#img_2.jpeg

 

ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕГО НАРЯДА

Вечерняя планерка, или как ее привыкли называть в колхозе — наряд, затянулась. Люди, набившиеся в тесный кабинетик, нещадно дымя самокрутками, сосредоточенно слушали председателя. Председатель, мужчина лет сорока, в военной гимнастерке, сидел за обшарпанным письменным столом, изредка заглядывая в листок, испещренный цифрами.

— Задания ясны, товарищи бригадиры? — спросил он. — Есть вопросы? Нет вопросов? — Он помолчал. — Еще раз хочу напомнить: не сегодня завтра сеять начнем, вон теплынь какая стоит… Сев — это все равно что наступление, а вы, товарищи бригадиры, есть не кто иные, как командиры. Продумайте все до мелочей, поговорите с каждым колхозником, проверьте плуги, сеялки. Трудовые обязательства мы должны, просто обязаны выполнить, и не только выполнить, но и перевыполнить. Это, товарищи, вопрос политический. Как называется наш колхоз? — спросил он, ни к кому не обращаясь, и сам же ответил: «Заря новой жизни»! Об этом названии всегда помнить надо, ко многому обязывает.

Председатель встал, оправил гимнастерку, перетянутую широким офицерским ремнем, подошел к окну, приоткрыл его. Постоял, вдыхая чистый, пахнущий весной воздух.

— Да, если так пойдет, через день-два сеять пора. — Он широко улыбнулся. Улыбка преобразила его худое, озабоченное лицо. Оно сразу стало молодым, почти юным. — Мы всем докажем… Фактами, исключительно фактами мы можем убедить единоличника, что другою пути кроме колхозного, у него нет и быть не может. Вопросы есть? — еще раз спросил председатель.

— У меня есть! — поднялся мужчина в сером ватнике. — В народе говорят: день сева год кормит. Вот я и не могу взять в толк, когда же мы успеем посеять? В сроки никак не уложиться. Тягла не хватает, да и какое, если говорить начистоту, это тягло? Отощали лошадки, смотреть жалко. Плугов опять же — раз-два, и обчелся. Нет, не уложимся. — Он сокрушенно покачал головой. — Что там ни говори, а единоличному хозяину куда легче. Он свои два гектара день и ночь пахать-сеять будет, сам поголодает, а лошадку накормит. Одно слово — свое, а не казенное, как в колхозе. Встречаю недавно Георге Капраша, вы его все знаете, хозяин исправный… Он и спрашивает: «Что, Василий, к севу готовитесь?» — «Да, говорю, скоро начнем». А он ухмыльнулся так нехорошо: «Посмотрим, цыплят по осени считают. Не будет из чего плачинты печь, приходи осенью, так и быть, угощу. И остальных ваших голодранцев-колхозников приводи, на всех хватит». Очень мне обидно было слышать такие слова. Ответил ему, как положено: обойдемся, значит, и без твоих, Георге, плачинт, а сам подумал: может, и правду говорит Капраш?

Василий сел, и в комнате заговорили все разом. Его маленькая речь никого не оставила равнодушным, задела за живое. Председатель слегка постучал ладонью по столу, призывая к порядку.

— Значит, на плачинты Георге Капраш звал? — спросил с недоброй усмешкой. — Это мы еще посмотрим, кто кого будет угощать плачинтами и всем прочим, что к ним полагается. Ишь, какой добренький, а сам куркуль куркулем. А насчет тягла и всего остального ты, Василий, вопрос правильно ставишь. Только об эмтэесе почему-то позабыл. Директор твердо обещал прислать три трактора, СТЗ называются, в Сталинграде их делают. А как назвал товарищ Сталин трактор? — председатель обращался уже не к одному только Василию. — Трактор — это снаряд, взрывающий старый мир! — вот как говорит товарищ Сталин. А у нас не один, а целых три таких снаряда будет, залпом ударим по старому миру. Дай только время — такое завернем, что этот куркуль Капраш сам прибежит в колхоз записываться, а мы еще подумаем, принимать его или нет. И без его плачинт обойдемся. Все у нас будет, и не казенное, а свое, колхозное, значит — общее.

Тусклая лампочка, одиноко свисающая с потолка, вдруг начала быстро мигать.

— Костаке-моторист сигнал дает — по домам пора, — послышался чей-то голос. — Засиделись, мол.

Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.

— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.

Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.

Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.

— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?

Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:

— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.

— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.

Участковый понимающе кивнул:

— Ясно, Тимофей Иванович, однако и отдохнуть не мешает. Тепло у вас, — без видимого перехода продолжал Пынзару, — я посижу, погреюсь, если можно, конечно, а вы работайте. Я тихо…

Получив согласие, он снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздик у двери и присел к печи. Председатель снова взялся за карандаш, и в комнате установилась такая тишина, что было слышно слабое потрескивание в лампе сгоравшего керосина. За окном раздался какой-то шорох. Председатель, занятый составлением справки, ничего не услышал или просто не придал этому шороху значения. Пынзару же сторожко вскинул голову, прислушался и, на ходу расстегивая кобуру пистолета, стараясь не стучать сапогами, выскользнул из кабинета. Постоял на крыльце, вглядываясь в ночную мглу, потом медленно обошел вокруг приземистого здания правления.

Над селом стояла глубокая ночная тишина. Смутно белели размытые сырой темнотой пятна крестьянских домов. «Почудилось, верно, или собака бродячая пробежала», — подумал участковый и возвратился в кабинет председателя. Тот лишь сейчас заметил, что лейтенант уходил, и поинтересовался; где он был.

— Да так… По нужде, — пробормотал Пынзару.

Председатель собрал со стола бумаги, спрятал их в старый офицерский планшет.

— Однако, действительно пора. Засиделись мы с тобой, товарищ лейтенант. — Он взял планшет, надел старую шинель со следами погон. — Завтра с утра прямо из дому в район поеду.

Пынзару, прежде чем выйти, оглядел комнату, задержал взгляд на черном квадрате окна.

— Вы бы, Тимофей Иванович, Анице сказали, чтобы занавески хоть какие повесила, все ведь просматривается.

— Просматривается, говоришь? А мне скрывать нечего от людей. Пусть смотрят, кому интересно. Занавесочки… — Он поморщился. — Ты еще про ковры забыл. Не до занавесочек сейчас, лейтенант, колхоз поднимать надо, а там видно будет. Может, и до занавесочек дойдет очередь.

— Вы меня не так поняли, Тимофей Иванович, — чуть смущенно произнес участковый. — Не для красоты занавески требуются… Чтобы с улицы не видно было. Мало ли что случиться может. Время ведь какое…

— Какое? — горячо перебил лейтенанта его собеседник. — Замечательное время, дорогой товарищ, я бы сказал — историческое время мы с тобой переживаем. Посмотри, что вокруг делается! Фашистов побили, бояр прогнали, у людей будто крылья за спиной. Не у всех, правда, — уже другим, озабоченным тоном закончил председатель.

— Вот об этом самом я и толкую, Тимофей Иванович. — Пынзару словно ожидал этих слов. — Не по нраву пришлись кое-кому новые порядки, всем недовольны, все им не так. А колхоз — ну просто поперек горла стал. Людей мутят, по злобе могут на все пойти. Одно слово — кулачье. Как бы чего худого не случилось, Тимофей Иванович, и вам не мешало бы поиметь это в виду.

Председатель слушал участкового молча, только желваки на его худом, успевшем к ночи зарасти черной щетиной лице упрямо заиграли, в глазах зажегся недобрый огонек.

— Ты за кого меня принимаешь, лейтенант? Неужто думаешь, что я кулачья испугался? Фронт весь прошел, труса не праздновал, а тут, среди своих… — Он только махнул рукой.

— Зря вы так, Тимофей Иванович, — несколько обескураженно сказал Пынзару. — Оперативная обстановка…

Он не успел досказать, потому что председатель снова перебил:

— Что ты затвердил — оперативная обстановка, оперативная обстановка… Хватит, уже слышал. На фронте — вот где была обстановочка, и ничего, живой, как видишь, остался. Зацепило, правда, пару раз. Ты пойми: нельзя мне, коммунисту, фронтовику, председателю колхоза, их бояться, никак нельзя, просто невозможно. Ты подумал, что люди скажут?

Председатель и участковый вышли в коридор, попрощались со стариком — ночным сторожем, дремавшим на скамейке, и оказались на улице. Мындрешты давно уже спали. Ни в одном из домов не светилось окно. Откуда-то издалека до них донесся приглушенный туманом собачий лай и тут же смолк. Размокшая от недавнего дождя глинистая земля налипла на сапоги, и они стали тяжелыми, ноги скользили, разъезжались в разные стороны.

На углу, возле полуразвалившегося каменного забора, председатель остановился.

— Тебе, кажется, налево, Ион?

Однако тот не уходил, нерешительно топтался на месте.

— Хочу еще раз обойти участок, Тимофей Иванович, так что нам как раз по пути.

— По пути, говоришь? — недоверчиво переспросил председатель. — Может, и так, только я дальше пойду один, без провожатых. Не маленький, чтобы меня за ручку водили. А ты неси свою службу, лейтенант. Бывай здоров!

Он повернулся и решительно зашагал в темноту.

— Тимофей Иванович, постойте! — окликнул его участковый.

Пынзару догнал председателя, держа в руке что-то блестящее. «Никак пистолет», — изумился председатель.

— Вот, возьмите, — протянул ему пистолет Пынзару. — Браунинг. Трофейный.

Председатель повертел в руке гладкий, отливающий матовой белизной даже в темноте пистолет.

— Да ты, Ион, никак спятил, что ли? Зачем мне эта игрушка? Они мне, знаешь, как надоели за четыре года.

— Возьмите, Тимофей Иванович, — настаивал Пынзару. — На всякий случай. Неспокойно в селе. Всякое может быть. Я давно вам хотел его дать.

— Ладно, спасибо, как говорится, за заботу.

Председатель сунул пистолет в карман шинели и зашагал прочь. Если бы участковый последовал за ним, то с удивлением увидел бы, что он прошел мимо своего дома и направился дальше, в самый конец улицы, туда, где к селу подступали уже кодры. Остановился возле одного из домов и легонько постучал в окно. В доме раздались торопливые шаги, окно слабо засветилось, и на крыльцо вышла женщина в накинутом на голые плечи платке.

— Заходи, Тимоша, заждалась, думала, не придешь уже.

Женщина бросила быстрый внимательный взгляд на пустынную улицу и осторожно прикрыла за собой дверь.

 

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Степан Петрович Якуб, плотно поужинав, сидел в тяжелом раздумье за столом. Полстакана самогона, которым он предварил свою трапезу, не принесли желанного облегчения, скорее даже наоборот. Поколебавшись, он взял бутылку с мутноватой жидкостью, налил еще, залпом, не морщась, выпил. Из головы не выходил утренний разговор с председателем сельсовета. Разговор был серьезный, крупный разговор, и ничего хорошего он для Якуба не сулил. «Сволочь, — с ненавистью подумал о председателе Якуб. — Голодранец. Давно ли спину на меня гнул, в пояс кланялся, шапку ломал, когда хлеб приходил взаймы просить. А теперь вон как заговорил: срываешь план хлебосдачи, вола забил и на базаре мясо продал. Саботируешь, говорит, мероприятия Советской власти. Два дня сроку даю, а потом пеняй на себя. Саботажник. Словам-то каким выучился. А что мне дала ихняя власть?»

Тяжелая волна бессильной злобы захлестнула все его существо.

«Да какое ему дело до моего вола? Мой вол, что хочу, то и делаю. Даст бог, недолго осталось уже терпеть эти издевательства. Кончится скоро ихняя власть, сведущие люди сказывали. Вот тогда поговорим по-другому. Снова хозяином стану на своей земле. Эх, хороша была землица, самую лучшую скупал у таких вот лодырей, как этот Настас, нынешний председатель сельсовета. Шестнадцать гектаров, один к одному. Две лошадки, молотилка. Трактор перед самой войной купил. Немецкий, «ланс-бульдог». Красиво назвали немцы, не то, что у этих — сэ-тэ-зэ, чэ-тэ-зэ… Язык поломаешь, пока выговоришь. Где все это теперь? Сначала трактор реквизировали, потом молотилку, землю отрезали. Кулаком я по-ихнему называться стал, чужой труд, говорят, эксплуатирую. А я же, кроме добра, людям ничего не делал, наоборот — помогал. И работу давал, и зерном ссуживал… под проценты, конечно, как все настоящие хозяева, которые цену деньгам знают. А нынче вот кулаком оказался. Всю жизнь добро копил, а получилось — для колхоза ихнего, будь он трижды проклят! — Якуб бросил испуганный взгляд на икону Николая Чудотворца и перекрестился. — Просто смешно: хозяйство без хозяина, все общее. Общее — значит ничье. Пойдут по миру колхознички. Скорее бы, дай-то бог».

Во дворе яростно залаял пес. «Кого еще нелегкая принесла? — с тревогой подумал Якуб. — На своих Гривей так не лает». Якуб заторопился во двор. У калитки стоял высокий молодой человек с большим портфелем в руках. «Неужто уполномоченный по заготовкам из района пожаловал? Их много нынче по селам шныряет, не иначе как Настас направил, будь он неладен». Якуб, не зная, как встретить нежеланного гостя, стоял в нерешительности, ничего не говоря.

— Да это же я, дядя Степан! — громко произнес гость. — Не узнаешь? Значит, богатым буду. — Он рассмеялся.

— Гриша, ты, что ли? — Якуб узнал, наконец, своего племянника. — Извини, глаза уже не те, старею, да и сумерки на дворе. Заходи в дом.

Обнялись по-родственному. В комнате, при свете керосиновой лампы, Якуб долго разглядывал племянника.

— Однако ты вон каким стал. Настоящий мужик. В последний раз ты года два назад приезжал, помнится. — Он снова внимательно взглянул на племянника. — И на мать, сестру мою младшую, еще больше походить стал. Красивая была в молодости, наши, чулуканские парни, прохода не давали, а вышла за другого, на чужой стороне. И правильно. Богатый жених, почему не выйти? Как они там сейчас? Трудные времена настали ведь…

Григорий помолчал, ответил не сразу.

— Неважно, дядя Степан, по правде сказать. Слышал, раскулачивать родителей собираются.

— Да… — Якуб тяжело вздохнул. — Действительно… — Ну а ты-то как поживаешь? В армии еще служишь, в отпуск приехал? Или вчистую отпустили?

Племянник ничего не ответил, молча оглядывая комнату, задержал взгляд на бутылке самогона. Хозяин поймал этот взгляд, спохватился, наполнил стаканы.

— Ну давай. Со свиданьицем! За встречу!

Выпив, Григорий сам отрезал толстый кусок розового сала, с жадностью впился в него крепкими зубами.

— Кушай, Гришенька, не стесняйся. Изголодался, небось, на казенных харчах, — Якуб с притворной жалостью смотрел, как Григорий поглощает еду.

Не переставая жевать, племянник потянулся к бутылке, разлил остатки самогона. Выпили по второй — за все хорошее. Григорий полез в карман, вынул плоский блестящий портсигар, протянул Якубу. Тот толстыми негнущимися пальцами с трудом взял длинную папиросу, повертел в руке, отложил и скрутил самокрутку.

— Не привык я к этим штукам, — как бы извиняясь перед племянником, произнес он.

Григорий только усмехнулся и, затянувшись папиросой, спросил:

— Ну, а ты как живешь, дядя Степан? Вроде неплохо. — Он показал на стол, заставленный тарелками с салом и брынзой. — С голоду не помираешь.

— Не помираю, это ты верно говоришь, Гришенька… Да разве ж это жизнь? — Якубу во всех неприятных подробностях припомнился недавний разговор с председателем сельсовета. — Если так и дальше пойдет, то и по миру пойти можно.

— Чем недоволен, дядя Степан? — Григорий искоса взглянул на своего собеседника.

— Всем, Гришенька, всем. Скажу тебе откровенно, как родному: не дают жить коммунисты. Каждый голодранец командовать норовит, вроде этого Настаса.

— Кто это — Настас?

— Наш, чулуканский, председатель сельсовета. Еще в сороковом году, когда Советы пришли, стал председателем. Война началась — в Россию сбежал. Испугался, что отвечать придется за свою службу коммунистам. А теперь снова председателем выбрали. Измывается над людьми — просто невозможно сказать. Такая злость берет, что в голове все мутится, Гриша.

Разгоряченный самогоном Якуб еще долго изливал душу перед племянником, вспоминая все обиды и оскорбления, нанесенные ему Настасом и другими представителями власти, и под конец сказал:

— Слышал я, недолго продержатся голодранцы со своими колхозами. Говорят, за границей блок какой-то против большевиков создали, Атлантический, что ли. Верные люди передавали. Знающие.

Племянник задумался, спросил после паузы:

— Какие люди?

— Сам же знаешь, Гриша, не все хозяева, я о крепких мужиках говорю, за Прут подались, когда русские войска подходили. Остались, жалко было добро бросать… А тут слух как раз прошел: помирятся американцы с немцами и вместе против Советов войной пойдут. Мне сам нотарь говорил, я и поверил, старый дурак. А получилось по-другому. — Он тяжело вздохнул. — Теперь снова разговоры идут: американцы, значит, бомбу какую-то особенную, страшной силы придумали, и скоро конец Советам придет с ихними колхозами! — Якуб снова опасливо оглянулся на икону и перекрестился. — Ты вот, Гришенька, человек молодой, грамотный, военный человек, ты скажи: правда это или просто болтают?

Тот, кому был адресован вопрос, молча, испытующе разглядывал одутловатое, с заплывшими жиром глазками, лицо своего родственника, будто видел его впервые.

— Все верно люди говорят, дядя Степан, атомная бомба она называется. Америка две такие бомбы на Японию сбросила, так от двух городов, побольше Кишинева, один пепел остался. Ты разве не слышал?

Якуб неопределенно пожал плечами: куда, мол, нам, мы люди темные.

— Так вот что я тебе скажу, только по большому секрету, как родственнику: у них, американцев, сейчас еще сильнее бомба имеется. Водородная. В миллион раз сильнее атомной. Понял?

Якуб молча кивнул, задумался.

— И много у них этих самых бомб, Гриша?

— Много… Сколько точно — сказать не имею права — военная тайна. Государственный секрет.

Якуб был поражен услышанным: выходило, что его племянник посвящен в государственные тайны Америки.

— А с нами-то что будет, если они эту бомбу на Молдавию кинут? — испуганно спросил Якуб.

— Не бойся, дядя Степан, не кинут. — Григорий снисходительно посмотрел на дядю. — Нет им никакого смысла. Они эти бомбы для больших городов, таких, как Москва или Ленинград, где заводов много, придумали. В Молдавии другое оружие они применят, пушки особые… стреляют не снарядами, а лучами сонными. Подойдут к Пруту, направят лучи — и готово, все спят, и солдаты тоже. А когда проснутся — они уже здесь. У них знаешь техника какая! Не то что у большевиков.

Якуб, почти протрезвев, во все глаза смотрел на племянника.

— И откуда ты все знаешь, не врешь ли часом?

— Вот тебе истинный крест, дядя Степан! — Григорий перекрестился, повернувшись к иконе. — Я ведь в армии знаешь кем служил? Начальником радиостанции. По радио и получал инструкции.

— Инструкции? — переспросил окончательно сбитый с толку Якуб. — От кого?

— Этого пока сказать не могу, — значительно произнес племянник. — Придет время — узнаешь. Я, — он оглянулся по сторонам и, понизив голос до шепота, продолжал: — выполняю особое задание. Жду связника со дня на день. Он передаст последние указания центра, когда начинать… Думаю, что скоро, как только американцы разгромят коммунистов в Корее. А пока у тебя поживу… Если не возражаешь, дядя Степан.

— Живи… — нерешительно пробормотал Якуб. — Только как бы чего не вышло… беды какой.

Григорий встал, прошелся по комнате, уверенно, бодрым голосом произнес:

— Не дрейфь, не бойся; говорю, — пояснил он, догадавшись, что дядя не понял, что означает «не дрейфь». — Зато потом, когда все кончится, заживем мы с тобой… Снова хозяином станешь, все уважать будут. И мне дело найдется. Давай-ка за это выпьем. По последней.

Якуб нехотя поднялся, пошел за самогоном. Когда выпили «по последней», Григорий как бы между прочим спросил:

— О каких верных людях ты говорил, дядя Степан? Ну, которые про войну тебе рассказывали. Много их?

— Точно не знаю, — после некоторого размышления ответил тот. — Одно знаю точно — не мне одному поперек горла колхозы стали ихние. Конечно, не каждый скажет, что у него на душе. Затаились люди. По домам шепчутся, промеж своих. Не то, что Бодой. Вот это человек! Гайдук! За всех нас борется. И собой видный, ростом тебя повыше будет, храбрости и силы удивительной! Подкову как проволоку гнет. Сам видел.

— А ты разве его знаешь? — с интересом спросил Григорий.

— Филимона? Как не знать! Его многие знают. Он кузню в соседних Мындрештах держал. Цыгане — они ведь больше по кузнечному делу. Хороший был кузнец, со всей округи к нему лошадей водили ковать. Когда Советы пришли — в кодры подался. Не по нутру ему их власть. Слышал я, огромный отряд собрал, Черная армия называется. В страхе коммунистов да активистов колхозных держит. — Якуб злорадно хихикнул. — Побольше бы таких — и духу бы от них не осталось. Ловят его, ловят, а поймать не могут. Вроде заколдованный. Хитрый цыган, и грамоту знает, хотя и не такой грамотный, как ты. — Якуб с уважением посмотрел на племянника.

— Значит, Черная армия называется отряд Бодоя? — задумчиво переспросил Григорий. — Почему такое название?

— Кто его знает, так сам Бодой свой отряд называет, чтобы, значит, боялись больше… Ночью они выходят… И черную одежу носят… чтобы в темноте не видно было.

— И ты, дядя Степан, говоришь, что лично знаешь этого Бодоя?

— Конечно, знаю, зачем мне врать тебе? А что?

— Да хотелось бы с ним познакомиться поближе.

— Это можно… — не слишком уверенно ответил Якуб. — Только не простое дело. Осторожный он больно, недоверчивый. Его доверие надо заслужить. Понимаешь, Гриша?

— Ясно. За этим дело не станет. И вот еще что, — в голосе племянника Якуб уловил начальственные нотки, — познакомь меня со своими друзьями, ну с теми, верными людьми, о которых говорил. И с другими поговори, откровенно, по душам. Поинтересуйся; кто чем дышит. Только осторожно, с умом действуй. Нужна мне парочка хороших ребят помоложе. Да, чуть не забыл: Надя Пламадяла как поживает? В селе или уехала куда?

— Здесь она, куда денется с малым ребенком. Родила ведь Надька недавно, а муж или кто там у нее был, сбежал. Непутевый мужик оказался. Учительствует она в школе. О тебе, кстати, всегда спрашивает, когда встречаемся на улице.

Родственники поговорили еще о разных разностях и отправились спать.

 

ПОИСКИ

Первой, как всегда, пришла в правление колхоза Аница — пожилая одинокая женщина, совмещавшая обязанности уборщицы и посыльной. Она долго стучала в запертую изнутри дверь, прежде чем ее открыл ночной сторож — старик в полушубке и валенках. Ворча на его медлительность, Аница принялась за уборку. Поругивая всех нерях мужчин вообще, а не только сторожа, она выгребла окурки из яркой консервной банки с надписью «Крабы», подмела пол, натаскала дров и села передохнуть.

Часов в правлении не было, их заменял репродуктор. Аница уже успела привыкнуть к черной бумажной тарелке, висящей в углу комнаты, и без опаски включила вилку в розетку. В тарелке что-то зашипело, затрещало, потом полилась музыка. «Скоро председатель придет, — подумала Аница, — он всегда приходит, когда эту музыку передают». Музыка смолкла, в репродукторе заговорил мужской голос. Зазвонил телефон на председательском столе. Аница сияла трубку, сообщила, что председателя еще нет. Пришел счетовод, за ним бухгалтер, заглянули бригадиры. Рабочий день в колхозе «Заря новой жизни» начался. Всем нужен был председатель. Аница не успевала отвечать на попроси. Спрашивали именно ее. Коцофан жил один, и все знали, что Аница, женщина добрая и отзывчивая, несмотря на показную ворчливость, присматривала за его нехитрым холостяцким хозяйством и была в курсе председательских дол.

Еще перед войной, сразу после воссоединения Бессарабии, односельчане избрали Тимофея Коцофана, тогда еще совсем молодого парня, сына беднейшего крестьянина, председателем сельсовета. Тогда же он и женился. Грянула война, Коцофан ушел в армию, молодая жена эвакуироваться не успела и осталась в Мындрештах. А вернувшись с фронта, Тимофей узнал, что оккупанты не пощадили жену советского активиста. Угнали в концлагерь, откуда Ленуца уже не вернулась. Так и жил он один в доме покойных родителей. Была у него сестра, она жила вместе с мужем недалеко, в соседнем районе, но виделись они редко.

Аница, поворчав для порядка, накинула телогрейку и засеменила по сельской улочке к дому председателя. Возвратившись, растерянно сообщила, что его нет. Кто-то из присутствующих вспомнил, что Коцофан собирался с утра в райком. Вскоре к правлению действительно подкатила бывшая помещичья бричка. Ездовой сказал, что Тимофей Иванович ему еще с вечера велел подготовиться к поездке. Толпившиеся возле правления люди переглянулись. Минут через десять зазвонил телефон. Строгий начальственный голос вопрошал, где Коцофан, его давно уже ждут в райкоме партии.

Время тянулось в томительном ожидании. Председатель колхоза «Заря новой жизни» Коцофан словно в воду канул.

Когда эта весть дошла до участкового Иона Пынзару, он тотчас собрал своих помощников — бригадмильцев, молодых энергичных ребят, и разослал их в разные концы села на поиски, а сам поспешил к дому председателя. От старого, крытого почерневшей соломой дома с выцветшими голубыми стенами, веяло покоем и одиночеством. Пынзару приподнял кольцо, накинутое на калитку, вошел во двор, потрогал зачем-то ржавый висячий замок на дверях, осмотрелся. На дорожке, размокшей от прошедшего вечером дождя, четко отпечатались свежие маленькие, явно женские следы. «Это Аница, она же утром ходила за председателем». Следы покрупнее, оставленные кирзовыми мужскими сапогами, были порядком размыты. Других следов видно не было. «Похоже, что Коцофан вообще вчера вечером не приходил домой. И вообще, никого из посторонних здесь не было». Молодой участковый, бывший сержант-артиллерист, не мог похвастаться опытом розыскной работы, однако он совершенно правильно рассудил, что сейчас самое важное — установить, кто видел председателя последним, где именно и при каких обстоятельствах. «Так я, кажется, и был этим самым последним. Вчера ночью. Куда он мог деваться? Неужели что-то произошло?»

Лейтенант чуть ли не побежал к правлению, чтобы побыстрее услышать доклады бригадмильцев. Однако ничего нового им разузнать не удалось. Коцофана не было нигде и никто из опрошенных его не видел. Участковый, походив взад-вперед по кабинету председателя, с тоской взглянул на черный телефонный аппарат. Мрачные мысли одолевали участкового уполномоченного. «Надо доложить начальству… немедленно, а что я могу сказать определенного? Ничего». Поразмыслив, он решил позвонить все же не самому начальнику райотдела МГБ майору Жугару, а дежурному по отделу. Майор был назначен начальником отдела сравнительно недавно, но уже успел прослыть среди подчиненных строгим и даже крутым руководителем. Вздохнув, Пынзару снял трубку и попросил телефонистку срочно соединить с районом и коротко доложил дежурному о случившемся: Дежурный, задав несколько уточняющих вопросов, попросил подождать у телефона и сообщил, что в село выезжает старший оперуполномоченный капитан Москаленко.

День уже клонился к вечеру, когда к сельсовету подъехала «Победа», из которой вышел подтянутый капитан, по возрасту немного старше участкового. Пынзару приложил руку к козырьку фуражки, приготовясь отдать рапорт по всей форме, но капитан остановил его и, улыбаясь, сказал:

— Здравствуй, лейтенант! — Он крепко пожал руку Пынзару. — Что у вас стряслось? Начальство обеспокоено. Видишь, майор даже машину дал. — Москаленко показал на забрызганную грязью «Победу».

Они вошли в здание сельсовета. Председатель сельсовета Китикарь, тепло поздоровавшись с капитаном, встал из-за стола и направился к двери, однако его остановил Москаленко:

— Куда же вы, Василий Павлович?

— Да так… не хочу мешать, у вас ведь работа какая — секретная. Я понимаю…

— От Советской власти у нас секретов нет, — улыбнулся капитан, — тем более от фронтовиков. Как, кстати, себя чувствуете, Василий Павлович? — Он озабоченно взглянул на худое, изможденное лицо Китикаря.

— Неважно, если откровенно. Рана дает себя знать, особенно в такую погоду. — Китикарь кивнул в сторону окна, за которым накрапывал мелкий дождик. И тут же добавил: — Хотя на погоду грех жаловаться, для сева лучше не бывает.

В нем заговорил прирожденный крестьянин.

— Что верно, то верно, — согласился Москаленко. — Рассказывай, лейтенант, — обернулся он к Пынзару.

— Как я уже докладывал, пропал председатель нашего колхоза Коцофан. Все село обыскали — нету. Думали, в район поехал, его туда вчера с вечера вызывали, однако мм он не был. Звонили утром из райкома, спрашивали.

Пынзару обескураженно замолчал, не зная, что еще можно добавить.

— Пропал, говоришь? — чуть насмешливо произнес Москаленко. — Что значит — пропал? Человек не иголка, хотя и ту можно при желании разыскать. Плохо, видно, искали.

Участковый нервно заерзал на своем стуле, хотел что-то сказать, и капитан добавил:

— Ты только не обижайся, Ион, это я так, к слову. Может, он у родственников задержался… После угощения отдыхает, или еще куда пошел… сами понимаете, дело ведь мужское. А что жена его говорит?

— Нет у него жены, Андрей Кондратьевич, — вступил в разговор Китикарь. — Вы разве не знаете, что его Ленуцу фашисты замучили в концлагере? И родственников в нашем селе тоже нет. Сестра в другом районе живет. Да и не такой Тимофей Иванович человек, чтобы ни с того ни с сего уехать, бросить хозяйство, никого не предупредив. Здесь что-то не так…

— Неужто по-прежнему один живет, бобылем? — недоверчиво спросил Москаленко. — Он мужик из себя видный и молодой еще. Не тоскливо ему одному?

— Да чего уж хорошего, — согласно кивнул Китикарь. — Говорил ему: женись, Тимофей Иванович, в селе вон сколько солдатских вдовушек, и молодая любая пойдет. И слушать не желает. Не время, отвечает, сейчас о личной жизни думать, личную жизнь устраивать. Есть дела поважнее, колхоз надо поднимать, а жениться всегда успею. Хотя, — Китикарь чуть замялся, — люди разное болтают. Есть у Коцофана кто-то. Я, честно говоря, не вникал. Его это дело, личное.

— Личное — это правильно, Василий Павлович, — задумчиво произнес капитан, — однако в данном случае нас все должно интересовать. Но давайте по порядку. Кто видел в селе Коцофана последним? Это установлено?

Пынзару рассказал о своем ночном посещении правления и о том, что произошло дальше. Выходило, что он, участковый, был этим последним, кто видел председателя.

— Значит, ты, стало быть, хотел проводить Коцофана до дома, а он отказался? — уточнил капитан. — А зачем, собственно, ты решил его провожать? Он же не девушка.

— На всякий случай… Ночью всякое бывает. Неспокойно у нас в селе, товарищ капитан. Вот я и решил… — Пынзару после некоторого колебания добавил: — Я ему еще пистолет дал. Браунинг, трофейный.

Москаленко о чем-то напряженно размышлял.

— А почему он все-таки не захотел с тобой идти, как думаешь?

— Не знаю… Мне показалось, что он торопился, причем хотел остаться один, без провожатых.

 

ПОДПОЛКОВНИК ДЭННИС И ДРУГИЕ

В каса маре, которую отвели племяннику под жилье, пошел Степан Якуб. Не зажигая огня, стал будить Григория. Тот спал крепким молодым сном после плотного ужина, сдобренного, по обыкновению, самогоном. Григорий испуганно вскинулся на пышной подушке, ничего еще не соображая со сна и тараща глаза в темноту, потом быстро сунул руку под подушку.

— Это я, Гриша, — раздался над самым его ухом голос дяди, и он окончательно проснулся. — Вставай, дело есть.

— Какое еще дело? — сонно пробормотал племянник. — Ночь, поди, на дворе?

— Вот именно, — подтвердил Якуб, — самое подходящее время. Вставай. Ты что, запамятовал? Мы же с вечера договорились. Пошли, ждут ребята, которых ты просил подыскать.

Григорий торопливо натянул штаны, снова сунул руку под подушку, потом — в карман. В темноте что-то блеснуло, но Якуб не успел разглядеть, что именно, и они вышли на улицу. Идти оказалось недалеко. Якуб остановился в конце сельской улочки.

— Кажись, здесь.

Выглянувший из-за тучи месяц осветил недостроенный дом. Отсутствовало крыльцо, саманные стены не побелены, однако несмотря на нежилой вид строения из трубы вился едва заметный дымок.

— Тетка Агафья Препелица строится, — пояснил Якуб. — Брата ее Федора, младшего, забрали недавно в это, как его… ФЗО, на шахтера послали учиться. А он не захотел, не понравилось под землей копаться. Сбежал с шахты. Здесь, значит, и прячется, чтобы не поймали. Дезертир трудового фронта, как они говорят. А насчет этого, сам знаешь, у большевиков законы строгие. Жалеет его Агафья, подкармливает, печку иной раз истопит. Вроде для просушки дома, если кто спросит, зачем недостроенный дом топишь. С Федором еще один парень, не из наших мест будет, я его не знаю.

Якуб постучал в окно, оно отворилось, и оттуда высунулась голова с волосами чуть не до плеч. Патлатый узнал Якуба, задержал взгляд на его спутнике и простуженным голосом сказал, чтобы они заходили.

Григорий в растерянности оглянулся: как зайти, если дверей и крыльца нет. Патлатый хрипло засмеялся:

— Через окно… Как мы.

Якуб приглашению не последовал. Пробормотав, что он, мол, староват уже по окнам лазить, заторопился восвояси, на ходу бросив племяннику:

— Обратно сам дорогу найдешь.

Григорий вернулся не скоро, под утро, и сразу завалился спать. Встал он поздно, весь день никуда не выходил, валялся на диване, курил, о чем-то думал. Потом попросил у дядьки бумагу и ручку. Якуб принес разукрашенную кляксами школьную тетрадь дочери. Последние страницы были чистыми, их-то Григорий и вырвал. Ручки и чернил в доме не оказалось: дочка взяла с собой в школу, и Григорию пришлось довольствоваться карандашом. Он уединился в каса маре и вышел только к ужину, важный и озабоченный. За столом племянник налил себе полный стакан самогона, выпил одним махом и снова потянулся к бутылке. Якуб искоса посмотрел на его побледневшее от спиртного лицо.

— К Надьке, небось, собрался? Смотри, окрутит она тебя.

Для него уже давно не было секретом, в каких именно отношениях находится его племянник с одинокой учительницей Надеждой Пламадяла, да и сам Григорий не скрывал от родственника их связь. Обычно, идя на свидание, он «принимал» для настроения больше нормы — как сегодня вечером; бывало, прихватывал бутылку с собой.

— Не до Надьки сегодня, — озабоченно ответил Григорий. — Есть дело поважнее. А пока бывай здоров, дядя Степан!

Среди ночи в дверь дома председателя Чулуканского сельсовета Данилы Макаровича Настаса постучали. Стук был громкий, требовательный, настойчивый. Настас уже привык к тому, что его могут по разным неотложным делам разбудить среди ночи — такая у него должность — председатель сельсовета, и потому не удивился, пошел открывать. У двери все же спросил, кому понадобился в такое позднее время. Человек за дверью ответил:

— Из милиции мы, из района, товарищ председатель. По особому заданию.

Голос был молодой, незнакомый.

Он отворил, и в комнату вошли трое. Настас про себя удивился, что ночные посетители одеты кто во что, а не в форму, как полагалось бы работникам милиции. Правда, самый высокий, статный молодой человек был в сапогах и шинели без погон, но не в синей, милицейской, а в той, но носят военные. «Где-то я его уже видел, лицо вроде бы знакомое. На улице или возле сельсовета… И шрам на виске, как у того», — мелькнула у Настаса мысль.

Его спутники — совсем молодой парень в черной шинели полувоенного образца, черной же фуражке и другой — постарше, — худой, с прыщеватым лицом, одетый в потрепанное пальто и серую кушму, выжидательно смотрели на высокого, словно ожидая его указаний. «Видимо, он у них за старшего. Ну, а то, что не в форме — это еще ни о чем не говорит. — Председатель сельсовета знал, но милицейские часто ходят в гражданской одежде. — Такая у них работа».

Настас предложил присесть, однако они продолжали стоять. Из соседней комнаты выглянула заспанная жена и с тревогой уставилась на незнакомых людей. Высокий сказал председателю, что разговор у них будет строго служебный, и тот велел жене закрыть дверь. Старший, наконец, сел, закурил и, в упор разглядывая председателя, спросил:

— Чем можете доказать, что вы и есть Настас Данила Макарович? Попрошу предъявить партийный билет.

— Беспартийный я, — весьма озадаченный таким требованием ответил председатель.

— Беспартийный? — высокий, кажется, был удивлен. — Тогда почему издеваешься над людьми? Жалуются на тебя. Учти: скоро наши вернутся, и ты за все заплатишь. Хочу дать тебе хороший совет: уходи с председателей сам, добровольно, пока не поздно, а не то… — Он вытащил из кармана шинели пистолет и небрежно повертел его в руке. — Пока что делаем тебе предупреждение. И запомни, коммунистический прислужник, больше предупреждений не будет! Понял?

Вконец растерявшийся, сбитый с толку Настас молчал. Наконец спросил:

— А вообще, вы кто такие будете?

Вопрос, заданный после всего, что произошло, прозвучал странно, однако высокий не удивился и даже, кажется, ожидал его.

— Я — подполковник армии США Дэннис. А это, — он кивнул на своих спутников, — мои люди.

Подполковник внимательно оглядел комнату, задержал взгляд на патефоне.

— Патефон мы реквизируем как награбленное у трудолюбивых честных крестьян имущество.

— Почему — награбленное? — запротестовал председатель. — Я на свои кровные купил.

— Знаем, на чьи… За счет трудового народа. — Пошли! — скомандовал он своим напарникам.

Патлатый подхватил под мышку патефон, и они вышли из дому. Настас метнулся было вслед, постоял на улице, сокрушенно вздохнул и вернулся в дом.

Отойдя подальше, старший остановился:

— Подождем. Как бы не увязался за нами этот болван. — Убедившись, что их никто не преследует, он продолжал: — А теперь — в контору этого Настаса. Быстро, быстро!

Разбуженный громким стуком, сторож без долгих расспросов открыл двери работникам милиции, и они вошли в дом с красным флагом на крыше. В большой комнате стояло несколько столов и старый продавленный диван. У изголовья дивана на полу стояла почти опорожненная бутылка вина с заткнутым кукурузным початком горлышком.

— Где сидит Настас, здесь, что ли? — человек со шрамом указал на стол с телефоном.

Старик-сторож, еще не проснувшийся, а точнее — не протрезвевший, сонно кивнул.

— Ключи от стола у тебя, мош? Открывай!

— Да какие там ключи! Не золото же лежит. Одни бумаги. Девать некуда. Все пишут, пишут.

— А вот мы найдем, куда девать.

Он открыл ящики председательского стола и, вывалив их содержимое, стал с остервенением рвать бумаги в мелкие клочья, подряд, не глядя. В бумажном ворохе рука вдруг наткнулась на что-то твердое. Высокий извлек бумазейный мешочек с печатью и сунул его в карман. «Непонятно, почему печать не в сейфе», — подумал он и еще раз оглядел комнату. Сейфа нигде не было. «А еще хозяевами себя считают. Даже сейфа не могут поставить, зато о приемнике не забыли». Он подошел к тумбочке в углу комнаты, на которой стоял приемник «Родина», включил, покрутил ручку настройки, поймал музыку. «Работает». Над тумбочкой висела стенная газета «За урожай!» Он сорвал ее и затоптал сапогами.

Последние остатки сна и хмеля покинули старика-сторожа.

— Да что это такое вы делаете? — прошамкал он. — А еще из милиции. Что я теперь Даниле Макаровичу скажу? Ох, плохое дело, очень плохое, — запричитал дед.

— Скажешь, подполковник Дэннис был, он знает, — подмигнул своим сообщникам главарь. — И еще скажешь, что приемник мы реквизировали, как купленный за счет трудового народа. А ты, старый пьянчуга, сиди здесь и до утра носа никуда не высовывай. А для верности сделаем так…

Он выдернул телефонный шнур из розетки, бросил аппарат на пол и наступил на него сапогом. Послышался хруст.

— И вот еще что: эту тряпку, которая висит на крыше, — убрать немедленно. Смотри, мы проверим. Приемник не забудьте, — обратился он к сообщникам.

Трое исчезли так же неожиданно, как и появились. У двери парень со шрамом задержался, достал из кармана смятый листок, расправил его ладонью и прикрепил захваченными в сельсовете кнопками к стене.

Григорий Солтан, как и положено старшему, шел налегке. Патефон нес парень в пальто, приемник достался патлатому. Тяжелый приемник тащить было неудобно — не за что ухватиться, и вскоре Федор остановился посреди улицы и недовольно проворчал:

— На кой черт нам сдался этот ящик? Давай бросим его, Гриша.

— Эх ты, темнота, — покровительственно произнес Солтан. — Приемник — это окно в мир. Пригодится.

— Не знаю, о каком таком окне ты толкуешь, только пользы в этой бандуре не вижу. Загнать нельзя, сразу погоришь. Нам деньги нужны, а не эти игрушки. И пожрать бы не мешало. Тебе что — лафа, у дядьки, как у бога за пазухой, живешь, а мы с Корнелием уже и забыли, когда досыта ели.

— Ладно, ладно… — Григорий говорил подчеркнуто миролюбиво. В его планы отнюдь не входило с самого начала портить отношения с новыми друзьями. — Скоро будет все, что твоя душа пожелает. И жратва, и выпивка, и остальное.

— Скоро… — недовольно пробормотал Федор. — Мне сегодня, сейчас надо. Ты же помнишь, что обещал? Забыл?

— Не забыл, все помню. Однако пока дело подходящее не подвернулось. Сам видишь.

— Есть у меня на примете одно дело, — оживился Федор, — есть! Наш завмаг Гицэ Доника выиграл по облигации сто тысяч! Везет же людям, у него и так денег полно. Не зря, видно, говорят: деньги к деньгам идут. Под кроватью он их прячет… в ящике. Давай их это самое… ревизируем.

— Реквизируем, ты хотел сказать, — Солтан снисходительно улыбнулся. — А откуда тебе известно про выигрыш? Многовато…

— Люди говорили, они все знают. И сестра тоже. — Он помолчал. — Если и врут, то все равно у него денег полно. Работа такая, известное дело.

— Что же раньше молчал, дорогой?

— Сам не знаю. Из головы вылетел этот завмаг. Сейчас вот вспомнил, — виновато ответил Федор.

— Где он живет, знаешь?

— А как же! В том же доме, что и магазин.

Доника долго не открывал, допытываясь, кому он срочно понадобился среди ночи. Ссылка на милицию не возымела действия на недоверчивого завмага. Только когда пришельцы пригрозили взломать дверь, Доника убедился, что с ним не шутят, и отпер. Бесцеремонно оттолкнув хозяина, они вошли, заполнив собой тесную комнатку, которую Доника занимал в бывшем жилом доме, приспособленном под магазин. Патлатый сразу полез под старинную кровать с никелированными шишечками, оставленную, видимо, в спешке прежними хозяевами, и выражение страха, не сходившее все это время с полного лица Доники, сменилось непритворным удивлением. Федор выбрался из-под кровати, громко чихнул от набившейся в нос пыли и развел руками:

— Ничего нет. Пусто.

— Что ты там искал? — Доника уже оправился от испуга и даже принужденно улыбнулся.

— Не валяй дурака, — угрожающе произнес патлатый. — Гони деньги. Сто тысяч! Где ты их спрятал, признавайся!

— Извини, дорогой, не понимаю, о каких деньгах ты говоришь?

— О тех, которые ты выиграл по облигации.

— Бог с тобой, столько у меня сроду не бывало. — Завмаг засмеялся, и смех его звучал искренно.

— Довольно комедию ломать, — вступил в разговор Солтан.

Доника повернул голову в его сторону и увидел направленное на него дуло пистолета.

— Говори, торгаш, где деньги, некогда нам с тобой валандаться.

Маленький толстый завмаг, стоящий посреди комнаты в одном исподнем, снова затрясся от страха.

— Только не убивайте, ребята, все отдам. — Он кинулся к кровати и вытащил из-под матраса пачку, перевязанную грязной тряпицей. — Здесь три тысячи, все, что имею. Никакого выигрыша не было, богом клянусь. — Он перекрестился.

— Ты бога не трогай… Такие вот торгаши и продали нашего Иисуса Христа. Скажи лучше нам спасибо, что живой остался.

Солтан сунул пистолет в карман вместе с деньгами и шагнул к двери, однако его окликнул завмаг:

— Куда торопишься? Посиди, поговорим.

Солтан и его спутники остановились. Доника открыл шкафчик, достал бутылку водки, кусок брынзы, пару луковиц, колбасу, тоном радушного хозяина пригласил их к столу. «Гости» отказываться не стали, хотя и были изрядно удивлены таким оборотом дела. Бутылку моментально опорожнили, и хозяин, хитро подмигнув, тут же поставил полную.

— Хорошие вы ребята, хотя и вижу вас впервые, — доверительно сказал он. — Нравитесь мне, а потому — идите в магазин, берите все, что хотите, только расписку оставьте на видном месте: так мол и так… — Он запнулся, едва не сказав «ограбили», однако вовремя поправился: — Напишите: были, значит, люди Бодоя, семь… нет, лучше девять человек, и взяли значит, товар. А меня свяжите и в магазине оставьте.

Странная просьба завмага заставила всех троих чуть ли не онеметь от удивления. Первым нарушил молчание Солтан.

— Хитришь, торгаш. Заведешь в магазин, а сторож нас и застукает. И вообще — зачем тебе все это, тебе же отвечать придется.

— Мое дело. Выпутаюсь, — туманно отвечал Доника, — а насчет сторожа не опасайтесь, напился с вечера, как свинья, и дрыхнет в сарае.

Солтан почувствовал, что хитрый завмаг преследует какую-то свою цель и потому не обманет.

— Пойдем навстречу просьбе? — обратился он к сообщникам.

Федор радостно ощерился, Корнелий молча кивнул.

Отомкнув замок, Доника включил электрический фонарик. Они жадно следили за тонким лучом света, который поочередно выхватывал из темноты груды сапог, одежды, белья, тюки мануфактуры и, самое глазное — уставленные водочными бутылками полки. Глаза разбегались от такого богатства, и они растерянно стояли, не зная, с чего начинать.

— Возьмите всего, сколько можете унести, — подсказал Доника и услужливо подал мешки.

Набив их добром, они связали по рукам и ногам завмага и собрались уходить, но завмаг напомнил о записке. Солтан подошел к прилавку и написал на оказавшемся тут же клочке оберточной бумаги:

«Здесь были девять партизан Черной армии доблестного гайдука Филимона Бодоя и реквизировали для нужд армии народное имущество, в чем и оставлена расписка. К сему — подполковник Дэннис».

Выждав, когда «партизаны» удалились на изрядное расстояние, Доника заорал истошным голосом:

— Караул! На помощь, люди добрые, бандиты ограбили.

На крики сбежались жители соседних домов; последним притащился ночной сторож, сарай которого находился во дворе магазина. Доника, уже освобожденный от веревочных пут, при виде сторожа снова закричал:

— Смотрите все на этого пьяницу! Меня бандиты чуть не убили, магазин обчистили, а этот старый пьяница все проспал.

Приглушенные расстоянием крики достигли окраины села, где уже находились те, кого Доника называл «бандитами». Солтан прислушался, замедлив шаги:

— Видать, порядочный жулик этот завмаг, — произнес он не то с одобрением, не то с осуждением. — А это куда теперь девать? — Солтан с сомнением посмотрел на большие мешки, патефон и приемник, которые его напарники положили на землю, чтобы передохнуть. — К дядьке нельзя, к вам тоже. Светает уже, могут увидеть.

— Давай в землянку унесем, здесь недалеко, в лесочке. Никто не заметит, — предложил Федор.

Солтан о землянке услышал впервые и потому недоверчиво спросил:

— Какая еще землянка, ты, часом, не врешь?

— Чего мне врать, Гриша. С войны осталась землянка, немецкая или ихняя, партизанская. Мы с Корнелием там иногда ночуем.

Идти, действительно, оказалось недалеко. Солтан так бы и прошел мимо почти незаметного постороннему глазу, да еще в предрассветной дымке, заваленного хворостом земляного холмика, если бы его не тронул за рукав Федор. Он отбросил старые сучья, которыми был завален вход, и они спустились по земляным ступенькам. Солтан брезгливо потянул носом. В землянке пахло сыростью, чем-то затхлым. Федор зажег коптилку, однако при тусклом свете едва мерцающей вонючей коптилки ничего нельзя было разглядеть, и Солтан сказал:

— Давайте спать, намотались мы сегодня. Утром разберемся, что к чему.

Федор бросил ему кучу тряпья и слежавшейся соломы. Вскоре в землянке воцарилась тишина, нарушаемая лишь храпом Федора и беспокойными вскриками Корнелия. Григорий долго ворочался на жестком неудобном ложе, пока не забылся в тревожном чутком сне. Проснулся он первым. Сквозь полуоткрытый дверной люк проникали лучи уже высоко стоящего солнца. При дневном свете землянка предстала во всей своей убогости: деревянный ящик, который служил столом, скамья из жердей, устланный грязной соломой земляной пол, в углу — ведро с водой, груда ржавых консервных банок, пустых бутылок и прочего мусора.

На ящике рядом с грязными кружками и тарелками лежала потрепанная тетрадь. Солтан взял ее, поднес ближе к свету, прочитал надпись на обложке: «План работы и страдания молодого ученика Корнелия Гилеску», полистал. Тетрадь была вся исписана мелким аккуратным почерком. Вверху первой страницы буквами покрупнее был выведен заголовок: «Отомстить и победить! Клянемся, что так и будет!» Заинтересовавшись, Солтан стал читать дальше.

«Нам грозит опасность, но надо терпеть: все за одного, один за всех. Я страдаю с первого дня перехода моего Прута под иго красной чумы. Когда репатриировался, мать со слезами рассказала, что приходил секретарь нашего сельсовета Патряну, расспрашивал, где ее сын Корнелий. «Мой сын, — говорил этот оборванец, большевистский холуй, — проливает на фронте кровь, воюет против немецко-румынских захватчиков. Они 22 года издевались над нами. Где твой сын скрывается?» Сердце обливается кровью, как оскорбляют молдавский народ! Вспомнил моего дорогого любимого брата Мирчу, которого коммунисты насильно забрали в варварскую армию, бросили на фронт и расстреляли за то, что он захотел перейти к своим. Какая неслыханная, чудовищная жестокость!

В своем селе, когда приехал после репатриации, увидел ужас. Председатель сельсовета создал группу агроуполномоченных, и эта банда ходила по домам и отбирала у крестьян хлеб. Вспомнил, что эти люди недавно были батраками, а сейчас они ничего не делают и стали большевистскими прислужниками, и тогда в моем сердце возникла к ним ненависть, и я ночью одного из прислужников прикончил. Слава богу, никто не видел. Их ищейки шныряли по всему селу, по господь меня от них уберег. Жить не буду, если до конца не отомщу им, варварам, которые топчут нашу землю, издеваются над нами.

…Пошел за документами в сельсовет, где сидели «высокопоставленные» лица — председатель, его заместитель, секретарь и какой-то усатый капитан-милиционер. Они стали расспрашивать меня, допытываться, где я был раньше и что делал. Усатый большевистский капитан кричал на меня, что я шпион. Документы все-таки дали, и я поступил в училище. Директор-коммунист послал нас на заготовку леса в Буковину. Здесь, в лесах, искал встречи с братьями по духу и борьбе, но не встретил. Они умеют хорошо прятаться от варваров.

Когда услышал по радио речь господина Черчилля в Фултоне, то понял, что будет война, еще страшнее, чем была, с применением американской атомной бомбы. Вспомнил страдания великого борца и руководителя легиона и нашей святой партии Хория Сима. Как он выступал по радио из г. Дано! Так логично, так убедительно! Он — самый любимый для меня человек на земле».

«Так вот ты каков, молчаливый тихоня!» — Солтан устремил пристальный взгляд на спящего Гилеску. От этого взгляда тот проснулся, увидев в руках Солтана тетрадь, вскочил, как ужаленный, и резким движением вырвал ее.

— Извини, не знал, что твоя… — спокойно сказал Солтан. — Лежала, я и взял посмотреть. Любопытно… — Он хотел еще что-то добавить, но проснулся разбуженный их голосами Федор.

— Пожрать бы не мешало, — произнес Федор, заметив, что Григорий уже не спит. Закурил «Казбек»: — Хороши папиросы у Доники. Посмотрим, чем он нас еще порадует.

Он стал исследовать содержимое мешков, что-то бормоча себе под нос. Скоро ящик оказался заставленным бутылками водки и консервными банками. Федор удовлетворенно оглядел дело рук своих, разлил водку в кружки.

— За Гицэ Донику, — ухмыльнулся он. — Дай бог ему здоровья. Жаль, колбасы маловато захватили, одни крабы. Терпеть не могу эту гадость.

Опрокинув пару кружек, Федор стал болтлив, полез к Григорию целоваться, клянясь в вечной дружбе — до гроба. Корнелий пил мало, мрачно молчал, о чем-то сосредоточенно думал, отсутствующе глядя прямо перед собой. Солтан, хотя и пил почти на равных с Федором, казался трезвым и с интересом, оценивающе присматривался к своим новым друзьям. После того вечера, когда их свел Степан Якуб, они встречались лишь несколько раз — по ночам, в недостроенном доме сестры Федора — Агафьи Препелицы. Говорили о том о сем, поругивали новые порядки и, конечно, колхозы. С Федором ему в общем все было ясно: недалекий забулдыга, дезертир трудового фронта, лодырь, озабоченный, главным образом, едой и питьем. Документов у него никаких нет, вот и прячется от властей. Корнелий больше отмалчивался, рассказывал о себе скупо, неохотно. Сказал лишь, что отец его — сельский священник, а сам он до войны учился в лицее.

— Хорошо гуляем! — осклабился в пьяной улыбке Федор. — Музыки только не хватает. Да вот же музыка! — вспомнил он о патефоне, лежащем в углу, за мешком.

— Оставь эту шарманку, все равно пластинок нет. Забыли захватить. И черт с ними, все равно ничего подходящего у этого Настаса не нашлось бы. Ерунда всякая, вроде ихней «Катюши». Будет тебе сейчас другая музыка, Федя.

Солтан, отодвинув бутылки и банки, поставил на освободившееся на столе место батарейный приемник, уверенно, со знанием дела настроил на одну из коротковолновых станций. Землянку заполнили звуки джазовой музыки. Федор вскочил, кривляясь, начал приплясывать. Музыка смолкла, и диктор мягким вкрадчивым голосом объявил уважаемым советским радиослушателям, что сейчас перед ними выступит их бывший соотечественник, который выбрал свободу.

— Это станция американская, — с важным видом пояснил Солтан. — «Голос Америки» называется.

— Американская? — удивился Федор. — А почему он на нашем языке говорит?

— Чудак, думаешь, там наших нет? Сколько хочешь.

Человек у микрофона говорил о том, как ему удалось вырваться из коммунистического ада на свободу, и почему именно выбрал он эту самую свободу. Из его слов выходило, что если и есть на земле рай, то он находится там, в той свободной и богатой Америке, где ему посчастливилось теперь жить. Еще он сказал, что всегда помнит о своих несчастных братьях и сестрах, стонущих под игом большевистской тирании, и выражает им свое искреннее сочувствие. В заключение он заверил своих несчастных соотечественников, что час освобождения от тирании близок.

Федор, недовольный тем, что музыка кончилась, слушал вполуха, занятый дальнейшим изучением содержимого мешков. Корнелий же, казалось, забыв обо всем, приник к приемнику, жадно ловя каждое слово.

— Все бы отдал, чтобы оказаться там, — мечтательно произнес он, когда заокеанский голос смолк.

Солтан изучающе всмотрелся в его хмурое болезненное лицо.

— И я тоже, Корнелий… Но как это сделать?

— Он же вот сделал, — Корнелий ткнул рукой в приемник. — А мы чем хуже? Надо попробовать.

— После поговорим, — Солтан оглянулся на Федора. — Вдвоем.

Все трое курили папиросы одну за другой, и маленькая, плохо проветриваемая землянка наполнилась клубами дыма. Григорий поднялся наверх — глотнуть свежего воздуха и осмотреться. Солнце уже клонилось к закату, и в его косых лучах нежно зеленели первые, только распустившиеся листочки. Даже днем землянку почти не было видно. «Воткнуть бы еще на крышу несколько зеленых веток — для маскировки, вообще никто не заметит, — подумалось Солтану. — Только вот когда листья распустятся, я буду далеко, очень далеко отсюда. А пока можно и здесь пожить. В село, к дядьке, возвращаться теперь опасно».

Спустившись в землянку, он увидел в руках Корнелия свой пистолет, причем ствол был направлен прямо на него, Солтана. Ему стало не по себе.

— Осторожнее, Корнелий, он заряжен, — произнес как можно спокойнее Солтан.

— Не бойся… Я тоже в армии служил, разбираюсь. — Он вертел пистолет в руках, с интересом осматривая его со всех сторон.

— В армии? — с некоторым удивлением переспросил Солтан, с облегчением видя, что Корнелий, наконец, отвел пистолет в сторону.

— Тэ-тэ, — прочитал вслух Корнелий буквы на рукоятке. — Никогда не видел такого оружия.

— Тэ-тэ — это значит Тульский, Токарева. — Есть такой город в России — Тула, там не только пистолеты делают, но и пушки. Токарев — фамилия конструктора.

— Значит — русский… — тихо, с ненавистью, произнес Корнелий. — Я бы их всех… из этого вот пистолета. — Он сжал рукоятку, будто изготовив пистолет для стрельбы. — Одного уже отправил на тот свет, но я бы всех, всех…

— На всех патронов не хватит, — попытался было пошутить Солтан, которому в общем-то было не до шуток: Корнелий с сумрачным, искаженным гримасой ненависти лицом, сжимающий пистолет, выглядел устрашающе.

Корнелий как бы очнулся, неохотно положил пистолет на стол и спросил уже спокойнее:

— Откуда он у тебя?

— Да так… У одного человека позаимствовал, — неопределенно ответил Григорий. — Ты где служил? Может, мы однополчане?

Корнелий желчно улыбнулся:

— В разных мы с тобой армиях служили, ты по эту сторону, а я по ту. А теперь вот водку вместе пьем. Такова жизнь, как говорят французы. Если тебя интересует, расскажу, теперь мы одной веревочкой связаны, это уже русские так говорят. Я слышал… В общем, учился я в лицее и однажды прочитал в газете объявление о наборе курсантов в немецкое училище младших офицеров-радиотелеграфистов. Экзамены в Бухаресте сдавали. После экзаменов нам выдали немецкую форму и отправили в Германию, в город Нордхаузен. В сорок четвертом окончил, получил чин ефрейтора, а тут как раз этот красавчик и предал румынский народ, — я о Михае говорю, — пояснил Корнелий, видя, что его собеседник не понял, о каком «красавчике» идет речь. — После этого предательства немцы к нам потеряли доверие, интернировали. В городе Хайденау это было, возле Гамбурга. Потом, когда разобрались, что не все румыны — предатели, разрешили сформировать национальную армию. Ты слышал о Хория Сима? — Солтан кивнул. — Это комендант «Железной гвардии», — счел необходимым все же пояснить Корнелий. — Великий человек, вождь! Он стал по праву командующим национальной армией. Только не пришлось нам пустить кровь большевикам. Нашлись и в Германии свои изменники, малодушные отщепенцы, трусы, которые предали великого фюрера и его дело, — Корнелий скорбно замолчал, как бы заново переживая горечь поражения. — Отправили меня и других на фильтрационный пункт, к варварам. Там наговорил много всякого, они поверили. Приехал домой, получил документы, в педагогическое училище подался… подальше от дома, если искать будут.

Он замолчал и искоса подозрительно взглянул на своего собеседника.

— А дальше что было? — не удержался от вопроса внимательно слушавший его рассказ Солтан.

— Дальше? Ладно, все скажу, если начал. Назначили меня секретарем училища, потому что я грамотнее других оказался, и почерк хороший. Получил как-то для сотрудников продуктовые карточки… ну и загнал их на базаре. Сбежал. С Федором этим встретился случайно, он ведь тоже беглый. Вместе и прячемся от большевистских ищеек. Разве это жизнь? Хуже собаки. Единственная надежда — недолго осталось. О войне, помнится, ты правильно говорил, Григорий. Я тоже слышал. За Прут, а потом и дальше, на Запад, подамся. Как тот, что по радио выступал.

Федор, которому наскучил затянувшийся разговор приятелей, напомнил о себе:

— Давайте лучше выпьем, хватит вам языком трепать. — Он ловко содрал зеленый сургуч с горлышка очередной бутылки.

Счетовод Чулуканского сельсовета Неофит Годорожа имел репутацию исполнительного, аккуратного и, что было весьма важно, грамотного (семь классов гимназии!) работника. Он всегда приходил в сельсовет первым, уходил последним. Ранним утром, когда Григорий Солтан, Федор Препелица и Корнелий Гилеску «отдыхали» после ночных трудов в землянке, Годорожа, как обычно, явился на службу раньше остальных. Еще издали он разглядел белеющий на стене листок. Едва начав читать, пугливо оглянулся по сторонам, сорвал листок и спрятал в карман. Дверь в сельсовет оказалась незапертой. Войдя в помещение, Годорожа увидел сторожа, спящего на диване сном праведника. С трудом растолкав старика, счетовод услышал бессвязный рассказ о странном ночном происшествии. Осмотрев комнату, хранившую следы ночного разгрома, Годорожа уселся за свой стол в ожидании начальства.

 

ПИСЬМО

Лейтенант Пынзару и капитан Москаленко вышли из сельсовета, когда над Мындрештами уже опускались сумерки. Капитан в отделе МГБ был сотрудником сравнительно новым, и участковому до сих пор приходилось с ним встречаться редко. Однако Пынзару было известно, что Москаленко — кадровый работник органов госбезопасности, всю войну прослужив в «Смерше», прошел фронтовыми дорогами от Сталинграда до Вены. После войны служил в территориальных органах госбезопасности сначала на Украине, а потом в Молдавии. Вот, пожалуй, и все, что было известно о стоящем рядом подтянутом капитане. И держался Москаленко с младшим по званию и должности Пынзару запросто, как со своим братом-фронтовиком.

— Пошли ко мне, капитан, — пригласил участковый к себе Москаленко. — У меня остановишься, если не возражаешь. Места хватит.

— А я и не возражаю, тем более, что ночевать, кроме как у тебя, негде. И поговорим заодно подробнее.

Молодая жена Пынзару сразу убежала на кухню и скоро пригласила мужчин к столу. Оба изрядно проголодались и первое время ели молча, лишь изредка обмениваясь словами. Утолив голод, закурили, и разговор сам собой зашел о главном. Присутствие за столом жены участкового не смущало: об исчезновении председателя колхоза Коцофана в селе уже знали все. Она с женским любопытством прислушивалась к их беседе и вдруг, немного смущаясь гостя, сказала:

— Не иначе как к Марии Гонца пошел председатель. Любовь у них. Это вы, мужчины, ничего не видите, а у нас глаз на такие дела острый.

Москаленко вопросительно взглянул на Пынзару. Этот взгляд можно было истолковать так: верно ли говорит жена, и если верно, то почему ты молчал до сих пор?

Ион пожал плечами:

— Мало ли что бабы болтают, у них язык без костей.

Однако Москаленко, розыскник более опытный, не раз имел возможность убедиться, что нельзя пренебрегать никакими, даже незначительными, казалось бы, на первый взгляд, сведениями.

— Кто она, эта Мария? — спросил он.

— Наша, мындрештская, — ответил Пынзару. — Солдатская вдова. Муж или погиб, или без вести пропал, точно не скажу. Сын у нее в городе на стройке работает, живет одна.

— Давай-ка навестим ее завтра с утра пораньше, лейтенант.

Дом Марии Гонца одиноко стоял в самом конце улицы; дальше начинался лес. Хозяйка — женщина средних лет, в накинутом на полные плечи цветастом платке с тревогой разглядывала незваных гостей в военной форме. Несмотря на ранний час, в комнате было прибрано, будто она кого-то ждала. На стене на видном месте висела фотография молодой женщины в подвенечном платье и бравого усатого мужчины. Москаленко перевел взгляд с фотографии на Марию, подумал про себя: «Красивая была в молодости, да и сейчас ничего». Хозяйка между тем засуетилась, не зная, как себя держать с начальством. На столе появился графин с вином, закуска, однако Москаленко остановил ее:

— Не беспокойтесь, Мария Афанасьевна, мы к вам не в гости, а по делу пришли.

Пынзару перевел его слова, хотя женщина, видимо, по выражению лица капитана догадалась, что он сказал, и села на стул. Москаленко и Пынзару молчали, не зная, с чего начать. Разговор предстоял деликатный, непростой разговор. Поразмыслив, Москаленко решил начать сразу с главного и спросил, когда она в последний раз видела Коцофана. Услышав это имя, Мария, еще прежде, чем Пынзару перевел, беспокойно встрепенулась, в ее темных глазах мелькнула тревога, и это не укрылось от внимательных глаз оперативников.

— Почему вас это интересует? — едва слышно спросила женщина.

«Видимо, между ними что-то есть… или было, по крайней мере, — подумалось капитану. — Интересно, знает ли она, что Коцофан исчез?»

— Поймите нас правильно, Мария Афанасьевна, — мягко сказал он, — мы пришли к вам как друзья, и вы должны нам помочь. Дело в том, что Тимофея Ивановича вот уже второй день нигде не могут найти. Пропал, словом.

— Пропал? — в ее голосе послышалось неподдельное изумление. — Сбежал, значит, и теперь милиция его ищет? Ничего не знаю.

Она упрямо поджала губы и с неприязнью взглянула на капитана. Реакция была неожиданной. «Может быть, Пынзару неточно перевел, или она просто не поняла, чего от нее хотят». И Москаленко, в который раз коря себя за то, что не успел еще хорошо овладеть молдавским языком, попросил лейтенанта объяснить подробнее цель их визита. Женщина слушала внимательно, а когда Пынзару замолчал, заговорила не сразу. О том, что председатель исчез, она слышит впервые, потому что вчера целый день была дома, и к ней никто не заходил. Женщина она одинокая, сын почти взрослый, у него своя жизнь. И Тимофей Иванович тоже остался один, так у него сложилось; он предлагал пожениться, но она ничего определенного пока не ответила: сына стесняется, да и судов-пересудов — скажут: окрутила самого председателя, свою выгоду, мол, ищет, а она женщина, хотя и одинокая, но гордая. Да, приходил к ней Тимофей, не будет скрывать. По вечерам. В последний раз — позавчера. Ушел под утро. С утра он в район собирался, говорил, что вызывает начальство.

— Чует мое сердце, случилось что-то плохое. — Она вытерла слезы концом платка.

— Не заметили чего-нибудь подозрительного, когда Тимофей Иванович уходил? — подождав, когда она немного успокоится, продолжал расспрос Москаленко. — Посторонних людей возле дома?

— Никого не было, я ведь Тимошу до калитки проводила. Попрощался и ушел. Сказал, что вечером заглянет, но не пришел. Это и раньше случалось, дел у него много… Не то, что у меня.

Распрощавшись с хозяйкой, они вышли на улицу, прошлись немного по размокшей земле и остановились, чтобы оглядеться по сторонам, и вдруг Москаленко боковым зрением скорее почувствовал, чем заметил, что за ними кто-то наблюдает из соседнего с двором Марии Гонцы дома. Он не успел повернуть голову, чтобы как следует рассмотреть, кто это, как белая занавеска на окне задернулась.

— Чей это дом?

— Савы Тудоса. А почему он тебя заинтересовал? — в свою очередь поинтересовался ничего не заметивший Пынзару.

— Любопытный, видать, этот Тудос. Мы вроде под наблюдением у него или кого-то из его домашних. Из окна за нами смотрят.

— А чего тут удивительного? Каждому ведь интересно, зачем участковый пожаловал, да еще с незнакомым в селе человеком. С тобой, то есть.

— Может быть, — неохотно согласился Москаленко. — Давай обсудим новую информацию, хотя ничего особенно нового мы не узнали. Плохо дело. Итак, Мария утверждает, что Коцофан ушел от нее под утро. Вопрос — куда он пошел?

— Домой, верно, куда же еще ночью идти.

— Скорее всего так. Пошел и не дошел. Значит, по дороге что-то произошло. Могло произойти, — тут же поправился Москаленко. — Вот что, лейтенант, давай-ка и мы с тобой пойдем этой дорогой. И смотри в оба, глаз не спускай с улицы. Моя сторона — правая, твоя, естественно, левая.

Шли медленно, часто останавливаясь и пристально разглядывая сырую, размокшую землю. Со стороны могло показаться, что они потеряли что-то важное и заняты поисками. Впрочем, так оно и было. Там, где улочки пересекались, Пынзару задержался подольше, присел на корточки, склонился совсем близко к земле.

— Смотри, капитан! — позвал он Москаленко.

Тот быстро подошел и увидел небольшое бурое пятно; рядом с ним на влажной земле четко отпечатались беспорядочные следы сапог: одни, огромные, были оставлены, как сразу определил Москаленко, так называемыми русскими сапогами с гладкой кожаной подошвой; другие принадлежали человеку в кирзовых с рифленой резиновой подошвой.

— У Коцофана тоже были кирзовые, — задумчиво промолвил Пынзару.

Москаленко, целиком поглощенный осмотром, не обратил внимания, что участковый говорит о председателе в прошедшем времени.

Они пошли по следам. Следы кирзовых сапог начинались от калитки двора Марии Гонцы. Человек в этих сапогах шел обычным, размеренным шагом, о чем свидетельствовал нормальный для такого шага размах. Тот, что был в кожаных, двигался от дома Савы Тудоса, причем все быстрее и быстрее, потому что расстояние между его шагами возрастало.

Оперативники вернулись на место, откуда начали осмотр, к бурому пятну. След русских сапог вел от пятна влево, на боковую улочку, следы же рифленых подошв исчезли начисто.

— Вот тебе и раз! — в недоумении сказал Пынзару. — Выходит, по воздуху летел, как ангел.

— Ангелов пока отставим, — серьезно сказал Москаленко. — Лучше посмотри внимательнее на отпечатки русских сапог.

Пынзару склонился совсем близко к земле.

— Как будто глубже стали следы… и короче.

— В том-то и дело, — мрачно произнес капитан. — Плохо. Убили председателя, не иначе, а труп убийца на себе потащил. Видать, здоровенный детина. Смотри, какой у него размер сапог. Скорее всего, холодным оружием… Выстрелов Мария, да и другие, не слышали, по крайней мере, никто не говорил. И стреляных гильз не видать. Впрочем, все это предстоит еще уточнить, а пока пошли по этим следам.

Следы вели на боковую улочку, к старому заброшенному колодцу. Заглянув в него, они увидели на дне неглубокого, почти высохшего колодца, человека.

— Беги в сельсовет, быстро! — приказал капитан участковому. — Нам самим не вытащить. И в отдел доложи по телефону. Мигом!

Пынзару возвратился вместе с председателем сельсовета Китикарем и группой молодых ребят. Один из них спустился на дно, обвязал труп веревкой, и его вытащили на поверхность. Дурные вести разносятся быстро, и пока ребята возились, вокруг колодца успела собраться толпа сельчан. Они молча, с ужасом смотрели на обезображенное лицо, в котором все же можно было узнать Коцофана. Москаленко хотел было попросить людей отойти подальше, чтобы не мешали, однако Китикарь шепотом остановил его:

— Пусть смотрят.

Москаленко не спеша обошел вокруг колодца, внимательно осмотрел поросший замшелым мохом сруб и только сейчас заметил, что в верхнем ряду каменной кладки недоставало одного камня.

— Видимо, камнем, которого не хватает, и ударил. Добил, гад. — Он крепко выругался. — Надо найти этот камень, да и тщательнее посмотреть, что там, на дне.

Паренек, стоящий поблизости, с готовностью сказал:

— Разрешите мне, товарищ капитан?

Москаленко кивнул, и паренек, скинув ватник, скрылся в стволе шахты. Ему бросили веревку, широкоплечий крепыш потянул за конец и извлек грубо отесанный котельцовый брус.

Москаленко тронул его носком сапога:

— Однако здоровенный. Такой не каждый поднимет. Сила нужна немалая.

Из колодца вылез перепачканный в илистой грязи парень. На боку у него висел планшет.

— Вот, там нашел, — он передал планшет Москаленко. — Больше ничего нет.

Крестьяне, столпившиеся у колодца, не расходились, стояли тихо, как на похоронах, лишь изредка вполголоса обмениваясь словами. Тишину нарушил гул мотора, и возле колодца затормозила «Победа». Из нее вышел начальник районного отдела МГБ майор Жугару — коренастый, плотный, средних лет человек с простым лицом крестьянина — и пожилой судебный врач-эксперт. Толпа расступилась, пропуская начальство. Москаленко доложил о происшествии, и труп на бричке в сопровождении врача и участкового увезли в сельский медпункт. После осмотра врач записал в протоколе:

«На теле убитого следов сопротивления не обнаружено. В области спины имеются два ножевых ранения, по своему характеру не смертельные. Смерть наступила от удара тупым предметом по голове…».

Пока судебный эксперт занимался исследованием тела в медпункте, Пынзару тщательно осматривал одежду убитого. Он выложил на стол смятую купюру, горстку мелочи, пачку «Беломора», расческу. Браунинга в карманах не было. «Может быть, в планшете?» Пынзару открыл старенький офицерский планшет. И в нем пистолета тоже не оказалось. В планшете участковый обнаружил несколько листков бумаги и отложил их в сторону. Вскоре подъехали задержавшиеся на месте происшествия Жугару и Москаленко. Майор оглядел стол с вещами и в первую очередь стал просматривать бумаги, передавая листок за листком капитану. Это были различные колхозные счета, квитанции и прочая деловая документация. Развернув сложенный вчетверо большой лист, вырванный из амбарной книги, Жугару задержал его в руке, внимательно разглядывая. Он был весь исписан корявыми большими буквами. Поверх букв во весь лист был нарисован контур пистолета в натуральную величину, будто «художник», не мудрствуя лукаво, обвел пистолет карандашом, как это делают дети. Майор повернул лист так, чтобы его увидели остальные.

— Похоже на вальтер, — сказал Москаленко. — У меня был такой. Между прочим, неплохая машинка, и патроны от ТТ подходят. А что там написано?

— Сейчас узнаем, капитан. «Председателю колхоза села Мындрешты Коцофану», — медленно, с трудом разбирая буквы латинского алфавита, от которого уже успел отвыкнуть, прочитал майор вслух. — Ко мне неоднократно поступают жалобы крестьян, что ты, красная сволочь, издеваешься над честными, верующими во всемогущего бога христианами, отбираешь землю, заставляешь работать в колхозе на коммунистов-большевиков. Если ты, коммунистический прислужник, предатель молдавского народа, не перестанешь сдирать шкуру с людей, то там, где сейчас твои ноги, будет твоя голова, за которую я не дам и двух копеек…»

Осторожный стук в дверь заставил майора прерваться.

— Кто там еще? — недовольно спросил он.

В кабинет председателя сельсовета, который на время заняли оперативники, вошел его хозяин — Китикарь.

— Извините, я на минуту. Бумага одна срочно понадобилась.

Председатель достал из ящика письменного стола нужную ему бумагу и заторопился к двери, однако его остановил Жугару:

— Товарищ председатель, задержитесь, если ваша бумага подождать может. У нас тут кое-что весьма любопытное имеется. Присаживайтесь. «…Передай всем, — продолжил прерванное чтение майор, — кто меня будет разыскивать, что вы мое дерьмо съедите. Если не верите — скоро убедитесь. Я приеду на машине к конторе вашего проклятого колхоза вечером, когда вы все там сидите и совещаетесь, как сдирать шкуру с народа, и уложу всех одной гранатой, пусть она поздоровается с вами. Это будет радостью ваших душ. Можете вызвать сколько угодно милиции, мне не страшен даже полк. Знайте, от меня никуда не уйдете, даже если повеситесь. Посмотри на изображение пистолета. До сих пор он уничтожил 3000 душ коммунистических прислужников и теперь требует твою. Глаза видят, уши слышат. Капитан-партизан Филимон Бодой».

Закончив чтение, Жугару, брезгливо отложив лист, со злостью произнес:

— Вот сволочь! Защитник народа, капитан-партизан! Это же надо такое придумать. И пистолет нарисовал, для наглядности, что ли. Бодой, Бодой… — повторил майор, что-то вспоминая. — Ну конечно, мне говорил о нем мой предшественник, когда я дела у него принимал. Опаснейший бандит.

— Именно так, — продолжил Москаленко, — хотя и прихвастнуть не прочь. Три тысячи? Это же просто смешно.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, есть такая поговорка. Правильная, между прочим. Пока для смеха оснований не вижу, скорее наоборот. — Жугару помолчал. — Коцофан убит, но кем? Это гнусное письмо еще не факт, да мы и не знаем точно, что писал именно Бодой. Какой-нибудь кулацкий прихвостень или нелегал мог подписаться его именем, напрокат взять, так сказать. Чтобы пострашнее было. Такое случается.

— Разрешите мне? — раздался голос молча слушавшего их разговор Китикаря.

Он взял письмо, подошел к окну, потому что уже начинало смеркаться, близоруко поднес бумагу к глазам.

— Его почерк, Филимона.

— Вы уверены? — осторожно спросил Жугару.

— Уверен, — усмехнулся председатель сельсовета. — Я его почерк, как свой собственный, знаю. Мне ведь этот бандит тоже угрожал… Примерно таким же письмом. Не по нутру ему пришлась Советская власть. По оккупантам соскучился. Забыл, видно, как жандармы его лупцевали… Да и от сельчан доставалось. И по заслугам, скажу я вам. Жаль, что мало.

— Мало? — заинтересованно переспросил Жугару. — Поясните, Василий Павлович, о чем речь. Я не совсем понимаю.

— А чего тут понимать? Дело ясное. Кузня у Бодоя в Мындрештах была. Кузнец он неплохой, только вот на руку не чист. С малых лет воровал… по мелочам. Подрос — конокрадом сделался. У Архипа Вакарчука вола увел, у Семена Гимпу — лошадь… Всего сейчас и не упомню. Когда советские пришли, уже после войны, в сорок пятом, арестовали Филимона, за что точно — не знаю, я тогда еще в армии служил, меня здесь не было. Сбежал он из-под стражи и в лес подался, собрал вокруг себя всякую нечисть. С тех пор его и ловят. Много бед натворил. А теперь вот это случилось… с Коцофаном. Его, его рук дело.

— Ну, это, Василий Павлович, — сказал Жугару, — нам еще предстоит доказать. Может быть, просто совпадение. Коцофан действительно получил письмо от Бодоя, а убил другой, допустим, из ревности. Здесь ведь женщина замешана.

— Да какая там ревность, товарищ майор? — горячо возразил Китикарь. — Он это сделал, больше некому, давно на председателя злобу таил. Жалко Тимофея, хороший был мужик, потому и убил этот гад. Не боялся его Тимофей, плевал на его угрозы, поэтому и не сказал никому об этом самом письме. — Китикарь скорбно помолчал. — До каких пор этот бандит будет над нами издеваться? — Он говорил тихо, сдерживая ненависть и обиду. — Теперь, сами понимаете, разные разговоры пойдут. Что я, председатель сельсовета, людям скажу? Конечно, кое-кто радуется, небось, уже сейчас за стаканом вина сидит, ну, а остальные еще больше бояться будут. Запугал он людей, чего уж там скрывать.

— Спасибо за откровенность, Василий Павлович, упрек принимаю, хотя я лично работаю здесь, как говорится, без году неделю. — Жугару выразительно взглянул на своих подчиненных. Те сидели молча, опустив глаза к столу. — Однако хочу сказать, что без вашей помощи мы как без рук. Только общими усилиями мы можем ликвидировать эту нечисть. Кто конкретно помогает бандитам — вот в чем вопрос. Связи и еще раз связи — сейчас главное.

Он встал, поглядел в окно, будто хотел найти там ответ, однако кроме пустынной улицы, скупо освещенной предвечерним солнцем, ничего не увидел.

— Надо, пока не стемнело, еще раз осмотреть место происшествия, а заодно и село посмотреть. Я ведь в Мындрештах впервые. С вами, Василий Павлович, я не прощаюсь, еще увидимся.

Оперативники миновали несколько домов и поравнялись с кузницей, возле которой стоял смуглый усатый человек в брезентовом прожженном фартуке. Кузнец осклабился, приподнял черную, тоже прожженную местами шляпу.

— Здравствуй, Парапел! — ответил на его приветствие Пынзару.

— Что за имя такое странное — Парапел, первый раз слышу? — спросил Жугару, когда они отошли подальше.

— Да прозвище у него такое, товарищ майор, все его так кличут, а имя, наверное, уже никто и не упомнит. Между прочим, у Бодоя кузнечному ремеслу обучался. Мы этого Парапела, товарищ майор, как только не разрабатывали. Землю целует, клянется: «Не знаю, где Филимон прячется, чтоб мои глаза повылазили, если вру». А я нутром чую — врет, только зацепиться не за что. — Участковый тяжело вздохнул. — Связи — это вы очень правильно заметили, товарищ майор. Мы, конечно, кое-что знаем, но мало, очень мало. Молчат люди, боятся, а кое-кто и впрямую поддерживает, укрывает у себя. За каждым домом не углядишь, а он сегодня здесь, а завтра у другого, и все ночью, ночью. К себе в дом не приходит. Это точно.

— Разве у Бодоя собственный дом есть? — с удивлением спросил Жугару.

— А как же, конечно, и неплохой. Могу показать, если желаете.

Свернув на боковую улочку, они остановились напротив добротного каменного дома с заколоченными окнами.

— Вот он и есть, — показал на дом участковый.

Все трое стояли молча, разглядывая дом.

— Я вот что предлагаю, товарищ майор, — тихо, как бы про себя, произнес Москаленко. — Собрать бы прямо сейчас людей да разобрать осиное гнездо этой бандитской сволочи. До последнего камешка, чтобы ничего не осталось.

— А какой в этом смысл, капитан?

— Смысл такой: пусть все в селе знают, что никто его, бандита, не боится, да и ему и его пособникам вроде предупреждения будет.

Жугару скептически покачал головой.

— Нам нужен не дом, а его хозяин. И потом, капитан, не имеем права, незаконно это.

Жугару замолчал, продолжая внимательно разглядывать заброшенный дом.

— А родственники у Бодоя в селе есть?

— Близких родственников нет, товарищ майор, — ответил Пынзару. — Родители его померли еще до войны, а вот у его главного подручного, Александра Губки, мать в Мындрештах проживает. Был с ней разговор, — Пынзару понял ход мыслей майора и решил предупредить его вопрос. — Только она разве скажет? Какая мать сына выдаст. Молчит, старая.

— Не выдаст, это верно. А вы с другой стороны попробуйте зайти. — Жугару обращался уже не только к участковому, но и к капитану. — Надо ей втолковать, что все равно конец их банде придет, а если сын сам, добровольно с повинной явится, то ему скидка от наказания выйдет. Пусть она сынку своему так и передаст.

Занятые беседой, они не заметили, что вышли на околицу, к заброшенному колодцу. Народ уже разошелся, и улица опустела. Москаленко еще раз, более детально, рассказал начальнику об обстоятельствах происшествия и, чуть заметно кивнув в сторону дома Савы Тудоса, заключил:

— Вероятнее всего, в нем убийца подстерег Коцофана. Знал, видимо, что ходит председатель к вдовушке.

— Что за человек этот Тудос, чем дышит?

— Как вам сказать, товарищ майор. — Пынзару чуть помедлил, собираясь с мыслями. — Вроде ничего такого за ним не числится. Из середняков. В армии не служил… ни в румынской, ни в нашей. В колхоз не вступает, единоличник…

— Понятно. — Жугару задумчиво взглянул в сторону дома Тудоса. — Сейчас допрашивать его рановато, доказательств у нас нет, одни предположения. Даже если этот Тудос что-то знает, все равно ничего не скажет. Только спугнешь, да и всему селу будет известно, что с ним чекисты беседовали. В общем, кругом проигрыш.

— Да, вот еще что, товарищ майор, — вспомнил участковый. — Обижен он, я слышал. Жалуется, что ему высокий налог установили. В Кишинев, говорят, писал, в министерство заготовок.

— В министерство заготовок? — оживленно переспросил Жугару. — Прекрасно! Вы вместе с капитаном продолжите работу здесь. Прошлым особенно поинтересуйтесь. И другими жителями окрестных домов тоже займитесь. Прошу действовать оперативно. Давно пора кончать с Бодоем и его шайкой. Стыдно людям в глаза смотреть. — Майор вспомнил недавний разговор с председателем сельсовета и нахмурился.

Пынзару, принявший упрек начальства целиком на себя, покраснел и тихо произнес:

— Я, товарищ майор, этого бандита живым или мертвым все равно достану.

— Лучше живым, лейтенант, — уже мягче сказал Жугару. — Его судить надо всенародно. Запомните это. Сейчас главное, как я уже говорил, — это связи бандитов. Желаю успеха.

Он пожал на прощанье руки Москаленко и Пынзару и сел в машину.

В добротном особняке, что еще недавно принадлежал какому-то коммерсанту и где теперь размещался райотдел МГБ, несмотря на поздний час, были освещены все окна. Рабочий день здесь заканчивался далеко за полночь. Жугару еще не успел снять шинель, как в кабинет вошел молодой лейтенант с папкой в руке.

— У вас что-нибудь срочное? — нетерпеливо спросил его майор. — Если нет, тогда позже. Я вызову.

Лейтенант вышел, неслышно притворив за собой дверь. Жугару, не присаживаясь за письменный стол, подошел к двум сейфам, стоящим в углу, открыл тот, что побольше, с табличкой «Саламандра» на облупленной дверце. Сейф был доверху набит папками и бумагами. Он взял наугад груду папок, положил на стол, начал медленно перелистывать… Неизвестными лицами подожжен колхозный ток… Вооруженные грабители напали на сторожа магазина сельпо и унесли товары на сумму… Неопознанными преступниками зверски убит (повешен) комсомолец-бригадмилец… С колхозного склада ночью вывезено 35 мешков подсолнечника… Во время выборов в Верховный Совет нарушена телефонная связь… Листовки антисоветского содержания… Анонимные письма партийным и советским работникам с угрозами расправы…

Жугару достал пачку «Казбека», закурил, задумался. Невеселое наследство оставил его предшественник — младше по званию — капитан, но старше по возрасту, строевой офицер, — попавший в органы госбезопасности уже после войны. Припомнился разговор, когда капитан передавал ему дела: «Поверишь, — говорил он, — на фронте было легче. Там все ясно: кто враг, кто свой. Открытый бой. А здесь не всегда разберешь. Тонкое это дело, особый подход требуется… Скажу тебе откровенно — не жалею, что меня переводят, даже рад. Ну а ты, думаю, справишься лучше меня. Опыта больше, образование соответствующее. И сам, слышал, из этих мест будешь. Свой человек, не то, что я, россиянин. В общем, правильно сделали, что тебя сюда назначили. Для пользы дела».

Примерно такие же слова услышал Жугару в отделе административных органов ЦК, куда его, совсем недавно работавшего заместителем начальника райотдела МГБ по милиции в одном из южных районов Молдавии, вызвали для беседы. И еще ему было сказано, что в Кишкаренском и прилегающих к нему районах оперативная обстановка весьма сложная, и на него, офицера-фронтовика, получившего специальное образование и имеющего уже известный опыт оперативной работы, возлагают немалые надежды. «А какой-такой у меня особый опыт? — хотел было возразить тогда Жугару. — Закончил войну командиром пулеметного взвода. Правда, потом пришлось участвовать в ликвидации оуновских банд в Западной Украине». Видимо, этот опыт и имел в виду его собеседник в ЦК. Так и остался служить бывший пулеметчик в органах. Едва окончил Кишиневскую школу милиции — послали замом в райотдел. И вот теперь поручают самостоятельный участок. Нет, он тогда не отказывался, сказал, что постарается оправдать доверие.

Жугару перевел взгляд на стол, заваленный папками. «Неужели прав был мой предшественник, когда утверждал, что на фронте было легче?» Но здесь тоже фронт… без линии фронта, здесь тоже идет война между старым и новым, и он, майор Жугару, снова оказался на передовой. Пусть будет так, за чужими спинами он не привык прятаться.

Погасив папиросу в стреляной гильзе от снаряда, приспособленной под пепельницу, он принялся перебирать папки, пока не дошел до той, на которой значилось: «Дело Бодоя Ф. Е., начато 27 июля 1945 года, окончено…»

Из дела Бодоя Филимона Ефимовича, 1910 года рождения, уроженца села Мындрешты Кишкаренского района

…В годы бояро-румынской оккупации имел в селе Мындрешты кузницу. Согласно показаниям жителей села, занимался воровством скота и птицы. Служил в румынской королевской армии. В 1945 г. был арестован за уклонение от службы в рядах Красной Армии, а также за хранение огнестрельного оружия (пистолета). Бежал из-под стражи и перешел на нелегальное положение. Вместе с ним на нелегальном положении находятся жена, сын и дочь. Двоюродный брат Бодоя, призванный в Красную Армию, был расстрелян по приговору военного трибунала за попытку перейти на сторону врага.

Организовав сравнительно небольшую, но глубоко законспирированную бандитско-террористическую группу, которую в целях устрашения именует «Черной армией», Бодой совершил ряд терактов над партийно-советскими работниками, активистами колхозного движения. Занимается грабежом, проводит антисоветскую агитацию, направленную на срыв мероприятий по укреплению Советской власти и коллективизации сельского хозяйства. Убил председателя Гиришенского сельсовета… комсомольца-бригадмильца села Мындрешты… секретаря Годжинештского сельсовета… Подозревается в совершении ряда других терактов.

Характеризуется как исключительно жестокий, осторожный, скрытный… Физически сильный… Хорошо вооружен. При задержании может оказать вооруженное сопротивление. Оружие применяет без колебаний…

«Война вот уже несколько лет как закончилась, а такой враг все еще топчет молдавскую землю!» Майор невольно стиснул зубы от нахлынувшей ненависти. Хотелось действовать сейчас, немедленно, не откладывая ни секунды. Он взглянул в окно, за которым стояла глухая ночь, и снова взялся за папку. Наткнулся на серый конверт с типографской надписью: «Подлинник письма. Не сгибать!» В конверте лежало несколько писем, написанных рукой Бодоя, о чем свидетельствовало заключение эксперта-почерковеда. «Не забыть бы письмо Коцофану послать на экспертизу для идентификации». Жугару достал из полевой сумки письмо, которое захватил с собой, уезжая из Мындрешт. Для верности. Китикарь мог и ошибиться, утверждая, что почерк Бодоя знает не хуже своего собственного.

На самом дне папки майор обнаружил еще один конверт — с фотографией. Судя по несколько размытому изображению, она была переснята с фото паспортного формата и затем увеличена. На оборотной стороне прочитал полустершуюся надпись карандашом: «Ф. Е. Бодой». Жугару пристально всмотрелся в изображение: правильные, крупные черты лица, густые волосы, решительный, колючий взгляд, небольшие усы над упрямо сжатым ртом. Казалось, человек с фотографии с затаенным вызовом или усмешкой смотрел на майора. «Так вот, значит, ты каков, Филимон Бодой. Интересно взглянуть на тебя живого».

Жугару захлопнул папку, посмотрел на часы; было начало первого. «Еще успею, в министерстве все на местах». Он снял телефонную трубку и попросил срочно соединить его с Кишиневом.

 

ДАП

Прошло несколько дней после той памятной, наполненной бурными событиями ночи, прежде чем Григорий Солтан снова объявился в доме своего дяди. Пришел он поздним вечером, грязный, с заросшим щетиной лицом и первым делом осведомился, не разыскивали ли его и, вообще, не видел ли Якуб возле дома каких-нибудь посторонних, незнакомых людей. Услышав в ответ, что тот ничего подозрительного не заметил, успокоился, накинулся на еду, которую не замедлил принести дядька. За едой ему было не до разговоров. Молчал и Якуб.

Налет на сельсовет, дом председателя и магазин сельпо неведомым подполковником Дэннисом и его людьми взбудоражили Чулуканы. В селе только и было разговоров, что об этих из ряда вон выходящих происшествиях. Якуб догадывался, что без Григория дело не обошлось. Отсутствие племянника после той ночи лишь укрепило его предположения. Правда, и раньше случалось, что Григорий пропадал на несколько дней, но Якуб знал, где он — у Надьки Пламадяла. Расспрашивать племянника, где он был эти дни, дядька не стал. Приглядевшись к Григорию, пока он жил у него, Якуб пришел к выводу, что тот очень изменился с тех пор, как гостил несколько лет назад. Изменился не только внешне: возмужал, черты лица, по-прежнему красивого, загрубели; стал неразговорчивым, держал себя высокомерно, подчеркивая свое превосходство, мог и надерзить. И Якуб старался не лезть с лишними вопросами, чего Григорий особенно не любил. «Если что — сам скажет», — думал Якуб, наблюдая, как Григорий поглощает ужин, однако тот молчал по-прежнему, и Якуб в конце концов не выдержал. Желание поделиться мстительной радостью, подогреваемое жгучим любопытством, взяло верх, и он, рассказав о том, что произошло, как бы невзначай спросил, уже не его ли, Григория, это рук дело.

Племянник многозначительно промолвил:

— Пока об этом рано говорить, дядя Степан, придет время — все узнаешь.

— Бог — он все видит, Гришенька, — глубокомысленно изрек Якуб. — Люди говорят — это только начало. Конец скоро придет ихним колхозам и власти тоже.

Григорий вытащил пачку «Казбека», не спеша закурил и только после этого спросил:

— Какие люди, дядя Степан, о ком ты толкуешь?

— Верные люди, Гриша, все свои… Ты не опасайся. Я тебе о них уже говорил в тот вечер, когда ты приехал. Помнишь?

Григорий затянулся папиросой, ловко пустил дым колечками.

— Ты вот что, дядя Степан, давай, собери этих верных людей, допустим, завтра вечером. Разговор будет серьезный. И предупреди, чтобы зря языком не трепались. Понятно? — В голосе Григория прозвучали командирские нотки. — А я у тебя пока побуду.

— Понял, Гриша, все сделаю, только… — нерешительно произнес он, — соберемся не в моем доме.

— Слишком осторожным стал, как я погляжу. Ну да ладно, все равно где, лишь бы люди пришли подходящие.

«Верные» люди собрались, когда совсем стемнело, в доме соседа Якуба — Харлампия Баляну. Местом встречи дом этот был выбран не случайно. Совсем недавно Баляну, как и Якуб, ходил в крепких хозяевах, пожалуй, еще покрепче, чем его сосед. Частенько, сидя за стаканом вина, они облегчали душу сладостными, приятными воспоминаниями о недавнем прошлом, когда считались самыми уважаемыми в селе людьми, и все, как казалось, им завидовали, боялись и за версту ломали перед ними шапки. Да, были времена, а теперь?

После приезда Григория Якуб поведал соседу о странных, будоражащих и вселяющих надежду речах племянника — человека грамотного, военного и почти городского. Баляну проявил повышенный интерес к этому рассказу и теперь охотно предоставил свой дом для встречи, пригласив, в свою очередь, кое-кого из тех, кому доверял.

Вначале, как положено, выпили за гостеприимного хозяина, а потом разговор зашел о необыкновенных происшествиях той памятной ночи и неведомом подполковнике с нездешней, вроде заморской фамилией Дэннис. Говорили горячо, не скрывая злорадства, нисколько не смущаясь присутствия молодого незнакомого человека, молча сидящего в углу комнаты. Впрочем, незнакомым молодой человек мог считаться лишь условно. Все знали, что он — племянник Степана Якуба.

Григорий Солтан с важным, сосредоточенным лицом курил одну папиросу за другой, не вступая в общий разговор, время от времени бросая изучающие взгляды на собравшихся в каса маре мужчин. Выждав, когда в беспорядочном разговоре возникла пауза, он негромко, но внушительно, произнес:

— Прошу внимания, добрые люди, господа крестьяне!

Все, как один, удивленные столь необычным и непривычным обращением, повернулись в сторону говорившего.

— Добрые люди, — повторил Солтан в наступившей тишине, — я прибыл сюда, к вам, с особой миссией. — Догадавшись по выражению лиц, что слово «миссия» они слышат впервые, тут же пояснил: — С особым заданием. — Оратор многозначительно помолчал, потянулся к лежащей на столе газете «Молдова Сочиалистэ», которую принес с собой. Одна из заметок была обведена чернилами. — В этой коммунистической газете написано, что над нашей Молдавией были недавно сброшены на парашютах агенты американской разведки… — Солтан хотел продолжить, но его прервал голос лысоватого мужчины лет сорока:

— Это мы тоже читали, грамотные. Поймали этих парашютистов большевики.

Солтан бросил быстрый взгляд на лысоватого и кивнул в знак согласия:

— Верно говорите, уважаемый, поймали… но только двоих. А вы знаете, сколько их всего было?

Его озадаченный оппонент что-то невнятно пробормотал.

— В том-то и дело, — важно продолжал Солтан свою речь. — Хитрят коммунисты, скрывают правду от народа. Я могу вам совершенно точно сообщить, что большой десант сбросили американцы в Молдавии. Сколько — пока военная тайна. — Он снова внимательно посмотрел на притихших слушателей. — И эти десантники, наши американские друзья и защитники, уже действуют, как вы сами могли убедиться. По приговору народа казнен предатель, коммунистический прислужник мындрештский председатель колхоза Коцофан. Председатель вашего сельсовета получил последнее предупреждение, а его контора разгромлена. — О налете на магазин Доники оратор почему-то умолчал. — Повсюду в нашей родной Молдове действуют американские друзья, и мы не можем, не должны стоять в стороне от борьбы. Час освобождения от коммунистического ярма близок. Америка, Англия, Франция, Италия и другие великие державы намного сильнее коммунистической России, они никогда не потерпят власти большевиков, не оставят в беде молдавский и другие народы.

Уважаемые господа крестьяне! Война против коммунизма уже началась в Корее, и со дня на день сильнейшая в мире американская армия нанесет там последний, смертельный удар по коммунистическому дракону и придет на помощь народам Европы, порабощенным коммунистами.

— Стало быть, снова война? — задумчиво произнес пожилой полный человек. — А что станет с нами, с хозяйством!

— Да, война обязательно будет, она неизбежна, — убежденно ответил Солтан. — Только ее не надо бояться. Она будет не такая, как раньше, а холодная. Американские ученые придумали новое оружие — сонные лучи. К советским границам подойдут танки, направят пушки с такими лучами на Советы, и все уснут, их армия — тоже. А проснутся — американцы уже здесь. Тогда и будут разбираться, кого куда девать и что с ним делать.

Якуб смотрел на племянника во все глаза. Ему хорошо запомнился ответ Григория, когда такой же вопрос о войне задал он, Якуб. Тогда племянник говорил о страшных, с непонятным названием бомбах, которых у Америки видимо-невидимо. Однако Якуб промолчал и стал слушать вместе со всеми, что еще скажет его ученый племянник.

— Наша с вами главная задача, — продолжал Солтан, — внести общий вклад во всемирное дело освобождения от коммунизма. Мы должны начать борьбу еще до прихода наших освободителей. Как уже говорил, я прибыл сюда для выполнения задания особой важности всемирного руководящего центра демократической аграрной партии. — Он сделал театральную паузу. — Вы все слышали уже о подполковнике Дэннисе и его оперативно-тактических действиях. Так вот, Дэннис — это мое конспиративное имя, данное мне Центральным разведывательным управлением США. Воинский чин — подполковник американской армии.

Сидящие за столом многозначительно переглянулись.

— Наступило время действовать, господа крестьяне, и для этого надо прежде всего объединиться в политическую организацию — демократическую аграрную партию — ДАП. Организации этой партии уже созданы и успешно действуют не только за границей, но и в России. Пришла пора и нам, молдаванам, создать свою аграрную партию, которая будет защищать интересы трудового крестьянства. Каждая политическая партия имеет свою программу. — Солтан извлек из кармана пиджака листок бумаги. — Вот, здесь уже все написано.

Программа демократической аграрной партии

В 1917 году, после падения царизма в России, к власти пришли незрелые, ненавистные всему миру коммунисты. Незрелые своими карательными мероприятиями принесли невиданные до того страдания русскому народу. Коммунисты начали стирать с лица земли все самое красивое, самое ценное для верующего человека.

После того, как получше уселись у власти, они выселили много хозяев потому, что называли их кулаками. На самом же деле им нужно было имущество выселяемых.

Перед народом из-за границы стоит вопрос: обязан ли он откликнуться на мольбу, услышанную им? Обязан ли народам России оказать большую помощь для того, чтобы освободиться от коммунистического ярма? Да, обязан! В 1941 году началась жестокая борьба между силами коммунистической морали и аграрной демократией. В 1941 году русский и молдавский народы и народы других стран с огромной радостью встретили немецкую армию. После того, как немцы были преданы своими генералами и правителями Румынии, русские выиграли войну, и после победы русский народ и другие народы были снова порабощены коммунистами.

Демократическая аграрная партия была учреждена в 1946 году высшими представителями США, Англии, Франции, Италии и других государств. Первая организация ДАП под названием «Балы комбетар» была создана в 1943 году и вошла в подчинение службы разведки США, затем была создана организация «Легалитет» [6] под руководством разведки Англии, которая подчиняется разведке США…

— Есть ли дополнения или замечания по поводу программы, уважаемые господа крестьяне? — спросил Солтан.

«Господа крестьяне» молчали, опустив головы, думали. Первым взял слово пожилой человек с бородкой клинышком на одутловатом нездоровом лице, в черной засаленной рясе.

— Дело задумано богоугодное, всемогущий господь ниспошлет геенну огненную на безбожников-коммунистов. Благословляю вас на святое дело освобождения земли нашей, которую распинают антихристы, да будут они, и дети их, и дети детей их прокляты во веки веков.

После священника заговорили все сразу, перебивая друг друга. Годами копившаяся ненависть и обида искали выхода. Солтану пришлось постучать по столу, чтобы как-то утихомирить собравшихся.

— Как я понимаю, программа одобрена. Перейдем к следующему вопросу — прием в партию. Для этого каждый должен рассказать честно, без утайки, о себе, о своей жизни, написать автобиографию и заявление о приеме в партию.

— Я желаю записаться! — выкрикнул мужчина с худыми, впалыми щеками. — Пиши — Манолеску Антон. Большевики меня на всю жизнь калекой сделали, я в Крыму с ними воевал, капралом служил.

Только сейчас, когда Манолеску поднялся из-за стола во весь свой немалый рост, Солтан увидел, что вместо левой руки у него свисал пустой рукав.

— Но этого им оказалось мало. Отняли все добро… всю жизнь копил… лавку, хозяйство — все забрали. Сволочи, — выдохнул он с ненавистью. — Как пес скитаюсь, ни дома своего, ни семьи. Хуже собаки. Бога всемогущего молю каждый день — скорее бы им, проклятым, конец пришел.

Вслед за ним поднялся широкоплечий плотный мужчина с хитроватой ухмылкой на усатом лице. Он рассказал, как ему, бывшему сержанту жандармерии, удалось провести за нос варваров и сбежать из фильтрационного лагеря. С тех пор он тоже прячется в лесах, у родственников. Примерно такую же историю поведал и другой бывший жандарм. Самый большой стаж скитаний оказался у маленького худого мужичка, в прошлом одного из наиболее зажиточных хозяев в селе. Этот ударился в бега еще летом сорокового.

Когда все выговорились, Солтан задал вопрос: кто из присутствующих хорошо знает русский язык. Все посмотрели на Манолеску, который подтвердил, что действительно владеет этим языком и даже произнес по-русски несколько фраз. Солтан остался доволен:

— Предлагаю избрать на пост руководителя чулуканской организации нашей партии Антона Манолеску. Этот достойный человек полностью справится с доверенным ему постом — сокращенно КОНП. А знание русского языка необходимо потому, что на этом языке будет отдавать приказы и инструкции американская разведка, когда начнется война. — Прошу, — Солтан обратился непосредственно к новоизбранному руководителю, — написать заявление и автобиографию.

Хозяин дома принес чернильницу, ученическую ручку и несколько листков из школьной тетрадки. Манолеску медленно, неуверенно задвигал пером. Прошло не менее получаса, прежде чем он протянул Солтану исписанные листки, и тот прочитал вслух, чтобы все слышали.

Автобиография

К сему Антон Манолеску.

Я, Манолеску Антон, рожденный в 1914 году в селе Чулуканы, пережив столько страданий и видя и переживая за страдания моего народа, который фанариоты-коммунисты запрягли в ярмо, честно буду бороться против сталинской партии. До самой смерти буду бороться против того, что говорят коммунисты о свободе народов. Я борюсь за освобождение христианства от ярма коммунизма. Умру за свободу всего мира.

Долой преступников-фанариотов! Да здравствует его величество господин Трумэн, который сегодня со своей прославленной армией сражается против коммунистов!

Заявление

Я, нижеподписавшийся, Антон Манолеску, будучи осведомлен о существовании Демократической Аграрной Партии, с большим желанием вступил в ее ряды. Будучи избранным членами организации ДАП на народный пост КОНП, заверяю, что буду с честью выполнять все приказы разведки США, которые исходят непосредственно от народа.

Чернильница и ручка пошли по кругу. Пожелавшие вступить в новую партию, не утруждая себя, взяли за образец заявление и автобиографию Манолеску. Бегло просмотрев исписанные листки, Солтан спрятал их в карман, сообщив, что в самое ближайшее время документы будут переправлены по тайным каналам в высший руководящий центр в Америку.

— Теперь мы — единомышленники и соратники по борьбе, — произнес он с пафосом. — Ничего и никого не бойтесь. За нами — самое могущественное государство мира — Америка. Она не даст в обиду защитников свободы народа. Нас пока мало, поэтому первоочередная задача — пополнять партию. Присматривайтесь к людям, изучайте, чтобы в наши ряды не пробрался провокатор. Другое важное задание — составить списки коммунистов, комсомольцев и колхозных активистов и дать каждому подробную характеристику. Списки мы передадим американцам, когда они придут. И тогда предатели народа получат сполна все, что они заслужили.

— Я не согласен! — громко, яростно выкрикнул Манолеску. — С мындрештским предателем уже рассчитались, а наш чулуканский колхозный председатель еще выслуживается перед большевиками. Его и в депутаты выбрали они. Я бы этого депутата своей одной рукой придушил. С ним тоже надо кончать.

— Зачем рукой? Я тебе наган дам для такого дела. — Бывший жандарм полез во внутренний карман своего полушубка и извлек револьвер. — Не смотри, что старый, бьет наверняка. Одного ихнего начальника я уже ухлопал. А если надо — и пушку румынскую достану, знаю, где еще с войны спрятана. И снаряды есть.

Все одобрительно зашумели. Призыв к немедленным действиям был встречен с энтузиазмом всеми, за исключением основателя партии. Террористический акт против председателя колхоза не входил в его планы, и он сказал:

— Я полностью разделяю ваш справедливый гнев, однако этот вопрос требует дальнейшего тщательного изучения. — Видя, что его слова не произвели надлежащего впечатления, добавил: — Необходимо посоветоваться с высшим руководящим центром. На такую серьезную акцию требуется его санкция, а пока предлагаю сделать председателю последнее предупреждение.

— Дорогие друзья, соратники! — проникновенно продолжал Солтан. — Остался еще один вопрос. Каждая политическая партия должна иметь свою материальную базу. Эта база образуется из взносов членов партии и других добровольных пожертвований. Поэтому, пока мы не определили точную сумму взносов, пусть каждый внесет сколько может. Казначеем назначается Степан Якуб.

Ответом было молчание, то самое молчание, которое красноречивее всяких слов. Прижимистые «господа крестьяне» не спешили раскошеливаться ради какого-то неведомого фонда. Солтан мгновенно оценил ситуацию:

— Я, конечно, понимаю… Не у всех сейчас при себе деньги. Можно и попозже, все ведь знаете, где мой дядька живет.

 

ПРОВЕРЯЮЩИЙ ИЗ МИНИСТЕРСТВА

Новая увлекательная игра, недавно пришедшая в села, быстро потеснила все остальные мальчишечьи забавы. Вот и сейчас, в ясный погожий весенний день, стайка юных футболистов самозабвенно гоняла тряпичный мяч посреди улицы. Председатель сельсовета Китикарь и его спутник — мужчина в сером габардиновом плаще, с видавшим виды портфелем в руках, на минуту остановились, с улыбкой наблюдая за футбольной баталией. Мячик подкатился к ногам человека с портфелем, тот разбежался и лихо, как заправский футболист, послал его свечкой высоко в небо. Ребята замерли от восторга, с любопытством уставившись на незнакомого дядю-футболиста, а один из них, мальчик лет восьми, стремглав бросился бежать, не обращая внимания на крики товарищей по команде. Спутник Китикаря проследил за мальчишкой взглядом и увидел, как тот юркнул в один из ближайших домов.

— Сынишка Савы Тудоса, — пояснил зачем-то Китикарь.

Они не успели еще подойти к дому Тудоса, как из него вышел сам хозяин, видимо, предупрежденный сыном, и встал возле покосившейся калитки, покуривая самокрутку. В его светлых выцветших глазах под седыми кустистыми бровями застыло выражение тревожного ожидания. Председатель сельсовета поздоровался и, указав на своего спутника, сказал, что тот приехал из Кишинева специально, чтобы проверить его, Тудоса, жалобу. На небритом, морщинистом лице Тудоса промелькнула растерянная улыбка, он засуетился и пригласил гостей в дом. Приезжий достал из портфеля листок.

— Министерством заготовок мне поручено заняться вашей жалобой, Сава Пантелеймонович. Итак, вы не согласны с размером продовольственных поставок, которыми обложено ваше хозяйство. Вот, например, вы пишете…

— Извините, товарищ начальник, я писать не умею, — смущенно пробормотал Тудос. — Неграмотный я, в молодости не довелось выучиться, а теперь, на старости лет, вроде поздно уже.

— Это вы зря, — улыбнулся приезжий, — до старости вам далеко, а учиться грамоте никогда не поздно. У вас в селе разве нет кружка ликбеза?

— Есть, как не быть, — ответил за Тудоса председатель, — да разве его затащишь? Не хочет — и все тут.

— Ладно, пока это оставим, поговорим о деле. Так вы, Сава Пантелеймонович, посылали бумагу в министерство или не посылали?

— Ну посылал, — после некоторого колебания ответил Тудос. — Его глаза смотрели по-прежнему недоверчиво и настороженно. — Только писал не я, я уже говорил, — добавил он поспешно. — Попросил одного грамотного человека. А что, там что-то не так написано? — Он с сомнением посмотрел на лежащую на столе бумагу.

— В жалобе говорится, что ваш земельный надел составляет три гектара, а продпоставки у вас берут как с трех с половиной гектаров. Верно?

— Все верно, так и есть. Надел мне выделили и обмерили еще давно, когда у нас другой председатель сельсовета был. Василий Павлович, — он взглянул на Китикаря, — тут ни при чем, я на него не жалуюсь.

— Во всем разберемся, как положено, не беспокойтесь. — Проверяющий ободряюще улыбнулся. — Только для этого нужно время. Участок заново обмерить, посмотреть бумаги в сельсовете и все такое. Несколько дней уйдет. Придется вам, Василий Павлович, — повернулся он к председателю, — определить меня, как говорят в армии, на постой. Дома для приезжих, насколько мне известно, в селе нет?

— Пока нет, Сергей Ильич, — уточнил председатель. — Больницу строим, потом за школу возьмемся, а там, глядишь, и до гостиницы очередь дойдет. Да вы не волнуйтесь, на улице не оставим.

Тудос, молча прислушивавшийся к этому разговору, раскинув своим практическим крестьянским умом, решил, что будет совсем неплохо, если проверяющий из министерства остановится у него в доме. Председатель и приезжий уже собирались уходить, но хозяин их остановил:

— Я, конечно, извиняюсь, — нерешительно, даже робко сказал он, — живите у меня, места хватит. А если что не так, — конечно, извините. Мы люди простые, крестьяне.

— А я ведь тоже не из бояр, Сава Пантелеймонович. — Добродушное лицо Сергея Ильича расплылось в открытой улыбке. — Спасибо за приглашение, не откажусь.

Поначалу Тудос, вообще человек немногословный, держался с гостем скованно, явно стесняясь городского начальника из самого главного министерства, каковым ему представлялось министерство заготовок. Однако он вскоре убедился, что его гость — самый обыкновенный, простой и общительный человек, в недавнем прошлом такой же крестьянин, как и он, Сава Тудос. Было в нем что-то искреннее, вызывающее доверие. Неторопливые обстоятельные вечерние беседы за стаканчиком вина располагали к откровенности, и когда, наконец, через несколько дней приехал из района землемер, гость уже знал всю «историю жизни» Савы Тудоса.

Самой главной, самой заветной мечтой покойного отца Савы была мечта о собственном куске земли. Ради этой мечты он, отказывая семье во всем, от зари до зари батрачил на помещика, откладывая лей за леем. Когда скопил денег, подыскал землю подешевле, на крутосклоне, почти бросовую. Однако помещик заломил такую цену, что пришлось занять недостающую сумму у кулака под чудовищные проценты.

Было у отца пятеро детей; выжили только двое — он, Сава, и сестра. Сава вместе с матерью и сестрой помогали отцу расчищать участок от камней, корчевали кустарники, мешками таскали на плечах плодородную почву, которую тайком брали с помещичьего поля. Однако собственный, обильно политый потом клочок земли не принес долгожданного счастья.

Сава хорошо помнит, как бережно, зернышко к зернышку, впервые сеял отец пшеницу на своем наделе. Скудная земля словно сжалилась над ним. Отец не мог нарадоваться на густые, дружные всходы. Но однажды в жаркий летний день разразилась страшная гроза, полило как из ведра, и потоками воды смыло почву вместе с всходами. Пришлось все начинать заново. В другой раз выдался обильный урожай кукурузы. У отца отлегло от сердца. Но не допелось собрать этот урожай. На участок забрело стадо коров кулака, все потоптали и съели. Пошел отец жаловаться к примарю. Тот позвал кулака. Кулак спорить не стал, поругал для порядка своих пастухов — не доглядели, мол, такие-сякие, и пообещал дать семена для нового посева. Долго ходил за теми семенами отец, время ушло, посеял поздно, да и семян кулак дал раза в два меньше, чем требовалось второй раз платить за наем волов.

Недолго прожил отец, умер молодым, так и не расплатившись с долгами. Саве вместе с землей достались в наследство и долги отца. Вскоре умерла и мать, сестра вышла замуж, и остался Сава единственным хозяином на своем клочке земли. Но это только так говорится — хозяин. На самом же деле полновластными хозяевами в селе были помещик, жандарм, кулак, лавочник, стражник. Перед ними ломал шапку, потому как в их руках были власть и деньги. И еще судьбой крестьянина распоряжались налоги. Ими облагалось все, кроме права дышать. Основной налог на земельную собственность составлял почти третью часть возможного дохода владельца надела, за каждый гектар виноградника — 3000 лей, за ведро проданного перекупщику вина — акцизный сбор 18 лей, 120 лей с гектара в фонд охраны полей, хотя крестьяне сами их охраняли. Военный налог, налоги на пастбище, натуральный налог шерстью, на содержание жандармерии, на благоустройство, на собаку, налог с оборота… Родился ребенок — плати акцизный сбор, умер член семьи — то же самое. Налоги опутывали крестьянина от рождения и до самой смерти. И еще перекупщики. Ловкие, хваткие, они шныряли повсюду, за бесценок скупая хлеб, вино, кукурузу, мясо, притом с таким видом, будто оказывают великую милость. Центнер зерна шел за 500 лей, вино тоже брали по дешевке, причем только целой бочкой. А ведь надо было из вырученных денег не только заплатить налоги, но и одеться, а промтовары стоили дорого.

Так и бился на своем клочке Сава Тудос да того июньского дня сорокового года, когда в село пришла новая власть. Правда, он так и не успел до конца разобраться в новой власти, хотя сердцем чувствовал — своя власть, трудового человека. Приглядывался, мучительно размышлял по ночам, делился своими думами с другими крестьянами. Понял — врали кузисты, что в Советской России жены общие, что большевики содержат их в одном доме, как коров, а детей отбирают и высылают на воспитание в холодный край — Сибирь называется. И еще очень удивился Сава, не поверил, когда по селу пошел слух, что беднякам новая власть выделяет семенную ссуду безвозмездно. Никто не хотел брать семена, все интересовались, из какого расчета дается эта ссуда, под какие проценты.

Впервые тогда узнал Тудос новое слово — колхоз. Вот в нем-то действительно все было общее: и земля, и волы, и урожай. О колхозе спорили до хрипоты. Безземельные, те, что были еще беднее Савы, к осени записались в колхоз. Сава тоже подал заявление, но однажды увидел, как плакал сосед, когда трактор распахивал межу на его наделе, и забрал заявление обратно.

Через год вернулись из небытия сгинувшие было помещик, кулаки, жандармы… Бывших колхозников пороли шомполами по ребрам на площади возле церкви, при всем народе. Досталось и Саве за то, что хотел вступить в большевистский колхоз. Вся грудь исполосована рубцами.

В тот вечер, накануне отъезда Сергея Ильича, они засиделись допоздна. Сава, обхватив заскорузлыми, натруженными руками стакан, в который раз провозглашал здравицу в честь гостя и его семьи. Дело разрешилось, к великой радости Тудоса, в его пользу. Участок заново обмерили и оказалось, что в нем чуть больше трех гектаров, но никак не три с половиной. Поставки соответственно снизили.

Гость пил мало, больше слушал, расспрашивал о житье-бытье, о соседях. Обычно немногословный, замкнутый Сава в тот вечер говорил больше обычного, говорил, не таясь, о самом сокровенном, о том, что скопилось в душе. Зашел разговор о колхозе, и гость спросил, думает ли Сава записаться. Хозяин дома смешался, ушел в себя и после долгого раздумья произнес:

— А если они снова придут?

— Кто это — они? — переспросил Сергей Ильич, хотя, конечно, догадался, о ком говорит его собеседник.

— Бояре, жандармы… Кто же еще. Уже один раз так было.

— Было, верно, но после войны их прогнали. Навсегда прогнали.

Тудос снова замолчал, задумчиво кивая головой и как бы рассуждая сам с собой.

— Слышал я, скоро снова война начнется. С Америкой. — Сава исподлобья взглянул на сидящего напротив гостя. — Придут, говорят, американцы и с собой бояр приведут. Коммунистов повесят, а тех, кто в колхоз записался, в тюрьму посадят. — Он внимательно взглянул на Сергея Ильича, ожидая, что тот скажет в ответ.

— Не простой вопрос вы подняли, Сава Пантелеймонович, очень даже не простой. Они, капиталисты, давно, как говорится, спят и видят, как бы нас уничтожить, еще с первых дней революции в России. Однако не получается, кишка тонка. Гитлер пошел на нас войной, а где он теперь? А сейчас я вам задам вопрос: если они, капиталисты да бояре разные, так уверены в своей победе, то почему не начинают войну?

Тудос растерянно молчал, поглаживая свой стакан.

— В том-то и дело, Сава Пантелеймонович. Боятся нас господа капиталисты и помещики, они ведь не дураки, понимают: если Советский Союз Германию победил с ее крупнейшей и сильнейшей армией, то Америку и подавно разобьет. А кто вам говорил о том, что скоро война будет? — как бы между прочим спросил Сергей Ильич.

Тудос снова смешался, еще сильнее прежнего.

— А почему вы спрашиваете? — тихим, приглушенным голосом спросил он.

— Да просто так. Если не хотите, можете не говорить. — Гость добродушно улыбнулся.

Сава на улыбку не отозвался. Казалось, он весь ушел в свои мысли.

— Ладно, все скажу, потому как доверяю вам. Вижу — хороший вы человек, да и свою душу облегчу.

Поздним зимним вечером, когда в доме уже спали, в окно настойчиво постучали. Встревоженный Сава вскочил, поспешил к дверям. Ночь выдалась темная, безлунная, и он, как ни старался, не мог разглядеть лиц стоящих возле двери людей. Один из них был высокий, широкоплечий, другой пониже и сложением помельче. Высокий сказал: «Принимай гостей, Сава. Не бойся, мы свои». По голосу Тудос узнал Филимона Бодоя. Они зашли в комнату, Сава зажег керосиновую лампу и при ее свете увидел, что спутником Бодоя был Александр Губка, односельчанин. Бодой снял немецкую шинель и шапку-ушанку и остался в черной рубахе, перепоясанной тремя пулеметными лентами. Ручной пулемет он прислонил к стене, вытащил из-за пояса три гранаты с длинными деревянными ручками, похожие на бутылки, и положил их на пол рядом с пулеметом. Два пистолета, заткнутые за пояс, оставил при себе. Губка остался в черной ватной фуфайке, только расстегнул ее. Под фуфайкой торчал пистолет.

Незваные ночные гости, не дожидаясь приглашения, уселись за стол. Бодой, с усмешкой взглянув на испуганное, растерянное лицо хозяина, произнес: «А ты вроде не рад нам, Сава, разве так у нас принимают гостей?» Тудос хотел было ответить, что в гости их не звал, однако благоразумно промолчал, поставил на стол кувшин вина, кусок сала и немного хлеба. Бодой отхлебнул из стакана: «Вино у тебя неплохое, а где же закуска?» Сава пробормотал, что в доме больше ничего нет. «А у кого есть?» — Бодой строго взглянул на Тудоса, и тот назвал Беженаря, своего соседа. Напарник Бодоя Губка поднялся, но Бодой его остановил: «Нет, к Беженарю не ходи, я ему не доверяю. А ты сам разве не знаешь, что он с большевиками якшается? Сходи к Рошке, у него всегда есть еда. Его позови, и других тоже, сам знаешь, кого. Собрание проведем, как они говорят». — Бодой зло усмехнулся.

Губка возвратился в сопровождении небольшой группы крестьян. На их лицах, еще хранивших следы сна, отражалось любопытство вперемешку со страхом. Бодой предложил всем сесть за стол, разлил вино, разложил принесенную Губкой еду. Высоко подняв стакан, который почти целиком утонул в его огромной руке, он торжественно произнес: «Выпьем за то, чтобы ни одного большевика-коммуниста не осталось на нашей священной земле». Губка вскочил, полез чокаться. Остальные выпили молча. Бодой, одним махом осушив стакан, продолжал: «Конец скоро ихней власти, братья. Война большая будет, и я выйду, наконец, из леса, куда меня, словно зверя, загнали. Большим человеком стану, и вас, кто мне помогал, не забуду, ну а с теми…» — Он не закончил, налил себе вина, с жадностью выпил. — С прислужниками коммунистов у нас будет разговор особый. Все им припомню».

Бодой достал из кармана потрепанную книжку. «Смотрите, братья, — он повернул обложку так, чтобы всем было видно. — Эта правдивая книга называется «Зверства большевиков». В ней описано, что они с нами сделали, как издевались над трудовым народом, над вами, братья. А вы теперь, словно неразумные, слушаете их лживые речи, в колхоз записываетесь, детям вашим в их проклятый комсомол разрешаете вступать. Глупцы! Вспомните: раньше каждый был сам себе хозяином, работал на себя, а не на их проклятый колхоз. Они вас обирают в этом колхозе, заставляют трудиться на большевиков. Посмотрите на наших украинских братьев! Лучшие сыны украинского народа — бандеровцы — житья не дают коммунистам и их прислужникам. Вот настоящие герои! И нам помогают. Это оружие, — Бодой показал рукой на сваленные в кучу в углу гранаты и пулемет, — они дали. У них оружия — сколько хочешь, потому что Америка для них ничего не жалеет, снабжает всем, что нужно для борьбы с коммунистами. И нам с вами тоже пришлет…»

Бодой говорил почти до утра и заключил свою речь так: «Вы меня все хорошо знаете, я слов на ветер не бросаю. Запомните: каждому, кто подаст заявление в колхоз, а также тому, чьи дети вступят в комсомол, придется плохо, очень плохо. Пусть потом пеняет на себя. — Он обвел всех угрюмым пьяным взглядом. — А теперь идите, и никому о том, что здесь слышали и видели — ни слова».

Люди расходились молча, стараясь не смотреть на Бодоя. Его побледневшее от вина лицо, похожее на гипсовую маску, внушало непреодолимый страх и отвращение.

Когда дом опустел, Бодой потребовал, чтобы хозяин уложил его и Губку спать. Они спали почти до вечера следующего дня. Прежде чем уйти, Бодой заставил Тудоса принести им кувшин вина и кое-что из продуктов и забрал все с собой. Возле двери он сунул под нос хозяина две гранаты: «Смотри, если проговоришься коммунистам, что мы у тебя были, взорву к чертовой матери дом вместе с женой и детьми». Потом они приходили еще несколько раз, и все повторялось сначала.

Сергей Ильич с большим вниманием слушал рассказ Савы Тудоса, а когда тот умолк, не спешил возобновить разговор. Лишь громкое назойливое тиканье стенных ходиков нарушало воцарившуюся тишину.

— Когда в последний раз приходил к вам Бодой? — задал, наконец, вопрос гость.

— Это я хорошо запомнил, потому что как раз наутро наш председатель колхоза пропал. Позже его убитым нашли… в колодце. Вы, наверное, слышали.

— Да, рассказывали. В селе поговаривают, что Бодой убил Коцофана. — Гость внимательно взглянул на Тудоса. — А вы, Сава Пантелеймонович, как считаете?

— Откуда мне знать? — пробормотал Тудос. — А Тимофея Ивановича жалко. Справедливый был человек.

— Значит, в последний раз Бодой приходил к вам ночью, накануне того дня, когда Коцофан пропал. Он был один или с Губкой?

— Один пришел. Потребовал, чтобы накормил, ну выпил, само собой, и спать лег. — Тудос замолчал, припоминая подробности той ночи. — Только я заметил, что не спалось ему, все по комнате ходил, туда-сюда, я слышал. А ушел под утро. И приказал, чтобы я сообщал, если кого чужого, не из нашего села, на улице возле дома замечу. Сказал еще, чтобы я сына своего тоже предупредил насчет этого. О том, что вы, Сергей Ильич, у меня жили, обязательно должен сказать, он все равно узнает. От других. Так что лучше уж сам, чтобы не подумал — скрываю. Боюсь я его, Сергей Ильич, не за себя — за детей. Его все у нас в Мындрештах боятся. А вы, пожалуйста, никому не говорите о том, что я рассказал.

Из протоколов показаний свидетелей по делу Бодоя Ф. Е.

«…Однажды вечером у меня в доме собрались женщины на пряжу. Пришли и мужчины, они просто сидели, разговаривали. Неожиданно вошел Филимон Бодой с наганом в руке и спросил бригадмильца Штефана Кирикэ: «Ты меня разыскиваешь? Вот я здесь». Кирикэ промолчал. Бодой ударил его несколько раз рукояткой нагана по лицу, и Кирикэ упал, весь в крови…»

«…Ночью ко мне в дом постучали. Я открыл, вошли Бодой и Губка Александр. Бодой потребовал, чтобы я отдал ему оружие, которое мне, как бригадмильцу, дала милиция. Я ответил, что никакого оружия в доме нет. Они все перерыли в комнатах, забрали мои брюки, ватник, сапоги, наручные часы, швейную машинку, увели двух овец и забрали восемь кур. Перед уходом Бодой три раза выстрелил из пистолета в стену, показал на пробоины и сказал, что когда коммунистов прогонят, он меня расстреляет возле этой стены…»

«…После прашовки кукурузы мы ехали с поля на подводе в село. На дороге нас остановил Бодой, одетый в черные брюки и черную фуражку. У него были автомат и винтовка. Он схватил моего маленького ребенка, которого я брала с собой на работу, и унес его в виноградник. Мой муж работает бригадиром в колхозе, я недавно вступила в комсомол…»

 

ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ

Майор Жугару постучал карандашом по столу. Утренняя оперативка началась. Сотрудники уже научились по характеру этого стука распознавать настроение нового начальника. Сегодня стук был громкий, настойчивый — верный признак того, что начальство не в духе. Разговоры мгновенно смолкли. Хмурое, озабоченное лицо майора не предвещало ничего хорошего.

— Начнем с главного, — Жугару открыл лежащую перед ним папку, полистал бумаги. — А главное — вот оно. — Он приподнял папку с делом Бодоя, подержал на весу и в сердцах бросил на стол. — Главное — Бодой… — Казалось, ему стоило большого труда произнести это имя. — Вчера на бюро райкома меня спросили: до каких пор эта бандитская сволочь будет разгуливать на свободе и творить свое черное дело? И вот сейчас этот вопрос я хочу задать всем нам. — Майор обвел глазами поочередно каждого и уперся тяжелым взглядом в капитана Москаленко, который только что приехал из Мындрешт и не успел доложиться начальству.

Капитан быстро поднялся:

— Кое-что рисуется, товарищ майор, работаем над связями. Но конкретного пока почти ничего, к сожалению. Законспирирован он крепко, боятся его люди, молчат. И Парапел, тот, что у Бодоя кузнечному ремеслу обучался, тоже молчит. Ужом вьется, знает, будь он неладен, где его дружок прячется, по всему видать, что знает, а слова не вытянешь. Между прочим, — озабоченно заметил капитан, — у него кузня как раз напротив сельсовета. Все на виду… кто приходит, кто уходит. Наблюдательный пункт — лучше не надо. Они все о нас знают. — Почти все, — после паузы поправился он.

— Надо, Андрей Кондратьевич, использовать все каналы. С людьми больше говорить, поближе к ним, и подход, подход — все расскажут. Да вы это и сами не хуже меня знаете. С матерью Губки был разговор?

— Был, товарищ майор. Старуха неглупая, себе на уме. Понимает, что к чему. Обещала с сыном поговорить. О Бодое отзывается с ненавистью, говорит, что это он сделал ее сына бандитом.

— Положим, у ее сынка своя голова на плечах имеется, не маленький, — усмехнулся Жугару. — После совещания поговорим подробнее, а сейчас обсудим новую информацию. Заслуживающие пристального внимания сведения получены от жителя Мындрешт Савы Тудоса.

— От Тудоса? — искренне удивился Москаленко. — Мы с Пынзару с ним же не работали.

— У нас есть и другие источники информации. — Жугару улыбнулся краем губ. — И эта информация еще раз подтверждает, что в лице Бодоя мы имеем дело не просто с бандитом, уголовником, а с классовым, так сказать, идейным врагом, причем врагом опасным и коварным. Не исключено, что его связи тянутся и за пределы Молдавии, в Западную Украину, а возможно, и дальше, за кордон. Однако это предположение предстоит еще проверить как следует. — Майор помолчал, собираясь с мыслями. — Сложное, переломное время переживает молдавское село. Народ всем сердцем принял новую, Советскую власть, люди тянутся в колхозы. Но трудно, мучительно трудно крестьянину расстаться со своей землей. Нет сомнения, что не сегодня, так завтра крестьянин поймет, убедится на фактах, что путь у него один — в колхоз, вместе с Советской властью. А пока многие колеблются. Этим и пользуются наши классовые враги, и пользуются весьма искусно. Да, в селе идет классовая борьба, и она обостряется. Мы с вами, товарищи чекисты, волею партии поставлены на передний край этой борьбы. Задача состоит в том, чтобы удвоить, утроить бдительность. Повторяю — бдительность, но ни в коем случае не подозрительность. Всякая нечисть повылазила из своих щелей. Активизировались кулаки, нелегалы, участились бандитские проявления. Вот еще и некий подполковник Дэннис объявился.

Некоторые из присутствующих на оперативке, в том числе и Москаленко, удивленно переглянулись, услышав о Дэннисе.

— Поясняю для тех, кто не в курсе последних событий, — продолжал начальник отдела. — Совершено бандитское нападение на Чулуканский сельсовет и дом его председателя Настаса. Нападение носит явно политическую, антисоветскую окраску. Ограблен также магазин сельпо в Чулуканах, причем на месте преступления оставлена издевательская, наглая записка. Впрочем, за эту записку мы должны ее автора поблагодарить. — Майор чуть улыбнулся. — Помог установить его личность. Некий Солтан… Такой же подполковник, как я японский император.

Начальникам горрайотделов МГБ

Следователь военной прокуратуры (Подпись)

Ориентировка

…Сообщаю, что 3 марта с. г. совершил побег Солтан Григорий Семенович, 1924 г. рождения, уроженец села Игнацей Резинского района Молдавской ССР. При побеге ранил часового, похитив у него пистолет системы TT с заводским № 78549. Ранее Солтан неоднократно допускал нарушения дисциплины. Пьянствовал, продавал на базаре предметы своего обмундирования и пропивал. Был замечен в краже предметов обмундирования, которые он затем продавал и пропивал. Характеризуется как морально неустойчивый, склонный к совершению алогичных, неконтролируемых поступков. Установлено, что Солтан, имея доступ к радиоаппаратуре, систематически слушал передачи «Голоса Америки», «Би-би-си» и других враждебных радиостанций, а затем распространял их. Допускал, особенно в последнее время, антисоветские высказывания. По имеющимся сведениям может скрываться у своих родителей в селе Игнацей Резинского района Молдавской ССР, своего родственника Якуба Степана Петровича, жителя села Чулуканы Кишкаренского района, у жительницы этого же села Пламадялы Надежды, а также у Ковальчук Ларисы, работающей на Кишиневском почтамте (домашний адрес неизвестен), с которыми, видимо, находится в интимной связи.

Словесный портрет Солтана: рост — очень высокий, фигура — средняя, плечи — горизонтальные, лицо — овальное, цвет волос — темно-русый, цвет глаз — карий, лоб — прямой, брови — прямые, нос — малый, губы — полные, подбородок — выступающий. Особые приметы — шрам на левой височной кости возле уха.

Прошу принять меры к розыску и задержанию.

Для ориентировки прилагаю копии стенограмм допросов свидетелей, а также образцы почерка, исполненные лично Солтаном.

Начальник подождал, пока его сотрудники поочередно знакомились с ориентировкой, передавая ее из рук в руки, и обратился к сидящему возле двери участковому уполномоченному по Чулуканам лейтенанту Михаилу Чеботарю:

— Как идет разработка? Докладывайте.

Молодой офицер поспешно вскочил, раскрыл блокнот и, не заглядывая в свои записи, по памяти доложил:

— Установлено, что Солтан приходится племянником Якуба Степана Петровича. Якуб в прошлом кулак, использовал наемный труд, настроен враждебно, антисоветски. Сдачу продпоставок саботирует. В связи с этим находится в крайне неприязненных отношениях с предсельсовета Настасом. Я думаю, что…

— Подождем с выводами, лейтенант, — остановил его Жугару. — Сначала факты.

— Слушаюсь, товарищ майор: словесный портрет Солтана полностью совпадает с описанием, данным Настасом и ночным сторожем. Кроме того, Настас утверждает, что встречал фигуранта по делу раньше в селе. Личность его двоих сообщников пока установить не удалось. Якуб категорически отрицает, что Солтан недавно приезжал к нему, и утверждает, что в последний раз тот приезжал в отпуск года полтора-два назад. Врет он. Соседи видели племянника на днях.

— А что показывает этот завмаг, как его..?

— Доника, товарищ майор. Ничего путного. Говорит, что чуть не умер от страха, когда бандиты напали, а пришел в себя — не поверил глазам: пустой магазин, шаром покати. Записку, которую бандиты оставили, всем чуть ли не под нос сует. В сельпо подсчитали убытки, баснословная сумма получается. — Чеботарь впервые посмотрел в блокнот: — 38 тысяч 954 рубля убытка. Да он сам все и растратил, а теперь на бандитов сваливает. Жулик, каких поискать. Года не прошло, как из заключения вышел за растрату, уж не знаю, как устроился в магазин, а теперь снова за старое взялся. Скорее всего, никакого ограбления не было, выдумал он, а записку другого жулика попросил написать, чтобы на бандитов свалить.

— Да нет, все не так просто. Записка исполнена рукой Солтана, я уже, кажется, говорил. — Жугару достал из папки акт почерковедческой экспертизы. — Полная идентичность. С Доникой мы, конечно, разберемся. Сейчас важно знать другое: действительно ли Солтан связан с Бодоем или это просто камуфляж, и Солтан преследует какую-то свою цель? Не исключено, что дезертир и преступник Солтан мог войти в контакт с бандитом. Рыбак рыбака видит издалека. Ничего хорошего, сами понимаете, от любителей половить рыбку в мутной воде ожидать не приходится. А что собой представляет Надежда Пламадяла, выяснили?

— Так точно, товарищ майор! Учительница она, характеризуется только положительно. Комсомолка. Отец погиб на фронте, мать умерла. Была замужем, муж бросил, куда-то исчез. Есть ребенок, девочка.

— Вот вам и комсомолка, — проворчал немолодой усатый капитан, — с дезертиром спуталась.

— Женская душа — штука тонкая, — ответил на реплику Жугару. — И потом она, видимо, не знает, кто такой ее кавалер. Приехал из армии в отпуск — и все. Продолжайте, — кивнул он Чеботарю.

— Пока с Пламадялой, как вы и приказывали, товарищ майор, разговора не было. Удалось установить, что Солтан к ней приходил, в основном по ночам.

— За ее домом стационарное наблюдение, надеюсь, установлено?

— Не получается, товарищ майор, — виновато произнес лейтенант. — Дом ее расположен неудобно как-то. На отшибе, лишь из одного соседнего дома просматривается, а туда нельзя, не те люди живут.

— Ну что ж, для начала неплохо… — Жугару хотел еще что-то сказать, как вдруг настойчиво затрещал телефон.

Майор снял трубку, недовольный тем, что его прервали, и по мере того, как он слушал, его лицо принимало все более озабоченное выражение. Подчиненные поняли: случилось нечто чрезвычайное, таким своего начальника они еще не видели.

Окончив разговор, майор резким движением бросил трубку на рычаг.

— Звонил председатель Згординештского колхоза Гуцу и сообщил, что только что над их селом пролетел самолет и выбросил парашютиста. Говорит, своими глазами все видел. Этого еще нам не хватало, — сквозь зубы пробормотал Жугару. — Немедленно перекройте все дороги, — приказал он своему заместителю, — объявите тревогу и доложите в Кишинев. Со мной едут капитан Москаленко и старший лейтенант Киору. Оружие при вас?

Оба согласно кивнули, заторопились к машине, и «Победа» понеслась в сторону Згординешт. По обеим сторонам проселка замелькали изрезанные межами поля набиравшей рост озимой пшеницы. Жугару молчал, прикрыв глаза от бившего прямо в лицо яркого весеннего солнца.

— Здесь что-то не так, — вполголоса, как бы размышляя сам с собой, произнес он.

Москаленко и Киору, обсуждавшие между собой полученное по телефону сообщение, замолчали, ожидая, что еще скажет начальник.

— Не идиоты же они, — Жугару показал рукой на запад, — чтобы вот так, среди бела дня, нарушать воздушное пространство и забрасывать парашютиста. Боюсь, как бы не напутал чего этот Гуцу. Кстати, капитан, что он собой представляет? Мне с ним встречаться не доводилось.

— Честнейший и преданнейший человек, товарищ майор, из самых что ни на есть бедняков. К сожалению, не шибко грамотный.

В сельсовете они застали одного старика дежурного, который сказал, что председатель там, где упал парашют, и охотно вызвался показать дорогу туда. Жугару уступил ему свое место, и старик, выплюнув самокрутку и тщательно растерев ее каблуком, важно уселся рядом с шофером. По пути сторожа пытались подробнее расспросить, что же именно произошло, однако ничего нового узнать не удалось, и его оставили в покое, чему старик был рад.

«Победа» выехала за околицу села, легко взяла небольшой подъем на вершину холма, и ее пассажиры увидели внизу, в долине, толпу людей; многие держали в руках вилы и сапы. Судя по размерам толпы, здесь собралось поднятое по тревоге почти все мужское население Згординешт. Плотное людское кольцо окружало какой-то предмет. Протиснувшись сквозь толпу, оперативники увидели воздушный шар. Его резиновая оболочка бесформенно сморщилась и лежала беспорядочными складками. Привязанный стропами металлический контейнер лежал чуть поодаль. Майор открыл крышку контейнера, вынул оттуда пачку листовок, бегло просмотрел одну и передал Москаленко:

— Получайте привет от господина Даллеса.

Жугару зло пнул контейнер носком сапога.

— Всем им неймется. А где же Гуцу? — вспомнил он о председателе колхоза.

Из толпы вышел маленький, щуплый человек.

— Здесь я… — На его простоватом лице блуждала растерянная улыбка, однако маленькие глазки смотрели настороженно.

— За проявленную бдительность спасибо, но где же парашют, о котором вы говорили по телефону?

Председатель смутился еще сильнее.

— Извините, товарищ начальник, ошибочка небольшая получилась. Сначала самолет пролетел, я сам видел, а потом вот это, откуда ни возьмись, — он показал рукой на воздушный шар. — Ну я подумал, что парашют, позвонил. Хотел, как лучше…

«Для тебя, дорогой товарищ Гуцу, может, и ошибочка, — думал про себя Жугару, слушая этот несвязный рассказ, — а каково мне? Воздушный шар — дело обычное, их десятками запускают оттуда, а парашютист — совсем другое. Сообщение уже в Кишиневе получено и до Москвы наверняка дошло. Из Кишинева высокое начальство, небось, уже выехало, объясняйся с ним теперь, а что я скажу? Поторопился с этой информацией, надо было проверить сначала, но как? Дело такое, что отлагательств не терпит».

— Вот что, товарищ Гуцу, — обратился он к председателю. — Скажите людям, чтобы расходились по домам, здесь им делать нечего, оставьте несколько человек понадежнее для охраны этого… парашюта. За ним приедут наши сотрудники, а сами садитесь в машину. С нами поедете.

По лицу председателя пробежала беспокойная тень.

— Куда, товарищ начальник? — тихо спросил он.

— К нам в отдел.

— В отдел? — тревожно переспросил Гуцу. — А домой можно заехать, жену предупредить?

Жугару, наконец, понял ход мыслей стоящего перед ним человека и едва не рассмеялся. Сдерживая улыбку, мягко произнес:

— Для беспокойства оснований нет, товарищ Гуцу. Видите ли, какое дело: у меня тоже есть начальство, и оно уже выехало из Кишинева сюда, в район. Вот вы сами и расскажете ему все, как было с этим парашютом. А потом домой вас доставим на машине.

— Это, конечно, можно, почему не рассказать, если им интересно будет, только нового я ничего не скажу.

— Вот и отлично, договорились. Садитесь, — сказал Жугару, а сам подумал: «Прав Москаленко, не шибко грамотен… А что о простых крестьянах говорить, если даже председателю могла взбрести в голову такая чушь, будто его арестовать собираются. Да, работы с людьми — еще непочатый край, однако и их понять можно, сколько лет под оккупантами жили, едва освободили — через год бояре вернулись, потом снова Советская власть. По существу, она только начинается. На это и делают ставку Бодой и заокеанские «освободители». Звенья одной цепи, одно к одному». Он в последний раз окинул взглядом шар и велел шоферу ехать побыстрей, чтобы, не дай бог, не опоздать к прибытию высокого начальства.

В отделе находился лишь один дежурный. Он доложил, что звонили из Кишинева: министр уже выехал. «Ну и дела, сам министр едет. Да, поторопился с докладом, снова подумал майор, — пусть сам послушает рассказ очевидца, может, все и обойдется». Он приказал дежурному связаться по телефону с сельсоветами и отменить тревогу, отпустил Киору. Председатель пошел в магазин за папиросами, и в кабинете остались только Жугару и Москаленко.

— Продолжим оперативку, Андрей Кондратьевич, в узком, так сказать, составе. Я вот что думаю: не подключить ли тебя к делу подполковника? Надо схватить его как можно раньше, пока не натворил чего-нибудь посерьезнее. От подобных авантюристов можно ожидать чего угодно. Терять ему все равно нечего. Дезертирство, покушение на убийство, разбойное нападение… На «вышку» вполне тянет. В общем чулуканскому участковому надо бы помочь, молод он еще, опыта нет. И, кроме всего прочего, не исключено, что через Дэнниса мы можем выйти на Бодоя.

— На мне же расследование убийства Коцофана висит, товарищ майор, или вы другому сотруднику решили поручить это дело? — в голосе Москаленко прозвучала обида.

Только сегодня на оперативке начальник подчеркнул, что главное — Бодой, да и сам капитан это прекрасно понимал. И вот получалось, будто его от этого дела отстраняют.

— Ты меня не так понял, Андрей Кондратьевич, — доверительно сказал майор. — То задание с тебя не снимается. И это — тоже. Здесь нужен именно такой розыскник, как ты.

Из личного дела капитана госбезопасности Москаленко А. К.

…1918 г. рождения, украинец, образование среднее техническое (техникум связи). В ряды Советской Армии призван в 1940 г. Член ВКП(б) с 1942 г. С 1941 г. командир взвода связи. С апреля 1944 г. — оперативный уполномоченный «Смерша» 53-й армии 2-го Украинского фронта. В составе оперативной группы принимал участие в освобождении Молдавии от немецко-фашистских захватчиков, а затем — в оперативно-розыскной работе по очистке освобожденных районов от агентуры противника и других враждебных элементов. С 1946 г. участвовал в ликвидации буржуазно-националистического подполья в Западной Украине в качестве командира ЧВГ [9] . С целью выявления явок и связей оуновцев был внедрен в провод (бандгруппу) и находился в ней 1,5 года. Активный участник операции по захвату главаря оуновского подполья Шухевича.

Руководствуясь классовой местью, оуновцы зверски расправились (повесили) мать Москаленко.

Делу Коммунистической партии предан. Смел, инициативен, находчив, выдержан. Обладает всеми качествами оперативного работника. Награды: ордена Красного Знамени, Отечественной войны II степени, медали «За взятие Будапешта» и «Освобождение Вены»…

Капитан раздумывал недолго, да и не в его привычках было отказываться от заданий, даже если они были высказаны начальством не в форме приказа, а как бы просьбы.

— Согласен, Демьян Никифоровым. Я понимаю… И начать надо, мне кажется, таким образом…

 

ВСТРЕЧА

В последнее время Григорий Солтан стал появляться-в доме своего дяди редко. Приходил поздно вечером, осторожно стучал в окно, прежде чем войти, озирался по сторонам. В доме при малейшем шорохе вздрагивал, совал руку в карман. Тревожное беспокойство племянника невольно передалось и Степану Якубу. Он догадывался: неладно что-то с Гришей. И отпуск из армии у него какой-то длинный, и эта партия, которую он создал, и взносы… И еще это нападение на сельсовет и дом Настаса. Якуб уже почти не сомневался — Гришкина работа. Власти дознаются — что тогда с ним, с Якубом, будет? Страшно даже подумать. Гришке — тому все трын-трава. Вольная птица, махнет куда-нибудь подальше — ищи ветра в поле, а у него — дом, хозяйство, семья. Куда денешься? А тут еще участковый Чеботарь несколько раз приходил, про Григория допытывался, где он да что. И откуда он взялся на мою голову, племянничек? Больше года ни слуху ни духу — и вот, заявился. Однако и отказать от дома, прогнать тоже нельзя, все ж таки свой, родственник, родная кровь. А вчера вечером вдруг однорукий Антон Манолеску пожаловал, КОНП этот самый. Передай Григорию, говорит, что Филимон Бодой о нем прослышал и желает встретиться. Дело, значит, к нему, имеет. Уже и Филимон Гришкой заинтересовался, к чему бы это? Никак заодно с Гришкой задумал с властью бороться. Он, Якуб, конечно, всегда, всей душой — за это, по только без него. Не дай бог узнают, что он к Гришкиным делам примешан — пропадай головушка.

Якуб перевернулся на другой бок, стараясь уснуть, но сон не шел. Мысли, одна тревожнее, чернее другой, шли волнами, теснились в голове. Наконец он забылся в тревожной полудреме.

Очнулся от стука в окно. Прислушался. Стук повторился. Сон как рукой сняло. Гришка! Его стук. А Гривей уже и не лает, — раздраженно подумал о псе хозяин, — привык, за своего принимает. Дармоед.

Якуб не ошибся: пришел действительно племянник. Плотно, по обыкновению, поев, он попросил у Степана кисет. «Папироски-то, видать, кончились, — не без злорадства отметил про себя он, глядя, как племянник вертит самокрутку. — Ничего, покуришь и нашего, деревенского».

— Новости какие есть, дядя Степан? Что-то ты невеселый. Случилось что-нибудь?

— А чего веселиться, Гришенька? — Якуб вздохнул. — Плохие новости. Участковый наш, Мишка Чеботарь, приходил, про тебя выспрашивал.

— Что ему надо было? — Григорий изменился в лице.

— Не знаю, спрашивал, и все. Я сказал, что ты в армии служишь, откуда тебе здесь быть. Покрутился он и ушел.

— Пронюхали, значит, гады, — Солтан глубоко затянулся крепким самосадом, закашлялся.

— О чем ты, Гриша? — не понял племянника Якуб.

— Да так… Уезжать пора, а денег нет.

«Может, и в самом деле уедет», — с надеждой подумал Якуб и напомнил:

— Есть у тебя деньги, Гриша, взносы эти, я же тебе отдал.

— Разве это деньги, — недовольно пробормотал тот, — на них далеко не уедешь. Мне много надо. — И потом, — спохватился он, — не имею права тратить средства партии. Еще какие новости?

— Манолеску вчера приходил, тебя спрашивал.

— Какой еще Манолеску? — его красивые, вразлет, брови удивленно приподнялись.

— Да ты что? — в свою очередь удивился Якуб. — Тот, которого руководителем организации выбрали. На собрании.

— А… Это однорукий, что ли? Просто фамилию забыл. А что ему нужно было? — лениво поинтересовался Солтан.

— Бодою ты зачем-то понадобился. Передай, говорит, что Филимон с твоим Григорием желает встретиться. Для этого ты должен прийти к Парапелу, мындрештскому кузнецу. Дороги ни у кого не спрашивай. Сам найдешь. Его кузница как раз напротив сельсовета стоит.

— Зачем я все-таки ему понадобился, Бодою? — с беспокойством спросил Солтан.

— Это мне, дорогой племянник, неизвестно. Сам у него спросишь.

Якуб еще раз объяснил, как разыскать кузнеца, однако идти вместе с Григорием наотрез отказался, и родственники улеглись спать.

Надвинув на самый лоб кепку, с поднятым воротником пальто, Солтан приближался к центру Мындрешт. В предвечерней тишине до него донеслись дробные перестуки кузнечного молота. Он пошел на эти звуки и вскоре оказался возле сельсовета. Здесь толпились люди. Среди темных ватников выделялась синяя милицейская шинель. Григорий невольно замедлил шаги, ноги стали непослушными, приросли к земле. Поколебавшись, он продолжил свой путь, рассудив, что если повернет назад, то лишь вызовет подозрение. Натянув еще глубже кепку, не глядя по сторонам, он вошел в кузницу. Смуглый усатый кузнец в брезентовом фартуке, устало сложив большие, перепачканные углем руки, сидел на скамейке. «Это и есть Парапел», — догадался Солтан.

Не только в Мындрештах, но и во всей округе мало кто знал настоящее имя сельского кузнеца. Да и сам он, казалось, настолько привык к прозвищу, что стал забывать свое имя. Откуда пошло это прозвище и что оно означает — никто в точности сказать не мог. Самые грамотные высказывали предположение, что происходит оно от названия немецкого пистолета парабеллум. Такой пистолет, якобы, когда-то был у кузнеца или даже есть и сейчас, однако сам Парапел на этот счет не распространялся. Вообще многое, связанное с этим человеком, в селе, где все известно друг о друге, было окутано туманом. Никто не знал, из каких краев он родом, откуда пришел, чем занимался до того, как появился в Мындрештах. Ходили слухи, будто в ранней молодости он где-то далеко, в чужих краях, то ли в Венгрии, то ли в Югославии, зарезал соперника и бежал в Бессарабию с юной красавицей цыганкой. Жена Парапела была гадалкой, и это обстоятельство возбуждало особое любопытство сельчан и служило пищей для всевозможных пересудов.

Если кто и знал что-нибудь достоверное о прошлом Парапела, так это Филимон Бодой. С первых же дней появления Парапела в селе Бодой взял его под свою опеку. Большинство сельчан восприняло это как вполне объяснимое стремление помочь своему соплеменнику, однако некоторые глубокомысленно цокали языком, намекая на какие-то тайные причины. Как бы там ни было, но именно Бодой приютил Парапела и его жену у себя дома, обучил кузнечному ремеслу, и тот стал подмастерьем у Бодоя. Так и прижился Парапел в Мындрештах.

Время от времени, в основном весной, Парапел и Бодой куда-то исчезали, иногда надолго. Возвращались веселые, нарядные, держались гордо, сорили деньгами, привозили женам богатые подарки. О том, каким путем добыты деньги, сельчане могли лишь догадываться, поскольку оба помалкивали. Когда же Бодой исчез, ушел в «партизаны», о его кузнице как-то забыли, и хозяйничать в ней стал Парапел.

Солтан и Парапел некоторое время молча разглядывали друг друга, пока Григорий не произнес:

— Вот, я пришел…

— Вижу, не слепой, дым пока глаза не выел в этой чертовой кузнице. — Голос звучал хрипло, неприветливо. — Я знаю, кто ты.

Кузнец поднялся, подошел к двери и выглянул на улицу. Не заметив ничего подозрительного, сказал несколько мягче:

— Ты посиди здесь, — он указал на скамейку в углу и больше не произнес ни слова.

Когда совсем стемнело, Парапел вышел на улицу, постоял возле двери и велел Солтану следовать за ним. Они прошли почти все село и остановились возле дома, стоявшего у самого леса: Парапел постучал в окно и что-то сказал на незнакомом для Солтана языке. «По-цыгански говорит», — решил не понявший ни одного слова Солтан. Хозяин открыл калитку, проводил их в дом, и они вошли в скудно освещенную керосиновой лампой комнату. Сидящий на скамье человек медленно поднялся, пригнув массивную голову, которая чуть ли не касалась потолка. Под тяжестью его огромного тела половицы жалобно заскрипели. Он подошел почти вплотную к Солтану, дыша ему прямо в лицо винным перегаром. В мутноватых темных глазах гиганта мелькнуло нечто похожее на любопытство. Солтану стало не по себе под его тяжелым недоверчивым взглядом.

— Полковник Дэннис? — спросил он низким прокуренным басом.

Солтан растерянно молчал, не зная что отвечать.

— Молчишь? Тогда я скажу. Ты такой же подполковник, как я — маршал Антонеску. — Он подмигнул Парапелу, явно довольный своей шуткой. — Однако кто ты есть на самом деле, не так уж и важно. Главное в том, что ты, как и я, борешься против Советов. Значит, мы с тобой друзья. Правда, был у меня один друг… — он замолчал, хмуро, пристально вглядываясь в глаза Солтана. — Сейчас никому, даже друзьям, верить нельзя. Продадут ни за грош. Не так ли, Парапел?

— Твоя правда, Филимон, — с готовностью откликнулся Парапел.

— Ты при случае расскажешь подполковнику, где он теперь, тот наш приятель… на всякий случай. — Мрачная усмешка пробежала по его бледному нездоровому, давно, не видевшему дневного света лицу.

Бодой достал из кармана смятую бумажку, расправил ее на колене огромной ладонью, поднес поближе к лампе и стал медленно читать вслух:

«Добрые люди, молдаване! Коммунисты и их прислужники строят насмешку с народа, они большую часть хлеба превращают в железо с тем, чтобы заиметь силу против всего народа земного шара.

Подполковник С. Дэннис».

Нет ни одного народа на этом свете, который бы отказался от веры в великого бога. Только коммунисты отрицают веру и строят насмешку над верующим народом, над церквами, монастырями, только коммунисты больше верят в свои планы и силы, чем в планы и силы бога.

Добрые люди! Вас просит весь народ из-за границы, сохраните ваши руки и в сердцах веру, не давайте подписи красному дракону и его прислужникам.

Добрые люди! Не бойтесь, не верьте безземельным коммунистам. Новая война будет не такая, как говорят они. Сейчас настало время собрать все силы, направить их против комбандэксплуататоров. Семьдесят пять государств могут и готовы помочь нам осуществить эти задачи к скорейшему провалу коммунистического строя в России.

Окончив чтение, Бодой спросил:

— Сам писал?

Солтан утвердительно кивнул, лихорадочно раздумывая, каким образом листовка, которую он собственноручно прицепил к стене Чулуканского сельсовета, попала к Бодою, однако спросить не отважился.

— Молодец! — одобрительно произнес Бодой. — Красиво написано, от души. Я бы так не сумел, хотя ненавижу их не меньше, чем ты. Видать, ученый. Только вот я не понял… о войне. Не такая будет. А какая же?

Солтан понял, что первая встреча, которой он в глубине души опасался, началась благоприятно, и приободрился. Когда он изложил свою «теорию» холодной войны, внимательно слушавший Бодой задумчиво произнес:

— Говоришь ты тоже красиво, почти как пишешь. Однако это слова. Одних только слов мало. Надо действовать…

Солтан открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Бодой его опередил:

— Знаю, что ты скажешь — о Настасе. Все знаю. Повесить надо было предателя, а ты припугнул — и все.

— Нет, Филимон, не все. — Солтан достал из кармана бумазейный мешочек с печатью Чулуканского сельсовета и протянул его Бодою.

— Что это?

— Печать сельсовета, — не без самодовольства ответил Солтан.

Бодой радостно ухмыльнулся, и Солтан понял: трофей представлял для него немалую ценность.

— Какую хочешь справку можно сделать, Филимон. Пригодится…

— Конечно, пригодится. Однако, кроме печати, еще бумага нужна, со штампом или как он там называется, наверху который, — вспомнил он о фирменном бланке.

Настроение Бодоя явно изменилось к лучшему, и Солтан решился спросить, каким образом к нему попала листовка.

— Интересуешься? Оттуда, — Бодой сделал неопределенный жест рукой. — Глаза видят, уши слышат. Мы знаем не только об этой листовке. И о партии твоей нам тоже известно, и кое-что другое. После поговорим.

«Вот дьявол, неужели и о том, что под его именем магазин обчистили, тоже знает? Как бы боком не вышло», — Солтан почувствовал неприятный холодок под ложечкой, до него сразу дошел смысл слов Бодоя, который сказал:

— А вообще, парень, ты мне нравишься. Вот только не пойму, чего ты хочешь, чего добиваешься?

— Того же, что и ты, Филимон.

— Ладно, там видно будет, — проворчал Бодой. — Но заруби у себя на носу: все мои приказы ты будешь выполнять беспрекословно, иначе будет плохо, очень плохо. — Нахмурившись; он замолчал, что-то обдумывая, и жестко добавил: — Сегодня, сейчас пойдешь со мной. Кое-кого надо поздравить с праздником.

Из протокола допроса свидетеля Крэчун Веры Николаевны, 32 года, неграмотная, колхозница колхоза «Заря новой жизни», беспартийная, уроженка села Мындрешты…

Председатель Мындрештского с/с (подпись)

…По существу заданных мне вопросов сообщаю:

Секретарь с/с (подпись)

Вечером 1-го мая мой муж Крэчун Аксентий Кузьмич пришел домой со своим знакомым Райляну Константином. Они принесли немного колбасы и брынзы. Муж сказал, что сегодня большой праздник и его надо отметить как полагается. Мы сели за стол. Вдруг дверь неожиданно открылась, и в комнату вошел наш односельчанин Филимон Бодой и с ним незнакомый мне человек.

В о п р о с. Опишите этого человека.

О т в е т. Он был высокого роста, но ниже Филимона и моложе его. С лица красивый. На виске я заметила шрам.

В о п р о с. Этот человек был вооружен?

О т в е т. Не знаю, оружия я у него не видела.

В о п р о с. А Бодой был вооружен?

О т в е т. У Бодоя была винтовка и еще какое-то оружие с коротким стволом. Не знаю, как оно называется.

В о п р о с. Расскажите, что произошло дальше?

О т в е т. Бодой потребовал, чтобы ему и его спутнику налили вина, что и было выполнено. Он выпил стакан и сказал: «Смотрите, как хорошо живут колхозные начальники, пьют вино, закусывают колбасой, сами гуляют, а людей заставляют на них работать». Муж ответил, что он никого не заставляет работать, сам тоже работает всю жизнь, как и остальные трудовые крестьяне, а вот Бодой не работает, но живет лучше, чем другие, потому что занимается грабежом. Тогда Филимон сказал: «А тебе меня не жалко, я же бездомный, живу не как все люди, скитаюсь по лесам?» Муж ответил, что никто не заставляет его скитаться, он сам во всем виноват, потому что не хочет жить честно. Бодой сказал: «Теперь мне ясно, почему ты притесняешь крестьян, не разрешаешь воровать с полей, кого поймаешь — ведешь в правление вашего проклятого колхоза. Ты коммунист. Я очень удивляюсь, как с тобой, большевиком, да еще чахоточным, живет эта несчастная женщина», то есть я. Он дал винтовку своему спутнику и сказал: «Бей его в грудь!» Тот ударил прикладом, но не сильно. Бодой разозлился и закричал: «Разве так бьют!» Он выхватил у него винтовку и ударил прикладом так, что Аксентий упал, изо рта пошла кровь. Муж сказал: «Как мне больно, я умру». Бодой засмеялся и сказал: «Я и пришел за тем, чтобы ты умер». Они забрали одежду мужа, которая находилась в сундуке, все деньги, какие были в доме (107 руб.) и ушли. Куда они ушли, мне неизвестно.

С моих слов записано верно и мне прочитано. Дополнений или замечаний не имею. Вместо подписи крестик (неграмотная).

Характеристика

Крэчун Аксентий Кузьмич, 1914 г. рождения, молдаванин, уроженец села Мындрешты Кишкаренского района, по социальному происхождению из крестьян-батраков. После службы в рядах Советской Армии вернулся в село инвалидом II группы. Награжден медалью «За освобождение Вены». Входил в состав инициативной группы по организации колхоза, одним из первых вступил в колхоз, работал счетоводом. Оказывал сельсовету большую помощь по организации колхоза, а также в выполнении хозяйственно-политических заданий. Был одним из лучших агитаторов, активно выступал на собраниях, разоблачая кулаков. Вел борьбу с бандитами, много помогал милиции как бригадмилец в задержании и конвоировании преступных элементов.

Тов. Крэчун А. К. являлся также уполномоченным по займу. Со своей работой справлялся хорошо, являлся лучшим колхозником-общественником, за что был зверски убит главным бандитом-террористом Бодоем Филимоном, жителем села Мындрешты, совместно с неизвестным бандитом. В чем и дана настоящая характеристика в райотдел МГБ.

 

НАДЕЖДА ПЛАМАДЯЛА

Расследование происшествия, вернее — нескольких происшествий, случившихся в одну ночь, Москаленко решил начать с беседы с председателем сельсовета Настасом. Уже в самом ее начале капитан понял, что события той ночи уже утратили для Настаса остроту, да и односельчане, видимо, порядком надоели своими расспросами. Председатель говорил скупо, коротко, упуская детали, а именно они особенно интересовали Москаленко.

Перед самым отъездом капитана в Чулуканы поступило сообщение о зверской расправе над счетоводом мындрештского колхоза Крэчуном. Судя по всему, в убийстве принимал участие вместе с Бодоем и «подполковник Дэннис». Худшие опасения Жугару подтвердились весьма скоро, причем самым зловещим образом. Поначалу было майор намеревался направить в Мындрешты Москаленко — самого опытного оперативника, однако отменил свое распоряжение. Поразмыслив, он решил, что будет лучше, если капитан сосредоточится на разработке Надежды Пламадялы, через которую имелась реальная перспектива «выйти» на Солтана, а потом и на самого Бодоя.

Собеседник капитана уже знал о том, что произошло в соседних Мындрештах. Может быть, думал Москаленко, этим отчасти и объясняется неохота, с какой Настас вел срой рассказ: что, мол, толку? Бандиты обнаглели до крайности, а вы, работники органов, только одними разговорами занимаетесь. В подобных рассуждениях заключалась немалая доля правды, и Москаленко не мог этого не признать, что весьма чувствительно задевало его профессиональное самолюбие. Однако дело ведь не в нем, в самолюбии или как там еще это называется, — размышлял он. — Главное ведь в том, что подрывается вера людей в новую власть, ее способность раз и навсегда покончить с бандитами. Он, чекист Москаленко, — один из представителей этой власти, и на нем, как и на его товарищах, лежит особая ответственность.

Майор, безусловно, прав, говоря, что Надежда Пламадяла — единственная реальная ниточка. И имя у нее такое многообещающее. Только как подступиться к этой Надежде? С ней надо встретиться и поговорить наедине так, чтобы никто не видел, не знал. Бывая в селах, Москаленко почти физически чувствовал на себе любопытные, а порой и враждебные взгляды. Он, человек посторонний, находился как бы всегда на виду, и это очень затрудняло розыскную работу. В школу к ней не придешь — станет моментально известно всему селу, в военкомат не вызовешь — не мужчина же. Домой тоже нельзя, во всяком случае днем, соседи обязательно увидят — опять проигрыш, тем более что соседи — «не те люди» — вспомнил он отзыв участкового Чеботаря. Прийти к ней поздним вечером или ночью? Рискованно, может испугаться, поднимется шум, пока ей объяснишь, что к чему, а это разговор долгий. И не исключено, что любовник как раз у нее может ночевать.

Москаленко вспомнилось, как брали Шухевича. Оцепили особняк на окраине Львова, подошли к двери. В ответ на требование сдаться прозвучал выстрел, пуля пробила дверь и попала майору, их командиру, прямо в сердце. Нервы у молодого солдата-автоматчика не выдержали, и он, забыв о приказе — брать живым, нажал на спуск и очередью разнес дверь в щепки. От Шухевича ничего, в общем, и не осталось. Нет, поднимать стрельбу он не намерен. Можно все испортить. Надо брать тихо, и обязательно живым. А чулуканский участковый-то ничего, смышленый, оказывается, парень, — вдруг вспомнил он Михаила Чеботаря.

Лейтенант Чеботарь совсем недавно, после окончания Кишиневской школы милиции, получил назначение в Чулуканы, и до сих пор работать с ним капитану не доводилось. Времени зря лейтенант не терял. Хотя бы с этой водкой. Докопался, что в сельмаге в последнее время частенько покупала Пламадяла водку, чего раньше за ней не замечалось. Зачем одинокой женщине водка? Была бы пьющая, так нет же. Ясное дело, зачем — мужика угощать, не в одиночку же распивать, хотя и такое бывает. Однако в селе знают — не пьет она. Со всех сторон характеризуется положительно, скромная, отзывчивая. Нет, не знает она ничего о том, кто на самом деле ее любовник, а он, само собой, помалкивает, исповедоваться ему перед ней ни к чему. Но как же все-таки потолковать с ней наедине, причем не откладывая? Время дорого, и оно работает пока если не против, то уж во всяком случае не на них, оперативников.

Москаленко поравнялся с низким невзрачным зданием сельского клуба. Из полуоткрытого окна доносилась мелодия «Сырбы», молодые задорные голоса. Он остановился, прислушался и вдруг вспомнил, что Надя — страстная любительница танцев и участвует в художественной самодеятельности. Стараясь не привлекать внимания, вошел в зрительный зал, вернее — большую комнату, заставленную разномастными стульями, присел в последнем ряду. Однако появление незнакомца не осталось незамеченным. Танцоры на какое-то время смешались, бросая любопытные взгляды на капитана. Вглядевшись в парней и девушек, толпившихся на маленькой сцене, Москаленко легко узнал по описанию участкового Надю, поднялся и вышел на улицу. Решение созрело само собой.

Он не спеша прохаживался по улице, время от времени поглядывая на двери клуба. Уже совсем стемнело, когда из них веселой гурьбой повалила молодежь. От группы отделилась стройная женская фигура в накинутом на голову пестром платке и заторопилась в противоположную от других молодых людей сторону. Она шла легким быстрым шагом, и капитану пришлось поторопиться. Услышав в позади себя мужские шаги, женщина испуганно оглянулась и почти побежала по темной улице.

— Постойте, Надя! — окликнул ее Москаленко. — Нам надо поговорить.

Она на секунду остановилась, а потом, не говоря ни слова, пустилась бежать. Москаленко решил не отступать: другого такого случая могло не представиться.

— Не бойтесь, я ничего плохого вам не сделаю, — сказал он ей вслед.

Женщина чуточку замедлила шаги, будто раздумывая.

— Есть разговор… О Григории Солтане, — Москаленко пошел в открытую.

Она остановилась как вкопанная, и капитан, наконец, приблизился к ней. Женщина молчала, вглядываясь в лицо незнакомого мужчины, напряженно ожидая, что последует дальше. Москаленко осмотрелся по сторонам. Кроме их двоих, поблизости никого не было. Конечно, улица — не лучшее место для такого разговора, но выбирать не приходилось.

— Прежде всего должен вам сказать, Надя, что желаю вам добра, и потому буду откровенен. Ваш знакомый Григорий Солтан — дезертир Советской Армии и опасный преступник.

Женщина приглушенно вскрикнула, прикрыв рот концом платка.

— А вы откуда знаете? — дрожащим голосом спросила она. — И вообще кто вы такой?

— Работа у меня такая, чтобы знать.

— Не понимаю, о какой работе вы говорите, только этого не может быть!

— Чего именно?

— Того, что вы про Гришу говорите… Мы пожениться собираемся. — Она заплакала.

«Совсем заморочил голову девке, это надо же. Она, дура, и поверила», — с неприязнью к стоящей рядом женщине вдруг подумал Москаленко и продолжал: — Этот ваш жених причастен к убийству одного человека, а другого он ранил. У него руки в крови. — Капитан говорил резко, даже зло. Было, по-видимому, в его тоне что-то такое, что заставило женщину поверить.

— Что же теперь будет? — растерянно, сквозь слезы, спросила она.

— Это зависит от вас. Одно могу сказать: не найдете вы с ним своего счастья, а только потеряете. Все равно Солтана схватят, и тогда будет уже поздно.

— Поздно? — она не поняла или сделала вид, что не поняла.

— Когда Солтана арестуют, вы будете считаться его соучастницей со всеми вытекающими последствиями. А он, пока на свободе, может еще много зла причинить людям.

Молодая женщина размышляла, нервно теребя концы платка. Москаленко явственно слышал ее учащенное прерывистое дыхание, однако жалости к ней почему-то не испытывал.

— Что я должна сделать? — нерешительно прошептала Пламадяла, глядя себе под ноги.

— Помочь нам, помочь! — быстро ответил капитан.

— Как? — тихо прошептала она.

— Прежде всего скажите — где он живет?

— Не знаю… Сначала жил у своего дядьки Степана Якуба, сейчас у него не живет. — Она замолчала, что-то припоминая. — Говорил о какой-то землянке в лесу. Штаб-квартира какая-то у них там.

— У них?

— Ну да, с ним еще кто-то живет.

— Так… А кто они, эти люди? — Москаленко напряженно ждал ответа.

— Об этом мне ничего неизвестно, он не говорил.

— Хорошо… А часто ли бывает у вас Солтан?

— Когда как. Приходит ночью, уходит под утро, — потупясь, смущенно произнесла женщина.

— Вот что, Надя, — Москаленко старался придать своему голосу как можно больше мягкой доверительности, — я понимаю, что вам нелегко, но другого выхода нет. Когда Григорий придет к вам, сделаете так: дважды зажгите и погасите лампу возле окна, но так, чтобы он ни в коем случае не заметил. Ни в коем случае! Иначе вам придется плохо.

— Я понимаю, — пробормотала она, испуганно оглядываясь.

— Двери в ту ночь не запирайте.

— Так и сделаю, — глядя мимо собеседника, тихо ответила женщина.

— И запомните, — о нашем разговоре никому ни слова.

Доклад Москаленко подходил к концу. Майор Жугару слушал сосредоточенно, изредка задавая уточняющие вопросы. Судя по всему, он остался доволен докладом. Закурив очередную папиросу, майор спросил:

— Ваши предложения, капитан?

— Есть два варианта. Первый — взять этого подполковника тепленьким у его любовницы. Но для этого нужно время, может, день, а может, и все десять. Трудно сказать, сколько именно, ведь он приходит к Пламадяле когда ему вздумается: Второй вариант — прочесать лес и найти эту самую штаб-квартиру, как они называют свое бандитское логово.

— А что за люди там с Солтаном скрываются, так и не удалось установить?

— Пока нет, товарищ майор, работаем в этом направлении. Скорее всего такие же нелегалы, как и Солтан.

— Нет, капитан, второй вариант хуже, много хуже. Проческа отпадает. Шума наделаем с этой проческой, ну найдем эту землянку… а вдруг там никого нет? Только спугнем. Нет, надо все тихо, без шума провернуть. Ты в этой Надежде уверен? — озабоченно спросил Жигару.

— Надежда — хорошее имя, Демьян Никифорович, — улыбнулся Москаленко. — Не должна подвести. А если серьезно, стопроцентной гарантии дать не могу. Кто знает, что женщина может в последний момент выкинуть. Пожалеет… или испугается: Был у меня один такой случай, в Станиславской области. Брали мы главаря бандеровской банды, ситуация почти аналогичная складывалась.

— После расскажешь, а сейчас ближе к делу. Как там наши геодезисты поживают, которые в Чулуканах?

— Отлично Демьян Никифорович. Чего им сделается? Живут себе в палатке, весь день на свежем воздухе, загорают. Курорт, да и только!

— Ты это оставь, капитан, — то ли не понял, то ли не принял шутливого тона Жугару. — Лучших ребят нам прислали, боевых. Там, — он показал рукой наверх, — придают особое значение этой операции. Так что прошу учесть. Говоришь, дважды лампу должна потушить?

— Да, так мы условились.

— Не лучшим образом, между прочим. А вдруг Солтан заметит? Ты об этом подумал?

— Некогда было особенно раздумывать… Да и какой другой сигнал можно ночью дать?

— Поживем — увидим. — Майор стал перебирать лежащие на столе бумаги, и Москаленко понял, что разговор окончен. Уже у двери его остановил вопросом Жугару:

— А того бандита, о котором ты говорил, взяли?

— А как же, товарищ майор, само собой. Не ушел. У другой только бабы, не такой жалостливой, какой та оказалась.

После нежданной-негаданной встречи на улице Надежда Пламадяла потеряла покой. По ночам долго не могла уснуть, просыпалась от малейшего шороха за окном, прислушивалась: не Гришка ли? Едва ли не с первых дней его внезапного появления она женским чутьем чувствовала, догадываясь, что с ним не все в порядке. Нет, не походил Григорий на прежнего, каким знала его еще недавно. Изменился, стал вспыльчивым, замкнутым. И пугливым каким-то. И еще эта водка. Раньше тоже выпить был не прочь, но не так, совсем не так. Едва среди ночи заявится — первым делом выпить требует, пьет жадно, с остервенением. И эти ночные неожиданные посещения… Раньше, бывало, когда приезжал, и в клуб на танцы ходили, и просто по улице гуляли. Подруги завидовали. Еще бы — из себя видный, парень хоть куда. Форма военная очень ему к лицу была. Куда только она, форма эта, теперь подевалась? Ходит в каком-то тряпье, словно оборванец. О женитьбе, правда, и теперь поговаривает, но как-то неуверенно, больше для вида. Она же все чувствует.

А сейчас этот неожиданный, тревожный разговор. Она помнила его целиком, до мелочей. Если быть до конца откровенной перед собой, то она сама уже давно подумывала порвать с Григорием. Однако не решалась, все ждала удобного случая. И вот случай вроде бы выдался. Нет, не так она представляла расставание, совсем не так… А если тот человек все выдумал, оклеветал ее Гришу? Не похоже, какой ему смысл наговаривать. И потом эта палатка с геодезистами или как там они называются. Молодые, веселые ребята. Сельские девчонки на них заглядываются. Рослые, как на подбор, пошутить не прочь. Что-то измеряют шестами, смотрят в трубы. В селе говорят, новую дорогу строить будут, потому и измеряют землю. И что интересно — появилась эта палатка через день-другой после того разговора. Ее из окна хорошо видно. Не иначе эти ребята и ждут ее ночного сигнала. Легко сказать — сигнал. Григорий такой подозрительный, за каждым ее шагом следит, глаз не спускает, когда приходит. Будто чует неладное. Да и почему, зачем она должна это делать? Пусть милиция сама разбирается, а ее дело сторона. Нет, в сторону уйти никак не удастся. Соучастница… со всеми вытекающими последствиями, — вспомнились жесткие, грозные слова. Позора не оберешься, считай, жизнь поломалась, а ей еще жить и жить.

Рядом зачмокала во сне маленькая Анжела. Она встрепенулась, вскочила, поправила одеяльце. А с девочкой что будет, если ее посадят в тюрьму? Эта простая мысль обожгла, пронзила все ее существо. Да ну его к черту, этого Гришку, пропади он пропадом.

Женщина осторожно соскользнула с кровати, накинула шаль. Григорий заворочался, что-то пробормотал. Она замерла возле кровати. Лицо мужчины белым пятном расплылось на подушке. Сердце женщины билось так сильно, что она испугалась, как бы Григорий не проснулся от этого стука. Прислушалась к его ровному глубокому дыханию. Спит крепко, сегодня он выпил больше, чем всегда. Неслышно ступая босыми ногами, проскользнула на кухню, чиркнула спичкой. Непослушные ватные руки не подчинялись, спичка сломалась. Она чиркнула другой, зажгла лампу, отодвинула занавеску, поднесла лампу к окну, погасила и зажгла снова. Так же неслышно ступая по холодному полу, дрожа от волнения, легла рядом с Григорием. От него несло жаром, но это тепло не согревало, напротив, было неприятным, чужим, и она отодвинулась на самый край кровати. Лежала с открытыми глазами, уставившись в черный проем открытой двери. Ждала.

И все-таки они появились неожиданно, две темные безмолвные тени. Один метнулся к кровати, быстрым движением сунул руку под подушку и вытащил оттуда пистолет. Другой остановился в дверях, заполнив собой весь проем.

— Вставайте, Солтан, — негромко сказал тот, что стоял возле кровати. — А вы зажгите лампу, и побыстрее, — обратился он к хозяйке.

Она сделала то, что ей сказали, и тотчас ушла из комнаты.

Ничего еще не соображающий со сна и похмелья, Солтан сидел на кровати, тупо уставившись на незнакомцев. Наконец, сообразив, что произошло, полез под подушку. Не найдя пистолета, криво улыбнулся.

— Одевайтесь, — приказал ему один из мужчин, плотный, в сером дождевике. — Пойдете с нами. Только без глупостей. — Он помахал для убедительности пистолетом.

Солтан быстро оделся, поискал глазами Надежду. Ее нигде не было. Уже во дворе, возле калитки, он оглянулся. Женский силуэт белел на крыльце. Сделал знак рукой, она не ответила, молча, смотрела, как его, подхватив с обеих сторон под руки, вели по улице. Женщина стояла так до тех пор, пока Солтан и его провожатые не скрылись в туманной, призрачной дымке, опустившейся над селом перед близким рассветом.

 

ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Поднятый посыльным ни свет ни заря с постели, Москаленко заторопился в отдел. Начальник уже сидел в кабинете и что-то читал. Ответив на приветствие, Жугару молча указал капитану на стул и снова углубился в бумагу. По выражению лица майора Москаленко понял, что лежащие на столе смятые листки, исписанные фиолетовыми чернилами, очень заинтересовали Жугару. Москаленко сидел довольно долго, не решаясь оторвать начальство от чтения и спросить, зачем он понадобился в такую рань. Майор наконец откинулся на спинку стула и рассмеялся. Москаленко удивленно вскинул глаза: таким своего начальника ему еще видеть не приходилось. Лицо Жугару приняло свое обычное сосредоточенное выражение. Он передал листки капитану:

— Ознакомься, Андрей Кондратьевич. — В последнее время он все чаще обращался к Москаленко запросто — на «ты» и по имени-отчеству. — Удивляюсь людям, которые верят этому набору фраз. Видимо, кое-кто все-таки верит. Наивные простаки, если не сказать больше. Но это в лучшем случае. В худшем же — враждебные элементы. И на что только рассчитывают? Да ты почитай, Андрей Кондратьевич, — спохватился майор, — видя, что капитан не понимает, о чем идет речь.

— Что скажешь? — с интересом спросил Жугару, когда капитан ознакомился с программой демократической аграрной партии.

— Сначала спрошу вас, Демьян Никифорович, где вы достали этот антисоветский бред?

— У подполковника Дэнниса взял… почитать. Для повышения политического образования. — Жугару снова улыбнулся.

— Так… — Москаленко лишь теперь понял причину хорошего настроения начальника. — Значит, схватили?

— Да, сегодня ночью… Сейчас приведут, вместе допросим. — Он нажал кнопку звонка и приказал вошедшему лейтенанту доставить задержанного Солтана.

Минут через пять в сопровождении конвойного в кабинет вошел Солтан, остановился посреди комнаты, вытянулся по стойке «смирно» и отчеканил:

— Здравия желаю!

— Здравствуйте, — ответил на приветствие майор, пристально вглядываясь в его поросшее щетиной, помятое после выпивки и бессонной ночи лицо. — Я начальник райотдела МГБ майор Жугару, а этот товарищ — капитан Москаленко. Получается; — усмехнулся он, — что вы — самый старший по званию. Если не ошибаюсь — подполковник. Да что же вы стоите, присаживайтесь.

Конвойный придвинул стул и вышел из кабинета.

— Извините, товарищ майор, но вы ошиблись. Я — младший сержант, был недавно старшим сержантом. Разжаловали меня. — Солтан по-прежнему стоял, жалко, униженно улыбаясь.

— Да вы садитесь, Солтан, садитесь, — снова предложил Жугару, — разговор у нас долгий будет.

Солтан осторожно присел на край стула, избегая устремленных на него изучающих взглядов.

— Начнем по порядку. — Майор раскрыл пачку «Казбека», не спеша закурил.

Ароматный дымок дошел до Солтана, он беспокойно заерзал на стуле и бросил короткий просительный взгляд на Жугару. Тот понял без слов, протянул ему пачку:

— Курите.

Солтан вскочил, достал дрожащими пальцами папиросу, прикурил, жадно, глубоко затянулся и только после этого поблагодарил.

— Итак, — продолжал Жугару, — мы вас слушаем. Расскажите о себе по порядку, кто вы, откуда…

— Да рассказывать особенно нечего, — нехотя произнес арестованный, — вы и так сами, наверное, все знаете. — Он опустил голову и стал пристально разглядывать пол, будто что-то там потерял.

— Действительно, знаем, — согласился майор, — однако хотелось бы услышать рассказ из первоисточника о том, как вы, молодой еще человек, и судя по всему, неглупый, докатились до жизни такой.

— Какой — такой? — глухо пробормотал Солтан.

— Позорной, преступной — вот какой. Вам бы еще жить и жить, а вы… — Жугару не закончил и лишь выразительно махнул рукой.

— Это все старший лейтенант Колтовой, — после паузы тихо произнес Солтан. — Из-за него все началось.

— Какой Колтовой? — переспросил Жугару. Эту фамилию он услышал впервые…

— Мой командир. Сам отпустил в краткосрочный отпуск, а потом сказал: ничего, мол, не знаю. Получилось, что я в самоволке был.

— Допустим… А дальше?

— Посадили меня… Сбежал я, приехал к дядьке в Чулуканы. — Он сделал паузу и сдавленным голосом едва слышно произнес: — Я не хотел его убивать, этого чахоточного, даже не знаю, кто он такой. Это все он, Филимон Бодой, меня заставлял. Он, Бодой, и убил… Прикладом.

— А врываться в дом Настаса, громить сельсовет, грабить магазин — тоже кто-то заставлял? — вступил в допрос Москаленко.

— Да, мой дядька, Якуб Степан, обижен он на Советскую власть, меня тоже настроил, подговорил… А завмаг этот — жулик, аферист, магазин сам открыл — берите все, что пожелаете.

— Выходит, виноваты все, кроме вас, Солтан. Так не бывает. А кто, кстати, эти двое, которые были с вами?

— А черт их разберет, случайно познакомился, не совсем, правда, случайно, — после некоторого размышления добавил Солтан. — Так получилось. Беглые какие-то эти двое. Федор — дезертир трудового фронта, а Корнелий — тот птица поважнее. Рассказывал, что одного из ваших прикончил. Похоже, что не врал. Они в землянке, в лесу прячутся, недалеко от Чулукан. Я покажу. Как дикари живут, разве это жизнь.

— С Бодоем как вошли в контакт, тоже случайно? — Жугару и Москаленко с интересом рассматривали сидящего перед ними человека, взвешивая каждое его слово, каждый жест, чтобы отделить правду от лжи в его показаниях.

Прежде чем ответить, Солтан попросил папиросу, закурил.

— Нет. С Бодоем вышло по-другому. Я искал с ним встречи. — Он глубоко затянулся папиросой. — Мои напарники, о которых я говорил, оказались не теми людьми, с которыми можно делать дела. А мне нужны были деньги, много денег. Вот я и решил вместе с Филимоном их добыть. Он ведь отчаянный…

— Пока такой откровенный разговор, Солтан, мне нравится. — Майор повернулся к Москаленко. Тот согласно кивнул. — Итак, мы остановились на том, что вам понадобилось много денег. Зачем, если не секрет?

— Зачем? — с неподдельным изумлением переспросил Солтан. — Деньги, они ведь никогда лишними не бывают. Я хотел уехать далеко… на шахту, в Сибирь, туда, где меня не найдут. А без денег, да еще без документов, далеко не уедешь.

— Ну ладно, к этому мы еще вернемся. А сейчас поговорим вот о чем. — Жугару брезгливо поморщился, взяв со стола листки с программой демократической аграрной партии, заявлениями и автобиографиями ее членов.

— Да что здесь говорить, — Солтан пожал плечами, — не перевелись дураки, слава богу. Поверили, болваны, записались, а когда до денег, взносов то есть, дело дошло, жаться стали. Жмоты деревенские.

— До сих пор, Солтан, вы говорили, видимо, правду, но не всю. Во всяком случае мы вам верим. Пока верим, — уточнил майор. — Поэтому хорошо подумайте, прежде чем ответить на мой вопрос. От вашего ответа зависит многое, и ваша дальнейшая судьба — тоже. Где скрывается Бодой?

Солтан весь напрягся, в глазах мелькнул страх.

— Не знаю, — пробормотал он. — Я ведь с ним один только раз встречался. Парапел, кузнец, нас свел. В Мындрештах, вечером. Я это село плохо знаю. И хозяина дома в лицо не помню, и где тот дом стоит — не найду. А что?

— Ничего, просто интересуемся. Считайте, что соскучились по нему. — Жугару улыбнулся краем рта.

— Я понимаю, конечно… Однако меня вы быстренько, — Солтан запнулся, подбирая подходящее слово, — нашли. Филимона тоже рано или поздно возьмете. Куда он денется?

— Это вы верно, Солтан, говорите. Обязательно возьмем, но лучше раньше, чем позже. — Майор нажал кнопку звонка и приказал вошедшему конвойному увести арестованного.

— Каков гусь! — задумчиво произнес Жугару, когда Солтана увели. — Не пойму, что за человек. Проходимец, выдающий себя за американского подполковника. Для пущей важности. Это же надо додуматься! Авантюрист — это ясно. Но не только. Обрати внимание, Андрей Кондратьевич, он всячески уходит от антисоветской направленности своих преступлений. Обычный вроде уголовник. Нет, он не так прост, каким хочет казаться. Что дальше будем делать, Андрей Кондратьевич?

— Может, взяться за Парапела как следует? Он, как явствует из показаний Солтана, наверняка знает, где скрывается его приятель.

— Нет, не подходит, — после некоторого размышления сказал майор. — К кузнецу у нас пока подходов нет. Не отдаст он просто так своего дружка. Нет ему смысла. С ним ведь уже работали, ты же знаешь. Только время упустим. Надо по-другому… А что, если задействовать этого гуся?

— Солтана? — капитан не удивился. — Я тоже об этом думал. Однако… это тоже долгая история. Пока подыщем нового сотрудника, которого в районе не знают, пока Солтан под видом своего сообщника, допустим, одного из тех, кто в землянке живет, сведет его с Бодоем — время, глядишь, и уйдет.

— Ты меня не совсем правильно понял, Андрей Кондратьевич. — Жугару встал, прошелся по кабинету и остановился возле стула, на котором сидел капитан. — Я имел в виду задействовать самого Солтана на полную катушку. Сначала дать ему понять, что это для него — единственный шанс сохранить жизнь. Да это он сразу сообразит. Не дурак, как ты мог убедиться. И потом, — Жугару подошел к столу, порылся в папке, — получил я на днях любопытную бумагу из министерства. Ты был тогда на заседании в Чулуканах. На, почитай. «Как будто почерк знакомый», — подумал капитан, взглянул на исписанный фиолетовыми чернилами тетрадный листок.

Министру госбезопасности Молдавии

К сему Григорий Солтан.

Я решил пойти по другому пути. Прошу дать мне возможность свободно работать в вашу пользу. Моей силой вы можете узнать любой интересующий вас вопрос, и не только узнать, но выполнить. Если вы намерены простить мои преступления, я готов принять любую поставленную вами задачу. Если откажетесь от моего предложения, буду вынужден усилить пропагандическую работу. Чтобы знать, согласны или нет, напишите на 4 странице газеты «Молдова Сочиалистэ» следующее: «Предлагаем Григорию Солтану прекратить работу и вернуться на родину». Это значит, что вы согласны с моим предложением.

— Действительно… — капитан вертел письмо в руке, не зная, что сказать. — Действительно, хорош гусь, это вы правильно сказали, Демьян Никифорович. Попробуем. Надо отработать прикрытие, под которым он будет искать встречи с Бодоем.

— А вот это мы сейчас и обсудим вместе с ним. — Жугару приказал привести арестованного.

Солтан вошел, переводя тревожный взгляд с Жугару на Москаленко, как бы спрашивая, зачем он понадобился так скоро.

— Садись, Солтан. — Жугару показал на стул. — Продолжим нашу беседу. До сих пор разговор у нас был как будто откровенный. Буду говорить откровенно и я. Ваши преступления велики, на высшую меру вполне тянут. Однако у вас, Солтан, есть шанс сохранить жизнь.

— Какой шанс? — его голос звучал глухо, сдавленно.

— Помочь следственным органам, то есть нам, и суд обязательно учтет при вынесении приговора.

— Я же и так как будто вам помогаю, ничего не скрываю, все рассказываю.

— Все или не все, это будет видно дальше. Однако этого мало. Нужна активная помощь… в задержании Бодоя.

Солтан ничего не ответил, лишь побледневшее лицо выдавало его внутреннее состояние.

— Я же говорил, что не знаю, где он скрывается. Неужели не верите? Он такой подозрительный, скрытный, как волк. Никому не доверяет, даже жене и сыну. Мне Парапел рассказывал. Своего самого близкого друга, Александра Губку, убил на глазах у Парапела. Заподозрил его в чем-то. Парапел говорил, будто мать Губки уговаривала сына кончать бандитскую жизнь и сдаться властям… вам, значит. Ну, Губка вроде бы стал колебаться. Филимон пронюхал или Губка ему проговорился, не знаю точно. В общем, расстрелял из автомата, весь диск выпустил.

«Вот чем, оказывается, закончился разговор с матерью Губки», — подумали оба — Жугару и Москаленко.

— Вы, Солтан, пока не ответили на мой вопрос, — сказал майор. — Боитесь Бодоя?

— Его все боятся, — Солтан уклонился от прямого ответа.

— Ну что ж, обойдемся и без вас. Только… — Майор не успел закончить, как Солтан быстро сказал:

— Согласен я.

— Вот так сразу и надо было отвечать. Судя по всему, Бодой доверяет Парапелу? Не так ли?

— Никому он не доверяет, я же говорил.

— Допустим… Однако без кузнеца нам не обойтись. Вы с ним, с Парапелом, встретитесь и скажете, что вам нужен Филимон.

— А он обязательно спросит — зачем? Что я ему отвечу? Нужна причина.

— Верно, нужна. Вспомните, о чем у вас с Бодоем шел разговор, что его особенно интересовало?

Солтан задумался.

— Когда я ему дал печать сельсовета, ну, ту самую…

— Понятно, продолжайте. Итак, вы ему передали печать Чулуканского сельсовета…

— Он обрадовался, но пожалел в то же время, что бланков сельсовета нет. Зачем-то нужны ему эти бланки, для справок, скорее всего.

— Ну так вот, вы скажете Парапелу, что раздобыли бланки и покажете их ему. Еще скажите, что хотите сами передать их Филимону.

— А если он спросит: где взял? Да и нет у меня этих самых бланков.

— Андрей Кондратьевич, кто в Чулуканах секретарь сельсовета? Не помните?

— Не только помню, но даже знаком лично, приходилось встречаться. Валентина Вышку, симпатичная, между прочим, девушка.

— Симпатичная, говоришь? Скажите Бодою, — Жугару обращался к Солтану, — что у вас с этой Валентиной… в общем, любовь, и вы попросили у нее бланки. Она, мол, готова ради вас на все, а о каких-то бумажках и говорить нечего. Бланки мы вам дадим. И не вздумайте нас обмануть, Солтан.

Солтана увели, а Жугару и Москаленко еще долго сидели, подводя итоги, обсуждая план предстоящей операции, стараясь предусмотреть различные варианты и повороты. Было решено пока не трогать ни Степана Якуба, ни новоявленных «членов» ДАП, ни тех двоих, что жили в землянке, а сосредоточиться на главаре Черной «армии».

— Этих мы всегда успеем взять, — заключил Жугару, — не уйдут. Возьмем главаря — его армии, как они называют этот сброд, придет конец. Какая же армия без командира! Начинаем сегодня же вечером. Солтана нельзя долго у нас держать, можем засветить.

 

В КОЛЬЦЕ

Солтан пришел к Парапелу, как и в прошлый раз, под вечер. Услышав скрип открывающейся двери, кузнец быстро обернулся, держа в руке раскаленный добела металлический брусок. Исходящий жаром брусок оказался совсем близко от лица Солтана, и он невольно отпрянул. Парапел усмехнулся в черные усы и бросил на вошедшего недобрый взгляд: зачем, мол, пожаловал?

— Филимон мне нужен… По срочному делу.

— Ну и иди к нему, если нужен. — Голос Парапела звучал грубо и неприветливо.

Он положил раскаленный брусок на наковальню, взялся за молоток, всем своим видом давая понять, что занят делом. Солтан молча наблюдал, как под ударами молотка брусок обретает форму подковы.

— Зачем тебе понадобился Филимон, да еще срочно?

«Что это с ним? — с беспокойством подумал Солтан. — Не доверяет, что ли?

— Говорю же, дело к нему имею. — Он вытащил из кармана пачку сельсоветовских бланков. — Вот, Филимон такими бумажками интересовался.

Парапел взял один, бланк, повертел в руке.

— На черта ему сдались эти бумажки? Не деньги же. — Он ощерил рот в хищной улыбке.

— Да ты прочитай, что там написано, наверху.

Кузнец с глубокомысленным видом рассматривал бумагу.

— Вижу, что бумага казенная, с гербом, — наконец произнес он нерешительно, и Солтан окончательно убедился, что кузнец неграмотный. — Ладно, Филимон разберется.

Слова эти можно было понять и так, что он, Парапел, сам передаст бумаги Бодою.

— Обижаешь, Парапел, не доверяешь? Отведи меня к Филимону. Нужен он мне, не понимаешь, что ли?

— Обижаешь, не доверяешь… — проворчал кузнец. — Не обо мне речь, — о Филимоне. Не узнать его в последнее время. Даже мне перестал верить… после того как с Губкой это случилось. Боюсь я его, Гриша, — доверительно произнес кузнец. — Боюсь. Не дай господь — разозлится, что я тебя без предупреждения привел. Очень он этого не любит. Ну, да ладно, — после некоторого колебания заключил кузнец, — пойдем, когда стемнеет.

Прежде чем отправиться в путь, Парапел, по обыкновению, выглянул за дверь, осмотрелся. Луна еще не успела взойти, и улицы тонули в темноте. На этот раз их путь, как отметил про себя Солтан, лежал совсем в другую сторону, чем тогда. Улица уходила влево, и когда они сворачивали, Солтану показалось, что он увидел темную фигуру человека, приникшую к каменному забору. Они шли довольно долго, прежде чем оказались у цели. Как и тот дом, в котором Солтан впервые встретился с Бодоем, этот тоже уединенно стоял на околице, возле самого леса. Парапел осторожно постучал, скорее — поскреб условным знаком в маленькое оконце, что-то тихо сказал, и опять Солтан не понял ни слова. Дверь открыл парнишка, совсем почти мальчик. В комнате, куда они вошли, кроме самого Бодоя, Солтан увидел сидящую на кровати женщину, возраст которой он затруднился бы определить. Женщина безучастно взглянула на него и даже не ответила на приветствие. Рядом с ней сидела очень похожая на нее девочка лет двенадцати с тряпичной куклой в руках. Она с любопытством посмотрела на вошедших и улыбнулась Парапелу как старому знакомому. Сам же Бодой сидел за столом, на котором стояли графин красного вина и тарелки с едой. Парапел заговорил на своем языке, Бодой слушал, изредка поглядывая на Солтана, и тот догадался, что говорят о нем.

— Садись к столу, если пришел, — Бодой разлил в стаканы густое вино, пододвинул один Солтану, другой — Парапелу.

Выпили молча.

Парапел говорил, ты бумаги какие-то принес, а объяснить толком не может. Показывай, что там у тебя.

Солтан достал тонкую пачку.

— Бланки сельсовета, чистые. Ты еще говорил, хорошо бы достать. Печать у нас есть. Справку какую хочешь можно сделать.

Бодой оторвался от бланков и в упор взглянул в глаза Солтана.

— Откуда они у тебя? — Он не проявил никакой радости при виде этих бумаг, скорее напротив — в его глазах мелькнула тревога.

— Одна женщина достала, — Солтан игриво улыбнулся.

— Женщина? Она случайно не в милиции работает, эта женщина? Кто тебя послал? — Бодой отвернул полу своей синей, на овечьем меху, безрукавки. Из-за пояса угрожающе торчала рукоятка вальтера.

— Да о чем это ты, Филимон, разве бабы у большевиков в милиции служат? — Солтан снова игриво улыбнулся. — Валя Вышку принесла, секретарь сельсовета в Чулуканах.

— Валя Вышку? — Бодой не сводил с Солтана недоверчивого взгляда. — Эта комсомольская курва? Что-то не верится.

— Ты разве женщин не знаешь? Они все одинаковы. Пообещал жениться, увезти отсюда, а для этого, ей объяснил, мне справки нужны. Дура девка, поверила.

— У тебя же другая девка была, эта… как ее, Надя Пламадяла, — задумчиво произнес Бодой, не сводя с Солтана пристального взгляда.

«Вот дьявол, и про Надьку знает», — в замешательстве подумал Солтан.

— Надька? Да ну ее к черту. Идейная слишком, к тому же ребенок у нее. С Надькой все кончено. — Он опять доверительно, по-свойски подмигнул: дело мужское, сам понимаешь.

Бодой промолчал, разлил в стаканы остатки вина, с сожалением потряс в руке опорожненный графин. Парапел выпил, поднялся и, сказав несколько слов своему другу, пошел к двери. Поднялся и Солтан, однако Бодой остановил его:

— Куда торопишься, домнуле подполковник? Посидим, поговорим. — Он выразительно постучал по пустому графину пальцем и передал его жене.

Женщина с отсутствующим выражением лица вышла и возвратилась с наполненным доверху графином, поставила его на стол и села рядом с девочкой.

«В чем дело, что он задумал? — лихорадочно размышлял Солтан, крепче сжимая стакан в руке, чтобы скрыть ее дрожь. Не доверяет? Боится, не хочет отпускать? Неужели что-то пронюхал? Нет, это исключено. Тогда в чем же дело?»

Пожалуй, и сам Бодой не мог бы себе ответить на этот вопрос. В последние дни он испытывал неясное, смутное чувство тревоги, предвидел надвигающуюся беду. Это ощущение не покидало его даже ночью, когда он забывался в пьяном сне. Он пытался заглушить его вином, однако алкоголь лишь на короткое время приносил облегчение. После похмелья дурные мысли овладевали с еще большей силой. Бодой не знал, откуда исходит опасность, но, как зверь, бессознательно чувствовал: кольцо вокруг него сжимается. И вот сейчас это чутье подсказывало: от человека, сидящего напротив, исходит опасность, и его не следует пока отпускать.

Парапел вышел из дому, где остались Бодой и Солтан, привычно огляделся. Успевшая взойти полная луна заливала сельские улицы спокойным бледным светом. Постояв возле дома и никого не заметив поблизости, кузнец торопливо зашагал прочь. Возле старого раскидистого ореха он остановился, чтобы свернуть самокрутку, однако покурить ему так и не пришлось. Откуда ни возьмись, будто из-под земли, выросла человеческая фигура. Парапел узнал участкового Иона Пынзару.

— Добрый вечер, Парапел! — приветливо поздоровался лейтенант. — Ты что здесь делаешь так поздно?

Кузнец, оттягивая время для ответа, старательно чиркал кресалом, добывая огонь.

— Хватит тебе возиться с этой допотопной штуковиной, — добродушно сказал участковый и зажег спичку. — Прикуривай.

— У Прокофия Рошки был, — произнес, наконец, Парапел, попыхивая самокруткой. — Выпили по стаканчику, иду домой.

«А ведь он правду говорит, — с некоторым удивлением подумал Пынзару. — Своими глазами видел, как они с Солтаном зашли в дом Рошки».

— С кем пил?

— С Прокофием, я же сказал.

— Пойдешь со мной, Парапел, там поговорим. И не вздумай от меня убежать.

Кузнец почувствовал, как ему в бок уперлось что-то твердое.

— В случае чего — стреляю без предупреждения.

— Да ты что, домнуле начальник! Куда мне бежать? Только домой. — Кузнец рассмеялся деланным смехом.

Они прошли метров сто, пока Пынзару не велел Парапелу остановиться возле колхозной «летучки» — так называли в селе спецмашину для ремонта сельхозтехники. Если бы не команда участкового, Парапел ее бы не заметил: «летучку» скрывала тень от высокого забора.

Участковый открыл дверцы кузова.

— Полезай, быстро! — он подтолкнул Парапела к лесенке, ведущей в кузов.

Крытый кузов был до отказа набит людьми с автоматами в руках; некоторые из них были в военной форме. Кузнец задержал взгляд на мужчине в плаще без погон и осклабился в улыбке:

— Добрый вечер, домнуле майор!

— А ты откуда меня знаешь? — удивился Жугару.

— Вас все знают, домнуле начальник, — голос Парапела звучал льстиво и подобострастно.

— Вот как… А кого ты еще здесь знаешь?

Все с интересом ждали, что скажет кузнец.

— Еще вот его, — Парапел указал на Москаленко. — Он тоже начальник, только не такой большой, как вы, домнуле майор.

— Молодец! — одобрительно произнес Жугару. — Вижу, ты в званиях разбираешься. Тогда скажи: а подполковник Дэннис тебе не знаком?

Кузнец хитро прищурился.

— Подполковник Дэннис? Так он же не в Красной Армии служит.

— А в какой, может быть, в Черной?

— Черт его разберет, в какой, — куда-то в сторону пробормотал Парапел. — Не поймешь. Говорит — в американской. Только Филимон ему не верит.

— А тебе верит?

— До сих пор доверял… — Кузнец подумал и добавил: — Вроде бы.

Жугару пристально всматривался в бегающие глаза кузнеца, стараясь уловить ход его мыслей.

— Где сейчас находится твой друг Филимон Бодой?

Парапел задумался снова.

— У Прокофия Рошки… Пьет с этим подполковником.

— Почему сразу мне не сказал? — недовольно спросил лейтенант Пынзару.

— Так вы же про Филимона не спрашивали, домнуле локотенент, — ухмыльнулся кузнец. — И потом, — обвел глазами оперативников, — мне уже нет смысла ничего скрывать. Вижу, конец Филимону пришел. А мне может скидка выйти. Я же никого не трогал, не убивал.

— Разберемся, — негромко произнес Жугару. — Что они там делали, Бодой и Дэннис?

— Я же говорю — пили. Филимон, когда мы пришли, уже выпивший был. Волком на всех смотрел.

— Кто еще есть в доме?

— Его жена, сын, дочка.

— А хозяева где?

— Не знаю точно, на кумэтрию вроде ушли. Дэннис Филимону какие-то бумаги казенные принес.

Упоминание о бланках отбросило последние сомнения в правдивости слов кузнеца. Жугару приказал сержанту увести Парапела в сельсовет и не сводить с него глаз.

— Недаром говорится — на ловца и зверь бежит, — произнес Москаленко, когда кузнеца увели. — Мы ведь, товарищ майор, предполагали, что Парапел в доме с Бодоем останется. Под тем орехом Пынзару с Солтаном должен был встретиться. В соответствии с планом операции.

— А он вопреки нашим планам действовал. Не задержался у своего дружка. Уж не заметил ли кого-нибудь из наших ребят? — с беспокойством сказал майор. — Хитрющий, видать, этот кузнец.

— Не должен был ничего заметить, — уверенно отвечал Москаленко. — Наши ребята отлично сработали. Просто решил пораньше смыться, на всякий случай. Вы же сами сказали — хитрющий. Друга своего запросто продал и не поморщился.

— Друга? О чем ты говоришь, Андрей Кондратьевич. Да он родную мать продаст, чтобы свою поганую шкуру спасти. Друга… — недовольно повторил Жугару. — У таких подонков, как Бодой и этот Парапел, не бывает друзей. Только сообщники. Друг до первого милиционера, как говорят уголовники, и правильно, между прочим, говорят. Они-то знают себе цену. Однако мы несколько отвлеклись. Главный зверь еще в берлоге. Что предлагаешь, капитан?

— Собственно говоря, мы уже узнали все, что надо, товарищ майор. Пора начинать.

— А Солтан?

— Солтан? Извините, товарищ майор, не понял.

— Я говорю, что Солтан в доме вместе с Бодоем.

— Ну и что? Он нам больше не нужен, этот проходимец, уголовник.

— Нужен или нет — это другой вопрос. Мы обещали сохранить ему жизнь, если он нам поможет. Он слово сдержал, а мы? Бодой наверняка окажет сопротивление, стрельба неизбежна, в суматохе недолго и ухлопать Солтана.

— Туда ему и дорога, бандитскому отродью, — со злостью сказал Москаленко. — Когда он, гад, вместе с Бодоем Крэчуна убивал, его совесть не мучила.

— Нет, Андрей Кондратьевич, ты не прав, хотя тебя понять можно. Нам, чекистам, слово надо держать, даже если дал такому, как Солтан. Иначе нельзя. И, если хочешь, даже не столько не ради него, а чтобы людям, которые нам верят, не стыдно было в глаза смотреть. Понял, что я хочу сказать? И потом, — майор сделал паузу, — неизвестно, как поведет себя Солтан, когда начнется заваруха. Еще один ствол против нам ни к чему.

— Все равно не уйдут, — уверенно сказал Москаленко. — Все подступы к дому перекрыты. Мышь не проскочит.

— Тем более можно еще подождать.

Весенняя ночь коротка. Край неба начал слабо светлеть, где-то, совсем близко, заголосил петух. Москаленко выразительно взглянул на майора, тот, в свою очередь, посмотрел на часы:

— В самом деле, пора. Он оттуда уже не выйдет, а ждать мы больше не можем. Давай команду водителю.

Услышав шум мотора подъезжавшей машины, Бодой кинулся к окну, прильнул к стеклу и узнал по силуэту машину, которую и раньше видел в селе. Он слышал, что на ней ездят механики, чинят их проклятые колхозные тракторы. «Летучка» черной пугающей громадой остановилась наискосок от дома. Что ей здесь надо среди ночи? Бодой отпрянул от окна, не зная, что предпринять. Солтан сидел за столом в той же позе, однако выражение его лица неуловимо изменилось, и это интуитивно почувствовал Бодой.

— Это ты накликал беду! — голос Бодоя дрожал от ненависти и отчаяния. — Я так и знал…

Дремавшие на кровати жена и сын проснулись и, ничего не понимая, смотрели, как с искаженным от злобы лицом Бодой мечется по маленькой комнате. Девочка продолжала безмятежно спать, чему-то улыбаясь во сне. Он остановился возле нее, раздумывая. В его взгляде мелькнуло нечто, похожее на жалость.

— Беги отсюда, быстрее! — Бодой схватил девочку, распахнул дверь и вытолкнул ее на улицу.

В углу, возле двери, стояли прислоненные к стене ручной пулемет Дегтярева, немецкий автомат, обрез трехлинейной винтовки и несколько немецких гранат. Он схватил автомат и передал его сыну, который взял оружие, не проронив ни слова. Вытащив из-за пояса вальтер, Бодой сунул пистолет в руки жене.

— Живыми они нас не возьмут. А если кто из вас… — Он не договорил и с силой похлопал по толстому стволу ручного пулемета. — Клянусь, рука не дрогнет, вы меня знаете.

— А мне, Филимон, почему не даешь? — раздался в тишине голос Солтана.

Бодой вздрогнул, повернулся к Солтану и окинул его с ног до головы тяжелым недобрым взглядом.

— Тебя здесь еще не хватало!

Он подошел вплотную к Солтану, ощупал его карманы, заглянул за пояс. Убедившись, что оружия при нем нет, мрачно пробормотал:

— С тобой, подполковник, у нас еще разговор будет, когда… — Он прервался на полуслове, вслушиваясь в доносившийся с улицы громкий, усиленный мегафоном, голос:

— Говорит начальник райотдела госбезопасности. Бросай оружие, Бодой, и выходи. Дом окружен, сопротивление бессмысленно.

Казалось, говорящий был совсем близко, под окном. Бодой разбил рукояткой гранаты оконное стекло и швырнул три гранаты, одну за другой, в темноту, туда, откуда слышался этот голос. От взрывов тонко задребезжали стекла в других окнах. Истошно залаяли собаки.

— В последний раз предлагаю сдаться! — снова разлился тот же голос.

В комнате вдруг стало светло, как днем, от включенных автомобильных фар.

— Во двор! Кому говорят! — заорал он в бешенстве на жену и сына, оцепеневших от ужаса.

Все четверо выскочили на ярко освещенное фарами крыльцо. Солтан вдруг метнулся на улицу и побежал к машине. Он бежал прямо по световому коридору, словно заяц, попавший в полосу света. Бодой в одно мгновение все понял, легко вскинул ручной пулемет и нажал спусковой крючок. Солтан повалился, как подкошенный. Бодой повел пулеметом и дал длинную очередь в эти проклятые фонари, однако не попал, и они продолжали гореть. В ответ из «летучки» и откуда-то сбоку, из темноты, застрочили автоматы. Бодой рванулся в глубь двора, в спасительную темноту, где за летней пристройкой уже укрылись жена и сын. Выстрелы смолкли, и громкий знакомый голос крикнул:

— Выходи, Филимон Бодой. Подумай о жене и детях.

Заурчал мотор, машина развернулась, осветив их своими фарами.

— Живыми они нас все равно не возьмут. — Бодой грязно выругался. — Стреляйте по проклятым коммунистам, или я сам вас, трусов, перестреляю.

Он лег за пулемет и дал очередь по машине. Сына, била мелкая дрожь, и автомат плясал в его тонких мальчишеских руках. Жена, неумело отставив руку и повернув в сторону голову, стреляла из пистолета наугад, не целясь. Автомат сына вдруг замолчал. Мать увидела, как он, уронив оружие, с кровавой пеной на губах, медленно оседал на землю.

— Ты его убил, будь ты проклят, убийца!

Исполненный безысходной тоски и ужаса женский крик перекрыл грохот выстрелов. Бодой, не отрываясь от пулемета, повернул голову в ее сторону и увидел направленное на него дуло вальтера. Однако выстрела не последовало. Жена охнула, прижала обе руки к груди и упала рядом с сыном. Это было последнее, что увидел он, прежде чем пули прошили его насквозь.

Все смолкло так же неожиданно, как и началось.

Край неба розовел от первых робких лучей солнца. Ночь была на исходе. Над Мындрештами занималась заря нового дня. День обещал быть солнечным и ясным, по-настоящему весенним.

Акт

Милиционеры (подписи)

Составлен в том, что по распоряжению начальника райотдела МГБ майора Жугару Д. Н. в 22 ч. 30 м. на «диком» кладбище пос. Теленешты был зарыт труп убитого бандита Бодоя Ф. Е., о чем и составлен настоящий акт.