «Волгу».

— Широкий выбор, прямо как в международном автосалоне. — Высокий ухмыльнулся. Я лично выбираю «Волгу»-матушку. Если, конечно…

Он не договорил, открыл дверцу машины, осветил панель и радостно воскликнул:

— Ключ на месте! Порядок. Поехали!

— Да не ори ты, — шепотом остановил его напарник. — А стоит ли «Волгу» брать, заметная машина, подзалететь запросто можем…

— Не узнаю я что-то тебя, Иван, сегодня. На «Волге» — в самый раз. Внушает доверие. Солидная тачка. Давай толканем…

Не включая мотора, они вытолкали машину на улицу, прикрыли двери, навесили замок (не запирая, впрочем, его на ключ), и только когда машина оказалась метрах в двадцати от гаража, включили мотор. За руль сел Иван, и серая «Волга» без огней, едва различимая на снежном фоне, мягко урча, помчалась по безлюдным ночным улицам, чтобы вскоре остановиться возле неказистого домика на окраине. Одно из его маленьких, задернутых кисейными занавесками окон, слабо светилось.

Водитель не успел еще выключить мотор, как из дому вышел человек в накинутом на узкие сутулые плечи полушубке.

— Принимай тачку, Луи.

Сутулый коротко бросил:

— Молодчики! Все чисто прошло?

— На высшем уровне, шеф! Как обычно, полный хоккей.

— Кончай трепаться. Заходите, да по-быстрому.

В маленькой комнате за столом, покрытым цветастой плюшевой скатертью, сидел парень лет тридцати с грубыми чертами смуглого лица и иссиня-черными курчавыми волосами. Он молча встал, открыл шкафчик и поставил на стол бутылку водки и тарелку с нехитрой закуской. Сутулый потянулся к бутылке, стал разливать водку в граненые стаканы. Было видно, как дрожала его худая рука. Наполнив стаканы до краев, он небрежно придвинул их сидевшим за столом.

— А себе, Луи? — смуглый вопросительно взглянул на шефа. — Неужто и перед делом не примешь?

По бледному нездоровому лицу сутулого скользнуло подобие улыбки.

— Я уже свое принял, Сава, ты же знаешь. Так что не обижайтесь. Я чайку выпью.

Он взял стоящий на столе чайник. Стакан наполнился густой темно-коричневой, почти черной жидкостью.

— Ну, с божьей помощью! — хрипловатым голосом произнес шеф, поднимая стакан, и криво ухмыльнулся.

Тон, каким были сказаны эти слова, и ухмылка придавали им зловещий, дурной смысл, понятный, однако, сидящим за столом. Они переглянулись и мигом осушили свои стаканы. Сутулый же не спеша, с наслаждением потягивал крепкий, словно деготь, чифир, и глаза его, и без того отдающие нездоровым лихорадочным блеском, словно бы стекленели.

Все молча ждали, когда шеф закончит «ловить кайф». Наконец он, очнувшись, взглянул на старые стенные часы:

— Поехали! Иван, портфель не забудь.

Коренастый малый полез под диван и вытащил туго набитый объемистый черный портфель.

Машина уже успела покрыться слоем вязкого мокрого снега.

— Смотри, как метет. В самый раз. Не зря говорится — нет ничего лучше плохой погоды. Кино было такое. Интересное. Детектив. — Луи засмеялся. Поехали! — скомандовал он. — Номера снимать не будем, залепим их снегом.

Пока Иван возился с номерами, Луи уселся на место водителя, осветил панель, убедился, что бак почти полон, и удовлетворенно пробормотал:

— Путь неблизкий, но хватит, еще и останется хозяину тачки на дорогу до милиции.

Стоял глухой предрассветный час, когда «Волга» с выключенными фарами, будто белое приведение, едва различимая на снежном фоне, въехала в село Кобылково. Жизнь словно вымерла в этом большом многолюдном селе, раскинувшемся на правом берегу Днестра. Так, во всяком случае, казалось пассажирам «Волги». И потому они были неприятно удивлены, увидев в центре села, возле церкви, грузовик. В кабине вспыхивал огонек сигареты. Возле кабины стоял человек в огромном тулупе, делавшем его коренастую фигуру еще внушительнее, и, опершись о ружье, разговаривал с шофером.

Водитель «Волги», грязно ругнувшись, прибавил газу, и машина вскоре оказалась на противоположной окраине Кобылкова.

— Вот дела… — растерянно протянул Луи, — черт бы побрал этого атасника. Дрыхнул бы себе в тепле, так нет, торчит на улице, бдительность показывает. Но и мы отмахали сотню километров не для того, чтобы локш тянуть.

Остальные угрюмо молчали. Молчание нарушил Иван:

— А может, отложим дело, Луи? — Он говорил нерешительно, даже заискивающе.

— Опять сдрейфил, Ванечка? — В темных, неестественно блестящих от чифира глазах шефа зажглись злобные огоньки. — Назад пустыми не поедем, отрезал он. — А с тобой после потолкуем, дорогой.

И хотя эта угроза была адресована только Ивану, все притихли. Они хорошо знали буйный, временами истерический нрав своего шефа и предпочитали не перечить ему.

Полчаса спустя машина снова въехала на главную улицу и остановилась невдалеке от смутно белеющей на пригорке церкви. На этот раз улица была совершенно пустынной. О грузовике и человеке в тулупе напоминали лишь следы колес и огромных сапог сторожа.

Луи открыл дверцу, осмотрелся и скомандовал:

— Действуем, как всегда. Я — в машине, Сава — на стреме, Бума и Иван — в клюкву.

Иван открыл портфель, порылся в нем, что-то достал, спрятал под куртку, уже хотел было положить портфель обратно, когда прямо над его ухом раздался злой шепот шефа:

— А это? Да ты, Иван, и в самом деле сдрейфил.

Луи щелкнул замками портфеля и вынул три обреза. Короткие и широкоствольные, они походили на старинные пистолеты: не хватало только раструба на конце ствола. Два «пистолета» он сунул Буме и Ивану, третий Саве, коротко приказав:

— Шмолять только в крайнем случае, но наверняка.

Ему никто не ответил, и трое молча зашагали к церкви. Иван и Бума легко перемахнули через невысокую ограду, Сава остался на улице. Иван достал из кармана банку, смазал густой маслянистой жидкостью оконное стекло, приложил газету, надавил шапкой. Хрупкое стекло почти беззвучно треснуло, и его осколки прилипли к бумаге. Он осторожно свернул ее, спрятал в карман куртки. За стеклом оказалась металлическая крестообразная решетка. Иван с сомнением потрогал толстые металлические прутья, покачал головой. Бума понял без слов, подал обрубок водопроводной трубы с расплющенным концом, в котором была сделана прорезь. Иван попытался зацепить самодельным гвоздодером шляпку гвоздя, однако та не поддалась.

— Ну чего ты там? — нетерпеливо зашептал напарник. — Давай по-быстрому…

— Не поддается, зараза, здорово загнали, под самую шляпку. И перчатки эти проклятые мешают. — Он со злостью сорвал толстые шерстяные перчатки и сунул их в карман. — Ты только Луи не говори, что без перчаток работал. Психовать опять будет.

Бума протянул ему ножовку:

— Попробуй лучше вот этим. Верное дело.

— Верное, да медленное, — пробормотал Иван, однако взял ножовку и задвигал ею по железному пруту. Раздался неприятный и довольно громкий скрежет металла. Он испуганно оглянулся, прошептал:

— Вот что я тебе скажу. Бума, надоела мне эта волынка. Шефу что сидит себе в машине, а мы тут уродуемся. — Он хотел еще что-то сказать, однако напарник перебил:

— Ладно, кончай каркать.

Иван замолк, занятый своим делом. Вдруг пила, сделав последний ход, вырвалась, и он услышал мягкий звук ее падения на деревянный пол. «Черт с ней, с ножовкой, пропади она пропадом, — выругался он, — некогда искать». Иван обхватил обеими руками толстый железный прут и с усилием отогнул его. В образовавшуюся щель легко проскользнул худой Бума.

Тонкий луч карманного фонарика прорезал густую темноту, жадно зашарил по украшенным росписью стенам, нащупал алтарную стенку с иконостасом. Скорбные, печальные лики святых, казалось, с удивлением и осуждением смотрели на святотатца. Человеку с фонариком на миг стало не по себе.

— Чего уставились, идолы? — пробормотал он.

Шепот, усиленный хорошей акустикой, прозвучал неожиданно громко, и Бума вздрогнул.

— Ну погодите, я вам покажу…

Светя фонариком, он сорвал несколько икон, сунул их в сумку, зашел в алтарь. На маленьком столике, покрытом плюшевой скатертью, покоилась толстая книга в резном серебряном окладе. Рванул оклад. Ветхие, истонченные временем листы бесшумно разлетелись веером в разные стороны, а оклад занял место в сумке рядом с иконами.

Приоткрыл деревянный старинный футляр, лежащий на аналое. Луч фонарика скользнул по желтой дарохранительнице.

«Неужели золотая? Вот подфартило», — обожгла радостная мысль. Набив сумку чашами, крестами, вор покинул церковь тем же путем, что и проник в нее. У окна его нетерпеливо дожидался сообщник. Они уже перелезли через ограду, как вдруг откуда-то из темноты раздался окрик:

— Стой! Стой, кому говорю!

Голос звучал громко, уверенно. От неожиданности оба на миг оцепенели. Первым пришел в себя Бума, выхватил из-под полы обрез, но не успел взвести курок, как сбоку прогремел оглушительный выстрел, и вслед за ним они услышали голос Савы:

— Чего стоите? Шмоляйте!

Тот, кто приказал им остановиться, уже подбежал совсем близко, и они узнали в нем сторожа, разговаривавшего с водителем грузовика. Над головой сторож занес ружье, будто изготовил его для удара. «Но почему он все-таки не стреляет? — пронеслось в голове у Бумы. — Живыми хочет взять, что ли?» Бума лихорадочно взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в белеющее совсем близко лицо.

К ним присоединился Сава, и уже втроем они подбежали к нетерпеливо урчащей мотором машине. Стукнули дверцы, и «Волга» рванулась в темноту. Сбежавшиеся на выстрелы взбудораженные сельчане увидели человека, недвижимо распростертого на снегу, Тревожный колокольный звон поплыл над сонным селом, достигая самых отдаленных домов.

Пассажиры «Волги» не слышали звона колоколов, в которые ударил дьякон церкви святой Троицы. Они были уже далеко. Свернув с шоссе на проселок, Луи выключил мотор, и Бума передал ему сумку, которую держал на коленях.

— Посвети, — распорядился шеф, доставая из кармана мощную лупу. Поглядим, что бог послал на сей раз. — Луи криво ухмыльнулся и хотел уже запустить руку в сумку, но его опередил Бума:

— Подожди, я кое-что покажу. — Он пошарил в сумке и извлек отливающую благородной желтизной дарохранительницу. — Вроде бы рыжая.

— Рыжая, говоришь? — недоверчиво переспросил босс. — Посмотрим. Свети лучше, ни черта ни видно.

Луи сосредоточенно разглядывал дарохранительницу сквозь увеличительное стекло и за этим занятием походил на ювелира.

— Нет, скуржевая. Вот она, проба, — 84-я. — Он подбросил дарохранительницу в руке. — Грамм восемьсот тянет. Что еще взяли?

Он снова вооружился лупой и тщательно исследовал «трофеи». Некоторые из них после осмотра оказались в портфеле, другие — в грубом холщовом мешке.

Луи приподнял портфель, как бы взвешивая его:

— Прославили Христа на всю катушку. А ты, Ванечка, — снисходительно, уже без прежней злости, продолжал шеф, — еще бодягу разводил.

— Так не зря же, шеф, — подал голос с заднего сиденья Иван, — смотри, какой шухер поднял атасник, не шмолял только. Не успел, что ли?

— Зато мы успели. Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним, изрек Луи услышанную в каком-то ковбойском фильме фразу. — Риск — наша профессия, — продолжал он в том же тоне. — Главное — не дрейфить. Не первый же раз, пора привыкнуть.

…«Волга» катила по шоссе. Начало светать, но дорога была еще пустынной. Возле колодца с деревянным срубом Луи притормозил. Из машины выскочил Бума и бросил в черную замшелую шахту холщовый мешок. Он очень торопился и не услышал бульканья воды, поглотившей реликвии церкви святой Троицы.

— Еще один колодец освятили, — со своей обычной ухмылкой процедил Луи, и «Волга», далеко отбрасывая комья мокрого снега, понеслась по шоссе.

 

Утро и вечер делового человека

Еще не было девяти, но Олег Георгиевич Воронков уже сидел за письменным столом, просматривая утреннюю газету, время от времени отчеркивая красным карандашом фразы и целые абзацы. До очередного занятия семинара, который он вел, оставалось несколько дней. Руководство занятиями было его основным партийным поручением, и он тщательно к ним готовился. Кроме того, он знал, что слушатели хорошо о них отзывались, и это льстило его самолюбию.

Воронков оторвался от газетной полосы, медленным изучающим взглядом обвел кабинет. Совсем недавно, после того, как его назначили начальником отдела, он стал (впервые в жизни!) обладателем собственного кабинета. И потому, наверное, созерцание обыкновенных канцелярских стульев, весьма к тому же обшарпанных, и даже простого графина с желтоватой, давно не менявшейся водой, приносило удовлетворение, радовало взор. Только сейчас он приметил на подоконнике стакан с букетиком подснежников. Нежные весенние цветы казались лишними, не вязались с казенной обстановкой кабинета. «Надо поговорить с завхозом, пусть хотя бы стулья заменит. И вообще, пора заняться интерьером… А то казармой отдает…»

Он встал, высокий, элегантный, одернул модный синий блейзер с блестящими металлическими пуговицами, подтянул узел яркого галстука, прошелся по комнате. «Вот здесь, возле окна, чудесно смотрелось бы кашпо, а на противоположную стену, где потемнее, хорошо бы картину повесить. Безусловно, подлинник. Лучше всего натюрморт, можно и жанровую. Пятно здесь так и просится».

Хозяин кабинета снова перевел взгляд на букетик подснежников и недовольно поморщился: «Совсем потеряла голову девка. Весна, что ли, на нее так действует? Говорил же ей, дуре, — никаких цветочков. Увидят разговоров не оберешься. А это сейчас совсем ни к чему…»

И в самом деле. Все складывалось в жизни Олега Георгиевича как нельзя удачно, если не сказать — превосходно. Каких-нибудь десять лет назад он кончил институт. Распределения в район удалось избежать: помогли старые друзья покойного отца, заслуженного, известного человека. В общем, получил «свободный» диплом и укатил на море, а осенью был зачислен в республиканское управление с длинным неудобоваримым названием «Молдглавупрфондснабсбыт».

В рядовых сотрудниках ходить долго не пришлось. Руководство быстро приметило энергичного, услужливого молодого специалиста. Воронков не лез на глаза начальству, но и в тени не держался. На собраниях выступал коротко, что называется, по делу, формулировки давал четкие, грамотные. И потому никто не удивился, когда его вскоре назначили старшим инженером, потом заместителем начальника отдела. И вот недавно, когда начальника отдела проводили на пенсию, его место естественно занял Воронков. Повышение по службе льстило самолюбию молодого человека и, кроме весомой прибавки к зарплате, открывало радужные перспективы: приближало получение новой квартиры и вообще возвышало его в собственных глазах, придавало вес в обществе.

Олег Георгиевич отвернул манжетку свежей розоватой рубашки, взглянул на сверкающий хрустальным стеклом циферблат «Ориента», и его худощавое лицо с тонкими губами и породистым римским носом приняло строгое, официальное выражение, приличествующее руководителю отдела солидного учреждения. Он открыл папку с бумагами и стал сосредоточенно их просматривать, не выпуская красный карандаш из рук. Но сейчас он держал его по-другому: важно, даже торжественно, словно это был некий жезл, скипетр, символ высшей начальственной власти. Машинописные страницы запестрели подчеркиваниями, вопросительными, восклицательными и прочими знаками. Воронков считал себя тонким стилистом и даже пробовал свои силы на литературном поприще.

В кабинет, предварительно постучав, вошел немолодой лысоватый человек в мешковатом пиджаке с синими сатиновыми нарукавниками, столь милыми сердцу служилого люда много лет назад, ныне они воспринимаются как смешной анахронизм. Воронков сдержанно ответил на приветствие, скользнул глазами по его нарукавникам и снисходительно улыбнулся:

— Никифор Максимович, ну разве так можно… — Он полистал папку. — Я же убедительно просил вас: ничего лишнего, только суть. Краткость — сестра таланта, как говорили классики.

Мужчина в сатиновых нарукавниках с тоской воззрился на испещренные красным карандашом страницы и пробормотал:

— На то они и классики. Куда уж нам… Не понимаю, Олег Георгиевич, не первый год составляю докладные, и ничего, проходило.

— Раньше, может, и проходило, а теперь не пройдет. И не обижайтесь, ради бога уважаемый Никифор Максимович. Это же в наших общих интересах. Сами знаете, куда бумага идет. — Воронков показал куда-то вверх, под самый потолок. — Надо, чтобы комар носа не подточил. Возьмите, пожалуйста, и посидите еще. Но чтобы к обеду было готово, — жестко закончил Воронков. Да и цифры заодно еще раз проверьте. Ошибки нам не прощаются. Мы — как саперы, ошибаемся только один раз.

Неизвестно, сколько бы еще строгий начальник распекал подчиненного, если бы не телефонный звонок. Едва взяв трубку, он прикрыл ее ладонью и мягко, почти ласково сказал переминавшемуся с ноги на ногу сотруднику:

— У меня пока все…

Воронков продолжил разговор только после того, как дверь за Никифором Максимовичем плотно закрылась. Оглянувшись, как бы желая удостовериться, что в кабинете никого нет, он, по-прежнему прикрывая ладонью трубку, тихо спросил:

— Есть новости? Говори быстрее, некогда… Ладно, вечерком буду, — он осторожно положил трубку на рычаг и стал разбирать бумаги, в изобилии разбросанные на столе.

Началась обычная и привычная круговерть: телефонные звонки, бумаги, посетители, вызовы к руководству и многое другое, из чего складывается рабочий день начальника отдела республиканского учреждения.

В конце дня заглянула Наташа, нарядная, оживленная, в новом ярком платье. Она подошла совсем близко к его столу, прощебетала:

— Подумать только, Олежек, со вчерашнего дня не виделись. Целую вечность. — Она вздохнула и влюбленно заглянула ему в глаза. — Не дождусь конца работы. Сегодня — как всегда?

— Сегодня, к сожалению, не получится, — озабоченно произнес Воронков, — не могу, дорогая. — Он вспомнил о букетике подснежников и добавил: — За цветы — спасибо. Но, пожалуйста, больше не надо. Заметит кто-нибудь… Сама понимаешь…

Молодая женщина обиженно поджала свежеподкрашенные губы, отвернулась к окну, туда, где стоял букетик подснежников, и прошептала:

— Хорошо, милый, больше не буду. И вообще мы можем совсем не встречаться.

— Я в самом деле сегодня вечером очень занят, неужели ты не можешь понять, — повторил Воронков. — Дела у меня важные. Завтра встретимся.

Наташа Морозова появилась в их учреждении сравнительно недавно. Все началось с того, что после работы они случайно оказались рядом на улице. Выяснилось, что им по пути домой. Стоял тихий теплый вечер ранней осени, они шли не торопясь, болтая о том, о сем. Наташа то и дело кокетливо смеялась каким-то особенным, обещающим смехом и явно стремилась ему понравиться. Выяснилось, что у них много общего. Больше всего в жизни, по словам Наташи, она любила искусство, но, как вскоре убедился Олег Георгиевич, ее познания в основном ограничивались слухами, в изобилии витающими вокруг известных имен. Однако это не помешало ему увлечься молодой привлекательной женщиной. Наташа мало походила на обремененных семейными заботами и не слишком следящими за модой и своей внешностью учрежденческих дам. Была в ней какая-то легкость, даже артистичность, и требовала она так мало — только любви.

Со временем, однако, этот роман начал причинять некоторые неудобства и даже тяготить Воронкова. И Наташа, конечно же, своим женским чутьем это безошибочно понимала. Когда обиженная его отказом Наташа, оставляя нежный аромат французских духов, покинула кабинет, он взглянул на часы и торопливо сбежал по лестнице с третьего этажа. Новенький «Жигуль» цвета «коррида» стоял во дворе, дожидаясь своего хозяина. Воронков протер ветровое стекло, убедился, что бак почти полон, и озабоченно взглянул на сумрачное, в низких тучах небо. Могло показаться, что он готовится к дальнему путешествию, хотя путь предстоял сравнительно короткий. Воронков был человеком предусмотрительным и не любил дорожных сюрпризов.

В этот предвечерний час центральные улицы Кишинева были забиты транспортом, и ему стоило немалых усилий выбраться на загородное шоссе. Только на широкой, отливающей чернотой асфальтовой полосе, он ощутил острое чувство наслаждения ездой, послушности автомобиля каждому его движению. Это чувство было новым; Воронков, лишь недавно севший за руль собственного автомобиля, еще не успел к нему привыкнуть. А сидящий за рулем человек с тонким интеллигентным лицом был очень жаден до всего, что приносило новые удовольствия.

Уже совсем стемнело, когда «Жигуль» въехал на главную улицу маленького городка. Редкие фонари скудно освещали улицы, однако водитель ориентировался в городе уверенно. Машина остановилась возле приземистого дома, уединенно стоящего на тихой безлюдной улице. Огромная собака, злобно лая, заметалась по двору, и Воронков не решился покинуть машину до тех пор, пока во двор не вышел худой сутулый человек и не прикрикнул на пса.

— С приездом вас, Олег Георгиевич, — хриплым голосом произнес сутулый, пропуская Воронкова вперед. — Заходите, гостем будете.

В комнате, куда они вошли, за столом, покрытым плюшевой скатертью, сидело трое молодых людей, не знакомых Воронкову.

— Мои друзья, — коротко представил их сутулый. По лицу гостя пробежала гримаса недовольства. — Да вы не беспокойтесь, Олег Георгиевич, люди верные.

Трое мужчин с видимым интересом, не таясь, молча разглядывали гостя.

— Я сейчас, Олег Георгиевич, — продолжал сутулый и вышел из комнаты, чтобы через минуту появиться с бутылкой водки в одной руке и тарелкой с закуской — в другой. Обнажил в кривой улыбке гнилые зубы:

— Не побрезгуйте, Олег Георгиевич.

Разлил водку в стаканы, плеснув себе самую малость.

— Вы уж извините, я ведь не пью. Но ради такого гостя немного можно, — подобострастным тоном, не вязавшимся с угрюмым выражением изможденного лица, закончил сутулый.

Воронков оглядел грязную, заляпанную скатерть, граненые, нечистые стаканы, поморщился и произнес:

— Я же за рулем… А теперь к делу.

Сутулый полез под кушетку, покрытую ветхим, истрепанным ковром, вытащил туго набитую сумку и вывалил ее содержимое прямо на стол. Рядом с бутылкой водки, тарелками с брынзой и луком старинные, покрытые благородной чернью кресты, потиры, дарохранительницы и особенно иконы смотрелись кощунственно, противоестественно и казались чудовищной игрой больного воображения сумасшедшего художника. Возможно, эта мысль и пришла в голову гостя, потому что брезгливая усмешка снова тронула его тонкие губы и тут же исчезла.

Воронков аккуратно разложил вещи на столе и зорко, оценивающе оглядел их одну за другой. В комнате воцарилось молчание. Все смотрели на гостя, напряженно ожидая, когда он заговорит.

— Ну ладно. Завтра привезешь. Вечером. Как всегда.

Воронков говорил сдержанно, деловито, не отрывая глаз от стола, как бы весь поглощенный осмотром, однако если бы собеседники могли заглянуть в его глаза, то заметили бы в них хищный алчный блеск.

— Однако вы ничего не сказали о цене, — раздался голос смуглого мужчины с иссиня-черными курчавыми волосами.

— Я же сказал — как всегда, — пожал плечами Воронков. — Потом договоримся, не обижу… — Не вижу иконы в эмалевом окладе, — продолжал он недовольно. — Той, о которой мы говорили.

— Не получается пока, Олег Георгиевич, — заискивающе отвечал сутулый, — не сомневайтесь, сделаем вам эту икону.

— А я уже начинаю сомневаться. Сапфир тоже обещали сделать, а где он?

— Ищем, Олег Георгиевич, ищем, был один с таким камешком у нас на крючке, да уехал и камешек с собой захватил. Теперь снова искать надо. Главное — найти фраера, остальное — пустяки. — Сутулый ощерил гнилые зубы. — Вы, часом, не знаете такого? — как бы между прочим поинтересовался он.

Воронков оторвал голову от стола, пристально взглянув в отливающие наркотическим блеском темные глаза говорившего и на секунду задумался. В этот момент он походил на хищную птицу, выбирающую жертву.

— Надо подумать, — и многозначительно добавил: — Потом поговорим.

Стоял уже поздний вечер, когда Олег Георгиевич приехал домой. Жена не стала допытываться о причинах столь позднего возвращения, торопливо собрала ужин и ушла, оставив супруга на кухне в одиночестве. Быстро покончив с едой, он вышел в прихожую, где стояла тумбочка с телефоном, набрал код автоматической междугородней связи и отчетливо, так, чтобы его хорошо услышал далекий собеседник, сказал:

— Валентин, я жду тебя в ближайшую субботу. Есть новости.

Судя по выражению лица Воронкова, ответ был утвердительный, и он в хорошем расположении духа отправился спать. Впрочем, для такого настроения у него были и другие причины.

 

День начинается со сводки

Реклама «Союзпечати» утверждает, что день начинается с газеты. И если для Олега Георгиевича Воронкова, как и для тысяч других, он действительно начинается с газеты, то сотрудники уголовного розыска начинали его со сводки. В то самое время, когда Воронков с красным карандашом в руке просматривал газету, готовясь к семинарским занятиям, начальник республиканского управления уголовного розыска, вооружившись точно таким же карандашом, изучал оперативную сводку происшествий.

Сводка происшествий — не самое увлекательное чтение и уж отнюдь не веселое, но полковник Ковчук не сдержал улыбки, узнав об угоне «Волги» председателя «Межколхозстроя». Он живо представил растерянное лицо знакомого ему председателя и невольно улыбнулся. «Пусть пару дней пешком походит. Скорее всего хулиганствующие юнцы угнали. Покатаются — бросят. Никуда она не денется, а урок серьезный, пусть как следует гараж охраняют.»

Улыбка сошла с обычно серьезного, даже сурового лица полковника, когда он дошел до сообщения из Приреченского района о вооруженном нападении на ночного сторожа и ограблении церкви. Подчеркнул скупые строчки сводки и нахмурился. За сравнительно короткое время это было уже шестое по счету ограбление церквей, однако с применением огнестрельного оружия — первое. Едва Ковчук прочитал ее до конца, как зазвонил один из пяти телефонов — прямой связи с министром. Он быстро снял трубку, отчеканил: «слушаюсь» и заторопился на второй этаж. «Не иначе, как по этому делу вызывает».

Министр сидел в самой глубине огромного длинного кабинета, обшитого деревянными панелями. Полковник переступил порог и сразу отметил, что министр сегодня был в форме. Форму он носил редко, предпочитая обычный штатский костюм. Очевидно, предстояло важное совещание или прием. Седой, представительный, с правильными, спокойными чертами лица, в генеральском мундире с несколькими рядами орденских планок, он выглядел весьма внушительно за своим массивным письменным столом.

При появлении Ковчука министр оторвал голову от бумаги, которую читал, не спеша снял очки и жестом пригласил садиться. В его неторопливых движениях сквозила спокойная уверенность человека, наделенного немалой властью и отдающего себе в этом отчет.

— С утренней сводкой вы, Никанор Диомидович, надеюсь, уже ознакомились? — как о само собой разумеющемся спросил он ровным голосом.

— Так точно, товарищ министр, ознакомился! — чуть громче, чем надо, отвечал полковник.

— Вот и отлично, — тем же спокойным голосом продолжал генерал. Стало быть, в курсе. — Он чуть помедлил. — Какое это у нас по счету ограбление церквей? Пятое, кажется?

— Нет, шестое, — поправил начальство Ковчук и виновато добавил: — К сожалению.

— Значит, шестое… Но с применением оружия — первое?

— Первое, товарищ министр. — Полковник глубоко вздохнул. — Совсем обнаглели.

— Вот именно, чего им не обнаглеть. — Министр внимательно посмотрел на полковника. Ковчук правильно истолковал этот взгляд:

— Так мы же не сидим сложа руки, товарищ министр, розыскная работа ведется. Кое-что рисуется, но в целом — туман.

— Кто, кстати, ведет эти дела?

— Следователь Бордеяну, а от нас — старший лейтенант Чобу.

— Чобу? — переспросил министр. — Помню такого, он, если не ошибаюсь, Высшую Омскую школу милиции закончил. Смелый парень, отлично проявил себя при задержании особо опасного преступника. Весь в деда, тоже у нас в органах служил. — Он сделал паузу. — Однако одной только смелости в данном случае недостаточно. Нужен более опытный розыскник, дело, судя по всему, трудное, я бы сказал, деликатное. А тянуть больше никак нельзя. Звонили из вышестоящих органов, интересовались ходом расследования. Там взяли его на особый контроль, и я тоже — соответственно.

Министр снова бросил выразительный взгляд на Ковчука, открыл папку с бумагами и протянул ему лист, исписанный затейливым каллиграфическим почерком, какой сейчас редко увидишь: буквы были украшены причудливыми завитушками. Но еще больше полковника удивил непривычный, странный слог этого письма.

«Смиреннейше доводим до сведения уважаемого Министра, — прочитал Ковчук, — что нашу святую Михайловскую церковь постигло большое несчастье. Злоумышленники проникли в храм божий, осквернили алтарь. Они унесли драгоценные реликвии нашей церкви, чем ввергли прихожан в непреходящую скорбь. С душевной просьбой к Вам — помогите найти святотатцев, и пусть их покарает Бог и закон.

Церковный совет».

Ковчук в некоторой растерянности повертел письмо.

— Жалуются, значит, верующие… — он хотел еще что-то сказать, но его остановил министр:

— Не жалуются, товарищ полковник, а просят помощи, и не у кого-нибудь, а у нас, органов внутренних дел. Значит, доверяют, ищут защиты. Хочу, Никанор Диомидович, чтобы вы и другие четко уяснили: дело это особое, необычное. Ограбить церковь — это не совсем то, что, допустим, обокрасть магазин. Не исключаю, что какой-нибудь демагог пустит грязный слушок: смотрите, люди добрые, вот как коммунисты-атеисты борются с религией. И кто-нибудь может поверить в эти басни. И потом похищены действительно большие ценности. Ведь все эти потиры и иконы — не только религиозная утварь. Это же свидетели нашей с вами истории, произведения искусства. Между прочим, собственность государства.

— Извините, товарищ министр, но я не совсем понял… о государственной собственности.

Министр не удивился этому вопросу и даже, кажется, ожидал его.

— Если уж начальник управления министерства не в курсе, то что говорить о наших работниках на местах. Видимо, и в этом кроется одна из причин наших неудач. Подумаешь — украли у попов какую-то чашу, ну и бог с ней. Не велика потеря. Не исключено, что так кое-кто рассуждает. И отношение соответствующее. Церковь же отделена от государства, пусть сами попы и разбираются…

Он порылся в серой папке и извлек из нее бумагу с грифом уполномоченного Совета по делам религии при Совете Министров СССР по Молдавской ССР.

— Прошу ознакомиться.

«В соответствии со статьей 28 Положения о религиозных объединениях в Молдавской ССР, — гласила бумага, — утвержденного Указом Президиума Верховного Совета МССР от 19 мая 1977 года, все молитвенные здания, а также необходимое для отправления культа имущество, переданное по договору верующим, образовавшим религиозное общество, приобретенное ими или пожертвованное им, является собственностью государства».

— Теперь, Никанор Диомидович, вам, надеюсь, все понятно? Учитывая особую важность этого дела и большой объем розыскной работы, считаю целесообразным создать оперативную группу. Кто ее возглавит? Ваше мнение?

Этот естественный деловой вопрос вызвал в душе Ковчука целую бурю чувств, которая, впрочем, никак не отразилась на его лице. «Не доверяет, стало быть, раньше бы просто приказал мне возглавить группу, дело особой важности, сам говорит, а теперь, видишь ли, советуется. Пора подавать на пенсию, это ясно, как день».

Почти всю свою сознательную жизнь Ковчук отдал службе в молдавской милиции. И начал ее в 1944 году, когда партизанский отряд, в котором служил украинский паренек, с боями пройдя путь от Брянских лесов до берегов Днестра, был расформирован. Часть партизан влилась в действующую армию, чтобы продолжить победоносный поход дальше, на Запад. Для них война не окончилась. Не кончилась она и для Ковчука и многих других молодых ребят, оставшихся в освобожденной Молдавии и сменивших партизанские ватники на синие милицейские шинели. Это была война без линии фронта. С бандами недобитых фашистов, буржуазных националистов и прочей нечистью, скрывавшейся в кодрах, терроризировавших мирное население. Вот когда пригодились партизанский опыт, смекалка, военная хитрость…

Война без линии фронта для Ковчука так никогда и не кончилась. Вор, бандит, грабитель — это тот же враг, враг честных людей. И все эти годы с ними вел беспощадную борьбу оперативный уполномоченный, затем начальник отделения уголовного розыска райотдела милиции, потом начальник райотдела внутренних дел, и наконец — начальник управления уголовного розыска министерства Ковчук. Получить специального образования так и не удалось, однако Ковчук с лихвой восполнял этот пробел богатым опытом, природной смекалкой и умом, проницательностью…

Годы пролетели, как один. Вот уже маячит пенсионный рубеж. И хотя руководство ни словом, ни даже намеком не давало понять полковнику, что ждет его ухода на «заслуженный отдых», он стал болезненно остро реагировать на самые, казалось бы, обычные вещи. Ему всюду и во всем виделся намек на пенсию. Как, например, сейчас, когда министр задал вполне обычный рабочий вопрос. Конечно, Ковчук не мог не понимать, что он, начальник управления, не обязательно должен возглавить оперативную группу, даже если и предстоит расследовать особо опасное преступление. За ним сохранялось общее руководство в любом случае. И задай министр этот вопрос раньше, он бы встретил его, как должное.

Министр, видимо, догадался о том, что творится на душе у его подчиненного, которого уважал и очень ценил, и он мягко, как бы невзначай, произнес:

— Учтите, Никанор Диомидович, за вами остается общее руководство расследованием. Надеюсь на ваш опыт. Повторяю — дело чрезвычайно серьезное, можете рассчитывать на мою помощь. Так кого предлагаете? повторил он свой вопрос.

— Подполковника Кучеренко, товарищ министр.

— Не возражаю. — И добавил: — Да, и Чобу надо подключить, обязательно.

— Слушаюсь, товарищ министр! — отвечал Ковчук, а про себя снова подумал: «Закончим это дело — и на пенсию».

По пути к себе Ковчук заглянул в кабинет Кучеренко. Тот сидел за столом и что-то сосредоточенно писал, заглядывая в лежащий сбоку лист, испещренный цифрами. Он был так поглощен своим занятием, что не заметил полковника. Ковчук с минуту молча наблюдал, как быстро скользит по бумаге перо, потом негромко спросил:

— Чем занят, Петр Иванович?

Кучеренко оторвал голову от стола, растерянно улыбнулся и хотел было уже встать, чтобы приветствовать начальство, однако Ковчук жестом остановил его.

— Извините Никанор Диомидович, не заметил, вот бабки подбиваю, конец месяца же, ну просто как в конторе какой, а не в уголовном розыске. Заедает отчетность…

Полковника неприятно задело слово «контора», и он суховато заметил:

— Контора, значит… Пусть будет так. Только контора наша — особая. Так что, конторщик, заканчивай поскорее — и ко мне. Будет тебе живое дело. И Чобу с Андроновой прихвати.

Подполковник внимательнее взглянул на Ковчука и только теперь по выражению его лица заметил, что он чем-то озабочен.

— А что случилось, Никанор Диомидович? — уже серьезным тоном спросил Кучеренко.

— Да начальство жмет. С тем делом, церковным. Пора, говорят, кончать. И правильно говорят, между прочим. Вот я тебя и сосватал на руководителя оперативной группы.

Подполковник Кучеренко появился в аппарате министерства примерно с год назад. До этого он работал начальником районного отдела внутренних дел. Отдел, который возглавлял подполковник, по праву считался одним из лучших в республике: и по раскрытию преступлений, и по профилактике преступности, но, пожалуй, главным было неуклонное снижение правонарушений. И когда прежнего заместителя Ковчука перевели на самостоятельную работу, никто не удивился, что его место занял Кучеренко. Знакомы они были давно, не раз приходилось встречаться по службе. Ковчуку нравился этот энергичный, даже в чем-то горячий, профессионально грамотный работник.

Полковник, конечно, понимал, что заместителя, который значительно моложе, да еще со специальным образованием, подобрали ему не случайно, а с дальним прицелом — чтобы он со временем занял должность начальника управления. Сознавая неизбежность своего ухода, Ковчук видел в заме не соперника, а естественного преемника, однако где-то в глубине души у него иногда возникала обида или даже ревность. Кучеренко это чувствовал и потому относился к полковнику с подчеркнутым уважением. О своем возможном назначении он не мог не догадываться, хотя прямо об этом руководство разговора с ним не вело. Он понимал, что к нему присматриваются, и потому, как человек, не лишенный честолюбия, стремился показать себя с наилучшей стороны, что ему, в общем, удавалось.

Ковчук, предлагая Кучеренко в руководители группы, вычислил все безошибочно.

Вызванные полковником сотрудники собрались, и Ковчук кратко информировал их о разговоре с министром, а от себя добавил:

— Пока ничего определенного руководству я доложить не могу. А преступники наглеют с каждым днем. Все читали сегодняшнюю сводку?

Чобу, парень атлетического сложения, заворочался на своем стуле; старый разбитый стул противно заскрипел, и все посмотрели на старшего лейтенанта. Он смутился, пробормотал:

— Извините, товарищ полковник.

Извинение прозвучало двусмысленно, можно было подумать, что относится оно совсем к другому, к тому, что произошло прошлой ночью в Кобылкове. Ковчук, пропустив мимо ушей слова Чобу, продолжал:

— Давайте посоветуемся… Вы все в курсе дела, вернее, дел и потому не будем сейчас особенно останавливаться на деталях. Времени нет. Но сначала послушаем Чобу.

Старший лейтенант, еще не оправившись от смущения, вскочил:

— Как я уже докладывал, товарищ полковник, единственное, что удалось установить более или менее достоверно, — преступная группа располагает транспортом. Свидетели в один голос показывают, что видели на месте происшествия машину. Группа мобильная, что крайне осложняет расследование. Сегодня здесь — завтра там. Как в песне, — попытался пошутить Чобу.

— Где они завтра будут, мы еще, видимо, узнаем. Из очередной сводки, — нахмурился Ковчук. — Где эти «морячки» сегодня, сейчас — вот в чем вопрос.

Он встал и подошел к висящей на стене карте республики, обвел красным карандашом села, где были обворованы церкви. Кружки оказались близко, чуть ли не касались один другого.

— Смотри-ка, кучность какая! Будто из пристреленного оружия бьют. Только где оно, это оружие? — Он задумчиво изучал карту с многочисленными пометками, оставленными еще раньше, и чем-то походил на полководца перед решающим сражением. — Похоже, эпицентр в Бельцах. Отсюда волны и расходятся.

Все смотрели на карту.

— Бельцы, безусловно, ближе, но не следует исключать и Оргеев. Смотрите, здесь же отличная шоссейка проходит… Какой-нибудь лишний час на машине ничего не значит. Кстати, — Кучеренко повернулся к Чобу, — какой марки машина замечена на местах происшествия?

— Показания свидетелей разноречивы. Одни говорят — «Жигули», другие «Москвич».

— А цвет?

— С цветом еще хуже. О разном толкуют: и синий называют, и белый, и зеленый… Цветовосприятие ведь индивидуально, да и меняется цвет в темноте, при электрическом освещении. Сами знаете…

— Допустим, — согласился Кучеренко. Ему, как и другим оперативникам, была хорошо известна эта особенность человеческого зрения, которая прибавляла немало трудностей в розыскной работе. — А если преступники действительно разъезжают на разных машинах?

— Такая возможность не исключается, — ответил вместо старшего лейтенанта Ковчук. — Тогда вместо одной машины нужно искать несколько.

— А если орудуют разные, не зависимые одна от другой преступные группы? — вступила в общий разговор старший лейтенант Андронова.

В ярком синем платье, оттеняющем голубые глаза и льняные волосы, она смотрелась весьма эффектно и неожиданно в спартански обставленном кабинете, в сугубо мужском обществе. Лидия Сергеевна Андронова была первой и пока единственной представительницей прекрасного пола, ставшей оперативным сотрудником молдавского уголовного розыска. И потому мужчины относились к ней, женщине к тому же обаятельной, даже красивой, с рыцарским вниманием. До прихода в управление Андронова работала начальником клуба МВД и училась заочно на юридическом факультете университета. А еще раньше закончила культпросветучилище. Когда же ввели должность старшего инспектора по борьбе с кражами предметов старины и изобразительного искусства, она охотно приняла предложение перейти в уголовный розыск.

— Вопрос существенный, Лидия Сергеевна, — обернулся в ее сторону полковник. — Однако почерк, особенности преступлений всюду одни.

— Или одна группа, только на разных машинах, — подал реплику Кучеренко.

— В общем, задача со многими неизвестными, как пишут в детективных романах, — усмехнулся Ковчук. — Маловато удалось собрать материалов, прямо скажем. Пока ухватиться не за что, разве только за машину неизвестной марки неопределенного цвета. — Он посмотрел в сторону Чобу. Тот сидел, опустив голову. — Но и с себя ответственности никак не снимаю, упустил это дело, чего уж там. Будем надеяться, последнее происшествие даст новые важные сведения. Кучеренко и Чобу выезжают на место сегодня же. — Он помолчал. — А вас, Лидия Сергеевна, попрошу поднять дела отбывших наказание христославцев, как себя именуют эти церковные воры, и запросить органы на местах об их образе жизни, поведении. Не исключено, что кто-то взялся за старое. Пусть также наши органы поинтересуются художниками-реставраторами, а точнее — богомазами, что в церквах росписи делают и все такое, особенно теми, у кого есть машины.

— Теперь машиной не удивишь, — усмехнулся Кучеренко, — а об этих богомазах и говорить нечего; большие деньги гребут.

— Согласен, Петр Иванович, однако дополнительная информация не помешает. Я почти уверен, что преступники имеют какое-то отношение к церквам. Воруют ведь с разбором, знают, где что лежит. Не так ли, Лидия Сергеевна?

— Так, Никанор Диомидович. Я вот что думаю: или они действительно разбираются в церковной утвари, или есть наводчик.

— Как раз об этом я и хотел сказать, — продолжил полковник. — Так или иначе, преступникам надо сбывать похищенное, а это ведь не какие-нибудь шмутки, икону или крест на рынок не понесешь. Кто может их приобрести? обратился он к Андроновой.

— Или фанатик-коллекционер, для которого не имеет значения происхождение вещи, или заведомый спекулянт, хорошо разбирающийся в таких делах, или этот самый наводчик. Эти жучки постоянно крутятся среди коллекционеров. В Кишиневе пока никаких следов не обнаружено, я интересовалась… Не исключено, что в другом городе сбывают — безопаснее. В Москве, например, там таких жучков много.

— Продолжайте розыск в этом направлении, Лидия Сергеевна, только более углубленно, целенаправленнее, что ли. Поинтересуйтесь в музеях, вообще потолкайтесь среди этой публики. — Ковчук чуть нахмурил брови, давая понять, что не совсем доволен Андроновой. — А в МУР ориентировку подготовьте прямо сейчас, не откладывая. Я подпишу.

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА
Начальник УУР МВД МССР (подпись)

Начальнику УУР ГУВД Мосгорисполкома

За последнее время на территории Молдавии совершен ряд краж из церквей. Неопознанные преступники похищают книги религиозного характера, разные серебряные оклады от книг, серебряные потиры (чаши), дарохранительницы, кресты, дискосы (блюда), подсвечники и другую церковную утварь, представляющую значительную художественно-историческую и материальную ценность.

Среди похищенного также иконы: «Николай Чудотворец», «Утоли моя печали», «Великомученица Варвара», «Воскресение Христово», «Богородица с младенцем», «Скорбящая богоматерь» с лампадами на цепочках, «Ногайская божья матерь» в окладе в виде лучей, украшенном полудрагоценными камнями…

Прошу ориентировать личный состав на установление преступников, а также лиц, занимающихся скупкой церковной утвари. При установлении указанных лиц прошу сообщить.

 

Татьяна и Валентин

С высокой балюстрады аэровокзала Воронков узнал Валентина сразу, едва тот вышел из самолета, и призывно помахал ему рукой. Однако Валентин не смотрел по сторонам, занятый молодой женщиной, которую вел под руку, помогая спуститься по трапу. «По всему видать, только познакомился. В самолете. Вот и стелется. А она ничего, столичная штучка».

Валентин со своей спутницей медленно, чуть отстав от остальных пассажиров, шли по истоптанному, заросшему прошлогодней жухлой травой полю, и Воронков хорошо разглядел новую знакомую своего приятеля. В высоких черных сапожках, черных же, туго обтягивающих стройные ноги кожаных брюках и такой же куртке, она как будто только что сошла с экрана ковбойского фильма, а не прибыла обычным рейсом Москва — Кишинев. Это сходство с ковбоем или, скорее всего, амазонкой, довершали черные распущенные волосы, которые ворошил свежий ветерок. Она все время поправляла их-небрежным движением тонкой руки. Рядом с амазонкой ее спутник явно проигрывал, что не без удовлетворения отметил Воронков. Валентин был ниже своей дамы, и эту разницу не могли скрыть модные туфли на высоченных каблуках. И эти дорогие туфли, и шикарная дубленка, и массивная золотая печатка на толстом коротком пальце делали его похожим на внезапно разбогатевшего купчика, выставляющего напоказ свое богатство.

В душе Воронкова, шевельнулась ревнивая зависть, когда Валентин, полуобняв свою спутницу и едва не касаясь ее щеки губами, что-то зашептал ей на ухо. Она манерно вскинула красивую голову, отчего волосы черным водопадом растеклись по спине, и кокетливо рассмеялась. Они подошли совсем близко, и только теперь Воронков окликнул приятеля. Валентин представил свою знакомую. Она высокомерно смерила глазами Воронкова и протянула узкую мягкую руку в тонкой перчатке:

— Татьяна.

На привокзальной площади, как всегда после прибытия самолета, толпился народ. Валентин, взглянув на забитый уже до предела «Икарус», заторопился было на стоянку такси, но Воронков небрежно вытащил из кармана плаща брелок с ключом зажигания, поиграл им в руках. Валентин улыбнулся:

— Вас понял, — подмигнул ему приятель, и они направились к красным «Жигулям». Валентин, улучив момент, шепнул:

— Дома представишь Таню как мою жену. Ясно?

Воронков согласно кивнул и включил газ. Машина тронулась.

День выдался на редкость солнечный и теплый.

— Да у вас тут настоящая весна! — воскликнула молодая женщина, опустив стекло и подставив лицо теплому ветерку. — Не то, что в Москве. Не люблю мороза, — тоном капризной девочки сообщила она.

За окном машины мелькнул выкрашенный в голубое уютный крестьянский домик, каких уже мало осталось в окрестностях Кишинева. Татьяна проводила его восторженным взглядом:

— Какая прелесть, не правда ли, Валентин? Нам бы с тобой такой, летом бы здесь жили, зимой в столице.

Валентин ничего не ответил, но Воронков, увидев в зеркале его сразу поскучневшее лицо, подумал без всякого впрочем, сочувствия: «Дает ему прикурить, стервочка, видать, изрядная».

«Жигуль» остановился возле небольшого особняка на одной из тихих улиц в верхней части города. В глубине двора стоял новенький свежевыкрашенный металлический гараж. Валентин завистливо свистнул:

— Поздравляю, старик, ты делаешь успехи. Тачку оторвал, и гараж успел отгрохать. Молоток!

Воронков скромно промолчал и пригласил гостей в дом. Молодая, просто одетая женщина с невыразительным скучным лицом как старому знакомому улыбнулась Валентину и вопросительно взглянула на его спутницу. Перехватив этот взгляд, Воронков поспешно произнес:

— Познакомься, Галя, это жена Валентина.

В Галиных глазах промелькнуло недоверие, однако она радушным тоном пригласила:

— Что же вы стоите, милости просим, заходите.

Когда гости привели себя в порядок после дороги, все уселись в креслах возле маленького низкого столика в гостиной. На столике в продуманном беспорядке лежали журналы. Полуголые девицы в более чем вольных позах на их глянцевых ярких обложках и аршинные буквы названий «Плейбой», «Вог», «Эсквайр» призывали, требовали, заклинали: открой, посмотри, прочитай… Татьяна полистала один, снисходительно, с видом собственного превосходства окинула взглядом замелькавших девиц, и отложила. Перевела скучающий взгляд на стены, и в ее зеленоватых глазах вспыхнул огонек. Она легко поднялась со своего кресла и подошла почти вплотную к картине в позолоченной витой раме. На картине были изображены важные нарядные дамы и господа, стоящие по обе стороны железнодорожной колеи; они с интересом и недоверием наблюдали; как окутанный клубами дыма маленький, будто игрушечный паровозик тащит за собой несколько вагончиков. Поодаль, в стороне, стояли перепуганные необычным зрелищем мужики и бабы.

— Первая железная дорога из Петербурга в Царское Село, — прочитала вслух Татьяна название картины. — Художник Самохин. — Она на секунду задумалась. — Был такой, в свое время весьма известный. Первая половина девятнадцатого века. Теперь основательно подзабыт. — Она хотела еще что-то сказать, но передумала и перешла к висящей рядом небольшой картине, точнее, этюду в скромной деревянной рамке. Вгляделась в запечатленный на нем уверенными, нарочито грубоватыми мазками живописный уголок восточного города, яркое, смелое сочетание красок.

— Похоже на Сарьяна, очень похоже, — как бы размышляя, негромко произнесла Татьяна. — И подпись… — Она еще раз пристально вгляделась в размашистую подпись в углу этюда. — Скорее всего — подлинник, во всяком случае — будем надеяться, — осторожно заключила она.

Валентин, в отличие от своей подруги с интересом разглядывавший глянцевых соблазнительных девиц, оторвался от своего увлекательного занятия.

— Видал? — обернулся он к сидящему рядом хозяину дома. — Глубоко пашет, почище этих очкариков, что в музейных комиссиях заседают. Любому форы даст. Все знает…

Воронков на это ничего не ответил.

Татьяна уже рассматривала картину, что висела рядом с этюдом. Написанный в мягкой неброской манере пейзаж средней русской полосы выглядел особенно грустно, даже печально рядом с бушевавшим яркими красками этюдом Сарьяна. Казалось, настроение художника передалось молодой женщине, потому что она как-то затихла, взгляд зеленых глаз затуманился.

— Неужели Левитан? Здесь, в этом захолустье? — прошептала она. Невероятно!

Воронков не сводил глаз со своей гостьи.

— В этом доме только оригиналы, милая Танечка, — важно произнес он и улыбнулся.

Татьяна обернулась к нему, провела рукой по волосам, как бы сбрасывая настроение, навеянное грустным пейзажем, и тоже улыбнулась. В ее зеленых глазах снова зажегся огонек. Слегка покачивая бедрами, какой-то особенной, чуть вызывающей призывной походкой Татьяна уже пересекла гостиную, направляясь в противоположный угол. Во всем ее облике, в том, как она двигалась — вкрадчиво, грациозно, осторожно обходя мебель, в ее зеленых миндалевидных глазах сквозило что-то хищное, кошачье. Это сходство с огромной красивой кошкой довершал кожаный, плотно облегающий костюм. Воронков, не сводивший с Татьяны завороженных глаз, увидел, как она подошла к низкому шкафчику с выгнутыми полукругом инкрустированными дверцами, погладила ладонью прохладную, в прожилках, мраморную столешницу. И в этом простом движении также проступило что-то вкрадчивое, хищное.

— Да это же Буль. И в каком состоянии! У нас в Москве такой редко увидишь.

— Вы не ошиблись, милая Танечка, — многозначительно подтвердил Воронков. — Это действительно работа Буля. Изумительно, не правда ли?

Татьяна, казалось, ничего не слышала, залюбовавшись старинными бронзовыми часами, стоявшими на мраморной столешнице шкафа.

В комнату вошла Галина, держа в руках стопку тарелок, чтобы накрыть стол к обеду. Видимо, в том, как гостья рассматривала часы, она прочитала, кроме восхищения, еще и нечто другое, и суховато сказала:

— Эти часы остались от моих родителей. Память.

Судя по быстрому, мимолетному изучающему взгляду, который бросил на жену Воронков, эта реплика предназначалась не столько Татьяне, сколько в первую очередь ему самому.

Вслед за Галиной в гостиную вошла немолодая женщина. Ее покрытое старческими морщинами подкрашенное лицо хранило, как пишется в старых романах, следы былой красоты. Вежливая улыбка, с которой она поздоровалась, не могла скрыть надменного выражения, навсегда застывшего на ее лице.

— Моя маман, — представил ее Воронков.

Так же торжественно-важно, как и вошла, она покинула комнату.

После обеда гость и хозяин на некоторое время уединились, и вскоре уже втроем, вместе с Татьяной, вышли из дома. Встречные мужчины провожали ее удивленно-восхищенными взглядами, женщины же недоброжелательными и завистливыми. А она, не замечая-этих взглядов, с интересом рассматривала маленькие нарядные, причудливой архитектуры особнячки по обеим сторонам улицы.

— Посмотри, Валентин, — тормошила она своего друга. — Сколько домов и все разные. Ни одного похожего. Не то, что нынешние коробки, — капризным тоном, будто ее спутник был архитектором и проектировал эти самые «коробки», сказала она.

Валентин, которого проблемы архитектуры, по-видимому, мало трогали, лишь молча кивал. Зато Олег Георгиевич и на улице продолжал играть свою роль гостеприимного хозяина. Он обстоятельно отвечал на Татьянины вопросы, так и сыпал сведениями из истории города.

Незаметно подошли к длинному одноэтажному зданию в помпезном стиле с большими, так называемыми пролетными окнами. Необычное здание, естественно, привлекло внимание молодой женщины. Услышав от Воронкова, что в не столь уж давние времена дом был собственностью одного из крупнейших богачей города, она вздохнула:

— Жили же люди!

Эти слова, какие принято говорить в шутку в подобных случаях, были сказаны таким тоном, что ее спутники не поняли, шутит она или говорит всерьез.

— Почему — жили? — в тон ей продолжал Воронков. — И сейчас живут… Только не все, а те, кто умеет. Не так ли? — Он посмотрел прямо в глаза молодой женщины. Татьяна понимающе улыбнулась. — Теперь здесь художественный музей. Давайте зайдем, — заметил Олег Георгиевич, — хотя боюсь, что вас, москвичей, ничем не удивишь.

Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.

Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.

Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.

В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.

— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.

— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.

— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.

Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.

Большаков обвел рукой кабинет:

— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.

— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?

Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двухглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.

Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:

— Любопытно… Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.

Это вполне обычное для музейных порядков предложение пришлось Валентину явно не по душе. Он заморгал своими белесоватыми ресницами и обиженно произнес:

— Видите ли, я сейчас переживаю некоторые, как бы вам сказать, финансовые затруднения. В общем, мани нужны, — он пощелкал для убедительности толстыми короткими пальцами, сверкая массивной золотой печаткой. — Или вы покупаете блюдо не откладывая, или я его забираю.

— Воля ваша, — вежливо ответил Большаков и, деликатно давая понять, что эта щекотливая тема исчерпана, обратился к Воронкову: — А к вам, милейший Олег Георгиевич, дело у меня вот какое. Не одолжите ли на несколько дней справочник-каталог, ну тот, клейм по серебру? Атрибутировать надо одну вещицу. Прелюбопытная. Не исключено, что самого Фаберже работа или, по крайней мере, его ученика. Видна рука мастера.

— Если верна поговорка — искусство требует жертв, — улыбнулся Воронков, — то эта жертва ничтожно мала. Каталог к вашим услугам в любое время.

Большаков проводил гостей до самого крыльца, где они и распрощались.

К вечеру народу на главной улице прибавилось. Татьяна присмотрелась к модно, по-весеннему одетым парням и девушкам и с удивлением воскликнула:

— Смотрите-ка, сплошная фирма! Совсем как на улице Горького.

— А вы, Танечка, непоследовательны, — заметил Воронков. — Только что вы изволили обозвать наш город захолустьем.

— Непоследовательна? Возможно. — Она кокетливо поправила волосы. — Я ведь женщина.

Они проходили уже мимо огромного окна, вернее, даже стеклянной стены. За толстыми стеклами, задернутыми прозрачными шторами, будто в немом кинофильме беззвучно танцевали, разговаривали, смеялись люди. Татьяна с минуту забавлялась этим зрелищем, потом бросила выразительный взгляд на спутников. И хотя Олег Георгиевич избегал посещать рестораны, считая это несолидным для своего положения, он, продолжая роль гостеприимного хозяина, предложил зайти.

В зале было душно и накурено. Маленький оркестрик издавал оглушительные какофонические звуки. Они остановились в дверях, выискивая глазами свободный столик. Подошел огромного роста парень в распахнутой рубахе, уставился мутными, безумными глазами на Татьяну. Пьяно ухмыляясь, пригласил ее на танец. Она брезгливо повела плечами и громко, чтобы ее голоса не заглушил оркестр, сказала своим спутникам:

— Пойдемте из этого гнусного кабака.

Домой пришли уже поздним вечером. Татьяна, утомленная дорогой и новыми впечатлениями, тотчас легла спать; Воронков с Валентином задержались в маленькой комнате, служившей хозяину дома кабинетом. Олег Георгиевич открыл книжный шкаф, отодвинул несколько толстенных томов, за которыми оказалась бутылка коньяка.

— От жены прячу, — пояснил он с усмешкой.

Валентин понимающе улыбнулся, подошел к шкафу, скользнул глазами по корешкам, достал красочно оформленный том «Русское ювелирное искусство XVI–XIX веков», небрежно полистал.

— Полезная книжонка, — произнес он одобрительно. — И эта тоже. — Он уже держал в руках потрепанную старую книгу. На ее красном сафьяновом переплете было вытиснено: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии».

Валентин понимающе подмигнул Воронкову. Тот ничего не ответил, только бросил на гостя тревожный взгляд.

— Как я посмотрю, ты всерьез занялся этим делом. Желаю успеха, — с ехидцей добавил Валентин. — А это у тебя зачем? — удивленно воскликнул он, открывая учебник криминалистики со штампом библиотеки на титульном листе.

— Да так, просто интересуюсь…

— Просто ничего не бывает. Ты эти мысли из головы выбрось, понял? озабоченно произнес Валентин. — Я вас, интеллигентов, знаю. Чуть что — и готов, раскололся весь. Если погоришь — никакая криминалистика не поможет. Усек? — И шутливо-миролюбивым тоном добавил: — А библиотечные книги, между прочим, надо отдавать обратно. Некрасиво зажиливать.

Воронков, словно не обращая внимания на слова приятеля, молча разлил коньяк в хрустальные рюмки.

— Давай лучше выпьем. Божественный, скажу тебе, напиток. У вас в Москве такого не сыщешь.

— И не надо, век бы его не видал. Я больше водочку уважаю. — Однако Валентин осушил рюмку одним глотком.

— Оно и видно, — снисходительно заметил Олег Георгиевич. — Разве коньяк так пьют? — Он сделал маленький глоток, посмаковал, осторожно поставил рюмку на журнальный столик. — Ты мне вот что лучше скажи: это блюдо, с орлом, оно что, темное? Смотри, подведешь меня под монастырь. Тебе что — сел в самолет — и будь здоров. А мне с музеем и дальше дела вести. Меня здесь все знают. Сам же видел.

— Да ты что, Олег, чокнулся, что ли? — Валентин сам наполнил свою рюмку и залпом выпил. — Не извольте беспокоиться, уважаемый коллекционер. Вашей кристально чистой репутации ничего не грозит… — Коньяк ударил ему в голову, и он заговорил, паясничая, дурашливым тоном: — Светлая вещица, как алмаз. Только… — он сделал паузу, — не той эпохи, что ли. Я ведь ее на атрибуцию в ГИМ носил. Сказали — девятнадцатый век.

— Подделка, значит? — уточнил Воронков.

— Ну почему сразу — подделка? — белесоватые глаза Валентина сузились в хитрой усмешке. — Стилизация это называется, понимаешь, стилизация. Тот очкарик в вашем музее, видать, глубоко пашет.

— А ты думал — провинция, мол, кто там разберет. Откуда у тебя этот орел в шапке?!

Валентин снова потянулся к бутылке, на этот раз наполнил обе рюмки, чокнулся и, не дожидаясь приятеля, выпил. Постучав по бутылке пальцем, одобрительно сказал:

— И в самом деле ничего. Годится. А с этим блюдом — целая история, роман, ну просто кино. Давно это было.

…Красная «Ява», оглушительно ревя мотором и оставляя за собой клубы пыли, мчалась по проселочной дороге. Впереди показались деревянные избы, однако мотоциклист въехал в деревню, не сбавляя скорости. Прохожие в испуге шарахались в сторону, жались к обочине, провожая недобрыми взглядами «дьявольского наездника», лицо которого почти скрывали круглый шлем и огромные очки.

— Ну чистый дьявол, — испуганно пробормотала повязанная белым платочком бабка, — чтоб ты пропал, — плюнула она вслед мотоциклисту и перекрестилась.

И надо же было случиться такому: не успел проехать и сотни метров, как мотоцикл завилял, руль опустился, и еще не успев понять, в чем дело, водитель вылетел из седла. Потирая ушибленную ногу, он медленно, с трудом поднялся, заковылял к неподвижно лежащему, урчащему мотоциклу. Лопнула передняя ось. Только теперь он понял, что легко отделался, могло быть и хуже.

Оглянулся по сторонам. Стайка белобрысых деревенских мальчишек оживленно обсуждала происшествие, случайными свидетелями которого они оказались. «Какая от мальцов помощь», — подумал неудачливый водитель и заковылял к большой, на вид очень старой избе. На крыльце покуривал седой дед с молодцевато закрученными вверх усами. Он воззрился на человека в шлеме и больших очках и удивленно воскликнул:

— Это что еще за чучело такое к нам в гости пожаловало!

«Чучело» скинуло мотоциклетные доспехи, и дед увидел симпатичное лицо молодого человека.

— Вот это — другое дело, — одобрил дед. — Кто таков будешь? — уже строже спросил он, сочувственно выслушал рассказ парня и покачал головой: — В район тебе надобно, парень, в Углич, там мастерская имеется, может, и дадут ось. А в нашей Демидовке нету. Езжай на попутной, а мотоцикл ко мне во двор тащи.

В Угличе парню повезло, и спустя часа два он возвратился с осью. Дед принес из сарая инструменты, помог поставить. Когда закончили работу, парень развернул сверток, который привез вместе с осью из райцентра.

— Давай, дед, отметим это дело.

— Можно, конечно.

Они вошли в прохладную сумрачную горницу. В красном углу тускло мерцала лампадка, скупо освещая икону. За бутылочкой разговорились, и дед узнал, что его случайный гость живет в Москве, работает мастером-краснодеревщиком в мастерской с длинным мудреным названием, недавно женился. И еще есть у него одно увлечение: иконы собирает.

Дед изумился:

— Я вот восьмой десяток разменял, и то в бога не верую. Неужто ты, такой молодой, да еще столичный, рабочий человек, верующий?

— Да нет, отец, это просто у меня хобби такое.

Старик с любопытством переспросил:

— Это что ж такое будет? Первый раз слышу.

— Ну, собираю иконы, — объяснил парень. — Интересуюсь просто, коллекционирую словом. За ними и ездил сюда, да зря, ничего не нашел.

Видно, чем-то понравился старику этот рабочий паренек, или, быть может, напомнил сына, не пришедшего с войны. Он задумчиво посмотрел на его фотографию, висящую в красном углу, перевел взгляд на икону и сказал:

— Эту икону я тебе не отдам, бабкина, любимая. Верующая она у меня, сейчас в церкву пошла молиться. А на чердаке имеются. Давно лежат, еще с давнего времени, когда в этой избе трактир держал хозяин. Ты сам слазь, а то мне тяжело, да и выпивши я.

На чердаке, действительно, пыльной грудой лежали иконы. Парень не спешил уходить. Он тщательно обследовал все закоулки и обнаружил медное блюдо. Под темными пятнами окислов на его дне угадывалось изображение двуглавого орла. Здесь были также старинный утюг с большой трубой и деревянная прялка. Притащил все это в избу. Дед равнодушно сказал:

— Забирай, коли хочешь.

Мотоциклист полез было в карман за деньгами, но старик остановил его:

— Обижаешь, парень, я иконами не торгую. И прялку бери с утюгом вместе. На кой ляд мне это старье.

Не знал, не ведал старик, что это «старье» стоит денег, и немалых, а гость не стал его просвещать, поблагодарил, оседлал свою красную «Яву» и был таков.

— Хороший был старик, — с неподдельным сожалением закончил свой рассказ Валентин. — Я к нему часто приезжал, пока он не умер. Вместе к его знакомым ходили за досками, тогда этого добра навалом было, считай, в каждой избе. И денег не брали, заметь. Ну, конечно, поставишь бутылку-другую — и лады. Да, были времена, — ностальгически протянул Валентин, — не то, что нынче. Так и рыщут, подчистую подметают, — его белесоватые глаза зло блеснули. — Трудно теперь стало работать, вот что я тебе скажу, Олег.

Воронков с интересом слушал своего гостя и не узнавал его. Обычно немногословный, скрытный Валентин редко и скупо рассказывал о себе, а особенно о делах. Но сегодня он словно преобразился. «Коньяк, что ли, дает себя знать?» — подумал Олег Георгиевич, всматриваясь в слегка покрасневшее лицо Валентина, который почти в одиночку расправился с бутылкой. Однако его глаза смотрели трезво и осмысленно.

И, как бы отвечая на его вопрос, Валентин одобрительно произнес:

— А ты парень ничего, подходящий… — Он помолчал и добавил с усмешкой: — Но в разведку я с тобой все равно не пошел бы. Честно тебе скажу — не доверял тебе раньше, думал — стукач, на живца хочешь взять. Я ведь битый-перебитый… На мякине не проведешь.

Воронков сидел молча, занятый своими мыслями. Ему до мельчайших подробностей припомнился вдруг солнечный сентябрьский день, когда он с Валерой стоял возле комиссионного магазина на улице Димитрова. Этого Валеру он раньше знал по Кишиневу, тот крутился возле коллекционеров, промышляя по мелочам. Никто не принимал всерьез паренька — шестерка, и все. Потом Валера исчез. Воронков случайно встретил его в Москве, возле антикварной комиссионки на Димитрова.

Валера обрадовался земляку или сделал вид, что рад. Понизив голос и оглядываясь на прохожих, поведал, что живет теперь в Москве, намекнул, что его работа связана с частыми поездками за границу. Воронков, естественно, не поверил этой наивной чепухе, однако ничего уточнять не стал. Узнав, что Воронков интересуется антиквариатом и хотел бы познакомиться с конъюнктурой, как выразился Олег Георгиевич, поближе, покровительственно похлопал его по плечу:

— Есть у меня один кореш, он в курсе. Верный мужик.

Этот разговор происходил накануне, а на второй день они с Валерой поджидали «верного мужика» возле комиссионного магазина, традиционного места встреч «любителей старины». Верным мужиком и был Валентин. Познакомились, отошли в сторонку. Однако разговора, которого ожидал Воронков, не получилось. Валентин держался настороженно, на вопросы отвечал уклончиво, но адрес и телефон Воронкову все-таки дал.

Вспоминая о том, что произошло спустя месяц после знакомства, Олег Георгиевич как бы заново пережил острое чувство уязвленного самолюбия и обиды. В субботнее утро прилетел он в столицу, прямо из Внукова приехал на такси к Валентину. Тот удивился нежданному гостю, но в квартиру пригласил. Поболтали о ничего не значащих пустяках, и Воронков сказал:

— А я ведь к вам по делу приехал… — Он распахнул свой чемодан.

— По делу? У нас с вами, уважаемый, как будто никаких дел нет, холодно заметил Валентин, окидывая косым подозрительным взглядом в беспорядке сваленные в чемодане кресты и чаши. — Не по адресу, уважаемый, приехал. Я такими вещами не занимаюсь. — Он отвел глаза от чемодана. — Да и не знаю я вас.

Воронков правильно истолковал эту реплику как осторожный намек на то, что разговор еще не окончен.

— Послушай, Валентин, — перешел он на «ты», — нас же Валера познакомил. Забыл, что ли?

— Валера, — со злостью повторил Валентин. — В гробу я видел твоего Валеру. Божился, что джины принесет. Взял монету — и поминай его, как звали. Фуфло.

— Значит, и мне не доверяешь? Напрасно. Приезжай ко мне, сам увидишь, что я за человек. — Олег старался говорить спокойным, рассудительным тоном, с трудом сдерживая вдруг вспыхнувшую ненависть к этому наглому мужлану, перед которым был вынужден заискивать.

На том и порешили. С тех пор Валентин стал частым гостем в особняке на тихой кишиневской улице. И вот сейчас снова пожаловал, и не один, а с подругой.

— Неплохой ты, парень, Олег, — продолжал московский гость, — сечешь, что к чему. Вон сколько книг, — обвел он рукой книжные полки, — однако в разведку я с тобой все равно не пошел бы, — снова повторил он полюбившееся ему выражение.

— Да что ты все о разведке, война, что ли? — попытался обернуть в шутку его слова Воронков. — Давай делом займемся.

Он открыл дверцы книжного шкафа, порылся в нем, аккуратно разложил, как это делают опытные продавцы, на журнальном столике свой «товар». Глаза Валентина сощурились, в них зажегся знакомый Воронкову жадный блеск. Короткопалая, покрытая рыжеватыми волосами широкая ладонь потянулась к серебряному дискосу. «Свет наш Господь наш», — с трудом вслух прочитал Валентин выгравированную на выпуклом серебряном боку надпись церковнославянской вязью.

— Красиво писали, — он ухмыльнулся. — И вещица красивая. Ничего не скажешь. Только ей цены нет.

— Что значит — «только»? — настороженно спросил Воронков.

— Очень просто, я ведь тебе уже объяснял. В комиссионке культовые вещи не берут, на Большой Полянке — тоже. Значит, нужен любитель-фанат. Или — как лом, на вес. Серебро высокой пробы. Этот чертогон грамм двести тянет. — Он повертел в своих толстых коротких пальцах старинный крест с распятым Христом.

Валентин еще раз оценивающе, прищурив глаза, оглядел разложенные на столике кубки, кресты, серебряный оклад от Евангелия, дарохранительницы…

— Это все?

— Еще кое-что имеется…

Воронков вышел в другую комнату и вернулся, бережно держа в руках фарфоровую вазу и бронзовую скульптуру. Так же осторожно поставил их на столик. Ваза излучала благородную красоту, и красота эта на мгновение погасила жадный блеск в глазах гостя; они зажглись искренним восхищением.

— Где достал? — деловито осведомился он, не отводя глаз от вазы и не решаясь еще взять ее по привычке в руки.

— У одной божьей старушенции, деньги ей срочно понадобились, на квартиру дочери, что ли…

— А это откуда? — московский гость оторвался, наконец, от фарфоровой красавицы и указывал на бронзовую скульптуру двух обнаженных женщин и мужчины, стоящих возле лошади. Попытался прочитать выгравированную на металле надпись. — Черт его разберет, не по-нашему написано.

— «Похищение сабинянок» — вот как она называется, — снисходительно пояснил Воронков. — Есть миф такой. Тоже французская работа. По случаю достал.

В комнате стало тихо, оба собеседника замолчали. Откуда-то издалека донесся отчетливый мелодичный бой часов. Городские часы пробили полночь.

Гость очнулся, сосчитал удары:

— Однако уже поздно. Пора и на боковую.

Он зевнул, обнажив в оскале крепкие, белые, один к одному зубы:

— Ладно, беру. Вместе с Сарьяном, Левитаном и этой картинкой, ну, с паровозом. Если, конечно, они не локшовые. Снесу на атрибуцию. — Заметив колебание на лице Воронкова, жестко добавил: — Или все, или ничего.

Воронков поспешно согласился. Он всегда соглашался со своим московским приятелем. А тот вытащил из кармана бумажник, отсчитал две пачки купюр:

— Это — за прошлый мой приезд. А это — аванс Окончательный расчет после. Как обычно.

 

«Сухарик»

Кучеренко вылез из черной «Волги», прошелся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, вдохнул всей грудью остро пахнущий свежестью холодный воздух.

— Подмораживает, а у нас слякоть, — обернулся он к своим спутникам. Погодка — специально для криминалиста. Не так ли, товарищ Енаки?

— Отличная погода, товарищ подполковник, — отозвался небольшого роста молодой лейтенант. Рядом с огромным Степаном Чобу он выглядел почти мальчишкой. Новенькая шинель была ему великовата и сидела по-штатски. Погода — что надо, — повторил лейтенант, — а там видно будет. — Он озабоченно насупился.

Все трое уже подходили к стоящей на пригорке церкви. Их ждали. Подполковник еще издали узнал начальника отделения уголовного розыска райотдела внутренних дел капитана Штирбу. Рядом с ним стояли незнакомые Кучеренко лейтенант и полный человек в пальто и шляпе, чуть поодаль, в сторонке, — несколько пожилых сельчан, среди которых выделялся представительный старик с бородкой клинышком и длинными седыми волосами, ниспадающими на бархатный воротник черного пальто, надетого на черную рясу. Они с напряженным вниманием разглядывали приближающихся оперативников.

Капитана Григория Панфиловича Штирбу подполковник знал еще с тех пор, когда работал начальником райотдела в соседнем районе. Служебные интересы соседних отделов не раз пересекались, требовали совместных действий. Однако после перевода Кучеренко в аппарат министерства встречаться не приходилось. Штирбу взял под козырек:

— Начальник отделения уголовного розыска капитан… — начал он.

— Отставить, Григорий Панфилович, — прервал капитана Кучеренко.

Штирбу замолчал, но лицо его по-прежнему сохраняло строго официальное выражение. — «Вот оно, в чем дело, — догадался, наконец, подполковник, решил, видимо, что я теперь большой начальник, в министерстве служу, потому и тянется». — Ты вот лучше, Григорий Панфилович, познакомь нас с товарищами, — мягко, чтобы сгладить возникшую неловкость, продолжал Кучеренко. — А с тобой мы давно ведь знакомы.

Полный человек в шляпе оказался, как и предполагал Кучеренко, председателем сельсовета. Он с достоинством протянул свою пухлую руку, но Кучеренко, с некоторым удивлением почувствовал, что эта рука оказалась неожиданно твердой, в буграх мозолей. Молодой офицер, приложив руку к фуражке, громко доложил:

— Участковый инспектор лейтенант Мунтяну.

— Рассказывай, Григорий Панфилович, что у вас стряслось, — обернулся Кучеренко к капитану. — Кто сообщил о происшествии?

Вместо капитана ответил председатель сельсовета.

— Я, я позвонил в милицию, — важно произнес он, — сразу после того, как Марина чуть не убили.

— Значит, сторож жив?

— Едва живой остался. — Председатель сокрушенно вздохнул. — Не узнать теперь нашего Марина, все лицо дробью побито. Как решето. В больнице лежит. И надо же было такому случиться! Откуда эти бандиты взялись на нашу голову? Ничего подобного не случалось раньше у нас в Кобылкове.

— К Марину мы еще вернемся, а пока послушаем капитана.

Из доклада Штирбу следовало, что неизвестные преступники глубокой ночью взломали решетку на окне церкви, похитили предметы религиозного инвентаря, произвели два выстрела из охотничьего ружья и скрылись на автомашине «Волга».

— Да, пока не густо, — медленно произнес Кучеренко. — А почему вы думаете, что это была именно «Волга»?

— Свидетели показывают, товарищ подполковник, в том числе и шофер, рядом с церковью живет. Утверждает: «Волги» двигатель. По звуку узнал. Причем новый. Чисто работал.

— А как с вещдоками?

— С вещдоками вроде получше. — Голос Штирбу стал бодрее. — Есть кое-что интересное. — Покажи, лейтенант, — обернулся он к участковому инспектору.

Мунтяну раскрыл сумку и передал Кучеренко смятые почерневшие бумажные комочки.

— На улице нашли, — пояснил он.

Подполковник расправил один из них, понюхал тронутую гарью бумагу.

— Похоже на самодельные пыжи. Это по вашей части, — он передал бумажные клочки эксперту-криминалисту. — Давайте приступим к осмотру, пока не стемнело, — он взглянул на багрово-красное предзакатное солнце.

На затоптанной дороге удалось отыскать следы протектора автомобиля. Эксперт-криминалист сфотографировал их рядом с масштабной линейкой с разных точек, потом достал из чемоданчика пульверизатор, побрызгал жидкостью, посыпал следы мелко растертым, как сахарная пудра, гипсом. Густая вязкая масса затвердевала на глазах. Мальчишеское лицо лейтенанта, поглощенного своим делом, было серьезно и сосредоточенно. Он не замечал сельчан, с любопытством наблюдавших за его действиями.

Незаметно, чтобы не «сглазить», присматривался к работе эксперта и подполковник. «Как будто уверенно действует, старается, хотя и волнуется». Он хорошо знал, какой филигранной точности, даже искусства требует это вроде бы простое дело. Достаточно малейшей оплошности, — например, попадись в гипсе плохо растертый, комочек — и все труды пойдут насмарку.

Виктор Енаки, выпускник физического факультета университета, пришел в оперативно-технический отдел МВД недавно и не имел пока права ставить свою подпись под заключением. Для этого он должен прослужить не менее пяти лет. А пока его задача заключалась в том, чтобы собрать вещественные доказательства и исследовать их вместе со старшими коллегами в лабораториях ОТО. Когда его включили в розыскную группу, Кучеренко недовольно проворчал: «Могли и поопытнее подобрать», на что получил резонный ответ: «Опытные все в разъезде, а вам, дорогой товарищ, нужно ехать немедленно.»

— Ну как, лейтенант, срисовал? — он подошел к Виктору, когда тот осторожно снял затвердевшие слепки и уложил в чемоданчик.

— Там видно будет, Петр Иванович, — озабоченно отвечал лейтенант. Всего два слепка удалось сделать. Затоптано очень.

— А вам, химикам-физикам, много и не надо, вы же чудеса в своем ОТО творите, волшебники, да и только.

Они прошли через ворота с высокой аркой, выкрашенной в голубой цвет, и оказались в небольшом дворе. Очищенная от снега асфальтовая дорожка вела к высокому коричневому в желтых полосах крыльцу.

— Сюда, — показал рукой Штирбу.

Оперативники обошли церковную стену с облупившейся штукатуркой и остановились возле разбитого окна с распиленной решеткой. Все молчали, сосредоточенно рассматривая следы преступления. Раздались легкие щелчки затвора «Зенита», который пустил в ход эксперт-криминалист.

— А щель-то узкая, взрослому, пожалуй, и не пролезть, — заметил подполковник.

— Смотря какой взрослый, если вроде Мунтяну, — капитан указал на широкого плотного участкового, — то действительно, а худой может проскользнуть. — Он подошел поближе к окну: — Смотрите, вроде, след остался, — показал он на подоконник.

Кучеренко, внимательно разглядывал едва обозначенный на подоконнике след рифленой подошвы и цифры «41» возле каблука.

— Такой размер может быть и у взрослого и у подростка. Пацаны вон какие нынче…

Енаки, сделав несколько снимков отпечатка, с сомнением покачал головой:

— Очень уж слабоват, да и света мало. Не уверен, получится ли… В отделе мы бы его запросто вытянули.

— Так за чем же остановка? — удивился подполковник. — Выпилите — и все дела.

Эксперт снова раскрыл чемоданчик, похожий на «дипломат», только побольше. Плоскогубцы, отвертка, перочинный нож, ножницы, стеклорез, электрический фонарь, лупа, пластилин, пробирки, капроновый шнур и даже конторская резинка, укрепленные в специальных гнездах, были на месте. Только гнездо для пилы-ножовки пустовало.

Он растерянно развел руками:

— Не проверил, торопился, выезд был срочный… Куда она подевалась ума не приложу. Вот здесь лежала… — И добавил что-то о законе паскудности, согласно которому бутерброд всегда падает маслом вниз.

Подполковник не стал оспаривать этот закон, поскольку был убежден в его существовании, но все-таки наставительно сказал:

— В милиции несрочных выездов не бывает, товарищ лейтенант. Пора уже привыкнуть. Попросим, у старосты, у него в хозяйстве должна быть.

Окликнули человека в ватной фуфайке, который все время маячил во дворе, как бы ожидая, что может понадобиться. Узнав, что от него требуется, он торопливо засеменил по двору, куда-то на миг исчез, появился с небольшой пилкой в руках и вежливо подал ее Енаки. Пила была новенькая, с маленькими ручками из коричневой пластмассы. Эксперт уже хотел приступить к делу, как вдруг пила застыла у него в руке.

— Что-нибудь не так, товарищ начальник? — обеспокоенно осведомился старик. — Я другую принесу. У нас еще есть.

— А эта пила у вас откуда? — спросил Енаки, разглядывая налипшие на блестящее полотно свежие металлические опилки.

— Нашел сегодня утром в церкви, как раз под этим вот окном. Вижу хорошая пилка, новая, в хозяйстве пригодится. Вы уж извините, если что не так, — растерянно пробормотал старик.

— Да нет, папаша, все нормально, не беспокойтесь, — успокоил его Кучеренко. — А пилу нам, пожалуй, принесите другую.

Ничего не понявший староста, засеменил по двору, что-то бормоча себе под нос, а оперативники сгрудились вокруг лейтенанта. То, что это — орудие преступления, ни у кого не вызывало сомнений. Детальный осмотр ничего нового не добавил, если не считать обнаруженного на пластмассовой ручке заводского клейма: «ДМЗ».

Пряча в чемоданчик лупу, Енаки с сожалением заметил:

— Захватана… вряд ли отпечатки пригодны для идентификации. Однако попробуем.

Чобу нашел под окном осколок стекла, покрытый густой маслянистой жидкостью, понюхал и, держа его за самый краешек, передал Кучеренко:

— Вроде солидолом пахнет, товарищ подполковник.

— Старый, как мир, способ, — усмехнулся он. — Смазал стекло солидолом, приложил газетку, надавил — и готово, стеклышка как не бывало, и без шума, заметьте. Старо, как мир. Да, замысел был хорош, — продолжал он, внимательно разглядывая осколок, — однако исполнение оставляет желать лучшего. Посмотрите, лейтенант, — повернулся он к эксперту-криминалисту, пальчики на стекле — как в учебнике криминалистики. Неосторожно работал. Солидол — жидкость коварная.

Енаки тщательно закрепил осколок на специальном держателе, чтобы предохранить его от случайного соприкосновения с другими предметами, и положил в чемодан.

Кучеренко еще раз цепко, стараясь все запомнить, оглядел разбитое окно с развороченной решеткой:

— Ну что ж, надо осмотреть помещение изнутри. Честные люди входят в дом через дверь, — улыбнулся он. — Думаю, у нас нет оснований изменять этому хорошему правилу, тем более, что дом не простой, а божий.

Попасть в божий дом оказалось не просто. На обитых листовым железом дверях висел пудовый замок.

— Однако… — удивился Чобу. — Первый раз такой вижу… Его не перепилишь, — продолжал он, разглядывая толстые дужки.

— Положим, перепилить можно, только долго. Преступники избрали другой, более простой вариант. Логично, между прочим. Однако мы этим путем, хотя он и логичный, не пойдем, — пошутил Кучеренко. — Товарищ Мунтяну, — обернулся он к участковому, — пригласите священника. Кстати, как его зовут?

— Мовилэ, товарищ подполковник.

— А по имени и отчеству?

— Не могу знать, его больше просто попом называют.

— Кириллом Михайловичем его зовут, — подсказал председатель сельсовета.

— Ну так вот, товарищ лейтенант, — суховато продолжал Кучеренко, пригласите сюда священника Кирилла Михайловича Мовилэ. Вы меня поняли?

В воротах показался высокий старик в черном пальто. Он шел медленно, не торопясь, высоко подняв голову, украшенную гривой седых волос. Во всем его облике, старческом, изборожденном морщинами лице было что-то величественное и в то же время провинциально-театральное, актерское. Он церемонно поклонился:

— Чем могу служить? — спросил он приятным, хорошо поставленным голосом, в котором, однако, улавливалось старческое дребезжание.

Узнав, чего именно от него хотят, он обернулся к старосте. Тот вытащил из кармана связку ключей, побренчал ими и, выудив самый большой, отомкнул замок.

— Прошу, — вежливо пригласил священник.

В сумрачном молитвенном зале царили тишина и порядок. Ничто, на первый взгляд, не говорило о том, что несколько часов назад здесь хозяйничали грабители. Возле алтаря священник в нерешительности остановился, оглядел довольно многочисленную группу, и в его слезящихся глазах мелькнуло недовольство. Кучеренко проследил за его взглядом и все понял.

— Товарищ лейтенант, — голос подполковника, усиленный акустикой, прозвучал неожиданно громко и резко, — вы что, и дома фуражку не снимаете?

— Извините, товарищ подполковник, — даже в полумраке было видно, как покраснел Мунтяну. — Забыл, — виновато пробормотал он, сдергивая фуражку.

Старик продолжал стоять перед алтарем, о чем-то раздумывая. Наконец он тихо сказал:

— Святой престол, посторонним сюда нельзя…

— Как же, Кирилл Михайлович, это мы знаем. Еще и пословица такая есть: «И велика барыня, а в алтарь не лезь», — вспомнил к месту пословицу Кучеренко.

Тонкие губы старика тронула усмешка, по которой, однако, нельзя было понять, понравилась ему пословица или нет.

— Извините, уважаемый, — снова заговорил священник, обращаясь к Кучеренко, вполне резонно приняв его за старшего, — затрудняюсь как вас величать, я в ваших чинах не разбираюсь. Восьмой десяток скоро, а с милицией дела не приходилось иметь.

— Так это же просто замечательно, Кирилл Михайлович, что не приходилось. К нам люди с бедой идут. Как к врачу. Зовут меня Петр Иванович. Так и величайте.

Подполковник мог бы, в свою очередь, сказать, что и ему за долгие годы службы тоже не приходилось вот так, близко, сталкиваться со служителем культа и он тоже испытывает некоторые затруднения.

— Господь меня простит, — тихо произнес священник, по-прежнему стоя перед алтарем, — дело богоугодное.

Они поднялись на возвышение и вошли через боковые двери в помещение за алтарной стеной. Подполковнику сразу бросились в глаза разбросанные в беспорядке книжные листы. Он поднял с пола один, поднес к глазам. На желтой, истонченной временем, но все еще плотной бумаге чернели буквы, чем-то напоминающие русские.

— От Евангелия это, — пояснил священник, — на греческом, в 1759 году в монастыре Нямцу напечатано. Старинная книга, со дня основания храма у нас хранилась, так отец Василий говорил.

— Кто это — отец Василий?

— Священник прежний… Я от него приход получил, в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда окончил теологический факультет. В том же году был рукоположен в сан священника и служу в этом приходе. — Он скорбно поджал тонкие бескровные губы. — Святотатцы. Оклад серебряный похитили, а над священным писанием надругались. И крест унесли, и дискосы, и дарохранительницу, и семисвечник… все из серебра. И пентиконстарион украли…

— Простите мое невежество, — вежливо прервал это невеселое перечисление Кучеренко, — что такое пентиконстарион?

Священник охотно пояснил:

— Богослужебная книга это… рабочая как бы для нас, священников. По ней служим от Пасхи до Троицы. И зачем только она им понадобилась?

— В самом деле, зачем? — повторил подполковник. — А не мог кто-нибудь из прихожан?

Эти слова явно не понравились старику. Он недовольно пошамкал губами, нахмурил седые брови.

— В священном писании сказано: не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего… На прихожан подозрения не имею, уважаемый.

Кучеренко ругнул себя за оплошность: контакт, который уже было наладился с этим преисполненным чувства собственного достоинства старым человеком, грозил разладиться. И он поспешно сказал:

— Вы уж, Кирилл Михайлович, извините, ваших мирян я не хотел обидеть. Просто служба у нас такая — спрашивать обо всем.

Мовилэ оглянулся на стоящих рядом оперативников и отвел Кучеренко подальше.

— Понимаете, — он говорил тихо, почти шепотом, — был один случай месяца два назад. Приходит ко мне человек и говорит: я художник-реставратор, прошу разрешения осмотреть церковь. И бумагу казенную показал.

— Какую бумагу?

— С печатью, а наверху написано — «Министерство культуры».

Кучеренко понял, что священник говорил о командировочном удостоверении.

— А фамилия там какая была, не запомнили? — без особой надежды спросил он.

— Да я вообще не стал читать бумагу, отослал этого человека в сельсовет. На всякий случай. Как раз перед его приходом дошла до нас печальная весть — злоумышленники в Селиште, в соседнем районе, залезли в церковь архангелов Михаила и Гавриила. Да об этом вы лучше меня должны знать. Церковный совет после этого несчастья Марина нанял, он универмаг тоже сторожит. Мы ему положили небольшое жалованье, он согласился за церковью смотреть. Да вот как получилось…

— Могло быть и хуже, Кирилл Михайлович, хорошо, что сторож жив остался. А этот человек, о котором вы рассказывали, как я понимаю, больше не появлялся.

— А вы откуда знаете? — удивился священник.

— Да так, догадываюсь…

— Не пришел больше.

— Как он выглядел? Может, особые приметы были, усы там или пятно родимое, шрам… Постарайтесь припомнить, это очень важно.

Старик раздумывал довольно долго.

— Не присматривался я, да и не понимаю ничего в этих особых приметах ваших… Худощавый такой, высокий, симпатичный и учтивый, нынче таких редко встретишь. Одет красиво. — Он сделал паузу и добавил: — Едва не запамятовал, вы уж меня, старика, извините. На машине он приехал. Красная была машина, это я хорошо запомнил.

Кучеренко попрощался со священником, и все вышли на улицу, где их поджидал председатель сельсовета. Возле церкви по-прежнему стояла, о чем-то степенно беседуя, группа пожилых сельчан. При появлении оперативников беседа прекратилась, и они молча, как по команде, повернули головы в их сторону.

— Почти вся двадцатка собралась, — пояснил председатель сельсовета. — Всполошились.

— А вы как думали, — откликнулся Кучеренко, — понять чувства верующих можно. Да, кстати, — без видимой связи спросил он, — в какой больнице этот Марин?

— В ЦРБ его отправили.

— ЦРБ, насколько я знаю, это центральная республиканская больница. Значит, в Кишинев отвезли?

— Почему в Кишинев? — удивился предсельсовета. — В центральной районной он, в Приреченске лежит, я же говорю — ЦРБ.

Кучеренко про себя подивился пристрастию районных работников к громким названиям и посмотрел на часы. Было около шести.

— Сделаем так, Степан Афанасьевич, — обратился он к Чобу. — Вы с товарищами поработайте здесь, поспрашивайте, уточните детали, а я еще сегодня со сторожем хочу поговорить, если, конечно, доктора разрешат. Встретимся в райцентре, в гостинице. Григорий Панфилович подбросит вас на своей машине.

— Обязательно, Петр Иванович, все сделаем, — заверил его Штирбу. Черная «Волга» с подполковником, оставляя за собой белую морозную пыль, резво понеслась по сельской улице к больнице.

Дежурный врач, преисполненный важности молодой человек, достал из шкафа тоненькую папку с историей болезни.

— Марин Мефодий Яковлевич, — внятно и внушительно прочитал он, — 63 лет, доставлен в 4 часа 25 минут с огнестрельными ранениями средней тяжести в области лица, грудной клетки и левой голени. Извлечено из тела 64 дробинки.

— Как он себя чувствует, можно с ним поговорить? — неуверенно спросил Кучеренко. Диагноз произвел на него внушительное впечатление.

— А почему бы и нет, — лицо врача было по-прежнему строгим. Состояние больного не внушает опасений. Возможность летального исхода исключена. Мы сделали все, что надо, да и он старик крепкий, боевой. Маша вас проводит, — врач указал на девушку в белом халате, заглянувшую в кабинет.

Медсестра проводила Кучеренко на второй этаж, осторожно открыла дверь палаты, подвела к койке, на которой лежал человек с туго перебинтованным лицом. Его глаза сквозь щели, оставленные в марлевой маске, с живым интересом смотрели на незнакомого посетителя. В своей белой маске он выглядел жутковато. Подполковник поздоровался нарочито бодрым, неестественным голосом, каким почему-то принято разговаривать с больными, назвал себя. Человек на койке слегка приподнялся, чтобы получше разглядеть нежданного гостя:

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — громко, по-военному приветствовал его Марин.

— А вы, Мефодий Яковлевич, молодцом держитесь, — заметил Кучеренко, имея в виду состояние здоровья сторожа. Однако тот истолковал эти слова по-своему:

— Я, товарищ подполковник, считай, почти всю войну прошел и фашистов не боялся. Неужели каких-то воришек испугаюсь?

— Однако эти воришки вас чуть не убили. Почему вы не стреляли? Живыми хотели взять, как языка на фронте?

— Оно, конечно, неплохо бы живьем взять подлеца, — с сожалением произнес Марин, — однако не из чего было огонь открывать. Не было ружья под рукой, только палка.

— А сколько раз они стреляли?

— Два раза стрельнули. Первый сбоку, из проулка. А второй сблизи…

— А из чего стреляли?

— Как из чего? — удивился сторож. — Из ружья, конечно, дробью же били. Вот сколько их из меня повытаскивали.

— Я понимаю, что дробью. Только дробью можно стрелять и из обреза. Не приметили часом?

— Нет, извините, не приметил, — опять с сожалением сказал Марин, темно было, а стреляли двое: высокий, худой, это я разглядел. А напарник его пониже, плотный.

— А что еще вам запомнилось, Мефодий Яковлевич?

— Что еще? Да вроде ничего больше… Упал в бессознательном состоянии. — Он замолчал, заново переживая случившееся. Да, чуть не запамятовал, — очнулся от тягостных воспоминаний Марин. — Когда мы с Никуцей разговаривали, это шофер колхозный, он грузовик остановил, чтобы прикурить у меня, «Волга» мимо проехала. Я еще удивился — откуда «Волге взяться в такое время.

— Какого цвета была «Волга»?

— Точно не скажу, в снегу вся была, но вроде светлого…

Пожелав Марину скорейшего выздоровления, подполковник отправился в гостиницу. В это время года она пустовала, и ему предоставилась редкая возможность выбора номера по своему вкусу. Ему отвели номер «люкс», который оказался скромно обставленной комнатой. Основанием для громкого наименования, по-видимому, служило наличие старенького телевизора, двух потертых кресел и маленького журнального столика.

Кучеренко прилег на диван и незаметно для себя задремал. Его разбудил стук в дверь, и в комнату вошли Чобу и Енаки. Выглядели они бодро, будто и не провели на ногах весь этот длинный день. «Все правильно, — подумал Кучеренко, глядя на их молодые оживленные лица без признаков усталости, и я был таким же неутомимым, и не так уж давно. Как время летит!»

Чобу вытащил блокнот, приготовился к докладу, но Кучеренко остановил его:

— Погоди, Степан Афанасьевич, сначала поужинаем, пока ресторан не закрыли, а то с утра во рту ничего не было.

Предложение было принято с энтузиазмом, и они направились в ресторан. Наскоро покончив с нехитрым ужином, возвратились в номер, и старший лейтенант снова вынул блокнот. Показания сельчан, поднятых выстрелами из своих постелей, были скудными и противоречивыми. Сходились они лишь на том, что к машине бежали трое. А дальше уже начинались противоречия. Одни утверждали, что это были голубые «Жигули», другие толковали о «Жигулях» серого цвета, третьи будто бы видели светлую «Волгу».

— А уж о выстрелах и говорить не приходится, — Чобу не сдержал улыбки, — если судить по их показаниям, то настоящий бой произошел. Только пушек не хватало.

— А что ты удивляешься, Степан Афанасьевич? Пора уже привыкнуть к таким чудесам. Не зря у нас говорят: врет, как очевидец. Грубовато, но верно. — Прочитав на лицах собеседников несогласие, он уточнил. — Я говорю не об умышленной лжи, это уже другой вопрос. Просто каждый человек воспринимает увиденное по-своему. Дай-ка сигарету, Степан Афанасьевич. Подполковник курил редко и с собой сигарет не носил. Закурив, Кучеренко продолжал: — Читал я в молодости одну книгу, названия и автора уже не помню, а эпизод запомнился на всю жизнь, — вот вам, кстати еще одна особенность человеческой памяти. — Он помолчал, неумело затянулся сигаретой. — В Англии дело было. Посадили, значит, в тюрьму одного ученого человека, историка. В тюрьме он продолжал работать над своей книгой. Настоящий, видно, был ученый. Однажды он из окна своей камеры увидел, как на тюремном дворе ссорятся узники. На другой день во время прогулки рассказал об увиденном своему товарищу по заключению, который тоже был свидетелем этой сцены. И был поражен тем, как сильно разнятся их наблюдения. И подумал: если можно допустить ошибки, описывая то, что видел вчера собственными глазами, то как трудно восстановить ход событий многолетней давности. И сжег свою рукопись. Настоящий был ученый, — с уважением повторил Кучеренко. — Я, признаться, тогда не совсем поверил этому рассказу, но после неоднократно убеждался: все правильно. Избирательна, индивидуальна наша память, тут многое зависит от личности очевидца, его профессии.

Чобу и Енаки слушали его с интересом.

— Поручили мне вести одно дело по автоаварии, я тогда только начинал службу, следователем был. Стал допрашивать свидетелей. Один точно назвал и цвет машины, и повреждения описал. Оказалось — шофер по специальности. Художнику запомнилось лицо водителя, а одна дама все толковала о покрое и цвете платья, в которое была одета сидящая рядом с шофером женщина.

— А что должен был запомнить оперативник, Петр Иванович? — хитро улыбнулся Чобу.

— Все, молодой человек, все, что надо. Во всяком случае — как можно больше. — Он посмотрел на часы: — Спать пора, ребятки, устал я что-то сегодня.

«Ребятки» поднялись, стали прощаться. Уже у самой двери Кучеренко окликнул Степана:

— Минутку, Степан Афанасьевич. Чуть не забыл: кража церкви в Селиште у нас проходила? Я что-то не припоминаю такое происшествие. Неужели старею?

— Первый раз слышу об этой краже, Петр Иванович, не было ее в сводке. Так что с памятью у вас все в порядке. Дай бог каждому, как говорится…

— Ну и отлично. Завтра пораньше и отправимся в эту церковь, познакомимся с архангелами Михаилом и Гавриилом поближе.

В этот ранний утренний час церковь архангелов Михаила и Гавриила была закрыта. Кучеренко и его спутники остановились возле новых, недавно окрашенных дверей с поблескивающим на утреннем солнце тоже новеньким замком. На церковном дворе не было ни души. Они стояли, обсуждая, что предпринять, как вдруг калитка отворилась и во двор вышел невысокий полный человек.

— Кто вы, уважаемые, будете? — холодно и неприязненно спросил он, подойдя вплотную к оперативникам. Его маленькие, заплывшие глаза на одутловатом круглом лице смотрели неприветливо, настороженно.

— Из милиции… Извините, с кем имею честь? — в тон ему задал вопрос подполковник.

— Священник я, отец Леонид, в миру — Мардарь Леонид Павлович.

Кучеренко разглядывал своего собеседника. Ничто не выдавало в нем духовного лица. Дорогое серое пальто, щегольские ботинки, меховая шапка… Разве только длинные волосы, ниспадающие на плечи, да бородка клинышком.

— Скажите, Леонид Павлович, когда вашу церковь обокрали? — без долгих предисловий спросил подполковник. В том, что кража действительно была, он почти не сомневался. Судя по облупившейся, потрескавшейся штукатурке, церковь давно не ремонтировалась, а вот дверь была явно новая и замок тоже.

— Так вот в чем дело! — Мардарь как будто удивился. — А я полагал все уже кончено.

— Что — кончено? — не понял подполковник.

— Да дело это… Нам так милиция и сообщила. И бумагу прислали.

— Кто именно прислал?

— Участковый наш, кто же еще… Нет смысла, пишет, ловить злоумышленников, ущерб, мол, мизерный. Ничего себе — мизерный… В одной только дарохранительнице килограмм чистого серебра было. И крест напрестольный, тоже серебряный, украли, и дискосы. — Священник неприязненно посмотрел прямо в глаза подполковнику. — Икону Иоанна Ботезаторула унесли, старинную… В смутные времена уцелела, а сейчас вот украли…

— А когда же кража произошла? — спросил Кучеренко, несколько озадаченный услышанным рассказом.

— В ночь на пресвятой Покров владычицы нашей Богородицы и приснодевы Марии. Меня, правда, не было здесь тогда, на курорте лечился, печень у меня, — счел нужным пояснить священник.

— Извините, гражданин Мардарь, — как можно вежливее произнес подполковник, — пожалуйста, выражайтесь точнее, мы в ваших церковных праздниках не очень разбираемся.

— Это я знаю… Зато в другом разбираетесь, — священник снова бросил злобный взгляд на подполковника.

Беседа принимала неожиданный поворот, но Кучеренко не собирался отступать.

— Так в чем же мы, по-вашему, разбираемся? Поясните? Я, видите ли, не люблю намеков.

— Как с религией бороться, вот в чем, с опиумом для народа, как вы говорите. Это безбожники осквернили наш храм, простите, — атеисты, священник язвительно улыбнулся.

— Вы неточно цитируете Маркса, Леонид Павлович, у него сказано: религия — опиум народа. Улавливаете разницу? И не безбожники-атеисты церковь ограбили, а обыкновенные воры, преступники. Между прочим, и среди верующих они встречаются. Разве не так?

— В священном писании сказано: не укради, — пробормотал священник. Великий грешник тот, кто позарится на чужое добро.

— У вас — грешник, а по советскому закону — преступник.

— Так почему же их не ищут? — в маленьких глазках Мардаря снова вспыхнула неприязнь.

— Именно для этого мы и здесь.

— Что-то поздновато пожаловали, теперь ищи ветра в поле. — Священник снял шапку, поправил выбившиеся волосы. Он явно следил за своей внешностью.

— Это уж наше дело, Леонид Павлович. Расскажите, как все произошло.

— Да что рассказывать? Взломали замок в ночь на Покров, 14 октября прошлого года то есть, и проникли в храм. В Трускавцах я лечился, печень у меня.

«И не удивительно, — подумал Кучеренко, глядя на его заплывшие жиром глазки и круглое брюшко. — Поменьше есть-пить надо, святой отец».

— Староста больше моего знает, как все произошло, — продолжал он, явно избегая изучающего взгляда подполковника.

Кучеренко показалось, что священник чего-то недоговаривает.

— Скажите, Леонид Павлович, только откровенно, вы кого-нибудь подозреваете?

Его собеседник смешался, растерянно пробормотал:

— Не хочу брать грех на душу…

— Не суди, да не будешь судим — вы хотите сказать?

Священник о чем-то размышлял.

— Давайте зайдем в церковь, что мы всё на дворе. Я сейчас велю старосту позвать, ключи у него. — Он важно, не торопясь, подошел к группе пожилых селян, стоящих на улице, что-то сказал. Один из них с готовностью кивнул и торопливо зашагал по заснеженной дороге.

Староста, очень пожилой человек с угрюмым, недовольным выражением изборожденного морщинами лица недоверчиво оглядел оперативников и неохотно открыл дверь. Утренний свет едва пробивался сквозь маленькие зарешеченные окна, и староста, так же неохотно, зажег свечи. Стало светлее, но не намного, однако можно было разглядеть, что на алтарной стене недостает иконы: там, где она еще недавно висела, зияла пустота. Это был, пожалуй, единственный зримый след, оставленный преступниками. Остальные следы, если они и были, стерло время — самый грозный, неумолимый враг розыскников.

Улучив момент, когда они оказались наедине с Мардарем, Кучеренко сказал:

— Вы, кажется, хотели что-то рассказать.

— Господь меня простит, дело богоугодное, — после некоторого колебания произнес он. — Приходит однажды ко мне незнакомый человек, очень приличный, хорошо одетый, и говорит: «Слышал, отец Леонид, болеете вы печенью». И болезнь назвал точно, а название такое, что и не выговоришь, я сколько вот болею, а запомнить не могу. Да, говорю, уважаемый, это верно. А вы откуда знаете? «Люди, отвечает, сказывали, да и специальность у меня такая». Какая такая специальность, спрашиваю. «Врач я, говорит, и желаю вас, отец Леонид, лечить. Просто так, из уважения. И лекарства, какие надо, все достану. Есть такая возможность». Я, конечно, заинтересовался, особенно когда он о лекарствах сказал. Сами знаете, беда с ними: одно есть, другого нет. — Он помолчал, теребя в руках шапку. — Просто так, говорю, я не согласен, могу заплатить, слава богу, не нищий. А он так отвечает: «Денег мне не надо». А что же вы хотите? — спрашиваю. «Иконы хочу, это моя страсть. Много лет собираю».

— Он говорил конкретно, какие именно иконы его интересуют?

— Нет, не успел. Я с ним не стал больше разговаривать. Кто ж на такое согласится! — Священник говорил тихо, почти шепотом.

— А он назвал себя, этот врач-коллекционер?

— Фамилию не сказал. Говорил только, что из Оргеева, а живет и работает в райбольнице. Завотделением. Солидный мужчина лет за пятьдесят.

— А вы говорили кому-нибудь об этом случае?

— Никому, вам первому. Не хотел грех на душу брать. — Он напряженно следил, как Кучеренко делал пометки в своем блокноте.

Пока происходил этот разговор, коллеги подполковника в сопровождении угрюмого старосты успели осмотреть церковь и дожидались своего начальника.

— Глухо, Петр Иванович, — Чобу сокрушенно покачал головой. Зацепиться не за что.

— А староста что показывает?

— Ничего существенного. Пришел, говорит, утром, замок сорван, позвал участкового. Говорит, что с собакой милиция приходила. Вот и все показания. Неразговорчивый старик, слова не вытянешь.

— Неразговорчивый? В подходе все дело, Степан Афанасьевич, в подходе. Да и надоело, видно, старику об одном и том же рассказывать. И подзабыть мог, или другая причина есть. Мы вот как сделаем. Я смотаюсь в райотдел, надо дело посмотреть, а вы здесь еще пощупайте.

Из протокола допроса Михалаки Захара Демьяновича, уроженца села Селиште, 68 лет, беспартийного, образование 3 класса, старосты церкви архангелов Михаила и Гавриила…

…Утром я пришел в церковь, чтобы открыть дверь уборщице. Увидел, что замок на двери сорван. Я очень испугался, подождал уборщицу и пошел в сельсовет. Оттуда вызвали милицию. Пришел участковый и с ним другой милиционер, с собакой. Милиционер с собакой остался во дворе, а мы вошли в церковь и сразу увидели, что не хватает иконы Иоанна Ботезаторула, креста напрестольного, дарохранительницы, Евангелия, трех дискосов, чаши для причастия. Это все старинные вещи, они находились в нашей церкви много лет.

Вопрос. Уточните, сколько именно лет находились указанные вами предметы религиозной утвари в церкви?

Ответ. Точно указать не могу, но думаю, что не меньше 200 лет. Я служу старостой в этой церкви уже 42 года, прежний староста, у которого я принял дела, мне говорил, что вещи старинные.

Вопрос. Из какого металла были изготовлены указанные духовные предметы?

Ответ. Из серебра, а чаша для причастия была позолоченная.

Вопрос. Какова стоимость похищенной религиозной утвари?

Ответ. Стоимость указать затрудняюсь, эти вещи нигде не продаются и сравнить не с чем.

Вопрос. У кого находятся ключи от церкви?

Ответ. Ключи от церкви находятся у меня.

Вопрос. Кто несет материальную ответственность за церковное имущество, в том числе за вышеуказанный инвентарь религиозного культа?

Ответ. Материальную ответственность несу я как староста.

Вопрос. Вы кого-нибудь подозреваете в совершении кражи?

Ответ. Я подозреваю в совершении кражи Стратулата Василия.

Вопрос. Кто такой Василий Стратулат и на каком основании вы его подозреваете в совершении кражи?

Ответ. Стратулат Василий является сыном бывшего кассира церкви Мирона Стратулата. Мирон человек нечестный, я заметил, что он присваивал пожертвования прихожан, и доложил об этом отцу Леониду. Греховное поведение Стратулата Мирона обсуждалось на двадцатке. Вскоре после этого ко мне домой вечером пришел сын его Василий и стал выражаться нехорошими словами, угрожал, что если отца уволят, он меня зарежет. Мирон Стратулат после обсуждения на двадцатке продолжал присваивать пожертвования, и его уволили. Вскоре произошло ограбление. Я думаю, что это была месть со стороны его сына Василия.

Вопрос. Вышеупомянутый Стратулат Василий во время встречи с вами был трезв или находился в состоянии алкогольного опьянения?

Ответ. Василий был сильно пьян, еле на ногах держался.

Вопрос. Вам известно местонахождение Стратулата Василия в настоящее время?

Ответ. Точно не известно. Я знаю только, что он учится в Кишиневе в каком-то институте.

ИЗ АКТА О ПРИМЕНЕНИИ СЛУЖЕБНОЙ РОЗЫСКНОЙ СОБАКИ

Младший инспектор-кинолог Борбат Н. Д. применил служебную розыскную собаку по кличке Омега по следу от церкви с. Селиште, где имело место проникновение. СРС провела по двору, затем перепрыгнула через каменный забор, пробежала 50 метров, вышла на центральную улицу села, где и прекратила свою работу.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Утверждаю Участковый инспектор

об отказе в возбуждении уголовного дела
Начальник РОВД лейтенант милиции

Участковый инспектор РОВД лейтенант милиции Казаку В. М. рассмотрев материалы о краже из церкви с. Селиште, установил.
майор милиции Н. Деречу В. Казаку

Неизвестный преступник (преступники) путем взлома замка на входной двери проник в здание церкви. Опросом лиц установлено, что преступник совершил кражу иконы, креста напрестольного белого металла, трех дискосов белого металла, чаши для причастия белого металла, покрытого слоем желтого металла, а также евангелия в переплете белого металла. Таким образом, неизвестный преступник совершил формально преступление, предусмотренное ст. 119 УК МССР. Однако учитывая, что материальный ущерб незначительный, кроме того, предметы старые, сильно потертые, помятые и не представляют фактически никакой ценности, а также то обстоятельство, что Стратулат Василий свою угрозу не привел в исполнение и его участие в краже полностью исключается ввиду неопровержимого алиби, руководствуясь ст. 7 УК и ст. 97 УПК МССР, в возбуждении уголовного дела отказать, о чем сообщить заинтересованным лицам.

СПРАВКА
Начальник следственного отделения РОВД

Дана в том, что при проявлении пленки к осмотру места происшествия по факту кражи в церкви с. Селиште она оказалась засвеченной.
капитан милиции С. Кливадэ

Кучеренко сидел в кабинете начальника райотдела. То и дело торопливо входили с докладами сотрудники. У всех были озабоченные, хмурые лица. Из обрывков разговоров Кучеренко понял: случилось какое-то ЧП. В очередной раз заверещал телефон. Майор Деречу быстрым движением снял трубку, приник к черному наушнику.

— Какая сумма? — переспросил майор. — Это точно установлено? — Он сосредоточенно слушал своего собеседника на другом конце провода. Авторитетная комиссия установила? Ну дела… А сторож где был? На посту? Связали и кляп вставили? Пьяному или трезвому? Выясняете? Ну ладно, я сам приеду. Когда? — он бросил выразительный взгляд на Кучеренко, как бы желая узнать, надолго ли его задержит столичный гость. — Не знаю, скоро, наверное… А пока посылаю еще нескольких сотрудников и кинолога. — После короткой паузы он добавил: — Сделайте все возможное, под вашу личную ответственность.

Начальник в сердцах бросил трубку на рычаг:

— Вы уж извините, товарищ подполковник, у нас неприятность, и серьезная. Магазин взяли. На двадцать шесть тысяч. Впрочем, это еще надо проверить. Как бы торговые деятели под шумок не списали свои грешки, усмехнулся Деречу. — Случается и такое. И сторож этот тоже хорош, ненадежная публика, скажу я вам.

— Разные бывают сторожа, — уклончиво ответил Кучеренко, вспомнив Марина.

— Слушаю вас, товарищ подполковник, вы по какому вопросу?

Подполковник достал из портфеля папку с документами, которые, прежде чем изучить, после долгих поисков разыскал в архиве отдела.

— По делу об ограблении церкви в Селиште. — Он протянул майору папку с документами.

Тот быстро полистал ее и вопросительно взглянул на Кучеренко:

— Что же вас заинтересовало, товарищ подполковник? Мы отказали в возбуждении дела за малозначительностью. Все правильно… — не очень, впрочем, уверенно закончил он и переложил с места на место кипу бумаг, требующих оперативного рассмотрения. В карих глазах Деречу промелькнула тоска.

Кучеренко стало по-человечески жаль этого озабоченного человека, на своем опыте он знал, что должность начальника райотдела — отнюдь не сахар, и забот у него предостаточно. Знал он и то, какими трудностями и даже неприятностями чревато возвращение к старому, «закрытому» делу: время упущено, фактов кот наплакал, а преступление числится как нераскрытое. В общем — «сухарик», как выразительно называют такие дела его коллеги. Однако знал подполковник и другое, нечто большее. И потому сказал:

— Ну так как, товарищ майор, сами пойдете к прокурору за отменой или мне идти?

Деречу вскинул на него удивленные глаза:

— А чего отменять? Все правильно… — повторил он еще менее уверенно, чем в первый раз.

— По форме — правильно, а по существу — издевательство.

— Извините, товарищ подполковник, не понимаю… Над чем издевательство?

— Очень жаль, майор, что не понимаете. Издевательство над фактами… над здравым смыслом… над справедливостью… над законом, наконец, а значит и над людьми. Вы уж простите за резкость.

— Появились новые данные по делу?

— О новых данных говорить рановато. Пока старые не раскручены. Даже пленку с места происшествия не сумели ваши ребята проявить, — напомнил Кучеренко о засвеченной пленке. — Мы этим делом сейчас занимаемся и на вашу помощь рассчитываем, товарищ майор. — Он сделал попытку сгладить возникшее напряжение.

Однако майор Деречу был не так прост, как могло показаться с первого взгляда. Он полистал папку, на этот раз более тщательно, потом выдвинул ящик письменного стола и достал томик уголовного кодекса, открыл его на нужной странице.

— Не подпадает это дело под 119-ю статью. Она предусматривает ответственность за хищения государственного или общественного имущества, совершенного путем кражи. Да вы это не хуже меня знаете, статья популярная. К сожалению, — почему-то счел нужным добавить он. — Как я сразу не заметил… Напутал участковый, а я подмахнул постановление, не проверив. Он вообще, между нами говоря, не соответствует…

— Ну и что из этого следует? — Кучеренко уже разгадал ход мыслей начальника райотдела и ожидал подтверждения, которое не замедлило последовать.

— А то, что дело должно квалифицироваться по 154-й — преступления против собственности объединений, не являющихся социалистическими организациями, и, таким образом, подследственно прокуратуре. Вы, кажется, собирались идти к прокурору. Не возражаю. Пусть они и раскручивают.

— Вам лучше, товарищ майор, знать деловые качества своих сотрудников, — сдержанно ответил Кучеренко, — об участковом Казаку разговор особый, и мы к нему, видимо, вернемся позже. Я обязан доложить о его отношении к своим обязанностям руководству министерства. Однако преступление он квалифицировал правильно. Еще в январе восемнадцатого года Совет Народных Комиссаров принял декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», согласно которому имущество церкви было национализировано и является собственностью государства. Этот декрет, между прочим, никто не отменял, а потому преступные посягательства против этого имущества рассматриваются как преступления против социалистической собственности.

Кучеренко говорил спокойно, сдержанно, даже мягко, но в его голосе майор уловил нечто такое, что понял: доложит, обязательно доложит. Предстоял крайне неприятный разговор с начальством.

— Вы меня убедили, товарищ подполковник, сдаюсь! — он поднял вверх руки. — Иду к прокурору за отменой постановления, а с этим Казаку мы разберемся сами. Давно к нему присматриваюсь…

— Раньше нужно было разбираться, товарищ начальник райотдела.

Кучеренко встал, сдержанно попрощался и вышел. Хозяин кабинета задумчиво смотрел на закрывшуюся за ним дверь до тех пор, пока очередной телефонный звонок не вывел его из этого состояния.

 

«Амбал для отмазки»

Дежурный по отделению милиции, молодой лейтенант, с сожалением оторвался от учебника по гражданскому праву, вскинул вихрастую голову. Перед ним стояли трое молодых людей. Двое с красными повязками дружинников держали под руки третьего парня в джинсовом костюме, с бородкой и в темных очках; через плечо у него была перекинута синяя сумка. «Пан америкэн», машинально прочитал лейтенант белеющую на синем матерчатом фоне надпись по-английски.

Лейтенант, на которого надвигалась экзаменационная сессия, вздохнул, отодвинул учебник и положил на его место бланк, приготовил шариковый карандаш.

— Слушаю, — повернулся он к одному из дружинников, высоченному парню, который выглядел старше своего напарника.

— Понимаете, товарищ лейтенант, сегодня наша дружина дежурит, мы из химико-технологического, послали нас с Костей, — он кивнул в сторону товарища, — в зоопарк патрулировать. Интересно, между прочим, я в Москве третий год, а в зоопарке до сих пор не побывал, — доверительно сообщил высокий. — Приходим мы, значит, с Костей…

— Ближе к делу. — Шариковый карандаш дежурного еще не сделал ни одной заметки.

— Патрулируем мы, значит, с Костей по зоопарку, — тем же доверительным тоном продолжал парень свой рассказ, — смотрим — вот этот, показал он на бородатого, — возле машины крутится. — Резинкой торгует, фирменной. Ну мы его… того, доставили в общем.

— И правильно сделали, — произнес лейтенант без особого, впрочем, энтузиазма. Дело было простым, как апельсин. Мелкий фарц.

— Резинка откуда? — Лейтенант строго посмотрел на парня с заморской сумкой.

Он мог бы и не задавать этого вопроса, потому что ответ был известен заранее: скудная фантазия мелких фарцовщиков дальше стереотипных объяснений не шла.

— У одного джона… — тот выбрал самый близкий к истине вариант. Чаще на подобные вопросы такие вот модные мальчики отвечают: предки привезли, знакомый летчик загранлинии подарил, поменял…

— Ну ладно, давай по порядку. Фамилия, имя, отчество, место жительства, место работы или учебы. — Лейтенант приготовился записывать, но ему помешал молчавший все это время другой дружинник:

— Вы у него в сумке проверьте, товарищ лейтенант, а то нам на патрулирование надо возвращаться. — Парня, видимо, донимало любопытство, и он не хотел уходить, не узнав о содержимом сумки заморской авиакомпании.

— Я бы твою физию проверил, в другом, конечно месте. — Глаза джинсового под дымчатыми стеклами очков вспыхнули злобой.

— Полегче! — прикрикнул на него дежурный. — А вы, ребята, можете идти, мы разберемся. Оставьте только свои координаты, садитесь вон за тот стол, — он указал в угол комнаты, — и напишите все, как было. И поподробнее.

Дружинники занялись составлением рапорта о задержании, а лейтенант уже без помех приступил к опросу задержанного. Документов при нем не оказалось, и дежурный предупредил:

— Только без вранья. Как на духу. Учти, все равно проверим, и тогда… — Он не договорил, что будет «тогда».

— О'кей, лейтенант, вас понял, — развязно произнес парень. Пишите… Савицкий Борис Петрович, Профсоюзная, 67, квартира 11, место работы — НИИ охраны труда…

— Старший научный сотрудник, — с ехидцей продолжил лейтенант. — Мы же договорились — не врать.

— А я и не вру. — Парень повторил: — НИИ охраны труда. Истопник котельной.

Лейтенант взглянул на его холеные руки с тщательно отполированными ногтями, но промолчал. Он знал, что промышляющие фарцовкой за престижной работой не гоняются — в их кругу главный престиж — деньги да заграничное тряпье, а лучше работы, чем истопник, трудно и придумать: сутки отдежурил — три дня в твоем полном распоряжении. Хватает времени, чтобы потереться возле иностранцев, и на рестораны тоже. Ну а руки — это не показатель, нынче, в котельных автоматика.

— Что у тебя в сумке? Показывай.

Парень расстегнул «молнию» и передал сумку дежурному. Тот вывернул ее на стол. Вывалились пестрые пакетики жевательной резинки, пачки сигарет «Мальборо» и «Филип Морис», карты с голыми девицами, несколько солнцезащитных очков. Среди этого стандартного ассортимента мелких фарцовщиков тускло поблескивал какой-то странный предмет, похожий на миниатюрный котелок. Это сходство дополняла цепочка, которая была к нему прикреплена. Лейтенант потянул за нее, поднес поближе, чтобы лучше рассмотреть. «Котелок» стал раскачиваться, маяча перед глазами, и он придержал его.

— А это у тебя откуда? — лейтенант с интересом рассматривал странный предмет. Внутри по кругу была нацарапана какая-то надпись. «Церковь святой Троицы» — с трудом прочитал он буквы церковнославянского шрифта. «Да это же лампадка, — лейтенанту вдруг вспомнилась сельская церковь, куда его мальчишкой водила бабушка. — Перед иконой висит, и фитилек в масле горит. Интересно было смотреть».

— Чего? Вот эта хреновина? — Фарцовщик бросил равнодушный взгляд на лампадку. — Один кореш дал, говорил — серебро. Да кому она нужна… — он пренебрежительно махнул рукой.

Лейтенант продолжал сосредоточенно разглядывать лампадку. Наконец снял телефонную трубку. В комнату вошел крепко сбитый сержант.

— Уведите, — коротко приказал ему дежурный.

Когда дверь за ним закрылась, лейтенант снял трубку другого телефона.

— Докладывает дежурный по 87-му отделению милиции лейтенант Доронин. Дружинники задержали одного фарцовщика, некто Савицкий. Среди прочего у него обнаружена лампадка. Приметы совпадают с ориентировкой МУРа… Слушаюсь, товарищ майор, будет сделано.

…Желтый «газик» с синей надписью на борту «милиция» влился в автомобильный поток.

— Куда вы меня везете? — Савицкий обеспокоенно взглянул в маленькое зарешеченное оконце. Было видно, что он изрядно струхнул.

— Куда надо, туда и везем, — сопровождавший его сержант знал службу.

Убедившись, что ничего не добьется от этого немногословного служаки, Савицкий покорился судьбе и замолчал, стараясь уловить по знакомым приметам маршрут. Наконец мелькнули колонны Большого театра, хорошо знакомое здание ЦУМа. Он почувствовал, что машина преодолевает подъем. «Неужели на Петровку везут? Ну дела». — Пассажир струхнул не на шутку.

«Газик», свернув вправо, затормозил. На желтой стене белела табличка «Петровка, 38». Худшие предположения мелкого фарцовщика Бориса Савицкого подтвердились.

— Садитесь, Савицкий, — мужчина в штатском костюме за письменным столом у окна указал ему на стул. — Я — старший инспектор МУРа Голубев. Так что будем знакомы, — он усмехнулся и внимательно взглянул на Савицкого. — Очки, между прочим, можно снять.

Тот ничего не ответил, оглядывая большую комнату, заставленную столами и сейфами-шкафами. Задержался на зарешеченном окне, и в глазах застыла тоска. Даже сквозь толстые стекла в комнату доносился городской гул, гудки автомашин. Там была жизнь.

Из магнитофонной записи допроса Савицкого Бориса Петровича, 23 года, образование незаконченное высшее, уроженец г. Москвы, ранее не судимого (со слов).

…По существу заданных мне вопросов поясняю: лампадку мне подарил мой знакомый, некий Шнобель.

Вопрос. Шнобель — это что — фамилия?

Ответ. Да какая там фамилия. Кличка это, все его так называют. Он сам как будто из Одессы, нос у него длинный, большой, потому и Шнобелем прозвали, по-одесски шнобель — это нос.

Вопрос. Как фамилия человека, которого вы называете Шнобелем, где он проживает, чем занимается?

Ответ. Фамилии его я не знаю, где живет — тоже. Случайный знакомый.

Вопрос. Может быть вы все-таки припомните, Савицкий? Советую говорить правду, это в ваших интересах.

Ответ. Я понимаю, что в моих… и в ваших тоже. Я говорю правду…

Майор Голубев выразительно взглянул на молодого человека, который молча сидел за соседним столом и делал пометки в своем блокноте. Тот вышел из кабинета и вскоре появился с толстой пачкой фотографий. Голубев медленно перебирал фотографии людей в фас и профиль. Наконец протянул одну Савицкому:

— Этот?

— Ну да, этот самый. Только моложе, а паяльник его.

— Отлично, Савицкий, пошли дальше. Вы утверждаете, что Шнобеля почти не знаете, и вдруг он дарит вам серебряную лампаду. Чем объяснить этот широкий жест?

— Ну, не подарил, а дал… за то, что я ему помог. Доля, в общем…

— Доля? За что конкретно?

— Помог я ему двинуть одно динамо.

— Нельзя ли подробнее, Савицкий? Мы вас слушаем с большим интересом.

— А что рассказывать… Встретились с ним однажды в комиссионке на Садово-Кудринской, он там часто ошивается. Шнобель говорит: «Дело у меня к тебе. Есть у меня один фраер на крючке. От тебя ничего не требуется: сиди дома, я приеду вместе с этим фраером. Ко мне, то есть. К нему, Шнобелю, нельзя, с женой поругался». Я отказался, не понравилось мне все это. А Шнобель говорит: «Чудак, это ж пара пустяков, и в обиде не останешься». В общем, согласился, тем более что дома один сейчас, предки на курорте. Сижу, жду. Часов в 11 он приходит, сумку держит. А где твой клиент, спрашиваю? — «Вот он, — отвечает, и по сумке похлопывает». Я ничего не понял. Минут через двадцать Шнобель говорит: «Будь человеком, выйди во двор, посмотри, стоит ли там «Жигуль». Я пошел. Стоит «Жигуль», а возле него прохаживается какой-то мужик, курит и все на дверь нашего подъезда поглядывает. Потом его окликнула из машины женщина, он бросил сигарету, сел в «Жигуль», и уехал. Я рассказал обо всем Шнобелю, он обрадовался: «Все нормально, старик!» Тут я и смекнул: Шнобель динамо двинул, и меня припутал. А он смеется: «Не нервируйся, этот фраер в милицию не заявит, он ментов, извините, милицию, за три версты обходит». Открыл сумку и дал мне лампаду. Там этих лампадок да крестов полно было. Я заметил…

— Номера «Жигулей» случайно не запомнили, Савицкий?

— Не обратил внимания. Светлого цвета была тачка, а на борту написано — «Медицинская помощь». Я еще удивился.

— Каким образом вы сумели прочитать? Ночь же была.

— «Жигуль» как раз под фонарем стоял.

— Значит, вы и того, который курил, тоже хорошо разглядели?

— Разглядел… Клевый дубль на нем был, а так фраер обыкновенный. Мне его лицо показалось знакомым, кажется, встречал в комиссионках на Димитрова и на Садово-Кудринской, он там толкался.

— Вы сможете его узнать, если встретите снова?

— Думаю, что узнаю.

— Еще один вопрос, Савицкий. Когда это произошло?

— Точно не помню… Где-то в середине марта, числа 16–17, мороз еще стоял.

ИЗ СПРАВКИ ОПЕРАТИВНОГО ДЕЖУРНОГО ПО ГОРОДУ МОСКВА

За период с 13 по 20 марта в отделы и отделения милиции заявлений граждан о применении к ним мошенничества с целью овладения иконами, крестами, лампадами и другими предметами отправления религиозного богослужения не поступало.

Майор Голубев выключил магнитофон:

— На сегодня всё, Савицкий.

— А что мне будет? — задал тот сакраментальный вопрос.

— Это зависит от вас.

— И от вас тоже, товарищ майор. — Голос звучал льстиво, даже подобострастно.

— Нет, Савицкий, от вас. В первую очередь. Человек выбирает дорогу сам. — Сидящий перед ним молодой человек с бегающими пустыми глазами вызывал у него чувство брезгливости. — И учтите, вы еще нам понадобитесь.

— Опять Летинский! — взглянув на фотографию Шнобеля, воскликнул начальник отдела полковник Ломакин таким тоном, будто увидел старого и доброго знакомого. — С этаким носом да с его талантами ему бы Сирано де Бержерака играть. Артист. Снова, значит, за старое взялся… Имел, как говорится, честь с ним встречаться. Давненько, правда. Ты у нас, Алексей Васильевич, тогда еще не служил.

— А я и не подозревал, Владимир Николаевич, что вы у нас театрал, заметил с улыбкой Голубев.

Полковник вроде бы даже смутился:

— Да что ты, времени на театры нет, сам знаешь… Однако иногда жена вытаскивает. Вот кто театрал. И на этот спектакль с ней ходили. Еще Астангов играл Сирано. Великолепно. Давно это было, очень давно. Из Молдавии, значит, вещичка, — он легонько постучал ногтем по отливающему тусклым серебром боку.

— Оттуда, Владимир Николаевич, — подтвердил Голубев и хотел еще что-то добавить, но по отрешенному, задумчивому выражению его лица понял, что тот его не слушает, и замолчал.

Обычно строгое, неулыбчивое лицо Ломакина потеплело, жестковатый взгляд неожиданно смягчился.

Вспомнилось жаркое южное лето, разоренные войной села, крестьяне в своих чудных шляпах, которые делились последним куском мамалыги, стаканом вина… Как радостно удивился он, коренной сибиряк, увидев впервые в жизни виноградную лозу, увешанную тяжелыми черными кистями, ощутив непривычный вкус винограда…

Воспоминания, нахлынувшие не совсем кстати, увели его дальше, на бурлящий возбуждением Белорусский вокзал, куда он, замполит Ломакин, прибыл из Вены, чтобы следовать дальше, в родную Сибирь. Здесь, на вокзале, и произошла встреча, круто повернувшая судьбу школьного учителя из глухого сибирского села. К нему подошел такой же, как и он, демобилизованный парень в офицерской гимнастерке без погон. Потолковали о том, о сем, покурили, и вдруг парень этот говорит: «Слушай, старлей, давай к нам в МУР. Нам такие ребята, как ты, во как нужны». Ломакин не понял: «Какой-такой МУР?» В общем, объяснил ему новый приятель, что к чему. Пораскинул мозгами — и согласился. И вот уже который год служит. А парня того, Петром его звали, нет уже. Убили бандиты вскоре. Отчаянный был человек. Бесстрашный и рисковый. Потому, может, и погиб. И теперь, всякий раз проходя мимо мемориальной доски в главном управлении внутренних дел, на которой высечена золотым фамилия его друга, полковник невольно замедляет шаги, отдавая дань памяти ему и многим другим сотрудникам МУРа, погибшим при исполнении служебных обязанностей.

Майор ожидал, когда начальник заговорит снова, и думал: вспомнит ли он об ориентировке, о которой не успел сказать, или нет? Не мудрено и запамятовать: не из одной только Молдавии стекаются ориентировки в Московский уголовный розыск, нити многих преступлений сходятся, переплетаются в столице.

— Значит, из Молдавии, — задумчиво повторил полковник, — припоминаю. Ориентировка оттуда была… Несколько церквей там взяли. Возможно, эта штуковина — первая ласточка. Спрячь пока, — он передал лампаду Голубеву. Видать, не просто сбыть такой товар на месте. Кто, говоришь, доложил о лампадке? Дежурный по отделению? Молодчина, побольше бы таких ребят. Может, стоит к нему присмотреться — и к нам, а? Ну ладно, об этом потом. А фарцовщик, как его, Савицкий, что за птица?

— Вернее, птичка, Владимир Николаевич, птичка-невеличка, мелкая рыбешка, недоучившийся студентик. Парень скользкий, но в эту историю влип случайно, по дурости. Амбал для отмазки, — как говорят наши клиенты.

Ломакин недовольно поморщился:

— Клиенты, амбал для отмазки… Я же, кажется, просил вас, — перешел он на «вы», — не щеголять блатными словечками. Этак мы можем далеко зайти.

— Виноват, товарищ полковник, — растерянно пробормотал Голубев, случайно вырвалось.

— Вот-вот, случайно… Так и не заметишь, как на феню перейдешь.

Голубев в душе улыбнулся: у Ломакина тоже проскочило словечко из блатного жаргона. Полковник хорошо знал феню — жаргон или «блатную музыку», как еще называют уголовники свой язык, в котором самые обыкновенные слова приобрели новое, зловещее значение; немало было в нем и совершенно непонятных, странно звучащих слов и словосочетаний. Владеющие жаргоном пользуются в преступном мире большим доверием и популярностью. Ломакин считал, что каждый розыскник должен знать «феню», на которой уголовники договариваются о преступных замыслах, пытаются использовать на очных ставках, в письмах из мест заключения. Знание жаргона не раз сослужило хорошую службу Ломакину, а однажды спасло даже жизнь.

Однако призывая изучать язык «противника», полковник приходил в ярость, когда такое словечко невзначай проскакивало в речи сотрудника. Как вот сейчас.

— Ладно, давай дальше. — Ломакин медленно прошелся по тесному кабинету, постоял у открытой форточки. — Что предлагаешь?

— Может, возьмем этого Шнобеля… я хотел сказать — Летинского? Голубев говорил не очень уверенно, как бы рассуждая сам с собой.

— Летинского? — переспросил Ломакин. — А что это даст? Заявления от потерпевшего о мошенничестве не поступало, что весьма, между прочим, подозрительно. Какие обвинения мы можем предъявить Летинскому? Он тертый калач, его на просто так не возьмешь, это не Савицкий. Прощупать, конечно, надо, только легонько, осторожно. Главное сейчас — установить личность потерпевшего — будем его пока так называть условно. Кстати, Алексей Васильевич, надо сообщить молдаванам о лампаде. — Он помолчал: — А с этим фарцовщиком сделаем так…

Савицкий явился по первому вызову. В комнате, кроме Голубева, сидел тот же молодой человек, что и в прошлый раз, однако Савицкий не обратил на него внимания, устремив тревожно-вопросительный взгляд на майора. Тот молчал, и это молчание как бы подчеркивало важность предстоящего разговора. Наконец Голубев сказал:

— Слушайте меня внимательно, Савицкий. — Фарцовщик вытащил носовой платок, отер лоб. — Вы говорили, что запомнили внешность того человека, у которого вместе с вашим приятелем по кличке Шнобель похитили вещи…

— Да какой он мне приятель товарищ майор, — Савицкий весь встрепенулся. — И ничего я не похищал, это все он… Я у этого Шнобеля амбалом для отмазки быть не собираюсь.

— Спокойнее, Савицкий, разберемся… А пока что вы соучастник. Объективно. И чтобы выпутаться из этой истории, в которую вы влипли по своему легкомыслию, если не сказать больше, вы должны нам помочь…

— Неужели МУР, такая солидная фирма, нуждается в помощи какого-то Савицкого?

— Ну так как, согласны? Не слышу ответа.

— А что я должен делать? — нерешительно спросил Савицкий.

— Ничего особенного, не волнуйтесь, молодой человек. Брать вооруженного преступника вам не придется, — Голубев снова почувствовал антипатию к этому человеку. — С этим товарищем, — повернулся он в сторону сидящего за соседним столом молодого сотрудника, — вы походите возле комиссионок и прочих мест, которые знаете не хуже нас. Это ваш приятель, приехал, допустим, из Харькова или Перми. Коллекционер, интересуется иконами. Встретите того, у которого увели сумку — дадите знать, только незаметно, тихонько. И без фокусов, Савицкий. Вы меня поняли?

— Как не понять, если вы все так понятно объяснили, — ухмыльнулся Савицкий. Его настроение явно улучшилось. — Все будет сделано на высшем уровне. Я понимаю… Согласен.

 

Операция «Пентиконстарион»

Полковник Ковчук выглядел озабоченнее обычного. Настроение начальства невольно передалось подчиненным, собравшимся на оперативку.

Утром, как только полковник пришел на работу, его сразу вызвал министр. Министр настойчиво интересовался ходом расследования по кражам церквей, но ничего определенного полковник доложить не мог. Состоялся весьма неприятный для него разговор. Однако Ковчук, открывая совещание, ни словом не обмолвился о вызове к министру; он был не из тех руководителей, что перекладывают ответственность за неудачи на подчиненных, а успехи приписывают своему компетентному руководству, и привык принимать «огонь на себя». Да и понимал, что в их деле нет ничего хуже, чем дерганье, спешка, нервозность… Ни к чему хорошему это не приводит. Ковчук ознакомил собравшихся с материалами проверки ранее судимых за аналогичные преступления. Органы милиции на местах сообщали, что отбывшие наказание ведут нормальный образ жизни, приобщились к труду, компров не замечено. Эти данные как будто подтверждали и результаты дактилоскопической экспертизы отпечатков с мест происшествий. Сличение их с дактилокартами бывших преступников не выявило тождественного отпечатка.

Менее определенной оказалась разработка реставраторов церквей богомазов, как называют теперь этих недоучивщихся или спившихся художников. За славой они не гоняются, давно махнули на нее рукой, как и на талант, если таковой у кого и был. Беспокойное племя этих «божьих» халтурщиков скитается по всей стране. Выяснилось, что молдавские церкви реставрировали богомазы из Одессы и Ленинграда, Москвы и Костромы, Ростова и Ярославля… Кочуя на собственных машинах по городам и весям, они недолго задерживаются на одном месте. Поди проверь такого кочевника, где он был, что делал вчера, тем более что во многих церквах письменные договора с ними не заключаются и никто не знает даже их фамилий. В общем, сколько-нибудь существенной информации раздобыть не удалось, разве что выяснилось: двое богомазов схлопотали по пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Однако это было совсем, как говорится, из другой оперы.

Кучеренко, который вместе с Чобу только вчера вечером возвратился из командировки и не успел доложиться начальству, вместе со всеми внимательно слушал неторопливую, сдержанную речь полковника. Он излагал пока только факты, оставляя обобщения «на потом». Сообщение начальника о телефонограмме из МУРа о том, что задержано подозрительное лицо, у которого изъята лампада по их ориентировке, вызвало всеобщее оживление.

На Кучеренко, человека сравнительно нового в управлении розыска, размах, масштабы операции «Пентиконстарион», как он про себя окрестил это дело, — ему понравилось звучное, красивое слово, — подействовали впечатляюще. «Машина следствия запущена на полные обороты, — подумал он, и остановится она только после того, как будут схвачены те, из-за кого задействованы многие сотрудники органов не только в Молдавии, но и в других регионах, отстоящих от нее за сотни километров». И еще пришла не раз и прежде посещавшая мысль о том, что время гениальных сыщиков-одиночек, созданных богатым воображением Конан Дойля и Агаты Кристи, ушло безвозвратно. Он, Кучеренко, искренне увлекался похождениями этих великих сыщиков в годы юности, до тех пор, пока не столкнулся с практикой розыскной работы и не убедился, что одному человеку, даже обладающему выдающимися способностями, раскрыть сколько-нибудь сложное преступление не под силу.

— Есть основания предполагать, — продолжал полковник, — что между угоном «Волги» оргеевского «Межколхозстроя» и преступлением в Кобылкове существует прямая связь: машину обнаружили утром на развилке возле Оргеева почти в исправном состоянии, только с пустым бензобаком. Трасологическая экспертиза показывает: именно эта «Волга» оставила следы протектора возле церкви в Кобылкове. И еще одно заключение эксперта заслуживает самого пристального внимания. Прошу ознакомиться. — Он передал Кучеренко, который, как обычно, сидел ближе всех на своем постоянном месте возле маленького стола, приставленного к большому столу начальника, фирменный бланк.

ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЭКСПЕРТА-КРИМИНАЛИСТА

Мне, сотруднику ОТО МВД МССР… разъяснены права и обязанности эксперта, предусмотренные ст. ст. 163, 164, 165 УПК МССР. Об ответственности за отказ или уклонение от дачи заключения, или за дачу заведомо ложного заключения по ст. ст. 196, 197 УК МССР предупрежден.

…Эксперт… имеющий высшее юридическое образование и специальность эксперта-криминалиста, стаж работы 9 лет, на основании постановления… по уголовному делу по факту покушения на убийство гр-на Марина М. Я. и кражи из церкви с. Кобылково… произвел трасологическую экспертизу.

На исследование поступили:

обрывки обгоревшей бумаги, изъятые с места происшествия (одиннадцать обрывков).

Перед экспертом поставлены вопросы:

1. Не использовались ли указанные обрывки бумаги пыжами для самодельно снаряженных патронов.

2. Не составляли ли они ранее одно целое.

3. Если они составляли ранее одно целое, то что собой представляло это целое (газета, книга, другая печатная продукция).

Выводы:

1. Все обрывки имеют опаленные края, что свидетельствует о том, что они использовались в качестве пыжей.

2. При сложении по сохранившимся краям разрыва установлено, что из одиннадцати обрывков четыре ранее составляли одно целое.

3. Это целое ранее составляло 4-ю страницу газеты «Знамя труда», выходящую в г. Оргееве (номер от 8 февраля).

Кроме того, экспертом при сложении обрывков было выявлено легко прочитывающееся окончание слов«…ская, 28», выполненное пастой, что, вероятно, являлось адресом подписчика газеты «Знамя труда».

— Это уже серьезно! — не удержался от реплики Степан Чобу. — В Оргееве надо вести разработку. И газета оргеевская, и машина тоже оттуда. Там эпицентр, — закончил он уверенно.

— В принципе, товарищ Чобу, с вами можно согласиться. Помнится, и Петр Иванович придерживался такого же мнения. Теперь предположения как будто подтверждаются. — Ковчук воздержался от категорических выводов. — Но вот какая деталь: шофер «Волги» запомнил километраж на спидометре. Получается, что угонщики накрутили еще километров четыреста. — Он подошел к карте. — Смотрите: от Оргеева до Кобылкова и обратно — около четырехсот километров, и от Бельц примерно столько же. И шоссе отличное, общегосударственного значения — так оно называется, ведет из Бельц через Оргеев на Кишинев. Мы не можем точно сказать, куда направлялись преступники. То, что «Волгу» обнаружили возле Оргеева, еще, как говорится, не факт.

— А пыжи из газеты, товарищ полковник? Там же адрес подписчика есть, — возразил Чобу.

— Подумаешь, газета… Валялась где-нибудь, и не обязательно в Оргееве, они и подобрали… а адрес… Написали чужой адрес, чтобы навести милицию на ложный след. Бывают и хитроумные случаи.

Ковчук с лукавой улыбкой взглянул на старшего лейтенанта, как бы вызывая его на дальнейший спор, и Кучеренко понял, что он спорил скорее сам с собой, чтобы суеверно не «сглазить» удачу. Полковник тем временем открыл папку с бумагами и достал исписанный крупным почерком лист.

— Любопытный документ прислал начальник Бельцкого горотдела. На его имя поступил такой вот рапорт от инспектора уголовного розыска. Послушайте. «Докладываю, что примерно два месяца назад я увидел в кабинете 44 Бельцкого горотдела у старшего инспектора отделения уголрозыска тов. Федотова икону с изображением женщины, в раме старинной работы, покрытой позолотой, местами облезлой. Вверху рамы были изображены лучи солнца. Потом икона исчезла, осталась одна рама, которую хотели выбросить. Мне рама понравилась и с разрешения тов. Федотова я ее взял себе».

Когда полковник закончил чтение, никто из присутствующих не мог сдержать улыбки.

— Бдительный инспектор, — ничего не скажешь, — усмехнулся Кучеренко. — Не проще бы у самого Федотова было узнать, откуда у него эта икона, а не соваться с таким рапортом.

— Да и, скорее всего, это и не икона вовсе была, а просто картина какая-нибудь, — с сомнением произнесла Андронова. — Что-то я не встречала икон в рамах. Оклад или риза — другое дело.

— Да нет, это была именно икона, просто инспектор в таких тонкостях не разбирается. Оказалось, что Федотов сдал ее в кладовую горотдела, где вещдоки хранятся. Сам он уже не работает в отделе, перевели куда-то на Украину. Но дело не в этом, — продолжал полковник. — Выяснилось, что икону изъяли у некоего Мындреску при обыске, осужденного за спекуляцию. А об иконе потом как-то забыли. Во всяком случае, в деле Мындреску она не проходит.

— А следовало бы поинтересоваться, — заметил Кучеренко.

— Поинтересовались, Петр Иванович. Неужели думаете, что такой случай упустим? — Полковник, кажется, был задет за живое этой репликой. — Нет ее среди похищенных. Однако это ни о чем не говорит.

— Вот именно, — поддержала полковника Андронова. — Они, церковники то есть, и сами не всегда знают, что именно украли. Описи имущества составлены не в каждой церкви.

— Что верно, то верно, Лидия Сергеевна. — Кучеренко имел возможность во время командировки убедиться в правоте ее слов. — Имеет место, как говорится. Священник церкви архангелов Михаила и Гавриила, есть такая в Селиште, утверждает, что у них украли старинную икону «Иоанн Ботезаторул» и еще кое-что из утвари. А описи нет… Поди проверь. Думаю, правду говорит священник, хотя и не внушает особой симпатии. Участковый этим и воспользовался, закрыл дело под смехотворным предлогом. С этим участковым. Казаку его фамилия, надо разобраться как следует. Мы тут с ног сбиваемся, а он, видите ли, пальцем не желает пошевелить. Придется писать докладную руководству. Нельзя так работать. А о недействующих церквах и говорить не приходится. Зайти может каждый, кому вздумается. Есть одна такая церквушка в Цыбирике. Оттуда какие-то городские охотники, из Кишинева вроде, среди белого дня на глазах у людей подсвечники уволокли. Местного лесничего друзья, часто приезжают. Надо проверить этих охотников, как полагается.

Затем Кучеренко доложил по поводу подозрительных визитов незнакомого командированного Министерства культуры и врача из Оргеева к священникам.

— Похоже, что наводчик был этот командированный, — заметила Андронова. — Однако не мешает справиться в министерстве. А врач, возможно, действительно коллекционер. Их много нынче развелось. Мода, да и прибыльное это занятие. На все идут, разве только решетки сами не взламывают. Но осмотрительно работают. Имеют свою клиентуру, постороннему туда вход воспрещен. Масонская ложа.

— Думаю, Лидия Сергеевна, вы несколько сгущаете краски, не все коллекционеры такие, — заметил Кучеренко. — Мне встречались весьма достойные люди, настоящие любители искусства.

— А я и не утверждаю, что все, не о них сейчас речь. А настоящих любителей давно пора объединить в общество, вроде общества филателистов или нумизматов. Они же предоставлены сами себе, собираются где придется. В других городах такие общества давно есть. — Андронова говорила горячо, убежденно. Видно было, что эта проблема очень ее волновала. — Кто сейчас может сказать, какие памятники старины находятся в руках частных лиц? Никто. А ведь в законе об охране и использовании памятников истории и культуры прямо записано: собирание старинных документов, произведений живописи и древнего декоративно-прикладного искусства допускается при наличии специальных разрешений, выдаваемых и регистрируемых в установленном порядке. А те, у кого есть такие памятники, обязаны соблюдать правила учета, охраны и реставрации. — Она хотела еще что-то сказать, но ее остановил начальник:

— Пожалуйста, ближе к делу.

— А я и говорю по делу, Никанор Диомидович. — Андронова поправила сбившуюся на лоб прядь волос. — Помните дело Гавриша? Ну того, у которого украли коллекцию старинных орденов и медалей. Фалеристика называется этот вид коллекционирования, сразу и не выговоришь. Ценнейшее было собрание, его за семью замками надо было держать, да еще квартиру взять на пульт охраны. А хозяева квартиры ключ от дверей под коврик на лестничной площадке прятали. Один ключ у них, видите ли, был. А когда обворовали, фалерист прибежал к нам: караул, помогите! Удивительная беспечность. Пока нашли преступника — с ног сбились. А ведь можно было предотвратить кражу. Я вот что думаю: пора нам вместе с Министерством культуры и Обществом охраны памятников вплотную заняться коллекционерами. А то сейчас толком никто ничего не знает, даже музейные специалисты, где, что и у кого.

Настроение Андроновой можно было понять. Ее посещение музея не увенчалось успехом. Здесь ничего определенного сказать не могли. Никто не предлагал музею приобрести иконы или церковную утварь. Ей любезно посоветовали сходить в клуб «Строитель», где-то на окраине. Там как будто встречаются коллекционеры древностей.

Андронова вспомнила о серебряном рубле 1925 года выпуска, который неведомо почему хранился у нее дома, и, положив его в сумочку, отправилась. Женщины, а тем более привлекательные, редко появляются среди этой публики. И потому завсегдатаи клуба больше разглядывали странную незнакомку, чем ее серебряный рубль. Правда, один почтенный старичок заинтересовался и предложил за монету двадцатку. Эта подробность вызвала веселое оживление, даже Ковчук улыбнулся:

— Между прочим, Лидия Сергеевна, изделия и монеты из драгметалла можно продавать только в скупочные пункты «Ювелирторга».

— А я и не продала монету, Никанор Диомидович, могу показать. Говорят серебро счастье приносит. Что-то не похоже. Потолкалась я с этим рублем, поговорила о том, о сем — ничего интересного, не за что зацепиться. Глухо.

Ковчук взглянул на часы.

— Будем закругляться, а то заговорились сегодня. Без сомнения, мы имеем дело с опытными преступниками. Обратите внимание: все кражи совершены в плохую погоду, в лицо воров никто не видел, опознать не может, фоторобот исключается. Очень осложняет розыск и то, что группа мобильная. По сути мы располагаем пока единственным реальным фактом: я имею в виду заключение эксперта по пыжам. Считаю, что необходимо досконально отработать эту версию подполковнику Кучеренко вместе с местными сотрудниками.

Ковчук почему-то не упомянул фамилии Чобу.

— Далее. Ни в коем случае не сбрасываем со счетов Бельцы. Поручим местному отделению уголовного розыска разобраться с этой иконой детальнее. Андронова займется командированным из Министерства культуры, а также студентом Василием Стратулатом, который угрожал старосте. Дело сложное, многоэпизодное, и мы не имеем права пренебрегать ни одной версией. Остаются в силе также версии: реставраторы, ранее судимые, гастролеры…

— А охотники? — напомнил Кучеренко.

— Пока не решил, кому поручить, все заняты под завязку.

— Да хотя бы Чобу, Никанор Диомидович. Вы же его не назвали…

— Для старшего лейтенанта у меня есть кое-что поинтереснее, Петр Иванович. Телефонограмма из МУРа поступила на днях. Задержали в столице одного фарцовщика с лампадкой. По нашей ориентировке. Из церкви святой Троицы лампадка. — Самое главное полковник оставил «на десерт». — МУР фирма солидная, однако просят командировать нашего сотрудника. На подмогу. Им там, в столице, работенки хватает.

«Не случайно Ковчук выбрал Степана, — подумалось Кучеренко, — хочет, чтобы подучился у столичных оперативников, опыта набрался. Парню это совсем не помешает. А мне, стало быть, в Оргеев. Ну что ж, все правильно». Он уже прикидывал в уме план операции «Пентиконстарион», понимая, что работа предстоит не только трудная, но и трудоемкая, кропотливая и даже в чем-то нудная.

 

О пользе хождения по магазинам

Знакомство старшего лейтенанта Степана Чобу с Москвой ограничивалось в основном Киевским и Казанским вокзалами, где он делал пересадки, когда ехал в отпуск и возвращался потом на учебу в Омскую школу милиции. Уже после ее окончания, когда Чобу начал службу в органах ОБХСС, ему пришлось задержаться в командировке в столице недели на две. На одном из консервных заводов Молдавии служба ОБХСС раскрыла крупное хищение лимонной кислоты на многие тысячи рублей. Следы преступления вели и привели тогда (как и сейчас тоже) в Москву. Командировка выдалась сложной, и он не успел толком увидеть столицу, хотя и запомнил, как добраться до улицы Огарева, где находится Министерство внутренних дел СССР, поскольку работал в тесном контакте с его сотрудниками.

Однако сейчас ему нужно было на Петровку, 38. Чобу только что вышел из поезда «Молдова» и остановился в нерешительности на привокзальной площади, на голову возвышаясь над снующими прохожими. Люди с тяжелыми чемоданами и сумками недовольно обходили высокого парня, не решаясь, впрочем, сделать ему замечание. В толпе мелькнула серая милицейская шинель. К Чобу неторопливо, с достоинством подошел юный сержант, приложил ладонь к фуражке с особым, столичным шиком и осведомился, куда направляется гражданин пассажир. «Неужели своего узнал?» — поразился Степан, одетый, по обыкновению, в штатское. Эта догадка Чобу не понравилась: неужто от него милицией за версту несет? Такое совсем ни к чему инспектору уголовного розыска. Однако когда сержант, услышав в ответ «Петровка, 38», удивленно вскинул глаза и с ног до головы оглядел человека в скромном черном пальто с маленьким простым чемоданом в руках, Чобу догадался: «Просто решил помочь приезжему гостю столицы. Предупредительный».

Сержант ни о чем больше не стал спрашивать, объяснил, что лучше всего ехать на метро, потому что там невозможно заблудиться, и Степан без труда добрался до площади Свердлова. Здесь толпа подхватила его, понесла к ЦУМу, и он оказался на Петровке. Дальше узкая улица забирала вверх, и Чобу пришлось пробираться сквозь толпу прежде чем он остановился возле высокого желтого здания Главного управления внутренних дел Мосгорисполкома. В просторном, отделанном мрамором вестибюле дежурный показал ему кабину с внутренним телефоном. Чобу набрал номер, и в трубке откликнулся бодрый голос:

— Майор Голубев слушает!

Пропуск выписали быстро, и лифт поднял его на четвертый этаж. Кроме Голубева, в кабине сидел совсем молодой длинноволосый парень в коричневой замшевой куртке. Чобу приложил руку к козырьку, чтобы представиться по всей форме, но майор приветливо сказал:

— С приездом, товарищ Чобу. Ваше начальство по телефону сообщило, что вас командировало. Будем знакомы. — Он крепко пожал ему руку. — А это, он обернулся к парню в куртке, — лейтенант Шатохин. Младший инспектор. Голубев снова улыбнулся: — Пока младший. С ним и будете в основном работать. И еще с одним человечком. При слове «человечком» Чобу бросил на него вопросительный взгляд, и Голубев пояснил: — Не нашим сотрудником, я хотел сказать. Есть у нас один типчик, мелкий фарцовщик, и человек тоже мелкий. У которого нашли ту самую вещичку по вашей ориентировке. Вы должны быть в курсе, я сам с полковником Ковчуком говорил по телефону. — Чобу кивнул. — Этот фарцовщик, некто Савицкий, судя по всему, случайно или по недомыслию оказался замешанным в одном мошенничестве — динамо, как они выражаются. Динамо, кстати говоря, самое примитивное. Но не в том дело. Потерпевший не заявил в милицию о пропаже культовых вещей, что нас весьма заинтересовало. Возникла идея выйти через Савицкого на этого «потерпевшего». — Майор изучающе оглядел сидящего перед ним человека с несколько грубоватыми чертами лица, его скромный серый костюм и задумчиво произнес: — Пожалуй, пусть старший лейтенант возьмет на себя Савицкого. Так будет лучше; приехал, мол, скромный коллекционер из провинции, старый товарищ. А тебя, Сережа, — обернулся он к Шатохину, — кто-нибудь из этой публики может узнать. О деталях договоритесь. И вообще, возьми под свое высокое покровительство нашего гостя из солнечной Молдавии.

Высокое покровительство началось с того, что Сергей, взглянув на часы, спросил:

— Кажется, пора принимать пищу. Как смотрит на это мероприятие молдавский гость? Только учти, — он сразу перешел на «ты», — на мититей или костицу не рассчитывай, тем более, что сегодня, если не ошибаюсь, четверг.

— С мититеем подождем, товарищ лейтенант. Будешь в Молдавии, обязательно в Голешты съездим. Это мое родное село, возле самого Кишинева. Кроме мититеев, еще кое-что найдется. Так что приезжай, — в тон ему ответил Чобу. — А вот с четвергом я что-то не понял.

— Не понял? Тогда скажи: какой самый плохой день для рыбы?

Чобу развел руками:

— Честно говоря, никогда не думал об этом.

— Сразу видно, что «Литературку» не читаешь. — Четверг… Рыбный день в общепите. Пошли.

В огромном зале, как с удивлением отметил Чобу, было очень мало людей в форме. За столиками сидели люди в обычных костюмах, в основном молодые, совсем как в столовой какого-нибудь завода или учреждения; только женщин среди обедающих было мало.

Длинная очередь подвигалась быстро, и они, покончив с обедом, поднялись в кабинет Шатохина. Впрочем, кабинетом эту большую общую комнату можно было назвать лишь условно. Жестом показав на пустующие столы, Шатохин сказал:

— И так почти всегда. В бегах ребята. Розыскника ведь ноги кормят.

— А голова зачем? Чтобы фуражку носить? — Степан внимательно взглянул на собеседника, стараясь понять, шутит он или говорит всерьез.

— Да это я так, к слову пришлось. — Сергей немного смутился. Давай-ка о деле поговорим.

Он открыл сейф, достал лампадку и протянул ее Чобу. Маленькая лампадка утонула в его огромной ладони.

— Вот из-за этой штуковицы сыр-бор и разгорелся. Вы там у себя, небось, с ног сбиваетесь, а она уже в столице. И кто знает, где бы завтра оказалась. Очень охочие господа иностранцы до таких вещиц.

— А таможня? Там что ж, не досматривают этих самых господ? — удивился Степан.

— Таможня, конечно, контора серьезная, там не шутят. Однако провозят, например, в дипломатической почте, она ведь не досматривается. Да и не только дипломаты норовят провести. Ты и не представляешь, на какие ухищрения идут. Я тебе при случае расскажу подробнее. Интересно. Недавно вот один фирмач чуть не улетел к себе в Лондон или еще куда со старинной доской, иконой то есть, — Шатохин счел необходимым пояснить, что означает слово «доска». — И как хитро, скажу тебе, было задумано: записали старинную доску по-новой, эта мазня запросто снимается — и все. Размыли наши реставраторы — и ахнули: цены, оказывается, нет этой доске. «Иоанн Креститель» или «Ангел пустыни», называется — красиво, между прочим, звучит. Шестнадцатый век, византийская, говорят, школа.

— Постой, постой, как, говоришь, называется икона эта? — Степан вспомнил, что священник церкви архангелов Михаила и Гавриила называл в числе похищенных икону Иоанна Крестителя — по-молдавски «Иоанн Ботезаторул». — А где ее достал тот фирмач? — он с некоторой запинкой произнес незнакомое слово.

— В том-то и дело, дорогой товарищ, сами бы рады узнать. В картотеке похищенных она не числится, а купил на Большой Полянке, есть там одна контора… Все правильно оформлено. Не удалось пока, к сожалению, приемщицу допросить. В командировке она. Ну, и закрутился сам маленько.

— А может, уже приехала? Позвони прямо сейчас, а? — в голосе Чобу было что-то такое, что заставило лейтенанта сразу взяться за телефонную трубку. Уже набирая номер, он спохватился: — А в чем, собственно, дело, почему тебя так заинтересовала эта доска?

— А потому, что какого-то «Иоанна Крестителя» похитили из церкви в Молдавии. Тоже старинная была икона, священник показывал.

Шатохин, не набрав до конца номер, положил трубку на рычаг.

— Любопытно… Однако после этого не значит вследствие этого — как говорили древние римляне. Таких икон с крестителями знаешь сколько? Может, и не из вашей вовсе церкви доска.

— Или да, или нет, или может быть, — как говорят наши соседи одесситы. — Чобу сдержанно улыбнулся, еще не веря в удачу. — Звони.

Шатохин набрал наконец номер. Оказалось, что Лариса Петровна Добровольская (так звали приемщицу) уже вернулась из командировки в Суздаль и завтра обязательно будет, поскольку день приемный.

Отдел экспорта Всесоюзного художественного производственного комбината Министерства культуры СССР размещался в старинной церкви Григория Неокесарийского на улице с непривычным для уха Степана Чобу названием — Большая Полянка. Возле церкви стояла, о чем-то непринужденно беседуя, группа подчеркнуто модно одетых парней. Не прекращая разговора, они окинули Чобу и Шатохина оценивающим наглым взглядом и отвернулись.

— Барыги, перекупщики, — брезгливо пояснил Сергей. — Для них мы не представляем интереса, это они сразу усекли. В приемные дни слетаются. Воронье.

Чобу с удивлением посмотрел на своего спутника.

— Так если вы их знаете, почему не берете?

— Почему не берем? Берем, конечно, но всех сразу не возьмешь. Сам знаешь — с поличным нужно задержать, а это не просто. Осторожно работают. Приходит, к примеру, какая-то божья старушка, икону сдать хочет: деньги нужны. Здесь цену назначают реальную, как они говорят. А какая она реальная… одно название. На руках такая доска стоит много дороже. И деньги, заметь, выдают только после реализации, да еще на сберкнижку перечисляют. Пока дойдут… Тут и подкатывается к старушенции один из этих: «Бабушка, тебе за икону сколько дают?» — «Да восемьдесят рублев, милый человек». А «милый человек» вытаскивает пачку денег: «На тебе, бабуся, сто — очень мне икона твоя нравится, коллекционер, мол, я». И все дела. Понял, как это делается? Однако здесь промышляет мелкая рыбешка. Есть и покрупнее, акулы.

Заведующий отделом, немолодой интеллигентного вида мужчина, сидел в большой комнате со сводчатым, украшенным старинной росписью потолком. Стены комнаты почти сплошь были оклеены репродукциями творений Андрея Рублева, Феофана Грека и других знаменитых иконописцев. На броских рекламных плакатах слова «Русская икона» повторялись на разных иностранных языках. Степану стало как-то не по себе. В ярких красочных плакатах было что-то отталкивающее, кощунственное.

Заведующий как старого знакомого приветствовал Шатохина, который был здесь своим человеком и не обращал внимания на интерьер. Он представил своего спутника, не слишком вдаваясь, впрочем, в особые подробности.

Заведующий пожал руку Степана и, как бы прочитав его мысли, обронил:

— Это — для иностранцев, — он обвел руками стены с репродукциями. Реклама — двигатель торговли, хотя торговля у нас особая. То, что представляет художественную или историческую ценность, иностранцам не продается. Передаем в музеи. Специальная комиссия отбирает.

— Само собой, — согласился Шатохин, — но в комиссии ведь тоже люди, а людям свойственно ошибаться.

Заведующий обидчиво поджал губы:

— За все годы, что я здесь работаю, таких случаев не было. Я говорю о грубых ошибках. Конечно, можно спутать век или школу — северную, псковскую или там московскую… Ведь право подписи под иконой церковь предоставляла самым знаменитым иконописцам. А в остальном все в порядке.

— Ну и отлично, — Шатохин не стал пока посвящать зава в историю с превращением Николая Угодника в Иоанна Крестителя. — Мы, собственно, не к вам, а к Ларисе Петровне. Кое-что уточнить требуется.

Услыхав свое имя, одна из двух женщин, сидящих в другом углу комнаты, оторвала голову от бумаг, узнала Шатохина и улыбнулась. Улыбка очень шла ее миловидному округлому лицу.

Из протокола допроса Добровольской Ларисы Петровны, 29 лет, приемщика-товароведа отдела экспорта Всесоюзного художественного производственного комбината имени Е. Вучетича, образование высшее, разведена, один ребенок, не судима…

…По существу заданных мне вопросов поясняю:

…Икону «Николай Угодник» сдала молодая женщина лет двадцати четырех, очень красивая брюнетка, хорошо одетая. Я ее запомнила, потому что такие клиенты у нас бывают редко. В основном иконы приносят пожилые люди. Она сказала, что «Николай Угодник» ей достался в наследство от умершей бабушки, и она решила его продать. Каких-либо особых примет у нее я не заметила, могу только повторить, что она была хороша собой, производила впечатление интеллигентной женщины. Держалась непринужденно, но мне показалось, что она волнуется, нервничает, видимо, ей трудно было расставаться с иконой, единственной, как она сказала, памятью о бабке. Паспорт у нее был в порядке, без паспорта мы вообще не принимаем. С оценкой она согласилась сразу. Деньги мы выдаем только после реализации, причем не на руки, а перечисляем на сберкнижку. Номер названной ею сберкассы и номер счета записаны в бухгалтерии. Думаю, что при встрече эту женщину могу узнать в лицо…

МЛАДШЕМУ ИНСПЕКТОРУ МУРА
Заведующая сберкассой № 87/069 (подпись)

ЛЕЙТЕНАНТУ ШАТОХИНУ С. Д.

В связи с вашим запросом сообщаю, что в сберкассе 87/069 счета № 1265 не имеется. Фамилии Боровиковой Анны Ивановны среди вкладчиков не числится, и сберкнижка ей не выдавалась. На имя Боровиковой А. И. поступило денежное перечисление в размере 120 (сто двадцать) рублей, которое осталось невостребованным и находится на балансе сберкассы.

Торговый зал комиссионного магазина был плотно забит людьми, преимущественно молодыми. Однако покупали здесь редко. В основном смотрели. Протиснувшись к прилавку, юнец вожделенно пожирал глазами соблазнительно отливающее никелем японское радиоэлектронное чудо. Тут же, возле прилавка, стихийно возникали дебаты. Молодые люди обнаруживали незаурядную эрудицию, обсуждая сравнительные достоинства «Грюндига» или «Акая».

Продавцы с неприступным видом прохаживались вдоль уставленных иностранной аппаратурой полок, снисходительно посматривая на толпившуюся молодежь.

В первое посещение магазина Степан тоже пробился к прилавку и, взглянув на баснословные цены, чуть не ахнул. Выбравшись из толчеи, поискал глазами Савицкого и услышал над самым ухом:

— Порядок, начальник, здесь я.

Уже несколько дней они с Савицким, как на работу, ходили в этот самый большой в столице комиссионный магазин иностранной радиоаппаратуры. Собственно говоря, работой эти хождения были только для инспектора уголовного розыска, а не для его спутника. Однако Савицкий не роптал, был точен, словом, не нарушал условий джентльменского соглашения, как назвал это вынужденное сотрудничество Шатохин. Лейтенант же держался в стороне, где-то на улице, и Чобу его почти не видел, но знал, что в нужный момент Сергей обязательно появится. Этот момент, однако, не наступал.

Присмотревшись, Чобу убедился, что магазин живет второй, особой жизнью, которая ни для кого не была тайной. Он уже знал в лицо завсегдатаев магазина, вызывающе одетых молодчиков с наглыми и в то же время вкрадчивыми манерами. Будто случайно задрав рукав пиджака (как правило, кожаного), они сновали в толпе, выставив левую руку, на которой переливался всеми цветами радуги под хрустальным стеклом циферблат. Это были фарцовщики, промышляющие японскими и швейцарскими часами. Время от времени кто-нибудь из них, пошептавшись с покупателем, выходил с ним на улицу, и сделка совершалась вдали от посторонних глаз. Купля-продажа товаров помельче — сигарет, противосолнечных очков, жевательной резинки, дисков, магнитофонных кассет и прочих традиционных товаров фарцовщиков происходила тут же, в магазине.

Среди этой публики у Савицкого оказалось много знакомых, с которыми он непринужденно перемигивался, жал руки. «Как рыба в воде, — брезгливо отметил про себя Степан, — вернее, в грязной воде».

На Чобу никто не обращал внимания. Смерив наглым изучающим взглядом его потертое пальто, фарцовщик уже не проявлял к нему интереса: на этом заезжем фраере не заработаешь. «Хотел бы я видеть твою морду, паскудник, со злостью думал Степан, — если бы ты знал, что перед тобой инспектор уголовного розыска». Со смешанным чувством отвращения, возмущения и собственного бессилия старший лейтенант наблюдал за происходящим изо дня в день торжищем. Впервые ему была отведена роль стороннего наблюдателя. Степану стоило немалых трудов сдержать желание отвести в отделение какого-нибудь из этих молодчиков, однако он понимал, что этим может сорвать всю так тщательно задуманную операцию. Приходилось терпеть.

Время от времени в магазине появлялся наряд милиции, и тогда всю эту публику сдувало, как ветром. Иногда милиционеры выводили кого-нибудь на улицу и увозили в отделение. Наступало временное затишье, после которого все возвращалось на круги своя.

Тот, кого искали, не появлялся.

После очередного похода на Садово-Кудринскую Чобу сказал в сердцах:

— Послушай, Сергей, меня от этой публики воротит, не могу больше… Да и не появляется этот «потерпевший». Вдруг Савицкий все выдумал?

— Я тебя понимаю, но что поделаешь, наше дело такое. Давай-ка сходим на Димитрова. Попытаем счастье там. Авось повезет.

Поезд метро остановился на станции «Октябрьская». В город вели два выхода, и Степан в нерешительности остановился, не зная, какой выбрать. Спрашивать у спутника ему не хотелось. Савицкий же, видимо, поняв, в чем дело, предупредительно показал:

— Нам сюда, начальник.

Степан недовольно поморщился:

— Какой я тебе начальник? Сколько раз говорил: называй просто по имени.

За то время, что они провели вместе, Чобу успел присмотреться к своему «верному» спутнику и понял: не такой уж он, Борис Савицкий, потерянный человек. Парень как парень, только много дури наносной в голове. Легкомысленный, избалованный, с ленцой. Степану, выросшему в многодетной крестьянской семье, где ценили вещи не за моду, а за добротность и элементарные удобства, было трудно понять психологию Бориса и ему подобных, у которых на уме только одно: шмутки и обязательно фирменные, рестораны и прочее. «Выбить бы из него эту дурь — глядишь, и человеком бы стал».

Поглощенный своими мыслями, Чобу не заметил, как лента эскалатора кончилась, но Савицкий вовремя предупредил:

— Осторожно, споткнетесь. Приехали. — Он уже не называл Степана начальником, но и по имени обратиться тоже не решился.

Они вышли на улицу, и Чобу по своему обыкновению осмотрелся на новом месте. На противоположной стороне широкого проспекта раскинулся старинный особняк красного кирпича.

— Французское посольство, — с некоторым оттенком почтительности в голосе пояснил Савицкий. — И это вот — тоже, — он показал на возвышающийся рядом большой дом, архитектура которого резко отличалась от других зданий непривычными модернистскими формами и маленькими, смахивающими на бойницы, окнами. «Московских морозов, что ли, французы испугались?» — подумал Чобу. До них донеслись громкие голоса играющих в посольском дворе ребят. Здесь, в Замоскворечье, старинном уголке Москвы, французская речь в устах малышей, резвящихся так же, как и все дети на свете, звучала странно и непривычно.

Комиссионный магазин № 15 считался своего рода Меккой коллекционеров антикварных произведений искусств. Степан, едва войдя в обширный торговый зал, сразу приметил: публика здесь посолиднее, чем на Садово-Кудринской. И вообще магазин походил больше на выставку антиквариата, чем на предприятие торговли. Скульптуры, вазы, подсвечники, картины были выставлены не только на полках, но и умело расположены прямо в зале, усиливая это сходство. Покупатели, среди которых было много иностранцев, вели себя почти так же, как на выставке. Они медленно прохаживались по залу, останавливаясь возле заинтересовавшего их экспоната, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Ровный гул голосов лишь иногда нарушал восторженный возглас какого-нибудь экспансивного кавказца. Преисполненные собственной значительности продавцы отвечали на вопросы с видом опытных музейных гидов.

Внимание Степана привлекла бронзовая скульптура: мужчина с суровым выражением заросшего бородой лица и поднятой рукой устремился вперед; чуть позади шла женщина. В одной руке она держала рог, другой опиралась на льва. Мощную грудь царя зверей украшал щит с надписью: «Лекс». Чобу знал, что по-латыни это означает «закон». Однако смысл скульптуры, которая называлась «Фортуна», для него остался загадкой. Он взглянул на цену с табличкой — восемь с половиной тысяч. «Машину можно купить», — простодушно подумал Степан.

Однако астрономические цены не смущали покупателей, жаждавших стать обладателями этих красивых, но с точки зрения Степана совершенно бесполезных в доме вещей, безмолвных свидетелей «красивой» жизни своих бывших хозяев — помещиков, заводчиков, купцов. Какой-то полный обрюзгший пожилой человек, ни секунды не колеблясь, выложил за старую керосиновую лампу две сотни. «Вот чудак, некуда, видимо, деньги девать, — снова удивился Степан — Такие лампы мы давно у себя в Голештах повыбрасывали».

Он поискал глазами Савицкого. Тот оказался в поле зрения, как всегда. Степан заметил, что в этом роскошном магазине-салоне его спутник чувствует себя не в своей тарелке, держится скромно и вообще как-то присмирел. Видимо, солидная публика, атмосфера выставки и баснословные цены его подавляли. Борис подошел ближе, негромко произнес:

— Нету, не вижу нашего… простите, вашего, клиента.

Вечером, как было заведено с самого начала, Чобу и Шатохин сидели в МУРе, подводя итоги прошедшего дня. Степан, сообщив о неутешительных результатах своего посещения магазина антиквариата, поделился с Сергеем своими впечатлениями:

— Цены там, скажу тебе, с ума можно сойти. И за что только люди такие деньги платят. Какой-то чудак за старую керосиновую лампу две сотни отвалил.

Сергей с улыбкой слушал своего коллегу.

— Не такой уж он чудак, как ты думаешь. Эти люди зря денег на ветер не бросают. Антикварный бум. Мода на ретро. И, кроме всего прочего, выгодное помещение капитала. Дешевле эта лампа уже никогда не станет. Дороже — пожалуйста. — Он сделал паузу, как бы для того, чтобы его собеседник до конца проникся его словами. — Ты, наверное, заметил, сколько там иностранцев сшивается? Они тоже ведь разбираются, что к чему. Да и нам с этим бумом работенки прибавилось. Сам же видишь. У вас там потише, а в столице… Ты даже представить не можешь, на какие хитрости идут, чтобы обмануть таможню. Один отправлял контейнером мебель за границу. Обыкновенную, современную. Поглядели ее на таможне — странные какие-то книжные полки. И что ты думаешь? Икону нашли. Огромная была, из нескольких досок составлена. Этим и воспользовались. Аккуратненько разъяли ее по стыкам, обшили шпоном — и полки готовы. У сына одного знаменитого композитора, ныне покойного, ее купили. За 22 тысячи. Это мы уже после, как сам понимаешь, установили. А там, — Шатохин показал рукой на окно, в котором слабо светились последние лучи заходящего солнца, — такая доска все сто тысяч долларов потянет, если не больше. Понял, что делают?

— Как не понять, ловко. — Сергей искоса взглянул на собеседника, удостоверившись, что тот слушает его с неподдельным интересом, продолжал: — Или вот вазу антикварную везли. Заляпали ее глиной, расписали кое-как — под современную, вроде кувшина получилась, какие на рынке продают. Тот же прием, что и с «Ангелом пустыни». А еще был случай, и смех и грех. Зацепила таможня одного фирмача с коллекцией старинных российских орденов и медалей. Я их потом видел. Красивые. Отправили эти ордена на экспертизу. Оказались — фальшивые. Да так здорово сделано, что от подлинных не отличишь. А того мастера, чья это работа, так и не нашли. К сожалению. Золотые руки у человека. Мы бы ему подыскали подходящую работенку. После определенного срока, разумеется, — улыбнулся Шатохин. Однако это что, кустарщина, если откровенно. Вот на Западе… — заметив удивленный взгляд Степана, продолжал Шатохин, — вот где это дело поставлено действительно на широкую ногу. Ты слышал когда-нибудь о Хечте?

В ответ Чобу только пожал плечами.

— А о бароне Тиса фон Рекке?

— С баронами в последнее время встречаться что-то не приходилось. Не было, понимаешь, подходящего случая.

— Очень жаль, среди баронов попадаются весьма заслуживающие внимания инспектора угрозыска. Но сначала о Хечте, хотя он и не барон, а просто миллионер.

В 1971 году, рассказал Шатохин, этот американец купил через посредника за 100 тысяч долларов античную чашу «Кратер с Сарпедоном», которую грабители похители на раскопках вблизи Рима, и контрабандным путем вывез ее из Италии в Швейцарию. В этой стране вывоз произведений искусства не запрещен, и предприимчивый торгаш от искусства продал чашу ньюйоркскому музею «Метрополитен» уже за миллион долларов. Респектабельный барон Тиса фон Рекке вместе с лордом Хайрвудом, братьями Рокфеллерами, Полем Гетти и другими тузами капиталистического мира входил в международный совет торговцев произведениями искусства. Как оказалось, этот «любитель» и «знаток» искусства был самым настоящим уголовником, наводчиком. Во время посещений ателье художников, частных собраний барон выбирал объект для кражи. Более того, человек с громким титулом возглавлял целую банду, которая похищала и продавала предметы искусства. Сеть таких хорошо организованных банд активно действует во многих странах Европы, Америки и Азии.

Предполагают, что ежегодно из музеев, храмов, частных собраний похищается произведений искусства на десятки миллиардов долларов, причем многие из них — при прямом участии аукционов и художественных галерей. В печати то и дело мелькают сообщения, проливающие свет на преступления дельцов от искусства. Респектабельный дом «Сотби», например, посылает своих людей в разные страны, где они под видом безобидных туристов фотографируют в церквах и храмах скульптуры и картины. Потом специалисты тщательно изучают фотографии и выбирают жертву. Остальное уже дело техники — воровской, разумеется. Десятки шедевров знаменитой кускской школы, похищенных таким образом, перекочевали из древних перуанских храмов в частные собрания толстосумов.

Шатохин приводил факты, в общем, довольно широко известные, однако Степан многое из того, что он рассказал, слышал впервые.

— У одних там что же, полиции нет? — с некоторым недоумением спросил он. — А этот… Интерпол знаменитый?..

— Да что там — Интерпол, — усмехнулся Сергей. — Ну, арестовали этого жулика-барона, допустим. А за ним фигуры покрупнее. Киты. Мультимиллионеры. Они ведь скупают для своих коллекций. К такому никакой Интерпол не подступится. Плевать они на него хотели. Есть такой коллекционер — Саймон, американец. Так он не скрывает, что купил за миллион статуэтку бога Шивы, украденную в Индии, да еще похваляется: я, мол, за год выложил за произведения искусства азиатских стран около 16 миллионов. Считай, почти все ворованное. Вот тебе и Интерпол. Да о чем тут говорить, если для таких вот коллекционеров строят особые хранилища, где они держат свои ворованные коллекции, причем под охраной полиции. Такие вот дела, — подытожил Сергей свою импровизированную лекцию, — на сегодня хватит.

Чобу отправился в гостиницу, чтобы завтра снова занять свой пост на улице Димитрова. Ему уже изрядно надоело это шатание по магазинам, не давшее пока ощутимых результатов. Но за свою сравнительно недолгую службу в уголовном розыске он успел усвоить истину: путь к успеху подчас долог, труден и требует большого терпения.

Утром они обошли забитый обычной магазинной публикой зал, и Савицкий предложил заглянуть в помещение, где принимают вещи на комиссию. Здесь сидели люди со скучными лицами, дожидаясь своей очереди. Время от времени кто-нибудь бросал нетерпеливый взгляд на заветную дверь, за которой происходило таинство приема на комиссию. Дверь отворилась, выпуская очередного сдатчика, моложавого мужчину среднего роста. Его округлое простоватое лицо выражало удовлетворение. Видимо, мужчина остался доволен оценкой. Савицкий всмотрелся в его расплывшееся в самодовольной улыбке лицо и крепко сжал руку Степана. Тот все понял.

Мужчина быстро пересек двор и направился к белому «Запорожцу», стоявшему на обочине. Молодая красивая женщина, сидевшая в машине, о чем-то спросила его, он кивнул и включил газ. И тотчас за ним тронулась «Волга» с шашечками. Таксист, молодой серьезный парень, наконец-то дождался своих пассажиров, таких же, как и он, серьезных молодых людей.

Старший инспектор уголовного розыска Степан Чобу возвратился в приемную и, не обращая внимания на протесты очереди, скрылся за заветной дверью.

 

Методом исключения

Майор Бачу был назначен начальником Оргеевского райотдела внутренних дел или выдвинут, как принято говорить в таких случаях, когда работника повышают в должности, недавно. Раньше он работал заместителем начальника райотдела в одном из южных районов. Кучеренко, сам в недавнем прошлом возглавлявший райотдел, лично знал многих своих коллег, однако с Бачу встречаться не доводилось. Зато майор, как понял Кучеренко с первых же минут беседы, хорошо знал подполковника, был наслышан и об опыте одного из лучших в республике райотделов.

Едва Кучеренко вошел в его кабинет, майор произнес маленькую речь о том, каким ценным для него, молодого начальника, оказался этот опыт и что именно он, Бачу, из этого опыта использовал у себя в отделе. Подполковнику такое начало не очень понравилось, и он постарался поскорее перевести разговор на деловые рельсы. Майор взял карандаш и с сосредоточенным видом приготовился записывать руководящие указания товарища из министерства. Кучеренко покосился на чистый лист бумаги и карандаш, но промолчал.

Узнав, что подполковника интересует угон «Волги», Бачу удивился:

— Рядовое происшествие. Чем оно заинтересовало заместителя начальника угро? Хотя… — он сделал многозначительную паузу и выразительно взглянул на собеседника.

— Вы, майор, нашу ориентировку по церковным кражам помните? — спросил Кучеренко.

— Как же, конечно, я лично под своим контролем держу. Работа ведется, но пока ничего… К сожалению, к большому сожалению.

— Ну так вот, между угоном машины и ограблением церквей существует или может существовать прямая связь. Есть такая версия. Не исключено, что преступники местные, оргеевские. — Подполковник ввел Бачу в курс дела и заключил: — Будем вместе работать, сообща.

— Все сделаем, товарищ подполковник, — заверил его майор. — Сейчас вызову капитана Руссу, это начальник отделения уголовного розыска. Он занимался угоном.

Он позвонил, и в кабинет вошел невысокий, плотно сложенный офицер лет тридцати. Бачу и Кучеренко сидели за маленьким столиком, куда хозяин кабинета пересел в знак уважения к гостю, из чего капитан сделал вывод, что незнакомый мужчина в штатском костюме — весьма важное лицо. И потому, приложив руку к фуражке, доложил — на всякий случай:

— Капитан Руссу по вашему приказанию прибыл!

Майор усмехнулся, видимо, разгадав ход рассуждений капитана: официальная форма обращения не была принята среди его ближайших сотрудников.

— Садись, капитан, если прибыл. Есть серьезный разговор. — Он представил подполковника и продолжал: — Расскажи, только подробнее, об этом происшествии с «Волгой», которую из гаража «Межколхозстроя» угнали.

— Да что рассказывать, товарищ майор. — Руссу сделал неопределенный жест. — Угнали, по всей видимости, подростки. Покатались и бросили. Еще повезло строителям, в порядке машина. Бывает и хуже. Может, теперь будут как следует гараж охранять. И шофер этот ихний виноват, кто же ключи от зажигания на панели оставляет. Ротозей. А нам работа.

— Все не так просто, капитан, — вступил в разговор подполковник. — Он снова повторил то, что только что говорил начальнику отдела, и продолжал: — Машину, надеюсь, тщательно осмотрели?

Руссу немного поколебался, прежде чем ответить:

— Как вам сказать, товарищ подполковник. Осмотрели, конечно. Машина целехонькая, я уже докладывал. Ничего особенного не обнаружили. — Он на секунду задумался. — Расческу вот только нашли, старая, зубцы поломаны. Шофер показывает, что не его. Обронили, видно, угонщики.

— Отпечатки пальцев сняли? — без всякой, впрочем, надежды, а так, на всякий случай, спросил Кучеренко.

— Не сняли, товарищ подполковник, — Руссу переводил виноватый взгляд с Бачу на Кучеренко. — Не подумал об этом, рядовое происшествие…

— Ну ладно, теперь уже поздно. Все смазано. Пойдем дальше. Из розыскных материалов следует, что свидетели видели на месте преступления автомобиль марки «Москвич» или «Жигули», причем цвет называют разный. Впрочем, с цветом дело темное, — он улыбнулся случайной игре слов. — Могли и перепутать в темноте. Я о другом. О «Волге» речи не было. И вдруг она появляется. Как это объяснить?

Эта мысль пришла ему в голову только недавно, когда он размышлял над планом операции «Пентиконстарион», и теперь Кучеренко решил посоветоваться с коллегами. Этот простой, казалось бы, вопрос заставил их задуматься.

— Наверное, транспорт был нужен… — произнес наконец капитан.

— Само собой, иначе какой смысл угонять, — подал реплику майор. — А почему угнали, если машина или машины у них, как, известно, были?

— Вот именно, — поддержал его Кучеренко. — Да и управлять «Волгой» сумеет не всякий. Значит, среди преступников есть по крайней мере один опытный водитель. А собственным «Москвичом» или «Жигулями» не воспользовались потому, что машина вышла из строя, поломалась. Отсюда следует, что надо поинтересоваться, кто в последнее время ремонтировал машины в мастерской. Такова элементарная логика, хотя действия преступников далеко не всегда поддаются определению, у них своя логика. А что скажет капитан? — Кучеренко обернулся к хранившему молчание Руссу.

— Я так скажу, товарищ подполковник, — Руссу замялся, не решаясь возразить начальству. — Сколько их, автомобилей, нынче, попробуй проверь… А если ремонтировали машину сами? Или договорились с частником? Слишком широкий круг получается. — Кучеренко и Бачу поняли, что хотел сказать капитан: вся эта, мол, возня с проверкой ляжет на его сотрудников, а у них и без того дел по горло. — А та газета, о которой вы, товарищ подполковник, говорили? Там же адрес указан!

— Положим, не адрес, а только половина.

— Если проверять адреса, круг еще шире станет, — заметил Бачу. — У нас в Оргееве, считай, половина улиц на «ская» кончается; Комсомольская, Пушкинская, Заводская, Октябрьская… — он перечислял названия улиц, подчеркивая интонацией их окончания. — Полгорода перепроверим. И потом, товарищ подполковник, вы же сами говорили: сомнительно, чтобы преступник выписывал газету.

— Говорил, не отрицаю, однако сомневаться — наша обязанность. Разные бывают преступники, и вы это должны знать не хуже меня. А эти, судя по всему, газеты читают. Наша задача облегчается, потому что номера квартиры не указано. Скорее всего, собственный дом. Будем действовать методом исключения.

Бачу и Руссу почти одновременно согласно кивнули.

— Видимо, придется привлечь сотрудников других служб. Задание трудоемкое и малоинтересное. С проверкой машин пока подождем, не стоит распылять силы. А я пока займусь одним человеком. Кто в районной больнице заведует терапевтическим отделением? — Священник селиштской церкви не говорил ему, что человек, назвавшийся врачом, был терапевтом. Однако вспомнив, что Мардарь жаловался на печень, он сделал вывод: предлагавший свои услуги должен быть именно терапевтом.

Майор Бачу, человек в районе сравнительно новый, молчал. Ответил капитан:

— Как не знать. Это человек известный, уважаемый, Борщевский его фамилия, Михаил Самойлович.

— Узнайте, капитан, домашний адрес этого уважаемого человека. Да осторожно, чтобы в больнице не знали.

Подполковник понимал, что посещение больницы сотрудником милиции вряд ли останется незамеченным, пойдут кривотолки, и на имя человека, который с точки зрения закона не совершил никакого преступления, может быть брошена тень. И, кроме того, хотелось взглянуть на квартиру коллекционера, каковым представился Борщевский священнику, церкви архангелов Михаила и Гавриила.

Уже смеркалось, когда Кучеренко подошел к аккуратному особняку. Нажал кнопку звонка, укрепленного на зеленой калитке. В доме послышалось какое-то движение, занавеска на окне отодвинулась и в нем показалось встревоженное мужское лицо. Прошло еще порядочно времени, прежде чем во двор вышел человек в синем спортивном костюме, тесно облегающем плотную фигуру с круглым брюшком. Глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков, недоверчиво смотрели на незнакомца. Не открывая калитки, хозяин сухо осведомился, кто нужен. Вынимая служебное удостоверение, Кучеренко спокойно произнес:

— Только не волнуйтесь, Михаил Самойлович. Надо поговорить, есть такая необходимость. — Он догадывался, что творится сейчас на душе у этого солидного немолодого врача: визит сотрудника уголовного розыска обычно радости не приносит, даже если и человек не чувствует за собой никакой вины.

Борщевский торопливо полез в кармашек свитера, вытащил оттуда брелок с ключами. Вместе с ключами на асфальтовую дорожку выпал желтый кружочек. Звук падения был мягкий, приглушенный. Они оба уставились на желтеющий на черном асфальте кружок. Кучеренко смотрел с интересом, Борщевский — со страхом и замешательством. Подняв, наконец, кружочек, он подержал его в ладони, не зная, что с ним дальше делать: положить обратно в кармашек или показать посетителю. Поколебавшись, протянул подполковнику:

— Редкая монета, старинная, австро-венгерская.

Кучеренко увидел надменный женский профиль с выбитыми по кругу словами: «Мария Терезия». Слегка подбросил монету в руке. Она оказалась неожиданно тяжелой для своего небольшого размера.

— Никак золотая, — заметил он, возвращая монету владельцу. — Откуда она у вас? — без всякой задней мысли, из любопытства спросил подполковник.

— Это длинный разговор, — уклончиво отвечал Борщевский, смутившись еще сильнее. — Да что же мы стоим на улице, заходите, — засуетился хозяин дома, пропуская гостя вперед.

Они поднялись по крутым ступенькам каменного крыльца, прошли через гостиную с цветным телевизором в углу и оказались в комнате поменьше. Кучеренко окинул ее взглядом: письменный стол, одну из стен почти целиком занимали стеллажи с книгами, другая же походила на алтарь, каких он повидал немало за последнее время. Однако даже в церкви Кучеренко не видел столько икон, сколько было собрано в этой маленькой комнатке. Он подошел к стене ближе, чтобы рассмотреть их получше. Иконы чем-то отличались, он не мог сказать точно, чем именно, от тех, что встречались ему в молдавских церквах.

— Северная школа, — не без гордости пояснил стоящий рядом Борщевский, — я ведь каждый год в Архангельскую область езжу. В отпуск. Северная школа — мой профиль. Давно собираю.

— А наши, молдавские?

На полном лице врача мелькнуло замешательство.

— Чего уж там, спрашивайте, раз пришли. Я ведь только в окно взглянул, догадался, откуда вы.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянула женщина и бросила полный тревожного любопытства взгляд на Кучеренко. Борщевский сделал нетерпеливый жест, и дверь тотчас затворилась.

— Ну и хорошо, Михаил Самойлович, если догадались, это облегчает нашу беседу. Поэтому я жду от вас полной откровенности. Скажите, вы предлагали священнику Мардарю Леониду Павловичу свои услуги в обмен на иконы?

— Было дело, — куда-то в сторону пробормотал Борщевский.

— И чем оно закончилось?

— Ничем не закончилось. Не захотел священник у меня лечиться.

— И правильно, между прочим, сделал, — не удержался от реплики подполковник. — Для меня, Михаил Самойлович, еще с детства две профессии: врач и учитель — самые уважаемые. А вы… Кстати, едва не забыл: вы хотели рассказать об этой монете. Слушаю вас. — Кучеренко уже был почти уверен, что этот растерянный человек не причастен к преступлению, которое расследовали он и его коллеги. Вот только этот странный, непонятный эпизод с монетой…

— Нечего особенно и рассказывать… — Борщевский говорил неохотно. Я, видите ли, не только иконы коллекционирую. И монеты тоже. Подарила мне ее одна женщина-врач, вместе работали… Уехала она, далеко уехала. А монету я не успел зарегистрировать. Когда вас увидел — решил спрятать, на случай обыска.

— Не успели зарегистрировать? — переспросил подполковник. — А зачем, собственно?

— Как — зачем? — удивился Борщевский. — Золотая же… Такой порядок.

Подполковник, которому раньше не приходилось глубоко вникать в дела коллекционные, не стал распространяться и только сказал:

— Теперь-то, надеюсь, оформите, как положено?

— Обязательно, — последовал торопливый ответ.

Кучеренко попрощался, хозяин проводил его до самой калитки, запер ее на замок и возвратился к своим сокровищам.

Капитан Руссу, заглядывая в раскрытый перед ним блокнот, докладывал:

— Комсомольская, 28. Проживает пенсионер с женой, бывший главный инженер консервного завода. Одинокие. Машины никогда не было и нет в настоящее время…

— И вряд ли уже будет, — заметил Кучеренко. — Давайте дальше.

— По улице Пушкинской в доме 28 живет редактор районной газеты.

— Он что же, собственную газету выписывает? — усмехнулся Бачу.

— Кировская, 28, — продолжал свой доклад капитан. — Собственный дом работницы трикотажной фабрики. Разведена. Живет с сыном и дочерью. Старший сын в армии.

— А младшему сколько? — поинтересовался подполковник.

— Тринадцать.

— Трудный возраст, как говорят педагоги. Однако мальчишка исключается.

Руссу перечислял названия улиц, адреса, фамилии, и каждый раз раздавалось: «Исключается!» Со стороны можно было подумать, что трое взрослых играют в какую-то странную, непонятную игру, если бы не сосредоточенное выражение лиц «игроков».

— Заводская, 28, Ботнарь Иван Андреевич, работает на комбинате бытового обслуживания. Дом купил несколько лет назад. Жена, ребенок. Имеется автомашина «Москвич». Приобретена недавно, однако покупка пока не оформлена. Ездит по доверенности бывшего владельца. Он в Бельцах проживает.

«Опять эти Бельцы», — подумалось подполковнику. Он вспомнил о рапорте инспектора отделения уголовного розыска Бельцкого горотдела по поводу иконы.

— Так-так, — Кучеренко задумчиво постучал пальцами по столу. — Что еще?

— Предварительной проверкой компров не установлено. По месту работы характеризуется положительно. В семье ведет себя хорошо. — Начальника отделения тоже заинтересовал Ботнарь, и он не ограничился одной только проверкой адреса, а пошел по собственной инициативе дальше.

— Отлично, капитан, правильно сориентировались, — одобрил его действия Кучеренко. — Пока, кроме Ботнаря, никого не вижу. Будем считать его кандидатом в фигуранты номер один, хотя он и характеризуется положительно. — А машина его в каком состоянии? Тоже в положительном? сообщение капитана подняло настроение подполковника.

— Не успели установить. Тут нужна осторожность, а то и спугнуть недолго.

— Верно мыслите, капитан, — снова поддержал его Кучеренко. — Пугать мы никого не собираемся, и не такие уж мы страшные. Подумаем, как бы поаккуратнее это сделать.

Голубой «Москвич», урча мотором и вздрагивая, словно нетерпеливый конь, стоял перед светофором. Желтый свет сменился зеленым, и машина резво понеслась по центральной улице. Водитель не проехал и сотни метров, как вдруг откуда-то сбоку вынырнула желтая машина ГАИ, и сидящий за рулем лейтенант жестом приказал «Москвичу» остановиться.

— Нарушаете, товарищ водитель, превышаете скорость, да еще в центре. Прошу права, — вежливо потребовал автоинспектор.

— Ну что вы, товарищ лейтенант, не больше шестидесяти давал. Водитель говорил просительным, заискивающим тоном, каким обычно принято разговаривать с автоинспекторами.

— Этот прибор не ошибается, — лейтенант кивнул на измеритель скорости. — Будем делать просечку в талоне.

— Не нарушал я, товарищ лейтенант, — повторил водитель. — Не согласен на прокол.

— Не согласны, значит? — Автоинспектор как будто даже ждал такого ответа. — Тогда едем в ГАИ, там разберемся.

Водитель «Москвича» уже был не рад, что затеял этот спор. Перспектива объясняться в автоинспекции не сулила ничего хорошего. Он пробормотал несколько извинительных слов, однако лейтенант оставался непреклонен.

В обширном, забитом автомобилями дворе автоинспекции владелец «Москвича» с трудом нашел свободное место рядом с изуродованным до неузнаваемости «Жигуленком» и поплелся вслед за лейтенантом. Водители сидели в приемной с понурыми лицами, терпеливо дожидаясь своей участи, которую решал человек в кабинете с табличкой: «Заместитель начальника ГАИ». Лейтенант приоткрыл обитую облезшим дерматином дверь, пропуская вперед водителя голубого «Москвича».

В кабинете, кроме его хозяина, находился еще один человек в штатском.

— Товарищ капитан, — обратился к своему начальнику автоинспектор, этот водитель нарушает: скорость превысил, а спорит, в пререкания вступает… Пришлось доставить… Вот его права.

Водитель — коренастый малый, переминался с ноги на ногу посреди кабинета, переводя обеспокоенный взгляд с капитана на штатского. Присутствие в кабинете человека в гражданском было непонятным и потому, видимо, особенно беспокоило.

— Разберемся… Да вы садитесь, — пригласил замначальника ГАИ Ботнаря. Развернув права, которые ему передал автоинспектор, он прочитал вслух: — Ботнарь Иван Андреевич, шофер-любитель. Так-так… Где трудитесь, Иван Андреевич?

— На комбинате бытового обслуживания, наладчик оборудования. Сейчас как раз туда ехал. На перерыв домой заскочил, пообедать. Торопился, чтобы не опоздать. Вы уж, товарищ капитан, извините. — Он говорил торопливым, сдавленным голосом, так не вязавшимся с его плотной фигурой и грубоватым лицом. Было видно, что ему очень хотелось как можно скорее покинуть этот кабинет. Однако капитан не торопился отпускать владельца «Москвича».

— А машину когда приобрели? — вопрос был задан как бы вскользь, между прочим.

— Недавно. В Бельцах, по случаю. По доверенности пока езжу. Долго деньги копил, а на новую все равно не хватило. Больше на рыбалку езжу, я рыбалку очень уважаю. — Ботнарь искоса взглянул на молчаливо сидящего человека в штатском.

— Рыбалка — это хорошо, — капитан широко улыбнулся. — А вот нарушать не положено, Иван Андреевич. — Он полистал его водительское удостоверение. — Проколов пока не вижу. Ограничимся на первый раз предупреждением и профилактической беседой. Лейтенант вас проводит.

Нарушителей в тот день в ГАИ набралось немало, и душеспасительная беседа затянулась. Оказавшись, наконец, снова во дворе, Ботнарь увидел возле своего «Москвича» знакомого лейтенанта-автоинспектора.

— Поезжайте, товарищ водитель, — строгим тоном разрешил лейтенант. И не забудьте тормоза подтянуть, они у вас что-то ослабли, — крикнул вдогонку, но водитель его не расслышал: то ли из-за шума мотора, то ли ему было не до автоинспектора с его советами.

Голубой «Москвич» еще не миновал ворота, как в кабинет замначальника ГАИ торопливо вошел, почти вбежал капитан Руссу.

— Успели, товарищ подполковник, в самый раз, — доложил он. — В порядке его автомобиль, не видно, чтобы ремонтировали. И эти… папилярные узоры, — он щегольнул криминалистическим термином, — сняли. С бокового стекла. Там этих узоров полно. А у вас что? — спросил он с интересом.

— У нас тоже все нормально, капитан. Нервничает этот Ботнарь. Подполковник замолчал, восстанавливая в памяти подробности только что закончившейся встречи. — Явно нервничает. Пожалуй, пора его из кандидатов переводить в фигуранты. Будем продолжать разработку, причем интенсивно. Связи, образ жизни, прошлое… ну и все остальное. Информационный центр надо запросить, а отпечатки — на идентификацию. Лучше мне самому съездить, попрошу в темпе провести экспертизу. И с начальством надо обсудить кое-что. А вы, капитан, тем временем здесь действуйте.

 

«Похищение сабинянок»

В комнате, куда вошел Степан Чобу, за письменным столом сидел молодой человек в очках и что-то писал, изредка поглядывая на лежащую рядом небольшую картину. Он с явной неохотой оторвался от своего занятия и сдержанно спросил:

— Что у вас, гражданин?

В первые дни пребывания в Москве Степана неприятно удивлял такой сухой, жестковатый стиль, принятый не только в учреждениях, но и на улице или в магазине. Но потом он понял: ускоренный, нервный темп столичной жизни накладывает свой отпечаток на обитателей огромного города, и уже не обижался на известную грубоватость.

— Меня интересует многое, и в первую очередь человек, который только что покинул эту комнату.

На интеллигентном, с правильными чертами лице молодого человека отразилась крайняя степень удивления: этот огромный, просто одетый парень совсем не походил на обычного посетителя-сдатчика. Те ведут себя по-другому — робко, иногда заискивающе, стремясь расположить к себе придирчивого приемщика, от которого зависит оценка.

— А вы кто, собственно, откуда будете? — голос звучал по-прежнему сухо, однако Чобу уловил в нем настороженные нотки.

— Из уголовного розыска… — Инспектор достал из кармана красную книжечку.

— Так бы сразу и сказали, — товаровед постарался придать своему голосу оттенок любезности, даже слегка привстал со стула. — Садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезным МУРу?

— Я не из МУРа, — пояснил Чобу, — из Молдавии. Там же написано. Однако это значения не имеет.

— Конечно, конечно, — подхватил молодой человек.

«Что-то ты слишком суетишься, с чего бы это?» — подумал Степан. Он не раз имел возможность убедиться, что инспекторов угрозыска не встречают розами, однако люди с чистой совестью ведут себя совсем по-другому.

— Простите, товарищ инспектор, — спохватился товаровед. — Вы интересовались сдатчиком. Я как раз оформляю товарные ярлыки. — Он повернул лежащую на столе картину лицевой стороной к Чобу. Тот увидел старинный, будто игрушечный, паровозик и толпы людей вдоль полотна железной дороги. — Самохина работа, 1700 рублей поставили. И этюд Сарьяна он тоже сдал. Вообще, товарищ, инспектор, — доверительно продолжал молодой человек, — этот человек всегда приносит интересные вещи.

— А вы что, его знаете?

— Как вам сказать… Он наш постоянный клиент. — В голосе товароведа снова послышались настороженные нотки. Он взглянул в какую-то бумагу. Карякин его фамилия, Валентин Семенович, адрес — проспект Вернадского, 127, квартира 78. Мы паспортные данные обязательно записываем. Такой порядок. Недавно вазу сдал, Франция, восемнадцатый век. Редкостной красоты. Семь тыщ поставили, — эта цифра в устах товароведа прозвучала уважительно, даже благоговейно. — До сих пор не продана. Дорогая. Однако меньше не могли оценить. Действуем по инструкции. С учетом индивидуальных и художественных качеств. Такой порядок, — повторил товаровед, словно опасался, что уголовный розыск может заподозрить его в неблаговидных делах.

— Значит, этот Карякин — ваш постоянный клиент. Откуда у него эти вещи, не интересовались?

— Это инструкцией не предусмотрено, товарищ инспектор, — снова сослался на всемогущую инструкцию приемщик. — Главное — чтобы паспорт был в порядке, остальное нас не касается.

Чобу понял, что углубляться в этот вопрос не имеет смысла, и спросил:

— А что он еще сдавал, не припоминаете?

— Точно не скажу, вроде скульптуру бронзовую… Можно по картотеке узнать. Это документы строгой отчетности, хранятся пять лет.

— Тоже согласно инструкции?

— Совершенно верно, — без тени улыбки ответил собеседник. — Пройдемте в комнату, где товарные карточки хранятся.

Небольшая комната была вся заставлена шкафами с выдвижными узкими ящиками и походила на абонементный отдел крупной библиотеки. Молодой человек, сославшись на дела, оставил Чобу одного. Тот с сомнением окинул взглядом высоченные шкафы, набитые «документами строгой отчетности», вздохнул и принялся за работу. Скоро у него зарябило в глазах от множества фамилий и названий скульптур, картин, подсвечников, самоваров, зеркал, сервизов и многого другого, от чего одни стремились избавиться, а другие жаждали приобрести. За этой нудной кропотливой работой он провел не один час, прежде чем наткнулся на карточку под номером 2147. Из нее следовало, что Карякин Валентин Семенович 27 февраля сдал на комиссию бронзовую скульптурную группу в виде двух обнаженных женщин и одного мужчины возле лошади. Скульптура имела несколько загадочное название «Похищение сабинянок» и, как узнал Чобу из той же карточки, была оценена в 2200 рублей.

За монотонной работой время летело незаметно, и когда Степан взглянул на часы, он с удивлением обнаружил, что стрелки приближались к шести, и поспешил в торговый зал. Ему хотелось сегодня же, до закрытия магазина, поглядеть семитысячную вазу.

В магазине в этот предвечерний час уже включили освещение. Старинный бронзовый канделябр освещал мягким ровным светом покоящуюся на стеллаже вазу, благородный тонкий фарфор, вбирая в себя свет канделябра, светился изнутри, словно огромный драгоценный камень. В этом сиянии невесомо парили голубые ангелы среди разбросанных по белому фону ярко-красных роз. Эта красота невольно захватила даже неискушенного в искусстве Степана. Оторвавшись наконец от этого чуда, он вышел на улицу.

Стоял легкий приятный морозец, но чувствовалось приближение скорой весны. «А у нас уже совсем, должно быть, тепло, — подумалось Степану. Сеять скоро начнут», — по крестьянской привычке связал он начало весны с полевыми работами. После душного магазина морозный воздух казался необыкновенно свежим и прибавлял сил. Красным неоном светилась в сумерках огромная буква «М». Степан всем другим видам транспорта предпочитал метро: быстро и, главное, не заблудишься. Впрочем, до Петровки, 38, где теперь находилось его временное место службы, он сумел бы добраться и на автобусе или троллейбусе.

Рабочий день уже кончился, и в кабинете, кроме Сергея Шатохина, никого не было» чему Степан не удивился. Он привык к тому, что в служебное время комната тоже пустовала. Степан так и не успел познакомиться с коллегами Сергея: работа розыскников отнюдь не кабинетная.

— Что новенького, старший лейтенант? Долгонько тебя не было, приветствовал его Сергей. Он был в приподнятом настроении. — Кажется, лед тронулся, как говаривал один обаятельный жулик, чтивший уголовный кодекс. Ладно, давай выкладывай, — перешел на деловой тон Шатохин.

— Фамилия нашего потерпевшего — Карякин Валентин Семенович. — Чобу заглянул в блокнот и назвал адрес. — Сдает ценные вещи, я видел одну семь тысяч ваза стоит, представляешь? И еще сдал скульптуру — «Похищение сабинянок» называется. Какой-то мужик двух девок уволок. Одной ему мало.

— Легенда такая есть, Степа, — наставительно произнес Шатохин. Потом как-нибудь расскажу. Так на Вернадского, говоришь, прописан этот похититель?

— Почему — похититель? Вроде наоборот — у него украли.

— Ну, это еще большой вопрос, кто у кого украл. Я о другом. — Сергей засмеялся. — Похоже, что наш подопечный тоже вроде того похитителя сабинянок.

— Как это? Ты что-то сегодня загадками говоришь, дорогой Сережа.

— Никаких загадок, обычная история, простая вещь: жена и любовница, вот и две женщины.

— Про любовницу откуда узнал так скоро? — недоверчиво спросил Чобу. Сверхоперативно работаешь. Я вот целый день рылся в бумагах, чтобы адрес установить, а ты сразу и в дамки.

— Не в дамки, а в дамы, вернее — в даму, которую зовут хорошим русским именем — Татьяна, красивая, между прочим. Могу адресок и телефончик дать, — игриво произнес Шатохин.

— Да ну тебя, — отмахнулся Степан, — говоришь — давай по делу, а сам мелешь ерунду.

— А я по делу, только по делу, Степа. Запоминай: Рагозина Татьяна Максимовна, проживает по адресу: Сущевский вал, дом 31, квартира 25, в однокомнатной кооперативной квартире.

— Да откуда эти сведения? — заинтересованно спросил Чобу.

— Откуда, откуда, — передразнил его товарищ. — Хочешь, чтобы все наши секреты тебе выложил? Все оттуда. — Сергей сделал неопределенный жест.

Чобу на этот раз обиделся как будто всерьез, отвернулся и замолчал. Шатохин тоже молча с улыбкой наблюдал за товарищем. Насладившись этим зрелищем, он весело произнес:

— Шерше ля фам, как утверждают французы, и правильно, между прочим. Поехали мы, значит, за этим «Запорожцем», смотрим — во двор въезжает, на Сущевском валу, останавливается возле третьего подъезда. Они выходят. А тут как раз одна дама, я хотел сказать — дворничиха, снег подметает. То да се. Разговорились. Она чуть под градусом была. Полнейшую информацию выдала. Они ведь, дворники, все знают. Говорит, что жена Карякина прибегала, грандиозный скандал устроила этой фифочке — так она Татьяну именует. Я так понял: крепко не взлюбила эта дворничиха ее. Потому и рада перемыть ей косточки, с любым языком почесать. Пошли к полковнику, он тебя заждался. И Голубеву тоже не терпится узнать, с чем ты явился. Я уже успел доложиться.

Полковник Ломакин по-дружески приветствовал Чобу. Так же, как и Шатохин, он пребывал в хорошем расположении духа: сегодняшний день можно было отнести к числу удачных, и основания для такого настроения у полковника были.

— Вот видишь, Алексей Васильевич, — повернулся он к Голубеву, — не подвел Савицкий. А ты еще сомневался. И наши ребята отлично сработали.

— Стараемся, товарищ полковник, — смутился от похвалы начальства Степан. — А этот Савицкий вообще-то неплохой парень… Видно, сделал выводы.

— Время покажет… Докладывайте, — Ломакин положил перед собой толстый блокнот. — Это уже кое-что, — произнес он, когда Степан закончил, — но все еще мало. Мы ничего не знаем об этом Карякине и его даме сердца. И откуда у него такие дорогие вещи: картина, ваза, сабинянки эти самые?

— А если и они — краденые? Как лампада? — высказал предположение Чобу.

— Маловероятно, — тотчас откликнулся Голубев. — Мы бы знали, в Москве за последнее время таких краж не зарегистрировано.

— Так не обязательно в столице, товарищ майор, — Степан обвел глазами сидящих в кабинете, как бы ища у них поддержки. — Вот лампаду эту в Молдавии украли, а нашли в Москве.

— Мы ориентировок ниоткуда не получали по этим сабинянкам и другим вещам. А лампаду ведь в комиссионку не сдавали. Кто же понесет в комиссионный темные вещи?

— Предположим, Алексей Васильевич, — миролюбиво заметил Ломакин, случается, и несут. Украли, допустим в Одессе, а сдают в Москве. Как с «Ангелом пустыни», например.

— Так его же по липовому паспорту сдали, Владимир Николаевич, неужели забыли? — удивился майор.

— Ничего я не забыл, Алексей Васильевич, все помню. — Полковника как будто задело замечание насчет памяти. — А вы уверены, что Карякин — его настоящая фамилия? Может, и у него подложный паспорт. Мы же ничего не знаем.

— Пока не знаем, — уточнил Голубев.

— С поправкой согласен. — Ломакин встал, прошелся по кабинету. Чувствую: между сабинянками, которых похитили, и похищением «Ангела пустыни», может существовать связь.

Белый «Запорожец», поровнявшись с высоким стеклянным параллелепипедом гостиницы «Интурист», притормозил возле отливающего черным лаком «Форда-континенталя». Рядом с превосходящим всякие разумные размеры лимузином маленький «Запорожец» выглядел просто игрушечным. Из него вышла стройная женщина, привычным движением откинула черные волосы, ниспадающие на кожаное пальто, и бросила нетерпеливый взгляд на замешкавшегося в машине спутника. Наконец, из «Запорожца» вылез мужчина средних лет, тоже в кожаном пальто и туфлях на высоченных каблуках, взял свою даму под руку, и они скрылись за стеклянными дверями «Интуриста».

Ресторан «Звездное небо», вопреки своему названию, размещался в подвальном этаже гостиницы. О небе здесь напоминали лишь усыпанный звездочками низкий потолок да астрономические цены. Однако ни то, ни другое не отпугивало многочисленных гостей «Звездного неба», которое пользовалось, особенно среди иностранцев, репутацией самого фешенебельного ресторана в столице. Зал тонул в приятном, интимном полумраке, посреди которого большим пятном светилась круглая сценическая площадка. Свет падал и на стоящие почти вплотную к площадке столики. За одним из них, уставленном бутылками шампанского, восседали двое пожилых седовласых джентльменов.

К водителю «Запорожца» и его даме подошел величественный, преисполненный собственного достоинства метрдотель. Мужчина быстрым незаметным движением сунул в карман его смокинга красную купюру, и метрдотель любезно осведомился, чем он может быть полезен гостю и его даме. Гость кивнул в сторону джентльменов, и они втроем направились к их столику. Метрдотель почтительно склонился над столиком, что-то тихо сказал по-английски. Джентльмены повернули свои седые головы, задержали взгляд на даме, заулыбались и с готовностью закивали. Мужчина и его спутница сели. На площадке посреди зала певица в блестящем, похожем на рыбью чешую платье, исполняла старую сентиментальную песенку Глена Миллера из американского фильма. Она пела по-английски, старательно выговаривая слова, однако у нее, видимо, не получалось с произношением. Один из джентльменов что-то с улыбкой сказал своему приятелю. Тот снисходительно улыбнулся. Улыбка мелькнула и на лице молодой дамы, что не осталось незамеченным.

— Мадам, кажется, понимает по-английски? — вежливо осведомился тот, что сидел рядом.

— Немного, — она кокетливо поправила длинные волосы.

— Где мадам выучилась английскому?

— Если вы из Штатов, значит — на вашей родине.

Разговор оживился. Спутник «мадам» участия в нем не принимал, и о нем словно забыли. Соседи по столику действительно оказались американцами. В Москву их привели, как они сказали, дела фирмы, дни проходят в переговорах и деловых встречах. Однако пусть их очаровательная соседка по столику не думает, что у американцев на уме только бизнес. Совсем нет. Они очень, очень любят и ценят русское искусство, особенно древнее, и вопреки напряженной программе успели побывать в Третьяковской галерее и других музеях. И еще, как доверительно сообщили господа американцы, им очень хочется приобрести на память о России что-нибудь настоящее, истинно русское, например икону. К сожалению, то что предлагают в «Новоэкспорте», их не устраивает.

«Мадам» обернулась к своему молчаливому кавалеру, перекинулась с ним немногими словами, и оживленная беседа возобновилась. Часов в одиннадцать джентльмены, пояснив, что завтра им предстоит насыщенный день, распрощались.

Видимо, день у бизнесменов выдался не столь напряженный, как они предполагали, или в переговорах образовалось «окно», потому что около полудня приземистая «Тойота» с дипломатическим номером, за рулем которой сидел один из вчерашних джентльменов, остановилась возле кинотеатра «Космос». Мужчина и женщина, в которых можно было узнать вчерашних посетителей ресторана «Звездное небо», быстро сели в машину, и она нырнула в автомобильную реку, чтобы вынырнуть из нее за городом. Здесь «Тойота» свернула в лесок. Некоторое время спустя машина развернулась и поехала в сторону города, уже без пассажиров. Мужчина с большой спортивной сумкой «Адидас» и его спутница медленно направились к шоссе и сели в такси, идущее в центр.

Из протокола допроса Сейфулина Виктора Кадыровича, производителя работ Московской специальной научно-реставрационной мастерской, 41 год, член КПСС, образование незаконченное высшее…

…По существу заданных мне вопросов поясняю:
В. Сейфулин.

Карякина Валентина я знаю хорошо. Он работает у нас уже около семи лет, в настоящее время является мастером-краснодеревщиком пятого разряда. Работник он добросовестный, исполнительный, все задания выполняет в срок и на высоком художественном уровне.

Вопрос. Какого рода работы выполняет ваша мастерская и, в частности, Карякин?

Ответ. Мы реставрируем старинную мебель, предметы прикладного искусства в основном для музеев и других учреждений культуры. Как правило, самые ответственные задания я поручаю Карякину.

Вопрос. Занимается ли ваша мастерская реставрацией старинных икон?

Ответ. Мастерская выполняет эти работы, но наш участок реставрацией икон не занимается.

Вопрос. Если я вас правильно понял, реставрация икон не входит в круг обязанностей Карякина?

Ответ. Вы меня поняли правильно, однако хочу пояснить, что бывали случаи, правда, очень редко, когда Карякину поручали такие задания.

Вопрос. Реставрация икон — очень сложное дело, требующее специальных познаний и опыта. Чем можно объяснить, что такая ответственная работа поручалась мастеру-краснодеревщику?

Ответ. Как я уже говорил, Карякин — очень способный, по-своему талантливый человек, у него золотые руки. Неплохо рисует. Иногда он сам просит дать ему на реставрацию икону. Говорит, что эта работа — для души.

Вопрос. Видели ли вы у него другие иконы, то есть не поступавшие для реставрации из государственных учреждений, а также кресты, чаши, дискосы и другую церковную утварь?

Ответ. Другие иконы я у него в мастерской видел, он приводил их в порядок. Я забыл сказать, что Карякин увлекается старинной живописью, коллекционирует иконы. Никакой церковной утвари я у него не видел.

Вопрос. Вы давно работаете с Карякиным. Что вы можете сказать о его характере, привычках, вообще о моральном облике?

Ответ. Карякин довольно скрытный, замкнутый человек, поэтому подробно на интересующие вас вопросы ответить не могу. Скажу только, что никаких претензий по службе к нему нет, ведет он себя скромно, дисциплинирован, выпившим, а тем более пьяным, я его никогда не видел.

Вопрос. Он что, совсем не пьет?

Ответ. Правильнее будет сказать — почти не пьет. Иногда может выпить стакан-другой вина, и все. Как недавно…

Вопрос. Что именно вы имеете в виду?

Ответ. Ничего особенного. Недавно Валентин принес бутылку вина, мы ее распили, после работы, конечно. Вкусное было вино, я такого никогда в Москве не встречал. «Букет Молдавии» называется.

Вопрос. Припомните поточнее, когда именно Карякин принес эту бутылку.

Ответ. Если это так важно, дайте подумать. Вспомнил. На Восьмое марта принес. Еще сказал, за женщин надо выпить.

Вопрос. Не говорил ли вам Карякин, откуда у него эта бутылка?

Ответ. Нет, не говорил, а мы не спрашивали.

Вопрос. Не известно ли вам, ездил ли Карякин в последнее время в Молдавию?

Ответ. Я уже говорил, что он скрытный, замкнутый, о своих делах не рассказывает.

Вопрос. Бывали ли случаи, когда Карякин отсутствовал на работе по неуважительным причинам?

Ответ. Таких случаев не было. Когда ему нужно было, он отпрашивался на несколько дней. Мы его всегда отпускали, потому что работник он добросовестный.

С моих слов записано верно и мною прочитано.

СПРАВКА
Справку наводил(а) (подпись)

Старшему инспектору УУР ГУВД Мосгорисполкома майору милиции Голубеву А. В.

В связи с вашим требованием на Карякина Валентина Семеновича, уроженца г. Загорска Московской области, 1932 г. рождения, оперативно-справочный отдел УВД Мособлисполкома сообщает:

1. Карякин В. С. 5/XII — 1956 г. городским судом г. Загорска был осужден к 15 годам лишения свободы по ст. 4 Указа ПВС СССР [16] от 4.VI 1947 г.

2. Судом ИТК 4722/X — 1958 г. по ст. 82, часть I УК РСФСР приговорен к 17 годам лишения свободы (с присоединением неотбытого срока по приговору от 5/XII — 1956 г.)

3. Красноярским крайсудом 20/XII — 1960 г. по ст. 82 часть I приговорен к 15 годам лишения свободы с присоединением неотбытого срока по приговору от 22/X — 1958 г.

Помилован по Указу ПВС РСФСР от 30/XI — 1972 г. Освобожден из мест заключения Красноярского края 19/XII — 1972 г.

Полковник Ломакин, нацепив очки, склонил седую, коротко остриженную голову над документами, которые только чти положил перед ним Голубев. Сидящие в кабинете Голубев, Шатохин и Чобу молча наблюдали как меняется по мере чтения выражение лица начальника. На нем можно было прочитать и удивление и удовлетворение, и озабоченность.

— Интересная информация, — произнес он наконец, — и любопытная, ничего не скажешь. Отчаянный парень, оказывается, наш фигурант. Пятнадцать лет отхватил. Да еще два побега. Всего шестнадцать лет отмотал. Многовато.

— Было, значит, за что, Владимир Николаевич, сказал Голубев. Хищение государственной собственности в особо крупных размерах.

— Да, было, — задумчиво повторил полковник. Однако это уже прошлое. Не будем пока делать далеко идущие выводы. Нам нужны факты, новые свежие факты, а их пока нет.

— Как нет, товарищ полковник? А эти картины и прочее, что Карякин сдал в комиссионный? И эта встреча подозрительная с иностранными дипломатами? — Чобу хотел еще что-то сказать, но его перебил Шатохин.

— А про вино ты забыл, Степан?

— Какое вино? — удивленно приподнял бровь Ломакин.

— О котором Сейфулин показывал. Хорошее, между прочим, вино, Владимир Николаевич, можете мне поверить. Сам пробовал Степан привозил из своей солнечной Молдавии. «Букет Молдавии» называется. Вполне соответствует. Раздавили и мы бутылочку.

— Небось, в служебное время? — полковник подозрительно покосился на Шатохина. — Однако причем тут этот «Букет»?

— А при том, что наш фигурант привез его из Молдавии, — ответил только на вторую часть вопроса Шатохин.

— Почему именно из Молдавии? Может, здесь купил, или подарил кто-нибудь.

— Нет, Владимир Николаевич, летал он недавно туда, в Кишинев. Мы корешки билетов в авиакассах проверили. Работенка была с этими корешками.

— Так бы сразу и сказал, — проворчал полковник, — а то тянешь резину — однако по лицу его было видно, что он доволен. — Сообразили. — Он полистал блокнот со своими записями. — Давайте порассуждаем. Карякин сдает в магазин картины, вазу и так далее. Вещи все редкие, ценные. Откуда они у него?

— Скорее всего, оттуда, откуда и лампада, — подал реплику Чобу.

— Насколько я понимаю, товарищ старший лейтенант, — не без сарказма ответил полковник, — в церквах скульптур с голыми бабами, простите, обнаженными дамами, не держат.

— Я не это хотел сказать, — смущенно поправился Чобу, — а то, что эти вещи тоже ворованные. Как и та лампада, которую у него динамисты увели. Чобу стоял на своем.

— С лампадой нам еще предстоит разобраться. Однако связь, безусловно, прослеживается, пока легонькая такая, пунктирная…

— Да чего тут голову ломать, — раздался голос до сих пор молчавшего Голубева. — Надо Кишинев запросить, пусть поинтересуются, украли ли этих сабинянок, а если нет — у кого Карякин мог их приобрести. Он же сразу после приезда из Кишинева сдал вещи в комиссионный магазин. Я тоже считаю: есть связь между лампадой и сабинянками, и не только это. Я бы добавил и доску, которую у англичанина изъяли, «Ангела пустыни». За одно звено ухватимся — и всю цепочку вытянем. Если этот Карякин и не причастен к кражам, все равно им надо заняться вплотную.

— Правильно мыслишь, Алексей Васильевич, — согласился полковник. — И его дамой, Рагозина, кажется, ее фамилия? Что, кстати, о ней слышно?

— Есть кое-что, и весьма любопытное. — Голубев открыл свой «дипломат», извлек из него блокнот, быстро пробежал записи:

— Рагозина Татьяна Максимовна, 26 лет, родилась в Москве, была замужем, разошлась несколько лет назад. Живет одна в кооперативной квартире. Детей нет. Отец ее долгое время с семьей находился на загранработе в системе внешторга. Сейчас на пенсии. Училась на искусствоведческом отделении МГУ, не окончила. Постоянно нигде не служит, однако компров не установлено. Время от времени работает в качестве переводчицы на иностранных выставках и международных фестивалях. Судя по всему, любовница Карякина.

— От любовницы до сообщницы всего один шаг, — задумчиво изрек полковник. — В искусстве эта дамочка, видимо, неплохо разбирается. Кстати, с какого курса она ушла… или ее ушли?

— С четвертого, Владимир Николаевич. После замужества. Сама подала заявление, неплохо занималась.

— Тем более, — продолжал вслух размышлять Ломакин. — Да еще иностранными языками владеет. Лучшего консультанта этому Карякину не сыскать. Неплохо устроился. И красивая, говорите, женщина?

— И даже весьма, Владимир Николаевич, — с готовностью ответил Шатохин. — Я вот даже хотел Степану адресок дать. Отказывается.

— И зря отказывается, — Ломакин усмехнулся. — Адрес этот нам еще пригодится. Однако сейчас нас больше ее друг интересует. Пора с ним познакомиться поближе. Алексей Васильевич, — повернулся он к Голубеву, свяжитесь с прокуратурой, надо получить санкцию на обыск. Хотя, возможно, — после паузы заметил полковник, — до обыска дело не дойдет. Он парень битый-перебитый, как-никак шестнадцать лет отгрохал. Думаю пойдет на откровенный разговор. А если нет — тем хуже для него. И сделайте по возможности так, чтобы на его работе и дома ни о чем не догадывались.

Рядом с белым «Запорожцем» затормозила черная «Волга». Выскочивший из нее мужчина рывком открыл дверь «Запорожца», сел рядом с водителем и что-то ему сказал. Вспыхнул зеленый свет, пропуская поток машин, и вскоре «Запорожец» и «Волга» остановились возле высокого желтого здания на Петровке.

— Здравствуйте, Карякин, — приветствовал водителя «Запорожца» сидящий за столом. — Моя фамилия Голубев, старший инспектор МУРа. Садитесь поближе.

Карякин не последовал приглашению. Он с любопытством оглядывал комнату и, заметив на стене несколько икон, подошел к ним поближе.

— Признаться, не ожидал увидеть в таком учреждении, — произнес он с оттенком иронии. — Впрочем, — добавил Карякин, внимательно чуть прищурившись, рассматривая иконы, — ничего особенного. Рядовые доски. — Он взглянул Голубеву в глаза: — Зачем я понадобился столь солидному учреждению? — Карякин сел, наконец, на предложенный ему стул.

Голубев пристально всматривался в лицо Карякина. Майор привык доверять своему первому впечатлению, которое, как правило, его не обманывало. И еще он знал, что от первого допроса подчас зависит многое, иногда он бывает решающим, и готовился к нему особенно тщательно, заранее избирая тактику.

С Карякиным майор решил держаться запросто, не открывая, впрочем, сразу все карты. Голубеву не впервые пришло на ум это сравнение с азартной игрой, когда каждый из противников не знает, чем располагает другой. И, как во всякой игре, нельзя сбрасывать со счета такое понятие, не очень научное, как везенье.

— У меня глаз верный, — медленно произнес Карякин, — вашего брата за версту чую. Изучил… Была такая возможность, да вы наверняка знаете. Давно понял, что ваши вокруг меня суетятся. Хотел даже сам подойти, поговорить по душам, однако интересно было узнать, чем все это кончится. Он перевел свои белесоватые глаза с Голубева на Шатохина и Чобу, сидящих несколько в стороне, и… улыбнулся. — Так в чем дело?

— Постараемся удовлетворить ваше любопытство, Валентин Семенович, губы Голубева тронула легкая усмешка. — Хочу, однако, напомнить, что вопросы здесь задаем мы.

— Уж это мне хорошо известно, гражданин начальник, — Карякин перешел на эту форму обращения, как бы напоминая о своем долголетнем пребывании в местах не столь отдаленных.

— Почему же так сразу — «гражданин начальник»? У меня есть имя и отчество — Алексей Васильевич. Вы, Карякин, кажется, еще не обвиняемый.

— Тогда кто же?

— Это будет зависеть от многого, и от вашего поведения — тоже.

Голубев по-прежнему изучающе присматривался к этому человеку, пытаясь прочитать по выражению очень обычного, ничем не примечательного лица его мысли. Ему приходилось допрашивать не только преступников, но и тех, кто уже отбыл «срок». Почти на каждом из них пребывание в заключении оставляло свою печать, не заметную неопытному глазу. Однако у майора глаз был наметан. Даже в уличной толпе, присмотревшись к случайному прохожему, он мог поставить «диагноз» и, если выпадал случай, убеждался в его правильности.

Однако в том, как вел себя Карякин, не было ничего от темного, блатного мира. Держится свободно, но не развязно, даже с некоторым достоинством, без того истерического надрыва, показной бравады, за которыми уголовники пытаются спрятать элементарную трусость. «Или он действительно спокоен, или умеет владеть собой, — решил майор. В любом случае с ним надо держать ухо востро».

Голубев начал с самого простого вопроса:

— За последнее время вы сдали в комиссионный магазин на Димитрова скульптуру, вазу, картины, весьма дорогостоящие. Не поясните, откуда у вас эти вещи?

— Почему же не пояснить. Это вещи не мои, а одного моего приятеля.

— Из Кишинева, — майор чуть приоткрыл свои карты.

— Да, оттуда, — спокойно подтвердил Карякин. — Вы, смотрю, даром времени не теряли.

— Так же, как и вы, Карякин, — усмехнулся майор. — Фамилия этого приятеля?

— Воронков Олег Георгиевич. Очень солидный человек, между прочим, его там многие знают. Коллекционер. Я у него дома несколько раз бывал. Попросил меня сдать. Здесь продать легче.

— Прекрасно, Валентин Семенович, — одобрительно произнес Голубев. Такой разговор мне пока нравится. Откуда у вашего приятеля эти вещи?

— Я уже показывал, что он — коллекционер, причем знающий. А коллекционерам такие вопросы не задают. Одно могу сказать — он их не украл. Вещи светлые. А остальное меня не интересовало.

— Что еще, кроме сданных вами в комиссионный магазин вещей, передал вам Воронков?

— Да так, кое-какие мелочи. Я ведь собираю старинные доски и прочее.

Майор выдвинул ящик стола, достал лампаду:

— Например, вот это?

Карякин не проявил радости при виде пропавшей лампады, скорее, наоборот — был неприятно удивлен.

— Она самая. Откуда она у вас?

— Скажите лучше, как попала она к Летинскому?

— Какому Летинскому? — искренне удивился Карякин. — Первый раз слышу эту фамилию… А дело было так. Звонит мне однажды домой какой-то человек, говорит, что врач, коллекционер, называет фамилию нашего общего знакомого и просит разрешения посмотреть мою коллекцию. Я не возражаю. Приезжает вскоре, носатый такой, сразу не понравился он мне, однако показываю вещи. Он восхищается, увидев эту лампаду, вытаскивает четыреста рублей и говорит: «Это вроде аванса, сейчас времени нет, я на дежурстве, а вечером продолжим разговор». Звонил он в тот день несколько раз, говорил, что не может вырваться, сложное дежурство выпало, несколько операций пришлось сделать. Наконец, уже часов в одиннадцать, позвонил, назначил встречу возле поликлиники, сказал, чтобы я захватил с собой потиры, чаши и другие вещи, которые он отобрал днем. Подозрительно мне это показалось, однако хватаю такси, еду. Этот носатый возле «Жигулей» стоит. Пальто расстегнуто, белый халат виден. И машина медицинская, с надписью. Значит, думаю не соврал, действительно врач. Говорит, поедем к нему домой. Долго ехали, куда-то по Ленинградскому шоссе, я номера дома не помню. Заезжаем во двор, он берет сумку и говорит: «Извините, ко мне домой нельзя, жена болеет и все такое. Я сейчас, только посмотрю еще разок вещи, выйду и рассчитаемся. Шофер наш, больничный, в машине останется, не беспокойтесь». И ушел. А минут через двадцать шофер включает мотор. «Ты как хочешь, а я ждать больше не могу». И поехал. Тут я и понял: да это же чистое динамо. Как фраера меня провели. Уехала машина, а я остался. Дом огромный, где его искать, носатого, куда пойдешь?

— В милицию, например, — подсказал Шатохин. — Почему вы не заявили, Карякин?

Тот смешался, но только на секунду:

— У вас и так работы хватает, — лицо Карякина расплылось в ухмылке, да и все же дал он четыреста рублей, этот доктор.

— Допустим. А сколько вам заплатили американские дипломаты за икону? — Голубев приоткрыл еще одну карту.

Ухмылка мигом слетела с лица Карякина.

— Какие дипломаты? — растерянно пробормотал он, — не знаю никаких дипломатов.

— Те, с которыми вы сидели в «Звездном небе». Неужели забыли? Такая теплая компания. Могу напомнить. — Майор снова полез в ящик и вытащил несколько фотографий. — Хорошо получились, между прочим, особенно ваша дама. Фотогеничная.

Карякин с минуту разглядывал снимки, потом небрежно отложил их в сторону:

— Так бы сразу и сказали, гражданин майор, какие же это дипломаты. Обыкновенные джоны-фирмачи. Как же, помню, случайно познакомились. Хорошо посидели.

— Однако машина была с дипломатическим номером.

— Я к номеру не присматривался, они сами сказали, что фирмачи, а мне, гражданин майор, какая разница — джоны, и все. А разговор о досках был, не стану отрицать. Показал им несколько. Не понравилось, видите ли. С тем и разошлись. За это ведь срок не дают? — Он снова ухмыльнулся. — Да и где доказательства? Я вам все честно показываю, а вы не верите. Да же если вещи Воронкова темные, то я тут при чем? С него и спрашивайте.

«Да, в логике ему не откажешь, — размышлял Голубев, — однако если он и говорит правду, то не всю, далеко не всю. Признается в частностях, умалчивает о главном». Такой отвлекающий маневр был достаточно хорошо знаком оперативникам. Карякин ни словом не обмолвился о том, что ездил на свидание к «врачу» не один, а с любовницей Не хотел впутывать Почему? Из джентльменских побуждений? Однако на джентльмена он совсем не похож Именно с ней, с Татьяной Рагозиной, видимо, и связано то главное, что пытается скрыть Карякин Приемщица художественного комбината узнала на фотографии в «Звездном небе», которую показал майор Карякину, ту самую молодую женщину, что сдала икону Николая Угодника. Не очень уверенно, правда, но узнала. И то, что Карякин о Татьяне умалчивает, лишь усилило подозрения. И Голубев решил пойти ва-банк:

— Вы требуете доказательств, Карякин, — майор взглянул прямо в его белесоватые глаза. — Это ваше право. Вы их получите. А сейчас объясните нам, как попала к вам икона Иоанна Крестителя, или Ангела пустыни.

На лице Карякина в первый, пожалуй, раз за время допроса мелькнула тревога. Он отвел глаза и пробормотал:

— Какого Крестителя? Их много, этих досок с крестителями. В моей коллекции штук семь наберется.

— О вашей коллекции мы еще поговорим, а пока я спрашиваю о доске, которую сдала на Большую Полянку Рагозина. Той самой, что по новой записана, под Николая Угодника. — Голубев встал, открыл сейф и извлек из него «Ангела пустыни». — Узнаете?

Карякин бросил косой короткий взгляд на икону и ничего не ответил. В комнате воцарилось молчание, которое длилось довольно долго. Наконец он тихо произнес:

— Ваша взяла, гражданин начальник. Слышал я такую поговорку: лучше быть хорошим свидетелем, чем плохим обвиняемым. Так вот, я предпочитаю первое и потому прошу учесть мое чистосердечное признание.

— Мы все учитываем, Валентин Семенович. Продолжайте.

— Было дело, записал я этого Ангела. Упросил меня один фирмач, очень уж ему понравилась эта доска.

— Что за фирмач, как с ним познакомились?

— Фамилию не знаю, англичанин он. Татьяна на выставке одной работала переводчицей, там и познакомились. — И, предупреждая неизбежный, весьма не приятный вопрос о паспорте, добавил. — А паспорт я нашел, в переходе метро на Дзержинской, выронила какая-нибудь дуреха. Вот и все.

— А икона эта у вас как оказалась? — задал вопрос и Чобу.

Карякин удивленно взглянул на него, как бы увидя впервые.

— А разве я не сказал? У Воронкова взял, у кого же еще. Его надо потрясти, а то все обо мне да обо мне.

— Машина у этого Воронкова имеется? — снова спросил Чобу.

— Имеется, получше моей старой тачки. «Жигуль» у него новый.

— Какого цвета машина?

— «Коррида», красный такой… А при чем тут цвет? — удивился Корякин.

Степан промолчал. Не станет же он в самом деле объяснять этому типу, что ни один из свидетелей машину красного цвета на месте происшествия не видел.

— И еще один вопрос, так сказать, неофициальный. — Голубев снова вступил в разговор. — У вас, Валентин Семенович, интересная работа, и заработок — дай бог, как говорится, каждому. И мастер вы настоящий, так все о вас отзываются. Зачем вам вся эта возня с куплей-продажей? Неужели ничему не научились? Было, кажется, время…

— Как зачем? Странный вопрос. Деньги лишними никогда не бывают. А у меня семья и… подруга, вы знаете… Кормить-поить и одевать надо. И потом, — продолжал он после паузы, — скажу вам откровенно: сами вроде деньги эти в руки шли, без особого труда. У одного купил, другому продал, у третьего выменял… Всегда что-нибудь останется. Трудно удержаться, а риска почти никакого. Нет состава преступления, как у вас говорят.

— Это как сказать, Валентин Семенович. По крайней мере в эпизоде с записанной доской состав преступления налицо.

— Согласен, гражданин майор, нечистый попутал. — Карякин сокрушенно потупился. — Однако много все равно ведь не дадут. Я статью знаю.

— Тем лучше, Валентин Семенович, — Голубев невольно улыбнулся. Приятно иметь дело с разбирающимся в кодексе человеком. А сейчас едем за вещами, которые вам передал, как вы утверждаете. Воронков. Вот постановление о производстве обыска, ознакомьтесь.

Карякин на бумагу не обратил внимания.

— Если можно, гражданин майор, давайте без обыска. Вещи у Татьяны, неудобно как-то с обыском, да еще понятых придется среди соседей искать. В общем, без шума не получится. Я вам все сам выдам, кроме Левитана. На атрибуции он, в Третьяковке.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — согласился после некоторого раздумья майор. Ему не хотелось терять контакт, который как будто наладился с Карякиным. Похоже, что тот был не прочь оказаться хорошим свидетелем. А именно это и было важно сейчас для расследования. — Пусть будет по-вашему, — повторил Голубев, — но требуется еще одна формальность. — Он протянул Карякину бумагу. — Это подписка о невыезде. Надеюсь, вы не повторите ошибок молодости, — напомнил майор о двух побегах из мест заключения.

— Куда от вас убежишь, все равно найдете, — невесело ухмыльнулся Карякин. — И еще у меня есть к вам просьба, Алексей Васильевич, — он впервые обратился к Голубеву по имени-отчеству. — Вы, я так думаю, с женой моей будете беседовать… допрашивать словом Не говорите ей о Татьяне. Ни к чему ей это знать.

— Эх, Валентин Семенович, запутались вы, как я посмотрю, основательно, а ведь не мальчишка уже Ладно, мы в семейные дела не вмешиваемся. Без необходимости, конечно, — добавил Голубев. — Пока же такой необходимости не вижу.

 

Разговор в музее

Телефонный звонок прервал на полуслове выступление полковника Ковчука на утренней оперативке. Он недовольно покосился на аппарат, но трубку взял, и его озабоченное, усталое лицо прояснилось. Очевидно, новости были хорошие. Обсудив утреннюю оперативную сводку и получив задания, сотрудники стали расходиться Поднялась и Андронова, но начальник попросил ее задержаться.

— Сейчас звонил Чобу из Москвы, — сообщил полковник. — Кое-что проясняется. Не зря мы его в столицу командировали. Нашли человека, у которого лампаду украли, помните, Чобу еще подробно докладывал об этом мошенничестве, некий Карякин, москвич. У него обнаружены также культовые вещи, похищенные в Молдавии. Этот Карякин, как сообщает Чобу, личность весьма подозрительная, имел судимость, однако, видимо, в кражах не замешан. По крайней мере, прямо. Он сдавал в комиссионный магазин антикварные вещи, которые ему передал, по его словам, житель Кишинева Воронков Олег Георгиевич. Карякин действительно летал в Кишинев, это по билетам установлено. Однако его показания нуждаются в проверке. Тем более, что уж слишком быстро он раскололся, так Чобу считает. Не оговаривает ли Карякин Воронкова? Вот в чем вопрос. Карякин утверждает, что Воронков коллекционер, и довольно известный. Вам не приходилось с ним встречаться или слышать эту фамилию? Вы же, Лидия Сергеевна, эту публику хорошо знаете.

— Меньше, чем хотелось бы, Никанор Диомидович. Эта публика скрытная, я уже говорила. Каста. Если Воронков действительно коллекционер, то его найти не составит труда.

— Адрес мы, конечно, узнаем через полчаса, — лицо полковника приняло свое обычное озабоченное выражение. — Не в адресе сейчас дело. Важно установить, откуда у Воронкова эти вещи.

— А если прямо спросить, Никанор Диомидович?

— У кого спросить? — Ковчук бросил удивленный взгляд на Андронову.

Лидия Сергеевна, видимо, сообразив, что сказала что-то не то, смущенно пояснила:

— Ну, у Воронкова этого.

— А он скажет: не суйте нос не в свое дело, не посмотрит, что дама. Полковник жестко усмехнулся. — И будет прав, между прочим. Нет, здесь по-другому надо действовать, сначала факты, потом уж обвинения, а не наоборот. Ладно, — заключил он, — не обижайтесь, Лидия Сергеевна, вы розыскник еще молодой. У вас все впереди, не то, что у некоторых, — он вспомнил о своем скором уходе на пенсию. — Начальство опять интересовалось церковными кражами, а я подзакрутился, без зама уже который день, доверительно добавил полковник. — Но это ничего, лишь бы на пользу дела, как говорится. Приезжал на днях Кучеренко, докладывал. Вроде рисуется, и интересное рисуется. А у вас что слышно? Пора кончать уже с этими христославцами. У меня они вот где, — он провел рукой по горлу. — Сейчас, правда, затаились. Не иначе, как почуяли неладное.

Андроновой стало по-женски жаль этого немолодого усталого человека, однако ничего утешительного она сообщить не могла.

— Навела справку в Министерстве культуры, Никанор Диомидович. Не посылали они в Приреченский район никакого художника-реставратора. Удивились даже. И вообще по церковным делам своих сотрудников давно не командировали. К сожалению. Сына бывшего кассира Селиштской церкви проверили. Порядочный шалопай, но к воровству отношения не имеет. Пьян был, вот и болтал. И тех охотников, что подсвечники из церкви в Цыбирике унесли, тоже нашли и проверили. По пьяному делу, говорят, утащили. А почему не утащить, если плохо лежит. Дали слово, что вернут, когда снова на охоту поедут. А в остальном как будто не причастны. Мы их, конечно, на заметке держим.

— К охотникам еще вернемся, если будет необходимость. А пока займитесь Воронковым вплотную. Вот список антикварных вещей, которые Карякин якобы получил от него. — Полковник передал Андроновой исписанный во время телефонного разговора с Чобу лист.

Заведующий отделом русского и западноевропейского искусства Василий Федорович Большаков встретил Андронову как добрую старую знакомую. Он выскочил из-за своего заваленного книгами, скульптурами, деревянными ложками стола. После прошлого ее посещения порядка в комнате не прибавилось. Скорее наоборот, Большаков, проследив за ее взглядом, извинился:

— Не обессудьте, Лидия Сергеевна, новый отдел готовимся открывать, я вам уже говорил. Экспонаты подбираем, вернее — собираем. Почти на пустом месте ведь все приходится начинать. Кое-что из запасников взяли, дали в газетах объявление, ну и, конечно, наш актив очень помогает. Просто чудесные вещицы, настоящие раритеты приносят. Не безвозмездно, разумеется. Недавно одна старушка бронзовую скульптуру принесла. «Похищение сабинянок» называется. Французская работа. Изумительная! Я, признаться, не предполагал даже, что в Кишиневе такие есть. Говорит, что из коллекции покойного мужа. Судачевский или Сухаревский его фамилия. Врач он был, окулист. Еще очень удивилась старушка, что я о нем ничего не слышал. Известный в городе был врач. Но я ведь в Кишиневе недавно живу. А Олег Георгиевич — тот просто в восторг пришел. Бронза — его хобби.

— Какой Олег Георгиевич? — вопрос прозвучал вполне естественно.

— Воронков… Настоящий, скажу я вам, знаток. Технарь, а в искусстве не хуже специалиста разбирается. Даже мы у него консультируемся. Сервиз Гарднера музею уступил, для нового отдела. По дружбе, так сказать. Гарднер — это знаменитый русский мастер, хотя фамилия и не русская, — счел нужным пояснить Большаков.

— Вы что ж, Василий Федорович, думаете, если я работаю в уголовном розыске, то и не знаю, кто такой Гарднер? — самолюбие Андроновой было задето. — В шестидесятых годах восемнадцатого века, — как бы продолжала Лидия Сергеевна его пояснения, — построил в селе Вербилки под Москвой фарфоровую фабрику. Самые знаменитые работы — так называемые орденские сервизы с изображением русских орденов: Андреевский, Александро-Невский, Георгиевский, Владимирский. В конце девятнадцатого века у наследников Гарднера завод купил крупный промышленник Кузнецов. Может, вы меня еще спросите, слышала ли я о кузнецовском фарфоре?

— Вам бы, милая Лидия Сергеевна, не в милиции работать, а искусству служить! — воскликнул Большаков. — В музее, например. Идите к нам, не пожалеете. Или, — он еще больше воодушевился, — в кино сниматься, в театре играть. С такими внешними данными…

— Да хватит вам, Василий Федорович, — Андронова примирительно улыбнулась. — А что касается искусства, то я и в милиции ему служу. По крайней мере, мне так кажется. Скажите лучше, где эти сабинянки, которых похитили? Даже не верится, что были времена, когда женщин похищали, Андронова притворно вздохнула. — Где же они, эти счастливицы? — Она окинула взглядом комнату, как бы ища глазами скульптуру. — Не вижу. Или их снова похитили?

— Не взяли мы у старушенции скульптуру. Не профилирующий материал. Мы ведь отдел русского прикладного искусства открываем, а скульптура французская. Не подходит. Расстроилась она, говорит, деньги очень нужны. Да что это мы все об этих сабинянках, — спохватился Большаков, — вы, небось, по делу пожаловали. Что на сей раз интересует уголовный розыск?

— Все то же Василий Федорович, церковные кражи.

Добродушное полное лицо Большакова нахмурилось.

— Неужели так и не поймали еще этих мерзавцев? — спросил он озабоченно. — Пора уже. На что замахнулись негодяи, на исторические и культурные ценности народа, своего же народа. К сожалению, Лидия Сергеевна, ничего нового сказать не могу. Не попадались нам культовые вещи. Да если бы я что-то узнал, среди ночи бы позвонил.

— И правильно бы сделали, уважаемый Василий Федорович, тем более, что мой телефон у вас имеется. Звоните в любое время дня и ночи.

Из протокола допроса Сухаревской Клары Анчеловны, 72 лет, образование среднее, уроженка г. Галаца (Румыния), вдова.

…По существу заданных вопросов поясняю:
К. Сухаревская.

…После смерти моего мужа, Сухаревского Петра Константиновича, осталось много старинных вещей: картины, скульптуры, фарфор и другое. Часть досталась ему от отца. От него мужу и передалась страсть к собирательству. Помню, когда мы только поженились, на этой почве у нас даже возникали размолвки. Петр Константинович мог отдать последние деньги за какую-нибудь приглянувшуюся ему безделушку. Он пытался и меня приобщить к коллекционированию, однако я оставалась равнодушной, меня старинные вещи как-то не волновали. Я в них не очень разбираюсь до сих пор.

Вопрос. В коллекции вашего покойного мужа имеется или имелась бронзовая скульптура под названием «Похищение сабинянок»?

Ответ. Такая скульптура была.

Вопрос. Где она сейчас?

Ответ. Я ее продала.

Вопрос. Кому и при каких обстоятельствах вы продали эту скульптуру?

Ответ. Мне были очень нужны деньги — подошла очередь дочери на кооперативную квартиру и не хватало на взнос. Одна моя знакомая сказала, что музей покупает произведения старинного искусства и посоветовала отнести туда скульптуру. Это меня устраивало, потому что я не хотела иметь дело с частными лицами, боялась, что меня обманут. Как я уже говорила, во всем этом я не очень разбираюсь. В музее скульптуру не взяли.

Вопрос. Что было потом?

Ответ. Вскоре, вернее, на другой день ко мне домой пришел очень симпатичный молодой человек. Я его узнала: он сидел у сотрудника музея, когда я принесла скульптуру. Он сказал, что ему очень понравилась эта скульптура и он хотел бы ее приобрести. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Олег, так звали его, учился с моим сыном в одной школе и они даже дружили. Олег произвел на меня хорошее впечатление, и я согласилась продать ему вещь.

Вопрос. За какую сумму вы продали эту скульптуру и кто назначал цену?

Ответ. За 250 рублей, цену назвал Олег и сразу заплатил.

Вопрос. Вы еще что-нибудь продавали этому гражданину?

Ответ. Да. Он попросил разрешения осмотреть коллекцию, я не возражала, так как убедилась, что этот молодой человек действительно любит и понимает искусство. Олег увидел фарфоровую вазу с ангелами и розами. Эта ваза уже была в доме моего покойного мужа, когда мы поженились. Олег дал понять, что купил бы ее у меня, он еще сказал, что в музее ее не возьмут, так как ваза французской работы, а музей покупает только произведения отечественного искусства. Я согласилась.

Вопрос. Сразу ли он дал вам за нее деньги и какую именно сумму?

Ответ. Он предложил мне две с половиной тысячи. Я не возражала. Олег сказал, что таких денег у него сейчас нет и принес их дней через пять.

Вопрос. Больше ничего вы ему не продавали?

Ответ. Из крупных вещей больше ничего. А из незначительных хрустальную вазочку, несколько фарфоровых статуэток.

Вопрос. Обращался ли к вам гражданин, которого вы называете Олегом, с какими-нибудь просьбами?

Ответ. Он хотел купить позолоченные каминные часы, но я отказала, потому что это подарок моих родителей на мою свадьбу. Олег дал мне номер своего телефона и просил позвонить, если я надумаю что-нибудь продать.

С моих слов записано верно и мною лично прочитано.

 

«Заявление с повинной»

Кучеренко отсутствовал недолго. Не прошло и трех дней, как во двор Оргеевского райотдела внутренних дел въехала черная «Волга» и остановилась прямо перед окном кабинета начальника отделения уголовного розыска капитана Руссу. Капитан, привлеченный шумом мотора, взглянул в окно, увидел выходящего из машины подполковника и заторопился к выходу встречать начальство.

— Как съездили, Петр Иванович? — осведомился капитан, когда они вошли в его маленький кабинет.

Подполковник вместо ответа щелкнул замком портфеля и протянул Руссу два листа бумаги.

ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА
Справку наводил(а) (подпись)

ПОДПОЛКОВНИКУ МИЛИЦИИ КУЧЕРЕНКО П. И.

В связи с вашим запросом информационный центр МВД МССР сообщает, что данными о судимости Ботнаря Ивана Андреевича, 1938 года рождения, уроженца г. Оргеева, информационный центр не располагает.

ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЭКСПЕРТА-КРИМИНАЛИСТА

Мне, сотруднику ОТО МВД МССР… разъяснены права и обязанности эксперта, предусмотренные ст. ст. 163, 164, 165 УПК МССР. Об ответственности за отказ или уклонение от дачи заключения или за дачу заведомо ложного заключения по ст. ст. 196, 197 УК МССР предупрежден.

…Эксперт, имеющий высшее юридическое образование и специальность эксперта-криминалиста, стаж работы семь лет, на основании постановления по факту покушения на убийство гр-на Марина М. Я. и кражи из церкви с Кобылково, произвел дактилоскопическую экспертизу.

На исследование поступил осколок стекла, изъятый с места происшествия и составлявший ранее одно целое с оконным стеклом церкви с Кобылкова, и отпечатки пальцев подозреваемого Ботнаря Ивана Андреевича.

На представленном осколке стекла обнаружены следы папилярных узоров пальцев руки, пригодные для идентификации личности. Дактилоскопическим исследованием установлено, что два следа пальцев рук на осколке стекла оставлены указательным и большим пальцем правой руки подозреваемого Ботнаря Ивана Андреевича.

— Так значит, все-таки Ботнарь… — произнес задумчиво капитан. Неужели действительно он? Как-то не верится, товарищ подполковник. Хотя эксперты не ошибаются…

— Не должны ошибаться, капитан, как саперы, так будет правильнее, не должны. Только сапер рискует своей жизнью, а эксперт — жизнью других. Ну, если не жизнью, то свободой, честным именем… Это бывает и подороже жизни. Но в любом случае на одном заключении экспертизы здание обвинения не построишь. Не так ли, капитан? Мы должны учитывать заключения экспертов только в совокупности с другими материалами дела. Только в совокупности, повторил Кучеренко, — и не иначе. А что вас, собственно говоря, смущает?

— Да кое-что, — Руссу раскрыл папку. — Хотя бы это, — он передал бумагу Кучеренко.

Подполковник не сдержал улыбки:

— Мы с вами, капитан, вроде двух дипломатов: обмениваемся нотами. Посмотрим, что в вашей ноте…

ХАРАКТЕРИСТИКА
Директор комбината (подпись)

Тов. Ботнарь Иван Андреевич работает на комбинате бытового обслуживания наладчиком швейного оборудования с октября 1973 г. Административных взысканий не имеет. Закрепленный за ним участок находится в удовлетворительном состоянии. Тов. Ботнарь показал себя любящим свою профессию, к работе относится добросовестно, выдержан. В семье, быту ведет себя хорошо. Пользуется авторитетом, все задания выполняет качественно. Выдвинут в резерв на должность мастера.
Председатель месткома (подпись)

— Откуда у вас эта бумага? Неужели характеристику на Ботнаря запрашивали? — удивился подполковник.

— Неужели вы считаете меня таким наивным? — в свою очередь удивился и даже обиделся Руссу. — Просто попросил в отделе кадров комбината показать несколько, — он выделил интонацией слово «несколько», — личных дел, в том числе и нашего фигуранта. Ну и переписал. Они там ни о чем не догадываются.

— Правильно сориентировались. Однако все же характеристика… Как вам сказать, обычная, казенная, что ли… Разве по ней можно судить о человеке? Бывает, прочитаешь — и чуть ли не слеза прошибает: такой портрет нарисуют, хоть сейчас на Доску почета вешай, а разберешься — сажать впору, как говорится, на свободе лишних лет пять ходит. Сами ведь знаете, капитан, как они пишутся, эти самые характеристики.

— Знаю, конечно… — Руссу не стал спорить. — Однако думаю, что эта характеристика вполне объективная. Мы же Ботнаря хорошенько проверили. Никто худого слова не сказал. Работящий, не пьет… почти, жену не обижает, а в дочке — так просто души не чает. Компров никаких.

Капитан замолчал и выжидательно взглянул на Кучеренко. Тот тоже сидел молча. Ему импонировала настойчивость, с которой Руссу отстаивал свое мнение. Кучеренко понимал, что капитан озабочен не только судьбой незнакомого ему человека; его волнует нечто большее, имя которому истина. Для Кучеренко и его коллег истина никогда не была отвлеченной, абстрактной категорией. Она всегда была неотделима от судьбы человека, с его радостями и печалями, надеждами и болью. «Недаром сказано: истина всегда конкретна», — в который раз подумалось Кучеренко. — Он испытующе взглянул на капитана Руссу и сказал:

— Посмотрим, капитан. Что еще у вас?

— Обошли наши ребята все хозяйственные магазины с пилкой, которую с места происшествия изъяли. Таких пилок там навалом, продавцы говорят, низкого качества товар, одноразового пользования: тупятся быстро, потому их редко кто берет, понимающий человек, профессионал, не купит. Фотографию нашего фигуранта предъявляли. Никто не опознал. А Ботнарь, между прочим, в слесарном деле должен понимать, наладчик оборудования. Не купил бы он такое барахло.

— Возможно, и не купил бы, однако почему именно Ботнарь должен был покупать эту пилку? Может, кто-нибудь из сообщников? Кстати, вы ничего не сказали о связях нашего фигуранта. Не успели проверить?

— Проверили… Не все, конечно, сами знаете, товарищ подполковник, какая это работенка. Ничего подозрительного как будто не установлено, — не очень, впрочем, уверенным тоном продолжал капитан. — Обычные знакомства… Кроме, пожалуй, одного. С неким Хынку, художником вроде, дружбу водит Хынку отбыл срок за злостное хулиганство, нигде не работает, справка у него — психованный. Подхалтуривает. Он такой же художник, как я, допустим… — Руссу остановился, подыскивая подходящее сравнение, однако Кучеренко не дал ему закончить.

— Хынку, говорите, его фамилия, этого художника? — Он заглянул в свой блокнот: — Спиридон Тимофеевич?

— Точно, товарищ подполковник! А вы откуда знаете?

— Мы ведь тоже времени не теряли, — улыбнулся подполковник. — Подняли дело некоего Мындреску, он сидит сейчас за спекуляцию, в Бельцах проживал. При обыске у него икону изъяли, тогда не придали значения, а когда заварилась кутерьма с церковными кражами, всплыла эта икона. В общем, удалось выяснить. Купил ее Мындреску по дешевке у одного спившегося художника-реставратора церквей, видимо, с целью спекуляции, да не успел сбыть.

— Неужели Хынку ему продал? Он ведь тоже церкви как будто реставрирует, — оживился Руссу.

— Не торопитесь, капитан, все не так просто. Разыскали, значит, этого реставратора, знакомимся с его показаниями. Вместе с Хынку они реставрировали одну церковь, там и познакомились. О Хынку отзывается как о полном профане. Этот художник, между прочим, репинский институт окончил в свое время, да талант свой не сберег, пропил, а совесть еще не успел пропить. Окончательно, по крайней мере. В общем, Хынку подарил ему иконку… в благодарность как бы за то, что помогал, вместо него работу делал. Но самое любопытное: этот Хынку, по словам реставратора, выспрашивал у него, какие иконы особенно ценятся и кому их сбыть можно. В общем, сальдо, как говорят бухгалтеры, пока сходится. — Кучеренко поднялся: — Схожу к прокурору за санкцией на арест и обыск, оснований более чем достаточно…

— Ботнаря одновременно с Хынку брать будем? — деловито осведомился Руссу.

— Хынку пока подождет, только вы распорядитесь, чтобы за ним хорошенько присмотрели ваши ребята, как бы не натворил глупостей. Сначала за Ботнаря возьмемся.

…Дверь открыла молодая миловидная женщина. Она настороженно, недоверчиво разглядывала незнакомых людей. Один из мужчин сказал:

— Мы из милиции. Ваш муж дома?

Женщина испуганно прикрыла рот рукой, как бы стараясь сдержать невольный вскрик, кивнула, и они, сопровождаемые ею, прошли в большую, просто обставленную комнату. Сидящий на диване молодой черноволосый мужчина безучастно смотрел на вошедших, но вот он задержал взгляд на подполковнике, и в его темных глазах промелькнул… нет не страх, а нечто другое, чему Кучеренко не мог сразу дать определение. «Узнал». Девочка лет пяти, примостившаяся на диване рядом с отцом, так и не оторвалась от экрана телевизора, зачарованная фантастическими проделками хитроумного зайца и его незадачливого вечного врага волка.

— Ботнарь Иван Андреевич? — Руссу выступил вперед.

Мужчина молча кивнул.

— Вот постановление прокурора о производстве обыска. Прошу ознакомиться. А это — понятые, — он указал на двух мужчин, стоящих рядом с капитаном, подполковником и участковым инспектором, молодым человеком с погонами лейтенанта. Из всей группы лишь участковый был в милицейской форме. — Прошу всех оставаться в этой комнате. Товарищ лейтенант, приступайте.

Подполковник наблюдал, как участковый выдвигал ящики старомодного пузатого комода, бегло листал немногочисленные книги на этажерке, и его охватило чувство неловкости, испытанное много лет назад, когда он, такой же молодой офицер, впервые лично выполнял это следственное действие, как именуется обыск в юридических документах.

Участковый действовал споро и деловито. «Старается парень, — с некоторым даже неодобрением подумал подполковник, — неужели перед начальством из министерства, то есть передо мной выслуживается?» Ботнарь сидел, не шевелясь, с каменным отрешенным лицом, будто все происходящее его совершенно не касалось. К испугу на лице жены прибавилось выражение крайней растерянности и непонимания. Только девочка, оторвавшись, наконец, от телевизора, с любопытством наблюдала за происходящим.

Лейтенант вежливо попросил сидящих на диване встать. Ботнарь поднялся медленно, неохотно, подхватив на руки дочку. Участковый приподнял ложе, заглянул внутрь и извлек обернутый в белую тряпицу сверток; раздалось глухое позвякивание металла. Он развернул тряпицу, что-то блеснуло, и все увидели «две чаши желтого металла, крест белого металла, ложечку белого металла», как потом было написано в протоколе обыска.

В этой комнате участковому больше делать было нечего, и он направился в соседнюю, но его остановил сдавленный глухой голос Ботнаря:

— Не трудитесь… Это все…

Лейтенант вопросительно взглянул на Руссу, тот сделал знак: «продолжай». При дальнейшем обыске не было ничего «обнаружено и изъято», как также указывалось в протоколе.

— Вы задержаны, Ботнарь, — сказал капитан. — Пойдемте с нами.

Ботнарь, ни на кого не глядя, молча накинул на плечи старенький плащ. Жена испуганно всхлипывала. Дочка подняла на отца свои большие круглые глаза:

— А куда ты уходишь, папа? Уже ночь.

Отец ничего не ответил, только махнул рукой и шагнул к двери.

Кучеренко и Руссу сидели в кабинете, обмениваясь впечатлениями о только что проведенном задержании, когда дежурный по райотделу доложил, что помещенный в ИВС Ботнарь просит его допросить. Подполковник взглянул на часы:

— Поздно уже, закон разрешает производить допрос ночью только в исключительных случаях. Придется отложить до утра. На свежую голову.

Минут через десять дежурный явился снова и сообщил, что задержанный требует бумагу и авторучку.

— Так в чем же дело? Выдайте, — распорядился Кучеренко.

Дежурный поспешил выполнить приказание, а подполковник сказал:

— Завтра, капитан, приходите пораньше, вместе допросим. Нас ждет кое-что интересное.

Судя по воспаленным покрасневшим глазам, Ботнарь провел бессонную ночь. Он тяжело сел на предложенный ему стул в углу кабинета, и его заросшее черной щетиной лицо тронуло нечто похожее на улыбку:

— Я вас сразу узнал, — произнес он, глядя на подполковника. — Тогда в ГАИ это же вы были… когда меня вроде за превышение скорости задержали. Я ведь догадался, что дело вовсе не в скорости…

— Однако, Ботнарь, скорость вы все-таки действительно превысили.

— Ладно, пусть нарушил. — Он жалко, затравленно улыбнулся. — Что скорость — жизнь порушена, жизнь… Хотел сам к вам прийти, все рассказать… Слышал, это заявление с повинной называется… По телевизору показывали про одного… Так то же в кино… — он испытующе посмотрел подполковнику прямо в глаза, ища в них ответа на мучительный для него вопрос.

— Все правильно в кино показали, виниться, Ботнарь, никогда не поздно. — Кучеренко понимал, что от его слов зависит многое. — Суд это учтет. Обязательно.

Ботнарь тяжело вздохнул, и Кучеренко понял: не верит. Он взял со стола томик уголовного кодекса, раскрыл его на 36 странице и прочитал вслух: «Статья 37. Обстоятельства, смягчающие ответственность. При назначении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, признаются… чистосердечное раскаяние или явка с повинной… активное способствование раскрытию преступления…» — Подполковник сделал паузу и выразительно посмотрел на Ботнаря. Тот слушал, ловя каждое слово. — Однако должен вас предупредить, Ботнарь, что речь идет только о смягчении ответственности. Отвечать все-таки придется.

— Это я понимаю, само собой… — Ботнарь снова тяжело вздохнул. Чего уж там, сам виноват. — Он полез в карман пиджака и протянул мятый лист бумаги Кучеренко: — Ночью написал… Вы уж извините, если что не так.

Начальнику Оргеевской милиции от Ботнаря И. А., прож. ул. Заводская, 28.

ЗАЯВЛЕНИЕ С ПОВИННОЙ

Находясь под арестом, я понял, что в нашем советском обществе надо соблюдать наш советский закон, чтобы не было пострадавших и обиженных и чтобы не было преступлений и нарушений, потому что в советском обществе человек должен быть самосознательный и без самосознания он может стать на путь преступлений, что произошло и со мной. А это очень горько. Оказывается, самым дорогим на свете является свобода. Но я не совсем потерянный человек. Поэтому обязуюсь чистосердечно и полностью рассказать обо всех преступлениях, совершенных мной и другими. Еще обязуюсь своим честным трудом искупить вину перед людьми и своей семьей.

Кучеренко внимательно прочитал заявление и передал его капитану:

— Приобщите. Как видите, Иван Андреевич, ваше заявление будет приобщено к делу. Только бы раньше надо было. Однако лучше поздно, чем никогда. Есть такая мудрая пословица. А теперь давайте начнем с самого начала.

Из протокола допроса Ботнаря Ивана Андреевича, 28 лет, наладчик оборудования комбината бытового обслуживания, беспартийный, образование неполное среднее, женат…

…По существу заданных вопросов поясняю:

Однажды ко мне на работу пришел мой знакомый Спиридон Хынку и попросил отвезти его вечером в одно село, где у него было какое-то дело. Я удивился этой просьбе, потому что у него есть машина «Жигули». Он сказал, что машина поломалась, а дело срочное и важное. Мне не хотелось ехать вечером, тем более что стояла плохая погода, шел снег, но он очень просил и я согласился. Часов в восемь я заехал за Хынку домой. У него дома были еще комбинатовский шофер химчистки Кангаш Сава и какой-то худой высокий парень, которого звали Бума. С этим парнем я лично знаком раньше не был, но встречал в городе, чаще всего возле кинотеатра или гастронома на главной улице. Впоследствии я узнал, что Бума — это его кличка, а настоящее имя — Семен, фамилия — Кравчук. Я заметил, что Сава и Бума были немного выпившие, а Хынку — нет. Я забыл сказать, что они почему-то называли Хынку Луи.

Мне предложили тоже выпить, но я отказался и сказал, что если надо ехать, то поедем, потому что уже поздно. На это Хынку ответил: «Куда ты торопишься, успеем». Сава и Бума выпили водки, а Хынку пил чай. Когда выходили из дому, Бума взял с собой большой портфель. Хынку сказал, чтобы я ехал в село Мырзачи, это в соседнем районе. Приехали туда уже поздно. Кто-то, уже не помню, открыл портфель и достал три обреза. Я спросил, зачем обрезы, и Хынку ответил: «Для охоты на зайцев». Я не поверил и переспросил, но Хынку ответил: «Скоро узнаешь». Они пришли через час или два, Сава держал в руках мешок.

В Оргеев вернулись поздно ночью. Хынку дал мне мешок и сказал, чтобы я его хорошо спрятал и никому не показывал. Вечером он пришел вместе с Бумой и дал мне сто рублей — за работу. Я не хотел брать, потому что догадался, что они занимаются нечестным делом. Хынку разозлился, стал меня всячески обзывать нехорошими словами и сказал, что эти деньги — моя доля, а не просто плата за работу. Он развязал мешок и показал разные церковные вещи и спросил: «Как ты думаешь, откуда мы их взяли?» Я ничего не ответил, он засмеялся и сказал: «Мы их украли в церкви, вместе с тобой, и ты такой же вор, как и мы и я теперь должен буду всегда ходить на дело, потому что им не хватает еще одного человека», Хынку сказал, чтобы я не боялся, милиция не будет нас искать и ловить, потому что это имущество попов. А если я откажусь или их выдам, то мне будет очень плохо. В это время Бума достал обрез, сунул мне в лицо и сказал: «С этой дурой не шути». Я испугался, что меня убьют, и согласился… От них, особенно от этого Хынку, всего можно ожидать.

Вопрос. Расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились с Хынку?

Ответ. Дом, в котором мы сейчас живем с женой, раньше принадлежал Хынку, мы его купили у него несколько лет назад. Так и познакомились, но встречались редко. Потом Спиридон куда-то пропал, говорили, что его посадили за хулиганство или воровство, точно не знаю. Когда я его встретил снова, то не узнал. Он очень изменился, похудел, стал весь желтый, злой, вроде психованный. Жена его жаловалась моей: говорит, бьет, издевается, работать не хочет. Кричит: «С моим талантом я буду камни таскать на стройке?» Он художником себя считал, рисовал. Жаловался, что печень у него болит. И правда, вина или водки не пил. Только чай, но крепкий. Я раз попробовал, для интереса, никакого вкуса, одна горечь. Он без этого чая жить не мог. Чифир, говорит, называется.

Вопрос. Что вы можете сказать о Семене Кравчуке по кличке Бума?

Ответ. Как я уже говорил, этого Буму я раньше встречал в городе, но лично познакомился через Хынку. Бума с северных районов Молдавии. Он хвастался, что окончил техническое училище, имеет специальность автослесаря, но нигде не работал, подрабатывал на стороне: кому огород вскопает, кому дом поможет отремонтировать. А жил в сарае заброшенном. Бродяга, в общем. Даже паспорта у него не было, не то что своего дома. Кангаш Сава боялся, что из-за этого Бумы погореть можем. Проверит милиция где-нибудь в дороге документы, а у Бумы паспорта нет.

Вопрос. Расскажите подробнее о Кангаше.

Ответ. О нем рассказывать особенно нечего. Шоферит в химчистке. Жадный очень… Подозревал, что его обманывает Хынку. Машина у него своя.

Вопрос. Поясните, что вы имеете в виду?

Ответ. Дело в том, что украденные в церквах вещи Хынку забирал себе и увозил, по его словам, в Кишинев какому-то человеку, который их покупал, после давал каждому долю. Сава говорил, что неправильно делит, обманывает нас. Мы не знали, сколько денег платил тот человек.

Вопрос. Как фамилия человека, которому, по вашим словам, Хынку сбывал похищенную церковную утварь?

Ответ. Фамилию его я не знаю, знаю только, что зовут его Олег Георгиевич, кто он, где работает и живет — тоже мне неизвестно. Я его видел один раз.

Вопрос. Где именно и при каких обстоятельствах вы его видели?

Ответ. Как я уже говорил, Кангаш не доверял Хынку и потребовал, чтобы оценка вещей производилась в его присутствии. Хынку вынужден был согласиться, потому что, я так думаю, не хотел с ним ссориться, не хотел терять напарника. Олега Георгиевича я видел у Хынку дома, были там еще Кангаш и Бума. Он приехал вечером, по-моему, на собственной машине, посмотрел вещи, сказал, чтобы Хынку привез их ему, и быстро уехал. Больше я его не видел.

Вопрос. Как выглядел мужчина по имени Олег Георгиевич? Опишите его внешность, что вам запомнилось?

Ответ. Ничего особенного мне не запомнилось. Интересный мужчина, представительный, высокий, не старый, держался важно, словно артист знаменитый, одет чисто, аккуратно. Не понравился мне он, много, видать, из себя воображает. А Луи, Хынку то есть, перед ним так и вился. Смотреть было противно.

Вопрос. Говорил ли Олег Георгиевич, в каких церквах и что именно вы должны были похитить?

Ответ. Когда я видел Олега Георгиевича, об этом разговора не было. Правда, он спрашивал Хынку о какой-то иконе в серебряном эмалевом окладе, которую тот обещал ему достать. Я думаю, что Олег Георгиевич говорил ему, какие вещи его интересуют, потому что Хынку нам всегда описывал, что именно мы должны… взять.

Хынку, Кравчук и Кангаш были арестованы в один и тот же день и час. Продавщица хозмага на рынке признала в Хынку и Буме покупателей пилки. Кравчук и Кангаш запирались недолго, скорее больше для порядка. Хынку держался с подчеркнутой развязностью, давал показания и даже пытался шутить. Во время одного из допросов он замолчал на полуслове, закатил глаза и мягко повалился на пол, будто боялся ушибиться. Он лежал несколько минут неподвижно, с закрытыми глазами. Потом медленно, нехотя поднялся и удивленно уставился на Кучеренко и Руссу, словно увидел их впервые.

Капитан вызвал конвойного, и Хынку увели в изолятор временного содержания, где его вскоре осмотрел врач.

 

Кое-что о стигматах преступности

Ковчук провел рукой по светло-коричневой обложке папки, будто погладил ее, потом приподнял, взвешивая, положил на место, улыбнулся, что с ним в последнее время случалось редко. Он был доволен и не скрывал этого от своих сотрудников, которые сидели тут же, в кабинете. Посмотрел в распахнутое большое окно, выходившее во двор, задумчиво сказал:

— А весна нынче ранняя…

— В Москве тоже тепло, — поддержал разговор о погоде Степан Чобу, который только вчера вернулся из командировки.

— А ты, Степан, совсем москвичом заделался, как я посмотрю, — не без ревности произнес Ковчук. — Смотри, переманят тебя муровцы. МУР, конечно, учреждение солидное, с традициями и все такое… Но и мы ведь тоже не лыком шиты. Как ты считаешь?

— Так точно, товарищ полковник, не лыком! — тотчас радостно согласился Чобу. — А поучиться у них есть чему. Масштабно, грамотно работают.

— Может, ты еще скажешь, что они это дело кликушников раскрутили? — в голосе полковника снова прозвучали ревнивые нотки.

— Да что вы, Никанор Диомидович, — смутился Степан. — А помогли, это верно.

— У них свое начальство имеется, оно и отметит, кого следует. А меня министр просил передать благодарность за службу членам оперативной группы. Пока устную. Приказ готовится. И не один, — Ковчук выразительно посмотрел в сторону Кучеренко. Вслед за ним с интересом посмотрели и остальные, и подполковнику стало немного не по себе: «Что еще за приказ, неужели в чем-то провинился?» — Об участковом инспекторе Казаку — о неполном служебном соответствии. — Кучеренко не сразу сообразил, что Ковчук говорит о том самом лейтенанте, который прекратил дело о краже в церкви в Селиште ввиду ее якобы малозначительности. — Так что кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки. — Полковник усмехнулся, вспомнив, очевидно, что и ему, старому служаке, немало доставалось не только пирогов, но и шишек, и еще не известно, чего больше.

Он раскрыл папку, стал ее медленно перелистывать, задержался на фотографии Воронкова.

— Симпатичный мужчина. Прямо красавец. Наверное, женщинам нравится. Никаких стигматов преступности не вижу. Еще одно опровержение теории Ломброзо.

— Если бы все было по его теории, Никанор Диомидович, нам бы делать было нечего, — усмехнулся Кучеренко. — Измерил черепок, — и — вот он, преступник, хватай. И никакой оперативно-розыскной группы.

— Нам в школе милиции приводил один профессор такой случай, — вступил в беседу Чобу. — Когда теория этого Ломброзо была в моде, в Англии решили провести эксперимент на членах парламента. И что же оказалось? — Не досказав, он не удержался от смеха. — Почти половина парламентариев относилась к преступному типу!

Все заулыбались, однако то, о чем говорил полковник, каждого из оперативников занимало всерьез. Ежедневно сталкиваясь с преступностью, с оборотной стороной жизни, каждый из них не раз задавал себе вопрос: почему? Почему внешне вполне благополучный, даже преуспевающий человек вдруг совершает преступление? Да и вдруг ли? Что послужило толчком? Алчность, безудержная жажда наживы, социальная инфантильность, зависть, безволие, цинизм, наконец, звериная жестокость… Безусловно. Ну, а эти черты характера, откуда они — врожденные или благоприобретенные? Почему у одного они, пусть даже на короткое время, берут верх, а другой, жестокий или алчный человек, за всю жизнь ни разу не вступил в конфликт с законом? Где, в каких глубинах сознания или, быть может, подсознания, созревает преступный умысел? Где та критическая точка, когда пересекаются отрицательные черты характера и внешние обстоятельства, способствующие преступлению?

Таких «почему» и «где» перед каждым из сотрудников уголовного розыска вставало множество и далеко не всегда они могли на них ответить. И пока ученые мужи: криминологи и социологи, психологи и педагоги, психиатры и философы, дебатировали эти вопросы, они, оперативники-сыскари, просто ловили преступников, поставляя, так сказать, фактический материал для теоретических изысканий и диссертаций. Возможно, что и дело, которое перелистывал Ковчук, спустя годы извлечет из архива очередной диссертант.

— У тебя что новенького, Петр Иванович? — спросил полковник Кучеренко.

— В принципе ничего, все то же. Дают показания эти субчики, разговорились, на Хынку, конечно, всех дохлых кошек вешают. Как обычно. Он, значит, змей-искуситель, а они вроде ни при чем. Кроме Ботнаря. Чистосердечно признается, кажется, дошло, в какую историю вляпался. Детали сейчас уточняем.

— А сам этот искуситель, заговорил, наконец?

— Молчит, прохиндей, комедий ломает. — Кучеренко достал из папки, которую держал в руках, лист бумаги. — Вот заключение психиатрической экспертизы, сегодня поступила. «Отец испытуемого, — прочитал он вслух, смолоду злоупотреблял спиртными напитками и в настоящее время находится на лечении по поводу хронического алкоголизма. По словам матери, в детстве был ребенком очень неспокойным, непослушным, озлобленным. В школе вел себя плохо, дрался, ссорился, грубил учителям. На работе не уживался. Начал пить с молодых лет. По словам жены, однажды в состоянии сильного опьянения избил ее, пытался задушить, облил керосином и пытался поджечь. При поступлении на экспертизу выявил ясное сознание, однако с самого начала старался произвести впечатление несобранности, непонимания. Даже на элементарные вопросы отвечал заведомо неправильно, считал на пальцах, какой он по счету ребенок в семье. Старался также показать отсутствие заинтересованности, однако было заметно, что нервничает. Из обстоятельств дела явствует, что приспособлен и самостоятелен, умело совершал кражи, проявляя сообразительность и смекалку. Диагноз: установочное (симулятивное) поведение с признаками психопатии возбудительного круга. Признать вменяемым».

— Действительно, прохиндей. — Ковчук с видимым удовольствием повторил вслед за Кучеренко это словечко. — Черт с ним, пусть молчит. Посмотрим, что он запоет, когда узнает, какую телегу на него дружки катят. Не заговорит, а заорет благим матом. Тут и дураку ясно, что надо шкуру спасать, а он, судя по всему, не дурак. У нас доказательного материала и так достаточно. На данном этапе, по крайней мере. Не так ли, Лидия Сергеевна? — В последнее время Андронова занималась в основном Воронковым и поняла, что начальник ждет ее доклада. Она порылась в сумочке и достала изящный блокнотик.

— Воронков на работе характеризуется исключительно положительно: трудолюбив, исполнителен, требователен, замечаний не имеет, одни благодарности. Инициативен. В интересующих нас районах в последнее время в командировках не был, я по книге приказов проверила.

— Это еще ни о чем не говорит, — вставил Кучеренко. — У него же своя машина. В выходной мог смотаться, впрочем, и в рабочий день тоже, найдет отговорку на службе, сообразительный.

— Вот именно, — продолжала Андронова. — Среди коллекционеров антикварного искусства пользуется репутацией знатока, особенно изделий из серебра и фарфора. И в музее тоже. К нему даже специалисты за консультацией обращаются. В музее свой человек. Но вот что любопытно: раньше регулярно продавал музею антикварные вещи, а в последнее время ничего не приносит, однако недавно купил машину. Откуда деньги? Спекулирует. Из показаний Сухаревской следует, что Воронков, воспользовавшись ее неосведомленностью, купил у нее скульптуру и вазу и продал во много раз дороже, в Москве.

— Положим, не он лично продавал, а его дружок Карякин. И еще не известно, сколько ему Карякин денег отдал. Не сомневаюсь, что надул. Тоже прохиндей порядочный, — повторил Ковчук полюбившееся ему словцо. — А картины, которые Карякин в комиссионный сдал, у этого знатока откуда, выяснили? Помнится, не шла у вас эта разработка.

— Выяснила, Никанор Диомидович, и не только с картинами. — Андронова улыбнулась одной из своих самых обаятельных улыбок. — У одного старика-пенсионера. Очень нужны были деньги старику, тут наш фигурант и подвернулся.

— И подзалетел, — с ехидцей вставил Чобу. — Левитан-то оказался поддельным. Карякин его в Третьяковскую галерею на атрибуцию носил.

— Пусть сами разбираются. Вор у вора дубинку украл. Ваза, картины это все эпизоды, конечно, весьма выразительные. Не будем умалять «заслуг» нашего фигуранта, — Ковчук усмехнулся. — Он на большее тянет. По 17-й вполне может пройти, хотя сам и не лазил по церквам. Предпочитал, чтобы другие таскали каштаны из огня. Кстати, Лидия Сергеевна, сколько всего он натаскал?

— Вы хотите сказать — они, Никанор Диомидович, — поправила начальника Андронова. — Трудно точно подсчитать. Сами церковники затрудняются ответить. Справлялась я в епархиальном управлении, показывала вещи, изъятые у Карякина. Даже главный эконом не мог оценить. Говорит, вещи старинные, серебряные, намного дороже тех, что получают сейчас из Московской епархии. У них там мастерская или фабрика имеется. Придерживайтесь, говорит, цен, которые называют священники.

— Что значит — придерживайтесь? — проворчал полковник. — Мы должны точно знать. Священники ведь и завысить могут. Умышленно или по неведению.

— Я тоже об этом подумала, Никанор Диомидович, — Андронова снова раскрыла свою сумочку. — Вот акт экспертизы торгово-промышленной палаты.

«Дарохранительница шестиэтажная с пятью крестами высотой 49 сантиметров, — прочитал Ковчук, — серебряная, 84-й пробы, вес 935 граммов, с четырех сторон изображены житейские рельефы, стоимость — 1935 рублей. Дарохранительница четырехэтажная с изображением воскресшего спасителя, серебряная, 84-й пробы, вес 327 граммов, стоимость 727 рублей. Крест напрестольный серебряный — 400 рублей, крест на стойке серебряный — 530 рублей…»

Перечень был довольно длинным. Ознакомившись с ним, Ковчук задумчиво сказал:

— Порядочно… Однако в списке об иконах ничего не сказано. Сколько же они всего заграбастали?

— Трудно сказать, по крайней мере сейчас, — заметил Кучеренко, — они ведь только серебряную утварь отбирали, а остальное в колодцы выбрасывали, мерзавцы, когда с «дела» возвращались. Сейчас вспоминают, где эти самые колодцы находятся.

— А в церквах, как известно, описей имущества нет, к сожалению, продолжила Андронова, — священники и старосты сами точно не знают, сколько и чего украдено. Может, теперь, наконец-то, перепишут, как положено по закону. А иконы, Никанор Диомидович, на экспертизу в палате не взяли. Нет, говорят, специалистов. Они и при оценке утвари в основном на вес ориентировались. А там редкой красоты старинные вещи есть, глаз не оторвешь.

— Вот именно, — оживился Степан Чобу. — Мне в МУРе ребята говорили, что икона «Иоанн Ботезаторул», «Ангел пустыни» еще ее называют, не меньше тридцати тысяч долларов стоит. Я даже не поверил, думал разыгрывают. Оказалось, все точно, у них там какой-то знаменитый эксперт есть, женщина, она определила.

Ему никто не ответил. Все сидели молча, наблюдая, как начальник сосредоточенно перелистывает папку с делом. Переложив последний лист, полковник оторвал голову от стола. Его обычно добродушные голубые глаза смотрели жестко. Начальник управления принял решение.

— Будем брать, пора. И сразу ко мне. — Он обвел глазами подчиненных. — Других предложений или возражений как будто нет? Так и запишем, — улыбнулся Ковчук, и снова его взгляд приобрел обычное выражение.

 

Очная ставка

Воронкова привезли сразу после обыска в его квартире. С выражением крайнего негодования на холеном лице он нервно, энергично шагнул в дверь и направился было к маленькому столику, приставленному к массивному столу хозяина кабинета, но Ковчук указал на стул, одиноко стоящий посреди комнаты:

— Сюда, пожалуйста.

Воронков правильно истолковал этот жест. На побледневшем лице выступили красные пятна.

— Может быть вы, наконец, объясните, что все это значит? — он говорил тихо, как бы сдерживая переполнявшее его благородное негодование. Сначала вот эти люди. — Воронков кивнул в сторону сидящих возле окна Кучеренко, Чобу и Андроновой, — врываются в мой дом с обыском, а теперь вот вы, извините, не имею чести знать ваше имя и отчество, обращаетесь со мной как с преступником. По какому праву?

— Вы спрашиваете, по какому праву? — переспросил полковник, с интересом разглядывая Воронкова. — По праву закона, перед которым эти люди, как вы изволили назвать сотрудников уголовного розыска, несут ответственность… так же, как и я, начальник управления. А теперь разрешите напомнить, что вопросы здесь задаем мы, и чем скорее вы на них ответите, тем лучше.

Полковник говорил сдержанным, рассудительным голосом, только чуть прищуренные глаза выдавали, что это стоит ему немалых трудов. Он весь подобрался и даже, как показалось Кучеренко, помолодел. Во всяком случае, Петру Ивановичу не доводилось видеть его таким прежде. На Воронкова слова полковника не произвели впечатления. Глядя куда-то поверх лица Ковчука, он со скрытой угрозой сказал:

— Теперь я понимаю… Вы покрываете произвол своих подчиненных. Это возмутительно. Я буду жаловаться… Я требую, чтобы меня приняло вышестоящее руководство. Я это так не оставлю…

Глаза полковника сузились еще сильнее.

— Жаловаться — ваше право, гражданин… — Он сделал намеренную паузу, прежде чем назвать фамилию Воронкова. — К сожалению, сегодня у министра неприемный день, придется отвечать на наши вопросы. Не желаете — дело ваше. Мы люди не гордые, можем и подождать. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет тотчас вошел немолодой старшина. — Уведите задержанного, приказал Ковчук.

Воронков смерил старшину презрительным взглядом, встал, одернул пиджак, поправил галстук. Возле самых дверей он остановился:

— А что вас, собственно, интересует?

— Многое, гражданин Воронков. — Полковник пододвинул поближе толстую коричневую папку. В глазах Воронкова промелькнула тревога. «Дорого бы дал ты, — подумалось Ковчуку, — чтобы заглянуть в содержимое этой папки». — Да что же вы стоите, присаживайтесь, — продолжал он как ни в чем не бывало, знаком отпустил старшину и повернулся к старшему лейтенанту: — Товарищ Чобу, ведите протокол.

При упоминании о протоколе Воронков оторвал наконец глаза от папки и удивленно спросил:

— Какой протокол? Это что, допрос?

— Вы не ошиблись, гражданин Воронков, — подтвердил полковник, именно допрос подозреваемого Воронкова Олега Георгиевича, тысяча девятьсот…

Воронков не дал ему продолжить:

— Это я, значит, подозреваемый?.. — Он деланно рассмеялся.

— Да, пока подозреваемый.

— Что значит — пока?

— Видите ли, у нас так: сначала — подозреваемый, потом — обвиняемый, наконец — виновный. Конечно, не каждый подозреваемый становится обвиняемым, а тем более виновным.

— И в чем же вы меня подозреваете? — Воронков деланно рассмеялся. Это просто невероятно.

— Об этом поговорим немного позже, а пока расскажите о себе.

— А что рассказывать? — Воронков передернул плечами. — Вы, небось, и сами справки навели. Моя жизнь на виду, дом открыт, меня многие в городе знают, мое общественное положение известно. Что вас, собственно, интересует? — повторил он свой вопрос.

— Допустим, ваше занятие коллекционированием старинных вещей.

— Вот оно что! — воскликнул Воронков. — Кажется, я начинаю понимать. Меня оклеветали завистники, недруги, эти тупицы, бездари, которые абсолютно не смыслят в искусстве, а лезут туда же. А я всю сознательную жизнь занимаюсь собирательством. Это моя страсть и, без ложной скромности, могу сказать, что кое в чем разбираюсь.

— Охотно вам верю, Олег Георгиевич, — Ковчук согласно кивнул. Однако у вас дома при обыске не обнаружено никаких старинных предметов искусства. Это обстоятельство выглядит несколько странно.

Воронков снисходительно улыбнулся:

— Вы меня извините, товарищ начальник, но сразу видно, что вы собирательством никогда не занимались.

— Не приходилось, — полковник виновато развел руками. — Знаете, все недосуг как-то. Однако вы не ответили на мой вопрос.

— Тут и отвечать нечего, все ясно. Коллекционер бы меня понял сразу. Видите ли, я человек настроения, увлекающийся, так сказать. Главный интерес для меня представляет не сама антикварная вещь, а сам процесс ее поиска и последующего изучения. Часто к вещи как-то охладеваешь, привыкаешь, что ли… И расстаешься без сожаления. А потом все снова. Поверьте, это так интересно!

— Действительно, интересно. А кому вы продавали вещи, к которым, как вы выражаетесь, охладели?

— В музей, как правило, — не без пафоса отвечал Воронков. — Как истинный коллекционер. Я полагаю, что делал полезное и нужное дело. Пусть все, а не только одиночки, любуются красотой.

Сидящие поодаль Кучеренко, Чобу и Андронова незаметно обменялись выразительными взглядами, а Чобу даже что-то тихо пробормотал.

Полковник хотел продолжить, но его опередила Андронова:

— Разрешите вопрос, Никанор Диомидович? Ваши слова, — обратилась она к Воронкову, — не согласуются с фактами. В последние месяцы в музей вы ничего не сдавали.

— Значит, ничего не было. Странный вопрос.

— Не такой уж странный, если принять во внимание, что недавно вы приобрели весьма ценные вещи: французскую вазу, скульптуру «Похищение сабинянок», картины Сарьяна, Самохина…

— Вы забыли упомянуть Левитана, — с вежливой улыбкой произнес Воронков. — Ну и что из этого следует? Не украл же я эти вещи. Какой здесь криминал? А потом, я уступил их одному коллекционеру, москвичу, он меня буквально умолял продать, я согласился, тем более, что это — не мой профиль. Я больше по фарфору… Это очень приличный человек, знаток…

— И этот приличный человек, фамилия которого Карякин, тут же тащит в комиссионку так полюбившиеся ему вещи. Не кажется вам это странным? Кстати, Левитан-то оказался поддельным, Олег Георгиевич.

— Не может быть! — воскликнул Воронков, и было непонятно, к чему относилось это восклицание: к тому, что Карякин отнес вещи в магазин или к сообщению о поддельности картины.

— Все может быть, гражданин Воронков, — Андронова не стала уточнять, что именно она имела в виду под этим «может быть». — Однако Карякин утверждает, что не покупал у вас ни картины, ни вазу, ни скульптуру, а вы сами просили сдать их в комиссионный. Кстати, сколько вы заплатили за них Сухаревской и этому старичку-пенсионеру?

— Право, уже не помню, — Воронков посмотрел в глаза Андроновой. — Да и какое это имеет значение? Бывает, купил дешевле, продал дороже. Обычное дело у коллекционеров.

— Это обычное дело на юридическом языке называется спекуляцией, заметил Ковчук. — Статья 161, скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы.

— В таком случае любого коллекционера можно под эту статью подвести. Да и где доказательство спекуляции? Этот Карякин может утверждать все, что угодно. — Воронков словно забыл, что он говорил о своем знакомом пять минут назад. — Я ему пошел навстречу, из уважения, а он вот каким негодяем оказался.

— Оставим пока скульптуру и прочее, — продолжил допрос Ковчук. Скажите, Воронков, вы еще что-нибудь продавали или передавали Карякину, только честно?

— Пару резных костяных фигурок, медальон, в общем, мелочи.

Полковник выдвинул ящик стола, достал икону «Ангел пустыни» и повернул ее лицевой стороной к Воронкову:

— И это вы называете мелочью? Простите, но я отказываюсь вас понимать.

На лице Воронкова мелькнуло смятение, но только на долю секунды.

«Посмотрим, надолго ли тебя хватит», — подумал Ковчук.

— Мне, конечно, трудно судить, поскольку я в иконах не очень разбираюсь, но доска интересная, старинная школа. Никогда не приходилось видеть, — спокойно произнес Воронков.

— А вы постарайтесь припомнить, Олег Георгиевич, — вступил наконец в допрос Кучеренко. — Посмотрите внимательнее.

— Нет, никогда не видел. К сожалению. Да и где я мог ее видеть? Культовая живопись не мой профиль.

— Где могли видеть? — с усмешкой переспросил Кучеренко, открыл портфель и достал из него старую потрепанную книгу. На ее красном кожаном переплете значилось: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии». — Эта книга, весьма любопытная, изъята у вас при обыске.

Воронков молчал, как загипнотизированный, не сводя глаз с книги. В тишине было слышно, как подполковник переворачивает страницы.

— Вот он, Иоанн Креститель, отличная репродукция. Здесь и описание иконы имеется, подробное причем. И, что самое интересное, отчеркнуто карандашом.

— И что из того? — нервно перебил его Воронков. — Почему вы считаете, что это мои пометки? Оставил кто-нибудь из прежних владельцев книги. Я ее по случаю приобрел и даже не успел раскрыть.

Кучеренко не обратил никакого внимания на эти слова и продолжал:

— Именно эту икону вдруг воруют из церкви…

— Печальное совпадение. — Воронков развел руками. — Неужели вы хотите сказать, что я украл икону? После этого не значит вследствие этого — так говорили еще древние римляне.

— Совпадение, стало быть? Пойдем дальше. Под видом командированного министерством культуры вы, Воронков, являетесь в церковь села Кобылкова. Священник опознал вас по фотографии…

— Ну и дела… — Воронков попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, жалкой. — Милиция за меня всерьез взялась. Был такой грех, был… Попался мне случайно под руку командировочный бланк — решил воспользоваться. Для солидности, чтобы священник не опасался. Очень хотелось осмотреть церковь подробнее. С познавательной целью.

— Вы только что сказали, что культовая живопись — не ваш профиль. Что же привело вас в храм божий? Или вы в бога веруете? В это время службы в церкви не было.

— Кроме икон в церквах и много другого есть, что представляет интерес для любителя старины.

— В этом вы абсолютно правы, — согласился Кучеренко. — И самое интересное, что после вашего визита эту церковь тоже обворовывают.

— Да что вы ко мне прицепились с этими кражами! — с плохо скрываемой злостью процедил Воронков.

Эти слова прозвучали так неожиданно грубо, будто их произнес другой человек: не этот, с вежливыми, вкрадчивыми, интеллигентными манерами, а другой — циничный, вульгарный. Однако Воронков мгновенно опомнился: Извините, я, кажется, немного погорячился. Это ошибка, чудовищная ошибка… трагическая… — Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Ковчук:

— Олег Георгиевич, упорным отрицанием вы только усугубляете свою вину. Однако у вас еще есть возможность как-то облегчить свою участь, и для этого требуется только одно — чистосердечное и полное признание.

— В чем виноват, я уже признался. Действительно, нехорошо получилось с этими картинами… и с вазой с точки зрения этики. И с удостоверением тоже. А больше ни в чем нет моей вины. — Голос его звучал тихо и проникновенно.

Полковник с минуту внимательно разглядывал Воронкова, словно увидел его впервые, и с оттенком сожаления произнес:

— Ну что ж, в таком случае пеняйте на себя. С разрешения следователя мы сейчас проведем очную ставку. — Он нажал кнопку звонка. Появился конвойный. — Приведите арестованного Хынку, — распорядился Ковчук.

Воронков бросил быстрый, испуганный взгляд на дверь.

Минут через десять старшина привел Хынку. Тот хмуро глянул на сидящих в кабинете и молча сел на стул, также поставленный посредине комнаты.

— Скажите, Хынку, вы знаете этого человека и какие у вас с ним взаимоотношения? — полковник указал на Воронкова. — Хынку исподлобья взглянул на сидящего напротив Воронкова, и в его мутных глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение, однако ничего не ответил и тут же отвернулся.

— Смотрю я на вас, Хынку, и удивляюсь, — продолжал Ковчук, — неужели не надоело в молчанку играть? Пока вы, извините, комедию ломаете, ваши дружки времени не теряют. — Он раскрыл папку. — Вот протоколы допросов Ботнаря, Кравчука и Кангаша. Раскололись ваши дружки, не в вашу пользу показания, совсем не в вашу. Выходит, вы, Хынку, во всем виноваты. Организатор. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что советую подумать. Итак, повторяю вопрос: вы знакомы с сидящим напротив вас гражданином?

Ответа не последовало, и полковник обратился с этим же вопросом к Воронкову. Воронков, избегая устремленного на него выжидательного взгляда Хынку, пробормотал:

— Да, знаю. Его зовут Спиридон Хынку.

В глазах Хынку зажегся недобрый блеск, но он продолжал хранить молчание, в упор глядя на Воронкова.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Хынку? Расскажите подробнее. — Ковчук обернулся к Чобу, чтобы убедиться, не забыл ли тот о протоколе.

— Месяца три назад он пришел ко мне на квартиру и говорит: «Слышал я, что вы собираете старинные предметы искусства.» От кого слышал — не сказал, а я не стал спрашивать, меня ведь многие знают как коллекционера. «Ну так вот, — продолжает, — кое-что могу предложить». Я заинтересовался. Хынку открывает сумку и вынимает несколько крестов, дарохранительниц, чаш и еще что-то, я уж не припомню сейчас. Красивые были вещи, редкостные. Я, естественно, спросил, откуда у него они. Хынку пояснил, что купил или выменял у какой-то вдовой попадьи, у нее на чердаке много всякого пылится. Но я ничего у него не приобрел.

— Почему же, если вещи вам понравились? — Ковчук сделал вид, что удивлен.

— По двум причинам, — не сразу, а как бы после раздумья ответил Воронков. — Во-первых, цены он называл непомерные, фантастические, а главное не в этом: мне показалось, что вещи краденые. Очень уж все подозрительно выглядело. — Он снова помолчал и виноватым голосом добавил: — Конечно, я должен был сразу сообщить, куда следует.

В кабинете раздался сдавленный вскрик, больше похожий на стон, Хынку вскочил и с поднятым над головой стулом кинулся на Воронкова. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы Чобу промедлил и не успел схватить его руку в железные клещи. Хынку взвыл от боли. Немного придя в себя, бешено вращая глазами, он глухо прошипел:

— Это я, значит, вор, а ты, падла, чистенький? Он, он во всем виноват, гражданин начальник, наводку давал и вещи с дела покупал, а теперь кружева плетет, падла. Нет уж, вместе будем дерево полировать. Хынку снова сделал попытку подняться со стула, но стоящий рядом Чобу мягко положил ему на плечо свою тяжелую руку, и тот сразу обмяк.

Заметно побледневший Воронков брезгливо пожал плечами:

— Чушь, бред сумасшедшего. Больной человек. Где доказательства?

При упоминании о доказательствах Хынку весь зашелся:

— Смотри, какой прокурор выискался, доказательства требует. Сам взвешивал еще вещички с дела, по шестьдесят копеек за грамм давал за скуржевые, а простые почти задарма брал. Шакал, барыга проклятый!

— Спокойнее, Хынку, давайте обо всем по порядку. — Ковчук счел, наконец, нужным вмешаться. — На чем взвешивал Воронков серебряные вещи?

— На весах, на чем же еще, зеленые такие весы, на кухне.

— В каком именно месте на кухне? Не можете ли поточнее?

— На кухне, я же говорю, в нише за занавеской.

Ковчук вопросительно взглянул на Кучеренко, который молча кивнул.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — полковник нажал кнопку звонка. Уведите арестованных, — приказал Ковчук.

Хынку быстро поднялся, сам, без команды конвоира, заложил руки за спину. Воронков же продолжал сидеть, понурив голову. Для него очная ставка продолжалась. Очная ставка с самим собой, со своей совестью, добрым именем, — со всем тем, что теперь осталось позади.

— Вставайте, гражданин, — поторопил его сержант.

Воронков очнулся, встал, не поднимая головы, скрылся за обитой черным дерматином дверью.

— С Хынку, пожалуй, все ясно. Уголовник, жалкий сломленный человек. А этому Воронкову что было нужно?.. — задумчиво, как бы размышляя сам с собой, промолвил Ковчук. — Никогда, наверное, не пойму. Все, кажется, было у человека — и так низко пасть…

— А что тут непонятного, Никанор Диомидович? Жадность фраера сгубила, как выражаются наши клиенты.

Все, кроме Ковчука, улыбнулись.

— Почему-то не каждого она, эта самая жадность, губит. Вот в чем вопрос. — Начальник управления помолчал. — Благодарю за службу. Все свободны.

ИЗ ПОСЛЕДНЕГО СЛОВА

ПОДСУДИМОГО ВОРОНКОВА НА СУДЕ

Я потерял все, что может иметь полноценный гражданин нашей страны: любимую работу, уважение окружающих, доброе имя… Я всю сознательную жизнь восхищался и преклонялся перед искусством, музыкой, литературой. Теперь я буду надолго лишен этого. Во всем случившемся виню только себя и постараюсь честным трудом искупить вину перед народом, людьми…

ИЗ ОСОБОГО ОПРЕДЕЛЕНИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА

…Одной из причин, способствующих совершению преступлений, следует считать отсутствие должной организации охраны церквей. В соответствии с законом организацией охраны церквей, которые являются собственностью государства, обязаны заниматься сельские Советы. Однако некоторые ответственные работники Советов… устранились от этого вопроса; больше того, даже запрещали организовывать охрану.

Другой причиной следует считать отсутствие описи церковного имущества, представляющего большую не только материальную, но и историческую и художественно-культурную ценность. Отсутствие описей особенно характерно для недействующих церквей, что затрудняет передачу находящегося в них имущества, в соответствии с существующим положением, финансовым органам, учреждениям Министерства культуры, а также действующим молитвенным учреждениям…

В ВЕРХОВНЫЙ СУД
Председатель исполкома Приреченского районного Совета народных депутатов (подпись)

Исполком Приреченского райсовета в связи с особым определением Верховного суда сообщает, что создана районная комиссия по учету материальных и культурных ценностей, находящихся в пользовании религиозных объединений. Созданы также аналогичные комиссии на территории каждого сельсовета. Составлены акты всех художественных, исторических и других культурных ценностей в районе.

Во всех действующих церквах организована сторожевая охрана, а часть ценностей недействующих церквей передана музеям Министерства культуры и действующим церквам. Принимаются меры к освоению зданий, снятых с регистрации церквей.

Особое определение было обсуждено на семинаре председателей исполкомов сельских Советов.

* * *

Подполковник Кучеренко сидел у себя в кабинете, поглощенный изучением уголовного дела, время от времени задавая уточняющие вопросы молодому капитану. Капитана только недавно назначили начальником отделения уголовного розыска одного из РОВД. Убийство, которое произошло в районе, было жестоким, преступление запутанным. Дело шло туго, со скрипом. И вот капитан приехал к старшему начальнику за советом и помощью.

— Понимаешь, дорогой, — подполковник вынул из папки исписанный протокол допроса свидетеля, — я бы этого человека передопросил, и вот под каким углом… — Он не успел сказать, под каким именно углом надо вести допрос. Зазвонил телефон внутренней связи. Говорил дежурный из бюро пропусков:

— Товарищ подполковник, тут вас один гражданин спрашивает.

— Какой гражданин? — переспросил Кучеренко.

— Мардарь Леонид Павлович, утверждает, что вы его знаете. Форма на нем длинная такая, ну, которую священники носят. — В голосе дежурного сквозило удивление.

— Рясой эта одежда называется, товарищ дежурный, — в памяти подполковника ожила встреча с настоятелем церкви архангелов Михаила и Гавриила отцом Леонидом. — Выписывайте пропуск.

…В дверь тихо постучали, и в кабинет вошел невысокий полный человек в черной рясе, держа в руках аккуратный завернутый в бумагу перевязанный сверток. Он осторожно сел на предложенный стул, отвернул рясу, вытащил носовой платок.

— Жаркий, однако, сегодня день, — произнес он, тяжело дыша и вытирая покрытый испариной лоб. — Да еще третий этаж. — Мардарь перевел взгляд своих маленьких заплывших глаз с Кучеренко на капитана.

— Может быть, Леонид Павлович, вы желаете поговорить со мной наедине? — спросил подполковник. Он догадывался, что Мардаря привело к нему важное дело, не каждый ведь день служители культа посещают Министерство внутренних дел.

— Нет, нет, молодой человек не помешает, — не выпуская из рук свертка, ответил Мардарь.

«Что это у него там, неужели подарок притащил? — с досадой подумал Кучеренко, — этого еще не хватало».

— Так чем же я обязан, Леонид Павлович, вашему приходу? — вежливо осведомился Кучеренко.

Священник стал развязывать сверток. Догадка подполковника насчет подарка как будто подтверждалась. Когда Мардарь освободил наконец сверток от бумаги, Кучеренко с облегчением понял, что ошибся, однако его удивление возросло: он узнал так хорошо ему знакомую икону Иоанна Крестителя.

— Дошла до нас благостная весть, — начал несколько торжественным тоном отец Леонид, — что в музее открывается отдел древнего искусства. Совет нашего храма архангелов Михаила и Гавриила постановил внести лепту в это святое дело. — Он помолчал. — И посему просим принять наш дар музею икону Иоанна Крестителя, Ангела пустыни. Пусть все, а не только миряне нашего прихода, лицезреют лик предвестника Мессии.

Озадаченный Кучеренко молчал, не зная, как и что ответить. Собравшись с мыслями он мягко произнес:

— Леонид Павлович, так мы же милиция, такими делами не занимаемся. Вам лучше в музей обратиться.

— Милиция всем занимается, — со значением ответил священник.

— Кажется, Леонид Павлович, раньше вы о нас были несколько другого мнения.

Мардарь только вздохнул, снова полез за носовым платком, приложил его к полному округлому лицу и смущенно пробормотал:

— Вы уж извините, грешен… А икону в музей я сам отнесу.

Необычайный посетитель замолчал, что-то обдумывая.

— Ну тогда, Петр Иванович, я благодарственный молебен в храме отслужу… в честь милиции. Если вы, конечно, не возражаете.

— А чего мне возражать, святой отец, — улыбнулся подполковник, — дело ваше, мы в церковные дела не вмешиваемся.

Когда дверь за Мардарем затворилась, капитан с удивлением произнес:

— Занятный поп. Первый раз слышу, чтобы по милиции молебен справляли.

— И я тоже первый, — согласился Кучеренко, — только не поп, товарищ капитан, а священник. Такие вот дела, молодой человек.

И снова углубился в изучение лежащего перед ним уголовного дела. Оно только начиналось.

Ссылки

[1] ГИМ — Государственный Исторический музей.

[2] Левкас — грунтовка, изготовлявшаяся из мела и рыбьего клея.

[3] Компры — компрометирующие материалы.

[4] Темная доска — ворованная икона.

[5] Блатная музык а или феня — жаргон преступников.

[6] Атасник — ночной сторож.

[7] Клюква — церковь.

[8] Рыжая — золотая.

[9] Скуржевая — серебряная.

[10] Андре Буль — знаменитый французский мебельный мастер XVII–XVIII вв.

[11] Двадцатка — члены-учредители религиозного общества, исполнительный орган церкви.

[12] Подполковник приводит эпизод из рассказа Анатоля Франса «Кренкебиль».

[13] Джон — иностранец.

[14] Динамо — обман, мошенничество.

[15] Амбал для отмазки — невольный соучастник преступника, прикрывающий его.

[16] ПВС — сокращенно Президиум Верховного Совета.

[17] ИВС — изолятор временного содержания.

[18] Чезаре Ломброзо, итальянский тюремный врач-психиатр и криминолог XIX века, основатель так называемой антропологической школы уголовного права. Он считал, что существует тип врожденного преступника, которого можно легко узнать по так называемым «стигматам» преступности (деформированный овал лица, неправильная форма черепа и т. д.). Ломброзо утверждал, что половина преступлений совершается людьми с подобными «аномалиями».

[19] Статья 17 предусматривает уголовную ответственность за соучастие в преступлении.

[20] Полировать дерево — сидеть на скамье подсудимых.