То, что революция, спущенная сверху, была подхвачена низами и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами, вполне естественно.

Еще и в 1990 (!) году многие не верили в серьезность перестройки, считали ее обманным маневром, должным укрепить и сохранить традиционную советскую систему. Конечно, такой маневр был бы абсурдом, если иметь в виду все внешние атрибуты: политическую и экономическую систему, идеологию, империю и прочее, что осознавалось как навязанное человеческой природе. В действительности перестройка выдавала усилия номенклатуры довести до совершенства систему бюрократического рынка, выдавала поиск новых названий старым вещам, новых теоретических оправданий своего господства, для чего было необходимо изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся внутри системы отношения собственности, построить (или вывести из тени на поверхность) здание номенклатурно-бюрократического государственного капитализма. Реально это можно было сделать лишь под антиноменклатурными лозунгами.

Такова обычная судьба любой революции, которая физически осуществляется, разумеется, широкими массами, но в интересах, как правило, организованного (и обычно богатого и достаточно привилегированного и при старом режиме) меньшинства. Здесь была и определенная ирония, "тартюфовский" поворот революции, которая всегда обещает больше, чем выполняет. Известно, что многие активные демократы 1990-1991 годов испытали затем разочарование, иные из них, такие, как Ю.Власов, по этой причине стали яростными противниками реформ.

Но совпадения декларированных целей и результатов в политике не бывает, тем более при резких, революционных поворотах: чем круче, радикальнее, "честнее", "последовательнее" революция, тем более разителен разрыв между ее целями, намерениями, надеждами масс и реальным исходом. Тем более это верно, когда революция становится кровавой, необратимой. В 1990-1991 годах такая опасность была, однако ее удалось избежать. Настоящей (сравнимой по масштабу разрушений с тем, что мы привыкли понимать под этим словом) революции тогда, к счастью, не случилось. Можно вести терминологический спор, что тогда было у нас – мирная, "нежная" революция или радикальная эволюция государства, но в любом случае до взрыва дело не дошло. Я думаю, это результат целого ряда причин.

Во-первых, обстановка в мире. Мирная Европа не несла в себе того поля ненависти и агрессии, которое было во время первой мировой войны, породившей большевизм "Бархатные" революции прошуршали в Восточной Европе, даже в Румынии не дошло до настоящей, большой революции. Больше всего это напоминало 1848 год – шквал "студенческих", демократических, буржуазно-демократических революций. Несомненно, "западный ветер" оказал благотворное влияние на нашу страну. Самыми популярными, самыми популистскими, если угодно, лозунгами 1988-1991 годов были – за свободу и за рынок. В каком-то смысле это лозунги "общества потребления". И наш избиратель наивно, а вернее, просто слишком нетерпеливо (хотя, в сущности, правильно) надеялся, что реализация этих лозунгов приведет его к такому же уровню жизни, как в "цивилизованном мире".

Во-вторых, русский исторический опыт. Есть надежда, что за период 1900-1953 годов страна получила иммунитет против политического террора, против насильственных революций, перманентных или мгновенных. Не нашлось в 1988-1991 годах такой серьезной политической и социальной силы, партии, которая рискнула бы "звать Русь к топору".

Еще в 1969 году, пытаясь предсказать, что произойдет при неизбежном распаде советской системы, А.Амальрик писал: "В случае ослабления режима недовольство масс будет иметь ужасные последствия. Ужасы русской революции 1905-1907 и 1917-1920 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками".

Этот "профилактический ужас" довлел в 1988-1991 годах над сознанием радикальной интеллигенции, которая хотя и раздувала общее недовольство режимом, но все время была настороже и во всех тех случаях, когда интеллигенты начала века жали на "газ", их внуки спешили нажать на "тормоза". Но такой же страх довлел и над сознанием большинства избирателей. Не зная, может быть, деталей, исторических подробностей, люди интуитивно чувствовали главное – хуже насильственной революции ничего быть не может. "Предчувствие гражданской войны", о котором пел известный бард Шевчук, так и осталось предчувствием.

В этой новой русской революции ни интеллигенция, ни народ не оказались в роли нетерпеливых самоубийц-экстремистов.

Надо отдать дань и политической ответственности Б.Н.Ельцина, сумевшего тогда возглавить движение и твердо удержать его в рамках, не дать разлиться бунтом, провести в 1991 году смену режима цивилизованно: по форме – революционно, по сути – компромиссно.

Наконец, в-третьих, сама номенклатура, решая свои задачи, достаточно умело маневрировала. Она показала себя более гибкой, чем можно было ожидать. Практически перед народом не вставала та железная стена, которую надо свалить. Стена всякий раз легко прогибалась, оказывалась "резиновой", что делало бессмысленными насильственные действия, и, наоборот, вполне естественной и достаточной становилась "нежная" революция.

Страх и исторический опыт сдерживали номенклатуру, заставляя ее быть более осмотрительной. Но главное, ей было легко "поступаться принципами", ибо у нее давно их просто не было: декларируемые принципы ей давно были смешны и противны, а своими интересами она отнюдь не поступалась, наоборот, успешно их реализовывала. В итоге удалось добиться, может быть, не самого эффектного, но, пожалуй, самого эффективного для страны политического результата в XX веке – решительного, но мирного, эволюционного по сути, хотя и революционного по форме, изменения. Другое дело, что возникший в итоге компромиссный режим имеет массу противоречивых и потенциально опасных сторон.

И главный вопрос, который тогда остался открытым:

какой строй мы строим, куда идем "с вершин социализма" – в открытую рыночную экономику "западного типа" или же в номенклатурный капитализм, еще одну разновидность "империализма", описанного Лениным, и "азиатского способа производства", о котором говорил Маркс.

Этот вопрос предстоит решать нам сегодня, это – наш выбор.