Уже рассвет, и за окном серо, В Кремле всю ночь идет Политбюро. Сталин: И были мы непобедимы, Сильнейшими из всех держав. Ну, что молчите, подхалимы? А может быть, Радзинский прав?! Сидит он в «Ё-Ка-Ла-Мэ-Нэ», Листает наши матерьялы, По полкам делая турне, Концы все зная и начала. Он не выходит из архива… А вы все ночи, все подряд, Не выходя, без перерыва, «Веселых» смотрите «ребят». Ну, что вы выпятили груди? Какое вы Политбюро?! Все в орденах, нет, вы не люди, Хоть смотрите со мной кино. Я сам ему перезвоню, Он не откажет мне, Царю. Алло, Эдвард, пока мы живы, Вернитесь, напишите вновь, Души своей подняв архивы, Еще страницу про любовь… Ну, допишите, коль не спится, Свою сто пятую страницу. Алло, вы слышите? Отпали! Что-что?! Мы не туда попали?! Я думал, вы меня узнали! Кто говорит? Товарищ Сталин! Что вы молчите, Эдуард? Куда девался ваш азарт?! Да-да, тот самый Сталин, Эдик, Тот, кто привел страну к победе. Алло-алло, нас перебили, Вы живы или вас убили? Ну что же, Эдик, помолчите; Опомнитесь — перезвоните… Путь у страны был тверд, но горек, — Был лысым вождь, потом усатей… Вы, Эдик, как большой историк, Призвали нас к суду, к расплате. Как реставратор, гений-медик, Найдя в архивах живой след, Вы всех клонировали, Эдик. Царю от нас большой привет. Теперь для новых поколений Вы как артист играть нас стали: То вы как царь, а то как Ленин, Но больше все-таки вы — Сталин. Спасибо вам, что нас не бросив, Вы трудитесь, не зная лени, Как только скажете: «Иосиф», — У самого дрожат колени. Вам нравится в моей быть власти, Идя на сцену, как на плаху, У вас глаза горят от счастья И бешеный восторг от страха. Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле, Вы осмелели — рановато, И неминуема расплата, Поскольку я всегда в Кремле… Прошу, поскольку все мы живы, Вас больше не пускать в архивы.

Ну что сказать мне вам, Ульянов, Повторы, знаю, слушать лень, Что вы полны идей и планов, Газеты пишут через день. А вот о чем они молчали, Об этом я вам расскажу, Позвольте коротко вначале Простые факты изложу. Вот вы недавно были в Штатах, Беседы с Рейганом вели, Узнав о разделенье МХАТа, Он вам сказал: «Свой не дели». В дни перестройки нашей славной И Рейган понял наконец: Сын не всегда быть может главным, Хоть главным был его отец. Но все же было трудновато Ему в проблемы наши влезть. У нас полегче жить, ребята, Пусть театров мало — «Дружба есть». Ну, с президентом вы коллеги, Он вас спросил: «Где пьесу взять, Чтоб вы в ней были, Миша, — Рейган, Как мне Шатрова повидать?» А вы ему — про режиссуру, Шатров далек от катаклизм, Что пишет он про диктатуру, Не зная ваш капитализм. Что он Ефремову обязан, Он сед, а ты, приятель, сер, Не сможет он работать сразу На США и СССР. Мы все еще свои проблемы Порой решаем кое-как, А в США на эти темы Не пишет ни один Маршак. Задумался немного Рональд И, почесав багровый нос, Сказал, что он восторга полон, Но у него еще вопрос. «Вопрос мой с каждым днем острее, И я хочу спросить у вас: Быть может, вправду все евреи Уже давно живут у нас?» Для президента было мукой, Не мог заснуть он пару дней, Когда узнал, что маршал Жуков — Тевье-молочник и еврей. «У нас в стране все люди чтимы, — Ульянов отвечал ему, — У нас сплошные псевдонимы, Кто сам, иной раз не пойму. И каждый человек свободен, С трудом узнаешь, кто таков, Свободин — вовсе не Свободин, А Розенбаум — Иванов. О чем не знаете, твердите, Мы друг от друга вдалеке, У нас открыто все — смотрите, Кобзон вот только в парике. Свободны мы и терпеливы, Наш горизонт необозрим, Мы даже про презервативы Теперь свободно говорим». Тут раздались аплодисменты. Документально, без прикрас, Хочу словами президента Закончить скромный свой рассказ. «Ульянов, вы большой оратор, В вас силы и таланта сплав, Такой возьмет не только театр, Вокзал возьмет и телеграф…» И все же Рейгану, не скрою, Было совсем не все равно, Что он беседует с героем Не только Театра и Кино. А дальше, говорят, что Миша Потом с ним пил на брудершафт, Я тут по надобности вышел. А сочинил все это ГАФТ.

Жизнь — испытания, проверка, Но за твоей, Олег, спиной, Великий МХАТ и «Табакерка» Живут как старый муж с женой. Как прежде в поисках неповторимый МХАТ, А, может быть, не стоило жениться?! Давно уж вырублен «Вишневый сад», И «Птица синяя» сама в окно стучится. У этой птицы тоже два крыла, Хоть голубых небес она не знает. Когда ее общиплешь догола, Синее птицы просто не бывает. Ведь это курица, она давно не птица, А мы за нею дружной вереницей. И с «Чайкой» могут быть проблемы, Ведь птичья все-таки эмблема. Нет, мне сегодня не до шуток, И даже как-то жутковато, — Недавно я смотрел на уток, В которых целились из МХАТА. Олег, чтоб театр не погиб, Играйте «птичьи» пьесы реже, Когда гуляет «птичий грипп», Зови Онищенко [1] в помрежи.

Может взять да удавиться, Не молюсь, а гнусь, как поп, Не хочу ходить лечиться, Ведь давно, как говорится, Выпрямляют поясницу Не врачи, а просто гроб. Нет во мне сопротивленья, Я лежу и чуда жду. Сверху жду я вдохновенья, Снизу болеутоленья. Но «по щучьему веленью» Скоро встану и пойду. Все когда-нибудь случится, На полу лежу спиной, Жизнь проходит стороной, Может, встать, поесть, напиться, Снова в Оленьку влюбиться? Перед тем как умереть, Телевизор посмотреть? Эх как скучно жить, ребята, Возраст или времена?! Болен — вот моя вина. Плюнуть бы в ладошки с матом, Взять бы в руки мне лопату, Только вот болит спина. А вообще-то я бездельник, Вот возьму, пойду к врачу — Прямо в этот понедельник Свои нервы подлечу!

В Амстердаме, словно бред, Я хотел все трое суток На восьмом десятке лет Посмотреть на проституток. Наше знамя Революции Стало цветом проституции. Словно алая заря Осветила все витрины, Как седьмого ноября, Вижу красные картины. Я совсем еще не стар По сравнению с Европой, На витринах весь товар, С голой грудью, с голой жопой. За витринами вдоль стен Кто-то книжечку читает, Кто под лампой загорает, Здесь без ревности, измен, Будто женский манекен Без кривляний и гримас В гости приглашает вас. Ей не важно, что вы «рашн», Заплатите — она ваша. Между вами только рама, Как прекрасна эта дама. Здесь, за этой за витриной Она кажется невинной. Я иду, не глядя, прямо. Меня просят: «Посмотри», Ну а я, как после срама, — Писька съежилась внутри. — Здесь не бабы, здесь «станки», Здесь завод, цеха, конвейер… А мы все-таки «совки», Даже если мы евреи, — Я плетусь не чуя ног И шепчу свой монолог. — Бляди, вы разделись зря, Вы мне все до «фонаря», Синим пламенем гори Мне все ваши фонари. Я б, как Жанночку д'Арк, Сжег бы этот зоопарк. Даже трахнуться глазами Не хочу я в Амстердаме. Я иду с женой-актрисой, Слышу звонкий ее голос. На головке моей лысой Встал… единственный мой волос.

Муха бьется о стекло, Рядышком окно открыто, Или муху припекло, Или после менингита. Ловко делает она Агрессивные движенья, Ей свобода не нужна, — Мухе надобно сраженье. Муха — лекарь, муха — врач, Муха делает лекарства, Муха ябеда, трепач, Муха «лечит» государство. Муха борется со злом, Все печется о народе, Погибая за стеклом На жирнющем бутерброде. Родилась она давно, Еще в том двадцатом веке, Но любимое говно Ищет в каждом человеке.