Вступительная статья

Семь взглядов на одну проблему

Эта книга выходит в год 40-летия Германской Демократической Республики. Отмечать юбилеи можно по-разному. Можно пробовать отвлечься на время от серьезных, будоражащих проблем, дать волю самоуспокоенности и законной (пусть даже законной по-настоящему, не в этом ведь дело) гордости, с чувством опять же пусть настоящего удовлетворения оглянуться на пройденный путь и… поставить парадную галочку. «Сегодня мы отмечаем юбилей, сегодня не надо о сложном, все проблемы, пожалуйста, завтра, лучше послезавтра, а может, они и вовсе исчезнут сами собой». Если б мы пошли по этому пути, наша книга была бы иной. И читателей у нее, думаю, было бы меньше. Ведь для читателя праздничные даты не главное, он хочет знать, чем реально живет, чем дышит его современник в братской социалистической стране, над теми же самыми бьется ли он вопросами, что и сам читатель, какие у него взаимоотношения с коллегами по работе, с вышестоящим начальством, с друзьями и любимой, с самым важным делом своей жизни. И еще он хочет, чтобы обо всем этом было бы не просто рассказано в предлагаемой его вниманию книге, но рассказано увлекательно, интересно, с большим писательским мастерством, так, чтобы чтение дарило бы еще и удовольствие, радость.

Мы постарались дать читателю именно такую книгу. Отказавшись от юбилейной заданности, постарались объединить в ней наиболее яркие, интересные, не переведенные еще на русский язык повести писателей ГДР, опубликованные в последние годы. Постарались дать представление о том высоком уровне постановки и осмысления проблем, что существует сегодня в литературе Германской Демократической Республики. О высоком художественном мастерстве ее писателей, о нынешних достигнутых рубежах. Мы хотели сделать истинно юбилейную книгу, но без парадности, книгу большой литературной зрелости, открывающую читателю новых мастеров «малого» жанра и подтверждающую это звание для писателей маститых, известных и у нас в стране. Мы хотели, чтобы, осмысляя предшествовавшее юбилею прошлое, книга вместе с тем уводила бы читателя в будущее, показывала перспективу развития литературы.

Много пришлось подумать составителю над этим томом. И читая уже готовый, собранный воедино прозаический материал, составляющий книгу, пытаясь охватить единым взглядом всю сложную ее, многоцветную художественную ткань, понимаешь: перед тобой действительно книга, не просто сложенный по кирпичику сборник, и у книги этой собственный единый сюжет, собственная логика его развития, и проблематика ее, несмотря на всю многоплановость, складывается в итоге в единый спектр.

Живая история республики, преломленная через множество отдельных человеческих судеб, встает перед нами со страниц сборника. Вот первый, трудный, послевоенный июнь, так живо воссозданный в повести известнейшего прозаика Эрвина Штритматтера. Казалось бы, о первых послевоенных годах, о нелегком становлении первого немецкого государства рабочих и крестьян написано уже великое множество книжных и журнальных страниц, страниц серьезных исторических исследований. Но вот мы открываем повесть Штритматтера и словно живыми участниками входим в то смутное, непонятное, такое еще зыбкое и неопределенное послевоенное время. И как же уверенно, точно и четко проступает сквозь эту зыбкую неопределенность железная логика исторического прогресса, тех насущных, жизненно важных, необходимейших и радикальных преобразований, по которым так истосковалась тогда измученная, поруганная фашизмом немецкая земля. Книга Штритматтера — о становлении личности, о становлении писателя. Хаос новых, неожиданных впечатлений обрушивается на недавно сбросившего военную форму человека, и только усвоенный уже и внутренне осмысленный исторический опыт, выстраданная на фронте, а потом в сознательно предпринятом дезертирстве человечность помогают ему сложить все эти впечатления в единую, исторически точную картину, отделить случайное от закономерного, пшеницу от плевел, преходящее от утверждающегося уже нового, и не просто отделить, но сознательно, искренне встать на сторону этого нового, сделаться одним из активных его глашатаев, честным и искренним его проповедником.

Повесть писателя среднего поколения Харальда Герлаха «Девственность» тоже уходит корнями в историческое прошлое, во «времена первопроходцев», как называет их писатель. Да, нелегко сложились судьбы немецких переселенцев из Польши, решивших обосноваться в небольшой южнонемецкой деревеньке. Социальное и классовое расслоение в послевоенной деревне накануне земельной реформы нередко перерастало в национальную неприязнь, вот и приходилось семи юным немецким «полякам» держаться друг за друга, «один за всех и все за одного». И как же прекрасно было это босоногое дружное детство, о котором многие из них грезят и поныне, словно об утраченном рае, и какой контраст составляет оно с нынешним скудным, отравляемым собственным тщеславием и суетными заботами духовным прозябанием, которое ведут наши повзрослевшие герои! Кто же повинен в этом? Незадавшаяся историческая доля, на которую можно благополучно списать собственные неудачи и ошибки, или они сами, потерявшие и размотавшие в суетном своем и тщеславном бытии прекрасное и цельное нравственное наследие детства? Ответ — в самой повести. Писатель не боится затронуть один из «сложных», не часто жалуемых литературой вопросов. Да, не в особо благоприятные условия ставила судьба переселенцев с Восточных земель поверженного Третьего рейха, да, трудно, действительно трудно было ассимилироваться, обвыкнуться на новом месте, найти себя, выбрать собственный путь в жизни. Но ведь сумели же, преодолели многие сложные проблемы в детскую и такую недетскую свою пору! Так почему же потом пошло все не так, как мечталось? Не потому ли, что забыли, прочно забыли великую заповедь детской своей дружбы, отдалились и потеряли взаимный интерес, за эгоистическими устремлениями утратили то, что сближало, роднило? В любом крошечном человеческом коллективе, даже в стайке ершистых, отстаивающих свою независимость и человеческое достоинство мальчишек и девчонок, есть силы взаимного притяжения и есть силы отталкивания. Силы отталкивания возобладали, и ничто уже не поможет восстановить прекрасный детский союз: ни покупка усадьбы, служившей некогда всем прибежищем, ни первое за много лет дружеское застолье, превращающееся в обыкновенную неприглядную пьянку, ни вожделенный всеми приезд Карины, выбившейся, по слухам, в самые «высокие сферы», на деле же давно со «сферами» распростившейся и опускающейся все ниже и ниже. Не перед историей оказались несостоятельными герои Герлаха — перед собой. И держать ответ им тоже приходится перед собой, жесткий, нелицеприятный ответ, но только он, уверен автор — а вместе с ним и мы с вами, читатель, — поможет кому-то обрести себя, решиться на новое личностное начало.

Вне исторического контекста трудно было бы понять и повесть Вернера Гайдучека «Прегрешение», хотя эта повесть не об истории и не о политике, она о любви. О любви двух немолодых людей, проживающих в двух разных государствах по разные стороны Эльбы и весьма плохо представляющих себе, что, помимо их собственных, внутренних, так сказать, проблем (не так-то просто в их возрасте признаться себе в живом чувстве, не побояться быть смешным и неловким), существуют еще и проблемы внешние, глобальные, политические. Впрочем, к политике любовь уборщицы Элизабет Бош и портового рабочего из Гамбурга Якоба Алена не имеет никакого отношения. Существование двух немецких государств — факт ныне общепризнанный, да и отношения между ними упорядочены, так что с точки зрения здравого смысла почему бы и не пожениться Элизабет Бош и Якобу Алену, почему бы не подарить друг другу хоть на закате дней немного душевного тепла, немного простого человеческого счастья? Однако счастье их разбивается. Не о реальную политику, нет, — о догматичный, въевшийся людям в кровь подход к ней, о привычную проповедь политической «зрелости» и «бдительности», которой прикрываются в сущности узкопрагматичные, личные интересы, ведь и политику за многие годы существования действительно непростой политической реальности иные блестяще научились приспосабливать «под себя», удачно камуфлируя ею собственный довольно банальный и эгоистический интерес, извлекая прямую выгоду из сложного политического расклада. О человеческий эгоизм разбивается наметившееся было счастье двоих, о равнодушие и черствость, нежелание понять другого. «Новое мышление» необходимо не только политикам, оно необходимо каждому из нас — такой вывод вытекает из повести Гайдучека. Принципы добрососедства и уважение суверенитета личности должны стать основным принципом и в отношениях между людьми.

По сути, о «новом мышлении» и мудрая, добрая и поэтичная притча Петера Хакса «Милена в птичьем гнезде», повествующая с мягким, изящным юмором о любви, участии, ответственности за судьбы ближних, о готовности ответственность эту на себя принять, о преданности и самопожертвовании, о разобщенности и безответности, о нелегкой науке жить в мире и согласии с окружающими, о бережном отношении к природе, о вечной необходимости для каждого, как сказал когда-то Вольтер, «возделывать свой сад».

Притчеобразный характер носит, несмотря на лежащую в основе банальную бытовую ситуацию, и повесть Хельмута Заковского «Как зажарить мышь». Ребенок, инстинктивно различающий добро и зло, дружбу и предательство, выносит собственные оценки взрослым, коверкающим из-за личных неурядиц и его детскую, но в чем-то уже и взрослую жизнь. И именно ребенок вносит в итоге в жизнь взрослых больше доброты и человечности, уважения друг к другу, честности перед собой.

Повесть Гюнтера Рюкера «Хильда, служанка» тоже о взрослении. Глазами пятнадцатилетнего подростка видится непростой мир накануне второй мировой войны, начинающийся победный марш нацистских кованых сапог по Европе, раздавленные и разбитые человеческие судьбы, трагедии состоятельности и несостоятельности личности перед лицом обретающего силу и вытравляющего человечность фашизма, первые жертвы, первые герои, не склонившие головы и поплатившиеся за это жизнью, первые трусы и предатели, первые оборотни и просто обыкновенные подлецы. Все схватывает внимательный взгляд пятнадцатилетнего подростка, все пропускается через его взрослеющую душу, и в горниле этом чужих доблестей и несовершенств, слабостей и стойкости, доброты и равнодушия, отразившихся в его сознании, выплавляется собственная личность, и хочется верить, что из него, говоря словами Ф. М. Достоевского, «возможно, получится человек хороший». Должен получиться.

Несколько особняком стоит в сборнике повесть Хельги Кёнигсдорф «Непочтительное общение», но и она о том же — о честности перед собой, о человечности, об ответственности людей науки за будущие пути развития мира. Проникнутая такой искренней болью, несущая обостренное трагической судьбой героини, отчетливое и резкое, контрастное восприятие мира, повесть писательницы апеллирует все же не к чувствам, она апеллирует к разуму, к разуму сегодняшнего поколения, несущего груз ответственности перед поколениями будущего.

Даже из столь краткого анализа видно, что все семь повестей, составивших данную книгу, пронизаны единой нитью и посвящены одной теме — проблеме личности, проблеме ее становления, воспитания разума и души. Постановка личностных проблем, внимание к каждому отдельному человеку, к его судьбе, к его внутреннему миру свидетельствуют о зрелости общества. Тревога за будущее человечности, боязнь «оскудения души», утверждение доброты и честности, ответственность перед другими и собой свидетельствуют о зрелости литературы. Что ж, зрелое социалистическое общество Германской Демократической Республики имеет по-настоящему зрелую литературу. В этом читатель убедится еще раз, прочитав предлагаемую книгу.

Н. Литвинец

 

Эрвин Штритматтер

ЗЕЛЕНЫЙ ИЮНЬ

©Перевод. С. Фридлянд

Подошел конец войны, конец второй войны, которую мне довелось пережить на моем веку. Лично я, подделав документы, еще за пять месяцев до конца войны сам себя уволил с военной службы. Я облачился в гражданскую одежду, которую целый год протаскал в своем рюкзаке горного егеря, и живу теперь у немецкой крестьянки, в Богемии, когда тайно, а когда и явно, смотря по обстоятельствам. Я принадлежу к числу тех, кто водружал белый флаг на колокольне, когда подошли американцы. Когда еще раз вернулись немцы и сорвали с колокольни белый флаг, крестьянка спрятала меня за буртами свеклы. А когда немцы отступили, мы снова пристроили белый флаг на колокольне, и в деревню вошли американцы. Тем самым я принимал участие в ряде сугубо негероических поступков, а совершал я их неподалеку от Оберплана, в той местности, где проживал небезызвестный основоположник Бертль, мой дальний сородич по писательскому ремеслу, который, между прочим, тоже был далеко не герой.

Американцы не берут меня в плен, поскольку антифашисты поселка готовы засвидетельствовать, что я уже давно проживаю среди них как лицо вполне цивильное. Так я остаюсь на свободе. Быть может, когда-нибудь настанет время рассказать обо всем этом подробнее, и прежде всего рассказать о том, что меня собирались расстрелять, хоть я и не охотник говорить про войну и военные подвиги. Эта нелюбовь исподволь вызревала у меня с детства, когда и отец, и шахтеры, распивавшие пиво в лавке моей матери, рассказывали о войне как о величайшем событии в их жизни, особенно если малость захмелеют. Рассказывали они про всякие страсти, и какие, мол, тяготы им приходилось выносить, и какие они были молодцы, прямо! Сам черт не брат. Одно слово — герои, хотя до первой кружки они наперебой заверяли слушателей, будто всегда были и есть социал-демократы до мозга костей и вообще долой войну!

Итак, на дворе июнь, и я окучиваю картошку у своей хозяйки под Оберпланом. На дворе июнь, самый зеленый месяц года, и я чувствую себя как заново рожденный, и я, второй раз доживший до конца войны, даже представить себе не могу, что вожди разных народов еще раз набросятся друг на друга и погонят свои народы на очередную войну.

На картофельном поле моей хозяйки по имени Заухайтль меня настигает следующее известие: американцы снарядили автоколонну для гражданских лиц, для женщин и детей, которые бежали от бомбежек на юг, а теперь должны вернуться обратно на север. И я могу ехать вместе с ними.

С колонной грузовиков я попадаю в окрестности Иены и прошу высадить меня там, возле одной деревни. На дворе по-прежнему июнь, день солнечный, и жаворонка песни летают над землей, и я не возражал, если бы эти пять слов были из стихотворения, которое написал я, но — увы! — они из стихотворения, которое написал Шторм.

Те возвращенцы, что остаются в кузове грузовика, кричат мне вслед счастливо, и еще кто-то вылезает из другого грузовика, а когда рассеиваются серо-синие облачка дыма за машинами, я обнаруживаю на шоссе возле себя женщину, она очень стройная, очень белокурая, на ней брюки для верховой езды, высокие сапоги, и вообще каждый дюйм ее арийский. Она сообщает мне, что отец у нее — сельский священник, и приглашает заходить, когда я встану на ноги.

Я так никогда и не зашел к ней, потому что мне была очень не по душе ее белокурость, но зато я так никогда и не забыл ее, потому что она была дочь священника и носила черные бриджи, как их носят самые арийские из арийцев.

А пошел я в Гроттенштадт, хотя женщина, с которой я прощался здесь два года назад, больше не жена мне. Дело у них дошло до развода, они подали на развод, их развели, — великое множество формулировок, которые окружающий мир припас для людей, некогда бывших мужем и женой, а теперь чужих друг другу.

В те времена судьи еще как-то пытались установить, кто виноват. Истинно говорю я вам, вины нет ни на одном из супругов. За распавшимися браками стоит жизнь, у жизни свой план поставок, а для плана ей нужны люди определенного склада, и умственного, и душевного. Жизнь сводит самых различных партнеров, чтобы те произвели на свет нужных ей людей. Она гонит женщину к мужчине, а мужчину — к женщине. И если мне когда-нибудь кто-нибудь скажет: не вижу ничего особенного в детях, которых я произвел на свет, ответом ему да будет: не надо думать только о своей коротенькой жизни перед завесой, которая скрывает от человека, кто явится миру в четвертом поколении его потомков, и тем не дает узнать, какие виды имела на него жизнь.

Чиновники благословляют спаривание людей и присваивают ему название «брак», каковой в свою очередь может быть расторгнут. Но среди разведенных супругов попадаются и такие, которые никак не могут выкинуть из головы час порученного им жизнью зачатия и после развода снова и снова бегут друг к другу, дабы снова друг с другом соединиться. Да, чтоб не забыть в ходе научных рассуждений: бывает и так, что лишь один из партнеров постигнут тоской по предписанному жизнью часу зачатия, лишь один по-прежнему стремится к своему партнеру, а тот уже и думать про него забыл, вполне возможно, что именно я — один из них.

Я мог начать послевоенную жизнь в любой точке страны, мог податься в Австрию и там обрести новую родину, но моя односторонняя тоска щедро подбрасывала мне контрдоводы: в Гроттенштадте хранятся бюрократические свидетельства моей предвоенной жизни, без бумаг я вообще не человек, внушаю я себе, а вдобавок при разводе моим заботам были поручены оба сына.

Цветет последняя в этом году сирень, в палисадниках уцелевших вилл распустились розы, а на развалинах разбомбленных домов поднимается первая поросль сорняков. Я иду по берегу Заале, и тень тополей грузно ложится на мой рюкзак. Я иду к так называемым бедным кварталам, но она, моя бывшая, там больше не проживает. Уж не вышла ли она снова замуж? Молчи, неразумное сердце, молчи!

Теперь она проживает в центре, на заднем дворе ратуши. Мне навстречу выходит тип, похожий на дворника, и начинает расспрашивать. Мне нужна госпожа такая-то — и я произношу собственную фамилию. Дворник сразу понимает, о ком речь. Глупая радость пронизывает меня. Я радуюсь, что эта женщина до сих пор носит мою фамилию.

— Но дома вы ее не застанете, — говорит дворник и подмигивает правым глазом.

Не могу понять, подает он мне знак или у него просто нервный тик.

— Вы найдете ее в американской караулке, — продолжает он и показывает через двор и снова подмигивает, а когда я оборачиваюсь и гляжу на него, подмигивает еще раз. Короче, тик тут ни при чем. Он, должно быть, считает, что я ее муж, вернувшийся с войны, и сочувствует мне.

Я стою перед дверью караульного помещения, слышу изнутри голоса мужчин и женщин, они все говорят разом и смеются, я стучу в дверь, но моего стука никто не слышит. Я осторожно приоткрываю дверь. Я прекрасно сознаю, что мое появление здесь нежелательно. Клубы сигаретного дыма вырываются мне навстречу. В комнате накурено — хоть топор вешай. Тем не менее я вижу ее, она сидит на коленях у американского солдата, а на коленях у другого солдата сидит другая женщина. И та женщина, которая была когда-то моей женой, от неожиданности даже спрыгивает с колен американца. Она смущена и в своем смущении объясняет честной компании, что я ее муж. — My husband, — говорит она, а американец, с чьих колен она спрыгнула, вскакивает. Husband не husband, а какого черта я, немецкая колбаса, приперся к нему в караулку? Повелительным жестом он указывает мне на дверь, он уже готов взять меня за грудки, но она вклинивается между нами и говорит американцу, у которого, кстати, такой вид, будто его всю войну подкармливали детским питанием: Not more, — говорит она. — Not more my husband. — Он больше не муж. — You understand, — говорит она. Надо же, как лихо она насобачилась по-американски.

Я, может, крикнул, а может, и вовсе запел? Я, может, вообще придворный певец? Во всех окнах заднего двора возникают лица. Стоит мне поднять глаза, лица исчезают. Я поворачиваюсь вокруг собственной оси, словно хочу заглянуть к себе в рюкзак.

Она выходит ко мне, она вся прокоптилась американским духом от сигарет «Кэмел», но выглядит привлекательно, как и всегда. На губах у нее помада, смазанная по краям поцелуями. На лбу — локон а-ля Кармен, локона раньше я не видел, видно, он упал на нее с небосвода радостей.

Американский сержант следит за нами в щель приоткрытой двери. Внутри, за дверью, хихикает вторая женщина. Но я вижу только эту, с локоном а-ля Кармен, я смотрю на границу ее волос, помнится, несколько лет назад я любил проводить пальцами по этой границе.

Я спрашиваю про наших детей. Она не знает, где наши дети. Надо бы поискать, но сейчас ей некогда.

Оказывается, моя надежда до сих пор не угасла. Я прошу пустить меня переночевать, ну хотя бы на одну ночь. Сержант за моей спиной прокашливается и зовет: «Ами!» И она, та, что прежде звалась Амандой, вскидывает глаза и смотрит тем самым взглядом, которым всегда меня покоряла. Ничего не выйдет, говорит она. И еще — чтоб я пришел завтра, если хочу поглядеть на мальчиков. Переночуй у Капланов, говорит она.

Капланы живут в одном из маленьких домишек за городскими воротами, их дом — это своего рода карликовый форпост фабрики. Один смекалистый гроттенштадтец вырастил и выпестовал свою фабрику в бывшем садике маленького дома. На его фабрике изготавливают кубики для детей. Альберт Каплан — его шофер, его второе «я», его палочка-выручалочка. Марта Каплан, сидя в кухне, шьет за гроши, для беднейших из бедных, превращает широкие юбки в узкие блузки, удлиняет, подкорачивает, делает защипы и рюши — короче, она шьющий ангел для жен неимущих. Альберт гордится своей Мартой. Марта — дочь столяра из-под Кверфурта. Я хорошо к ней отношусь из-за ее искусных рук, хотя в ней есть что-то аляповатое, как, впрочем, и в убранстве ее квартиры, на которое Мартин папаша расщедрился по поводу замужества дочери.

Дружбой с Капланами я обязан той женщине, которая сейчас упражняется в американском наречии, она, как это теперь называют, следила за требованиями моды, а потому то и дело поручала Марте Каплан что-нибудь перешить, присборить, убрать или распустить. А дома, к сожалению, именно мне приходилось следить за требованиями семейства на сыр, творог и повидло.

Пойдем со мной к Капланам, прозвучало однажды, они очень милые люди, и я поддался на уговоры и пошел к Капланам, хотя бы затем, чтобы опровергнуть молву, ходившую по соседям и утверждавшую, будто у меня не все дома. Соседи сделали этот вывод на основе моих ежевечерних писаний, которыми я занимался, по их мнению, зря, ни к чему, задаром, ни за понюх табаку.

Альберт Каплан сильно косолапит, отчего правая нога у него очень похожа на восклицательный знак. Альберт говорит быстро, хриплым голосом, он в самом непродолжительном времени возводит меня в ранг близкого друга и с тех пор скорбит всей душой, если каждый второй вечер не видит меня в своей кухне.

Марта Каплан воспринимает многословие Альберта слегка критически. Иногда она даже перехватывает какую-нибудь из фраз Альберта, порхающую по кухне, и начинает гнуть и расправлять ее, все равно как свои шпильки. Альберт говорит, например, что хозяин у него симпатичный, как осел, и Марта тут же встревает: «Только ты способен сравнивать хозяина с ослом, потому как твои родители ослов в аренду отдавали, под Вартбургом». Марте кажется, что сама она из дальних мест, и Кверфурт для нее вроде как столица. У нас в Кверфурте это делают так, может заявить Марта. Как делают в Кверфурте и его окрестностях — это для Марты и есть норма.

Малахольному сыну Капланов принадлежит целая куча коробок с бракованными кубиками. На расшатанных половицах их домика он возводит замки и дворцы, а когда постройки рушатся, от злости кусает взрослых. Иногда Вильхельмхен дарит нашим мальчикам по несколько кубиков. Одно слово, дружба маленьких людей.

Женщины обсуждают свои проблемы неподалеку от швейной машины, а мужская часть общества беседует в соседстве с раковиной. Говорит по большей части Альберт. Ему очень хочется стяжать похвалы за все, что он изрекает. Когда я помалкиваю в ответ на то, что он выдал, Альберт сам себя хвалит, когда я не восклицаю, до чего все верно, он делается самоуверенным, а когда он изрекает нечто, по его мнению, важное, он бросает взгляд поверх раковины в зеркало и правой рукой проводит по голове спереди назад. Почти все, им сказанное, Альберт считает важным. В те времена я еще не был знаком с классификацией говорунов. Зато сегодня я много повидал их брата, и некоторые говоруны очень напоминают Альберта. Я вижу, как многие из них просто изнывают, когда, изрекши нечто, представляющееся им важным, они не видят возле трибуны домашнего зеркала.

На чердаке фабрики Альберт держит голубей. Это восточные турманы. Я не могу побывать у Альберта, не заглянув при этом на чердак. Еще с детства я кое-что смыслю в голубях, я знаю, к примеру, когда голубь сменяет голубку на яйцах, знаю, что они трутся носиками, прежде чем голубь потопчет голубку, и по этой причине я с каждым днем становлюсь для Альберта все незаменимей.

Восточные турманы кувыркаются на лету, спереди назад, сзади наперед и даже вбок.

— Ты только погляди, как черный кувыркается, — может вдруг сказать Альберт, и он считает свое сообщение очень важным, и запускает руку в карман, и достает оттуда зеркальце, и созерцает себя.

Не знаю, живы ли Капланы до сих пор и, если живы, где они сейчас, но вот уже тридцать лет я сижу в Грюнхофе и развожу восточных турманов. Из каких глубин предшествующей жизни приходят к нам наши пристрастия, которые сегодня следует именовать хобби, если ты хочешь, чтобы немцы тебя поняли. Правда, мы — союзники русских, но в языке, в модах и в танцах насквозь американизированы, и только слепой может это отрицать.

Порой Капланы приглашают нас к воскресному обеду. «Я чего хочу сказать, вам нужно всякое обзаведение, надо экономить, — осторожно начинает Альберт, — не хочу вас зазря обидеть, но у вас того нет, сего нет, поешьте в воскресенье у нас, глядишь, обед и сэкономили». После этих слов Альберт бросает взгляд в зеркало, что над раковиной.

Но в такие воскресенья мы обязаны заявляться к Капланам с утра пораньше, и я должен оказывать Альберту содействие, когда тот отжимает натертый картофель для неизменных клецок по-тюрингски. Впрочем, с него довольно, если я просто скажу, до чего он здорово отжимает. Лично я предпочел бы воскресное утро провести по-другому, пописать, но дружба есть дружба, дружбой надо дорожить, потому что Марта как раз шьет платье той женщине, которая в настоящее время принадлежит одному сержанту из Оклахомы, шьет дешево, задаром можно сказать.

И однако человеческие дружбы уязвимы, на них нападают всякие хвори, то грипп, который проходит быстро, то ангина, которая проходит медленнее, а то и гнойные раны, которые заживают плохо, а иногда и вовсе не заживают. Именно упомянутое мной почти задаром сшитое платье не понравилось моей тогдашней жене; оно показалось ей то ли слишком затянутым в груди, то ли слишком плоским, то ли еще как-то. А Марта на ее упреки ответила: «Потому и плоско, что у тебя у самой здесь плоско». Мне думается, для женщины это не менее оскорбительно, чем если бы я, например, сказал какому-нибудь мужчине: «Ну зачем ты бреешься, твои два волоска на лице все равно никому не видны».

С того воскресенья моя тогдашняя жена не бывает больше у Капланов, а я бываю, как бывал, за мной заходит Альберт. Никто на свете не умеет так оценить его турманов, как это делаю я. Но по дороге Альберт говорит: «Ты приходишь, как и раньше, все приходишь, ты прямо символ дружеской преданности, а она не приходит и живет сама по себе. Не пара вы друг для друга, на твоем месте я бы давно с ней развелся», — и Альберт бросает взгляд в зеркало. Он явно боится, что со временем моя тогдашняя начнет меня удерживать и я не смогу больше ходить к нему и к его голубям. Зря он боится, я вполне способен на длительную дружбу, даже если она односторонняя. И по сей день об этом свидетельствуют стопки дружеских писем на моем столе.

Впрочем, как я теперь догадываюсь, я не так чтоб уж совсем бескорыстно ходил к Капланам и после того, как моя жена перестала ходить вместе со мной. Для меня Альберт исполнял ту роль, которую сегодня для многих моих современников взяли на себя радио и телевидение, при чьем содействии люди, сами того не замечая, погребают собственные мысли под хаотическим нагромождением из псевдопрогресса, псевдоновостей и катастроф. Я сознательно позволял Альберту вытеснять мои собственные мысли, потому что мои мысли требовали, чтоб я их записывал, они мучили меня, а дома я больше не находил покоя, чтобы записывать, и вдобавок первый раз в жизни у меня не было для этого сил. Сразу, едва началась война, или, скажем, едва начали войну, на фабрике ввели двенадцатичасовой рабочий день, еще у меня уходил час на дорогу туда и час на дорогу обратно, потому что я, вместо того чтобы купить себе недельный проездной, покупал билеты в кино для своей тогдашней жены, чтобы у нее было хорошее настроение.

Своими россказнями Альберт так красиво переливал из пустого в порожнее, что я сознательно позволял ему вытеснять моих мучителей, мои собственные мысли.

Никогда больше та женщина, которая теперь лезет вон из кожи, чтобы стать американкой, — никогда больше она не была так тверда в своих решениях. Нет и еще раз нет, к Капланам она больше не пойдет, а речи Альберта для нее сплошная тягомотина. Упорство американки-самоучки привело к тому, что и Марта Каплан решила, будто мы не пара. И всего бы лучше нам разойтись.

Советы Капланов по этому вопросу начали меня раздражать. На какое-то время я перестал к ним ходить, но потом уже другие обстоятельства вынудили меня возобновить посещения: то мне надо занять у Капланов тачку, чтобы возить на ней древесные отходы с лесопилки, то мне надо занять у них пилу, а потом топор, так как у нас всего этого нет, и молотка тоже нет, и клещей, и купить их на мои двадцать две марки в неделю мы не можем, вот и приходится вечно занимать и платить за это регулярными визитами.

Когда война уже вовсю раскочегарилась, под зеркалом в кухне маленького человека по имени Каплан возникла карта мира, и эта карта была усеяна флажками на портновских булавках, и Альберт каждый вечер тратил как минимум полчаса, чтобы переставить флажки, переставлял, а сам говорил, все говорил, и я снова и снова слышал от него: «Где мы столицу взяли, так, считай, и остальное наше». Вместе с арийцами-завоевателями Альберт попал в Париж и водрузил флажок на булавке, вместе с ними он пришел в Варшаву, Афины и Бухарест, и все приговаривал: уж такой мы народ, немцы. Он даже разметил нитками линии фронта, белыми, если мне не изменяет память, и каждый божий день только и знал, что перемещать линии фронта соответственно успехам милых его сердцу немцев в чужих краях. Вся эта деятельность шла под разглагольствования Альберта, а время от времени он, разумеется, поглядывал в зеркало.

Итак, будущая американка говорит мне, чтоб я шел к Капланам, и дает она мне этот совет, подняв уголки рта — такое положение губ принято называть презрительным.

Я и в самом деле пошел к Капланам, а куда мне еще деваться? Мне нужна крыша над головой, по крайней мере на одну ночь.

Капланы малость спали с тела, но они здоровы и радуются мне. Они счастливы моим появлением: мы же тебе всегда говорили, ликуют они, что вы не пара. Есть на свете люди, которые счастливы, когда их предсказания сбываются. Не я ли говорил, что с него станется убить родную мать? Видите, так оно по-моему и вышло, говорят подобные люди и бурно ликуют.

Капланы радуются и ликуют по поводу моей разведенности, или как там это называется. Они делают вид, будто они теперь соединены со мной на всю оставшуюся жизнь и наслаждаются радостными предчувствиями, покуда Альберт не изрекает: «Но завтра тебе нужно в бюро по трудоустройству».

Он оглаживает себя сзади наперед по ежику волос и бросает взгляд в зеркало над раковиной. Я-то, собственно говоря, хотел сперва повидать сыновей, но Марта чуть ли не запрещает мне это. Сперва в бюро по трудоустройству, приказывает она. Ради продуктовых карточек.

На другое утро, прежде чем отправиться в бюро, я должен поглядеть на Альбертовых голубей. Тем самым Альберт как бы оказывает мне благодеяние: «Ты, бедняга, небось сто лет не видел настоящих турманов». Турманы — это своего рода соль в повседневной похлебке Альберта, и я восхищаюсь ими и тем гарантирую себе его расположение еще на один день. Пуще всего я восхищаюсь пестрыми, про которых Альберт утверждает, будто сам за несколько лет вывел эту масть, и я не спорю с ним, чтобы сохранить его благосклонность. Я не остановлюсь перед его красно-пестрыми и не начну с ученым видом утверждать, будто передо мной обыкновенные мутанты, — этого мне только не хватало, а вдобавок слово «мутанты» ему ничего не говорит и ничего не доказывает.

У человека в бюро по трудоустройству оторвана нога. Его явно усадили на это место, когда напоследок подчистую забрали всех мужчин о двух ногах для так называемого народного штурма. Тогда пошел в ход каждый человек, чтобы хоть на сотую долю секунды продлить драгоценную жизнь бесноватого арийского фюрера в недоступном для бомб бункере.

Трудоустроитель разглядывает меня. Сквозь шрамы на его лице едва заметно просвечивает участие. Потом он смотрит на мою учетную карточку и вполголоса, как псалом, бубнит список моих занятий: пекарь, зверовод, фермер, сельскохозяйственный рабочий, помощник ветеринара, объездчик, водитель грузовика, рабочий химзавода и так далее и тому подобное.

— А на самом деле вы кто? — спрашивает он.

— Писатель, — говорю я. — Внесите слово писатель как новую профессию в мою карточку.

— Но вы ведь не писатель, — говорит он.

— Хочу стать с этого дня, — отвечаю я.

Человек снова глядит на меня, и в глазах у него мелькает сострадание. Он решает, что я повредился рассудком, и, чтобы не раздражать меня, беспрекословно принимает мою манию величия. «Но в Гроттенштадте нет ни одного писательского заведения». Тут он прав. Единственную писательскую мастерскую, и даже со множеством подмастерьев, я узрел много лет спустя, держал ее один продувной тип из Аугсбурга, и через шесть лет я в нее устроился, потому что аугсбуржец сам меня зазвал.

Человек говорит со мной приветливым голосом. В те времена все мы были малость приветливей и помогали друг другу, когда могли. «Вам надо с чего-то жить, — говорит он, — пока не подыщется для вас место писателя. Как здесь написано, вы до одна тысяча девятьсот сорок второго работали на фабрике химволокна. Но вашу фабрику разбомбили. Еще здесь написано, что вы имели дело с лошадьми и работали в сельском хозяйстве. Я бы посоветовал снова пойти по этой части. А главное, — и тут он выдает свои тайные мысли, — там вам проще будет подлечить нервы после контузии или что там еще с вами стряслось. Вдобавок там и насчет еды дело обстоит лучше, так что мы одной хлопушкой прихлопнем сразу двух мух».

— Трех, — говорю я.

— Это как? — спрашивает он.

— Вы сами перечислили трех, — отвечаю я и своим ответом подтверждаю его опасения, что у меня не все дома и что я исполнен духа противоречия. Поэтому он письменно удостоверяет, что я ищу работу и тем самым имею право на продовольственные карточки, а я со своей стороны радуюсь, что при наличии карточек стану нормальным человеком хотя бы в глазах Марты Каплан.

Мои сыновья отнюдь не бросаются мне на шею. Младший — тот, можно сказать, меня никогда и не знал, а старший, можно сказать, меня забыл. Их мать — и большое ей за это спасибо — осторожно втолковала им, что я их отец, и я рад, что они по крайней мере не отказывают мне в этом звании.

В пригородном лесочке мы отстраиваем себе из веток гнездо, куда умещаемся все трое. Я, пернатый отец, улетаю добывать корм. В своих светлых вельветовых бриджах я отчасти смахиваю на канюка светлой масти. Итак, я лечу, скрываюсь из глаз, достаю из кармана штанов твердую домашнюю колбасу, которую дала мне на дорогу фрау Заухайтль, та, что меня прятала, отрезаю один кружок, еще один и, широко взмахивая крыльями, лечу к гнезду, к своим птенцам, где изо всех сил стараюсь оправдать звание отца: я закладываю им в рот корм, улетаю снова, отрезаю еще по кружку колбасы и снова кормлю птенцов. Кстати, сыновей моих зовут Арне и Ярне. Уж и не помню, кто из мальчиков тогда полюбопытствовал, куда делась птица, которая приходится им матерью. Я нахожу весьма изысканный ответ: Ее поймал продавец птиц и держит в клетке.

На обратном пути в город я прихожу к выводу, что все-таки не заслужил еще звание отца. В списке детских симпатий на первом месте стоят дяди. «А ты с кем поедешь, с дядей Генри в Калифорнию, — спрашивает Арне, — или с дядей Джимом в Техас?» «В Техас», — отвечает Ярне, и они рассуждают, как и куда они поедут, и в том времени, которое принято называть будущим, я не играю для них никакой роли. Не помогает даже, что я достаю кусок хлеба с ветчиной из того припаса, который дала мне на дорогу моя спасительница. В эту минуту я отчетливо вижу ее перед собой, с гладко зачесанными назад волосами, прямым пробором и узлом на затылке, который расселся там, словно непропеченный рогалик. Я думаю о ней, и о том, что она католической веры, и о том, что все добро, которое я от нее видел, она творила в надежде, что кто-нибудь на военной чужбине так же с добром отнесется к ее сыну, от которого она давно не имеет вестей.

Я иду искать работу. Путь мой обрамлен розами, от которых пахнет детством, простыми дикими розами, потому что на дворе по-прежнему июнь. Я иду искать работу в горы, где требуются батраки. Вообще-то в кармане у меня десять адресов, но сперва я хочу обойти горные, потому что там обитает здоровье. Я, правда, не болен, но лишнее здоровье не помешает. Кричит кукушка, но я не стучу, как положено, по своей мошне, все равно мои деньги скоро потеряют цену и станут холопами у доллара.

Я прихожу в деревню, которая первой числится в моем списке, и обнаруживаю здесь все, чему положено быть в горной деревне: дома, дворы, школа, маленькая церковь, скамейки для туристов, резные нравоучительные изречения, вместо дорожных указателей — фигуры с огромным указательным пальцем; крестьяне возят сено. Я иду к тому двору, где предположительно ждет меня свободное место, ворота широко распахнуты, двор открывает мне навстречу свои объятия, но собака лает и гремит цепью. Я подхожу к собаке, отчасти в шутку, отчасти в угоду своему хорошему настроению, она демонстрирует мне свои зубы, причем они у нее все на месте. Специалисты из городского собачьего питомника непременно взяли бы ее на племя, будь она породистой.

Крестьянка, хозяйка двора, стоит на кухне, она кривая и узкая, ни дать ни взять турецкая сабля, и еще она грязная. Должно быть, она не может умыться, у нее на правой руке повязка, а левой она намазывает масло и творог на куски хлеба, один кусок наверняка будет мой, если окажется, что место уже занято.

Место и впрямь почти занято. Один из досрочно отпущенных американцами пленных пришел из Франконии, через горы, и занял место. Занято оно и есть занято, но мне велено подождать, покуда крестьянин не вернется домой с возом сена; пожалуй, он наймет и второго батрака, потому что не может она с такой рукой работать на сене. Она разматывает грязную тряпку, показывает мне гноящуюся рану на тыльной стороне ладони, и душа ее жаждет слов утешения.

— Это откуда же такая рана?

— Ниоткуда, сама сделалась.

Крестьянка выдавливает гной из раны и отирает его другой рукой, после чего у меня пропадает всякая охота получить от нее ломоть хлеба с творогом.

Запряженный парой воз заворачивает во двор. Над лошадьми и над кладью вьются мухи. Толстые слепни тоже заезжают во двор. А лошади для меня всегда были важней, чем многое другое. Одна лошадь — старый-престарый мерин, другая — кобыла примерно того же возраста, у нее провисла спина и она выворачивает заднюю бабку, — две лошади, которых за непригодностью выплюнула война. Я ли ловлю запах сена, или это он ловит меня? А над запахом сена витает небольшая щепотка поэзии. И снова тот же вопрос: я ли ее беру, или это она берет меня за сердце? За возом в гимнастерке из египетского хлопка и походных шароварах шагает человек, которому досталось мое место, он злорадно скалится. Крестьянка отводит меня в сторону и говорит, чтоб я подладился к ее мужу и сгружал вместе с ним.

Я помогаю сгружать, не потому, что все еще надеюсь получить место, а чтоб забить ноздри запахом сена; запах сена — это детство, запах сена — это мир.

Крестьянин весь сухой, коричневый, из тюрингской породы, с косо прорезанными глазами — гунн, одним словом. Он не благодарит меня за помощь, он привык, чтоб ему помогали посторонние. Три месяца назад это еще были иностранцы — военнопленные, которым он бросал кусок, а они на него работали, теперь это человек в серых шароварах, теперь это я, теперь это мы, проигравшие войну. Лично он ее не проигрывал, он делал, что мог, поставлял на фронт жратву, а эти вояки использовали силушку, которой набирались от его жратвы, чтобы улепетывать во все лопатки от русских оборванцев.

Телега пуста. Крестьянин и крестьянка тихонько шепчутся. Я набираю со дна целую пригоршню серо-зеленой травяной массы и сую ее к себе в карман вместо отдушки.

Крестьянка явно пытается уговорить мужа нанять и меня тоже. Она снова разворачивает свою больную руку, показывает ему гнойник и стонет. Ее жалобы язычком горелки режет голос хозяина: «Я тебе неш не говорил, чтоб ты лечилась».

Женщина уходит в дом и возвращается с двумя ломтями хлеба для меня. Я их беру, я не гордый, я принимаю вознаграждение и доставляю с его помощью небольшую радость тем собакам, которые увязываются за мной в провожатые.

Вечером, так ничего и не добившись, я снова прихожу к Капланам. Они выжидательно смотрят мне в лицо. Но это по-прежнему то лицо, которое навязано мне войной. У него еще нет причин для улыбки или улыбочки, более подобающей мирному времени, не с чего ему улыбаться.

— Нет, работы пока не нашел.

Капланы явно опасаются, как бы я не уловил на их лицах следы неудовольствия, а посему тотчас переключаются на дружеское долготерпение. Ничё, ничё, не все сразу, говорит Марта и начинает жарить картошку.

Альберт ожидает меня в нашем мужском уголке возле раковины. Он не без гордости сообщает мне, что война, так сказать, обеспечила ему пожизненное место на фабрике. Он, как инвалид — так Альберт себя именует, — сохранил все в наилучшем порядке. Шеф, до сих пор мыкающий горе в Италии, в плену у американцев, пишет ему оттуда ну прямо как компаньону.

Дети всегда будут являться на свет, пусть, на худой конец, не законные, а подзаборники, пишет шеф, и дети всегда будут требовать, чтоб им купили кубики. Дорогой Альберт, пишет шеф далее, как только я вернусь домой, мы начнем выпускать мирные модели — дома, виллы и ратуши, а бункеры, крепости и оборонительные валы пока выпускать не будем, дорогой Альберт.

— Нет, ты только погляди, какое доверие, — ликует Альберт и, достав из правого заднего кармана гребешок, становится перед зеркалом и проводит гребешком по волосам. Новое здесь только одно: он теперь на шаг ближе подходит к зеркалу и внимательно разглядывает уголок своего правого глаза. У него там выросла небольшая бородавка.

Альберт пытается объяснить мне, в каком именно месте Италии держат его хозяина. А где большая карта мира с флажками, ее разве у тебя больше нет? — спрашиваю я и тотчас сознаю свою оплошность: Альберт глядит на меня с тем же подозрением, с каким только что разглядывал бородавку в правом углу глаза. Он больше не желает, чтоб ему напоминали, каков он был в роли ура-патриота.

— Уж, верно, к завтрему для тебя что ни то сыщется, — говорит он.

На другое утро красивый зеленый июнь завешен пеленой дождя. Но для меня дождя все равно что нет. Я должен искать работу, я должен найти работу. Мне вспоминается старое грубошерстное пальто моего деда из бракованной ткани. Позднее мы еще поговорим с вами об этом пальто.

Будем надеяться, что женщина, которая избрала наикратчайший путь, чтобы заделаться американкой, не выбросила его на помойку. А у меня, таким образом, есть причина отправиться к ней с утра пораньше, и я отправляюсь. Оба моих сына только что продрали глаза и приветствуют меня в слишком коротких сорочках. Стало быть, мне надо теперь искать не только работу для себя, но и сорочки для них. Они клянчат у меня шоколад. На какое-то мгновение я и сам начинаю жалеть, что приехал не из Техаса.

Дедушкино пальто с брачком еще цело, и мой черный костюм в полоску тоже, мой жениховский костюм, и черные полуботинки из того же комплекта, и даже несколько книг, должно быть, те, на которые никто не польстился. Например, весь Шопенгауэр издательства «Реклам» и Толстой в переплете из искусственной кожи, — путем длительного голодания в молодости я сумел раскошелиться на Толстого. Итак, я обладатель бесценных сокровищ и решаю забрать их, как только будет куда. Пока же мне нужно пальто, потому что льет дождь, и: До свидания.

Я поднимаюсь в гору и с каждым шагом все больше забываю про дикие розы на обочине, про то, как они вчера говорили со мной своим розовым цветом и благоухали. Во мне бродят нескладные мысли. Почему я должен искать работу у чужих людей, почему я не делаю ту единственную, которая сама напрашивается? В моей голове, как спиральные туманности, циркулируют мысли, вызревают, просятся на бумагу. Но кто станет кормить меня и моих сыновей за то, что я напишу? Снова проснулся во мне второй человек. Тот самый, который еще мальчиком не желал мириться с тем, что ему на роду написано быть Эзау Маттом. Вот этот внутренний человек неотступно сопровождает меня. Иногда он неделями не подает признаков жизни. Помер наконец, думаю я, но вдруг он снова оживает, как правило тогда, когда я делаю или собираюсь делать то, чего требуют от меня другие, и он становится для меня тяжкой обузой, этот второй человек. Зато, с другой стороны, именно он меня выручает и волшебно преобразует мир, когда я начинаю спотыкаться, хромать и вообще больше не хочу жить.

Я прихожу в сочащуюся влагой деревню. Снова крестьянские дома, снова церковь, школа, но все облито глазурью дождя. Расспросы приводят меня к тому крестьянину, у которого, если верить записям бюро, есть рабочее место.

У крестьянина брови сверху заходят на лоб, а снизу доросли до глазниц. Погода не такая, чтобы вывозить сено, и крестьянин обтачивает новую слегу, старая треснула пополам.

— А телегой править сможешь? — спрашивает он.

Я отвечаю утвердительно.

— А в лошадях чего смыслишь?

Я киваю. Сердце у меня начинает радостно прыгать. Но крестьянин мне не доверяет. Он ведет меня в конюшню. На конюшне у него стоят две лошади, обе — гнедые. Я должен сказать, какая из них кобыла, а какая — мерин. Оба мерины, и крестьянин, судя по всему, доволен моим ответом. Теперь он требует, чтоб я предъявил ему руки, ладонями кверху. Я предъявляю. Писарские руки, говорит он. И чтоб я сказал в бюро, пусть присылают ему человека, который умеет работать.

Мне не по душе нахваливать перед ним свои руки. Писарские — как часто я это уже слышал, в свое время даже от родного отца. Писарские, вот почему, с точки зрения отца, я не мог стать наследником дома и двора. Что ж, прикажете просить у этого крестьянина прощения за те руки, которыми наградила меня судьба? Погоди, дай срок, говорит тот человек во мне, который не желает быть Эзау Маттом, — погоди, ветер еще переменится.

Во мне сгущается тьма: неужели это и есть тот самый мир, о котором мечтала половина человечества! Однако небо вроде бы не согласно с той темнотой, которая заполняет меня. Легкий ветер рвет на клочки дождевые облака, небесная синева мелькает в разрывах, стихает дождь, и вот уже выглянуло солнце, и вспыхнула под его лучами июньская зелень. Я — на перегоне между двумя деревнями в небольшом лесочке. Земля в лесу усыпана перистыми листочками, между ними красные точки: это спелая земляника. Библейское речение из времен послушного детства приходит мне на ум: Они ни сеют, ни жнут, и отец ваш небесный питает их. Я жну и ем землянику, пока ее аромат не начинает струиться у меня изо всех пор. И снова оживают мои надежды: у меня на листочке записано еще одно возможное место работы, на краю города, так называемое садоводство. Едва свернув на дорожку к саду, я уже догадываюсь о его приближении: кругом, насколько хватает глаз, плодовые деревья — вишни, яблони, груши, ягодник, косо по горному склону. А ранние сорта вишен уже наливаются краснотой. Снова мне приходит на ум библейский период моего детства. Пожалуй, не так уж и плохо, что некий учитель по имени Румпош ореховой лозой вбивал в меня библейские тексты. Так, должно быть, выглядел райский сад, думается мне.

Посреди всех плодов и всех деревьев стоит замок не замок, во всяком случае — вилла, вилла в стиле модерн, и тот, по чьему заказу ее строили, несомненно представлял себе замок, а потому уговорил подрядчика там прилепить украшение, а здесь пристроить башенку.

Все дождевые капли на листьях повторяют своим блеском июньское солнце. Справа от входа на двух столбиках белая доска. Размером с портняжный стол моей матери. При всем желании я никак не могу отделаться от сравнений из времен моего детства, они служат мне горячими источниками в моих порой куда как прохладных взрослых буднях. Черными буквами по белой доске до моего сведения доводят, что я нахожусь на ближайших подступах к излюбленной для гроттенштадтцев цели загородных прогулок. Пусть даже я проживал в Гроттенштадте как лицо без достаточных средств к существованию, все равно я был гроттенштадтцем и числился в списке городских жителей, но никогда еще садоводство не было излюбленной целью моих прогулок. Загородные прогулки горожан неизбежно связаны с кофе и пирожными, покупка кофе и пирожных в свою очередь предполагает наличие денег, а денег у меня не было, по этой же причине я, будучи жителем этого города, так никогда и не смог поглядеть на знаменитые Гроттенштадтские пещеры. Я видел, как туда совершают паломничество люди со всех концов Германии и даже иностранцы, но для меня пещеры как бы не существовали.

Это не относится к ходу моего повествования, но зато относится к моему повествовательному стилю, и потому я считаю нужным упомянуть прямо сейчас, что сподоблюсь повидать эти пещеры лет пятнадцать, а то и шестнадцать спустя, когда снова окажусь в Гроттенштадте и буду демонстрировать кавказским профессорам литературоведения барак среди заливных лугов Заале, где я обитал в те времена, когда очень и очень многие гроттенштадтцы считали меня асоциальным элементом, и я невольно почувствую стыд, потому что этот кирпичный барак будет все в таком же ужасном состоянии и в нем все так же будут жить люди и все тот же хапуга, ариец и наследник крестьянского двора, будет на правах хозяина взимать там квартирную плату, не стремясь сделать эту ночлежку хоть немного пригоднее для жилья.

Я поднимаюсь по лестнице. Вытертой своей серединой ступеньки рассказывают мне, какому количеству алчущих кофе людей они смиренно подставляли спины. «Открыто» — вновь стояло внизу, у входа, на белой доске. А что там будут теперь подавать? Вошедший в моду напиток под названием «Алколат» с эрзацем сахара? Впрочем, это не моя забота. А моя забота — найти место. Перекинув пальто через левую руку, я, возможно, выгляжу как знатный господин на прогулке. Лестницу сопровождают по обе стороны кусты самшита, они подстрижены на барочный лад, и каждый кустик выглядит так, будто скошенную траву сгребли в одну кучу. Я прячу свое пальто в сплетение самшитовых ветвей, а руки сую в карманы брюк, чтобы им не вздумалось вновь лжесвидетельствовать против своего владельца.

Я приближаюсь к веранде, на которой подавали некогда бразильский кофе. Так и чудится, будто в глубине веранды до сих пор не отзвучал звон фарфоровых чашек.

Мне навстречу выходит человек, который смотрит на мир с хитрым прищуром. Точно такой же прищур достается и мне. Человек скупо цедит слова, будто каждое стоит денег, себя он величает арендатором ресторана, а если я насчет работы, мне надо обойти кругом и обратиться к владельцу имения.

У заднего входа виллы я натыкаюсь на загорелую женщину, разговорчивую, смуглую, несколько египетского типа. Ее взгляд меня смущает. Я вынимаю руки из карманов и закладываю их за спину. В глазах женщины я читаю как бы одобрение. Она, можно сказать, уже поместила меня во внутренний отсек, предназначенный для симпатичных людей. Блондинистость с залысинами и египетская смуглота явно симпатизируют друг другу. Она спрашивает, готов ли я на все, что потребуется для сада, например иметь дело с навозом. Она отыскивает взглядом мои руки, а я не знаю, куда их спрятать, но тут она говорит, что лучше нам сходить и посмотреть, заснул уже папочка после обеда или нет. Доверительный тон, каким она со мной говорит, прибавляет мне храбрости. Моя надежда дает зеленые побеги. Я вынимаю руки из-за спины и смело предъявляю их всему миру.

Папочка оказывается маленьким человечком, эдаким гномиком. Гномик лежит в шезлонге и читает. Его глаза бегают по строчкам в наивном ожидании, словно ему вот-вот будет дано постичь «вселенной внутреннюю связь». Рядом с шезлонгом стоят садовые башмаки этого человека, хотя здесь им совсем не место. Снаружи они обиты засохшим глиноземом, а языки у них свисают набок, будто у собак, когда им жарко.

Человек медленно поднимается и, после того как я сообщаю ему, что моя фамилия Матт, отвечает, что его звать Хёлер. Он приветствует меня и предлагает разделить с ним шезлонг. Но женщина придвигает мне стул. На лице у нее — ласковость сентябрьского солнца, и она представляет меня своему мужу, хотя сама еще меня не знает. Еще какое-то время она проводит с нами, изредка перемежая репликами то, что нынче принято именовать собеседованием в отделе кадров.

Мой собеседник заполняет на меня устную анкету, и, хотя я по-прежнему прилагаю все усилия, чтобы удержать свои руки от участия в нашем собеседовании, он под конец заявляет, что на сельскохозяйственного рабочего я не похож. Да как же мне себя вести, как подавать, чтобы люди увидели, что я вот уже сколько лет был занят на самой черной, самой тяжелой работе? Собеседник, этот самый папочка, извлекает меня из пучины мрачных мыслей заявлением, что по внешнему виду многих людей трудно угадать, на что они способны, подразумевая до некоторой степени и себя самого. Он носит звание штудиенрата — школьного советника, преподавателя гимназии, а является ли он таковым по сей день, ему неведомо, но раньше он точно был штудиенратом. Лишь теперь я замечаю множество книг. Комната, можно сказать, оклеена книгами как обоями, и я делаю вывод, что передо мной человек, который сегодня наставляет молодых людей, а завтра уже проверяет, привились ли его наставления, человек, который оценивает успех, равно как и неуспех своих наставлений с помощью отметок. По совести говоря, он тем самым ставит отметки себе самому, однако он относит их на счет тех, кого наставляет. Он не спрашивает меня, умею ли я вскапывать землю, готовить ее под спаржу и прореживать морковь, он расспрашивает меня о книгах. Ему кажется, если судить по моему виду, что я немало прочел на своем веку, при этом он рассчитывает произвести на меня сокрушительное впечатление своим знанием людей.

Прелестная дама, в которой можно заподозрить присутствие цыганских либо египетских кровей, уходит. Теперь она здесь не нужна. Когда папочка заводит речь про книги, говорит она, мне больше делать нечего, и тут я догадываюсь, что меня взяли.

Штудиенрат любопытствует, читал ли я Ницше.

Да, в молодости я уже изнемогал над Заратустрой. Я честно и откровенно признаюсь, что в Ницше мне не понравилось именно то свойство, которое мне не нравится во всех философах: каждый из них признает только свою систему и стремится затолкать в нее весь мир.

Потом штудиенрат спрашивает меня, разделяю ли я мнение, будто Ницше виноват во всем, что теперь обрушилось на нас.

Этого я не знаю и обещаю тщательно продумать, и штудиенрата мой ответ вполне устраивает. Неплохая основа для разговора, замечает он, и мы к этой теме еще вернемся, а когда я могу приступить к своим обязанностям по имению и саду? Я отвечаю, что лично я предпочел бы прямо сейчас перенести свой немудреный скарб из города и остаться здесь, а попутно я объясняю ему свои обстоятельства, то и се и прочее.

Этот человек не зря носит звание советника, он действительно может посоветовать. Вы уже видели у нас сторожки, садовые домики, они оба еще никем не заняты, вы можете въехать туда, вечера у вас там будут прекрасные, утра, конечно, тоже прекрасные, но вечера прекраснее, уж поверьте слову.

Это звучит очень поэтически и производит на меня впечатление, и я становлюсь рабочим на плантации — моя не то двенадцатая, не то тринадцатая профессия, точно не знаю, надо бы подсчитать на досуге.

Вам уже известно, что с самого детства во мне живут два человека. Первый, назовем его главным, чтоб у него был повод довольно улыбнуться, занимается тяжелым трудом и по мере сил пробует как-то устроиться в мире, который вы называете действительностью, он позволяет себя эксплуатировать и оскорблять. Другой же прячется за человеком действительности, и при каждом удобном случае выглядывает наружу, чтобы выяснить, не отыщется ли и для него маленький отрезок времени, а может, и вообще его время уже пришло. К примеру, он выглядывает и утешает меня, когда в школе мне не удается, как велит учитель Румпош, влезть наверх по канату. Когда родители бранят меня и говорят, что я не такой, как все, и обидчивый-то я слишком, и губы-то я вечно дую, и вопросы я вечно задаю, прямо как ненормальный, он мудро улыбается, словно ему ведома высшая правда. Часто, когда другие веселятся, этот, второй человек во мне, глубоко печален, у него возникает сомнение, настанет ли когда-нибудь такой день, когда он как настоящий человек сможет спокойно выйти на свет.

Вам известно также, что этот второй человек, проживая в подвале у сторожа, по вечерам иногда вылезал на свет божий, чтобы описать жизнь одной собаки. Это история приблудной собаки, которую я встречал дома в деревне, она так жалобно на меня смотрела и так махала хвостом, что образ этой собаки сопровождает меня до подвальной комнаты, и я снова и снова размышляю о ней, и я представляю себе, чего она только не повидала на своем бродячем веку, и я записываю свои раздумья, просто обязан записать, а когда я кончаю, у меня такое чувство, будто я выполнил некое поручение, переданное мне молящим взглядом собаки. Вся эта история приводит к тому, что целых два или три дня одни люди мерят меня сострадательными взглядами, а другие восхищенными, ибо каждый при желании может прочитать эту историю, ее напечатали в журнале, который выходит во всей Германии — в ту пору ее не называют еще Великой Германией, — ну а каждый — это для местечка Гродок мои одноклассники и несколько лицейских дам, которые получают журнал, еще читает мою историю сторож с супругой, и мои родители тоже, и дедушка говорит: «Ай да малец у нас, ты только глянь!»

Появление того, что я сам придумал, не вызывает у меня ни гордости, ни возвышенного чувства, разве что малую толику удивления. Второй мальчик, который на время выглянул из меня на свет, снова исчез, едва завидев классную доску, где были выписаны французские слова, которые предстояло заучить, и два треугольника, про которые требовалось доказать, что они равны. А история, выпущенная на свет невидимым мальчиком, вскоре забыта, она теряет посторонних читателей, и только мальчик, обитающий в реальном мире, изредка ее перечитывает, а жить этот реальный мальчик продолжает в подвале, где днем так же сумрачно, как и вечером, а летом так же, как и зимой, а из чулана, где складывают бумагу, струится запах промасленных газет и кислого, плесневелого хлеба. И тогда неосязаемый мальчик начинает понимать, что он и осязаемый не так уж и далеко отстоят друг от друга. Если бы видимый мальчик, встретясь с собакой, не поставил бы тем самым пряжу, из чего бы тогда невидимый сплел сеть своей истории?

И еще раз подтвердилось и стало отчетливо видно, что не так уж они, эти мальчики, и отделены друг от друга, года два-три спустя, в период моего бурного токования, именуемого также пубертатным периодом. В эту пору оба мальчика явно работают рука об руку, чтобы обратить на себя благосклонное внимание девочек, именуемых также противоположным полом. Видимый щеголяет мыслями и стихами, песенками и страданьями, которые сочинены невидимым, подобно тому как фазан щеголяет роскошным оперением, и если в песенке речь идет о великом одиночестве, значит, прошло не менее двух-трех недель между последней и очередной девочкой, а потом настает время, когда оба мальчика вообще отказываются от идеи потчевать барышень плодами собственного ума, и невидимый даже ни капельки не протестует, когда реальный пускает на току в ход уже готовые песни, дабы выразить свои чувства. Весь мальчик в комплекте пляшет и пускает петуха, и намерен стать певцом, и намерен стать актером, а того лучше ударником, это человек, который ездит с одной танцплощадки на другую и привлекает внимание девочек большим подсвеченным барабаном (тогда такие были в моде).

Но довольно о двух мальчиках. Поговорим лучше об Эзау Матте! Я не стыжусь того времени, оно было неизбежно, и пусть даже в нем главенствовал осязаемый мальчик, где-то кто-то не зевал, а не зевал как раз неосязаемый, и он нанизывал все впечатления на проволоку, знаете, такой проволочный штырь, его еще употребляли мелочные торговцы, чтобы нанизывать на него записки с пожеланиями своих покупателей.

Еще позже мне стало понятно, что сила, раскалывавшая меня пополам и побуждавшая писать, писать, писать, была безымянная сила, а если у кого хватит научного честолюбия, чтобы подыскивать ей имя, тот неизбежно выставит себя шарлатаном и обманщиком, ибо сила эта имеет имя, да и то смутное и неопределенное, лишь для тех, кого она гнетет и кем правит, а выразить это имя словами не дано никому. Как бы то ни было, упомянутая сила всю мою жизнь шагает рядом со мной, порой как утешительница, порой как обуза, порой как крылатый конь, порой как вьючный осел, порой как рай, порой как ад.

А вот перед вами фабрика, где наряду со штапелем мы производили множество отвратительных запахов. Мы отнюдь не умышленно фабриковали зловоние, нет, оно выделялось само по себе при каком-нибудь химическом процессе, совершающемся в ходе нашей работы.

Начинаю я там как чернорабочий. Я должен отмывать из шланга чаны, где производится химический мед под названием вискоза. Это и есть моя обязанность. Чаны порой размером со старушечью каморку. Они круглые, а вискозный мед вытесняют из них с помощью сжатого воздуха, но по краям всегда что-нибудь да прилипает и становится вязким и неподатливым, и моя задача — смывать этот прилипший слой струей воды под давлением бог весть во сколько атмосфер. Шланг, с помощью которого я осуществляю эту процедуру, завершается металлическим наконечником полуметровой длины, и когда вода идет под давлением, а наконечник вырывается на свободу, он обращается в опасную змею, способную сбить человека с ног и опрокинуть. Наконечник бушует на высоте человеческого роста, но узнать точно, где именно, невозможно, потому что все залито водой, и, когда пытаешься поймать трубу, можно схлопотать наконечником по голове, а это в свою очередь дает возможность раньше, чем было бы желательно, узнать, как выглядит жизнь с обратной стороны.

Однажды шланг вырывается у меня из рук и его наконечник ударяет меня по правой голени и валит на землю. В один миг десять коллег, которые обслуживают двадцать мешалок, соскакивают с железных подмостков и прячутся в укрытие, и все, что надо делать, остается на мою долю. Нога болит так, словно по ней проехал грузовик, я с трудом встаю и передвигаюсь туда, где пляшет труба с наконечником. А пляшет она неподалеку от крана. Я жду, когда она перенесет свои танцы в какое-нибудь более подходящее место, но труба явно никуда не торопится, а коллеги бранят меня из безопасных укрытий, одни называют трусом, а другие кричат, что я хочу их убить.

Итак, вот этот самый шланг со всем сверхдавлением, которое в нем засело, я зажимаю во время работы под мышкой правой руки, через люк засовываюсь в нутро чана, чищу его стены, и присохшая вискоза отстает от них, как жесткие обои со стены. Запах, составленный из испарений сероуглерода, едкого натрия и сырой вискозной смеси, поднимается ко мне, и я вынужден его вдыхать, хочу я того или нет. Поллитра цельного молока — вот как выглядит та маска, которая призвана защищать меня от воздействия сероуглерода, но для меня с детских лет нет напитка противней, чем молоко. Я предпринимаю очередную попытку, я призываю на помощь разум, но оно не желает оставаться во мне, это молоко, не желает ни в теплом виде, ни в холодном, и я беру свой молочный паек домой, для детей и для той самой женщины, которая сейчас из кожи лезет, чтобы сделаться американкой.

Едва я вычистил один чан, меня уже ждет второй, из двадцати чанов один всегда пустой, его надо вычистить, причем без задержки, как на конвейере. Наш конвейер белого цвета, сперва это белая масса, потом белый штапель.

Возможно, я излагаю все слишком подробно и рискую, что мои читатели проскочат эту часть моего повествования, а то и вовсе перестанут читать, потому что сегодня их потчуют сплошь романами, в которых повышение производительности труда и выпуск готовой продукции суть высшие этические категории, которыми мерят героев и антигероев, и никого из читателей не волнует, добры ли эти герои, снисходительны ли, наделены ли хоть каким-никаким духовным излучением, а волнует читателей готовность героев производить продукцию и обслуживать машины. И все это — сплошь выдумки фальшивомонетчиков от литературы, которые в жизни не бывали на фабрике и не стояли за станком. Я знаю, что при такой работе без духовного запаса не обойтись, я осознал это, но свой духовный запас мне приходилось добывать из себя самого, и в случае, о котором пойдет речь, это делалось так.

Под грохот, возникающий, когда сильная струя смывает со стен ошметки вискозы, из чана появляется человек, и человек этот — мое замаскированное «я». Сероуглерод явно взбодрил мою фантазию, и я использую его как наркотик, сам того не замечая, а может, это он меня использует, поди знай. Человек, который отделяется от меня, заводит себе тринадцать черных догов и начинает их дрессировать (доги для меня в ту пору — любимая порода). Особенно в ночную смену я продумываю изрядные куски из жизни этого человека, а днем вынужден все это записать.

Как вам уже известно, я жил тогда в убогой дыре, в квартале асоциальных элементов, на окраине Гроттенштадта. Каждый город непременно располагает такой слободкой на два-три дома, где ютятся самые бедные жители, даже в деревнях они и то есть.

Пролетарии, как нам издревле проповедуют, бывают разные — бывают добропорядочные, а бывают асоциальные, и вот, с точки зрения добропорядочных, я был самый что ни на есть асоциальный, и они говорили про меня: неужто он не может стать малость похозяйственней и вести себя как и следует человеку в его положении? Почему он не может оторвать задницу от табуретки, все пишет, все пишет, как будто человек, опустившийся может вновь подняться, если будет сидеть и марать дорогую бумагу, словно он писарь какой или может стать писарем? Неужто он не может в свободное время малость подзаработать сверх жалованья? Во время бракоразводного процесса меня назвали сумасшедшим. Он все писал, и писал, и писал, а то, что он писал, и даром никому не было нужно. Думаю, нет надобности говорить, кто именно так обо мне отзывался.

Впрочем, и о ней пролетарии из самодовольных отзывались следующим образом: А ей что, непременно надо сидеть дома и тетешкаться с парнем? Неуж она не может подработать уборщицей? Нет и нет, этого она не могла. Она выучилась на продавщицу скобяных товаров и посуды, а когда я с ней познакомился, она вдобавок была дивой в любительском театре и заменила свое имя Аманда на сценическое Эме. Я не корил ее за то, что она не желает ходить по людям убираться. Я ее некоторым образом любил, если воспользоваться интеллигентской терминологией. Ни разу еще не доводилось мне услышать выражение, которое неопровержимей свидетельствовало бы о том, что человек принадлежит к касте псевдоинтеллигентов, чем это некоторым образом.

Мы живем в похожем на барак домишке с односкатной крышей. Задней стеной домик прилепился к склону горы и высасывает влагу из этого склона, и, хотя я подкрашиваю стены снова и снова, все равно комнаты у нас полосатые от сырости, а зимой они покрыты серебряными обоями мороза.

Из маленького тамбура можно попасть в кухню, и керосинка, которая там стоит, — это единственный источник тепла на всю квартиру, а кухонный стол — это наш единственный стол.

Каморку за кухней я называю комнатой отдыха. Назвать ее спальней нельзя, как пояснила одна самодовольная соседка. Спален без тумбочек не бывает. А мы, обставляя спальню, тумбочек покупать не стали, потому что моей жене понадобился туалетный столик. Нельзя сказать, чтоб этот столик был совсем уж ни к чему. Одним боком он огораживает наш скудный запас белья, другим — мою библиотеку, которая, если выразиться на журналистский манер, насчитывает более двадцати томов.

Третье помещение мы использовать не можем, у нас нет для него обстановки, впрочем, оно дает нам возможность объяснять самодовольным пролетариям, почему оно пустует. В этом третьем помещении две сырые стены, ну и, короче, нам легче так скрывать за словами свою бедность, потому что вокруг бедняцкой слободки живут люди богатые, как и положено быть в Великой Германии. Арийцам, которые нами правят, не по душе, если кто-нибудь дерзко уклоняется от приобщения к великогерманскому богатству.

Бывший мой одноклассник, сын почтальона, с которым я несколько лет провел вместе в гимназии, принимает решение навестить меня по старой дружбе. Я пытаюсь, как умею, отговорить его, и письма, которые я пишу по этому поводу, напоминают угрозу: Я даже не знаю, куда тебя уложить на ночь, пишу я.

Ты, верно, помнишь, я человек неприхотливый, меня устроит любая постель, пишет он в ответ. Никаких отговорок я больше придумать не могу. Карле, мой одноклассник, не только неприхотливый человек, он еще и росточком невелик, — словом, не великогерманец, зато представитель Великой Германии, он уже лейтенант и стоит на пороге грандиозного события — на пороге производства в обер-лейтенанты, — и моей жене и мне предстоит высокое наслаждение — лицезреть его в лейтенантской форме.

Маленький лейтенант был наездник хоть куда, напевает моя супруга, бывшая дива, и очень оживляется, узнав, что у нас будут гости.

Маленький Карле сохранил все то же свежее лицо с легким наличием румянца и несколькими веснушками, боязливо прячущимися на крыльях носа. Он прогуливается вместе с нами по Гроттенштадту, и моя жена чувствует, что чин моего друга как бы возвышает ее. Я должен следить в оба, чтобы она не заставила меня везти коляску, в которой лежит наш сын. Любая сегодняшняя женщина скажет, что мог бы и провезти, просто должен был, благо у меня нет ни звания, ни погон, но мне это не по душе, и тогда было не по душе, и потом тоже, мне даже и по сей день приходится делать над собой усилие, чтобы толкать тележки в продовольственных магазинах, именуемых на послевоенноамериканский лад супермаркетами.

Маленький Карле — человек весьма сообщительный, и, когда он слишком бурно рассказывает, его сабля порой выходит из повиновения — а она и без того по крайней мере на размер длинней, чем надо бы, — и запутывается между короткими ножками Карле. Может, и вообще не бывает сабель такого размера, какой нужен Карле. Но в глазах Карле лейтенант без сабли — не лейтенант.

Близится вечер, мы отужинали, рассказы продолжаются. Карле сидит на кухонном стуле, и моя жена сидит на кухонном стуле, а я сижу на складной табуретке, в которой спрятан наш умывальный таз. Тем самым мест для сидения больше не остается, и я от души рад, что ко мне в гости не заявились сразу два лейтенанта из моей прежней жизни.

Ну, день выдался длинный, вы, должно быть, тоже устали. Карле уже дважды изъявил готовность отойти ко сну, но у нас не хватает духу, чтобы ознакомить его, человека, чья натура настроена на мелкобуржуазный уровень «выше среднего», с нашими спальными возможностями. Мы тянем время и тянем, и дотягиваем до тех пор, когда наш утомленный гость уже сам встает и пересекает комнату отдыха и открывает дверь третьей комнаты, в твердом убеждении, что там у нас комната для гостей. Я бросаюсь за ним, я напоминаю о неприхотливости, которой, по его словам, он отличается, и при этом внушаю ему, что он по собственному упрямству оказался гостем у пролетариев низшего разряда, что, исходя из этого, ему надо лечь в одну из наших супружеских кроватей и поскорей заснуть, а немного спустя мы в темноте последуем за ним и ляжем в оставшуюся кровать.

Это тяжелое испытание на неприхотливость Карле выдерживает не моргнув глазом, и я ему за это очень признателен. Я долго еще лежу без сна и восхищаюсь Карле, восхищаюсь тем, как красиво и успешно планирует он свою жизнь. У него есть девушка из почтенных средних кругов, но жениться на ней он намерен не раньше, чем станет обер-лейтенантом, и отнюдь не собирается наградить ее ребенком до этого союза. А я лежу рядом как бесплановый лоботряс. Мне очень даже кстати, что Карле вдруг шепотом меня спрашивает, пишу ли я до сих пор стихи, и я зачитываю ему два последних произведения, тоже шепотом, а Карле в ответ шепчет: «Так я и знал, что ты до сих пор не бросил это баловство».

Я рассказываю это с тем тайным наслаждением, с каким рассказывает бывший вор, который вот уже двадцать лет не брал чужого. Но отчасти я рассказываю это и в память о маленьком Карле, который несколько лет спустя, удачно женившись, погибнет в звании капитана у озера Ильмень, и, уж конечно, причиной тому будет не его сабля, и не ложное учение о народе без жизненного пространства, и не то обстоятельство, что он по случайности родился на свет немцем, а то, что он имел чувства, какие надлежит иметь немцу, и то, что он считал своим долгом иметь такие чувства.

Да, не забыть бы упомянуть, что в то скудное время я являюсь обладателем пишущей машинки. Купил я ее в рассрочку, когда был еще холост, служил шофером, а также управлял кроличьей фермой у дам Разунке. Со скоростью посредственной машинистки я печатаю на машинке то, что меня томит, но почему-то написанное всякий раз оказывается не похоже на то, что жило во мне и томило меня. Впрочем, я всякий раз замечаю это лишь спустя несколько дней, не могу понять причину и какое-то время чувствую себя глубоко несчастным.

В те времена жестокой нужды машинке нередко грозит опасность превратиться в детскую игрушку, в деньги на кино или в дамское платье. Но я уберегаю ее от этой участи, по поводу чего у меня бывают стычки с женой и скандалы, а соседи, разумеется, на ее стороне. Зачем такому человеку, как я, пишущая машинка? Однако мне удается настоять на своем, лучше ходить без перчаток, лучше руки в карманы, но машинка должна остаться; она представляется мне той силой, которая хоть порой и огорчает меня, зато порой делает счастливым. То, что рвется из меня, кажется мне более весомым, когда оно напечатано на машинке, кажется более прочным, во всяком случае на упомянутые два-три дня.

Когда из чана вискозной фабрики возникает человек с тринадцатью догами, на дворе стоит зима. Я принимаю решение поместить все события его жизни и все замыслы в роман, пользующийся успехом. Успех для меня в те времена означает приобрести все, что от меня требуют, а именно: детские игрушки, модные платья, билеты в кино, может, несколько книжек для себя — иным способом, нежели продажа машинки.

Я вселяюсь в наше третье помещение, чтобы помочь этому человеку с тринадцатью догами обрести псевдолитературную жизнь. Из двух подгнивших ящиков, которые остались от нашего предшественника, я сколачиваю сиденье и стол для машинки. Молоток, клещи и пилу мне одалживает Альберт Каплан. Неструганый столик имеет два ящика, один — для бумаги, другой — для рукописей.

И вот я сижу в свободные часы в третьей комнате, и две сырые стены сверкают, и через два часа работы меня просто скручивает от холода. А печатать в перчатках я не могу, я ведь уже вам говорил, что перчаток у меня нет. Возле керосинки я снова оттаиваю и даже могу поговорить с сыном. Выясняется, что у меня не хватает слов, чтобы вести с ним долгие разговоры. Жена начинает упрекать меня, и я бываю рад-радехонек, когда через полчаса могу вернуться к себе в кабинет, чтобы там расстучать на машинке остаток той веры, которую еще испытывает ко мне эта женщина, ибо она права, твердят мои добропорядочные соседи, она права, распевает хор самодовольных обывателей и толкает меня в пучину вины, и рядом нет никого, кто поддержал бы меня или хотя бы понял, что с помощью своего абсурдного занятия я стремлюсь обеспечить своей семье более сносные условия жизни.

Неподалеку от нашей барачной слободки за дощатым забором под высокими дубами и тополями лежит городская бойня. Каждое утро оттуда доносится до нас рев скотины, и рев этот завершается глухим ударом, а удар в свою очередь сменяется вторым, третьим, двадцатым, двадцать пятым ревом, и каждый рев завершается этим тупым ударом, который производят обухом топора по коровьему загривку.

Потом раздается пронзительный визг свиней. Визг завершается ударом еще более приглушенным, а приглушенней он потому, что у свиньи загривок много жирней. «Му-му», — говорит наш ребенок, когда исполненный смертельного страха рев доходит до нас, и еще он говорит: «Бух! Умер», когда раздается тот глухой удар, и такое же объяснение он дает, когда забивают свиней. Черт знает, откуда это ему известно, не иначе рассказала фрау Шнапауф из соседнего барака, старая фрау Шнапауф, которой подбрасывает мальчика жена, когда погода слишком плоха и нельзя взять его за покупками. Так или нет, но мальчик успел услышать, как умирают тысячи животных, прежде чем смог увидеть и погладить хоть одну свинью или корову, предсмертный рев для него все равно что вой пожарной сирены или бой часов на башне, который при благоприятном направлении ветра доносится и к нам.

Всего ужаснее, когда умирают ягнята. Они кричат, словно взывают о помощи, и крик их обрывается без завершающего удара, но мы-то знаем, что ягненку просто перерезали горло, и во мне невольно всплывают воспоминания из времен моей фермерской деятельности, поэтому я знаю также, что теперь кровь течет сквозь густое руно у него на горле, капает на цементный пол бойни, и я воспринимаю как великое благо, что овец забивают всего один раз в неделю.

Я могу получить на бойне почасовую работу, после фабрики, вечером, могу грузить очищенные кости и требуху. Самодовольные пролетарии из моего окружения, которые поставили себе целью превратить меня с помощью язвительных речей в добропорядочного отца семейства, никак не могут уразуметь, почему я не устраиваюсь на это место, да еще рядом с домом, и почему я не набрасываюсь на кости, а вместо того бездельничаю и ради собственного удовольствия перевожу бумагу и ленту для машинки. Они все основательнее убеждают меня, что я человек неполноценный, и я вынужден, бог весть почему, согласиться с их определением. Я в упор не вижу объявление на воротах бойни, где срочно требуются рабочие для уборки двора.

Когда, сидя за машинкой, я набрасываю на себя бракованное пальто дедушки, я высиживаю на полчаса больше. Потом я вспоминаю, что в нашей деревне среди вересковой пустоши у меня еще вроде бы осталась куртка. В свое время мать сшила мне ее по выкройке из «Модного журнала Фобаха для немецкой семьи». Когда я был в шестом классе, куртки считались последним криком моды. Мать даже пришила к ней воротник из шкурок двух серебристых кроликов собственного завода. Речь шла о потомках серебристых кроликов старого почтальона Андерса из Гродока, Андерс давно умер, но воротник куртки и серебристые кролики — вот два предмета, которые уводят мои мысли вспять и заставляют меня думать о нем, хоть он давно уже умер.

Когда в деревне мне довелось впервые надеть эту куртку, по словам дедушки, я стал похож на сына Вендланда, нашего помещика. Интересно, на кого я похож теперь.

Итак, я прошу выслать мне куртку. Воротник превратился в моль, моль улетела, остатки я спарываю, а куртку поддеваю под пальто, после чего могу сидеть за машинкой до полного окоченения еще на полчаса больше.

Человек, которым я сейчас занят, успел тем временем выдрессировать тринадцать своих догов. Они умеют делать все, что полагается делать в цирке лошадям. Я надеваю на них роскошную сбрую, не прилагая к этому чрезмерной фантазии, поскольку могу описывать морозное сверкание моих стен. Одним словом, все имеет свою хорошую сторону.

Я очень выкладываюсь, работая над романом, выкладываюсь, сколько хватает сил, пока я пишу, наступает весна, за весной лето, теперь я могу экономить время, которое уходило прежде на оттаивание, и, сам того не желая, становлюсь вполне приемлемым соседом для породы самодовольных пролетариев, поскольку беру на конец недели почасовую работу в одном садоводстве, чтобы подзаработать денег на билеты в кино для моей жены и таким путем поддерживать в ней хорошее расположение духа, ведь, когда я пишу, я для нее все равно что в отъезде, и она сидит на кухне, будто жена моряка, и ждет моего возвращения. Короче, я просто обязан как-то вознаградить ее за это ожидание, и я вознаграждаю, всего лучше — билетами в кино, ибо она верит в кино и упорно ждет, что такое же счастье, как то, которое разыгрывают перед ней киногерои, однажды придет и к ней и что при своей красоте она просто заслужила его. Я же в ее отсутствие наслаждаюсь возможностью писать, и никакие волны беспокойства и недовольства не проникают ко мне сквозь стены.

Как-то днем я возвращаюсь после первой смены, а навстречу мне выходит собака боксер. Собака больна, и я лечу ее в дровяном сарае, но потом моя жена продает ее за хорошие деньги, потому что вбила себе в голову мысль когда-нибудь отправиться в путешествие, как это принято у состоятельных людей, иными словами, съездить на Варту, к родственникам.

Потом я тайно устраиваю в дровяном сарае питомник, чтобы выращивать там на продажу подопытных кроликов и тем самым хоть немножко улучшить свое финансовое положение, но жена с перепугу уведомляет квартирохозяина, и мне приходится всех их поубивать и выбросить в реку.

Чтобы отвлечь внимание сына от рева и ударов, которые доносятся к нам с бойни, я решаю купить ему волнистого попугайчика. Коллега, который их разводит, предложил мне одного много ниже цены. Я раздумываю, удастся ли мне отложить деньги также на клетку и на корм, и прихожу к выводу, что не удастся. Но какая радость — у нас на кухне заводится певчая птичка, которая сама себя кормит и вдобавок совершенно задаром, то есть сверчок. Норкой ему служит дыра за плинтусом у керосинки, там, перед входом в свою норку, он сидит и распевает. Слушай! Слушай! — говорит наш мальчик и сидит очень тихо и учится слушать. Наша птичка-певунья, наш сверчок, преданный нам, он все распевает, и мне уже мнится, будто сама богиня романистов ради меня сунула его за плинтус. Да почему бы такой богине и не существовать на самом деле?

Но супругу мою пение сверчка по временам раздражает, особенно если она сама напевает мелодии, которые приносит домой после очередного похода в кино, и лязгом кочерги она загоняет нашу земляную птичку обратно в норку.

Мне хочется думать, что хоть самую малость из песен сверчка вобрал в себя мой роман. Я мог бы даже проверить, так ли это. Роман лежит в моем архиве, но времени у меня нет, надо писать дальше. Писать сейчас, писать всегда.

Работая над последней главой романа, я уже не жил с той женщиной, которая сейчас предпринимает рискованную попытку стать американкой. Я переехал в другой городок, хотя работал по-прежнему на той самой фабрике химического волокна, о которой я вам уже рассказывал.

Свой роман с сенсационным названием Тринадцать догов я в то время никому не предлагал. От этого поступка меня удержал один человек, индус по национальности, фамилия у него была Тагор, а имя его мой полусорбский язык выговаривал лишь с большим трудом: Рабиндранат. Ударение я делаю на последнем слоге, а попалось оно мне первый раз на глаза в тогдашней газете «Берлинер моргенпост». Я учился в гимназии в Гродке, и мы лишь косвенно принимали участие в том, чем они там занимаются, в Берлине. Чтобы съездить и посмотреть собственными глазами, у меня не было денег. Между прочим, теперь я нахожусь точно в таком же положении, с помощью телевизора я могу заглядывать через стену, в западную часть Берлина, а телевизор для меня все равно что тогдашняя «Берлинер моргенпост». Чтобы съездить и посмотреть, у меня нет не только денег, но и высочайшего разрешения. Коль скоро жизнь высадила меня в этой Германии, я никогда не предпринимал сколько-нибудь серьезных попыток сдвинуться с места и выбраться за пределы моей малой родины. У меня и охоты-то никогда не было. Видно, этот клочок Центральной Европы принадлежит мне, а я принадлежу ему. Видно, я нужен ему, а он нужен мне, и чем старше я становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь.

В те времена Тагор с длинной бородой и длинными волосами, в просторном индийском одеянии смиренно ходил по Берлину, насколько я мог узнать из газет от доброжелательных и недоброжелательных корреспондентов. Я все еще не знал, правильно ли произношу его имя с ударением на последнем слоге. Ни один человек в нашем городке не мог мне это сказать, а так называемое радиовещание еще только делало первые шаги. Зато сегодня я в одну минуту могу узнать, как произносится имя того киноактера, который пришел к власти в Америке.

И книги Тагора мне в мои гимназические годы тоже не попадались. Журналисты утверждают, что он мудрый, мудрый-премудрый, но ведь некоторые журналисты способны сказать и про организаторов массовых убийств, что они очень мудрые, — словом, журналисты добросовестно делают то, что от них требуют. (Я ведь и сам был журналистом.) Впрочем, с Тагором им посчастливилось. Потому что впоследствии не всплыло ничего, опровергающего их утверждения. Тагор и в самом деле мудрец. К тому времени, когда я наконец раздобыл первую книгу Тагора, которая так и называлась «Жизненная мудрость», а ее первая глава носила заголовок «Что такое искусство», я как раз успел завершить свой второй роман, ну, тот, про человека с тринадцатью догами. И вот я начал читать эту главу, про искусство, и понял, что мне предстоит сделаться не просто художником, но художником слова, и ни на йоту меньше. Как мне кажется, я впервые хоть что-то понял в требованиях искусства. Но одно дело понять, прийти к осознанию, а другое — осуществить на практике.

Впрочем, когда после очередной неудачной попытки я начинаю сомневаться в том, что хоть когда-нибудь добьюсь успеха, на следующий же день ветер мира выдувает из меня сомнения, и я снова верю, что добьюсь своего, и утешаю себя мыслью, что накапливаю писательский опыт, который оседает во мне, чтобы там в укромном уголке, без оглядки на мои мысли, превращаться в инстинкты. Кстати, это именно тот уголок у меня внутри, где хранятся и впечатления моего беззаботного детства.

Я перечитал свой роман о догах только после большой войны, и мне сделалось стыдно за него, в отличие от тех чувств, которые я испытываю сегодня. Так отступник стыдится прежней веры, стыдится ошибок, якобы совершенных во имя ее, и я, устыдясь первой пробы своего пера, был такой вот отступник. Я обратился в политическую веру и стал неверным и неуверенным в деле искусства, мне еще только предстояло заново стать человеком, который не только не стыдится своего прошлого, но и восхищается им, восхищается всем на свете.

Когда я писал роман о догах, не существовало проблемы, которая заставляла бы меня писать, чтобы таким путем справиться с ней. Кроме того, в нем не было истинной поэзии, а была лишь составленная из напыщенных слов лжепоэзия; короче, он был написан по тому же рецепту, что и романы с продолжением, публикуемые в ежедневных газетах. Это был роман, который можно продать и заработать на продаже. Он должен был помочь мне и моей семье выбраться из нищеты, он должен был завоевать для меня хоть каплю уважения и внимания среди соседей, считавших меня при активном содействии моей жены никудышным человеком и никудышным семьянином. Чтоб они — так я себе это представлял — сказали обо мне: «А он вроде не совсем безрукий! Кто бы мог поверить, оказывается, и на искусстве тоже можно заработать».

Теперь я понимаю, что слишком жестоко и неуважительно обхожусь с моими тогдашними попытками проникнуть в тайну художественного творчества. Память нашептывает мне, что я прервал работу над романом про тринадцать догов, когда жена у меня за спиной продала боксера, которого я выходил. Я был очень огорчен и предал бумаге свои мысли об этой собаке, чтобы таким путем справиться со своей печалью, и вот в истории про собаку боксера содержалась истинная моя проблема. С ее помощью я хотел избавиться от огорчения и от предубежденности по отношению к окружающему миру. Тогда, во всяком случае, я не находил в этой истории ничего, что удостоверяло бы мою причастность к творчеству, поскольку мнил, будто у нее слишком личное содержание, недаром же в ней помимо прочего шла речь и о слезах, которые закапали у меня из глаз, когда я стоял в дровяном сарае перед опустевшей собачьей подстилкой.

Словом, я на самом деле спустился в подвал и порылся в архиве и был очень удивлен тем обстоятельством, что там оказалось целых три истории о собаках из времен моего писательского ученичества: та история о собаке, которую я написал тринадцати лет от роду, потом роман про тринадцать догов и, наконец, история про собаку боксера.

И я нахожу (не без тайной гордости самим собой), что в те времена, как оно и положено в искусстве, придавал высокую ценность жизни боксера, что я изобразил его как создание, без которого мир не может существовать. История эта (как я с глубоким удовлетворением констатирую сегодня) пробилась на поверхность из сферы моего художнического инстинкта.

До того, как я снова вернусь с войны туда, где для меня больше нет приюта, были и другие попытки совладать с жизнью, описывая ее, но об этом мы поговорим позднее, когда выдастся удобный случай. В данную минуту мне представляется слишком реальной опасность, что в отличие от первых лет, когда я описывал лишь грубые внешние приметы выдуманных мной чужих жизней, меня теперь больше занимают описания внутренних нюансов собственной жизни, отчего я рискую примкнуть к стану тех, кто надоедает читателю узким и сугубо специальным, не умея ухватить реальную жизнь. А посему хватит изысканий.

Итак, я стал королем в своей сторожке среди плодовых деревьев. Вечерами я сижу там при свече либо керосиновой лампе и читаю. Я снова подыскал себе место, где можно компенсировать весьма низкое жалованье, беря на прочтение редкие и удивительные книги у своего работодателя. Вдобавок здесь предоставил себя в полное мое распоряжение целый штудиенрат. Ему прямо не терпится узнать, что написано для меня в книгах, которые я у него беру, то же самое, что и для него, или другое. Мой штудиенрат сложением смахивает на гнома, о чем я уже говорил ранее. Правая рука ниже локтя у него чуть вывернута, и это вынуждает рассматривать ту часть запястья, где под нежной голубизной кожи бьется пульс как продолжение правой ладони. Просто диву даешься, глядя, до чего искусно он ею пользуется. Например, пригоршня груш означает для моего шефа как минимум на три груши больше, чем для меня. Он искусный практик, наш господин теоретик, но он отнюдь не переоценивает роль практики. Хватит вам теребить вишневые листья, говорит он, спуститесь-ка лучше вниз. Ему срочно понадобилось узнать, каков, на мой взгляд, Рудольф Штейнер, чьи книги из библиотеки штудиенрата я только что прочел, декадент он или вполне нормальный человек.

Пока судьба не привела меня в упомянутое садоводство, Рудольф Штейнер был для меня личностью, обитающей в стране слухов. Мне встречались люди, которые говорили о нем почтительным шепотом, и такие, которые его поносили. Сколько мне известно, фюрер тысячелетнего арийского рейха запретил его книги. А вот велел он их сжечь или нет, мне не известно.

Для меня все, чего я не знаю, написанное, продуманное и выдуманное, вполне нормально. А ненормален я сам, коль скоро еще не знаю этого. И если мне попадается что-нибудь, чего я еще не читал, я жадно заглатываю свою добычу, и, если я встречаю там еще незнакомую мне жизненную установку, я начинаю крутить ее и так и эдак, чтобы понять, чего можно достичь с ее помощью. В те времена я еще был наделен большим духовным любопытством, особенно сразу после войны и двенадцатилетнего владычества арийцев. Короче, подать мне сюда труды Рудольфа Штейнера! — сказал я штудиенрату. И принялся читать книгу Штейнера «Как прийти к познанию высших миров».

Рудольф не замедлил ответить мне на этот вопрос. Ибо сам он уже познал эти высшие миры. Возможно, ему там малость одиноко, и нужны хоть какие-нибудь спутники, с которыми он смог бы беседовать об этих мирах. Вот почему он великодушно поведал, как другим попасть туда, где уже пребывает он. Просто пусть другие делают то же самое, что сделал он, а он выложит читателям, как именно это надо делать, говорится в предисловии. «Выложить» у нас в Лаузице имеет двойное значение. С одной стороны, это значит наставить, научить, с другой — выругать. Известные свойства он (человек) должен развить в себе до определенной, высокой степени и тогда сможет овладеть высочайшими духовными ценностями, пишет нам Рудольф. Человеку моего типа, то есть такому, который после многолетних неудачных попыток только что сам провозгласил себя писателем, познание высших миров виделось до зарезу необходимым.

Правда, должен прямо сказать, что проникнуть в высшие миры Рудольфа — дело хлопотное. Его посулы напоминают рекламные проспекты, где расхваливаются новые медикаменты. Если прочесть содержащиеся там похвалы, можно подумать, что для человека, проглотившего рекламируемое снадобье, сразу начнется новая жизнь. Но обещанное блаженство выпадает лишь на долю тех, кто наделен богатым воображением.

Ну, на воображение я, слава тебе господи, не жалуюсь. И я куда как охотно пустил бы его в ход, когда имею дело с посулами Рудольфа Штейнера, только он, к сожалению, заставлял меня проделывать множество очень трудоемких экзерсисов, чтобы, проделав их, окончательно подготовиться к шествию в высшие миры. Так, например, я должен был положить на стол перед собой огуречное семечко, пристально поглядеть на него и при этом представить себе, как оно пускает росток, выбрасывает листья, закручивает усики, зацветает, производит огурчики для маринада и в конечном итоге огурцы на семена. Далее, я обязан мысленно представить себе, как гниют и сохнут семенные огурцы, покуда не останется ничего, кроме лежащих передо мной бледных огуречных семян. И все это наряду с другими упражнениями я должен проделывать каждодневно, до тех пор, пока мои представления не станут неотличимы от действительности. Этот метод кажется мне прежде всего слишком расточительным в смысле времени.

Вы что говорите? Что после войны у меня было вдоволь времени, чтобы проследовать по маршруту, рекомендованному мне Рудольфом? Я правильно вас понял? Вот и неправда, потому что после духовного поста, каким была война, на меня навалилось слишком много нечитаного, духовно еще не тронутого, на что после десятичасового рабочего дня я должен был хотя бы бегло взглянуть. А вдобавок я убежден, что могу обойтись без экзерсисов вроде этого, с огурцом. Ведь Рудольф, он же Штейнер, не мог предполагать, что его учение о высших мирах найдет читателей и среди тех, кто подобно мне уже несет в себе предпосылки, чтобы заделаться творческой личностью, тех, кому наравне с господом богом дарована власть сотворять людей из ничего и предъявлять их затем читателю как его, читателя, современников.

Для моего штудиенрата, который читал курс естественных наук и, следовательно, имел дело с такими божествами, как сила тяжести, центробежная сила, время или пространство, требования по развитию воображения, предъявляемые Штейнером своим адептам, суть черви в декадентском мозгу. Отсюда и вопрос, который он мне задал вначале.

Когда я прочел несколько книг Штейнера, мы со штудиенратом ввязались или втянулись в своего рода диспут. Ранние сорта груш своей краснотой и желтизной требуют, чтобы мы их сорвали, потому что они хотят отдать земле зрелые семена. Мы же пренебрегаем их требованием, сидя под деревьями, на полосе между канадским мелколепестником и глухой крапивой.

Я должен объяснить штудиенрату Хёлеру, откуда я взял, что высшие миры, где обитает Штейнер, действительно существуют, и я пытаюсь ответить на его вопрос с той прекрасной наивностью, которая украшает поэта. Существуют высшие миры, средние и низшие, объясняю я ему, но тот, кто подобно Штейнеру пребывает лишь в одном из них, может легко потерпеть фиаско и в своей теперешней жизни стать духовным инвалидом либо сектантом.

Холод, излучаемый физическими взглядами штудиенрата, заставляет меня умолкнуть. Он выдвигает тезис, что существует лишь этот единственный мир, не высший и не низший, а такой, какой есть, реальный. Тогда я прошу его реально и осязаемо продемонстрировать мне кусочек электричества, поместив его здесь, среди сорняков и грушевых деревьев. Он начинает что-то мямлить про теорию поля, но сделать электричество осязаемым он все равно не может. Словом, между нами возникает ситуация, которую политики привыкли именовать патом.

Хорошо, что приходит хозяйка дома, фрау Хёлер, и своими цыганскими взглядами разгоняет оцепенение, в которое мы оба впали. Она целиком и полностью поддерживает созревшие груши, которые готовы покинуть дерево, которые любой ценой, даже ценой прохождения сперва через человека и его кишечник, готовы попасть в землю и пустить ростки, и фрау Хёлер решительно не желает принимать в расчет, что мы еще не до конца разобрались с высшими мирами.

Жизнь! Жизнь! Я замечаю, что фрау Хёлер время от времени жалует меня лишней ложкой овсяной каши, я перехватываю время от времени ее взгляды, которыми она окидывает меня, как окидывают запущенного жеребца, который перестал отказываться от корма и, значит, из него еще будет толк. Постепенно я сознаю, что фрау Хёлер внесла меня как некую сумму в свои расчеты. Так, например, она может ни с того ни с сего спросить меня: «А с вашей бывшей женой вы больше никаких дел не имеете, верно?» Я рассказываю ей, как у меня все обстоит и что я не имею больше никаких дел со своей бывшей женой, и фрау Хёлер сокрушается о моей судьбе, а того пуще — о судьбе моих детей, и спрашивает меня, не слишком ли холодно у меня на сердце, ну, поскольку я развелся.

А вот и дочь Хёлеров, ее звать Ханна, и я только сейчас поведу о ней речь. Мать наделила ее для дальнейшего употребления своей стройностью, отец — белокурыми волнистыми волосами, а вот кукольным личиком Ханна обзавелась по собственному почину, из собственного взросления. Когда мы встречаемся в доме или в саду, фройляйн Ханна мечет в меня взгляды, которыми девочки награждают обычно лишь артистов театра и кино, но я-то ничуть не похож на артиста. Фройляйн Ханна, по-видимому, не замечает, что моя роль не из фильма, а из жизни: мужчина средних лет, еще довольно бойкий, отец двух мальчиков и пока ни в кого не влюблен.

Не открывайте мне, пожалуйста, дверь, говорит фройляйн Ханна, когда мы одновременно покидаем кухню после еды. Неужели я, по-вашему, упитанная двадцатилетняя особа, которой подобают такие заботы? Своими словами Ханна добивается, что я нарекаю ее стройной особой семнадцати лет, которой очень даже подобает, чтобы перед ней проворно вскакивали и распахивали дверь, когда она хочет выйти из кухни. Семнадцать и стройная — мне удались два прямых попадания, за что фройляйн Ханна награждает меня сверкающими взглядами.

На другой день я работаю в малиннике, а малинник расположен в нижнем конце нашего райского сада, и само собой выходит так, что фройляйн Ханна присоединяется ко мне. Мы какое-то время идем рядом, потом она вдруг сообщает: «Вы не думайте, будто я за вами бегаю, просто я хочу отвыкнуть от семенящих шажков и освоить размашистую походку». И фройляйн Ханна снова принуждает меня потчевать ее комплиментами, и я не скуплюсь на комплименты, я говорю: «Кто посмеет сказать, будто у фройляйн Ханны семенящая походка, тот пусть лучше не попадается мне на глаза».

Не стану утверждать, что мне в тягость подобное обожание со стороны молоденькой девочки. Напротив, ее обожание временами помогает мне справиться с ревностью, которая грызет меня с тех самых пор, как я узнал, что женщина, некогда принадлежавшая мне, сейчас попала в руки американцев.

А фрау Хёлер в те времена представляет собой дочку-мать, из тех, что еще и сами хоть куда, из тех, что подыскивают зятя, но, если дочь оплошает, смогут без особого труда ее заменить, — словом, она продолжает вынашивать на мой счет определенные планы.

Как-то раз я наставляю на путь истинный некоего американца, который проник в садоводство и возомнил, будто находится в джунглях. Фрау Хёлер стоит неподалеку и слушает, как я беседую с этим человеком по-английски.

«Я слышала, вы говорите по-английски», — говорит она мне потом. Прикажете врать? Свой школьный английский я не по доброй воле усовершенствовал на Эгейских островах, я общался с моряками и купцами на Наксосе, какое-то время жил на этом острове, и, когда я от доски до доски перечитал те немногие книги на немецком, которые там можно было достать, когда заучил их почти наизусть, я принялся читать английские книги, которые получал от доброжелательных островитян. Так, например, зубной врач Синзимос дал мне «Похождения пилигрима» и «Мост Ламмермур» Вальтера Скотта, и я читал эти английские книги до тех пор, пока не проник в значение незнакомых слов, освоив общий ход действия.

Фрау Хёлер считала вполне допустимым, что вслед за вторжением американцев английский вполне может стать вторым государственным языком. «Мой муж — гуманитарий. Ну латынь, ну греческий, понимаете, а английский для него — язык плутократов. Я была бы очень вам признательна, если бы вы хоть изредка после конца работы немножко болтали с Ханной по-английски».

Ханна — в выпускном классе, но занятия еще толком не начались, американские оккупационные власти еще не издавали никаких распоряжений на этот счет. «Просто душа болит глядеть, как девочка забывает язык», — говорит фрау Хёлер, а она может так убедительно просить, что я отступаю перед силой ее убеждения и отныне по вечерам частенько беседую у себя в сторожке с Ханной по-английски: How are you сегодня, a yesterday, yesterday вы как поживали? И Ханна по-английски же заверяет меня, что поживает очень хорошо и что вчера тоже поживала хорошо.

Вечерами долго не темнеет, и небо иногда словно пылает заревом всемирного пожара, но всемирный пожар миновал, the war is over.

Ax, какая жизнь! Нет больше причин бояться. А локоны Ханны, отцовское наследство, спрыгивают на лоб, и при благоприятном освещении внутренность того или иного локона зажигается отсветом вечернего летнего неба, процедура довольно сложная, но проще сделать нельзя. Очень-очень соблазнительно, однако ревность делает меня неуязвимым для соблазнов. Вы же помните, та американизирующаяся дама, внизу, в городе. Итак, я нечувствителен к вечернему свету, обернутому в локоны Ханны: Sunday, Monday, Tuesday…

«Ваш английский совсем не плох, фройляйн Ханна», — говорю я, но она утверждает, что очень даже плох и становится все хуже. Она опозорится со своим английским, доведись ей поехать в Америку, — словом, все плохо, хуже некуда, и чтоб я продолжал с ней заниматься. В сумерках она даже хватает меня за руку и пытается слегка притянуть к себе, а когда я не поддаюсь, тотчас просит прощения. У нее есть дядя, любимый дядя, и в детстве она частенько заставляла его остаться именно таким способом. Совсем не глупа эта девочка Ханна для своих лет. Или она по наивности произвела меня в своего любимого дядю?

Я выгребаю козий помет. Является фрау Хёлер и заводит со мной разговор о воспитании молодежи, оно и в военные годы никуда не годилось, а сейчас это просто зияющая дыра. Затем фрау Хёлер переходит от молодежи вообще к молодым девушкам в частности. Ничего удивительного в том, что они начинают обожать каких-нибудь мужчин, продолжает фрау Хёлер, одновременно предостерегая от ущерба, который может понести чистая влюбленность, когда обожаемый мужчина слишком поспешно на нее откликнется.

Хо-хо, до чего ж снова усложнилась жизнь после войны! А мы-то думали, что все будет куда как просто. Может, фройляйн Ханна испугалась, как бы я не донес ее матери, что вчера вечером в сторожке она нежно ко мне приблизилась? Может, она решила опередить меня? Или опасалась собственного темперамента? Так ли, иначе ли, теперь по вечерам ко мне стали заявляться еще две девушки, две одноклассницы, а кто их послал, я так и не знаю. Одна из девочек — пухленькая брюнетка, другая — белокурая и стройная, у нее холодный козий взгляд. Обе посланницы тоже, по их словам, не желают окончательно забыть язык и, глядя на пылающее небо, изрекают: «What a prettyness in the sky», а фройляйн Ханна говорит: «Excuse me», но к чему это относится, я понять не могу.

Я не слишком часто спускаюсь в город, к сыновьям. Из самозащиты. Зачем мне лишний раз подкармливать свою ревность? Фрау Хёлер скоро догадывается, что творится у меня внутри. Уж и не знаю, откуда ей известны Капланы, но она получила от них необходимую информацию.

«Вам не совсем приятно ходить в город, к сыновьям, — говорит она. — Почему бы не привести детей на денек-другой сюда, в садоводство? А с этой задачей никто лучше Ханны не справится. Ведь дети-то при разводе все равно присуждены вам».

Не успел я ни кивнуть, ни согласиться, как все уже совершается по плану, выдвинутому фрау Хёлер. На другой день после обеда Ханна привозит из города мальчиков. Кстати, старший присвоил себе глаза матери, глаза, которые бог то ли благословил, то ли покарал зазывным взглядом, а у младшего глаза, которые вполне могли быть унаследованы от моего семейства. Вдобавок он жизнерадостный мальчик. Зовут их, как я уже говорил, Арне и Ярне, но теперь они желают именоваться Джим и Джо, и фрау Хёлер спрашивает меня: «Так и будем их называть или даже не подумаем?» Я выдвигаю мысль, что мы имеем дело с детскими капризками, а потому можно называть их и на заморский лад, раз им так хочется.

Теперь мальчики часто бывают в садоводстве, делают всевозможные открытия, заводят дружбу с таксой шефа, засовывают ее в старый чулок и ликуют, когда такса начинает лаять прямо из чулка, потому что воображает, будто залезла в кроличью нору. Мальчики никак не могут понять, почему это кошка не ест землероек, пытаются доить коз, козы их отгоняют и бьют раздвоенными копытцами, играют в футбол кочаном ранней савойской капусты или возятся с Ханной, как со старшей сестрой. А фрау Хёлер толкает меня в бок и говорит: «Вы только гляньте, прямо взаправдашняя мать!»

Господин штудиенрат Хёлер не принимает участия в формировании моей новой семьи, у него по горло забот с самим собой, у него рухнул мир, который был запрограммирован на тысячу лет и от которого спустя ровно двенадцать лет вообще ничего не осталось. Он обитал в этом рейхе отнюдь не как фанатичный адепт, скорее как благожелательный и тихий работник умственного и физического труда. В жены он взял женщину сугубо неарийского вида, а она получила в наследство это имение. С тех пор как штудиенрат стал женихом, он работал в этом райском саду, а вдобавок и штудиенрат был неплохой, он знакомил детей из Гроттенштадта, которые хотели в жизни чего-то достичь, с теоремой Пифагора, то есть с тем удивительным фактом, что в прямоугольном треугольнике сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.

Теперь господин Хёлер занят поисками нового рейха, дабы благосклонно обитать в нем, я же, как мне кажется, призван быть его советником. «Ведь не станете вы утверждать, что в самом недалеком будущем мы должны сотворить мир по образцу американских плутократов: брюки и подтяжки, все из одного куска, из одной материи, — (он подразумевает комбинезоны), — а вдобавок шляпы с полями, широкими, словно навес у ярмарочных лотков?»

Тут я соответствовать не могу, мне не дано изображать из себя пророка.

Господин Хёлер объясняет мне, что прошел через разрушенный ныне рейх отнюдь не так благосклонно, как я, вероятно, полагаю: гауляйтер Тюрингии, которого я всегда называл скотом, был мне очень не по душе. Вспоминаю, как этот гауляйтер в темном мундире открывал неподалеку фабрику штапельного волокна, как он оглаживал свой мундир и попутно сообщал, что благодаря сочетанию гениальностей фюрера и химиков стало возможным сделать этот мундир из картофельной ботвы. Гениальности — это ж надо, какова псевдоэрудиция, а кстати: куда делись его сукна из картофельной ботвы, когда они были ох как нужны нашим солдатам в мороз, под Сталинградом? Эта скотина из рабочего сословия, он просто напускал на себя важность, и больше ничего.

Я не мешаю господину Хёлеру выговориться, я не поддакиваю и не возражаю, ибо стремлюсь стать писателем не только по названию, но и хочу при случае иметь тому документальное подтверждение. Короче, вечером, у себя в сторожке, я делаю кой-какие записи. Господин Хёлер, записываю я, принадлежит к числу неподатливых немцев. До сего дня недостаточно обращали внимание на то обстоятельство, что в их лице мы имеем дело с далеко не безобидной массовой партией, питающей надежду на немецко-прусский лад восстановить не оправдавшее себя старое либо политически устаревшее. Хочу надеяться, что парадное вышагивание солдат перед так называемой Новой стражей в столице нашей маленькой страны не относится к их числу.

Господин Хёлер все размышляет и размышляет на тему, почему Гитлеру не удалось привести немцев туда, куда он хотел. Обитатель Оберзальцберга был в его глазах гений, и вплоть до того дня, когда мы с ним держим совет под сенью дерев, между зарослями пастушьей сумки и дикой мальвы, он так и не сумел понять, почему не свершилось чудо, дабы спасти этого гения, когда русские загнали его в дальний угол бункера. «Не скажу, что я суеверен, — говорит господин Хёлер, — но ликвидация подобного гения могла произойти только вследствие определенных излучений, характер которых неведом даже учителю физики».

Вообще, когда Гитлер, этот гений, еще был жив, многое делалось не так, как надо, утверждает далее господин Хёлер. Например, в отличие от других господин Хёлер не может понять, почему во времена Гитлера не был под запретом Ницше, почему не сожгли заодно и его книги. И тут же хочет узнать, знаком ли мне труд «Ницше против Вагнера, музыкальная проблема». Мне этот труд знаком.

Тогда вы должны согласиться, что за этим скрывается женщина. Тысяча чертей, Ницше, этот сифилитик, был бы куда как рад увести Козиму от Вагнера, но, поскольку у него это не получилось, он решил письменно оскорбить Вагнера. Когда Ницше писал своего Заратустру, сифилис уже проник в его мозг, а глупые люди приняли это за философию.

Я выслушиваю все, ни словом не противореча господину Хёлеру. Я сознаю, что противоречить бесполезно: Хёлер только пуще заведется, вдобавок я отродясь не был агитатором, даже когда речь шла о моих личных делах.

В садоводстве становится все оживленнее и оживленнее по мере приближения середины лета. Два берлинца работают среди деревьев подсобными рабочими, как и я, один — бывший фельдфебель, чья квартира в Берлине разрушена бомбой, а жену он разыскать не сумел. У другого — он примерно моих лет — прострелена щека, что отразилось не только на его произношении, но, очень может быть, и на дальнейшей судьбе. Впрочем, я лишен возможности проследить его дальнейшую судьбу: в один прекрасный день он исчезает. Не могу объяснить почему, но после ранения у него образовался переизбыток звука «ш», от которого ему надо избавиться, однако по какому принципу он это делает, я так и не понял. «Шнова шдохлая мышь», — шепелявит он, когда, перекапывая землю, выбрасывает на поверхность очередную землеройку. (Память как раз шепнула мне, что его звали Мон.)

Поначалу Мон не торопится возвращаться в Берлин. Его жену в клочки разнесла бомба. «Ничё, ничё, — говорит он, когда к нему подступают со словами участия. — Она меня вше равно больше не шпонимала».

Но поймет ли его другая женщина, если он надумает искать? Сможет ли она посочувствовать, когда он ей объяснит, что в его шепелявости виновата война? Швойна, шпроклятая швойна!

Вам, может, покажется маловажным, что я описываю здесь свою встречу с Моном. А мне нет. Память подбрасывает мне ироническую мысль, которая тогда у меня возникла. Значит, ты можешь считать себя вполне счастливым, думалось мне, жена у тебя цела, квартира тоже, хотя ни то ни другое больше не принадлежит тебе.

Школа, это более чем сомнительное воспитательное заведение, все не работает и не работает. «Завоеватели с Дикого Запада обрекают наших детей на массовое оглупление, чтобы им с их куцым умишком доказать превосходство над нами обитателей Нового Света», — объясняет это штудиенрат Хёлер, приставив ладонь к губам. «Американцы здесь не останутся», — говорит арендатор кофейни в нашем доме. Другими словами, сюда придут русские. А почему нам официально ничего не сообщают, спрашивает штудиенрат Хёлер и сам же отвечает: «Заморские господа желают, чтобы культурный немец зачах без газет и без информации».

Барышня Ханна приводит все больше не знающих, чем себя занять, абитуриенток в садоводство, под деревья, в окружение этих домашних животных растительного происхождения, которые вместо молока дают яблоки, а вместо яиц несут груши. Девушки лакомятся фруктами, работают лениво, поют, смеются, украшают себя цветами, и наше хозяйство начинает все больше смахивать на райский сад. И однажды сквозь зеленые врата этого сада к нам заходит неизвестный человек. На нем полосатая куртка, ему нужны фрукты и вообще витамины, он желает набраться сил и на какое-то время остаться здесь, поскольку он — узник концлагеря. Фрау Хёлер тотчас, как наседка, принимает его под свое черное крыло, пусть остается сколько захочет. Звать этого человека Ранц, подсказывает мне теперь моя память.

Победители, как недолгое время величают себя американцы, культивируют некое понятие, называется оно исправление содеянного. Некоторые немцы размышляют на эту тему и понимают, что имеется в виду, некоторые застревают на середине размышлений, а многие вообще так и не принимают значение этого слова. Исправлением содеянного, считают они, пусть занимаются другие народы, те, кто втянул немцев в войну. Всем видно, что мы сидим теперь, как ощипанные куры на развалинах своего курятника. Вот пусть другие и исправляют!

Какой же еще бог должен явиться, чтобы убедить этих немцев, что, затевая свои войны, они сами снова и снова оказывались виноваты?

Странным образом мой штудиенрат Хёлер очарован человеком в полосатой куртке. Он заставляет Ранца делиться лагерными впечатлениями и задает мне вопрос: «Как же мы могли этого не знать?»

Человек по имени Ранц несколькими годами моложе меня, и, не звучи мои слова чересчур непочтительно, я бы назвал его красавчиком. Люди с такой внешностью до недавнего времени сбивали вражеские самолеты либо пускали на дно водоизмещения во столько-то тонн, были кавалерами рыцарского креста и давали повод для жирных заголовков через всю страницу.

Господин Ранц прогуливаются по саду и жалуют своим вниманием зрелые плоды (выражая эту мысль на классический лад). Работать ему незачем. Хёлеры так и сказали, что, если он сам захочет, тогда пожалуйста, но только самую малость. Всего важней для него — отдохнуть и набраться сил.

Ранц лежит в полутени, возле малинника, лежит на боку, старая соломенная шляпа шефа украшает его голову, а самое голову он подпер согнутой рукой, примерно так выглядели некогда живые картины в провинциальном театре, а отчасти — картина Тишбайна «Гёте в Кампанье». Порой господин Ранц встает, протискивается между двумя кустами, выруливает на какую-нибудь из девушек и шепчется с ней, вызывая у нее веселый смех. Затем он берет у нее наполненную корзину, выносит на дорожку, а уж оттуда я ее потом увожу на тачке. Ось тачки разболталась, и колесо пристукивает на каждом обороте.

Говоря о господине Ранце, шеф использует типично немецкий штамп, он называет его страдальцем, и все спрашивает, все спрашивает у меня: как же мы могли этого не знать?

Девушки в малиннике охотно слушают рассказы Ранца о его пребывании в концлагере и не без легкого содрогания прикасаются к его полосатой робе. Господин Ранц в порядке реванша тактично ощупывает материал летних девичьих платьев. «Это нетрудно понять», — говорит шеф, или: «Вы можете понять, — говорит он, — как человек в условиях лагеря справляется с известными потребностями? Вы, надеюсь, понимаете, о чем я? Но как же, как же мы могли этого не знать?»

Что до меня, то я как-то не испытываю перед господином Ранцем ни трепета, ни восхищения, хотя и не знаю, в чем причина. Я просто силой заставляю себя восхищаться. Может, дело в том, что он слишком недалеко ушел от меня по возрасту, а может, я подсознательно, из-за девочек, чувствую в нем соперника, когда вижу, как изливаются на него симпатии барышень-абитуриенток? Однажды он раскрывает им свою тайну и сообщает, что и впрямь сбивал в свое время вражеские самолеты (вражеские, разумеется, никогда не бывают немецкими, прошу запомнить).

— Сколько черточек? — спрашивает каштановая девушка, подразумевая отметки на фюзеляже героического самолета, ведомого господином Ранцем.

— Шесть, — отвечает господин Ранц, и пухленькая абитуриентка целует ему руку.

— Хорошо, — говорит тощая блондинка с козьим взглядом, — это хорошо, что шесть, но как же вы тогда попали в лагерь?

Ответ следует такой: господин Ранц отказался сбрасывать бомбы на английские города, и это было воспринято как неподчинение приказу.

— Такая бессмыслица, — продолжает господин Ранц, — ведь, согласись я бомбить Англию, я смог бы безо всякого попасть в Рудольфа Гесса. Представляете, девочки…

— Браво! — восклицает брюнетка, та, что поцеловала руку господину Ранцу.

Я появляюсь в малиннике как раз в ту минуту, когда господин Ранц объясняет девушкам, что лично его беспокоила судьба Рудольфа Гесса. Колесо моей тачки громко пристукивает, обеспечивая мне гневный взгляд господина Ранца. А может, это я сперва пронзительно на него глянул? Чертовы пронзительные взгляды, у скольких людей, пока я живу на свете, они уже вызвали антипатию ко мне.

Дни приходят и уходят, ночи приходят и уходят, равнодушные и неизменные, и это — с той самой поры, когда господь отделил свет от тьмы, как полагают одни, или с той поры, когда раздался первый взрыв, как полагают другие, одни полагают, другие полагают, а правды не знает никто.

Но дням и ночам безразлично, используют их люди для того, чтобы сделать войну, или для того, чтобы сохранить мир. Человек, который, подобно мне, опасается пережить третью мировую войну, приходит к выводу, что человечеству потребно чередование войны и мира, как вдох и выдох, как чередование дня и ночи. Человечеству нужна война, чтобы избавиться от нелепиц, которые оно само совершало до тех пор, пока не утратило власть над ними, чтобы после войны некоторое время питать иллюзию, будто отныне оно будет руководствоваться исключительно велениями разума, делать все наилучшим образом и хранить вечный мир.

Вот на этой-то фазе поворота к миру и к разуму мы какое-то время и пребываем в нашем райском саду. Буги-вуги еще не проникло на наш фруктовый остров. Хотя вполне возможно, что этот особенный, приплывший к нам из-за океана способ обтанцовывать друг дружку уже культивируется в некоторых частных домах городка. Сдается мне, мои сыновья с гордостью поведали Ханне, что их мать уже умеет танцевать буги-вуги. Не знаю, как их мать, я, во всяком случае, пока не умею, то есть снова не иду в ногу со временем.

Девочки, абитуриентки, как и прежде, являются по вечерам ко мне в сторожку. Мы видим, как напротив, в другой сторожке, которую занял господин Ранц, мерцает пламя свечи, и фройляйн Ханна говорит: «Господин Ранц обдумывает свою судьбу». Ах, лучше бы она этого не говорила. Этот речевой оборот она наверняка позаимствовала у своего папеньки, каковое обстоятельство больно меня уязвляет. У меня всегда возникают сомнения в полноценности человека, если он заимствует какое-нибудь затертое выражение, не важно у кого, у своего учителя, у родного отца, у возлюбленного, у повелителя, — заимствует целиком, не заботясь о том, чтобы хоть слегка переделать его по своему усмотрению.

Мои познания в английском не настолько profound, чтобы я мог неделями расходовать их, так и не исчерпав до конца. Мне прежде всего недостает множества английских выражений типа: Не угодно ли вам иметь со мной небольшой разговор? Но именно подобные выражения важны для девушек, на случай ежели они вздумают поболтать с американскими солдатами.

Фрау Хёлер почему-то вдруг радует, что мои познания в английском не включают подобные обороты речи. Она вовсе не стремится к тому, чтобы я натаскивал ее дочурку для общения с американскими солдатами.

В смысле любви у девочек нет причин меня опасаться, ни малейшей чрезмерности в пожатии, когда мы здороваемся либо прощаемся, ни малейших намеков на приближение. Слово «приближение» напоминает мне о совместных с дедом поездках в Дебен. Почти у самого Дебена перед шахтной узкоколейкой висел предупредительный щит с таким вот текстом: «Берегись, если услышишь свисток локомотива либо если о приближении поезда станет известно другим путем». Слово «приближение» я читал как два, я думал, что «лижение» имеет какое-то отношение к слову «лизать», пока дедушка не объясняет мне, что это такой чиновничий немецкий язык. Пачкули, добавляет он, просто надо слушать, не звякнут ли где вагонетки.

Простите мне такое отступление, мои дорогие. Ничего плохого я этим сказать не хотел.

— Ну, теперь я истратил на вас все свои знания, — говорю я девушкам, — да и знаний-то было всего ничего.

— Как жалко, — говорят девушки, но желают по вечерам приходить ко мне по-прежнему. Протестовать я не могу, я ведь должен хоть так вознаградить Ханну за то, что она возится с моими сыновьями, как маленькая мама. Однако чем нам заняться, если наши вечера не будут впредь заполнены how do you do. «Доводилось ли в Лондоне бывать вам?»

— Фанты, — предлагает пухленькая брюнетка.

Ну-ну, фанты — повод для дозволенных поцелуев, предлог для вожделений, замаскированных добропорядочностью.

— Никаких фантов, — говорит фройляйн Ханна и тотчас, без паузы, добавляет: — Прошу прощения, что я вмешиваюсь, может быть, вы предпочитаете фанты?

Ты только погляди, какая она у нас искусница, фройляйн Ханна, а может, уже такая лукавая интриганка. Я делаю вид, будто не слышал ее вопроса.

— Давайте рассказывать страшные истории, — говорит сухопарая блондинка с козьим взглядом.

На этом и порешили, после чего бледная блондинка начинает рассказывать. Она рассказывает так, будто отгрызает каждую фразу от целого куска, а потом выплевывает.

На дворе зима, рассказывает она, я в лавку, за хлебом. Стоит какой-то человек, подглядывает. Я назад, в дом. А где же хлеб? Там стоит какой-то человек, поди знай, что у него на уме. Мать со мной. Человек все стоит. Мать стучит к ответственному за противовоздушную. Ответственный выходит с нами, смеется, зубов нет, а смеется. Это снеговик, а мы испугались. Правда, страшно?

— Да ни капельки, — говорит пухленькая брюнетка, после чего сама рассказывает какую-то историю, которую считает очень страшной. Она бежит от грозы и видит на бегу человека без головы.

— Да будет тебе, — протестуют другие, — знаем мы твою историю, он просто натянул куртку на голову от дождя.

Девочки начинают уговаривать меня, фройляйн Ханна смотрит умоляюще. У меня нет в запасе страшных историй, мне пришлось бы их выдумывать, а я строго-настрого запретил себе что-нибудь выдумывать, после того как написал роман про человека с тринадцатью догами, но об этом я, разумеется, девочкам не говорю. В лучшем случае я могу рассказать им недавнюю и не совсем обычную историю из своей жизни, что могу, то могу. Девочки не возражают.

— Итак, это было совсем недавно, — начинаю я, — между военным летом и военной осенью одна тысяча девятьсот сорок третьего года, и мы плыли по Эгейскому морю. Мы — это был я и другие солдаты моего батальона, а время то самое, когда итальянцы вышли из войны против всего мира, которую затеял Гитлер. Когда итальянцы заявили о своем выходе из войны, я был в отпуске, у своих родителей, и мы свозили рожь с поля. Вот стою я на самом верху скирды, поддеваю вилами, а тут бежит из дома девочка и кричит мне и моему отцу: «Трусливые итальянцы подло нас бросили!» Девочка отродясь не бывала в Италии, не видела ни одного живого итальянца, но она уже знает, что они трусливые. То есть повторяет услышанное от взрослых. Терпеть не могу, когда повторяют чужие слова, — говорю я, бросая взгляд на Ханну. — И мы должны стараться, чтобы не истратить половину жизни на повторение чужих слов.

— Дальше, — просит блондинка с козьим взглядом. Она, видимо, не любит, когда ее поучают.

— И я начинаю подпрыгивать на своей скирде, — продолжаю я, — и взмахиваю вилами, как дирижерской палочкой, и пою: Скоро конец! Скоро конец!

«Эй ты», — кричит мне отец из риги и прикладывает палец к губам, чтоб я молчал, и я умолкаю, так как спохватываюсь, что эта девочка, эта Грета, которая принесла нам известие, одна из девушек фюрера, ну, вы знаете, что это такое. По счастью, Грета не злая и не коварная, как я убеждаюсь на другой день. Она никому про меня не рассказала, никому не донесла про мою пляску радости на скирде.

Короче, я использую каждый день отпуска, который у меня еще остается, и стараюсь по возможности не думать о войне. Мы все время старались не думать, хотя это очень редко удавалось.

Между тем мою часть переводят из-за Полярного круга в Грецию, о чем меня извещают телеграммой. Тем самым отпуск закончен, и я должен возвращаться в часть.

Вскоре я оказываюсь на островах, о которых наш учитель истории в городской школе всегда говорил с большим волнением. «Мальчики, какое чудо, ведь на этих островах бок о бок обитали люди и боги!» — восторгается он, хотя, конечно же, сам никогда их не видел, эти Эгейские острова. Наш учитель истории с пенсне на крючковатом носу не видел ни тех людей, ни тех богов, а все, что он про них знает, он знает от Гомера и называет свои знания гуманитарным образованием.

До сих пор Эгейские острова были заняты союзниками Гитлера, итальянцами, и греческие женщины любили итальянских солдат, как финские — немецких. Занятные, что и говорить, военные успехи. А когда итальянские солдаты уходили, чтобы уступить место немецким, среди островитянок стоял великий плач.

Людей из нашего батальона разбрасывают по островам редкими вкраплениями, как крупинки соли на отварную картошку. Итак, над нами — гомеровское небо, оно высокое и синее, а море синее и прозрачное, и по вечерам оно светится, и весла у рыбаков словно осыпаны золотой пыльцой, а светятся так мертвые морские зверушки, которых невозможно увидеть, пока они живы, и все это, вместе взятое, называется свечением моря.

Нас втроем высаживают на остров Иос: ефрейтор Краузе, радист Мюллер и я, солдат Эзау Матт. Корабль, высадивший нас, уходит дальше, к ближайшему острову, чтобы высадить и там аналогичную тройку. Немецкое командование вынуждено экономно обходиться со своими солдатами. Никто тут никому не машет, не глядит с тоской вослед, корабль скрывается из глаз, а мы стоим в гавани, и за спиной у нас незнакомый остров, то ли Сцилла, то ли Харибда, готовая в любую минуту разверзнуться и поглотить нас.

Жители острова относятся к нам отнюдь не враждебно, напротив, даже здороваются, когда встретят, а письмоводитель в мэрии говорит самую малость по-французски, у него светлые кудри, он всегда свежевыбрит и выглядит совсем не так, как полагается выглядеть греку.

Комендант острова — ефрейтор Краузе. Он намерен вступить в контакт с письмоводителем, для каковой цели ему нужен солдат Матт с его жалкими школьными знаниями французского. По счастью, у Матта есть не только жалкие знания, но и руки-ноги, которые весьма помогают при разговоре, вдобавок он в свое время подвизался на любительской сцене. Ефрейтор Краузе, комендант острова, приказывает, чтобы отныне мэрия считалась портовой комендатурой, и мы устраиваемся там в боковом помещении. Мы распаковываем свою мебель, иными словами — свои егерские рюкзаки. Солдат Мюллер, радист, тотчас устанавливает связь с кораблем, который нас здесь высадил. Связь не очень надежная. Вокруг множество мелких островков со сравнительно высокими горами.

Нам оставили провизии недели примерно на три, а по истечении этого срока привезут очередную порцию. Денег нам дали достаточно, в немецких марках и в греческих драхмах. Но всего щедрей нас снабдили маленькими желтыми таблетками размером со шляпку декоративного гвоздя, против лихорадки, и эти таблетки мы должны принимать регулярно, чтобы не подхватить южную лихорадку, лихорадку, которая свирепствует на островах. Таблеток отсыпали такой щедрой рукой, словно нам предстоит в случае нужды ими питаться.

На второй день нашего островного бытия связь окончательно прерывается. У нас нет больше контакта с немецкими завоевателями, наша гавань — естественная гавань, объясняет нам Костас, письмоводитель, но перед ней, словно форпост, расположен остров, и этот самый остров препятствует связи, как утверждает радист Мюллер. Он может у нас прямо на глазах заболеть. Лучше три дня без пищи, чем три — без радиосвязи. Мюллер переносит рацию в рыбацкую лодку, он хочет выехать за упомянутый остров и оттуда направить писк своей морзянки немецким друзьям и товарищам на борту корабля. Один из рыбаков предлагает выгрести за остров, но тут вмешивается комендант Краузе. Рыбак запросто может оказаться шпионом, уж лучше сам он, комендант Краузе, исполнит роль гребца и доставит Мюллера туда, где тот сможет свободно выговориться или свободно напищаться.

И они едут, а Костас, письмоводитель, и я — мы стоим на молу и глядим им вслед. Мы видим их долго, долго, все еще видим, все еще видим. Южное море вносит полную сумятицу в наши представления о расстоянии. Оно сбивает нас с толку, не иначе к этому приложили руку сами боги, и вдруг они вообще открыто вмешиваются в игру. Неподалеку от ладьи Мюллера и Краузе всплывает подводная лодка. Первым ее замечает Костас, он толкает меня в бок и говорит: «Anglais!»

Мы видим, как английская субмарина приближается к греческому судну Мюллера и Краузе, а происходит это по приказу или добровольно, мы установить не можем; нам все видно, но ничего не слышно, и мы ясно видим, как Мюллер и Краузе переходят на борт лодки. Мюллер переходит со своей рацией, оба исчезают в брюхе лодки, и лодка снова погружается, а рыбацкое суденышко, беспомощное и жалкое, болтается на синей глади, покуда рыбаки не возвращают его в гавань.

По наивности я обшариваю его в поисках какой-нибудь весточки, но ничего не нахожу. Со страху у Мюллера и Краузе явно вылетело из головы, что их когда-то научили писать.

Интересно, кто я теперь такой, комендант острова или пленный у греков? В ближайшие часы это должно выясниться. Костас обращается со мной как и раньше, а вовсе не так, будто я — его пленный.

Уж и не помню, что я еще думал и чувствовал в эту минуту. Тогда я еще не умел принимать во внимание единственную существующую действительность, действительность мгновения, впрочем, я и до сих пор этому не выучился.

Итак, передо мной синее-синее море. Люди произносят эти слова бездумно, даже и не ведая, сколько оттенков есть у синевы. Но я в свое время узнал это на острове Иос. Там, где остров высунутым далеко вперед языком лижет морскую воду, стоит византийская церковь. По берегу рыбаки расстелили свои сети, сети отливают краснотой, целое поле красноватых сетей, а на них лежат пробочные поплавки все равно как картофелины на красноватом поле.

Минуту-другую я еще гляжу в ту точку, где комендант острова, он же ефрейтор Краузе, аккуратненько перешел из рыбацкой лодки в подводную, минутку-другую я еще думаю про Мюллера, Мюллера с широким шрамом на правой щеке из времен лихого детства, я сомневаюсь, вернут ли ему англичане там, внизу, в брюхе подводной лодки, радость жизни, дозволив посылать сигналы в эфир.

Вот и рыбаки, которые возятся со своими красноватыми сетями, судя по всему, видят во мне то же самое, чем я был и раньше, и Костас говорит мне по-французски midi, давая понять, что уже полдень, и мы идем в мэрию обедать. Поскольку Костас ведет себя так, словно Мюллер и Краузе снова вернутся к вечеру в нашу гавань и доставят нам последние новости со всего света, я решаюсь вести себя точно так же, я просто вынужден так себя вести.

Собственно город Иос из гавани увидеть нельзя, он спрятан в глубине острова. Его спрятали от пиратов, как объясняет мне Костас на словах и жестами.

— Разве пираты еще бывают?

— А как же, конечно, бывают, — отвечает Костас и тут же пугается, потому что позволил себе зайти слишком далеко, но я и сам знаю, о чем он подумал. Один из таких современных пиратов как раз стоит перед ним — вот о чем он подумал.

Итак, немногочисленные постройки, которые имеются в гавани, изображают для приставшего к берегу чужака весь город Иос. Ближе к вечеру Костас уходит в город, в Иосе живет его семья.

А я остаюсь один, и приходит ночь, и я не могу уснуть. Море через равные промежутки времени ударяет о мол, я стараюсь приладить свое дыхание к ритму его ударов и возникающей между ними тишины, пронизанной пением цикад. Я воображаю, будто сделал открытие: ритм прибоя и ритм моего дыхания совпадают, если я делаю достаточно продолжительный вдох и столь же продолжительный выдох. Ничего более умного мне ни за первую, ни за вторую треть ночи в голову не приходит. А под утро ко мне подкрадывается опасение: а вдруг люди, которых я называю «наши», никогда больше за мной не приедут? Они, правда, не знают, что я сижу здесь один-одинешенек, но, даже будь мы здесь втроем, они вполне могли бы про нас забыть. Вот такая дрянь лезет мне в голову. Краузе, помнится, рассказывал, что однажды они обстреляли остров, на который уже были высажены немцы.

За первым опасением подползает второе: а вдруг Костас там, в городе, обсудил с советниками и старейшинами, как им поступить со мной. Ведь я один из этих подлых немцев, которые втянули весь мир в войну. Поди угадай, какое наказание они придумают для меня там, в городе.

И мне снова вспоминается Йолли, артист голода, о котором я уже рассказывал вам в другой истории: в двадцатые годы он выставлял себя в стеклянном ящике посреди Берлина и за входную плату по целым дням и неделям изображал голодовку на глазах у почтенной публики. А что, если островитяне измыслили и для меня подобную кару, что, если они отвезут меня в город и выставят в какой-нибудь витрине — образчик современного пирата? Им даже незачем морить меня голодом, с меня хватит, если я просто буду сидеть в стеклянной клетке, на палящем солнце, как выставочный экспонат. Голодовка Йолли, который, кстати сказать, по ночам тайно подкреплялся, окончилась скандалом. А чем кончится моя?

Заслышав в гавани первые голоса рыбаков, я решаю хоть чем-то заняться, чтобы хоть кем-то быть. В те времена я еще не знал, что порой самое прекрасное в жизни — это жить без конкретной цели.

Костас, напевая, приходит в мэрию. Я при всем желании не могу найти в нем никаких перемен. Он делится со мной своим кофе, и мы в меру наших возможностей беседуем друг с другом, а я начинаю проявлять активность, чтобы хоть кем-то быть. Я провозглашаю себя начальником над двумя ничейными егерскими рюкзаками. Я разбираю багаж спустившихся на дно товарищей, разглядываю фото жены коменданта Краузе, фото мещанистой дамочки из Гриммичау, голова у дамочки вся в искусственных кудряшках, потом я разглядываю на фото двух сыновей радиста Мюллера, оба при галстучках с кожаным узлом, лихие ребятишки, на боку нож, зубы белые и вообще, вот оно — будущее Германии.

Я сжигаю снимки, сжигаю все сугубо личные вещи Краузе и Мюллера, которые свидетельствуют об их статусе стопроцентных немцев, чтобы без нужды не раздражать греков, если они все-таки надумают конфисковать оба рюкзака. С этого места и в эту минуту я прошу Краузе и Мюллера простить меня, возможно, они принадлежат к числу тех, кто вернулся из плена политически исцеленным, и тогда они могут быть мне только благодарны за тот маленький костер, который я развел из их памятных вещичек.

Вот в моем рюкзаке нет предметов, которые могли бы возбудить неудовольствие греков, если не считать фотокарточки, где изображена женщина, тогда еще без локона а-ля Кармен на лбу, но зато с очень широким улыбающимся ртом, по которому сразу видно, что улыбается он когда надо и когда не надо.

Далее я перемещаю маленькие консервные банки с мясом и колбасой и итальянский хлеб длительного хранения из рюкзаков Мюллера и Краузе в свой собственный, а главное — пересыпаю маленькие желтые таблетки против южной лихорадки к своим, в маленький мешочек, а мешочек сую в хлебную сумку, с которой не расстаюсь теперь ни днем, ни ночью. Таблетки, как я узнаю, ценятся здесь на вес золота: один из рыбаков предлагает мне за таблетку две драхмы. Ему они нужны для заболевшего ребенка, как он знаками мне объяснил. Я тайком отвожу рыбака в сторону, иду с ним в тенек, за мэрию, даю ему пять таблеток и знаками велю помалкивать. Драхмы я с него, разумеется, не беру, кажусь себе при этом чрезвычайно благородным и самую малость надеюсь, что греки зачтут мне этот благородный поступок, если они все-таки затевают против меня что-то недоброе.

На другую ночь я сплю хорошо, утром со свежей головой выползаю из спального мешка, умываюсь и иду на берег к рыбакам. Горизонт — словно кайма на подоле синей рубашки какого-нибудь греческого бога. Я обшариваю взглядом подол рубашки в поисках вошки-корабля, но рубашка вполне опрятная, и я лишь примечаю цвет моря: в это утро оно сизо-синее.

Я иду в мэрию и варю себе утренний кофе. Ни один немец, даже если он только с виду похож на настоящего, не считает для себя возможным отказаться от утреннего кофе, пусть даже это не кофе, а эрзац из жженого ячменя. Наш батальонный повар оставил нам изрядное количество этого эрзац-кофе, вероятно, полагая, что и ячменный порошок подбадривает людей, поддерживает их зоркость и бдительность. Исходя из вышеизложенного, мне надо выпить тройную порцию, чтобы бдить сразу за троих.

При виде моего кофе Костас презрительно морщит нос. Он хочет отлить мне своего, а у него кофе из жженого турецкого гороха. Костас изо всех сил старается перетянуть меня в лагерь потребителей горохового кофе, но я отклоняю его попытки, ячмень — это ячмень, а горох — это горох, однако, чтобы не лишиться его благосклонности, я дарю ему таблетку. Он весьма изысканно благодарит, после чего желает поделиться со мной своим обедом, когда же я и тут предлагаю ему таблетку, отказывается самым энергичным образом: он не ростовщик.

После утреннего кофе мне делать нечего, но ведь и после обеда — тоже, а уж после ужина и вообще пора шабашить. Какое-то время я пытаюсь себе представить, что нахожусь в отпуску, я еще ни разу не проводил отпуск на южных островах, не знаю, как себя положено вести, и только пытаюсь: я иду на берег и наблюдаю, как рыбаки ловят каракатиц, отрезают у них щупальца и колотят их о камни мола, чтоб стали помягче и посъедобней. Иногда кто-нибудь из рыбаков дарит мне одно такое щупальце, а я, отведя дарителя в укромный уголок, одариваю его таблеткой.

Я возвращаюсь в мэрию и записываю, сколько каракатиц было выбито о камни мола, я записываю все с такой точностью, с какой в то же самое время делает то же самое некий Хемингуэй, о котором мне покамест ничего не известно, а поскольку времени у меня предостаточно, я пишу не только о каракатицах, но и о своих вылазках.

Я поднимаюсь в Иос и мню себя пиратом, который сумел отыскать город, хотя его хорошо укрыли от глаз. Я не то Синдбад, не то еще кто-нибудь в том же духе. Только не викинг, это слишком уж нордически, на мой вкус.

На солнце город Иос сверкает белей белого, и дом, который начал хоть немного темнеть, завтра будет выбелен снова, чтоб не отличаться от других. Побелку осуществляют женщины вручную, щетками, видно, им у себя в Иосе белизны не хватает.

А вообще-то весь город — это один сплошной дом. Ходишь вверх по лестницам, вниз по лестницам, все равно как в просторном доме с этажа на этаж, только ту роль, которую в доме играет комната, здесь играет целый дом, и в этом таится волшебство островного города. Порой мне встречаются девушки, но, оказавшись на одном уровне со мной, они глядят в другую сторону, они очаровательно робки или просто напускают на себя робость.

Порой я сажусь в кафе на стул, на котором, возможно, сиживал во время оно сам Одиссей, сажусь за столик и получаю чашечку горохового кофе, а к нему вдоволь сахара. Я расплачиваюсь драхмами, строго слежу, чтобы не уплатить теми, которые я был вынужден изъять у своих товарищей. Порой за соседние столы присаживаются мужчины в больших не по размеру кепках. Они не то чтобы приветливо мне улыбаются, но и не возражают, они дозволяют мне, чужаку, быть здесь и делать вид, будто я попиваю свой гороховый кофе.

Я снова спускаюсь к гавани и говорю себе: а теперь — домой. Как быстро человек приживается на новом месте!

И вот я опять в мэрии и записываю свои городские впечатления. И как на меня глядели мужчины, и как на меня не глядели девушки, и как мужчины не возражали, чтоб я сидел на стуле Одиссея. Я записываю, как ослы, четвероногий островной транспорт, ходят по лестницам в этом городе тысячи ступеней, как они таскают на себе воду, а сами ничего не пьют, а порой спускаются с гор, и тогда они похожи на ежей с ослиными ножками, потому что нагружены вязанками хвороста — топлива для очагов Иоса, в которых варят каракатиц. Итак, я пишу об ослах, каракатицах и вязанках хвороста, я все глубже проникаю в жизнь острова и веду себя так, будто я первый человек, пишущий об этом острове, человек, не подозревающий, как много людей уже писало о нем, и не исключено даже, что среди этих людей был некий Гомер.

И я придерживаюсь избранных мною форм труда и отдыха, и я выхожу за пределы города и обнаруживаю, что здесь у них есть выселки, все равно как у нас, дома. И я подхожу к одному из таких дворов, и собаки делают вид, будто готовы проглотить меня живьем, но, когда я тем не менее иду дальше, отступают, и я остаюсь непокусанный. Потом они и вовсе начинают вилять хвостом, как бы догадываясь, что в мешочке для хлеба я ношу с собой таблетки.

По острову уже разнесся слух, что я — человек с таблетками, добрые дела так же трудно скрывать, как и дела злые. Эту мысль я тотчас записываю, пока она не улетела прочь в жарком климате, который поощряет ничегонеделанье. Того и гляди, я заделаюсь на этом острове философом.

Из дверей выходит крестьянка. Она машет на меня рукой. Чтоб я шел себе дальше своей дорогой. Я не хочу быть навязчивым, я повинуюсь, но крестьянка догоняет меня, хватает за плечо, разворачивает лицом к себе и тащит в свою хибару. Вот каким путем я узнаю, что в этих широтах отрицательный жест означает приглашение. Где-то на полдороге между Германией и Грецией эти жесты превратились в свою противоположность. Может, они угодили в смерч, который поменял их местами? А может, и молодые девушки, которые отводят взор при встрече со мной, дают таким образом понять, что они с любовью глядят мне в глаза? У меня бездна времени, я не прочь поразмыслить также и на тему, какие жесты лучше, греческие или немецкие, и решаю это сомнение в пользу греков, потому что греки — классики и, как говорят, уже сочиняли трагедии и дерзали общаться с богами, когда немцы еще предавались низкопробным утехам в своих дубовых рощах.

Крестьянка приводит меня на какое-то подобие веранды, где на попонах из овечьей шерсти лежит ее муж, муж этот желт лицом, щеки у него запали и руки высохли, как у мумии. Я вижу, что его тело сотрясает лихорадка. Для этой женщины я чудесный доктор, который может вернуть здоровье ее мужу, своего рода Иисус Христос. Я вынимаю из мешочка пригоршню таблеток, потому что этот человек очень похож на моего деда. Крестьянка порывисто обнимает меня, хотя здесь это, судя по всему, не принято. Я уже убедился: женщины отводят глаза и ждут, когда мужчины сами их обнимут. Но эта женщина вдобавок увенчивает меня гирляндами из сушеных фиг. В иллюстрированных журналах мне случалось видеть, что в Индии гостей увенчивают цветочными гирляндами, я же увенчан фиговыми, вдобавок крестьянка сует мне в мешочек помидоры, а в каждый брючный карман — по огурцу, и вид получается такой, будто бока у меня пустили зеленые побеги.

Дома я приглашаю к обеду Костаса, а Костас со своей стороны выставляет тягучее вино, сладкое, как напиток для ангелов. Это вино занесло каким-то ветром с Самоса на Иос.

Я по-прежнему каждое утро хожу на мол и вожу глазами по строчкам горизонта, продвигаясь шаг за шагом, все равно как по малопонятному тексту в книге, но не могу обнаружить там ни единой точки, которая впоследствии могла бы обернуться кораблем. В этот день море цветом напоминает узамбарскую фиалку. Я возвращаюсь в мэрию и записываю там свое наблюдение.

Блеяние овец спугивает меня. Из внутренней части острова пригнали в гавань небольшую отару. Один из трех овчаров выглядит как те существа, которых древние летописцы называли циклопами. Мне приходится верить этим летописцам на слово, потому что сам я циклопов не видел, они, надо полагать, все вымерли, если, конечно, когда-нибудь вообще существовали. Но даже если они и вымерли, в школе мне полагалось усвоить их так, словно они еще живут. Штудиенрат, преподававший у нас древнюю историю, столь грозно о них повествовал, что моя фантазия сотворила их из того ничто, каким они, возможно, и были.

Итак, у человека, о котором я завел речь, всего один глаз, и он по меньшей мере на две пастушьих шапки выше, чем оба других овчара. Его здоровый глаз смотрит прямо перед собой неподвижным взглядом, его босые ноги тверды, как камень, по которому они ступают. Он вооружен посохом, который скорее напоминает палицу, палицу из смоковницы, вполне соответствующую его росту. А древесина смоквы тверда, как камень, из которого смоковница высасывает сладость своих плодов.

Маленькие суденышки именуются здесь кахики, и ни один человек не согласился бы, что их можно называть лодками. Кахики у пристани, грузовое, приводит в движение мотор, этот мотор тукает и такает. Средняя палуба кахики — это такой закуток с крышкой. Крышка откинута, и один из погонщиков стоит, широко расставив ноги над люком. С мола ему подают овцу за овцой, а он швыряет их в люк. Но циклоп не отдает очередную пойманную овцу ни в чьи руки. Он прямо с мола кидает их в люк и, попав, ржет как осел. Наверняка овцы циклопа попадают в трюм с уже переломанными ногами. Но я подавляю в себе желание заступиться за бедных животных на манер сердобольной тетушки, поскольку до сих пор не исключаю возможности, что меня выставят под стеклом, ведь в конце концов я, не будем об этом забывать, как комендант острова или нечто аналогичное, принадлежу к той плеяде немецких комендантов, которые по всему свету убивают либо приказывают убивать людей, а значит, не мне и сокрушаться из-за переломанных овечьих ног. Вдобавок я своевременно вспоминаю про мясников у нас на бойне, возле бедняцкой слободки, и еще я вспоминаю забойщиков скота у нас дома, как безжалостны они были, когда тащили скотину со двора. А рассуждали они так: если скотину все равно забьют через час или два, не обязательно ей помирать с целыми ногами.

И вдруг в поле зрения циклопа, вернее, его единственного глаза попадаю я. Он подходит ко мне и стучит своей палицей по моему узелку. Тут я вижу, что у него заячья губа. Он что-то бормочет и вновь стучит по моему узелку. Я понимаю, к чему он клонит, и знаками приглашаю его следовать за мной. С моей стороны это своего рода уловка: я хочу, чтобы он перестал ломать ноги овцам. Итак, я отхожу с ним в сторонку, немного тяну время, потом даю ему три таблетки. Он гогочет как мул и одновременно грозит мне своей дубинкой. Я истолковываю это как изъявление благодарности на местный лад.

Тем временем из мэрии выходит Костас и, наговорив множество французских слов, призывает меня запретить погрузку овец. Люди на чужих кахики среди ночи проникли сюда бог весть откуда, то ли с Аморюса, то ли с Санторина, это разбойники и грабители. А мясо овец принадлежит жителям Иоса, а времена сейчас голодные, короче, я должен вмешаться и приостановить погрузку, между прочим прежний комендант, итальянский, тоже всегда так делал. Вот теперь мне становится ясно, что Костас, да, пожалуй, и все остальные считают меня комендантом острова. Господи Иисусе, ведь это ж надо!

А я в тот период вплотную подошел к выводу, что мешаться в чужие дела не следует. И пусть каждый хорошо и правильно делает свое дело. Я уже видел, куда это заводит, когда один народ, например немецкий, мешается в дела других народов, и я понял, что, если хочешь, чтобы изменился народ, к которому ты принадлежишь, начинать надо с себя самого.

На том я и порешил и с той поры проходил выучку у самого себя и старался ни во что не вмешиваться, и у меня даже неплохо получалось, но после большой войны я поддался на уговоры и снова начал вмешиваться, поскольку из внушений, мне делаемых, следовало, что вмешиваться все-таки надо, но теперь, набравшись опыта, я вмешиваюсь все реже и льщу себя надеждой, что в последние годы жизни окончательно овладею умением не вмешиваться. Однако в случае с Костасом я делаю вид, будто уже достиг той мудрости, которой от себя требую, и я не мешаю кахики с грузом овец беспрепятственно покинуть гавань, а Костас мной очень недоволен.

Один день за другим из моря приходит и в море уходит. Я полностью теряю чувство времени. Я вынужден долго подсчитывать и прикидывать, если хочу восстановить в памяти, сколько дней и сколько ночей я уже провел на этом острове.

Запасы итальянского хлеба подходят к концу. Не без тайного умысла я направляюсь к ветряным мельницам, чьи крылья выглядят так, словно их сотворил бог, ответственный за строение стрекозиных крыльев. Перед мельницей стоит мельников мул. Я заговариваю с ним, и мы легко находим общий язык. Мельник выходит, здоровается, потом делает вид, будто кидает себе что-то в рот, и мимически глотает то, что кинул. Я уже понимаю, о чем речь. Мы вместе заходим в мельницу, и я выхожу оттуда с мешочком ячменной муки.

В жизни мне доводилось печь всякий хлеб, но из ячменной муки я пеку его впервые, плоский такой. Получается очень неплохо, но даже ячменная мука, если из нее печь хлеб и затем съедать его, непременно убывает.

Настает другой день, и море поутру отливает павлиньей синевой. Я по другой дороге иду к мельнику за новой порцией муки, натыкаюсь на заросли агав и разглядываю их, отыскивая подходящее сравнение, чтобы наглядно показать агавы людям, никогда их не видевшим. Я часто так поступаю, можно сказать, всегда, хотя я отнюдь не летописец, который, внимательно что-нибудь разглядывая, непременно думает про своих читателей. Короче: агавы похожи на каракатиц, которые выползли из моря, а теперь издохли и окоченели, лежа на спине.

А насчет муки дело терпит. Мне принадлежит все земное время до той поры, покуда не явится какой-нибудь немецкий корабль, чтобы меня забрать. Свое впечатление об агавах я записываю в блокнот.

Но всего через пятнадцать минут я узнаю, что у меня в запасе, пожалуй, не так много времени, как я о том полагал. Из расселин между острозубыми скалами навстречу мне выходит тот самый циклоп. Он размахивает своей палицей из фигового дерева. Не скрою, меня охватывает страх, да и чего ради скрывать? Циклопа отделяет от меня каких-нибудь несколько шагов, и он настроен серьезно, вполне серьезно, как я вижу. Господи, до чего же он неразумен, думаю я. Ведь если он меня убьет, любой человек на острове сразу догадается, что множество таблеток от лихорадки он взял у меня, убитого коменданта. Я поворачиваюсь и бросаюсь бежать, бегу со всех ног, но у циклопа ноги длинней, а ступни тверже, чем у меня. Я начинаю маневрировать и петлять. Так мы еще детьми вели себя в деревенской школе, чтобы уклониться от ударов тех, кто нас преследует. Но здесь дело посерьезней, чем удары одноклассников.

И вдруг я замечаю, что таким способом мне удалось сбить циклопа с толку. Он продолжает бежать в том направлении, где я находился секунду назад. Мне удается провести его и второй раз, и третий, а потом и окончательно, тогда я протискиваюсь в узкую расселину между скалами и убегаю из расселины прочь, в гавань, где и рассказываю Костасу, как мне удалось спасти свою жизнь.

Костас поднимает меня на смех. Он указывает на мой пистолет. Янайкис, циклоп, — идиот от рождения, мне бы только выстрелить в воздух, и он бы сразу, дрожа и подвывая, упал на колени. Я вношу сумятицу в мировосприятие Костаса: чтобы немецкий комендант да не выстрелил, даже когда был просто обязан это сделать!

Костас бранит и клянет пастуха Янайкиса, этого одноглазого изверга. У него хватает воображения, чтобы представить себе, чем все могло окончиться, если бы корабль моего батальона зашел в гавань за тремя высаженными здесь ранее немцами и никого не нашел, он заклинает меня никогда больше не заходить в глубь острова без него, Костаса. Он обнимает меня за плечи и, уверенный, что меня надо как-то ублаготворить, обещает завтра же сходить со мной в глубь острова и показать мне там могилу Гомера.

Гомера?

Да, Гомера, он похоронен здесь, на Иосе. В мирное время здесь перебывало множество ученых в пенсне и в очках, чтобы увидеть эту могилу своими глазами.

На другое утро море приобретает голубизну застиранного женского фартука. Нерушимо высится у входа в гавань византийская церковь, напоминая изваянный из белого камня паровоз. Мы с Костасом проходим сквозь город Иос, вернее, переваливаем через него, идем вдоль разбросанных хуторов все дальше и дальше, в глубь острова. Костас держит путь к горной котловине. Там громоздятся каменные развалины, свидетельствуя о том, что все они были некогда человеческим жильем. Давно, совсем-совсем давно, объясняет Костас, здесь был город, а раз был город, значит, было и кладбище, и, когда мы найдем это самое кладбище, мы прямиком выйдем к могиле Гомера.

Я незамедлительно достигаю того уровня популярности, которой сподоблюсь, если, конечно, вернусь домой. Я зайду к своему преподавателю по древней истории и расскажу ему, как благоговейно стоял перед могилой Гомера, потрясенный античностью минуты.

«Я всегда чувствовал, что вам встретится в жизни нечто великое», — скажет мой штудиенрат и сочтет меня бог весть кем, к примеру сыном девственницы Терезы Нойман, той самой, что в страстную пятницу украшает себя господними язвами и проливает кровавые слезы.

К сожалению, я с каждой минутой все больше убеждаюсь, что Костас никоим образом не мог стоять над могилой Гомера. Своей неуверенностью он вынуждает меня грубо и прямо спросить об этом. И с какой стати ему было вообще стоять над могилой? Если он секретарь в мэрии и если люди, с которыми он имеет дело, снова и снова рассказывают ему про могилу Гомера, разве он не может ограничиться их рассказами?

Однако Костас лезет вон из кожи, он не хочет меня разочаровать и все утро ищет могилу. Он расспрашивает старую, замотанную в черные платки гречанку. Но старуха его не понимает: могилы ее родственников расположены в другом месте, а не здесь, нет, нет, не здесь.

Она что, дальняя родственница Гомера?

В ответ отрицательное покачивание головой.

Старик, у которого такой вид, словно его вырезали из дерева, после чего выпустили в жизнь, втолковывает нам, что здесь уже перебывало много людей и все они искали могилу Гомера, но никто из них так и не открыл жителям, нашли они ее или нет.

Наконец Костас отыскивает компромиссный выход: описав вытянутой рукой круг, он заявляет, что здесь, надо полагать, и есть то место, где среди других покоится Гомер. Так ли уж необходимо стоять непосредственно перед его могилой? Мало разве сознавать, что Гомер оказал Иосу честь, умерев и вернувшись в землю именно на этом острове? Окончательно расхрабрившись, Костас заявляет, что Гомер был слеп, о чем я, вероятно, и сам наслышан. Где же старику было догадаться, куда именно он сел, дабы испустить последний вздох?

Ну, ладно! И мы садимся, и мы знаем, где и почему, и мы едим мою ячменную лепешку и закусываем маслинами, а могилу Гомера мы больше не поминаем.

Немцам сейчас плохо, им все хуже и хуже, солдат не хватает, оккупационных сил не хватает, жителям Иоса придется — увы! — обходиться без оккупантов. Спустя неделю после розысков могилы возвращается немецкий корабль и забирает меня. Нельзя быть сразу во всех местах, говорит мой ротный. У него явно поубавилось воинственной прыти. Мы с Костасом расстаемся друзьями.

Через несколько дней, уже на Наксосе, я узнаю, что Иос заняли англичане.

Еще немного времени спустя мы оставляем также и Наксос, уступаем и его англичанам, но до этого события я успеваю даже получить весточку из Англии: из английского плена мне шлют приветы Краузе и Мюллер. Живется им хорошо, сообщают они, кормежка отличная, обращение того лучше. Видать, здоровье пресловутой немецкой организованности заметно пошатнулось, коль скоро подобное сообщение из плена проскочило через рогатки нашей цензуры. До сих пор немецкое командование не любило, когда пленные подавали признаки жизни. Хороший немец в плен не попадет. Он либо сам убивает себя, либо предоставляет сделать это врагу. Послание Мюллера и Краузе вызывает у меня приступ благородной зависти.

В дальнейшем я расспрашивал людей, о которых можно было предположить, что они получили гуманитарное образование, не знают ли они чего-нибудь про могилу Гомера. Одни утверждали, будто Гомер родился на Иосе, другие же — будто он на Иосе умер. Могилу его якобы нашли, и есть люди, которые якобы перед ней стояли, а я слушал, слушал, но не знал, можно меня причислить к таким людям или нельзя.

Вот так в тот вечер в садовой сторожке я завершаю рассказ о своем пребывании на острове Иос по графе «Страшные истории». От нашей так называемой гинденбургской свечи тем временем осталась только плошка, и девочки снова могут перевести дыхание.

— А теперь? — спрашивает наконец фройляйн Ханна. — Теперь вы что думаете про могилу Гомера?

— В одной из книг, которые я получил от вашего батюшки, я вычитал, что существует еще и третья секта, сторонники которой полагают, будто Гомера вообще никогда на свете не было.

— А кто же написал про Одиссея?

— Многие, целый коллектив. Ведь существует ученая секта, которая утверждает, будто и Шекспира на свете не было.

Барышни продолжают засыпать меня вопросами и тем пришпоривают мою фантазию, а на меня нисходит соломонова мудрость, и я изрекаю:

— Разве на долю поэта может выпасть судьба более прекрасная? Его творение живет, оно существует и продолжает существовать, побуждая людей размышлять и доставляя им радость, его используют, чтобы терзать гимназистов и школьников, драмы Шекспира играют по разным городам от Рованьеми до Капштадта, они волнуют и наставляют слушателей. Их труд неизменно пребывает с нами, аки дух, аки бог, меж тем о самом творце никто ничего толком не знает. Он исчез, он почил, вознесся из кораллового склепа своих творений, из пестрого кораллового рифа мировой литературы и ушел в океан вечности.

Изрекши эту мысль, я не без некоторого восхищения оглядываю себя со стороны. Думаю, нет нужды заверять вас, что все мною сказанное носило чисто теоретический характер и что практически нет для меня ничего более чуждого, нежели желание безымянно опочить и вознестись из своего творчества. Впрочем, так обстояло дело именно тогда, ныне же, когда я об этом пишу, все выглядит по-другому.

Через маленькое оконце сторожки я замечаю на небе сразу три падающих звезды. Они напоминают мне те три точки, которыми литератор завершает предложения, не доведенные им до конца. А ежели вдобавок эти три точки заключены в прямые скобки, значит, цензура порекомендовала литератору не доводить предложение до конца.

Своей историей про могилу Гомера я достигаю определенных результатов: уже на другой день все мои слушательницы, включая пухленькую брюнетку, добывают «Илиаду» и «Одиссею» и принимаются их читать.

— Но другими глазами и на другом уровне понимания, — говорит фройляйн Ханна, и эту фразу она явно заимствовала у своего отца.

А солнце встает поутру и садится ввечеру, и бывают дни, когда мы его видим, а бывают дни, когда мы его не видим, но на дворе все-таки лето, и мы чаще видим его, чем не видим. Господин шеф, который последнее время больше уделял времени господину Ранцу, снова обращает свои взоры на меня: на его вкус господин Ранц недостаточно начитан. Господин Хёлер не говорит этого напрямую, но лишь дает понять. И вдобавок через общение с господином Ранцем ему не удалось пробиться к тому мировоззрению, под знаменами которого можно будет продолжить жизнь штудиенрата и помещика-садовода. Он задает мне вопрос, считаю ли я возможным существование спиритических духов, а я отвечаю, что и духов считаю возможными, и вообще все считаю возможным. Все, что можно себе вообразить, существует на самом деле, говорю я ему, хотя сам этого твердо не знаю. А спиритические духи и высшие миры Рудольфа Штайнера существуют на самом деле как частицы большой, великой действительности. Частичка же, вызывающая удивление и признаваемая, чтимая и принимаемая по отдельности, есть сектантство.

Это рассуждение наемного работника приводит господина Хёлера в неописуемый восторг. На него накатывает приступ щедрости, и он предоставляет в полное мое распоряжение одну из своих грядок, заросшую высоким, по колено, табаком. Я истосковался по настоящему куреву, до сих пор я пробавлялся смесью из прошлогоднего вишневого и орехового листа, а потому и принимаю дар господина Хёлера как проявление высшей щедрости. У меня нет сил дожидаться, пока нижние листья вызреют и пожелтеют, я раскладываю несколько листьев на противне, противень ставлю на свою чугунную печку, сушу и добавляю к своей орехово-вишневой смеси. Потом набиваю трубку, раскуриваю и затягиваюсь. Наконец-то снова дым, снова колючий никотиновый дым! Я снова ощущаю, что у меня есть трахеи и бронхи, и, когда я втягиваю и снова выдыхаю этот дым, у меня глаза малость лезут на лоб.

Курение этой адской смеси из прошлогодних листьев и недозрелого табака добром для меня не кончается. Уж и не знаю, при чем тут мой желудок, но он воет от боли, и мне порой приходится среди рабочего дня растягиваться прямо на земле.

Господин Хёлер велит мне сходить к врачу, и я надеваю бриджи и солдатские сапоги — короче, одежку из своего егерского рюкзака и зеленую шапочку, которую подобрал на улице. Фройляйн Ханна находит, что у меня очень изысканный вид, но я ей не верю, детская влюбленность делает ее пристрастной.

Врач находит раздражение слизистой желудка и велит мне принимать что-то, в чем содержится магнезия, и еще не велит мне курить, не травить себя газом по доброй воле.

Я иду в центр, в аптеку, и узнаю, что с минуты на минуту подтвердится слух: в Гроттенштадт входят русские. Американцы исчезли. Тихонько откатились на запад, а я даже ничего не заметил, и рассказать мне никто об этом не рассказал.

Русские въезжают на крестьянских телегах. Телеги накрыты сверху брезентом, а многие гружены сеном и соломой. Вид у солдат довольно обносившийся, многие даже без сапог, зато автоматы сверкают, а из сена выглядывает кое-где ствол пулемета. Меня это не волнует. Я никого ни с кем не сравниваю. Я не был здесь, когда в город входили американцы, но жители, по-моему, в ужасе. Я даже слышу, как кто-то восклицает:

— И они будут теперь нами командовать?

Еще я слышу, как другой отвечает:

— Заткнись, старый дурак.

Женщины тоже стоят на базарной площади. Некоторые рыдают.

Колоннада напротив ратуши забита зеваками. Я с трудом протискиваюсь к аптеке. Да, вот эта самая колоннада. Здесь я впервые встретил ее с другим. Дело было так: мне пришлось поменять ночную смену, и еще было так, что я возвращался домой среди дня и встретил ее здесь под колоннадой. А при ней был этот тип, администратор из самого большого текстильного магазина, и они лизали мороженое из вафельных стаканчиков — она и господин администратор. Я еще помню, что на меня напала охота проверить, увидят они меня или нет, если я бочком пройду мимо. Они не увидели. А когда я оказался на одной прямой с ними, они скрестили руки, словно собираясь пить на брудершафт, и она начала лизать его стаканчик, а он — ее, так что я сразу понял, как далеко у них все зашло.

Кончай, командую я себе, это все было и прошло, стало историей. Я вновь переключаю внимание на русских и разглядываю их заезженных лошадей. Это коняшки, маленькие шустрые коняшки. Доски по бокам телег, оглобли, дуги — во всем этом чувствуется что-то родное, и первый раз в жизни я сознаю, что родом-то я из Восточной Германии, и, как выясняется впоследствии, я не ошибся.

Некоторые из женщин стоят на краю площади и плачут, одни, возможно, плачут потому, что их мужья не вернулись домой, а другие, возможно, потому, что уходят отсюда американские эрзац-мужья, эти раскормленные оболтусы в высоких шнурованных ботинках, эти парни с детским восприятием мира, а с ними уходит шоколад и сигареты «Кэмел».

Для хорошо закрученной повести было бы очень кстати, чтобы и моя жена, вернее, та женщина, которая была когда-то моей женой, тоже стояла на краю площади и слезами провожала своего фермерского сына из Оттавы. Ни один порядочный фильм не мог бы обойтись без подобной сцены. Но я не закручиваю повесть и не снимаю фильм, ибо чем старше я становлюсь, тем больше начинаю ценить действительность, и описываю я именно действительность, поэтому говорю еще раз: я не видел в толпе плачущих мать своих сыновей.

В аптеке я получаю препарат с магнезией. Меня так и подмывает хоть на минутку заглянуть к Капланам. Но у Капланов никого нет. Квартира не заперта. Я узнаю от соседки, что Капланы ушли вместе с американцами. Они подамши на запад, говорит соседка. Голодные турманы Альберта рассеялись по соседним крышам. Страх Альберта перед русскими пересилил его любовь к голубям.

Мы же, напротив, начинаем привыкать к русским. Нам сообщают, что они — наши освободители. Мне это и сообщать незачем. Меня они заведомо освободили от американцев, от людей, которые дневали и ночевали в квартире у моей бывшей жены. К сожалению, я все еще надеюсь получить от этой женщины ночь любви, хотя бы как объедки с барского стола. Причины, которые могли бы этому посодействовать, я вам сейчас открою.

В двух километрах от садоводства вдоль шоссе расположены казармы. Там перед войной в манеже стояли ремонтные лошади, молодые лошади для офицеров, я же ходил в подручных у ветеринара и каждый божий день объезжал этих лошадей. Меня направило туда бюро по трудоустройству. Впрочем, это снова сюжет для отдельного рассказа, и я перейду к нему в благоприятное время, когда настанет его очередь.

Теперь в казармах вдоль шоссе расположились советские солдаты. Они очень веселый народ, особенно по ночам. Полночи они распевают песни, а иногда, как мне кажется, они даже проводят по ночам боевые учения. Или, еще засветло, они небольшими группками возникают у нас в садоводстве и набивают полные карманы яблок. Когда я, изнывая по куреву, со впалыми щеками, прохожу мимо, они суют мне рубли, пакетик махорки либо крепкие русские папиросы. Должно быть, думают, что сад принадлежит мне и яблоки, следовательно, тоже. Я не могу развеять их заблуждения, а папиросы беру у них охотно, я знаю, что, едва мой желудок придет в норму, я снова начну курить.

Для работы в саду мне жалко надевать зеленую приблудную шапочку, которую я нашел на улице. И я ношу выгоревшую егерскую, с которой спорол эмблему. Как-то раз советский солдат срывает у меня ее с головы, швыряет в мусорную кучу и топчет ногами. Я знаю, что он при этом думает, и не могу его ни в чем упрекнуть. Я не протестую, и мы расстаемся с миром.

— Почему, когда мы говорим «русские», это считается враждебным? — спрашивает меня штудиенрат Хёлер. — Почему мы должны говорить «советские солдаты»? Тогда, выходит, мы и американцев называли неправильно, а надо было говорить «солдаты Юнайтед Стейтс»?

Мне его недоумение показалось логичным, но я не нашелся что ответить. Да и кто сумел бы дать объяснение антилогике? Я не был тогда всеведущ, я до сих пор не стал всеведущим.

Я пишу это так, как воспринимал тогда, я не вижу причин приукрашивать и подмалевывать. То, что делают солдаты у нас в саду, можно называть по-разному, можно сказать «воруют», а можно смягчить: «озорничают». Когда немцы вели себя точно так же в чужих странах, они смягчали слова «разбойничать» и «грабить» и называли это «организовывать». Я и по сей день встречаю людей, которые похваляются, что были тогда хорошими организаторами.

Однажды группа солдат совершает очередной набег на наш сад. Они влезают на деревья и хозяйничают среди веток так, что ветки шумят и трещат, словно при семибалльном ветре.

Я перекапываю грядку, на меня сыплются недозрелые яблоки, а голова у меня не покрыта, я спрятал шапочку, чтобы зря не дразнить солдат. Яблоки падают на чувствительное темечко, я прихожу в бешенство, выпрямляюсь и начинаю браниться. Я вдруг ощущаю себя настоящим немцем, который приходит в бешенство, когда иностранцы ведут себя у него в стране точно так же, как немцы вели себя за границей, и вижу, что русские начинают прыгать с деревьев. Но почти сразу же я понимаю, что не моя брань обратила их в бегство, нет, это целиком и полностью успех господина Ранца, который шествует по садовой дорожке. Он вышагивает очень медленно и очень торжественно. Сегодня на нем не только полосатая лагерная куртка, но и полосатые лагерные штаны. А голову он покрыл тульей черной шляпы, от которой сам отрезал поля. Шляпа похожа на камилавку греческого попа, вот она-то и создает ощущение сверхторжественности, которая исходит от господина Ранца.

Солдаты идут навстречу господину Ранцу. Их предводитель прижимает ладонь к глазам, растопырив пальцы, таким способом он на международном языке жестов задает господину Ранцу вопрос, является ли господин Ранц политзаключенным, причем делает это весьма почтительно. Ранц подтверждает, что был заключенным, и уж не знаю, имеет это какой-нибудь особый смысл или нет, но он подносит ладонь к лицу не поперек, а вертикально и тоже смотрит сквозь растопыренные пальцы. После чего некоторые солдаты поспешно очищают собственные карманы, швыряя зеленые яблоки на вскопанную землю, впрочем, есть и другие, отнюдь не считающие своим долгом вернуть украденное.

— Ступайте и ешьте с миром, — говорит господин Ранц, но, поскольку не существует международного жеста для понятия или для слова «мир», солдаты не знают, как им быть. Они просто уходят, и в саду снова воцаряется покой.

Господин Ранц теперь по нескольку раз на дню прогуливается вдоль забора, обходя так по периметру весь сад. Эти прогулки он возводит в ранг обязанности. То ли радуется влиянию, которое имеет на русских, то ли хочет произвести впечатление на фройляйн Ханну, к которой последние дни подкатывается с ласковыми речами. Когда один человек не говорит другому, почему он делает то-то или не делает того-то, поневоле будешь строить догадки.

В безлунные вечера воздействие господина Ранца не срабатывает. Солдатам-расхитителям не видны его полоски, поэтому он не устраивает обходов и с наступлением сумерек удаляется. Он идет в город и остается там допоздна, хотя для местного гражданского населения существует комендантский час. Потом Ранц рассказывает, что в городе он встречался с другими людьми, с антифашистами, и называет себя теперь «активистом первого часа». Меня же после того эпизода с пристукивающим колесом тачки в малиннике он по-прежнему мерит косыми взглядами.

Как-то раз меня вызывают в городскую комендатуру. Перед тем как мне уйти, фрау Хёлер задает вопрос:

— А может, вам лучше…

И она указывает рукой куда-то вдаль. Она имеет в виду, что мне бы лучше скрыться. Но с какой стати я буду скрываться?

В комендатуре меня спрашивают, читал ли я приказ.

— Простите, какой приказ? — вежливо переспрашиваю я.

Молодой офицер, про которого я теперь думаю, что он был выходцем с Кавказа, резким голосом разъясняет, что речь идет о приказе, запрещающем недозволенные сборища. По какому такому праву я продолжаю давать девушкам уроки английского языка?

Я объясняю ему, что с недавних пор больше не даю девушкам уроки английского языка.

Интересно, чем же мы тогда занимаемся, если не английским языком? Я опасаюсь разозлить молодого офицера, если отвечу ему, что мы рассказываем друг другу страшные истории или, верней сказать, просто истории, поэтому я вообще молчу.

Мне велено поименно перечислить всех девушек, которые ходят ко мне в сторожку.

Я не желаю никого перечислять. Сейчас я передаю это именно так, как воспринимал тогда. Мне уже доводилось много чего слышать про русских и про девушек.

По приказу офицера меня сажают в подвал комендатуры. Я провожу там два дня и две ночи, получаю черный хлеб и воду и жду дальнейших допросов. Но ничего не происходит. На вторую ночь меня выпускают из подвала. Я свободен. В комендатуре сидит господин Ранц. Это он меня вызволил. Я благодарю его, хотя было бы справедливей поблагодарить фройляйн Ханну и ее матушку.

Звучит это так: господин Ранц спас меня от Сибири. В те времена Сибирь поминают часто, и мои дорогие соотечественники нередко грозят друг другу: «Ну знаешь, если я расскажу об этом кому надо, Сибирь тебе обеспечена». Мне нечем вознаградить господина Ранца за его доброту, у меня ничего нет, в лучшем случае я мог бы вознаградить его своим преклонением, но, бог весть почему, это мне не удается.

Мать моих сыновей, судя по всему, уже перестала работать под американку. Конец американским временам, конец американскому языку! В газетах об этом ничего не пишут, официально об этом ничего не сообщают, но английский язык заклеймен как язык тайных агентов. Для матери моих сыновей я вновь становлюсь человеком, с которым можно обговорить то и се. Наш младший сын очень ослаблен после какой-то похожей на тиф болезни. Ему теперь нужно молоко, нужно масло, нужны жиры. Женщина, которая когда-то именовала себя моей женой, могла бы кое-что раздобыть из-под полы, но для этого ей нужны деньги, много денег, гораздо больше, чем я давал до сих пор. Я, правда, отдаю ей значительную часть своего заработка, да только заработок у меня невелик.

В эту пору привилегиями пользуется не только господин Ранц, который заслужил свои привилегии лагерными страданиями. Нет и нет, снова появились люди, которые сами себе предоставляют привилегии. Взять, к примеру, арендатора распивочной, что в садоводстве. Спекулянт, как на ухо сообщает мне господин Хёлер. Арендатор скупает предметы из драгоценных металлов, часы, даже старые будильники. Он и ко мне обращается с вопросом, нет ли у меня чего-нибудь в этом духе. Слово «часы» он произносит не «урен», как надо по-немецки, а «уры» и считает это верхом остроумия, потому что так их называют русские. Он достает из кармана целую пачку денег, давая понять, что платит наличными. Я спохватываюсь, что лишние деньги мне очень и очень пригодились бы, и еще спохватываюсь, что у меня есть обручальное кольцо. На кой оно мне теперь?

Кольцо я ношу в кошельке из посекшейся от старости кожи, а сам кошелек — в заднем кармане брюк.

К сожалению, кольцо не желает, чтобы его сбыли без всяких раздумий. Я должен приводить самому себе всевозможные доводы, чтобы заставить себя от него избавиться. Например: зачем люди вообще носят кольца? Как отражение нравов или как отражение безнравственности? А народ, который мы можем теперь созерцать лишь в мумифицированном виде, он уже знал кольца или нет? А те, что были еще раньше, обитатели сидячих могил, они уже носили кольца? Очень полезно перед совершением необычных поступков со всех сторон рассмотреть их на научной основе: итак, нравам какого народа я подражал, когда поддался на уговоры носить обручальное кольцо? Уж не шумерские ли то были нравы? Я прошу господина штудиенрата дать мне книгу, с помощью которой я мог бы достичь ясности в этом вопросе. Штудиенрат какое-то время размышляет, склонив голову набок, после чего показывает себя со своей наивной, самой симпатичной стороны. В учебнике для садоводов, отвечает он, говорится много интересного о происхождении косточковых, из чего он делает вывод, что в учебнике для ювелиров должно говориться о происхождении колец. В его библиотеке такой книги, к сожалению, нет. Но, возможно, он сумеет раздобыть ее для меня где-нибудь на стороне.

Но пока суд да дело, мне приходится сложить собственную песню о причинах употребления колец, что не совсем бесполезно для человека, намеренного примкнуть к стану писателей. Ах, как молод и простодушен был я тогда, как не ведал ни сном ни духом, что пройдут годы и известные литературоведы осыплют меня укоризнами и назовут мыслителем-самоучкой. Как я осмеливался сам, своими глазами увидеть и открыть что-то, даже и не подумав проконсультироваться, как это называют сегодня. Не далее чем вчера я своими ушами слышал, как продавщица в магазине хозяйственных товаров сказала, что ей надо сперва пройти в кабинет к шефу и проконсультироваться с ним по вопросу, есть у них на складе сидячие ванны или их там быть не должно.

Тогда же на основе личных наблюдений я прихожу к выводу, что некоторые люди носят украшения на пальцах, дабы показать свое богатство или дабы доказать свою кредитоспособность другим людям, у которых они надумали перехватить деньжонок. Далее, есть такие, для кого кольца суть движимое золотое имущество, которое при желании можно когда угодно обратить в деньги. И такие, кто носит кольца, чтобы продемонстрировать красоту своих рук, другие же, наоборот, носят широкие золотые перстни, чтобы скрыть уродство своих рук, а засидевшиеся девицы на выданье своими десятью, а то и более кольцами дают понять: кто возьмет мою руку, тот получит и меня, и много денег в придачу. Лица духовные носят кольца, чтобы тем самым возвестить миру, сколько каратов духовности в них наличествует, причем они так заинтересованы в этом возвещении, что носят кольца даже поверх перчаток.

Да, и еще, чуть не забыл: встречаются люди, которые носят кольца с печаткой, чтобы припечатывать ими сургуч, на случай если им вздумается отправить письмо, и люди, которые принадлежат к различным союзам, масоны например, те носят кольца как опознавательный знак. И еще кольца, даруемые властителями своим подданным, кольца, придающие достоинство недостойным, и, наконец, кольца, свидетельствующие, что мужчина и женщина обручены между собой. В этом последнем случае кольцо сродни удостоверению личности, ибо на кольце мужа выгравировано имя жены, а на кольце жены — имя мужа, и, если мужа застукают с женщиной, достаточно снять кольцо у него с пальца, прочесть написанное там имя, а потом спросить у женщины, с которой он грешил, как ее зовут, и, если окажется, что у нее не то имя, которое написано на кольце, тогда, ну, сами понимаете, что тогда.

Кстати, меня нельзя причислить к ярым противникам колец, ибо в моей жизни было целых три кольца. О первом я вам уже рассказывал. Мне дала его девочка из той местности, которую в моем родном городе называют Парма. Это было кольцо из ржавого железа, а девочка показалась мне тогда красивой сверх всякой меры, и, если я теперь завожу речь о кольце, которое получил от нее, она вспоминается мне девочкой из сказки, свеженькой и молоденькой и совсем не тронутой жизнью.

О втором своем кольце я тоже немного рассказывал. Это было обручальное кольцо моей бабки с отцовской стороны, мы еще звали ее американкой. Я только быстренько напомню вам про такую странность: бабка использовала это кольцо, чтобы показать нам, детям, какие у нее были изящные руки, особенно безымянный палец в ту пору, когда пятнадцати лет от роду она вышла за моего дедушку Йозефа. Уж и не знаю, с чего это ей вздумалось и от большой ли доброты она подарила мне свое кольцо на конфирмацию. Она только сперва отдала его переделать. Ювелир в городе Гродок по ее указанию выцарапал на поверхности кольца звезду и в центр этой выцарапанной звезды поместил камешек величиной с булавочную головку. Камешек был красного цвета, но, уж конечно, не рубин.

Я носил кольцо на мизинце правой руки, потому что для безымянного пальца оно не годилось. Изнутри на нем было выгравировано имя моего дедушки Франц Йозеф Матт, и я немало гордился тем, что могу носить на мизинце имя человека, у которого хватило духу застрелиться, когда ему не досталась женщина, покорившая его сердце.

Любимейшая спутница моей жизни, великая поименовательница, о чем я, помнится, уже говорил, обозвала меня нижнесилезским невротиком. Нижнесилезским невротиком я был уже и в те времена, я постоянно боялся, как бы маленький рубиново-красный камень не выпал из нацарапанной на поверхности кольца звездочки, и это обстоятельство выработало у меня докучную привычку по сто и больше раз на дню оглядывать свой мизинец, чтобы выяснить, сидит ли красный камешек там, где положено, или уже нет. Однако через какое-то время я потерял не камешек, а все кольцо: мы с дедушкой резали для наших лошадей сечку в так называемом закроме, причем именно я закладывал сечку машине в пасть, и, когда я в очередной раз бросил взгляд на красный камешек в золотой звездочке, кольца на пальце не было. Поскольку это кольцо подарила мне американка, которая для дедушки была все равно что призрак с того света, он сказал: «Вот тебе твои пачкули». Он презирал всякие поползновения на моду и называл это общим именем пачкули, а пачкули было слегка изуродованное название духов, весьма популярных в те времена или еще раньше.

Невзирая на пачкули, дедушка просеял всю сечку, которую мы нарубили, и выудил обручальное колечко американки, причем выяснилось, что одно из лезвий машины успело прижать кольцо и отрезало кусочек с самого краю. Дедушка снова начал просеивать и вытряхивать, и казалось, будто он, в жизни своей не надевший кольца, считает отрезанный кусочек золота вещью более ценной, чем само кольцо.

Уж и не знаю, нашел дедушка этот кусочек или нет. Не знаю, куда делось само кольцо. Вполне возможно, что в бытность свою учеником пекаря я однажды забыл его снять перед тем, как месить тесто, и меня тешит мысль, что, запеченное в хлеб, оно досталось хорошему человеку. Короче, я не знаю, куда делось кольцо. Встречаются предметы, сохранению которых противится наш мозг, стараясь отделаться от них и уступить звездам, а звезды через должный ряд световых лет охотно их воспринимают, и так далее и тому подобное, — короче говоря, я не знаю, куда делось это кольцо.

А третье кольцо, ну то, что я собираюсь продать, его навязали мне не мытьем, так катаньем, когда я обручался с той женщиной, которая, возможно, все еще втайне ждет, когда вернется некий американец, чтобы увезти ее за море.

Перед нашей помолвкой у меня по обыкновению было мало денег. Работал я тогда в зверинце, где помимо прочего дрессировал енотов и обезьян для шефа, сине-красного алкоголика. Там у меня была возможность подрабатывать по вечерам, я натаскивал купеческих собак, приучал их к поводку и к сторожевым функциям. Вот гонорар за натаску под нажимом сладкого лепета и превратился в обручальные кольца. Но теперь они, как уже было сказано, стали лишними, и одному богу известно, куда она задевала свое. Я не вижу его на ее маленькой ручке с чуть искривленным безжалостным мизинцем, образ этого мизинца меня преследует с тех самых пор, так что, стоит мне увидеть на какой-нибудь руке подобный мизинец, я уже знаю, что передо мной женщина, которая будет терзать и мучить того, кто в нее влюбится.

На руках у женщины, мучившей меня в те времена, сидит теперь множество колец, на одном из колец — камень, похожий на ягоду ежевики, хоть и не такой же черный, но такой же большой. А ее обручальное кольцо? Может, эту немецкую гадость выбросил тот самый американец? Впрочем, какое мне дело до ее кольца, когда я и свое-то хочу продать, продать напарника ее кольца, но, прежде чем продавать, я велю соскрести с оборотной стороны ее имя. Я, можно сказать, почти не суеверен, но меня очень тяготило бы неизбежное в таком случае ощущение, что вместе с кольцом я продал и ее самое.

За кольцо я получаю кучу денег. Деньги в те времена стоят дешево, а золото стоит дорого. Все свои деньги я отдаю той полузаморской женщине, чтобы она подняла на ноги нашего больного сына, себе я не оставляю ни гроша, для меня эти деньги все равно как иудины сребреники.

Женщина потрясена таким количеством денег. Она бросается мне на шею, она целует меня, хоть я никакой не американец. Не исключено, что я мог бы сейчас получить от нее то, о чем мечтаю с тех пор, как вернулся в Гроттенштадт и снова увидел ее, но я не желаю получать это за деньги, и уж подавно за те деньги, которые принес мне предмет, имевший известное отношение к нашему браку.

Господин Ранц сделался в последнее время весьма общителен, он даже как-то под вечер наносит мне визит в моей сторожке и застает у меня фройляйн Ханну. Мы так и не отказались от привычки проводить вечер за болтовней. Сегодня мы рассуждаем на тему, есть на свете бог или нет, а кроме того, пытаемся выяснить, необходимо для земли существование человека или нет. Мы приходим к выводу, что земле человек не нужен, потому что, если бы он был ей нужен, в нем не было бы заложено стремление предпринимать воинственные походы, дабы уничтожать своих собратьев, либо позволять собратьям уничтожать себя. Такие беседы, говорит Ханна, сверкая глазами, называются философией, я знаю это от папа.

— Не обращайте на меня внимания, — говорит господин Ранц. — Я с удовольствием посижу и послушаю.

Но мы не можем в его присутствии рассуждать о том, как люди уничтожают друг друга. Он недавно вернулся из заведения, где подобное уничтожение было поставлено на конвейер. Он нам про него рассказывал, он открывал нам глаза, он вырвался из ада, и нам не пристало разводить дилетантскую философию об этом заведении и о злокозненности людей.

Господин Ранц осведомляется о других девочках, в частности о пухленькой брюнетке, когда, мол, она придет и придет ли вообще.

Пухленькая брюнетка теперь приходит только помогать в саду, объясняет ему фройляйн Ханна. Чтобы нас вторично не заподозрили, будто мы создаем здесь какие-то тайные кружки.

Я еще и еще раз благодарю господина Ранца, что он избавил меня от мрачного будущего, и снова замечаю колючий взгляд искоса, как и тогда, когда громыхание моей тачки прервало плавное течение его рассказа про Рудольфа Гесса.

Господин Ранц желал бы узнать, который час. Я выдвигаю ящик старого комода, где лежат мои карманные часы. Уже десятый.

— Часы в ящике? А вы всегда их там держите? — любопытствует господин Ранц. — И всякий раз, когда вам надо узнать время, бегаете сюда?

Я объясняю господину Ранцу, что это очень ценные часы, что их подарил мне к конфирмации мой дедушка с материнской стороны, который, как я надеюсь, еще жив. Он имел обыкновение задешево скупать дорогие вещи на всяких распродажах, вот и эти часы он купил на распродаже, и я свято их берегу. Они сопровождали меня все эти годы странствий, они были со мной и на войне, красивые старинные часы. Я не дал их изуродовать, когда ввели двадцатичетырехчасный счет времени и когда все, кому не лень, бросились к часовщику, чтобы тот красным наляпал на циферблате недостающие числа с тринадцати до двадцати четырех.

— Занятно, — говорит фройляйн Ханна. — В сутках двадцать четыре часа, но и по сей день ни один возлюбленный не скажет своей любимой: Я жду тебя в двадцать часов тридцать минут.

Речь у нас заходит о человеческой инертности и о том, что в политической жизни это свойство считается реакционным, мы снова ударяемся в философию, но философия не прельщает господина Ранца. Он покидает нас, не преминув перед уходом пригласить фройляйн Ханну как-нибудь при случае посумерничать разок у него в сторожке. Он приглашает только фройляйн Ханну, а меня — нет.

Уж и не знаю, выбралась ли фройляйн Ханна разок-другой посумерничать у господина Ранца. Не могу я думать обо всем сразу. Особенно теперь. Дело в том, что пришло письмо от моей матери: Мы живы, а ты тоже жив или нет? Живем трудно, но главное, что живы. И если ты тоже жив, мне станет немного легче жить. Вот что пишет моя мать. Жить, жить, жить!

Письмо не запечатано, чтобы люди в цензуре не тратили столько времени, сколько тратят их сегодняшние коллеги. Тогдашним цензорам не приходилось сперва держать письмо над паром, потом открывать, читать и снова запечатывать, да так запечатывать, чтобы получатель и не заметил, что его письмо лишили девственности.

Так прочла, к примеру, мое письмо и женщина, пускающая сейчас в оборот деньги за известное кольцо, поскольку мать послала его на тот адрес, который больше не мой адрес, вот его и прочла та женщина, которая больше не моя женщина. Впрочем, у нее хватило любезности переправить это письмо мне. Как-то днем мальчики приносят его в садоводство, и я лично могу убедиться, что младший заметно окреп.

Здесь у нас русские, пишет мать, а там у вас американцы. Русские нам ничего плохого не сделали. Мы послушались твоего совета и никуда не убежали. Отец уже был готов бежать, но я очень сопротивлялась, даже умерла ненадолго, как, помнишь, умирала в прежние времена, и мы никуда не ушли. Они поделили имение, всю вендландовскую землю, и каждый, кто хотел получить надел, тот его и получил. Даже осталось немного лишку. Вот бы хорошо, когда бы ты вернулся и тоже взял надел, если, конечно, ты еще живой. Вдобавок у отца нет подмастерья, я прямо из сил выбиваюсь, ему приходится печь столько хлеба, для русских он печет тоже, все печет и печет.

Последняя часть письма начинает бродить во мне. Я испокон веку тосковал по земле. В обоих моих не совсем удачных романах герои возвращаются в родную деревню и остаются там жить. Сообщение матери о разделе помещичьей земли пробуждает во мне эту тоску. В Гроттенштадте, как и в садоводстве, разделом еще и не пахнет, хотя русские пришли и сюда. Я пытаюсь вообразить, как должны чувствовать себя люди, получившие в собственность землю, о которой они мечтали всю жизнь. Я придумываю такого человека, которого наделяю своими чувствами, и нарекаю его Лопе Кляйнерман. Я начинаю писать про него, я дарую ему жизнь — на бумаге. Я описываю, как он существует, как привыкает к мысли, что теперь ему принадлежит двадцать моргенов земли. Двадцать моргенов, пишет мать, получает каждый, кто пожелает. Мой Лопе Кляйнерман должен сперва привыкнуть к мысли, что вот и ему принадлежит клочок этой большой земли и что он в ответе за этот клочок. Я не облегчаю себе задачу, мало того, что я сам записываю эту историю, я и своего героя заставляю ее записывать в старую амбарную книгу, которую он отыскал среди послевоенного хлама.

Не успев еще увидеть своими глазами акцию, которую впоследствии назовут земельной реформой, я уже пишу про нее. И получается вполне пристойная повесть. Не далее как в прошлом году я снова читал ее со сцены, и она, как и в былые времена, нашла горячий прием, потому что я писал не только о технической стороне раздачи, которая навряд ли может сегодня кого-нибудь взволновать, но и о чувствах человека, ставшего совладельцем земного шара.

В один прекрасный день я посылаю свою повесть в редакцию одной веймарской газеты: «Глубокоуважаемый господин главный редактор, я позволил себе…», ну и так далее. Письмо составлено по одному из многочисленных рецептов моей матери: «Вежливость всегда действует на людей». Правда, я не завершаю его словами верноподданнейше, как делала моя мать, адресуя свои послания финансовому ведомству, но интонация моя малость отдает этим самым верноподданничеством, хотя я, скорей, придерживаюсь дедушкиных взглядов: «Чего он могет, я б тоже смог, да только мне другого надоть!»

Уже через несколько дней приходит ответ на мое письмо. (Несмотря на все разрушения, почта в те времена работала лучше, чем сегодня.) Человек, избравший культуру своей профессией и потому именующий себя редактором отдела культуры, пишет: так, мол, и так, ваш рассказ нам понравился, мы намерены осуществить его публикацию. Сплошь закрученные фразы, которые и по сей день некоторым людям кажутся признаком высокой культуры.

Еще через несколько дней моя история возвращается ко мне уже в напечатанном виде. Я как раз работаю, вношу подкормку в спаржевые грядки, а тут господин Хёлер приносит мне газету, где она напечатана. Он по-турецки садится на межу, просит оторваться от навоза и ответить ему на вопрос, когда я впервые заметил, что я — писатель.

Мне приятно ошеломить господина Хёлера, поэтому я говорю, что мое превращение из чернорабочего в писателя произошло внезапно, когда я находился в Гроттенштадтском бюро по трудоустройству. Но и господину Хёлеру в свою очередь удается ошеломить меня, потому что он верит мне на слово. В те времена мне еще не ведома истина, что многие интеллигенты не менее склонны верить в чудеса, чем наши бабушки. Чудо, с точки зрения господина Хёлера, заключается в том, что человек без университетского образования взял да и стал писателем. Он идет к себе в библиотеку, где углубляется в статистические выкладки: почти все писатели, почти все поэты сами себя назначили, сами короновали; почти ни один из них не достиг академических степеней, а некоторые даже и гимназии не кончили. Господину Хёлеру довелось в своем собственном саду, на собственной навозной куче наблюдать превращение обычного человека в писателя. Одно качество внезапно перешло в другое, будет наставлять меня впоследствии мой друг Вечный Эдвин. Штудиенрат Хёлер стал свидетелем такого перехода, сподобился, можно сказать, великой благодати.

По сути, моя история должна бы напугать господина Хёлера, но он видит лишь ее внешнюю сторону.

— Когда я слышу, как вы разговариваете, — замечает он, — и когда я вас читаю… я и подумать не мог, что у вас такой богатый запас слов. Меня бы ничуть не удивило, если бы вы опубликовали новые истории из моего сада.

При этом господин Хёлер даже не задумывается, что, если на Тюрингию и Гроттенштадт распространится то, о чем я написал в своем рассказе, его садоводство будет также поделено на мелкие части.

Фройляйн Ханна и все несостоявшиеся студентки, которые работают в саду, читают мою историю и глядят на меня, хотя и не более часа, другими глазами. Не исключено, что даже та женщина, там, в городе, ну, которая любезно заботится о моих сыновьях, тоже ее прочла и повосторгалась мной, хотя бы полчасика. Над этой проблемой я и размышляю в своей очередной истории. Во мне взыграло тщеславие. Я описываю, как некий отвергнутый муж вдруг становится поэтом и тем самым — вполне приемлемой персоной в глазах той, что его отвергла. Эта история дает мне возможность пристроить несколько стишков, которые в ту пору представляются мне весьма изысканными.

На сей раз проходит целых две недели, прежде чем я получаю ответ от редактора. Итак, в свою историю я вмонтировал лирику и любовные вздохи. Лирика получилась ненастоящая, это была, как мне теперь известно, псевдолирика, зато вздохи были самые настоящие, но и они по пути задохнулись в конверте. Редактор отдела культуры решил, что история эта ни о чем не говорит. Общественной значимости в ней нет, написал он мне.

Я воспринял его слова как вызов и ответил господину редактору, что лично я считаю любовь в высшей степени общественно значимой силой. Вот как я был тогда наивен, как мало понимал, навстречу каким временам мы шагаем.

Ну, любовь любовью, ответил мне редактор, но мы ввергнуты в такое время, когда все сводится к прогрессу, так вот, могу ли я сообщить ему о каком бы то ни было прогрессе в делах любви?

Как уже говорилось выше, во мне взыграло тщеславие, и я попытал счастья с третьей историей. Под заголовком Прогрессивный поступок. Я написал о господине Ранце, о том, как он, едва выбравшись из концлагеря, сделался дневным сторожем в саду и благодаря ежедневным прогулкам по саду и вообще благодаря постоянному присутствию охранял урожай яблок от русских набегов.

Но и эта история возвращается ко мне, так и не найдя воплощения в печатных знаках. Мы живем в период реалистицизма, пишет мне редактор. (Тогда, в первопроходческий период, среди заново набранных в газеты редакционных команд еще не была достигнута полная ясность относительно написания иностранных слов.) Теперь не так уж и важно выдумывать истории, поучает меня далее редактор, в этом нет надобности, поскольку сама действительность и сама жизнь доставляют нам уникальные истории. Господин редактор не хочет слишком далеко заходить в своих суждениях, но история с бдительным арестантом представляется ему почти вражеской. Что за дикая фантазия! Человек, вышедший из концлагеря, охраняет фруктовый сад капиталиста от грабителей, то есть от советских солдат. Невозможно, невозможно и еще раз невозможно!

Для меня очередная порция информации к размышлению. А я даже не могу доказать господину редактору свою невраждебность и свою искренность, предъявив в подтверждение записку от господина Ранца: господин Ранц нас покинул. Он предстал перед господином Хёлером и сказал, что благодарит за гостеприимство и за витамины, но высшие цели призывают его, он намерен участвовать в строительстве нового антифашистски-демократического порядка, его место — в горячих точках страны.

Семейство Хёлер относится к намерениям и целям господина Ранца с полным пониманием, но неужели он так и уйдет в полосатом костюме? Хёлеры могли бы предложить ему вполне приличный костюм и другие вещи одного из своих сыновей, которые покамест еще в плену.

Но господин Ранц намерен уйти в полосатом одеянии, это для него своего рода почетный мундир и удостоверение личности. Фрау Хёлер дает ему на дорогу кучу всякой провизии, и он выходит в путь, и все стоят и машут, пока он не скрывается за нижними воротами.

А в садоводство попадает второе письмо моей матери. Она получила мой ответ и теперь отвечает на него и призывает еще настойчивей, чем в первом письме, чтоб я ехал домой. Домой? Судя по всему, развод переместил мой дом в ту точку земли, где я родился на свет. В родном-то дому лучше соображать насчет будущего, пишет мать. Ах и ох, ох и ах! Если я не приеду немедленно, они тут раздадут последний надел из земельного фонда, и все босдомские земли, считай, будут поделены. Из земельного фонда — вот как нынче пишет моя мать, словно этот фонд существовал во все времена наряду с маргарином и малиновым конфитюром. В Босдоме я мог бы жить у родителей, пишет мать дальше, и сыновей мог бы взять с собой, места для всех хватит, и я мог бы скоротать в родительском доме время до очередной женитьбы. Об этом она тоже подумала, моя добрая мать, и заложила в письмо еще одну приманку: «Ты небось помнишь, как любил по вечерам сидеть в тихой нашей пекарне, читать и писать?»

Эта приманка совпадает с желанием, которое вызрело во мне и окрепло: я опять хочу написать роман, третий по счету, если учесть две первые попытки, которые нигде не напечатаны и хранятся в дорожной корзине. Мои связи с веймарским редактором расшатались, он посмел бросить мне упрек, что, мол, я — враг будущего. Попробуй стерпи такое! Попробуй согласись! А кроме того, пошли прахом иные надежды, которые я втайне питал: американизация, заморские страсти той женщины, которую я именую матерью своих сыновей, вроде бы улеглись, но сама она отнюдь не обращает на меня высвобожденные желания. Фройляйн Ханна рассказывает, что встречала ее на променаде, и женщина, о которой я веду речь, была там с мужчиной, с немцем. Впрочем, если быть точной, мужчина был не совсем немец, он переводчик у русских. Вольно или невольно фройляйн Ханна подбросила мне разочарование. Впрочем, что такое разочарование? Не есть ли оно то состояние, в котором оказывается человек, когда у него не исполнилось какое-нибудь желание, а он-то по наивности воображал, будто действительность подчинится человеческим желаниям?

Впрочем, это все красивое философствование, а на деле я просто отыскиваю повод побывать у нее и, разумеется, нахожу: если я вернусь в деревню к родителям, я возьму с собой ребят. Это мой долг. По решению суда. Разумеется, я мог бы просто написать ей об этом, но вам известно, что я не теряю надежды еще раз хоть полчаса побыть с ней наедине, и моя глупая надежда (глупая с позиций этого дня) велит мне нагрянуть к ней без предупреждения, и я вновь поднимаюсь по той лестнице, и шаги мои смешиваются с прежними шагами множества мужчин, которые уже поднимались по этой лестнице, с шагами международной мужской общественности. И не пытайтесь доказывать мне, что ступеньки не способны сохранить воспоминание о каждом шаге. Как же иначе можно объяснить, что ступеньки стираются?

Я стучу, и голос, который во времена оны я слышал ежедневно, говорит: «Войдите».

Я вхожу. Она сидит за кухонным столом и курит. У нее сидит подруга и тоже курит. Обе глядят на меня, отчасти с испугом, отчасти с любопытством. Не иначе принимают меня за астральное тело. У подруги даже ноздри раздуваются. Я поспешно приступаю к делу. Так, мол, и так, говорю я, у меня важный разговор.

— Прошу! — отвечает мать моих сыновей.

Я сообщаю, что хотел бы поговорить с ней наедине. Она и слушать не желает. Эта дама — ее приятельница, и у них нет секретов друг от друга. Даму, кстати, зовут Бабс.

Мать моих сыновей уступает мне свой стул, пересаживается на кушетку к приятельнице и выражает сожаление, что не может предложить мне какой-нибудь Drink. Она так и говорит: Drink. Короче, в каких-то заповедных уголках своего существа она еще остается американкой. Очень мило, что ты зашел, говорит она, но это звучит как общепринятая форма вежливости.

Я заговариваю о предстоящем отъезде, о том, что хочу взять сыновей, а она слушает меня и глядит на меня так завлекательно, как глядела, когда мы встретились первый раз, в гостиной у ее родителей.

Был знойный летний день, жужжали мухи, на дворе ворковали голуби, и открытое окно казалось слишком узким для всей полноты летнего дня, льющегося в комнату. Тогда я и увидел эту улыбочку впервые, улыбочку, в которой участвовал только широкий рот незнакомки да зовущий взгляд невинного животного. Уже позднее я мог наблюдать, как постепенно примешивалась к этому взгляду скрытность. Возможно, я сам присочинил скрытность, потому что ближе узнал эту женщину, а для посторонних ее взгляд так и остался взглядом невинного животного, взглядом красивой суки, чау-чау например, которая никогда не делает то, чего хочешь ты, которая делает то, чего хочет она, и все попытки хоть немного воспитать в ней то, чего хочешь ты и что доставило бы тебе радость, остаются безрезультатными; сперва она ведет себя так, словно ты и впрямь ее воспитал, но сама только и ждет, когда ты отвернешься или задумаешься о чем-нибудь, чтобы тотчас украдкой шмыгнуть прочь и заняться тем, чего хочется ей.

— Обоих мальчиков? — спрашивает она.

— Их мне присудили при разводе, как тебе известно, — отвечаю я.

Подруга ждет скандала и делает вид, будто совсем уже надумала уйти. Ее, разумеется, удерживают, и она начинает шумно курить, выпуская дым изо рта и из носа.

— Еще неизвестно, остались ли в силе решения нацистского суда, — изрекает мать моих сыновей, причем говорит о нацистах таким презрительным тоном, словно всю жизнь их ненавидела. — Наступают прогрессивные времена, — продолжает она.

Она уже явно успела нахвататься разных словечек, принесенных в наш город советскими солдатами и их переводчиками. Она сообщает далее, что готова уступить мне одного мальчика, а отдать двоих сразу — это было бы выше ее сил, сил одинокой женщины, разведенной жены, и мне кажется, будто она говорит все это лишь затем, чтобы разыграть перед подругой материнские чувства, а та знай себе сидит, смолит табак и выпускает дым.

Внезапно мать моих сыновей придает нашему разговору такой оборот, который заставляет ярко вспыхнуть пламя надежды в груди у душевнобольного, каковым я себя считаю.

— А ты никогда не думал, что нам следовало бы опять сойтись, ну хотя бы ради детей? — спрашивает она.

— Я вообще не думал на эту тему, — слышу я собственный голос и сам замечаю, как натужно звучит мой ответ. — А ты-то разве хочешь? — спрашиваю я и чувствую, что тон у меня не очень-то радостный.

— Это можно бы обсудить и обдумать, — говорит она.

— Правда? — говорю я, и в моем «правда» все-таки звучит восторг, и она это чувствует, и даже смолящая сигарету подруга чувствует, что между нами идет сближение.

(Берегись, если услышишь свисток локомотива либо если о приближении поезда станет известно другим путем.)

Она испрашивает себе на размышление три дня. И чтоб я встретил ее в субботу вечером, когда она выйдет из кино. Снова именно она приказывает мне ждать, приказывает мне надеяться. Но я ничего не замечаю, мое влечение к ней снова ослепило меня. Я уже не замечаю ни чужих колец у нее на пальцах, ни экзотических, оставшихся от американца висюлек в ушах.

Я возвращаюсь в сады Эдема, а перед моей сторожкой лежат осколки, кто-то выбил у меня окно. Кто-то влез ко мне и разграбил сторожку. Исчез мой черный костюм. Конечно, сейчас, после войны, он был слишком хорош для меня, но все-таки я мог когда-нибудь надеть его и тем доказать, что у меня нынче праздничное настроение, а к черному костюму я мог бы надеть черные полуботинки, но и они исчезли, вдобавок исчезло грубошерстное дедушкино пальто, служившее мне верой и правдой, когда в нашей промозглой каморке я писал роман про человека, у которого было тринадцать догов. И жалкая стопочка нижнего белья похищена из комода, и мои карманные часы тоже.

Отныне я начну выполнять требования, предъявляемые к человеку, который хочет прослыть мудрецом, отныне я буду иметь лишь то, что прикрывает мою наготу, то есть шерстяные солдатские носки, солдатские сапоги, бриджи, солдатскую рубашку без воротничка, белую куртку и зеленую шапочку, которую принес мне ветер, но главное, главное — я буду жить вне времени, ибо, как я уже говорил, мои часы ушли вместе с вором.

Я иду к Хёлерам в хозяйский дом и заявляю:

— Перед вами жертва ограбления.

Хёлеры потрясены. Они ровным счетом ничего не заметили. Должно быть, грабитель использовал время послеобеденного отдыха. Но откуда он знает привычки семейства Хёлеров? Во всяком случае, он чувствовал себя вполне уверенно, не спешил, он даже исследовал содержимое моего бумажника и изъял оттуда все наличные деньги, тогда как документы, временное удостоверение личности и судебное решение о разводе его не соблазнили. Награбленное добро он выбросил в окно и следом вылез сам. Легко можно себе представить, с каким невозмутимым спокойствием действовал вор.

Не иначе это был кто-то из казармы, говорит фрау Хёлер, после чего на нее обрушивается господин Хёлер. Он строго ей выговаривает и при этом весь дрожит, он боится, как бы его не сочли врагом русских.

Фрау Хёлер и ее дочь Ханна требуют, чтобы я переехал, чтобы я немедля переехал в дом. Ведь ночью ко мне опять может влезть грабитель и убить меня.

Переезжать мне не хочется, но моих возражений никто не слушает, и уже к вечеру я обнаруживаю себя в главном доме. Фрау Хёлер и фройляйн Ханна перенесли мое постельное белье и прочие мелочи и разместили меня в комнатушке рядом с девичьей светелкой фройляйн Ханны, где уж, конечно, меня не достанет ни один грабитель.

Я еще не говорил Хёлерам, что намерен отказаться от места и уехать. Да и зачем бы я стал им говорить? Все еще может оформиться по-другому. Никак я написал оформиться? Для описания того времени я могу сохранить и это слово, сегодня я его избегаю, до того оно затасканное и затертое. Нынче оформляют каждую витрину, оформляют вечера развлечений, заседания, рождественские гулянья, карты напитков, может, даже брачные ночи. Нет уж, увольте!

И впрямь хорошо, что покамест я ничего не говорю Хёлерам о своем намерении вернуться на родину: ведь я могу остаться и в Гроттенштадте, подыскать работу, где больше платят, и заново открыть свое семейное предприятие. А разве совсем уж невозможно, чтобы все мы, моя жена и мои сыновья, вместе отправились в родительский дом? Я стану подручным у отца, жена — у матери, в родительской лавке, и пойдет у нас семейная гармония, как лучше и не бывает.

Поздним вечером я задвигаю этот полный треволнений день в прошлое и ложусь спать. В полночь меня будит филин. Зловещий крик филина — так пишут не только в бульварных, но и в хороших романах. Но разве может птица кричать зловеще? Не сами ли люди вложили зловещесть в птичий крик и затаскали его как метафору. Не поминает ли большинство людей зловещий крик филина, ни разу в жизни не слыхав его, точно так же, как они говорят о милосердном боге, не разобравшись предварительно, точно ли он милосерден.

Для меня же крик филина становится акустическим зернышком, из которого вырастают воспоминания военных лет, так же, как из звуков цитры вырастают воспоминания детства. Крик филина вынуждает меня пренебречь сладким полунощным сном: я невольно вспоминаю про жаркую ночь без признаков прохлады. Листья пирамидальных тополей вдоль по берегу Заале постукивали и потрескивали на легком речном ветерке. Поэтов, чьи тополя лепечут, я не поддерживаю, лепет тополей заимствован ими из арсенала псевдолирики.

Я вернулся из Карелии в свой солдатский отпуск, у меня был при себе егерский рюкзак и картонка, а в рюкзаке — несколько консервных банок. Батальонный повар собственноручно засунул их туда. Для него я был больной, который лежал при смерти, а потом снова выздоровел.

С Францем Маршевским, под началом у которого была батальонная почта, мы тайно слушали русский передатчик, он вещал на немецком языке. Нас застукали, и мы предстали перед военным следователем, тот многократно нас допрашивал, но мне удалось придать следствию благоприятный для нас оборот, поскольку я подсмотрел, как фельдфебель, тот самый, что нас заложил, втайне списывал копии с протоколов допроса, он хотел доказать, что военный следователь нам мирволит, но следователь не дал себя ни в чем уличить, следствие приостановил, а фельдфебеля потом разжаловали.

Кроме банок у меня в рюкзаке лежала лапландская блузка, руки искусной девушки расшили ее, руки Айно, дочери мелкого крестьянина из Северной Финляндии. Глядя на эту блузку, я должен был вспоминать про Айно. Я должен был стать первым мужчиной в ее жизни, но тут существовали препятствия. Я ее любил, она меня любила, однако в угоду родителям я относился к ней как к сестре. Блузка лежала в рюкзаке аккуратно сложенная, и я собирался подарить ее той даме, которую покамест без запинки называл своей женой. И лишь много лет спустя мне откроется, как жестоко было с моей стороны столь пренебрежительно обойтись с любовью девушки Айно.

Забор, ограждавший три доходных дома в бедняцкой слободке Гроттенштадта, не имел ворот. Ворот не было уже тогда, когда мы туда въехали. Я прошел вдоль длинной стены каменного барака, и филин закричал в тополях, и я ужасно на него разозлился. Я хотел свалиться как снег на голову, и случай вроде бы благоприятствовал моему намерению: окно той комнаты, где мы никогда не жили, было распахнуто настежь. За лето комната должна была оправиться от сверкания зимней изморози — мера, в свое время введенная мною и соблюдаемая до сих пор, хоть я и находился где-то за Полярным кругом. Застойный воздух струился на меня из окна, смешиваясь с прохладным воздухом августовской ночи.

Я бросил в окно рюкзак и последовал за ним. Мне удалось бесшумно влезть и так же бесшумно пройти через комнату, где мы, помнится, втроем лежали в супружеской постели, лейтенант — мой школьный друг, моя жена и я.

За окном, в тополях, все кричал, все надсаживался филин, его крик вызывал дрожь, но филину не удалось меня выдать. Я открыл дверь на кухню, дверь тоже оказалась ко мне благосклонна и открылась бесшумно. Я затворил за собой дверь, включил свет, и тут на одном из стульев — вы ведь знаете, что у нас их было всего два, — на одном из стульев висел китель фельдфебеля. Портупея с кобурой лежала на сиденье, а я стоял перед всем этим добром и по сей день не могу сказать, как я тогда выглядел и откуда взялась постепенно захватывавшая меня трезвость. Может, я в глубине души ждал этого? Может, я именно потому и полез через окно? Ты имеешь право войти и застрелить его, выстрелом оборвать его брачную ночь на середине, думал я. И ничего тебе за это не будет. Все будут на твоей стороне, недаром ты солдат-фронтовик. Судьи признают, что ты действовал в порыве ревности и в состоянии аффекта. Правда, ты снова угодишь под трибунал, но тебя оправдают.

Я измерил всю глубину своей ревности и установил, что она не достигает нужной глубины для того, чтобы я мог совершить то, о чем подумал. Ох эта трезвость, откуда она взялась?

Помнится, я уже говорил, что тогда, в Гроттенштадте, не довел до конца свой роман про человека с тринадцатью догами. Недовольство моей жены росло с каждым днем, едва у меня возникало настроение писать, она ухитрялась сразу его испортить, и тогда я впервые понял, каким неуступчивым и беспощадным способен быть по отношению к любому, кто помешает мне писать. Я даже начал ненавидеть свою жену, я ушел от нее, переселился в соседний городок, снял комнату у бездетной четы и не только дописал роман до конца, но и смог заняться удивительными книгами, которые брал в библиотеке, например книгу про индийских риши, про их невозмутимость, и я тайно пытался, подобно этим риши, упражняться в невозмутимости.

Из этого городка меня и забрали на войну.

Прежде чем уйти, я еще раз наведался к жене и к детям, чтобы попрощаться. К этому времени мы были, можно сказать, не женаты. Она делала, что захочет, я делал, что должен. Но вдали от дома, на фронтовой чужбине, я начал ощущать свою вину. Мне казалось, что я был не прав, бросив ее и детей. В Карелии меня охватила тоска по родному дому, и возможность провести отпуск в кругу семьи представлялась своего рода счастьем, но я был готов ко всему, отсюда — моя трезвость. А может, мне пришла здесь на помощь невозмутимость риши, про которую я и думать забыл.

Я снял у фельдфебеля с ремня кобуру и сунул ее в духовку по-летнему прохладной печки. Этот господин из соседней комнаты, когда я войду и спугну его, спросонок вполне может решить, что окружен врагами, и рванет в кухню за оружием.

Я прошел в спальню, зажег свет, и все, что произошло потом, смахивало на пошлый фильм. Старший из сыновей вскочил у себя в кроватке, протянул ко мне руки и закричал: «Папа!» Этот крик прозвучал для тех двоих, что, обнявшись, лежали в постели, где раньше обитал я, все равно как вой сирены. Они отпрянули друг от друга и легли рядышком, как братик и сестричка, а я (тоже сцена из низкопробного фильма), я, сдержанный и тактичный герой, покинул сцену, исчез за кулисами.

Я достал солдатскую книжку из кармана его гимнастерки. Я думал, что не мешало бы узнать, с кем я имею дело.

Отто Лорбас, дата рождения — тринадцатого третьего девятьсот шестнадцатого. Паспортные данные фельдфебеля впились в мое сознание. Можете за минуту до того, как меня опустят в могильную яму, спросить: «А как его звали, того фельдфебеля?» — и я без запинки отвечу: «Отто Лорбас». Между тем все это было так давно, ушло от меня так далеко, да и женщина, о которой шла речь, живет теперь в другой стране, в которой хоть и говорят по-немецки, но это вовсе не Австрия, и если по-честному, я не могу упрекнуть ее ни за один седой волосок в своей бороде, потому что давно о ней забыл.

Я взвалил рюкзак на плечи и ушел и снова услышал перестук и перезвон тополиных листьев и крик филина. Новейшие сообщения из мира людей еще до него не дошли. Я приблизился к стволу того тополя, на котором сидел филин: пусть по крайней мере не чувствует себя так уверенно. Филин меня понял и улетел: он получил предостережение от человека, который не был доволен ни самим собой, ни своей жизнью.

Конечно, я мог бы пойти к Капланам, про которых вам уже рассказывал, но я к ним не пошел. Что же мне было, войти и сказать: «Не зря вы говорили, что мы не пара»?

Я сидел на вокзале, и он представлялся мне продолжением моего дома. Я мог бы пойти в военное бюро, точного названия уже не помню, не то городская комендатура, не то управление военного округа, не то фронтовой распределитель. Своей судьбой я мог бы прожужжать все уши тем, кто сидел в комендатуре и нес тыловую службу, все их уши, расположенные по обеим сторонам ухмыляющихся физиономий, и я мог бы потребовать, чтобы они заменили в моем дорожном свидетельстве (или отпускном?) конечный пункт следования, вписали, к примеру, Босдом, мою родную деревню, но я не стал этого делать. Что ж, прикажете мне ехать домой и заявить с порога: «Мама, а вот и я, и чего ты боялась, так оно по-твоему и вышло»?

Я решил поехать в соседний городок, может, у моих прежних хозяев на Мауэргассе сыщется для меня угол.

Пять часов до отправления первого утреннего поезда. Рядом со мной в зале ожидания сидел другой солдат, и был он серый, как все было серым в ту ночь. Он лежал лицом книзу, распластав грудь и плечи по столу. Кепи было сдвинуто, волосы на затылке торчали, как щетка. Я смотрел на эти жесткие волосы и взглядом пронзал сон моего товарища. Он выпрямился и поглядел по сторонам, словно его что-то укололо. На лице у него был широкий рубец — след ранения, а теперь вот ему приходилось возвращаться и вновь затевать игру со смертью.

— Ты тоже обратно на фронт? — спросил он, и я увидел, что нижняя губа у него больше не вела себя так, как ей положено, а потому и не знал, что ему ответить. Я мог бы, конечно, сказать, что я и так уже на фронте, но он бы меня не понял.

Семья Бук с Мауэргассе охотно меня приняла. Им было даже кстати лишний раз доказать, как они в тылу помогают фронту, и потому они очень обо мне заботились.

Второй человек во мне, вы знаете, о ком я, всячески понуждал меня использовать отпуск так, чтобы потешить его душу. Он почти каждый день гонял меня в Веймар, где в архиве Рильке я пытался раздобыть подлинную рукопись высоко чтимого мной поэта. Не думайте, пожалуйста, что меня интересовал тогда «Cornet», нет, я пытался найти рукопись «Осеннего дня», «Господи, время настало. Тянется лето давно…» Того отраднее было бы мне увидеть написанную от руки элегию, которая начинается словами: «Каждый ангел нам страшен…»

Но мне так и не удалось увидеть черновики Рильке. В доме Ницше хранитель за две пачки сигарет показал мне смертное ложе философа. На тумбочке у кровати стояла фаянсовая чашка с огородкой для бороды, из которой помраченный рассудком пасторский сын пил перед смертью. Мне так и чудилось, будто чашка источает следы безумия, поразившего мозг несчастного. Как вам известно, я принадлежу к числу тех, кто не столько охоч до образования, сколько охоч до фантазий, и я использую свой отпуск, чтобы собрать как можно больший урожай фантазий, потому что много повидать мне не удалось. Все было надежно укрыто от бомб, все спрятано, мне довелось только посидеть в саду перед загородным домом Гёте. «Лишь тебе я дарую голос…»

Я и по сей день бываю там каждое лето, но ни разу больше не вспоминал о том, что привело меня туда в те дни.

И снова я в непроходимых карельских лесах, рядом со своими товарищами. Между нами немало общего — те же мундиры, те же солдатские котелки, те же остроты, те же слухи, то же внимательное отношение к тому, что с нами произойдет. Словом, очень много общего, а в городе, который когда-то был для меня родным, у меня ни с кем не осталось ничего общего.

Однополчане в Карелии по-прежнему ждут отправки на передовую. Лишь впоследствии я узнаю, что нам надлежало сидеть в карельских дебрях и ждать дальнейшего развития событий, чтобы в должный момент начать боевые действия на территории Швеции. Еще я узнаю, что планы относительно нас в секретных военных документах носили название Операция «Чернобурка». Но операция так и не состоялась. Жизнь, которая только в самых благоприятных случаях либо только мудрецам разрешает осуществлять намеченные планы, здесь явно описала дугу в пользу Швеции, результатами чего воспользовался и я, это избавило меня впоследствии от упреков, а может, и от смерти.

В нашем бревенчатом бараке я перенес на бумагу то, что сам без всякой задней мысли обозначил как впечатления отпускника. Получилась история о жалости к самому себе, и назвал я ее Затерянный где-то в Карелии. Она тоже лежит сегодня в моем подвальном архиве, и кто пожелает, может спуститься вниз и сравнить обе манеры, в которых я ее рассказываю, и может даже попытаться восстановить представление о творческом пути необычного писаря.

Однако вернемся в сады Эдема, в мое трехдневное ожидание, на которое меня снова обрекла та женщина. Неужто человеку не идет впрок ученье? Я уже говорил: оно идет впрок, когда человек либо держит себя как мудрец, либо когда жизненные обстоятельства тому не препятствуют.

Маленькие новости помогают мне скоротать время: господин Хёлер получил письмо от господина Ранца, в котором тот просит выслать ему подтверждение, что он, Ранц, работал здесь, в саду. Господин Хёлер должен засвидетельствовать, что господин Ранц — активист первого часа.

— Как много в человеке скрыто всякого, о чем никто не подозревает, — говорит господин Хёлер. — Вы знаете, кем стал господин Ранц?

Я не знаю.

Он стал ландратом в округе Гримма (не ручаюсь, что господин Хёлер назвал именно этот округ, может, не Гримма, а Гриммичау, Вурцен или какой-нибудь другой город. Из документов этого времени можно при желании узнать, в каком из городков Саксонии господин Ранц подвизался в качестве ландрата).

Еще позднее, когда я уже вернулся на родину, господин Хёлер сокрушенно поведал мне, что господина Ранца выкинули из ландратов, он оказался уголовником, одним из тех, кто шпионил в лагере за политзаключенными.

Итак, недоверие, которое внушал мне господин Ранц и которое я всячески старался подавлять, потому что полосатая арестантская роба требовала уважения, имело под собой почву. И вдруг меня осенило, как осеняет порой людей, которые именуют себя ясновидцами, и словно при вспышке молнии целый кусок жизни взаимосвязанно возник передо мной, и я догадался: это господин Ранц ограбил мою сторожку. Мой черный свадебный костюм мог отлично служить ландрату для торжественных оказий, а мои часы, подарок деда к конфирмации, отсчитывали ландратовское время обманщику и аферисту Ранцу.

Наступает третий день отмеренного мне срока, но я понадоблюсь ей только вечером, после того как она выйдет из кино.

Фильмы тогда прокручивали в зале для танцев и представлений при Гроттенштадтском подворье. Подворье располагалось в те времена на краю города, а за ним протекал ручей, вода которого еще не была перемешана со всякой дрянью. Называли его Прыгучий ручей, потому что он больше прыгает, чем просто течет. Он спускается с гор, проходит под шоссе, и там, на мосту, на каменной ограде моста, я сижу и жду.

Из открытых окон кабины киномеханика до меня доносится любовный диалог. В диалоге участвуют две кинозвезды, из кабины он звучит наподобие собачьего воя. Вой запутывается в ветвях бука по ручью, какое-то время крутится там, а потом волнами уносится в мировое пространство, туда, где исчезают все возникшие на этой земле звуки. Возможно, там существует свой бюрократический порядок, свой главный архив мирового пространства, а в этом архиве есть ящик для никчемных разговоров и ящик для любовных диалогов, во всяком случае там все прекрасно систематизировано по темам и предметам, а скоро там будет учреждено отделение для взрывов атомных бомб.

В зале подходит к концу жизнь фильма, теперь я слышу только отдельные слова, и вокруг каждого слова — большая прослойка тишины. Может, это слова умирающего, а потом вступает заключительная музыка и все поглощает.

Я стою неподалеку от выхода. Люди, которых на данную минуту, а также на две последующих можно назвать посетителями кино, появляются из него парами и поодиночке. Женщины кивают в полном восторге, мужчины недовольно мотают головой, а есть такие пары, которые обсуждают фильм.

— Откуда у него вдруг взялся револьвер? — спрашивает одна женщина своего мужа.

— Он его заранее принес, — отвечает муж.

— Ты при этом был, что ли? Я так, например, ничего не видела.

— А в кино не все показывают, — говорит муж. — Самой надо думать…

Бывают мужчины, которые знают все, особенно когда их спрашивают жены.

А вот появляется и моя… ну, словом, вы знаете, появляется мать моих сыновей. Она согнула калачиком левую руку, и за эту руку уцепился мужчина, довольно толстый и старше, чем я. И с кривыми ногами. Если судить по описанию, которое дала фройляйн Ханна, это и есть тот самый переводчик. В городе его знают, он уже давно здесь живет, и прозвали его Кириллист, потому, наверное, что он может писать кириллицей. Раньше он выдавал себя за грека, никто даже и не догадывался, что он говорит по-русски, но оказалось, говорит, и он делает письменные переводы, и делает устные, и стал важным лицом не только для переводов.

Мать моих сыновей видит меня, но притворяется, будто не видит. Во мне вспыхивает гнев, и я устремляюсь за ними. А они шатаются передо мной, будто пьяные. Это потому, что грек переваливается с ноги на ногу.

Я догоняю их и трогаю ее за левое плечо. Она не обращает на мой жест никакого внимания, но он — он останавливается, и топает ногами, и верещит: «Да как вы смеете!» Она кладет правую руку, эту хорошо знакомую мне руку с кривым мизинцем, похожим на коготь, на его шлепающие губы.

— Мы же договаривались, — напоминаю я.

— Ты видишь, сегодня не выйдет, — отвечает она. — Приходи лучше завтра. — А сама не отнимает руки от губ переводчика, а переводчик кривляется и подыгрывает. «Никс ферштейн», — говорит он.

До сих пор мне не доводилось испытать, чтоб мои колени вдруг уставали сами по себе, а теперь, представьте, они это делают. Я снова сажусь на каменные перила моста. Вообще-то они сложены из красного кирпича, как и стены домов, воздвигнутых в грюндерские времена. Я раскуриваю трубку, я курю собственноручно взращенный табак и так глубоко затягиваюсь, что едкий дым проникает мне в лобные пазухи.

Я принимаю решения, важные решения, как мне представляется: вот пойду я к ней завтра, как она сама предложила, и предупрежу ее, чтоб она рассталась с этим человеком. Мое влечение к ней подыскало новое объяснение, которое помогает мне оправдываться перед самим собой, перед вторым человеком во мне. Видно, я до сих пор не исцелился окончательно. Когда я представляю себе ее вместе с этим мужчиной, она кажется мне ни в чем не виноватой и с каждым днем все невиннее. Да и что такое вина на самом деле?

Мои раздумья прерывает русский солдат. Он пьян. Пьяное дыхание ударяет мне в лицо. На груди у него слева и справа ордена, и он обращает ко мне самое злобное выражение лица. Возможно, он офицер, возможно, он думает, что я у него в плену. «Где женщина? — спрашивает он. — Я веселиться, где женщина?»

Я понятия не имею, где можно найти женщину для него, я не только поднимаю плечи, я и руки поднимаю вместе с плечами, я хочу как можно нагляднее объяснить ему, что мне не известно, где есть женщины для него.

Он хватает меня за плечи, сталкивает с перил и, вытянув руку, показывает на дома по склонам холмов, на их освещенные окна, показывает, а меня не отпускает, достает револьвер и гонит меня перед собой, чтоб я показал ему, где у нас веселые дома.

Я марширую, марширую, снова марширую, а может, не снова, а все еще, я марширую к домам, что лепятся по склону: он с револьвером шагает за мной, пилотка у него съехала набок и сидит на его кудрявых волосах, как на закрученных спиралях. «Где женщина? Я дружить женщина».

Я чуть убыстряю шаг. Ему под пьяную лавочку нелегко за мной поспевать, и он придерживает меня. Он желает поглядеть мои бумаги. Я достаю временное удостоверение, он берет и начинает разглядывать, будто умеет читать в темноте, при этом он держит удостоверение в левой руке, а снятый с предохранителя револьвер — в правой, он таращится на мое удостоверение, а я, пригнувшись, ныряю в кусты на краю дороги. Жизнь — это фильм, более чем заурядный фильм: оглушительно грохочет выстрел. Предназначенная мне пуля пролетает у меня над головой. Русский не шарит в кустах, не делает ни малейшей попытки меня найти, я слышу, как он бранится, и вижу, как он, шатаясь, уходит прочь.

Но я еще какое-то время отсиживаюсь в кустах. То, что произошло со мной, вероятно, происходит с дзэн-буддистом, когда наставник во время медитации вдруг огреет его палкой и тем поможет бросить беглый взгляд в незримую сферу действительности, у дзэн-буддистов это называется сатори.

Благодарность к этому советскому офицеру я сохраню до конца своих дней, до той поры, когда меня опустят в мою грюнхофскую могилу, ибо его выстрел обострил мое зрение и слух по отношению к той женщине, которую я некогда называл своей женой. Я внезапно сознаю, что для меня счастье заключается лишь в писательстве, но что из-под моего пера не выйдет ничего самостоятельного, пока я не перестану гоняться за ней. Я внезапно понимаю, что должен от нее отвыкнуть, я переживаю одно из тех непродолжительных мгновений, когда я по собственной воле и, однако же, в духе большой жизни совершаю нечто вполне самостоятельное, меняю курс.

Возможно, и этот вывод тоже спорен, возможно, мне только кажется, будто я изменился по собственной воле. Возможно, это не более как заблуждение, потому что я способен окинуть взглядом лишь свое маленькое «я» и свою маленькую жизнь, потому что мне еще неведомы те хитросплетения судьбы и те события, которые лежат далеко впереди и только начинают надвигаться на меня.

Я уже слышу, как умные люди, читая эти строки, говорят: Да он же фаталист! И мнят при этом, что дали мне точное определение. Тем самым они помещают меня в весьма многолюдное отделение недееспособных. Я фаталист, у меня фаталистическое мышление, а они нормальные, по крайней мере для этой страны. Ну и лады!

Я стремлюсь закрепить на ближайшее время, а если удастся — на всю оставшуюся жизнь свое сознание, понимание, проникновение, и я предпринимаю шаги, с помощью которых это может стать возможным: во-первых, я предупреждаю Хёлеров о своем уходе, но сперва я открываюсь только господину Хёлеру, я боюсь, что фрау Хёлер и Ханна начнут подыскивать возражения. Однако выясняется, что и сам господин Хёлер не хотел бы меня потерять. «Ах, какая жалость, — говорит он, выражаясь очень изысканно, — какая жалость! Встречаешь человека, с кем можно было обмениваться духовными ценностями, и вдруг этот человек тебя покидает, после того как уже покинул интересный господин Ранц». В это время господину Хёлеру еще не известно, что господина ландрата по имени Ранц скоро не станет. И вообще господин Хёлер ведет себя так, словно я исчезну через пять минут, он торопливо спрашивает меня, стоит ли ему изучать русский язык. Он бы охотно расширил свои возможности снова подвизаться на излюбленной им педагогической ниве. И я советую ему изучать русский язык.

И второй шаг: я шлю фрау Аманде, она же Эме, она же Ами, письмо. Так, мол, и так, я уезжаю, кладу конец своему пребыванию среди этих бездушных полей, потом я вычеркиваю патетические бездушные поля, но так, чтобы вычеркнутое все же можно было прочесть и воспринять как тень чувства из того времени, которое для меня кануло в прошлое. Зато в оставшейся части письма я суров и неумолим. И я не прошу, я требую. Оба сына принадлежат мне по закону. Такого-то и такого-то я намерен уехать, позаботься, чтобы к этому дню сыновья были собраны в дорогу.

Когда я читаю это письмо сегодняшними глазами, я вижу, что суровость, которую я в него вложил, несколько раз перешагивает границу смешного.

И шаг третий: я сообщаю родителям, что приеду, что хочу служить им подмогой, что по вечерам в нашей уютной пекарне я собираюсь писать роман, разумеется, просто так, для практики.

Я ограждаю свое осознание, понимание, мое сатори со всех сторон, чтобы никто им не повредил дружескими речами и проникновенными взглядами. Я даже предпринимаю четвертый шаг: я пытаюсь литературным способом сохранить это великое событие. Правда, впоследствии, перечитав свои излияния, которые некогда казались мне вполне литературными, я невольно улыбнусь — этот замкнувшийся на себе самом лепет, этот сдобренный сентиментальностью вздор! А позднее, когда я уже войду в союз и буду иметь дело с Вечным Эдвином, моим учителем и попечителем, он даст мне понять, что до сих пор я был социалистом чувства, и он предъявит мне для ознакомления свой социализм, но, если мои взгляды не стопроцентно совпадают при наложении с его взглядами, я буду для него враждебный элемент.

И Эдвин, Вечный Эдвин даст мне далее понять, что мои литературные усилия сразу после большой войны бьют мимо цели.

Но ведь господин Ранц и впрямь был уголовником!

Нереально, неслыханно! — скажет на это Вечный Эдвин, будь даже этот господин Ранц трижды уголовником, ты не имел права так гадко про него писать!

И еще Вечный Эдвин упрекнет меня, что я во всеуслышание заявил про представителя братского народа, будто тот чуть не застрелил меня, желая добраться до немецких женщин.

Но ведь солдат был пьяный, и все было так, как я рассказываю.

Натурализм и еще раз натурализм! — воскликнет Эдвин и будет настаивать на том, что я не имел права такое писать, даже с диалектических позиций не имел, хотя во всем остальном Эдвин не может нахвалиться диалектикой. Для Вечного Эдвина искусство только тогда искусство, когда оно выглядит так, как его представляет себе Вечный Эдвин.

Но на какое-то время я верю, что Эдвин действительно просветил и наставил меня, и под его руководством уничтожаю все, что написал сразу после войны, все, что Эдвин не признает искусством, и я отрекаюсь от своих сочинений, и я сжигаю их, и вам не удастся отыскать их в моем архиве.

Моя мать внушила мне: приличный человек, перед тем как уйти, прощается с людьми, которые относились к нему дружелюбно, которые хотели ему добра… И я прощаюсь с Хёлерами. И господин Хёлер говорит мне: «Давайте не будем окончательно терять друг друга из виду, давайте поддерживать письменную связь». Фрау Хёлер говорит: «Я уверена, что мы видимся не последний раз, совершенно уверена». Интересно, откуда черпает фрау Хёлер свою уверенность?

Забегая вперед, хочу сказать: мы никогда больше не увиделись. Лишь тридцать семь лет спустя я снова вернусь в этот сад. На дворе будет лето, почти такой же зеленый июнь, и ветки черешен в аллее, что тянется вдоль веранды, будут унизаны спелыми ягодами. Но никто не хочет их собирать. Люди считают себя чересчур богатыми и уже не желают срывать с веток маленькие ягодки. Они думают, что куда удобнее получать ягоды с консервных фабрик.

Итак, тридцать семь лет спустя: фрау Хёлер умерла, и господин Хёлер тоже умер, а я стою перед остовом той сторожки, в которой начиналась моя послевоенная жизнь, конечно если допустить, что жизнь, хотя бы гипотетически, можно разделить на отрезки.

Но сейчас еще на тридцать семь лет раньше, и я иду из садоводства в Гроттенштадт. Утро, и утро туманное, оно и должно быть туманное, ведь уже не зеленый июнь, а ноябрь, и ни лучика дневного света не видно покамест на небе. Рядом со мной шагает фройляйн Ханна в застиранном пальтишке. На голове у нее синий платочек, который, словно глазурью, покрыт спустившимся туманом. Ну а я, как всегда, в светлых вельветовых бриджах, белой куртке и зеленой шапочке — короче, в той самой одежде, которая на ближайшие три-четыре года останется моей одеждой на все случаи жизни. Фройляйн Ханна и я — мы оба очень близки сейчас, потому что вместе тянем ручную тележку. На тележке лежат два ящика из тонких досок, которые я с помощью ручек и скоб возвел в ранг чемоданов.

— А вы мне ответите, если я вам напишу? — спрашивает фройляйн Ханна, бдительно следя за тем, чтобы при этой совместной работе мой правый локоть не соприкоснулся с ее левым, если же это происходит, Ханна говорит: «Ах, извините». Подобно мне, Ханна носит в себе эталон порядочного человека: нельзя навязываться!

Посреди внутреннего двора того квартала, где я несколько месяцев назад, вернувшись в этот город, встретил мать своих сыновей, сидит на чемоданчике мальчуган. Он сидит перед самой дверью того помещения, которое мы скромности ради обозначим как бывшую караулку американцев. Впервые в жизни мальчик бросается мне на шею, но моей заслуги в этом неожиданном проявлении чувств нет. Просто радость предстоящего путешествия охватила его и подтолкнула ко мне. Это Ярне, а где его старший брат, он не знает. Мать исчезла вместе с ним, а куда — неизвестно.

Через год фрау Аманда, она же Эме, она же Ами, на чисто деловой основе предложит мне забрать и старшего сына. На несколько часов я вернусь сюда за мальчиком. Фрау Аманда выдвинет такую причину: у меня в деревне лучше с питанием, чем у нее в городе. Позже я узнаю, что в этой истории замешан очередной мужчина, которому мальчик просто не понравился. Но, как учит нас мудрец, когда оцениваешь поступки ближнего своего, из многих причин всегда мудрее предположить более благородную. Порой я пытаюсь вести себя мудро, изредка мне это даже удается.

Еще какое-то время спустя фрау Эме похитит у меня старшего сына прямо с улицы. К этому мы, возможно, еще вернемся. Но я не ставлю в вину фрау Ами ни ее непостоянство, ни ее переменчивость в отношениях с мужчинами. Непостоянство принадлежит к числу врожденных свойств, с которыми человека выталкивает в зримую жизнь и с которыми он, как правило, отбывает в незримую. Нельзя упрекать человека за его врожденные свойства, говорит мудрец, но и не учитывать их тоже нельзя.

Простите, если я снова забежал вперед, говоря о будущем своего старшего сына, если я обхожусь с временем, словно это пустяк. Признаюсь вам честно, такими забежками я немного тешу себя самого, кажусь себе маленьким божком, которому уже известен конец истории или то, что можно принять за ее конец, когда сама история еще не дошла до середины либо еще не дала понять, как она будет развиваться дальше. Мне же на правах божка известно даже, что она еще продлится, когда минет то, что сейчас можно принять за ее конец. Это маленькое знание, как мне кажется, принадлежит к набору радостей для маленьких божков. Ну, короче говоря, при этом литературном методе речь идет о радости, которая еще была мне неведома на середине моей жизни, теперь же я описываю середину своей жизни, как сообщал ранее, уже миновав эту середину — другими словами, с конца, и как оно есть, так и есть.

Я заношу наши вещи в вагон, а фройляйн Ханна возится с моим сыном и старается быть полезной до последней минуты.

— Ты не забудешь Ханну? — спрашивает она мальчика.

А мальчик не знает, как отвечать. Он уже предвкушает события поездки. Наряду с привлекательными чертами матери он частично унаследовал и мои, отталкивающие.

— Тебе пора, — говорит он Ханне, — не то они угонят твою тележку. — Ханна делает широкий жест, словно в садоводстве к ее услугам имеется целая армия таких тележек.

Я благодарю ее за то, что она нас проводила. Фройляйн Ханна поднимает на меня глаза, словно ждет еще каких-то заверений. Два завитка выпрыгивают у нее на лоб из-под платка, и я делаю нечто необязательное: я трогаю указательным пальцем один из этих завитков, и фройляйн Ханна принимает мой жест за нечто более серьезное, чем это есть на самом деле.

Год спустя господин Хёлер в письме задаст мне вопрос, не составит ли для меня труда написать отдельно письмо Ханне, у нее развивается душевная болезнь, она все время говорит обо мне, врачи считают, что это пройдет, но, так или иначе, я для нее persona grata, если прибегнуть к латыни.

Я не пишу отдельное письмо фройляйн Ханне, я и семейству Хёлер больше ничего не пишу. Об эту пору меня самого сотрясают всевозможные кризисы, и я использую их как отговорку, чтобы объяснить самому себе, почему я не пишу ни Ханне, ни Хёлерам. Оглядываясь назад, я вижу, что вышел тогда на такую полосу жизни, когда был бессердечен и не ведал сострадания. Задним числом я стыжусь своего бессердечия. Я даже вынужден принимать меры, чтобы этот стыд не разъел последний отрезок моей жизни, а спастись от разъедающих самоупреков я могу, лишь свалив вину на самое жизнь: именно она на протяжении определенного отрезка сделала меня таким бессердечным.

Но я еще увижу фройляйн Ханну тридцать семь лет спустя. Со мной будет милая спутница моей жизни и младший сын, а фройляйн Ханну, которая именуется теперь фрау Шикеданц или как-то похоже, мы обнаружим в садике позади главного дома. Я погнался за своим прошлым в порыве сентиментальности, которая иногда на меня накатывает, а еще потому, что возомнил, будто в моих силах оделить двух дорогих мне людей частицей этого прошлого.

Черешни, как я уже сказал, поднимаются вверх по склону вдоль веранды. Ягоды созрели, и вокруг них жужжат осы. И обрезанные кусты самшита до сих пор стоят возле ступеней, а вам известно, что в одном из них я спрятал тогда свое грубошерстное пальто.

Мы недолго сидим в садовом ресторанчике, и я спрашиваю арендатора про фройляйн Ханну. Почти против нашей воли он ведет нас к ней в садик, что позади дома. Фройляйн Ханна за минувшие годы стала дородной, пышной и вообще расплылась, то, что некогда было носиком, стало носом, белокурые некогда волосы окрашены в темный цвет и уложены щипцами. Фрау Шикеданц лежит в шезлонге, подставив солнцу свои коленки. Она узнает меня и скажет: A-а, господин Матт, и скажет она это с тем же отстраненным дружелюбием, что и продавщица в берлинском диетическом магазине, которая десять лет меня не видела. Фрау Ханна наполовину приподнимется и протянет мясистую ладошку моей дорогой спутнице и моему сыну, потом она попросит нас всех хоть ненадолго присесть за садовый столик, но сядет только мой вежливый сын, не желая обидеть хозяйку, а мы так и останемся стоять. Мы ведь не собирались сваливаться на фрау Шикеданц как снег на голову. Мы не собирались посещать старую сторожку и старое садоводство. Так мы приносим свои извинения, впрочем, я делаю это несколько поверхностно, у меня другая цель: я пытаюсь проверить, совпадает ли при наложении с образом этой темноволосой тучной женщины, которая наполовину сидит, наполовину лежит, образ тоненькой светловолосой девушки Ханны, но младший сын прерывает мои размышления. Этот обычно столь тихий и сдержанный мальчик вдруг вскакивает и начинает размахивать руками, как бы защищаясь. Он задел коленом шар осиного гнезда, которое эти тигрово-полосатые твари прилепили к нижней стороне стола. «Ой, мои осы! — восклицает женщина, которая некогда была девушкой Ханной. — Осы-то совсем из ума вон!» Она говорит это на диалекте и с интонациями тюрингской домохозяйки. Кажется, будто сдержанно-благородный диалект, на котором некогда объяснялась девушка Ханна, разъеден, разложен, огрублен временем. «Так-то они у меня симпатичные, осы-то, — говорит бывшая фройляйн Ханна, — я себе лежу тут и дремлю, а они ничего мне не делают».

Фрау Шикеданц предложит нам покинуть садик, потому что от ос и в самом деле нет покоя, и уговорит нас пройти с ней в кофейный садик, и мы усядемся там.

Я пытаюсь выложить на стол несколько прежних впечатлений.

— А вы еще помните, фрау Ханна? А вы еще не забыли?

Фрау Ханна еще не забыла, что мы порой сиживали по вечерам в сторожке, но, чего ради мы там сиживали, она уже не помнит. Еще она не забыла господина Ранца, который потом сделался ландратом, для нее он так до сих пор ландратом и остался. Судя по всему, нет у Ханны Шикеданц в прошлом таких местечек, на которых ей хотелось бы хоть изредка мысленно присесть и оглядеться по сторонам. Об экзаменах на аттестат зрелости, которые она все-таки должна была сдать, Ханна не говорит ни слова. Видно, это событие оказалось вполне лишним в ее жизни. Большую часть времени она проработала в Нижнем городе поварихой, рассказывает фрау Ханна и называет при этом известный ресторан. А теперь, продолжает она, я сижу при входе на фабрику стиральных машин. Другими словами, она работает вахтером на той самой фабрике, которая некогда именовалась Шедлиховская фабрика стиральных машин, именно там сорок лет назад мне дали от ворот поворот, когда я искал место подсобного рабочего. Теперь эта фабрика называется народное предприятие, и все там обстоит так, как и должно быть.

Фрау Ханна Шикеданц знает, что я пишу книги. Своим одноклассницам, которые тогда работали в садоводстве, она даже переслала несколько моих книг на запад, другими словами — в Федеративную республику, но речь о том, прочла ли сама Ханна какую-нибудь из моих книг, у нас как-то не заходит. Фрау Шикеданц хочет доказать нам, что и ее жизнь не обделена событиями, достойными внимания: она рассказывает про одного из своих братьев. Поначалу брат был официантом, а потом возглавил известный ресторан и в этом качестве один раз даже принимал у себя Черчилля. Вы только подумайте! И, само собой, мы из вежливости восхищаемся этим обстоятельством и готовно обнаруживаем на фрау Шикеданц отблеск того сияния, которое отбросил на нее визит Черчилля в ресторан ее брата.

Тут я вспомню письмо господина Хёлера, где он сообщал, что бедную Ханну временно поместили в психиатрическую лечебницу, и, несмотря на яркое пополуденное солнце, несмотря на зреющую по склонам пшеницу, несмотря на обилие черешен на деревьях, несмотря на жаркую погоду, мне станет как-то зябко, и мы поблагодарим фрау Ханну и откланяемся.

Не имело бы никакого смысла напоминать фрау Ханне те слезинки, их было три либо четыре, которые она пролила, когда мы, мой сын Ярне и я, через раздвижную дверь забрались в товарный вагон, чтобы занять места на чемоданах моего изготовления. Хотя бы из чувства приличия негоже напоминать человеку о слезах, которые тот пролил по причине, давным-давно отзвучавшей, и если я все-таки пишу здесь про эти слезы, то лишь затем, чтобы они не были пролиты совсем уж напрасно и чтобы я мог спокойно умереть в наивной надежде, что с помощью букв и слов мне удалось сделать их чуть-чуть незабываемей.

ERWIN STRITMATTER Grüner Juni © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1985

 

Гюнтер Рюкер

ХИЛЬДА, СЛУЖАНКА

©Перевод. Е. Кащеева

Закрыв глаза, мальчик досчитал до семи — магической цифры, — весь подобрался и стрелой полетел по каменным ступеням наверх, на чердак, где в запрятанном среди рухляди и хлама сундуке ждали его книги. Он мог бы шутя перемахнуть сразу через три ступеньки (в этот сумрачный ноябрьский день тысяча девятьсот тридцать восьмого ему шел уже пятнадцатый год), но не пропустил ни одной. Отталкиваясь от каждой, он вел счет про себя, не открывая глаз. Через десять ступенек нога его легко коснулась площадки, он бросил тело вправо, поднялся еще на четыре ступеньки — опять площадка и еще десять ступенек наверх. Значит, следующие четыре ступеньки и еще десять приведут его в правое крыло верхнего этажа.

Навстречу устремились запахи вчерашнего обеда из деревянных шкафчиков, стоящих у входа в квартиры. Здесь начинался новый пролет, в нос ударил аромат облаток — жиличка пекла их на продажу. Мальчик заложил крутой вираж вправо, не касаясь поручней — все искусство подъема состояло в свободном полете без помощи рук и в безупречном подсчете ступенек. Запахи менялись, он знал, что через десять ступеней ощутит под ногами деревянный пол. Днем на верхнем этаже пусто. Живут там одинокие люди, возвращающиеся с работы поздно вечером.

Его обступила тишина. Начиналось царство Марихен. Все дети боялись Дурочки Марихен, даже он, хотя первый пушок на его щеках уже загрубел. Когда-то в детстве Марихен болела лихорадкой. Однажды ее прямо среди сна громко окликнули, и прошиб ее тогда такой страх, что с тех пор говорит она невнятно, а движения стали замедленные, точно у парализованной. Поговаривали, что Марихен могла бы выздороветь, если бы вновь пережила такой же ужас, но и солнце, и луна, и звезды должны стоять на том же самом месте, как в тот час, когда злой недуг обрушился на Марихен. Однако надежды на это почти нет.

Каменные ступени сменились деревянными, теперь мальчику пришлось держаться левой стороны. Тут шкафчики стояли ближе друг к другу, проход сузился. Сюда не доносились запахи дымохода и уборной, потому что туалеты находились двумя этажами ниже. В воздухе витал восковой дух от свеженатертого пола. Еще несколько шагов — и вот, наконец, крутая деревянная лестница, ведущая прямо к радостям послеобеденного часа. Кругом тишина, книги в сундуке, и ты наедине с самим собой. Мальчик приоткрыл глаза — дверь в квартиру Марихен стояла настежь, распахнута была и дверь на кухню, застекленная множеством маленьких стекол. Взгляд беспрепятственно скользнул в гостиную и через открытое окно устремился наружу, где на фоне крыши из серо-черного шифера распростерла оголенные ветви липа.

На подоконнике в длинной белой ночной рубашке сидела Дурочка Марихен. Она часто сидела так и смотрела вниз на людей, проходивших по двору, кричала им что-то невразумительное и ждала, когда снизу раздастся приветственный клич: «Эгей, Марихен!» Тогда она радостно мычала в ответ. Мальчик хотел тихо проскользнуть мимо, но Марихен обернулась. Он было крикнул ей: «Эгей, Марихен!», но звук застрял в горле: Марихен взмахнула руками, будто отправляясь в полет, спрыгнула с подоконника и, издав пронзительный вопль, побежала к мальчику мягкими неверными шагами, шаркая гремящими, сваливающимися с босых ног деревянными сандалиями. Она простерла к нему трепещущие руки, будто долго и томительно ждала его. Жалоба и ликование слились в ее крике. Она ускорила шаг и, чтобы легче было бежать, высоко задрала рубашку, открыв голое бледное тело. «Эгей, Марихен!» — снова хотел крикнуть мальчик, но внезапная мысль заставила его содрогнуться. Она бежит, чтоб отомстить мне, пронеслось в голове. Знаю, знаю, Марихен, я заслужил наказание, потому что подсматривал в замочную скважину, как ты купаешься в большом чане на кухне, такая голая и такая беззащитная. Но это твой брат заманил меня, получив две плитки шоколада по пятьдесят геллеров. Это он продал тебя. Я согрешил против твоей невинности, Марихен. Накажи меня, только не пугай дико вытаращенными глазами и широко открытым ртом. Сжалься, бедная, бедная Марихен! Но та, держа в высоко поднятых, протянутых к нему руках подол белой развевающейся рубашки, приближалась, издавая при этом частые пронзительные вскрики. Отец, взмолился мальчик, не оставь меня! Отец, помоги мне, пока она не набросилась на меня, пока не накинула на меня свою белую рубашку, не коснулась моего лица синими своими губами. Папочка, милый, спаси меня! Собрав остаток сил, он рванулся в сторону, обогнул кладовку и одолел последние восемнадцать деревянных ступеней, ведущих на чердак. Торопливо всунул ключ в старый замок. Поворачивая его, мальчик слышал, как приближалась Марихен — уже дрожала деревянная лестница, сандалии стучали, звеня застежками. Он рванул дверь, захлопнул ее за собой, и едва успел повернуть ключ с другой стороны, а руки Марихен уже царапали дверь, словно искали хоть какую-нибудь щелку, чтобы за нее уцепиться.

Мальчик бесшумно отскочил к чулану, мигом открыл висячий замок, забился в самый дальний угол и затаил дыхание. Марихен в отчаянии билась в дверь, выкрикивая его имя. Даже здесь нет мне спасения, подумал мальчик и вдруг с ужасом осознал, что за место выбрал он для укрытия. Как раз под чуланом находилась комната старухи, которая умерла прошлым летом, жарким и душным. Из этой комнаты вечно тянуло нафталином, жалюзи были всегда приспущены. Никто никогда не мог заглянуть в эту комнату. И ни один из ребят, собиравшихся на холме под рябинами, не знал, как долго живет душа в мертвом теле. Все нарочно громко смеялись, потому что всем было страшно. И если правда, что мертвые слышат, то не подслушала ли их мертвая старуха и не послала ли она Марихен, чтобы отомстить за себя? Может, белая рубашка Марихен — это вовсе и не рубашка, а саван той старухи? У мальчика все плыло перед глазами, и он прислонился к дымоходу. Но тут послышался женский голос — явилась мать Марихен и увела девочку. Голоса их удалились, шаги на лестнице постепенно затихли, потом снизу послышался звук закрываемой двери, и в доме воцарилась тишина.

Мальчик, дрожа, прислонился к дымоходу. Его тошнило, все тело пронзил ледяной холод. Это мне наказание за то, что я не послушал тебя, отец, думал он. Ведь ты запретил мне подниматься сюда и читать книги из сундука. Он перегнулся пополам, опершись о трубу. Ему казалось, будто желудок подталкивает сердце к самому горлу. Сжавшись в комок, он рванул ремень и сполз на пол. Разинув рот, как от страшной боли, в последнем изнеможении он изверг из себя все, что было в желудке, трясясь от холода, страха и стыда.

Когда начало темнеть, он спустился с чердака. Положил ключ в ящик стола, написал записку, что пошел в кино, и вернулся домой после ужина. Засыпая, он думал о фильме, который только что смотрел, а на следующее утро все пережитое осталось далеко-далеко позади.

Неделю спустя Хильда поднялась на чердак с полной корзиной белья и заметила следы его слабости. Бледная, перепуганная, она заглянула во все уголки чердака, шепча одно имя, и, не услышав ответа, против обыкновения наскоро и небрежно развесила белье на веревках.

Вечером Хильда дождалась отца мальчика у его столярной мастерской и рассказала об увиденном на чердаке.

Отец улыбнулся.

— Это наверняка мальчишка. Спроси его.

— Ради бога, только не мальчика!

— Почему?

— А если это был не он? И если он в разговоре или на допросе скажет, что мы говорили с ним о чердаке?

— Да, но кто там, кроме него, мог быть?

Она молча шла рядом с отцом, потом сказала, заглядывая ему в глаза:

— Вы все говорите, мол, Эрих убит. А кто его, собственно, видел мертвым? — И сама себе ответила: — Никто. — Она говорила так тихо, что отец едва мог ее расслышать. — А если он меня ищет? А если он не знает, куда ему деться? Может, он где-нибудь здесь, поблизости, и я нужна ему, и он ночует на нашем чердаке?

— Хильда, — проговорил отец, — ну что ты выдумываешь?

Она остановилась, отец потянул ее вперед.

— Пойдем, только не вздумай здесь падать в обморок. Пожалуйста, пойдем же.

— Помоги мне, Томас, — вдруг сказала Хильда, — помоги мне избавиться от ребенка!

— От какого еще ребенка?

— Помоги мне, Томас. Я схожу с ума.

В ночь после этого разговора мальчик то и дело просыпался. С тех пор как отсюда, из Богемии, один за другим покатили в рейх доверху груженные тяжелые немецкие грузовики (на подъеме они натужно ревели, набирая скорость), он спал неспокойно. Сквозь сон слышался голос матери:

— Ребенок? Йезус Мария, как же так! Хильда, и от кого?

— От этого, моего нового.

— Да он же страшный человек!

— Да. Ей нельзя иметь от него ребенка, — проговорил отец.

— Конечно, нет. Он курит сигареты одну за другой, ведрами глушит черный кофе. Эдакий прожигатель жизни. Да к тому же настоящий кобель: у него одно на уме…

Отец сказал:

— Он не стоит того, чтобы о нем говорили. Поэтому ей надо помочь. Она клянется, что Эрих жив и нуждается в ней.

— А ты веришь, что он жив?

— Не верю, но в этом мире все может случиться.

Мать долго молчала. Потом тихо и покорно произнесла:

— Помоги нам бог…

Два года назад, ноябрьским воскресным утром, около десяти часов Хильда постучала к ним в дверь. На лестничной площадке было темно, и она не нашла кнопку звонка. Дверь открыл мальчик, полураздетый (мать как раз пришивала пуговицу к его рубашке), в руке он держал маникюрные ножницы. Он собирался идти на концерт и по такому случаю обязан был остричь ногти. Мальчик поздоровался с молодой женщиной, и она спросила:

— Томас дома?

Мальчик крикнул:

— Тут пришла женщина, спрашивает отца!

Мать, выйдя к двери с рубашкой и иголкой в руках, с интересом заглянула в большие черные глаза незнакомки и позвала:

— Томас!

— Входи, Хильда, — пригласил отец и сказал, обращаясь к матери: — Она эмигрантка из рейха, перешла сюда три дня назад. Может помочь тебе по хозяйству, если не возражаешь.

Хильда остановилась у порога и внимательно осмотрела всех, пока они в свою очередь разглядывали ее. Мальчик взглянул на мать: от нее зависело, примут Хильду или нет. Мать же пыталась с первого взгляда определить, умеет ли та работать, здорова ли она, сильна ли, можно ли на нее положиться. Мальчику Хильда показалась немного растерянной, взбудораженной и очень ему понравилась.

Ее прислали, как сразу понял мальчик, товарищи отца. Все молчали, и, чтобы перебросить мост через молчание, Хильда просто сказала:

— Мне двадцать шесть лет. Если вы приютите меня, это будет для меня спасением. Ведь эмигранты не имеют права поступать на работу в Богемии. А я могу вести домашнее хозяйство…

— Главное — умеете ли вы готовить, — сказала мать. — Убираться-то не велика наука.

— Готовить я выучена.

— По-настоящему учились?

— В хорошей столовой.

Мать показала кухонный буфет, покрытый клеенкой стол и плиту, рядом с которой стояла на табуретке спиртовка.

— Сегодня у нас говядина в кислом соусе. Все уже готово. Спроси Томаса, он тебе покажет, где все остальное. А мы идем на утренний концерт.

— Хорошо, — оживилась Хильда и стянула пальто. — А где взять картошку?

— К говядине в кислом соусе подают кнедлики, — строго сказала мать и добавила: — У нас в Богемии.

Хильда повесила пальто на вешалку. Отец распахнул дверцы буфета. Мать откусила нитку. Мальчик надел рубашку и свитер, куртку и пальто, и мать с сыном отправились на воскресный утренний концерт. На прощание мальчик подал молодой женщине руку. Он почувствовал ее сильные теплые пальцы. Это пожатие ему было приятно. С большей охотой он остался бы сегодня дома. От пальто женщины тянуло застарелым запахом сигарет. Этот запах еще долго волновал его.

Каждый раз, когда мальчик переступал порог высокого жилого дома, где давали утренние концерты, он чувствовал какую-то робость и скованность. В доме этом всегда было холодно. Голоса, даже тихие, эхом раскатывались по каменным лестницам вверх и вниз, будто никак не могли достичь чьего-либо слуха. Даже стены, казалось, отчужденно отстранялись от посетителей. Чтобы подняться на третий этаж, где был музыкальный салон, приходилось идти мимо наглухо запертых дверей. Из квартир не доносилось ни звука, и ни разу мальчик не видел, чтобы кто-нибудь из жильцов вышел на лестницу, когда собирались слушатели утренних концертов. Если поглядеть снизу в высь этажей, взгляд терялся в таинственном и угрожающем нагромождении лестниц, если смотреть сверху — внизу открывалась головокружительная каменная пропасть. Молчаливые строгие люди, которые, как и он с матерью, являлись сюда послушать музыку, оставались ему незнакомы, хоть он и часто видел их здесь. В городе же он их не встречал. Сюда приходили пожилые женщины со своими подругами, по-воскресному причесанные, в темных старушечьих платьях, с выражением праздничной приподнятости на лицах. Посетители помоложе были обычно в длинных грубошерстных непромокаемых пальто, но не того грязно-зеленого цвета, который отличает гладкий, лоснящийся сорт сукна массового производства, а в приличных пальто изысканного оливкового цвета старинных немецких фабрик в рейхе. К пальто — шляпа и перчатки подходящего фасона и оттенка. По тому, как эти люди проходили мимо них и как их оглядывали, мальчик понимал, что они с матерью здесь не к месту, и чувствовал себя будто уличенным в чем-то. Мать, казалось, этого не замечала. И все же они редко отваживались сдать пальто в гардероб в нижнем этаже. Там они невольно присоединились бы к гостям, которые были приглашены владельцами дома и устроителями концертов отцом и сыном Герхардами, уважаемыми в городе преподавателями пения и учителями гимназии. Мальчику и его матери не подобало быть с этими господами на равных. Поэтому они обычно сидели на галерке, держа пальто на коленях или набросив их на плечи, точно им было холодно. Мать ободряюще улыбалась ему глазами, и он чувствовал, как ей нравится быть здесь и как счастлива она, что он рядом.

Для первого отделения был подготовлен Бехштайновский рояль, подавлявший просцениум своим черным великолепием. Голоса в партере постепенно смолкли, за рояль села дама, поправила ноты, проверила высоту сиденья, мельком улыбнулась знакомому в публике. Здесь многие друг друга знали — все концертирующие были бывшими учениками господ Герхардов, отца и сына, и давали концерты для небольшой избранной аудитории бесплатно, в знак признательности старым учителям. Рядом с роялем уселся виолончелист, человечек небольшого роста, сутуловатый (ноги его, как показалось мальчику, были чересчур длинны), и принялся настраивать свой инструмент. Взгляд мальчика устремился сквозь высокие окна к вершинам сбросивших листья садовых деревьев и дальше, к унылым домикам ткачей — стены были все в оспинах облетевшей штукатурки. Казалось, будто там уже давно никто не живет, остались одни только крысы. Почему-то всегда, когда мальчик сидел в зале, шел мокрый снег, оставлявший на булыжнике черные пятна. Всюду, куда ни взглянешь, — запустение, ощущение тоски и безысходности.

Соната началась с «andante con spiritus», сдержанного вступления в музыкальное утро. Постепенно мальчик проникся музыкой, ее настроением. На последнем ряду неудобных деревянных скамеек галерки он увидел своего учителя математики, лысого, узколицего, худого, с раскрасневшимися щеками. Тот пристально смотрел в ноты, лежавшие на коленях его супруги, и следил за звуками, долетающими снизу из рояля и виолончели. Зал прислушивался к осторожному перелистыванию страниц читающей партитуру четы. Чем тише они старались листать, тем отчетливее слышался каждый звук. Если раздавался слегка фальшивый тон или неудачно начиналось легато, математик морщился и с шумом втягивал воздух через приоткрытые белоснежные зубы (будто поранился, думал мальчик, или увидел, как кто-то вылил другому на платье целый пузырек чернил). Зал с замиранием внимал его вздохам, а дамы и господа у рояля или за виолончелью знали, что в это мгновение всей настороженно прислушивающейся публике становится ясно, что музыка испорчена, что какой-то звук изнасилован, что какой-то такт или пауза посрамлены. Партер отвечал на это досадливым шепотком, нередко исполнитель, бросив на галерку взгляд, полный муки, недовольства, а часто и смущения, начинал музыкальную фразу заново. Мальчик слишком хорошо знал этот всасывающий воздух оскал. Немало настрадался он в школе, слыша этот звук, когда стоял у доски, а преподаватель, человек острого ума, доказывал ему, что он, возможно, и хорошо выучил формулу, но не имеет никакого понятия о сущности чисел и их законах и пытается говорить о вещах, которые не понимает. И вот теперь здесь, в зале, мальчик с удовлетворением думал, как все же хорошо, что есть человек, который блюдет честь композитора и показывает благоговейно слушающей публике, что она ничего не знает и, в сущности, ни в чем не разбирается и что никакие закатывания глаз не обманут настоящего знатока. Мальчик надеялся, что по окончании концерта ему удастся поприветствовать учителя или хотя бы невзначай столкнуться с ним, чтобы обратить его внимание на свое присутствие в столь необычном месте. Это и было той истинной, подспудной причиной его воскресных посещений музыкальных концертов в сопровождении матери. Его отношение к музыке омрачалось сомнениями и страхами. И не только тайной боязнью, что его математический суверен и здесь разоблачит его как дилетанта. Главное, он никогда не знал точно, не обманывает ли его музыкант шарлатанством и напускной важностью. Он надеялся, правда, что господа Герхарды проследят за чистотой исполнения и за добросовестным отношением к произведению, но не мог отогнать мысль: а что, если он проникнется и убаюкается пошлым, плоским исполнением, а потом вдруг узнает, что принял поверхностность за глубину, мишуру за настоящее золото. Как стыдно будет тогда перед людьми, перед самим собой, но прежде всего перед тем, кто когда-то написал эту музыку.

Мальчик взглянул на мать, и все страхи и мучительные мысли исчезли. Закрыв глаза, она обратила лицо к музыке с чуть заметной улыбкой блаженства. Сутулый виолончелист играл тоже закрыв глаза. И, глядя то на него, то на нее, можно было подумать, что звуки его виолончели устремлены к ней одной. Наверное, она думала в эту минуту о своей сестре, которая была очень одаренным ребенком. Может, из нее тоже вышло бы что-нибудь выдающееся. Но разве мог хоть кто-то об этом мечтать в их семье? В какой бедности они росли, как скудно жили, сколь мелки были цели, сколь неразвиты умы. И раз уж страдания заняли в воспоминаниях матери место, они находили там, как знал мальчик, много пищи и множество лиц, поэтому мысли ее перекинулись с сестры на друга ее мужа, которому сейчас так плохо и который так похож на бедненького Франца Шуберта, а через него вновь вернулись к музыке, растворились в ней, и опять музыка целиком завладела ее душой. У матери было особое отношение к Шуберту. Его песни были милы ее сердцу. Она охотно плакала, заслышав его музыку, вспоминала его раннюю и печальную смерть. Она смотрела и слушала все, что написал этот человек. Он стал для нее кем-то вроде хорошего знакомого, почти родственником. Мысли ее вновь перешли на друга мужа — богатые родственники не заботились о нем в его нужде, потому что он предал честь семьи своими занятиями политикой и тем, что покинул хорошее общество. С недавних пор он жил в пустом цехе закрытой фабрики, потому что нигде не мог снять комнату из-за своего кашля, в котором слышалось дуновение смерти. Он приготовился к ее приходу и никого не хотел собой обременять. Мать давно уже ничего не посылала в его мрачный угол: ни пачки сигарет, которые больше ничем не могли ему повредить, ни пирога или куска копченого мяса.

Мальчик осторожно заглянул в программку — узнать, что еще будет в концерте. Он прочел имя певицы. Она пела красивым сочным альтом в день погребения деда. Все тогда очень растрогались, потому что знали, что за певица поет и сколько ей мать заплатила. Мать боготворила эту женщину. Однажды она подозвала мальчика к окну:

— Посмотри, там внизу идет она!

Певица шла, зажав под мышкой нотную папку. Наверняка возвращается с похорон или с репетиции, подумал мальчик. Она не смотрела по сторонам, шла задумавшись — может, о песне, а может, даже напевая ее про себя, прямо среди всех этих людей, которые равнодушно проходили мимо, будто она обычная прохожая. Мальчик и мать долго смотрели ей вслед. Мать положила ладонь ему на плечо. Его тут же кольнула совесть. Он знал, как жаждет она, чтобы однажды он нашел себя в музыке, как эта женщина, которая имеет возможность даже заработать этим себе на жизнь, но знал также, что никогда не сможет, несмотря ни на какие упреки себе самому, исполнить это желание матери.

К тягостным мыслям прибавились и другие, еще более дурные, о которых мать и подозревать не могла. Под матрацем у него была спрятана книга, которую дал ему почитать брат Марихен в то самое летнее утро, когда они подглядывали за девочкой, как она моется в чане. Они колебались, не пугнуть ли ее, чтобы увидеть то таинственное место. Но мальчик воспротивился, решив, что это дурно по отношению к Марихен и она наверняка расскажет обо всем матери. Ее брат разозлился:

— Марихен дура, но ты еще дурее. — Однако сам тоже не отважился на дерзость, хоть и петушился. — Чтобы ты знал, как бывает, когда хватает смелости, — сказал он, достал из какого-то укромного уголка в кладовке книжку и зачитал оттуда мальчику несколько мест, от которых у того сбилось дыхание. «Воспоминания певицы». Мальчик читал дома, на чердаке, под кустами и в туалете о похождениях певицы в ванных комнатах австрийских князей и герцогов, о дамских играх в гостиницах сомнительной репутации и беспримерной мужской удали. То, что он прочел, он не видел раньше ни на какой картинке. А то, что ему потом нарисовала его фантазия, не смогла бы передать ни одна картина, ни одно напечатанное слово. Он страницами заучивал книгу наизусть и после мамочкиного поцелуя на сон грядущий погружался в вакханалию: мчался в предместья Гоморры, созывал туда всех домашних хозяек из соседних квартир, и они приходили по его зову и делили с ним его таинства не хуже, чем певцы и певицы.

Услышав глубокий вздох своего учителя математики, мальчик тоже вздохнул. Он посмотрел на мать. Она все еще не открывала глаз. И вновь его пронзила мысль, что он никогда не сможет исполнить ее заветное желание. Никогда не стоять ему у рояля, зажав скрипку между подбородком и ключицей, никогда не взмахнет он плавно смычком и не проведет им по струнам, приступая к сочинению Шуберта или Мендельсона. Все в нем противилось скрипке, и смычку, и пюпитру, и нотным тетрадям. Ему были противны черные иероглифы, начертанные на пяти линейках с пыточными знаками крестов и острыми пиками нот. Он с ужасом вспоминал время своего ученичества.

Неся приобретенную задешево детскую скрипку в вызывающем черном футляре, с отвращением и страхом шел он тогда к флейтисту городского театра Алоизу Рёрлю, чтобы выучиться азам скрипичного искусства. В комнате был низкий потолок, мебель, обитая зеленым плюшем в стиле нового барокко, окна всегда наглухо зашторены. Всевозможные запахи доносились из кухни, шипело масло на сковородке. Господин Рёрль жарил и парил и кричал оттуда мальчику: «Здесь соль-бемоль, а здесь си» — с такой злобой в голосе и с таким упреком, будто ученик сфальшивил нарочно, чтобы его помучить, а вовсе не из-за природной неуклюжести и душевных страданий. За окнами проезжали автомобили и повозки. Люди жили свободно и шли, куда хотели. Мальчик слышал уличный шум и отдаленный визг трамвая. И каким счастливым бывало мгновение, когда после звонка в дверь с овальной черно-белой табличкой и готическими буквами открывал не господин флейтист городского театра, а его соседка, которая просила извинить господина флейтиста: мол, он ушел на репетицию до самого вечера. Незабываемый, счастливейший, выигранный у жизни час!

В один из таких высвободившихся послеобеденных часов мальчик услышал из-под массивных сводов цокольного этажа в соседнем здании звуки скрипки, саксофона, гармоники и барабана. Он набрался храбрости, вошел и в большом пустом зале с гладким полом и низкими окнами увидел юношей и девушек, которые, положив друг другу руки на плечи и бедра и глядя мимо друг друга, с загадочными улыбками двигались под музыку в такт ноге учителя танцев. Мальчик нашел, что их повседневная одежда придавала занятию оттенок непристойности. Некоторые, шевеля губами, отсчитывали про себя такты, делая шаги и вращения. В глазах отражалась напряженная мысль — как бы не сбиться, сделать правильно шаги, выдержать осанку. В сторонке стоял владелец заведения в безукоризненном коричневом костюме в элегантную полоску, с идеально приглаженными волосами и время от времени изящно и дружелюбно показывал, насколько изысканно и грациозно можно исполнять современные салонные танцы, даже имея весьма округлые формы. Мальчик стоял в дверях, охваченный чувством искреннего восторга. Так вот что взрослые называют школой танцев. Замерев, он следил за танцорами. Через семь лет и я так же буду стоять здесь в длинных брюках и в галстуке, класть руку на бедро молодой красивой девушки и делать эти движения, подчиняющиеся неведомым мне пока законам. Кто-то окликнул его, и мальчик убежал. Все его мысли были в будущем. Я видел настоящую жизнь, погодите, вот когда здесь встану я, вы увидите… Так говорил он себе, бросая с улицы взгляд в окна, где бедра и руки совершали таинственные, невидимые из уличного мира пленительные движения.

Мать сидела все еще закрыв глаза. Незаметно ее объял сон, но умиротворенная улыбка витала на чистом спокойном лице. Какие красивые губы у моей матери, думал мальчик, будто на свадебной фотографии, сделанной семнадцать лет назад. Как долго она уже живет. Мальчик немного стеснялся, что мать уснула, и тайком осмотрелся вокруг, но не хотел будить ее — знал, как трудна была эта неделя, как тяжела будет следующая. Пока он разглядывал лицо матери, она проснулась, вернулась в мир реальности. «Шуберт уж как-нибудь простит мне эти две минутки сна», — говаривала она в таких случаях — будто знала наверняка, что думает о ней Шуберт. Хуже бывало, если она просыпалась в слезах. Когда это случалось, она неловко проводила ладонью по глазам и щекам или прикрывала веки огрубевшими пальцами, потому что боялась сделать лишнее движение и издать лишние звуки, доставая из сумочки носовой платок. Мальчик знал тогда: мать думает об отце и его отношениях с Янкой. Отец встречался с этой женщиной, когда отправлялся с мальчиком побродить в горы. Янка была на четырнадцать лет моложе отца, с красивыми плечами, стройными бедрами и серыми влекущими глазами. Мальчик страдал, когда видел, как мать плачет из-за Янки, но понимал, почему отца тянет к той, другой, и почему отец все же не оставляет мать, и был благодарен им обоим. Мальчик и сам с удовольствием следил за медлительными, гибкими движениями этой молодой женщины, с удовольствием слушал ее грудной голос и думал: говори, говори больше, ведь и я наслаждаюсь тобой. А сегодня он думал о Хильде. Звуки виолончели, рояля и низкого голоса певицы проплывали мимо, приятное ожидание переполняло его душу.

Жаркое удалось на славу, соус был нежен и в меру густ, кнедлики — белые, легкие, а на свой вкус Хильда добавила еще немного брусники. По всему видно было, что она постигла тайные законы кулинарии, и сама ела, как они увидели, много и охотно. Четыре довольных человека сидели за накрытым скатертью столом: Хильда (поскольку людям, которые приняли ее в семью, понравилась ее стряпня), отец (поскольку ему наконец-то выпало спокойное утро), мальчик (поскольку мать решила взять Хильду). Это было заметно по тому, как она с некоторой торжественностью приступила к еде. Она подносила ко рту вилку с кнедликом или мясом, чуть наклонившись влево, и компенсировала это необычное положение тем, что отводила правое плечо далеко назад. Если она сидела так, значит, ела, отдавая должное тому, что ест. Эту позу мать подсмотрела у одного коммивояжера из Лейтмерица, который носил рубашки, сшитые по мерке, с полудрагоценными запонками в манжетах, и вел себя весьма куртуазно.

— Сегодня она пела Брамса, — сказала мать в надежде на сожаление отца, что он пропустил такое событие.

Но отец пробормотал только:

— Так-так, — и продолжал пить компот.

Мальчик позавидовал той спокойной уверенности, с какой отец отстранялся от участия в утренниках Герхардов. Отец не доверял людям, которые сидели там в зале, он не любил их. На его вкус, там было слишком много «истинных немецких патриотов». Уже в гардеробе его охватывало чувство недоверия, ему становилось неуютно. Хотя и не было здесь черных гладких прорезиненных плащей, по которым узнавали друг друга те, кто тайно носил черную форму, нацепив с тыльной стороны лацканов череп со скрещенными костями. Людям этого сорта здесь все казалось слишком либеральным. Но уже при виде грубошерстных непромокаемых пальто и темно-зеленых шляп с черной лентой отец недовольно щурился. «Господа хорошие», — сквозь зубы отпускал он, и звучало это как «осторожно, опасность!». Отец получал удовольствие от музыки, только если выполнялись определенные условия. «Музыка должна звучать в ночи, — говаривал он, — полуденный свет мне мешает». Чтобы получить от музыки настоящее удовольствие, к ней надлежало относиться с осознанием необычности момента. Музыка требовала своего рода постепенного вступления, осторожного и благоговейного к себе приближения. Она начиналась, уже когда переступаешь порог фойе с кассами — мраморную залу с бесчисленными огоньками, мерцающими в стеклянных нишах, изогнутых в виде раковин или растений, с тяжелыми латунными дверными ручками, раздвижными дверями, гербами, гипсовыми изваяниями и прочими украшениями, которыми встречал прошлый век парадных гостей. В прелюдию входила и минута, когда взвешивалось, сколько денег можно потратить на этот вечер, какое место можно себе сегодня позволить — то ли первые ряды наверху, то ли последние внизу. Отец предпочитал сидеть наверху, оттуда удобнее было наблюдать за оркестром. Он хотел видеть, как изготавливается музыка. Музыка была для него чем-то вроде работы. Он радовался тому, что разглядывает зал, что покупает программку, что садится на свое место, радовался разговорам о том или ином певце, приветствию сидящих вдалеке знакомых, выраженному с гораздо большим достоинством, чем обычно на улице. Потом следовал взгляд в оркестр, где музыканты настраивают инструменты, разнобой звуков долетал снизу: скачущие каденции скрипок, их пассажи, то прерываемые, то возобновляемые, гнусавые звуки гобоя, глиссандо арфы, осторожно намеченный зов трубы, смущенная дробь барабана. Наконец — три звонка, медленно гаснет свет, смолкают голоса, слышно лишь легкое перешептывание, сквозь которое пробиваются глупый кашель и фальшивое откашливание, аплодисменты дирижеру, и, когда наконец-то воцаряется абсолютная тишина — самый прекрасный звук, какой выдумал человек для этого мгновения: постукивание о пульт дирижерской палочки. Сколько минут чистейшей радости! И сколько радости впереди! Для отца не было ничего выше мгновения, когда прожектор высвечивал в ночи сцены певца и музыка давала возможность налюбоваться на него, словно, пока длится его ария, он является центром мироздания. И, наконец, великий миг, когда певец уверенными, исполненными достоинства шагами поднимался на три-четыре ступени (причем отец, который никогда не уставал задаваться вопросом «почему?», ни разу не спросил, почему именно в этом месте мироздания воздвигнуты эти три или четыре ступеньки, и даже воспринял бы их отсутствие как невосполнимую потерю для искусства и вообще для жизни). Взойдя на ступени, певец эффектным жестом вынимал из складок просторной накидки зеркало и держал его так, чтобы всему залу виден был его профиль. Голос его обрушивался в зал, мощным потоком переливаясь через рампу и оркестр в партер и бельэтаж, затопляя театр до самого верхнего яруса. Профиль певца реял перед публикой, преподнесенный ей как самый большой подарок, который только человек может доставить своим соплеменникам. В этот миг отец достигал первой ступени блаженства. И все равно это было лишь вступлением к еще более пленительным наслаждениям. Ибо кто в зале не знал, что этот явленный из небытия, магически высвеченный профиль, этот рот, лоб, затертые мертвенно-белым гримом оспинки и морщинки, обведенные черным глаза, этот нос с легкой горбинкой под мужественно-чистым лбом и гривой волос над ним, достойной демона мести, — эта голова принадлежит не кому иному, как певцу Эрди, еврею, эмигрировавшему из Венгрии, потому что его жизнь и жизнь ему подобных стала там невыносимой. И кто не был охвачен счастьем и восторгом, когда голос Эрди, его мощный бас, заполняющий весь зал, проникающий во все его ниши и закоулки, извлекал, будто по волшебству, все новые и новые переливы. И кто не желал (кроме разве что «истинных патриотов»), чтобы аплодисменты потрясли до основания все здание, когда этот бесподобный, великолепный человек, округлив сочные красивые губы в громозвучный овал, пел арию немецкого еврея Оффенбаха в театре изгнанного из Бреславля еврея-директора, выводил чарующую мелодию, полностью отвечая всем представлениям о демонизме в искусстве. И кто не ощущал (за исключением нацистов и людей из «патриотического фронта»), что важнее всего был здесь именно тот сплав искусства, красоты и политики, за который и выкладывались наличные на мраморную доску театральной кассы. И вся мощь музыки в этот вечер была неотделима от тайных желаний и надежд, сопереживающих битв этого дня, заключенных непосредственно в музыке, да и не только в ней. Именно за этим шел отец в театр. С этим чувством он возвращался домой, жил этим, понемногу наслаждаясь долгие недели, говорил об этом с друзьями и знакомыми. Мать знала это, мальчик знал это, скоро должна была узнать и Хильда. И должен был настать для нее такой день и такая ночь, когда многое решится в ее жизни.

Но время еще не приспело. Еще не прошел тот вечер, когда она впервые ужинала со всей семьей. После того как выпили слабо заваренный чай и съели бутерброды, Хильда сказала:

— Чтобы всем всё было ясно. Я приехала ради Эриха. Два года я прожила без него, пока не поняла, что он значит для меня.

Без ложной стыдливости, без предрассудков рассказала она, что работала в трактире с одним парнем, и, уж как водится, не прошли они друг мимо друга. Но однажды утром, еще в темноте, она встала с постели, которую делила с тем человеком, побежала на вокзал, купила себе билет через границу и через три четверти часа оказалась здесь. Что тот городишко, что этот — от границы совсем близко. Она знала, Эрих должен быть здесь, а Бюро по делам эмигрантов находится в доме, где на первом этаже мастерская точильщика. Она беспокоилась, что Эриха может не быть в городе, что она не найдет его за отведенное ей время. Сев напротив точильной мастерской в предбаннике общественной душевой, она с надеждой глядела на дом. Днем она съедала кусок копченой колбасы и две булочки, вечером выпивала литр молока — на большее денег не хватало.

— А к ночи я шла в лес, потому что на вокзале меня бы схватила полиция.

Мать сказала, что на месте Хильды пошла бы в Бюро.

— Но они решили бы тогда, что меня прислали из рейха, что я приехала от кого-то… А кто меня знает? Я же ненастоящая эмигрантка. Меня же никто не присылал, никто никого не извещал о моем прибытии…

Через три дня появился Эрих. Она вбежала за ним в дом и, прежде чем он открыл дверь в Бюро, окликнула его: «Эй, послушай!» — потому что не знала, какое у него здесь имя. Она вообще не знала, зовут ли его в действительности Эрихом, настоящее это имя или нет.

— Неважно. Для меня он Эрих, — сказала Хильда. — Он очень исхудал. Он повернулся ко мне, и я вдруг подумала, что обозналась, такой у него был холодный, колючий взгляд. Но потом я увидела, что все же это Эрих. И как я могла прожить без него эти два года! А теперь я останусь — очень вам благодарна, что вы позволили мне жить у вас. Я возьму на себя кухню, уборку, мытье окон и стирку белья. А платить мне будете, сколько сможете. Спать я могу здесь, в гостиной, на диване.

Больше говорить в первый вечер было не о чем. Мать показала Хильде нехитрое домашнее хозяйство, договорились, что запишут ее как гостью. Отец наказал сыну, чтобы тот забыл все, что здесь услышал, а сын с любопытством и восхищением смотрел на эту здоровую молодую женщину с пышными волосами, сидящую напротив него за столом.

Он долго не мог заснуть, а ночью проснулся от шепота отца:

— Самым лучшим для Эриха было бы, чтобы она тут же отправилась обратно через границу. Ведь он сначала даже не узнал ее в темной передней и уже схватился за револьвер. Эрих сказал, чтоб она ехала обратно, но она так на него смотрела, что он все-таки взял ее с собой. А теперь переживает, клянет себя: «Может, ее кто подослал? Вдруг взяла и приехала — запросто, без задания, без предупреждения? Быть этого не может. Нужно за ней последить первое время, проверить ее. — И попросил меня: —Помоги ей, пока не прояснится».

— А у Эриха есть револьвер? — спросила мать.

— Он не должен попасть им в руки, — еще тише зашептал отец. — Забудь лучше о револьвере.

Мать сказала вполголоса:

— Она приехала только из-за любви, ни из-за чего другого, как приехала бы я, если бы тебя долго не было.

Оба замолкли, услышав, как Хильда в соседней комнате легла на диван. Она впервые спит с нами под одной крышей, подумал мальчик.

Когда все стихло, отец сказал:

— Я тоже верю, что она приехала из-за любви.

На следующий день мальчик спешил из школы домой. Хильда уже ждала его с готовым обедом. Еще ни разу в будни обед не был таким вкусным. Они смотрели друг на друга поверх тарелок и ждали, кто заговорит первым.

— Когда я вчера позвонила в дверь, ты сказал мне: «Бог в помощь». Что это значит?

— Здесь все говорят друг другу «Бог в помощь».

— И твой отец?

— В последнее время не говорит…

— А что, твоя мать имеет какое-то отношение к музыке?

— Вообще-то нет. Но ей это нужно, по ее словам.

— А зачем?

— Точно не знаю. Она говорит, чтобы развеяться.

— Вкусно?

— Да, ты очень здорово готовишь.

Она схватила его руку и пожала ее. Сердце у него застучало.

Когда она сидела вот так, беззастенчиво положив грудь на столешницу, разведя локти и навалившись всей тяжестью на стол, так что добрая его половина принадлежала ее телу, она казалась ему новой, истинной домоправительницей. Она полностью отдавалась удовольствию от еды: кончик языка нетерпеливо высовывался навстречу ложке, будто заманивая кушанье, прежде чем суп или мясо исчезали за ее полными маслянистыми губами. Мальчик хорошо мог представить себе, как эта женщина, еще храня на себе тепло другого, вскочила с постели, бросилась на вокзал и уехала на поиски любимого. И был благодарен ей за то утро и за ее смелость, потому что иначе никогда не узнал бы, что подобное встречается между людьми, никогда не сидел бы напротив нее и в нем не бродили бы такие тревожные, будоражащие мысли. Он часто думал: мир полон приключений. И вот рядом с ним, за одним столом, частица такого приключения.

Днем мать ходила по городу, пытаясь продать зерно и получить свои небольшие комиссионные. Отец сидел без дела в своей столярной мастерской, беспомощный и растерянный, читал или рисовал, раздумывая, будет ли когда-нибудь работа, потом наведывался к бывшим клиентам, которые не могли больше ему ничего заказать. Кризис усиливался. Охотнее всего отец проводил время в комнатах над точильной мастерской у эмигрантов, где слушал разговоры о положении в мире, о событиях в Советском Союзе, о Троцком, о Сталине, о новом способе строить дома, о республике Биробиджан, о Красной Армии, о положении в рейхе, о том, как развиваются события в Испании. Сколько было всего, о чем стоило думать, и что могло быть прекраснее, чем сидеть и слушать, представляя себе будущее, в котором жизнь обрела бы смысл и каждый человек имел бы работу.

Часы после обеда были для мальчика заполнены Хильдой. Она охотно рассказывала, он слушал, а когда все темы казались исчерпанными, он спрашивал ее о чем-нибудь первом попавшемся, что приходило в голову. Они обсуждали всевозможные вопросы, искали на них ответы до тех пор, пока не находили какое-то решение, которое обоих устраивало. Но стоило ему спросить Хильду о жизни там, в рейхе, как она задумчиво умолкала, и постепенно он начал избегать расспросов, хотя ничто не интересовало его так, как этот третий рейх. В мыслях своих мальчик вмешивался абсолютно во все, что касалось Хильды, но в некоторые области своей жизни она его не допускала. Она любила поесть и легко полнела, тогда переходила на одни только лимоны и худела, пока не заболевала, ее выворачивало наизнанку, и она принималась есть ржаной хлеб. То в рот не брала сладкого, то ложками пихала в себя сахар, снова жевала лимоны, вновь худела до того, что с ног валилась от слабости, но ничего не желала слышать ни о какой еде. Мальчик сидел у дивана и утешал ее. Вместе с ней он пережил ужас при виде первого седого волоса. Молча наблюдал, как она убористо исписывает листки почтовой бумаги розового и желтого цвета. Он не знал, кому предназначались письма. Она подмигивала ему, шутила, заботилась о нем. Он мог спросить ее о чем угодно, во всем с ней советовался. На все у нее был свой взгляд, свое мнение. Она стала членом семьи. Вся жизнь, казалось, сосредоточилась в гостиной, где она и спала.

Время от времени Хильда отправлялась на встречу с Эрихом. Мальчик с нетерпением ждал ее возвращения. Найти Эриха было нелегко, иногда невозможно. Неделями от него не приходило известий. Тогда Хильда становилась тихой, говорила лишь самое необходимое, часами сидела в тесном углу между плитой и мойкой и смотрела пустыми глазами во двор. А то вдруг вскакивала, будто пытаясь стряхнуть мучительные мысли, варила себе ячменный кофе или чистила кухонным ножом яблоко и безучастно отправляла в рот кусок за куском. Потом бросалась стирать, три дня подряд стирала в деревянном чане, полоскала, отбеливала, отжимала, вешала, гладила, носила корзинами белье на чердак или в гладильню. Вносила во все комнаты движение и сумбур, а потом сама залезала в чан, мылась, долго сушила копну черных волос, надевала единственное выходное платье и исчезала. Дня через два возвращалась — сияющая, юная, красивая, сильная. Насвистывая песенку, целовала мальчика влажными приоткрытыми губами и в сотый и в тысячный раз благодарила Томаса и Йоханну за то, что они приютили ее. Но иногда она возвращалась с глазами, полными слез, тихо говорила с матерью, пока у той тоже не влажнели глаза. Отец пытался разогнать плаксивое настроение, укорял Хильду — она, дескать, не ребенок и должна взять себя в руки, ведь от ее слез сил у Эриха не прибавится, да он, видит бог, занят кое-чем поважнее женских слез: стоит ему допустить хоть малейший промах, хоть небольшую ошибку в работе, — можно себе представить, что его ждет.

— Я люблю его, и ничего не поделаешь, даже если мои рыдания — ошибка, я не могу не совершать эту ошибку! — кричала Хильда.

— А вот для него, — говорил отец, с трудом сдерживая голос и темнея лицом, — для него малейшая ошибка может означать смерть.

Хильда порывисто закрывала лицо руками, рыдала и топала ногами, набрасывала на плечи пальто и целую ночь не являлась домой, а на следующий день сидела отрешенная, зареванная. На обед тогда обязательно подавался картофельный суп. Не поднимая глаз, Хильда черпала его ложкой, крепко обхватив левой рукой запястье мальчика; слезы катились по ее щекам и капали в тарелку, а она говорила:

— Если бы я могла его забыть! Гляди не влюбляйся так. Впрочем, и ты никуда не денешься, и тебе достанется…

И она черпала, ела и плакала, шмыгая носом, и так крепко держала его за правую руку, что он вынужден был есть левой.

Интересно, а всегда так бывает, когда ты взрослый и кого-нибудь любишь? Каким беспомощным становится человек, каким беззащитным! И как счастлив, как горд должен быть Эрих, если он все это знает. Говорит ли с ним об этом отец? Или лучше мне ему рассказать? Но отец, наблюдая за мальчиком, бросил однажды как бы между прочим:

— Не рассказывай этого Эриху.

Мальчик кивнул и пошел из комнаты. На пороге он спросил:

— А где бывает Эрих, когда исчезает?

Отец долго молчал, потом жестом подозвал мальчика и сказал, не глядя в глаза:

— Есть вопросы, которые не задают, и есть ответы, которые тут же забывают.

Мальчик промолчал и опять направился к двери.

— А Эриха на каждом шагу подстерегает смерть. Ясно?

Мальчик вышел из комнаты, закрыл дверь и остановился. Он слышал, как отец собирает посуду. Эрих ходит в Германию и возвращается оттуда с донесениями, думал сын, и, если его схватят нацисты, ему конец…

С каждой неделей Хильда занимала его все больше. Он наблюдал за ней, пытаясь открыть в ней то, что до сих пор ускользало от него. Однажды, когда она писала одно из своих розовых писем, мальчик заметил на ее лице счастливую улыбку, а в глазах — слезы. Как бы извиняясь, Хильда бросила на него беспомощный взгляд, достала из ящика комода носовой платок, тщательно расправила его, вытерла слезы и протянула платок мальчику.

— Айва, — сказала она. — Еще от мамы осталось. В нашем белье всегда лежала айва. Весь шкаф пах айвой.

Спустя какое-то время мальчик, проходя по воскресному рынку, остановился. В нос ударил запах айвы — как от платка Хильды. Он обрадовался, увидев на прилавке желтые плотные плоды. Но в кармане было всего несколько геллеров, их хватило только на одну-единственную маленькую айву.

Дома он открыл в комоде отделение для белья и порылся в поисках подходящего местечка, куда бы получше запрятать айву. Под бельем его рука наткнулась на стопку бумаги, и, чтобы не испачкать ее айвой, он вытащил листки из-под белья. Это были те самые узкие розовые листки. «Любимый мой человек», — прочел он, прежде чем успел запретить своим глазам читать, и быстро положил письмо на место. Но, завернув айву в белье и запрятав подальше, он опять вытащил сложенный листок. «Как давно я не видела тебя. А прошла всего лишь неделя. Как хорошо было у тебя. Благодарю тебя за все. Я никогда не забуду этого. Как нежен ты ко мне. Ни один человек в мире не целовал меня так». Мальчик приказал себе положить письмо, а глаза невольно бежали дальше. «Любимый, самый мой дорогой. Каким прекрасным может быть поцелуй! Что ты сделал со мной, я ни о чем больше не могу думать, только об этом. Раньше я не ведала этого чувства. Я до сих пор ощущаю объятия твоих рук. Только бы с тобой ничего не случилось. Я весь день, до поздней ночи думаю о тебе и хочу защитить тебя. Только не исчезай, прошу, зачем мне жить, если не будет тебя. Никто не сможет быть мне ближе, чем ты. Как я могла так долго жить без тебя, мой единственный! Я жду, когда будет от тебя мне знак, и тогда я снова приду к тебе. Нет у меня другой цели в жизни. Ты должен еще долго-долго целовать меня. Это было прекрасно. Но самым прекрасным было…»

Мальчик услышал приближающиеся ко входной двери шаги, быстро сунул розовый листок в белье и запер ящик. Долго занимало его последнее, неоконченное предложение. Если поцелуи были столь прекрасны, то что же было тогда самым прекрасным?

Спустя несколько дней он порылся в ящике в поисках письма, там было пусто. Никогда мне не узнать, что было для Хильды самым прекрасным, думал он и утешался мыслью, что может себе это представить. Но он всегда ощущал как большую потерю то, что так и не узнал этого.

Безграничная любовь. Эти слова обрели для него двойной смысл. Он вспоминал, как когда-то, маленьким, чтобы скоротать послеобеденные длинные одинокие часы, выдумал себе игру: он клал посреди комнаты шнур и под угрозой всяческих страшных наказаний запрещал себе переступать через него. Много часов проводил он в том, что все нагнетал и нагнетал степень наказания и боязнь, пока одним шагом не переступал через шнур, отметая все запрещения и угрозы, наслаждаясь вкусом запретного плода. Если это состояние бесконечно расширить, то оно, должно быть, походило на чувство безграничной любви. Отметались все запреты, весь стыд, все законы. О наслаждение, жить ради одного мгновения, когда вдруг рушатся и сметаются все преграды, всё, считавшееся недозволенным и стыдным.

Как хотел бы он поговорить об этом с Хильдой, хотя бы раз. Но спросить ее не хватало смелости, а завязывать такой разговор с Эрихом и вовсе казалось немыслимым. А как будет у меня, случись такое со мною? — пытался вообразить мальчик.

Раньше, думая о любви, он рисовал себе определенные картинки: закатный час, дорогу через пшеничное поле, жасминовые кусты за оградой, под которыми целуются парочки и обещают друг другу счастье на грядущие долгие времена. Позже, после мемуаров певицы, его представления о любви мужчины и женщины резко изменились, и единственным, что стоило бы пережить, стало открытое, полное, стонущее и рычащее, дикое переплетение тел в ночных плотских и дурманящих сценах, которые он переживал вслед за певицей в своих все новых и новых фантазиях. А теперь, когда он впервые в жизни увидел любовь вблизи, наблюдая, так сказать, ее будни, он понял, что в ней есть и таинственность, и договоры о встречах, и конспирация, в которую был замешан и он сам, и расставания, слезы, упреки, политика, недоверие, короткие мгновения надежды, длинные недели ожидания, письма, молчание. Часто он задавался вопросом, неужели нет способа сделать счастливыми этих двух любящих людей, которым он от всего сердца желал самого лучшего.

Такое же место, какое в жизни соседей занимало воскресное посещение церкви, в жизни мальчика отведено было Дому любителей природы. Каждое воскресенье летом и по воскресеньям между концертами осенью и зимой шли они туда всей семьей. И в дождь, и в первый мокрый снег, и в туман, окутывающий весь город, они шли, движимые надеждой, что там, наверху, над гребнем горы, будет сиять солнце, освещая белые поля облаков, затянувших долину, точно снег на пологих холмах. Зимой поднимались в гору с лыжами на плече — мать в этом не участвовала, а отец легко овладел новым видом народного спорта, хотя, по мнению мальчика, давно уже вышел из возраста, подходящего для таких развлечений.

Подъем начинался у подножья горы, каменные отроги которой достигали окрестностей города, люди шли наверх по крутым дорожкам разрозненными группами, приветствуя знакомых, издали окликали друг друга или небрежно кивали, проходя мимо, реже обменивались рукопожатиями. На отворотах курток сразу было видно, кто с прошлого воскресенья успел приобрести значок «истинных патриотов», а кто нет. Одного приветствовали, с другим расставались навсегда. Дети звонко перекликались, сообщали новости, собак вели рядом на поводке.

Те, кто вышел просто прогуляться и выпить пива, оставались в первом же селении, до которого было всего три четверти часа ходу, в трактирах, откуда неслись запахи жаркого, пива, кофе и хлева. Садились за длинные столы, располагались на верандах или в маленьких палисадничках, здесь запрещалось присаживаться на лугу, потому что для малоземельных крестьян каждый вытоптанный клочок травы означал потерю для скотины и дохода. Луга лежали на склонах горы, обрабатывать их было тяжело, урожаи стоили большого пота.

Те, кто шел дальше, через полчаса подходили к развилке — одна дорожка вела к небольшой гостинице в горах, там был винный погребок, ресторанчик и залы для банкетов. Сюда сворачивали обыватели побогаче, но их ни в коем случае нельзя было причислить к состоятельным буржуа. Состоятельные поднимались в гору с другой стороны хребта и приветствовали друг друга на иной манер, высоко вскидывая руку. Их легко было распознать по рюкзакам, привезенным из Баварии или Австрии, которые указывали на то, откуда родом их владельцы и к кому чувствуют себя причастными. Одежда тоже имела свои отличительные особенности. Уже по экипировке было видно, кто они и что они. Однако истинных богачей здесь нельзя было встретить. Те выезжали на своих автомашинах в Исполинские горы, ели в известных ресторанах в Шпиндлермюле или Харрасдорфе. Весной их машины стояли под цветущими деревьями долины Эльбы или в горах повыше, где даже в конце апреля на северных склонах можно было кататься на лыжах. У них стояли крепления «кандахар», лыжи были обиты по краю стальными кантами, и они с гордостью демонстрировали их окружающему миру. Мода у них менялась каждый год. То они носили белые гамаши, то узкие, облегающие лыжные брюки, то бриджи с затяжкой у колена и с разноцветными гольфами, их куртки тоже менялись год от года. На этих людей оглядывались, имена их все знали. На колесах их автомобилей почти всегда были цепи от гололеда, переполненные пригородные автобусы почтительно жались к обочине, пропуская их машины на крутых поворотах.

Кто оставлял позади вторую гостиницу и устремлялся выше, к гребню горы Кёнигсхёэ, тот останавливался в солидной каменной постройке, приличном ресторанчике со смотровой башней и обслугой. Тот же, кто проходил мимо и этого строения, шел в Дом любителей природы. Значит, он был левым, а может, даже красным. Этот наполовину каменный, наполовину рубленый крепкий дом расположен был на склоне гребня и хорошо защищен от ветра. В двух светлых залах со множеством окон стояли массивные деревянные скамьи и столы, на открытой деревянной веранде висела картина Хекеля. В углу громоздился большой граммофон, рядом шкафчик, полный пластинок с танцевальной музыкой и модными шлягерами типа «Ты умеешь свистеть, Иоганна?», но была там и пластинка с «Интернационалом», и «Братья, поднимемся к солнцу, к свободе». Чистенькая, вылизанная кухня была всегда открыта взорам гостей, там готовили гороховый суп, жареную свинину, кофе (ячменный, ржаной, бобовый или же смешанный, ржано-бобовый, — все на разную цену, как правило скромную). Посетители ели принесенные из дому хлеб, яйца, панированные шницели и пирожные, пили малиновый сок или лимонад, лишь немногие позволяли себе взять кружку пива, а курить считалось чуть ли не хулиганством, здесь этого не допускали. После обеда семьи располагались вокруг дома, за кустами, под деревьями на шерстяных одеялах, принесенных в рюкзаках. Знакомые обменивались визитами, всегда заранее спрашивая, не помешают ли. Обсуждали дела в мире, опасность войны, итальянское наступление, налеты на Абиссинию, новую архитектуру в Москве, перемещение большинства текстильных фабрик на Балканы из-за дешевой рабочей силы, рост в стране числа правых, коалицию в Пражском парламенте. Заходил разговор и о мощи Красной Армии, о линии фронта в Испании, восхищались Пасионарией, фотомонтажами Джона Хартфилда. Все чаще задавались вопросы о процессах в Москве, и ответить на них было все тяжелее, рассказывали друг другу сцены из последних чаплинских фильмов или из последних русских фильмов и уже ближе к вечеру собирались домой, чтобы поспеть в город до наступления темноты.

У каждого воскресенья был свой заведенный порядок, и мальчик желал от всего сердца, чтобы Хильда тоже ходила с ними в горы: он знал, что Эрих на неделе снимает комнатку в Доме любителей природы. Но по воскресеньям его там не бывало, и Хильда оставалась дома. Вечером, когда семья возвращалась домой, ее еще не было, приходила она совсем поздно, когда все спали, а утром от нее иногда пахло кислым вином. Что-то случится, часто думал мальчик и боялся, что случится непоправимое. А как было бы хорошо провести воскресенье всем вместе, с Хильдой и Эрихом, отцом и матерью, сидеть на поляне на одеяле, поедая пирожные и шницели и надеясь на лучшее, на то, что все наконец-то пойдет своим спокойным приятным чередом, и предвкушать радость от следующей встречи.

Однажды в субботу он спросил Хильду:

— А почему у тебя с Эрихом так по воскресеньям? Я не понимаю.

Он никогда бы не отважился спросить ее об этом, если бы его не разморило чувство домашнего уюта, тепла и тихого довольства всем миром, посещавшее его каждую субботу после обеда. В квартире пахло воском. Натертый паркет был застлан старыми газетами, чтобы сохранить чистоту до воскресенья. К запаху воска примешивался аромат свежемолотого кофе и сдобного пирога и острый запах спиртовки, на которой кипятилась вода для кофе.

Хильда, ловко управляясь с кофейными чашками, щипцами для сахара и спиртовкой, ответила, понизив голос, словно в комнате был еще кто-то:

— По воскресеньям в горах не видно, кто пришел в дом. Появляется целая толпа неизвестных. Среди них могут быть всякие люди. Для слежки воскресенье самый удобный день.

Мальчик испугался. Так, значит, кроме явных «истинных патриотов», есть куда более опасные, замаскированные?

— На десяток таких, — продолжала Хильда, — приходится один-единственный наш, да и то в лучшем случае. Здесь ведь все работают на тех, в рейхе. Эриха никто не должен знать в лицо. Поэтому он и одевается так неброско, и прическу меняет то и дело.

— А почему он живет наверху, а не в городе, где ему было бы легче скрыться?

— Все равно, — ответила Хильда. — Они ищут его и выслеживают повсюду. Это выяснилось недавно. Поэтому такой тихий, укромный уголок сейчас самый надежный. В будни там видно всех, кто приходит, кто уходит.

Она откусила пирог, отпила кофе, добавила сахара, долго размешивала его ложечкой, серьезно глядя мальчику в глаза.

— Если однажды я не вернусь, — произнесла она, не отводя взгляда (мальчик сидел, притихнув, и со страхом ждал, что она сейчас скажет), — если однажды меня больше здесь не будет, знай, я у Эриха. И останусь с ним. Нет сил все время бояться за него, нет сил быть так далеко от него. Зачем тогда я приехала, верно? Никому не говори об этом, даже тогда, когда наступит такой час…

Она поднялась, достала из кармана фартука носовой платок, вытерла глаза.

— Обещай мне.

Он хотел пожать ей руку и дать честное слово.

— Поклянись, — сказала она и поцеловала его в щеку. — И не забывай меня.

— Никогда, Хильда.

— Поклянись.

Он поцеловал ее так же, как она его.

— И Эриха тоже не забывай.

— Клянусь, — сказал он, но больше не поцеловал ее.

— Ты веришь, что все будет хорошо? — спросила Хильда.

Он слышал, как неуверенно звучит ее голос, и хотел бы подбодрить ее, но не мог.

— Нет, — произнес он наконец.

Она печально кивнула:

— Вот видишь, так оно и есть.

Он не осмелился взглянуть ей сейчас в лицо. По стене склада на противоположной стороне улицы карабкался дикий виноград, расцвеченный сочными красками осени. В кухне пахло кофе, пирогом и воском. Суббота, думал он, это суббота. Такой помню субботу с младенчества. Мальчика охватило чувство защищенности и покоя. Он уткнулся Хильде в плечо.

Несколько дней спустя решили пойти в городской театр на премьеру комической оперы, написанной изгнанным из Германии поэтом. Либретто было положено на музыку здешним композитором левого толка. «Истинные патриоты» заявили протест, и мать купила четыре билета, чтобы поддержать своими деньгами людей, на чьей стороне были симпатии семьи. Директор театра приехал из рейха после того, как черные мундиры отвезли его в лес под Бреславль и угрожали ему, пока он не согласился покинуть город и очистить театр от жидовского засилья. Вслед за ним в Богемию уехали многие актеры. Здешний театр от этого очень выиграл, получился на редкость хороший ансамбль.

Семья собиралась в театр, как на праздник. Хильда выглядела в темном платье очень стройной. Они шли не спеша по городу, в предвкушении предстоящего удовольствия. Единственно, отчасти омрачало вечер то, что отец не знал ни либретто, ни музыки. А он всегда твердил мальчику, что неотъемлемой частью удовольствия от оперы является узнавание знакомых мелодий. Иначе для чего тогда изобрели радио? С утра до вечера из приемника неслись увертюры, дуэты и хоры, а потом в театре, после долгих часов заучивания, ты наконец мог понять оперу во всем ее ночном беспримерном блеске.

Они сидели во втором ярусе, полные нетерпеливого ожидания. Но уже после первой картины настроение несколько упало. Все были разочарованы: тот, кого они считали своим соратником, явил на свет весьма плоское творение. Становилось ясно, что в этот вечер левые и либералы выглядят не лучшим образом. Либретто оперы было создано по мотивам «Минны фон Барнхельм» Лессинга, а музыка отличалась приятненькой незначительностью. Ожидания готовой к борьбе и противостоянию публики увядали с каждой сценой. И когда все уже начали опасаться полного провала, произошло нечто непредвиденное.

Действие разыгрывалось во времена после Силезской войны, в харчевне на постоялом дворе. Один певец играл прусского офицера с ухарскими замашками. Он вел себя соответственно тому, как в Богемии представляют себе пруссаков. Хозяин харчевни, в которой все происходило, так ответил на одну из северо-немецких солдатских шуток офицера: «Господин лейтенант, мы здесь не в Пруссии, однако». Актер, к которому была обращена реплика, эмигрировавший вслед за директором театра, пробормотал себе под нос, тихо, но так, что его услышал весь театр, и таким тоном, что было ясно — он уже тысячу раз продумал эту мысль: «И слава богу». Театр замер. Раздались смешки, затем аплодисменты, пока еще скромные, одобряющие шутку, и не громче, чем того требовала соль репризы. Отец прыснул со смеху и вовсю захлопал своими загрубевшими от столярных работ ладонями. Его хлопки прогремели на весь ярус. Мать затаила дыхание и испуганно огляделась: нет ли поблизости знакомых из «истинных патриотов». Мальчик тоже захлопал. Руки Хильды обхватили обтянутые плюшем поручни, окружавшие ярус. Бледная, она неподвижно смотрела на сцену. Тут слово взяла противная сторона. Она чувствовала себя захваченной врасплох и пыталась за счет силы звука наверстать упущенное. Раздалось шиканье, свистки в два пальца, крики протеста. Когда в ответ усилились аплодисменты, прозвучали отдельные громкие возгласы: «Наглое жидовское отродье!» На это сторонники импровизированного текста скандировали: «Мы здесь не в Пруссии, однако!» Новый взрыв смеха. «Ну погоди, Итциг. Расплата придет скорее, чем ты думаешь!» — кричали в зале. Скандал разрастался. Хотели позвать полицию, но дежурный спокойно сидел на месте, держа каску на коленях. С яруса кто-то выкрикнул: «Спустите этого жиденка со сцены, а уж остальное я сам доделаю!» «Коричневый сброд, сволочи, нацистские прихвостни, банда насильников, убийцы!» — закричал со сцены певец, вызвавший эту бурю. «Жид, подохни!» — скандировали в зале, а потом группа людей завела песню «Наши ряды сплочены». Ее встретили бурной овацией «истинные патриоты». На сцену полетели какие-то предметы. Певец сделал неприличный жест, выказывая свое презрение. «Мы так начистим тебе морду, что ты забудешь, как вылезать на сцену!» — заорал господин из первого ряда. Полицейский, надев каску, поднялся с места. Зрители, набычившись, группами стояли друг против друга. Но прежде чем полицейский бросился их разнимать, на подсвеченную снизу сцену выпорхнула субретка. Мальчик увидел свет, сияющие глаза, декольте, обнаженные руки и жест, умоляющий прекратить хаос. Чудное создание стояло в свете рампы, выставляя напоказ свое тело, дабы подкрепить просьбу. Она понимала, что из сотен мужчин не найдется ни одного, который бы мысленно не дотрагивался до нее, не обнимал, не желал бы обладать ею, а не просто любовался ее обликом, и, воспользовавшись мгновением, она поманила всех к себе, предлагая им себя, ради покоя этого вечера, ради примирения, ради выживания в искусстве. В надежде спасти оперу, музыку, певца она вступила в борьбу с целым миром, который ворвался сюда во всей своей жестокости и грубой, жаждущей убийства сути. Мальчик чувствовал, какая сделка совершается на его глазах. За ее наготу, за ее предложение себя, за униженную просьбу сии господа милостиво дарили ей этот вымоленный покой, и даже мальчик чувствовал себя плененным ею. О ты, прекрасная женщина, заставь пасть их на колени, дай им глядеть на тебя собачьими взглядами, сделай их всех своими верноподданными, играй их желаниями, обмани их, допой эту пьесу против всех них до конца, и если они не поползут за тобой, как дрессированные собачки, пусть разорвут меня на тысячу кусков.

И она, воспользовавшись затишьем, послала благодарную улыбку зрителям, дала дирижеру знак и запела арию, которая следовала за фразой офицера. «Мой лейтенант, мой лейтенант, пойми же наконец, быть добрыми друг к другу наказывал творец!» — пела она. В зале уже выказали готовность слушать каприччио этой улыбающейся женщины, начали рассаживаться по местам, желая из уважения к даме прекратить спор, как вдруг театр пронзил крик, громче и мучительней которого наверняка еще не раздавалось в этом здании. «Нет!» — кричали с яруса. И еще раз: «Нет!» Мальчик почувствовал, как на него уставились сотни глаз. Мать застыла в страхе, не отваживаясь взглянуть на Хильду, которая с неистовой решимостью выкрикивала залу свое «нет!». Обеими руками она вцепилась в поручень и кричала изо всех своих сил. И чем громче пела субретка, чем громче оркестр пытался поддержать певицу, тем громче кричала Хильда. Ее руки с такой яростью сжимали поручень, что казалось, стоит ей захотеть, она переломит его, и ярус упадет. Неужели то была Хильда, Хильда, которая жила с ним рядом, с которой он ел суп, мыл и вытирал посуду, играл в шахматы и лото? Ее лицо побледнело, щеки запали, глаза провалились, как огромные темные пещеры, рот алел, словно вся кровь устремилась к губам, волосы реяли черным пламенем. Она сильнее их всех, понял мальчик. Даже певица была сметена дикой красотой Хильды. Он видел, как в крике открывается ее рот, но кричал в безграничном отчаянии и гневе не один только рот — кричали ее руки, ее ладони ее грудь, бедра, все существо ее кричало. Она стояла у края яруса в торжественно-черном, закрытом платье и все же была более обнаженной, чем декольтированная красавица внизу на сцене. Я отдаю всего себя тебе, твоей прекрасной, невыразимой страстности, пело все в мальчике. Ты своим обликом сжигаешь их дотла — так огненная лава слизывает с лица земли трухлявый лес. Хильда еще кричала, закрыв глаза, ее рот, казалось, начал терять свою силу, контуры губ расплылись, руки соскользнули с поручня. Она кричала, обращаясь уже не к сцене, а запрокинув голову вверх, к своду, будто ища там того, кто имел бы силу предотвратить нечто страшное, невообразимое.

Отец обнял ее за плечи и подтолкнул к выходу, чтобы успеть увести до того, как взметнется буря. Звук закрываемой двери потонул в гаме сцепившихся в партере противников. Медленно закрылся занавес. Шум усиливался. Множество голосов пели «Германия превыше всего». Кто-то пытался противопоставить им другую песню, но голоса были слишком слабы и малочисленны, чтобы одержать верх. Мальчику казалось, будто стены содрогаются от шума.

Фойе полнилось выкриками, долетавшими из зрительного зала. Отец, держа Хильду за плечи, спустился по лестнице. «Убийцы! — кричала она. — Убийцы, это убийцы! — Она кричала и на ночной улице, скривив рот, с трудом разлепляя губы: — Убивайте же, убивайте, палачи!»

Дома мать заварила чай из корня валерианы, Хильда застыла, выпрямившись на краешке дивана, уставившись в пространство ничего не видящим взглядом. Мать держала ее руку, сидя с ней рядом, и Хильда не отнимала руки.

— Все, пора пришла, — сказала она вдруг. — Вы сами это видели.

Мальчика отослали спать. Когда в спальню вошли родители, он спросил:

— Она заболела?

— Нет, — ответил отец, — просто сегодня она увидела то, что уже пережила однажды. Как начинают убивать. У любого сдадут нервы.

В свете фар проезжающих машин мальчик увидел, как отец обнял мать. Они убьют Эриха и моего отца тоже, вдруг понял он. Ему очень хотелось скользнуть к отцу в постель, но он считал себя уже слишком взрослым, да и не желал мешать родителям. Он повернулся к стене, на глаза набежали слезы, но, прежде чем они пролились, он заснул. Его разбудил голос отца:

— Она выбралась через окно. Я вынул ключ из входной двери…

В комнате горел свет, створки ставен были распахнуты.

Темное платье Хильды лежало на диване. Мальчик прикрыл глаза. Она сейчас у Эриха, подумал он и снова погрузился в сон, не успевший еще отлететь. Она боится за него…

Я никогда больше не увижу Хильду, решил мальчик и ничего не сказал, когда мать сняла для Хильды пустовавшую комнату, с плитой и еще годной печкой. Она приобрела электроплитку, спиртовку и старую деревянную кровать. Комната была в нескольких минутах ходьбы от квартиры родителей. Мать даже поставила на окно горшок с геранью, а над столом повесила лампу с зеленым абажуром. Зачем все это, думал мальчик, но через неделю Хильда явилась смущенная, лепечущая, благодарная матери за все. Мальчик хотел знать, что случилось, но стеснялся спросить. Он перенес ее вещи в новое жилище, мать достала пирог и молотый кофе. На старомодной кровати лежало зеленое шелковое покрывало. Здесь она будет спать, думал мальчик.

— Ты будешь навещать меня? — спросила Хильда.

— Да, я буду приходить к тебе.

Мать ушла, а он все раздумывал, можно ли теперь спросить Хильду, что случилось и видела ли она Эриха. Он стоял у двери и не знал, с чего начать. Она лежала на кровати, лицом к стене.

— Политика лишает мужчин сердца, — произнесла она, не дожидаясь его вопросов. — Они убьют его, а я ничего не могу изменить. Я умираю, когда его нет. Ему нужна моя помощь. Ему нужно все, что требуется человеку, но мне не разрешают с ним быть. Они запрещают мне это.

Мальчик не знал, что ответить. Она громко всхлипнула.

— И я, скотина, понимаю это. Я понимаю его. Так уж устроен человек. Если он что-то понял, он все прощает. Но что из этого выйдет? Он просто прогнал меня. Представь себе только, взял и прогнал.

Больше она ничего не сказала, и мальчик закрыл дверь.

Спустя несколько воскресений, лежа с матерью и отцом на поляне, он ел шницель и пил холодный чай.

Будто невзначай к ним приблизился Эрих. Они говорили с ним о том, о чем все говорили в такие дни, а потом отец и Эрих ушли собирать ягоды. Мальчик плелся за ними следом и, прежде чем Эрих вышел из леса на дорогу, догнал его.

— Я больше не увижу тебя?

— Справляйся обо мне у хозяина гостиницы, он скажет тебе, где я.

Они пожали друг другу руки. Первый раз в жизни мальчик ощутил, что мужчина пожал ему руку как равному. Отойдя на несколько шагов, Эрих остановился, достал из нагрудного кармана конверт и протянул мальчику письмо. «Для Хильды» — стояло на конверте. Почему Эрих отдал его мне, а не отцу? Мальчик спрятал письмо.

На обратном пути они молчали. Проходя мимо дома, где теперь жила Хильда, увидели свет в ее окне, и всем стало словно бы легче. Мальчик взял отца за руку.

На следующий день он отнес письмо. Оно было совсем коротким, Хильда пробежала его глазами, сложила, засунула в конверт и спрятала в кармане передника.

— Он разрешил мне писать ему, — сказала она и гордо улыбнулась, словно одержала победу.

С этих пор мальчик стал наблюдать за ней еще пристальнее. Хильда больше не плакала, но и не казалась такой счастливой, как в то время, когда пропадала на два-три дня. Ее чувства, вероятно, улеглись. Один раз, когда она дала ему отнести на почту письмо, он заметил в ее взгляде прежний блеск, но тут же на глаза ее навернулись слезы. Подтолкнув мальчика к порогу и закрывая дверь, она крикнула:

— Беги, беги скорей!

Он помчался на почту и бросил письмо в ящик, даже не взглянув на адрес. Об Эрихе она не упоминала. Лишь однажды, когда мальчик по неосторожности проговорился, что в воскресенье видел Эриха, она притянула его к себе и выспросила все подробности. Мальчик рассказал больше, чем было в действительности. Хильда слушала, обняв его за плечи, а когда он закончил, схватила его руку и прошептала:

— Эту руку он тебе пожал?

И, прежде чем мальчик что-либо понял, поцеловала его руку и на мгновение прижала к груди. Потом поцеловала еще раз. Он понял, как мало предназначался этот поцелуй ему. Хильда увидела, что мальчик не рад навязанной ему роли, что его юная мужская гордость задета. Тогда, обхватив его голову, она приблизила его лицо к своему и быстрыми поцелуями осыпала лоб, глаза, рот.

Эти поцелуи показались мальчику совсем другими, чем все те, которыми она награждала его до сих пор. Он долго их вспоминал. Перед сном пытался вызвать в себе то чувство, которое пронзило его в миг прикосновения. Чем дольше он раздумывал, тем яснее ему становилось, что в Хильде произошло нечто, чего он не может постичь. В нем зрела решимость постучать в ее дверь, но потом его вновь охватило сомнение. Он снова читал книгу о певице и в пятницу пошел к брату Марихен в тот час, когда девочка мылась в чане. Брат подманил его к замочной скважине, приоткрыл заслонку и дал ему заглянуть в кухню. Что за перемена произошла с Марихен! Она сидела в чане, закрыв глаза, вольготно откинувшись на край, руки, сложенные на коленях, покоились в воде. Можно было бы подумать, что девочка спит, но лицо ее озаряли отсветы сильных чувств. Брат закрыл заслонку.

— Опоздал, дорогой, — сказал он. — Она что-то поняла. Здесь нам больше делать нечего.

Мальчик растерялся. Он надеялся, что с Марихен удастся договориться и он пойдет к Хильде более знающим.

Брат девочки сказал:

— Я познакомился тут с одной. Она откалывает такие штучки, которых не вычитаешь и у певички.

Но мальчик не стремился это узнать. Он хотел, чтобы пятница поскорее кончилась, прошла бы суббота, а в воскресенье он, наконец, постучится к Хильде. В воскресенье, в полдень.

В воскресенье, ближе к полудню, он вымыл лицо и руки, причесался и направился к дому, где жила Хильда. Ее окно было занавешено белой полотняной шторкой. Она еще спит, подумал он, это хорошо.

На темной прохладной лестнице никого не было. Мальчик вспомнил, как однажды, года два назад, он уже стоял перед дверью женщины. Я тогда был еще совсем ребенок, подумал он. Это было жарким утром в каникулы. На пригорке за соседним домом не было видно ни души. Только трава, деревья, кусты. Тишина, сюда долетали лишь слабые отзвуки суматошного мира. Мальчик сидел под березой и читал. В доме напротив, наверху, почти под самой крышей, открылось окно и какая-то женщина с рыжеватыми волосами, перегнувшись через подоконник, закрепила ставни. На ней была ночная рубашка с глубоким вырезом. Он почти не знал ее, но каждый раз здоровался, и женщина дружелюбно отвечала. Как-то даже подала ему руку, и он почувствовал, что кончики ее пальцев шершавые (она работала в ювелирной мастерской, шлифовала стекло). Запрокинув голову, женщина подставила лицо солнцу, потом принялась расчесывать волосы, ласковыми движениями проводя по ним гребнем. Закончив, почистила расческу, осторожно сняла волос, упавший на грудь. Мальчик смотрел на женщину сверху, с пригорка, и мог заглянуть в ее квартиру. В глубине комнаты видна была смятая постель. Женщина отложила расческу, заколола волосы (под мышками у нее были темные пятна) и отошла от раскрытого окна. Мальчик сбежал с холма вниз, вошел в дом, поднялся по лестнице. Постучал. Женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, — ответил он и услышал, как в двери поворачивается ключ.

Перед ним стояла женщина, какой он ее только что видел в окне. Она взглянула на него с удивлением и спросила, зачем он пришел. Мальчик пытался придумать отговорку, но тут его рот сам собой произнес правду. Он сказал, что видел ее в окне. Она пригласила его войти. Кровать была не убрана, на смятой белой простыне — отпечаток тела. Женщина все еще была в ночной рубашке, но это не смущало ее. Она подошла к буфету, взяла тарелку, поставила ее на стол, положила на тарелку леденцы и кусочки шоколада. Она присела к столу и пригласила мальчика, он взял леденцы, она шоколад. Он неотрывно смотрел на нее.

— Ты часто глядишь в мое окно?

— Да, — ответил мальчик.

Помолчали. Она позволила ему смотреть на себя, перекатывая во рту кусок шоколада. Потом спросила об отметках, о каникулах, о родителях. Он все так же пристально глядел на нее и отвечал. Она посмотрела ему в глаза — он надеялся, что теперь-то она воспримет его таким, каким он сам ощущал себя в эту минуту. Но она спокойно обсасывала своими красивыми округлыми губами шоколад с пальцев, а он смотрел на нее и желал, чтобы она подольше это делала. Поблагодарив его за визит, она сказала:

— Приходи когда захочешь, поболтаем о том о сем.

И встала. Мальчик тоже поднялся, отломил кусок леденца и положил его обратно на тарелку, а потом подал женщине руку. Она обняла его за плечи и повела к двери. Он ощущал, как под рубашкой движутся ее бедра. Когда за ним закрылась дверь, он почувствовал: минуту назад он был близок к тому, чтобы в его жизни произошло нечто великое, прекрасное и неведомое, но, не успев изведать этого, он был отринут в пустые будни детского бытия. И все же по лестнице он спускался уже другим человеком.

На этот раз все будет иначе, подумал мальчик и постучал. Затем осторожно припал ухом к двери. Там было тихо. Он постучал еще раз, очень негромко. Наконец заспанный голос спросил:

— Кто там?

Мальчик сказал, что пришел забрать отцовы воротнички. К двери приблизились шаги. Щелкнул ключ, зазвенела цепочка, отодвинулся засов, повернулась ручка — перед ним стояла Хильда.

— И чего ты в такую рань? — спросила она, распахнув перед ним дверь и прошла назад, в комнату.

На ней был только старый выцветший купальный халат. Она прошла в угол комнаты, он не спускал с нее глаз и в это мгновение вдруг почувствовал, что в комнате есть кто-то третий. Мальчик обернулся.

На кровати сидел мужчина. В рубашке с закатанными рукавами, безволосая грудь обнажена, на ней — татуировка. Мальчик съежился, будто от удара. Чужак гордо осклабился, словно совершил нечто похвальное, постучал сигаретой о ноготь большого пальца, чтобы уплотнился табак (сигарета была из самых дешевых), и сунул ее в рот. Потом чиркнул спичкой и, раскуривая сигарету, произнес:

— Ну-с, молодой человек! — и небрежно протянул мальчику руку, не вставая с кровати.

Мальчик, застеснявшись, пожал ее.

Нечасек, по профессии брадобрей, был не намного старше Хильды. Он обращался к мальчику не иначе как «молодой человек», а тот должен был называть его «господин Нечасек».

Бритье не могло прокормить Нечасека, он брался за любую поденную работу, носил тяжести на верхние этажи, перекапывал землю на садовых участках, а три-четыре раза в год получал из каких-то неведомых источников, которые он окружал таинственным молчанием, некоторые суммы денег, их хватало на то, чтобы иной раз позволить себе маленькие радости: пиво, танцы в стрелковом ферейне, бутылочку ликера для Хильды и время от времени поход в сомнительные заведения. Он утверждал, что является сыном гладильщицы сорочек и фенриха из гонведов, который за это время успел стать полковником, но перед всем светом отрицает существование сына по фамилии Нечасек. Воскресным утром брадобрей предпринимал небольшие вылазки: он стучал в три-четыре двери, которые быстро открывались (как правило, женщинами), быстро запирались, а через полчаса вновь отпирались и захлопывались за ним. Он был среднего роста, поджарый, без лишнего мяса на крепких костях, с наглым и цепким взглядом. Брился он, как и все мужчины в округе, два раза в неделю.

— Молодой человек, вот я смотрю на вас, — сказал он мальчику при второй встрече, — и знаю, что с вами происходит.

Мальчик покраснел.

— Вам приспело время побриться, — продолжал Нечасек. — У вас не пушок и не борода, ни пух, ни щетина — это нехорошо, вам нужно, наконец, решиться. Присядьте, пожалуйста.

Мальчик в некоторой растерянности сел на единственный табурет в комнате.

Он надеялся встретить Хильду, а теперь вот сидел один на один с этим мужчиной и чувствовал, как ни странно, любопытство. Ему и льстило отношение к себе как к равному, и в то же время он ощущал какую-то внутреннюю потребность подчиниться этому человеку. Господин Нечасек обвязал ему вокруг шеи полотенце, наточил бритву о ремень, и прежде чем мальчик понял, что происходит, господин Нечасек провел сухой бритвой от левого виска до середины подбородка, повернул его голову налево и проехал бритвой по правой половине, потом снизу под подбородком, по шее. Кожа горела. И вот господин Нечасек, брадобрей, уже стряхнул пух на пол Хильдиной комнаты и вновь прижал мальчика к табурету, когда тот привстал от испуга и боли. Потом налил две рюмки коньяка.

— Опрокинем, и р-раз! — вскричал он. — За успешное бритье!

Опрокинули и еще раз, и мальчик уже не знал теперь, где горит больше, внизу подбородка или в горле.

Этот человек и его обхождение не особенно нравились мальчику, но он покорился. Кого-то этот мужчина напоминал ему, только он не мог вспомнить кого.

— Молодой человек, я покажу вам жизнь, как она есть. Когда смотришь на вас и видишь, как вы разглядываете женщин, например Хильду, то сразу понимаешь, что с вами происходит. Я предлагаю вам посетить клуб стрелкового ферейна. Там пускают с шестнадцати лет, а если вы возьмете привычку с сегодняшнего дня регулярно бриться, вы в свои четырнадцать будете выглядеть на все шестнадцать. Я заговариваю с женщинами, вы ждете в кустах, а я стою на страже, потому что там много гостей, но очень мало кустов, в саду стрелкового ферейна. Вы замечаете, у меня насчет вас готов план. Если же в стрелковом саду ничего не получится — а бывают дни, когда не везет, хоть тресни, — тогда мы пойдем в «Скальный грот». Там выпьем всего лишь чашку черного кофе или мокко, если хватит денег. Ваша уважаемая матушка наверняка говорит: курильщики и мужчины, пьющие черный кофе, суть прожигатели жизни. Это правильно. Но лишь отчасти. Она не знает всех взаимосвязей. Ведь речь идет об освежающих, бодрящих напитках, и ни о чем другом. И не верьте, молодой человек, не слушайте, когда вам говорят обратное. В «Грот» приходят женщины, вы понимаете, о каких я говорю, и пьют там чашечку кофе, чтобы поддержать кровообращение, а чтобы иметь приятный вкус во рту, выпивают рюмочку тминной перед сном. Они благодарят бога, что еще одна ночь позади. Но когда они увидят изящного молодого господина, сон у них как рукой снимет. Такую невинность каждая с радостью возьмет с собой. Вы ведь невинны, если позволите задать такой вопрос?

Мальчик, снова покраснев, подумал: до чего еще он договорится? Но тут же все вопросы были сняты рукой мастера.

— Все эти разговоры о невинности — ерунда. Разве можно решить, кто невинен, а кто нет? — продолжал господин Нечасек. — Это все равно что отгадать загадку: сколько яиц может съесть великан натощак? Если вы невнимательны, вы скажете: что ж, двадцать-то он наверняка съест. И вот вы уже попались. Потому что натощак он может съесть одно-единственное яйцо, второе будет уже не натощак. Теоретически это правильно, но вообще-то совершенно неверно, если подходить к этому с практической точки зрения, потому что одно-единственное яйцо, такую малость, настоящий великан и не заметит. Это яйцо ему на один зубок, оно проскочит в глотку, будто его и не было. Значит, лишь после десятого или двенадцатого или после первых полутора дюжин можно сказать, что это уже не натощак. И, обращаясь к вашему случаю: буде какая-то женщина осчастливила вас, если позволите так выразиться, то теоретически вы больше не невинны, но, если вы позже — предположим, через полгода — вспомните об этом, вы поймете, что те первые десять раз были еще чистейшей невинностью. И в этом деле требуется, как у великана, своя дюжина или даже полторы дюжины, пока ваша невинность, я бы сказал, не растворится сама по себе и не исчезнет.

На мальчика произвела впечатление непосредственность, с которой господин Нечасек рассуждал о вещах, о которых никто никогда не упоминал или говорил только вполголоса.

Как охотно желал бы он пойти вместе с этим мужчиной на следующую утреннюю воскресную прогулку, чтобы прослушать дальнейшие лекции, но отец повел его в городской театр, где маленький толстенький человечек, говоривший с венским акцентом, дирижировал хором рабочих. Он отчаянно жестикулировал, много говорил и кричал:

— Пусть не смущают вас громкие имена! Вы можете все то же самое, что и буржуазия. Больше отваги, товарищи!

А потом коротышка снял куртку и повесил ее на стул. И это на сцене театра! Зрители аплодировали, мальчик тоже был захвачен всеобщим порывом. В конце уже пели все вместе, песни подхватывал зал, у певцов выходили самые трудные рулады, и они сами себе аплодировали.

— Не давайте себя одурачить! — вскричал коротышка на прощание. — Шампанское, а не пиво — напиток пролетариата. Всего вам доброго! Вперед, заре навстречу!

Аплодисменты долго не утихали.

Когда мальчик на следующее воскресенье, сопровождая господина Нечасека в его воскресной прогулке, рассказал ему о маленьком дирижере, брадобрей Нечасек сказал:

— Да, а что вы думаете, разве у нашего брата все устроено по-другому? «Не давайте себя одурачить!» Это ведь и нас касается. Я выучился брить в одной венгерской деревне под названием Уифалу, это по-венгерски значит примерно то же, что Новоселки. Там люди не ходят сами к баротвало — это по-венгерски значит «брадобрей». Там брадобрей идет в вандеглё, что по-венгерски значит «трактир», и ждет. И туда приходят люди и бреются. И вот сижу я, как сейчас помню, и жду. И приходит человек, у которого слава самого крепкого мужчины во всей округе. Вы понимаете, о чем я говорю. Этот человек… имени его я сейчас не скажу, ну да ладно, потом наверняка вспомню. Этот человек, как утверждали, мог поднять кое-чем, ну вы понимаете чем, полное ведро воды. Вы понимаете как? И тут хозяйка говорит, знает, мол, она таких сэихёш, это по-венгерски значит «хвастун». Вы понимаете? И тогда человек говорит… А, вспомнил! Его звали Дюла, Фекете Дюла. Так вот, этот Фекете Дюла говорит хозяйке: «Спорим!» «Хорошо, — говорит один завсегдатай, — если ты это сделаешь, я выставлю полное ведро барака», — это по-венгерски значит «водка». «Нет, — говорит Дюла, — если я это делаю, то хозяйка идет со мной на сеновал». Хозяйка думает: все равно он никогда этого не сделает, а целое ведро барака — больше, чем дневная выручка. «Если ты ничего другого не потребуешь, — говорит хозяйка, — то вот как раз полное ведро барака». А мужчина говорит хозяйке «Шагич» — это по-венгерски значит «помоги мне». «Шоха», — отвечает хозяйка, что по-венгерски значит «никогда». «Ну, — говорит Дюла, — тогда ничего не получится». «Игэн, игэн, — говорит хозяйка, — (это по-венгерски значит вроде „помоги мне бог“). — Мой муж все равно в городе, а немного шутки не повредит, да и наш оборот от этого повысится». Так что вам сказать, она помогает ему, вы понимаете как. И в честь Фекете раздаются аплодисменты. А потом он поднимает целое ведро барака. Опять аплодисменты. «Хорошо, — говорит он, — а теперь на сеновал». А тут прискакал хозяин, там еще сегодня все ездят на лошадях, потому что Венгрия очень плоская страна, и женщина говорит, нет, мол, она не пойдет на сеновал. Хозяин слезает с коня, и Фекете Дюла спрашивает его: «Сколько будет должен проигравший, который отказывается платить за проигрыш?» Хозяин говорит: если есть свидетели, то тройную цену. И все кругом смеются, а хозяйка заливается краской, и хозяин спрашивает: «Что здесь происходит?» И Фекете Дюла говорит, так, мол, и так было дело. Тут хозяин начинает кричать: может, она хочет выставить три ведра такого дорогого барака? Это же больше, чем недельная выручка! И как мы будем выглядеть перед людьми! А венгры очень дорожат своей честью. Есть такая венгерская поговорка: «Честь потерял — все потерял». Там с этим делом строго. Они там все на этом свихнутые. Ну, и пришлось хозяйке, чтобы ее муж не потерял чести, идти с Фекете Дюлой на сеновал. А хозяин наливает всем барак, и все начинают пить, и становится очень весело и хорошо. Приходят цыгане, заводят музыку. В этой стране очень любят музыку, беспрерывно ее заводят и беспрерывно танцуют. «Эйен, эйен!» — это по-венгерски значит примерно «поднимем стаканы», а когда все уже немного угомонились, приходит хозяйка с Фекете Дюлой с сеновала. «Ну, — спрашивает хозяин жену, — как было дело?» Но та не хочет отвечать. Тогда он говорит: «Ну, кто лучше, этот или я?» И тогда хозяйка говорит: «Сильнее он, но лучше — ты». Вы понимаете разницу? Фекете тут же повернулся и ушел. И всю дорогу горько плакал, люди говорят, он никогда больше не прикоснулся ни к одной женщине. Так это его сразило, молодой человек. Вот видите, не давайте себя дурачить! Моя история подтверждает эти слова даже лучше, чем ваш дирижер, хотя и он по-своему прав.

В следующее воскресенье отец и сын поднялись на гребень горы. Там они обсуждали все вопросы, накопившиеся за неделю.

— Венгерский — красивый язык, ты не находишь? — спросил сын.

— Да, мой мальчик, но на нем говорит относительно мало людей.

— А я хочу выучить его.

— Ну, тогда ты будешь стараться больше для собственного удовольствия и наверняка без особой пользы.

— Все равно еще красивее — французский, — мечтательно протянул мальчик и рассказал, как он с помощью латыни, фантазии и любви к предмету разложил стопку «Юманите» по порядку, за что удостоился похвалы господина Гольдштейна, и ему это польстило. Ведь он так любит господина Гольдштейна. Он поправился: любил раньше.

— А что произошло? — осведомился отец.

Ничего особенного, но все же нечто весьма огорчительное. Не успел господин Гольдштейн похвалить его, как на вопрос фрау Гольдштейн, кто этот мальчик, Гольдштейн, думая, что мальчик не знает чешского, ответил на этом языке: «Этот? Да сынишка одного здешнего пролетария».

— А что в этом плохого? — спросил отец.

— Он же так назвал тебя. И произнес это слово, будто «дерьмо».

— Ну и что ж? Он не любит пролетариев.

— Но он выписывает «Юманите», приходит сюда, его зовут Гольдштейн, да еще он чех.

— И все же он не любит пролетариев. Будь то немецкие пролетарии или чешские. Каждый класс любит только своих.

— А почему такое пренебрежение к нам? Он же должен понимать, что мы заодно!

— Даже если он это и понимает, мой мальчик, он не любит пролетариев. Ему здесь лучше, чем среди чешских буржуа, но это далеко не повод, чтобы любить пролетариев.

— Так он не один из наших?

— Нет. Он на нашей стороне. Но не совсем.

— Но ведь, если придут немцы, его же первого заберут. Чешского Гольдштейна!

— Он и такие, как он, рассчитывают на вмешательство Франции.

— И все же, когда вырасту, буду учить французский.

— Учи, — сказал отец, и они запели «Марсельезу» по-немецки.

Мальчик пел, чтобы доставить отцу удовольствие, а сам размышлял о Гольдштейне, «Юманите» и вопросе, почему же все так трудно: чешский, еврейский, немецкий да еще классовый вопрос по-чешски, по-еврейски и по-немецки. Но потом песня увлекла его. Он видел рисунок: клещи из Москвы и Парижа раздавливают руку, тянущуюся из Берлина к Праге. Может, все еще устроится. Я выучу венгерский, французский и обязательно русский. Втайне его тянуло и к ивриту, ему нравились надписи на могильных плитах и песни.

Еще через воскресенье господин Нечасек брить клиентов не пошел. Мальчик постучал к Хильде и был удивлен, застав Хильду и господина Нечасека в постели.

— Подвинься, Хильда, — предложил господин Нечасек, — молодой человек худощав и не займет много места.

Хильда оторопела.

— Где есть место на двоих, хватит места и на троих, — заявил господин Нечасек, отодвинулся к стене и сильным движением притянул Хильду к себе.

— Плохо ты кончишь, посадят тебя за это, — сказала Хильда, попытавшись обернуть все в шутку.

— Раздевайтесь, молодой человек, — пригласил господин Нечасек, но Хильда вскочила с кровати, надела тапочки и поставила на спиртовку кастрюлю с водой.

Мальчик видел, как тяжело колышется ее грудь под полотном рубашки, бедра просвечивали сквозь ткань в свете низкого окна. Господин Нечасек поманил его к себе.

— Есть на что взглянуть, а? — сказал он и взял сигарету.

Хильда сунула мальчику в руки кофемолку.

— Не слушай ты его, — сказала она.

— Это занятие не для масс, молодой человек, помните об этом, — ухмыльнулся Нечасек.

Мальчик крутил ручку кофейной мельницы и вопрошающе смотрел на Хильду.

— Много не всегда дает много, — продолжал господин Нечасек.

— Когда же ты, наконец, заткнешься? Можешь ты хоть чуточку помолчать?

— Окружающий мир дает нам тому немало примеров. В русской Галиции, если это название вам что-нибудь говорит, в тысяча девятьсот шестнадцатом году служил мой друг, фельдфебель-лейтенант, а в том же городишке, названия я сейчас не припомню, что, впрочем, не играет никакой роли, проживала одна женщина.

— Спорим: маленькая, хрупкая, худенькая женщина, — сказала Хильда.

— Да, маленькая, хрупкая, худенькая женщина, и когда к ней кто-нибудь заходил, вы понимаете зачем, его потом тут же отвозили в лазарет, диагноз — полное изнеможение. Ну, вы понимаете.

— Что за вздор! Утихомирься, наконец.

— Слушайте меня внимательно, молодой человек. В том же полку был ефрейтор по фамилии Дерек Бачи, он был ординарцем-ефрейтором.

— Подумать только, ну надо же, ординарцем-ефрейтором! — воскликнула Хильда.

— Я говорю это потому, что люди эти получали надбавку, большую, чем обычные солдаты. И когда однажды речь опять зашла о той женщине, мой друг, фельдфебель-лейтенант, говорит ординарцу-ефрейтору: «Ты, — говорит мой друг, — ты же, кажется, венгр. Может, попробуешь с этой женщиной? Ведь венгры лучшие мужчины в Европе. Три дня отпуска. Ну, по рукам?»

— Насыпь кофе в кофейник.

Мальчик выполнил просьбу Хильды. Она залила ржаной кофе водой.

— Короче говоря, Дерек Бачи берет бутылку самогона, получает надбавку и в этот вечер не приходит назад, и на следующий день его нет, и вечером. А приходит он только через день. И все спрашивают: «Ну как?» «Идите туда, — говорит Дерек Бачи, — и смотрите сами».

— А теперь навостри уши. Венгр и женщина — что-то будет!

— Женщина лежала на постели и успела только еле слышно прошептать…

— Да не нагоняй ты на мальчонку страха, старый осел! — проворчала Хильда.

— «Мужчина не виноват, — сказала она, — я сама так хотела. Он был лучше, чем я».

— Это же был венгр! Понимаешь, венгр! Мадьяр! Эйен! — вставила Хильда.

— Клянусь мамой, все думали, что она умирает.

— Потому что она была такая маленькая и хрупкая, настоящая куколка. — Хильда передала мальчику еще горсть зерен.

— Но она оклемалась. И к счастью, мой друг, фельдфебель-лейтенант, взял тогда с собой людей, которые могли все подтвердить. Слух об этом случае докатился до офицерского казино. А там был такой обер-лейтенант по фамилии Чокай, может, вы уже где-нибудь слышали его имя. Его отец был главнокомандующим, и поэтому Чокай знал многих людей, даже в Вене. Он написал в Вену в один госпиталь врачу, полковнику, имя его я сейчас не припомню, и спросил, что тот думает по этому поводу. В ответ на это из Вены тут же прислали трех профессоров из университета, все знаменитости с мировым именем, специалисты в области сравнительной урологии, три корифея. И они восемь дней обследовали Дерека Бачи. Один из профессоров, такой примериус профессор доктор Йозеф Белославек, родом из Брюнна…

— Кажется, раньше он был из Мэриш-Трюбау, — поддела Хильда.

— Так вот, он сказал моему другу, фельдфебелю-лейтенанту: такое ему ни разу не встречалось на практике ни в Мэриш-Трюбау, ни в Брюнне. Настоящий феномен. Спустя неделю они установили, в чем была загвоздка. А дело было в том, что там, где у вас и у меня два, вы понимаете где, у него было три. Так вот, там у него было три, вы понимаете чего. И именно поэтому он мог так много, потому что, пока два были в работе, третье могло отдохнуть. Но что интересно, он был абсолютно бесплоден. У него было много, однако много не всегда дает много, если в этом нет того, что составляет суть. Вы понимаете? Узнав это, он тут же пришел к примериусу Белославеку и спросил: «Господин главный врач, разрешите обратиться с вопросом, можно ли здесь что-нибудь сделать?» Тогда три светила собрались на консилиум и выразили ему свое решение в том смысле, что лишнее надо вырезать.

— Меня тошнит от твоего рассказа, — сказала Хильда.

— Так не слушай! Верите, совершенно безвредное хирургическое вмешательство. И в ту же неделю его прооперировали, а теперь он живет неподалеку от Румберга и у него шесть детей. Как выяснилось при операции, это лишнее нейтрализовало два остальных. Вы понимаете, молодой человек? Нейтрализовало!

Господин Нечасек умолк, а мальчик совсем растерялся. Чтобы хоть что-нибудь сказать, он спросил:

— А разве им нечем было другим заняться там, на войне?

— И для таких вещей всегда есть время, — ответил господин Нечасек. — Может быть, в грядущей войне уже нет, но тогда еще были другие времена.

— Вы думаете, будет война, господин Нечасек?

— Войны бывают всегда. Они всегда были и всегда будут.

— Ты становишься все ограниченнее, — упрекнула Хильда.

— И кто против кого, господин Нечасек? — поинтересовался мальчик.

— Об этом я предпочел бы не распространяться, молодой человек, — ответил господин Нечасек.

Потом они пили кофе. Господин Нечасек, лежа в постели, наблюдал за мальчиком, который неотрывно смотрел на Хильду. Она держала чашку перед собой, низко к ней наклонившись, открывая его взору сильное крепкое тело.

О войне, о бункерах, которые строились в горах, об их действенности, их размерах и прочности, о стратегии будущей войны много говорили и завсегдатаи Дома любителей природы. Мальчик поднимался теперь туда только с отцом, потому что мать проверяла бухгалтерию для какого-то торговца зерном.

Когда отец и сын принесли из кухни гороховый суп, к ним подошла Янка. Мальчик обрадовался: в такие дни отец был настроен особенно благодушно. После обеда мальчик пошел по ягоды. Он собирал ежевику, губы и пальцы его скоро совсем посинели. На лугу ниже гостиницы, в высокой сухой траве, он увидел отца и Янку. Они лежали рядом и смотрели в небо. Отец держал Янку за руку. Мальчик повернул обратно в лес и побродил там еще немного. Выйдя из леса, он нашел их обоих на другом месте, рядом с ними сидел Эрих. Место было выбрано так, чтобы никто не мог подойти незаметно. Мальчик подсел к ним. Они не прервали беседы.

Подул ветер, пригнул травы. Задрожали верхушки сосен. Облака набухли, потемнели. Приближался дождь. Разговор шел о возможной мобилизации, о том, какие возраста будут призваны, о командных должностях, об офицерах-немцах, будут ли их посылать на границу, о Красной Армии — действительно ли у нее так много самолетов, чтобы доставить целые дивизии в Богемию и Моравию, о вероятности газовой войны, о близящемся поражении в Испании. Это вызывало мрачные мысли, настроение у всех упало. Только Эрих каждому слову о поражении и бессилии противопоставлял вопрос. Он превращал вопросы в контрвопросы и вскрывал взаимосвязи, которые проясняли возможность новых поворотов. Мальчик думал: как остер его ум, как хладнокровно, непреклонно он держится. А каково бывает ему, когда ночью он лежит в своей комнате, слышит шелест деревьев и думает о доме? Интересно, откуда он родом? Как я рад, как горд, что знаком с таким человеком. Что бы он подумал обо мне, если бы узнал о моих воскресных брадобрейных прогулках с Нечасеком? Вспоминает ли он Хильду? Жалеет ли, что прогнал ее, или он вынужден был ее прогнать? Наверное, ему приказали. Как живет он без ее любви? Или такому, как он, лучше живется без такой Хильды? И как могла она после столь умного человека жить с этим господином Нечасеком? Или она просто так взяла Нечасека к себе, однажды вечером, от отчаяния из-за Эриха, от обиды? А если они переживут войну — или то, что надвигается на нас, — будут ли они тогда вместе? Сойдутся ли опять? Или Нечасек сделал их любовь невозможной? Только бы это было не так, пожелал мальчик. Если наше дело победит, любящие обязательно должны быть счастливы. Он подумал об отце и Янке, но тут же отогнал эту мысль.

Пока он сидел и наблюдал за спорящими, Эрих тоже глядел на него. Заметив это, мальчик спросил:

— Почему ты больше к нам не приходишь? Мы были бы так рады.

— Приду, — пообещал Эрих, — после, когда мы снова сможем быть самими собой.

Ветер усилился, становилось прохладно. Все поднялись.

Эрих сказал отцу:

— Разве мы знаем, кто будет нас однажды расспрашивать? Или допрашивать. Тебя, меня и даже мальчика. Разве не лучше нам пока ничего не знать друг о друге? Может, от этого будет зависеть наша жизнь.

Воцарилось молчание. Эрих с напускной улыбкой сказал:

— Я ведь майский ребенок. Ты же знаешь, нам везет, только надо смотреть в оба. И остерегаться сильных чувств.

— Вы оба майские дети. Малыш тоже майский ребенок, — заметил отец.

Янка посмотрела на мальчика, тот не понял и переспросил:

— Я ведь родился на сретенье Марии, в феврале.

— Вот именно, — сказала Янка и, как ему показалось, лукаво подмигнула.

Обходя болотистое место, они отстали от Эриха и отца, и мальчик, пользуясь случаем, спросил, что все же значит «майский ребенок». Янка ответила:

— Есть такое поверье, будто дети, зачатые в мае, всю жизнь беспомощны против любви. Чувства играют у них первую роль. Так люди говорят.

Они нагнали мужчин. Янка взглянула на отца и сказала, обращаясь больше к нему, чем к мальчику:

— Но бывает такое не только у майских детей.

Внезапно полил дождь и промочил их до нитки.

Хозяин гостиницы затопил большую печь. Все сидели, тесно прижавшись друг к другу, сушили куртки и рубашки. Кто-то рассказывал о многоэтажных домах в Москве с центральным отоплением, где во всех помещениях поддерживается нужная температура. Одни находили это очень современным, другие хвалили печное отопление, которое не снижает влажности воздуха. От комнатного отопления перешли на башенки и украшения, которые теперь вошли в Москве в моду. Разгорелся спор, является ли это отклонением от основного направления прогрессивной архитектуры. Нашлись защитники и противники, предлагались обоснования, высказывалось непонимание. Настроение поднялось, потому что всем было ясно, что речь здесь идет о большем, нежели об архитектуре и стиле. От непонимания в этих вопросах скоро перешли на непонимание в гораздо более важном. Назывались имена людей, которые были известны большинству в зале, всего несколько лет назад они сидели здесь вместе со всеми за столами и с открытым сердцем и подкупающей искренностью говорили и думали о деле, которое было для всех самым главным. Трудно было представить себе, что они стали предателями и врагами. Сумерки проникли в зал. Но света не зажигали. В полутьме говорилось легче, свободнее. Мальчик попробовал вспомнить людей, о которых шла речь, их черты, одежду, их голоса, но понял, что, кроме имен, ничего о них не знает. А некоторых он не помнил даже по именам.

Зазвучал голос Эриха, мальчик закрыл глаза, чтобы лучше слышать.

— Я встречал предателей, — говорил Эрих, — а за них я обе руки готов был положить в огонь. — Он говорил громче обычного, торопливо и почти угрожающе. — И тому, кто этого еще не понял, я повторяю: речь идет о жизни и смерти.

Тон его не допускал возражений. Будто он хотел разом покончить со всеми разговорами, будто не желал больше ничего об этом слышать. Будто такой разговор мог чему-то повредить. С каждым словом росло его возбуждение. В Эрихе появилось то, чего прежде мальчик никогда в нем не замечал, — раздражение по отношению к спрашивающим: против кого готовится следующая война. Кого мы должны защищать в ней? В чем наша сила и в чем слабость?

— А для тех, других существует вообще только один вопрос: как нас уничтожить. Все иные вопросы обсуждать уже незачем. Каждый день приближает нас к войне. Тот, кто забудет это хотя бы на миг, будет к ней причастен.

Янка сказала:

— Полностью согласна с тобой.

Но Эрих даже не кивнул ей. Мальчик прислонился к спине Эриха. Какой он сильный, как перекатываются мускулы под свитером, когда он говорит, думал мальчик.

Расходились поздно — уже затемно. Одежда была еще влажной от дождя. Мальчик отстал от отца и Янки он хотел побыть один. Он размышлял о только что услышанном, пытался представить себе, как будет выглядеть война, будут ли идти бои здесь, в горах, разрушат ли город, их дом, квартиру, можно ли от этого где-нибудь укрыться. Он вспомнил фильмы про войну, хотя, верно, предстоящая война не будет похожа на ту, из фильмов. Английские и американские фильмы про войну, не считая коротеньких стычек с пальбой и драками, были даже веселыми. У немцев же было посерьезнее. Только Луис Тренкер вносил некоторую долю оживления в горные бои. Зато очень смешными были итальянские солдаты. Они боялись тирольцев и говорили на ломаном немецком. На пасху мальчик видел в маленьком кинотеатрике на окраине города русский фильм. «Истинные патриоты» даже устроили по этому случаю скандал. Речь в фильме шла о будущей войне. Показывали нечто совершенно невероятное, фантастическое, и все же казалось, будто это происходит или произошло в действительности. В самый обычный день, как всякий другой, люди сидели на балетном представлении, вдруг задернули занавес, и публике сообщили, что на страну напали враги. Юный пионер обратился с воззванием к сидящим в зале пионерам. Потом падали газовые бомбы, очень много стреляли, в конце картины горел самолет, который сбил отец юного пионера, и на секунду видно было, как на крыле машины плавится серебряная свастика. Зрители аплодировали, а на улице их поджидали «истинные патриоты» выкриками «русские холуи» и издевательской песнью. В газетах с национальным самосознанием стояло: так вот он каков, этот советский дух, этот сеятель ненависти между народами. Вот чего стоят миролюбивые речи советского министра иностранных дел в Женеве.

Мальчик нагнал в темноте Янку и отца, все трое взялись под руки и запели: «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать. Как невесту, родину мы любим…» Янка все время пела: «И свое отечество мы любим», а отец упрямо поправлял: «Как невесту, родину мы любим». Они даже поспорили, может ли быть у пролетария отечество или нет. Единодушие в данном вопросе достигнуто не было.

Когда отец и мальчик остались одни, отец сжал его руку, оба думали о прекрасном дне, о матери, которая ждала их, и о Янке.

— А она тоже майский ребенок?

— Нет, — ответил отец, — она родилась в начале весны.

И это было приятно мальчику. Когда они пришли домой, мать сидела, склонившись над расчетами.

Ночью мальчик проснулся. Будто кто разбудил его. В голове сверкнули слова «майский ребенок». Он вдруг понял, почему он майский. Перед днем его рождения существовал ведь и день его зарождения! День в мае! Он откинул одеяло, приподнялся в кровати и посмотрел на родителей. Отец лежал на спине, глубоко дыша открытым ртом, мать — на боку, подтянув колени, положив правую руку отцу на плечо. Так, значит, в мае. Почему мысль об этом была столь нова и столь волнующа для него. Он пытался вспомнить события, произошедшие с ним в мае, но припомнил немногое. Майские бдения в церкви капуцинов. А ведь родители поженились там, в этой церкви. Это не приходило ему на ум, когда он сидел на светлых скамьях и разглядывал девочек. Почему-то ни разу он не подумал, что здесь, на этом самом месте родители после венчания позировали фотографу, что они стояли здесь задолго до того, как он родился. Ему казалось, будто мир родился вместе с ним и никаких праздников и будней до него и быть не могло.

И еще один майский вечер он вспомнил. Перед ним на пюпитре лежали раскрытые ноты этюда. Он старательно водил смычком, но результат его стараний был весьма посредственным. Окно было открыто. Учитель стоял рядом и виртуозно сопровождал его мелодию блестящими импровизациями, но это был уже не флейтист городского театра Рёрль, а господин дипломированный инженер, который учил его играть на скрипке только из любви к музыке, учил раскованно, весело, без досады и угроз, по-доброму, с огромным терпением, подбадривая ученика, когда тот совсем терял веру в себя. Мать часто встречала этого человека во время деловых поездок. Они разговорились, он узнал о ее трогательном отношении к музыке и предложил прислать к нему сына, чтобы попробовать еще раз. И вот, субботу за субботой, ближе к вечеру, в печальнейший час дня, мальчик спешил на окраину с футляром под мышкой, полный страха перед тем, что его ожидает, движимый лишь чувством долга перед матерью и господином инженером. Он сознавал всю тщетность этих попыток, надеялся лишь на чудо, разочаровываясь раз от разу все больше, и втайне молил высшие силы, чтобы всему этому пришел когда-нибудь конец.

В тот майский вечер мать предупредила, что придет их послушать. Комнату заполнял теплый воздух, из сада доносились смутные дурманящие ароматы, щелкал соловей. Смычок мастера летал и прыгал, стремительно взбегая по струнам то вверх, то вниз, наполняя комнату и сад мелодичными каденциями и арпеджио. Мальчик скупо, деревянно водил наканифоленным смычком по грифу новой, недешево обошедшейся скрипки и удивлялся, как человек, стоящий с ним рядом, претворяет детские упражнения в классическое совершенство.

Оба слышали, как скрипнула калитка. Где-то в саду на одной из маленьких деревянных скамеечек сидела теперь мать и слушала их. Мальчик играл с особенным усердием и в то же время с чувством стыда. Он знал: мать сейчас наверняка думает, что это ее мальчик исторгает в мир такую красоту.

Когда она вошла в комнату, глаза ее блестели. Мальчик покраснел и смутился, потому что своей игрой на скрипке невольно обманывал ее. Инженер поцеловал ей руку, потом они беседовали, сидя на кушетке. Мальчик старался не слушать их. Он смутно подозревал, что мешает, но ему казалось невозможным уйти и оставить их наедине. Этого мать никогда бы не позволила. На прощание инженер опять поцеловал матери руку.

Мальчик шел рядом с матерью мимо пригородных садов, она положила руку ему на плечо, а он тискал ручку футляра потной ладонью, переживая, что обманывает ее. В этот майский вечер в атмосфере ночного сада и пения соловья к нему пришло неожиданное открытие, наполнившее его страхом. Он понял, что мать носит в себе тайную беспомощную любовь, открыть которую никогда не найдет в себе смелости, и еще он понял наконец, что мужчина, преподававший ему игру на скрипке, жертвовал своими субботними вечерами не из любви к искусству и веры в талант мальчика, а из симпатии к матери, к которой он все же относится лишь с интересом и любопытством, но никогда не полюбит ее с тем тихим, бессловесным самопожертвованием, с каким любит его мать.

Дорога домой была неблизкая, и печаль все больше охватывала мальчика. А ведь отец тоже мучается. И он подавляет в себе страстное влечение к этой молодой, наделенной множеством обольстительных телесных красот Янке, будучи не в силах спрятать от глаз мальчика свой голод по ней. Мальчик шел рядом с матерью и молча благодарил ее, держа руку в ее руке, за ту жертвенную любовь, в которой она жила с отцом. И отца он тоже ни за что не хотел бы потерять. Разве сможет он жить без него, без его сильных рук и теплого голоса, без запаха дерева и смолы, скипидара и шеллака. Он мысленно окинул взглядом круг самых близких ему людей. Как бывает все это с любовью, постоянством, скрытым, мучительным, изменчивым и умирающим потом счастьем? — вопрошал он. И придет ли это однажды и к нему? Он всю жизнь потом будет помнить тот вечер, со всеми его огоньками, запахами, звуками и движениями.

Он смотрел на родителей, которые мирно спали, мать дышала тихо, почти беззвучно, отец с шумом втягивал воздух глубокими вздохами. Мальчик думал: только живите как можно дольше. Я не смогу вынести боль утраты. Лучше всего было бы умереть раньше вас.

— Молодой человек, — сказал господин Нечасек, — теперь для вас начинается серьезная жизнь.

Мальчику исполнилось четырнадцать, пошел пятнадцатый, на щеках уже росла щетина.

— Сегодня мы, вместо того чтобы идти брить клиентов, пойдем в «Скальный грот». В воскресенье утром там почти нет публики, зато нет и следа полиции. Я познакомлю вас с заведением, и хозяин будет знать, что вы за человек.

У мальчика забилось сердце, но он напустил на себя равнодушный вид. Они шли по булыжнику. Дома справа и слева выглядели заброшенными. Новые строения были даже не оштукатурены. От ручья несло клоакой, а раньше, по утверждению стариков, здесь ловились форели, но потом туда стали спускать воду из красилен, сточные воды и всевозможные отбросы. Мутная вода неслась в неизвестность через кустарники и бетон по треснувшим трубам. В этот час как раз заканчивалась воскресная месса в Мариенкирхе, которая стояла на той стороне переулка, на склоне, поднимавшемся террасами. Оттуда доносились звуки органа. Мальчик казался себе безнадежно порочным. Будь то всего несколько лет назад, он выходил бы сейчас из церкви, стараясь попасться на глаза преподавателю катехизиса, чтобы заслужить «отлично» по закону божьему. А сегодня он шел по этой улочке к «Скальному гроту», откуда начиналась настоящая жизнь.

Дом, в котором первый этаж занимал «Скальный грот», весь был покрыт подтеками и разводами. Окна, маленькие и узкие, запотели, внутрь заглянуть было невозможно. На улицу доносились запахи пива, подвальной сырости, отхожего места, несло супом из потрохов. Настоящий мужской запах, подумал мальчик. Через темную прихожую коридор вел мимо выкрашенного гудроном писсуара ко входу в зал. За отдельными столиками сидели несколько человек, все больше пожилые мужчины. В углу, отгороженном гардеробными вешалками, скучала крашеная блондинка в юбке, плотно обтягивающей бедра. Она мельком взглянула на вошедших. Мальчик покраснел и встал рядом с господином Нечасеком к маленькому круглому столу.

Господин Нечасек заказал для себя черный кофе: «Посмотрите, как прожигатель жизни пьет кофе», а для мальчика — суп из потрохов. Это задело мальчика, он вспомнил мать. Если бы она только знала, где он сейчас! Но она же не знает. Мальчику стало дурно от запаха супа, белого рубца с короткими ворсинками, от кусков требухи, и он завидовал господину Нечасеку, перед которым стояла чашка ароматного кофе и стакан чистой воды.

— Так вот, — обратился к нему господин Нечасек, — дело обстоит так: идею со стрелковым ферейном мы оставляем. Это совершенно излишне и, кроме того, стоит денег. Я тут, между прочим, подыскал для вас одну знакомую. Она замужем, а для начала всегда лучше замужняя женщина: если что случится, за спиной всегда есть муж. Более подробно я объясню вам позже. Это для вас самое удобное, молодой человек. Вы приходите, осматриваетесь, делаете, ну вы сами знаете что, платите, уходите. Без дополнительных расходов, без этих фиглей-миглей и без уговоров: «Могу ли я вас попросить на танец», а потом вдруг в саду идет дождь. Нет, я за ясные отношения. Ваша жизнь — это ваша жизнь, ваши деньги — ваши деньги, а они здесь на своем месте ради своего дела. Вначале я вам одолжу, позже вы сможете мне их отдать. А если раньше не получится, я подожду до тех пор, пока вы не начнете работать.

Мальчик давился, запихивая в себя суп из потрохов. И почему я, собственно, его ем, думал он, злясь на самого себя, только потому, что он мне его заказал? Он смотрел на Нечасека сощурившись, полными отвращения глазами. Теперь я вспомнил, кого мне напоминает этот господин Нечасек. Как я мог быть столь слеп! Мужчину с кошками. Да, он выглядит совсем иначе, но похож на того, с кошками.

Это было осенью прошлого года. Мальчик сидел с ребятами на берегу реки, за спортплощадкой. Мимо проходил мужчина с джутовым мешком за плечами. В мешке что-то барахталось. Мужчина сел рядом с мальчиками и бросил мешок в воду, подождал, пока тот уйдет под воду, и вытащил его за веревку на берег.

— Смотрите, — сказал он, — и учитесь, этим можно заработать немного денег. Топить кошек.

Он вытянул мешок с еще живыми кошками из воды и опять бросил его в реку. Вновь вытянул на берег.

Самый младший начал плакать.

— Надо уметь сдерживать себя, иначе ты не настоящий парень, — сказал мужчина.

Мальчик смотрел на происходящее с ужасом. Но он смотрел. И опять мешок в воду, и вновь наружу. Один парнишка убежал.

— Слабак! — крикнул мужчина. — Кто хочет попробовать?

Никто не тронулся с места.

— Маменькины сынки, — хмыкнул он и в этот раз дольше продержал мешок под водой, но, когда вновь вытянул его, животные были еще живы.

Мальчик поймал взгляд мужчины, и ему показалось, что тот делает все это не из-за кошек, а чтобы помучить ребят. Ему стало страшно, и он убежал. Было нестерпимо плохо, хотелось выдавить из себя все наружу, но он не мог, как ни сжимал желудок. Он забился в кусты. Что это был за человек, на что он был способен? Такие, как он, таили в себе опасность. Они несли опасность всем людям. Мальчик страшился жестокости этого незнакомца и в то же время думал, что это сильный мужчина, такой, который умеет заставить других делать то, чего сами по себе они не желают. Ты сопротивляешься, но потом делаешь это. Мальчика охватил страх перед такой силой. Он знал, что всегда будет ей повиноваться. Он представил себе руки, которыми мужчина бросал кошек в воду и опять вытягивал их из воды. И представил себе, как этими руками тот касается женщин. Он хотел отогнать от себя это видение и вспомнил Эриха. Эрих никогда бы не смог топить кошек. Он никогда не смог бы мучить других. Эрих никогда не будет убийцей, хоть у него и есть револьвер. И поэтому они убьют его. Те, другие, убивают быстрее и лучше. Убийство — их ремесло. Они этому нигде не учились, этому не научишься, просто это вошло в их плоть и кровь. Этого нужно хотеть, к этому нужно стремиться, это нужно любить, от этого нужно получать удовольствие, радость, как тот мужчина испытывал радость, топя кошек.

Пытаясь проглотить кусок рубца, мальчик думал: как мог я это забыть? Мужчина передо мной и тот тип с кошками, они — одного поля ягоды. Ведь он делает со мной то же, что тот живодер у реки.

Нечасек внимательно наблюдал за мальчиком.

— Вам не нравится? Так оставьте! Кофе для молодого человека!

И опять они вроде бы стали партнерами, стали на равных. В мальчике поднялась волна стыда. Он отставил тарелку с остатками супа и получил черный кофе, поднес чашку к губам и отпил. А стыд подымался все выше.

— Вот видите, не так уж это и страшно — быть прожигателем жизни. Ваша фрау мама — прекрасная женщина. Она много сделала для моей Хильды, и я рад, что могу отплатить ей тем же. А что слышно о Хильдином бывшем?

Мальчик отпивал кофе маленькими глотками. Он пытался растянуть паузу как можно дольше.

Нечасек сунул сигарету в зубы и посмотрел на блондинку, она послала ему в ответ призывный взгляд. Она и мальчику заглянула прямо в лицо, но его занимали другие мысли.

Несколько дней спустя отца призвали в гражданскую строительную бригаду работать на границе. Пришло лето тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Столяры и плотники должны были строить заграждения и укрытия. Мать и сын проводили отца на вокзал. Все трое были очень спокойны, говорили с надеждой о будущем. Немцы не отважатся на захват Чехословакии. Отец тоже хотел теперь верить в помощь Франции и руку Англии. Расставаясь, говорили о скорой встрече.

О вопросе господина Нечасека мальчик рассказать отцу сразу не успел. А когда решился наконец, начались тревожные события, и он не хотел отягощать отца дополнительными тяжелыми мыслями. Дома Хильда отвела мать в сторону, и они долго говорили с взволнованными лицами.

Вечером мать сказала:

— Нечасек ездит курьером «истинных патриотов». За плату. Держись от него подальше.

С Хильдой мальчик о том случае не говорил. Ему было жаль ее. Он видел, как она страдает из-за Нечасека.

С каждым днем напряженность в отношениях между Прагой и Берлином возрастала. Фюреры «истинных патриотов» ездили к своим фюрерам в рейх. На границе почти не существовало контроля, будто не было больше никакого порядка и надежности. Немецкие радиостанции сообщали в стиле донесений с фронта, подкрепленных звуками Эгерландского марша, сколько немцев ежедневно перебегает в рейх и примыкает к зеленым добровольческим отрядам. С германской стороны начались нападения на чешские пограничные посты. Чехов захватывали в плен и отправляли в рейх, где с ними обходились как с военнопленными. По дорогам богемской приграничной полосы разъезжали на мотоциклах «истинные патриоты» и передавали донесения о каждом передвижении чешских войск немецкому вермахту, в подчинении которого себя числили. Некоторые уже начали шить знамена со свастикой. Женщины надели чепцы и одежду в народном стиле и вязали кофточки, которые назывались «берхтесгаденскими», потому что резиденция фюрера всех немцев находилась в Берхтесгадене. Немецкая пресса сообщала о кровавых восстаниях в Чехословакии, которых и в помине не было. Десятки тысяч судетских немцев уходили в рейх, на родину в рейх, домой в рейх!

С тревогой читал мальчик газеты и слушал радио. Страх рос в нем. Он попросил мать позволить ему повидаться с Эрихом и получил разрешение провести несколько дней в Доме любителей природы. Мальчик захватил из дому много еды, чтобы тратить поменьше денег.

К полудню он добрался до гостиницы и встретил Эриха. Он тут же хотел рассказать ему сцену с Нечасеком, но вдруг его охватили сомнения. А что отвечать, если он спросит меня, откуда я знаю Нечасека и что у нас за отношения? Чем дольше он раздумывал, тем нерешительнее становился. Он был не готов к этому разговору. Ни за что на свете он не хотел бы говорить неправду. Но как может Эрих доверять ему? Разве не перебежал он от него к Нечасеку точно так же, как Хильда?

Мальчик хлебал гороховый суп и искал для себя оправданий. Разве не было все то, что он узнал от Нечасека, столь же исполненным значения для его жизни, как и то, что он слышал от Эриха? Разве не надо ему набираться в жизни премудрости и как мужчине? Он решил отвечать на вопросы Эриха с полной прямотой, ничего не изменяя и не умалчивая. Вечером, когда в доме наступит тишина, когда все угомонятся, я постучу в дверь к Эриху и попрошу его поговорить со мной. И начну разговор с вопроса Нечасека о «Хильдином бывшем». Вопрос этот казался ему все более странным. Он был задан вовсе не между прочим и не без задней мысли. А теперь Нечасек служит у «истинных патриотов»…

А если в этом действительно таится опасность? Если она растет для Эриха с каждой минутой? Если у Нечасека было задание? И откуда у него деньги, которые он хотел ему ссудить?

Мальчик купил себе лимонад и сел на лугу перед домом. День выдался теплый. Из леса слышались взрывы — там строили вторую линию укреплений вдоль немецкой границы. Делали просеки, ставили бункеры, рыли окопы.

К полднику из леса показалась группа солдат. Ими командовал молодой лейтенантик. Наверное, это был взвод одного из бункеров. Все обитатели гостиницы вышли из дома и приветствовали гостей. Курчавый, молчаливый, вечно ждущий почту и деньги австриец, как обычно, с трубкой в зубах; жизнерадостная маленькая берлинка, замужем за греком, ждущая разрешения на выезд; всегда что-нибудь читающий светловолосый, с хриплым голосом мужчина и Эрих. На нем были резиновые помочи, застиранный серый костюм, волосы гладко зачесаны назад. Хозяин — с дружелюбной улыбкой на покрытом оспинками лице — стоял за столом раздачи. Мальчик видел, как обитатели дома вынули кошельки и, подсчитывая геллеры и кроны, заказывали для солдат холодное пиво и стопки шнапса. Мальчик тоже дал деньги на кружку пива. Солдаты пили, хозяин подливал, они запели. Их пригласили внутрь, в залу. Поставили пластинку с песней из Испании. Солдаты аплодировали. Большинство из них были взрослые мужчины, только лейтенант казался очень юным. Один русин начал танцевать, подпевая сам себе. Ему хлопали. Все отлично понимали друг друга, хотя эмигранты знали по-чешски едва ли пару слов. Однако на сердце у всех было тяжело. Солдаты знали, что им надо возвращаться в свой бункер, а хозяева, принимавшие их, не знали, найдется ли у них хоть когда-нибудь еще возможность поставить этим людям пиво или бренди. Когда взаимное понимание достигло наивысшей точки, лейтенант дунул в свисток, солдаты построились и попрощались с друзьями. И только при взгляде на лейтенанта, молодого господина, говорящего на моравском наречии, чувствовалось, что в ресторане на Кёнигсхёэ ему было бы лучше. Там он сидел бы в ресторанчике, а солдаты веселились бы сами по себе.

Перед командой к отправке из рядов солдат поднялись четыре-пять сжатых кулаков. Маленькая берлинка и Эрих ответили тем же. Лейтенант, прищурившись, посмотрел на солдат. Отряд тронулся с места. Прежде чем скрыться в лесу, некоторые помахали эмигрантам. Еще долго слышалась в лесу их песня.

Мальчик увидел усталый взгляд Эриха и подошел к нему. Эрих притянул мальчика к себе.

— Ну, как они тебе?

Мальчик хотел тут же рассказать о Нечасеке, но счел невежливым не ответить на вопрос.

— Лейтенант, во всяком случае, охотнее боролся бы против нас, чем с нами заодно.

Эрих похлопал мальчика по спине и, прежде чем отойти, сказал:

— Всегда помни об этом. Даже если в это не верится. Да это и не легко понять.

Вечером, еще до наступления темноты, когда все сидели за ужином, Эриха подозвали к телефону. Он сказал в трубку лишь несколько слов, допил чай, помахал рукой ужинавшим и пожелал:

— Всего хорошего, развлекайтесь.

Мальчик пошел за ним следом.

— Мне надо поговорить с тобой, Эрих.

— Не сейчас.

— Но это важно, поверь!

— Как только вернусь.

Он слегка пожал руку мальчику. Почему он так торопится, думал мальчик. Через несколько минут Эрих сел на велосипед, въехал по пригорку наверх и исчез за гребнем горы.

На утро следующего дня обитатели дома увидели, как из-за гребня показался пожилой мужчина и спустился к дому. Он сидел на велосипеде, на котором вчера уехал Эрих. Поставив велосипед, он снял зажимы с брюк, вошел в столовую и подозвал хозяина. Они прошли, как слышно было по шагам, в комнату Эриха. Хозяин вернулся один, остановился у двери с посеревшим лицом. Все смотрели на него.

Он сказал:

— Они отстреливались и боролись до последнего. Никого в живых не осталось.

Мальчик уехал в город следующим автобусом. Но потом, не заходя домой, пересел в поезд и поехал к отцу.

Он увидел его совсем обессилевшим, удрученным. Из почти сотни рабочих, призванных на службу, на работе остались только двое. Все другие перешли границу к людям из добровольческих отрядов. Никто не мог предотвратить это, все было основательно подготовлено. Да и некому было предотвращать. Постовой с ружьем, пожилой чех, выстрелил два раза в воздух, потом снял ружье с плеча и отправился к командиру, чтобы пересчитать патроны. Оставшиеся видели, как уходящие, распевая песню «Мы маршируем все дальше», направились к немецким постам. Сейчас они уже стоят под немецкими знаменами.

Мальчик и отец ели колбасу и булочки, пили холодный чай из фляги, которую отец всегда, сколько помнил мальчик, воскресенье за воскресеньем носил в своем рюкзаке, когда они отправлялись в Дом любителей природы. Прежде чем отец закурил, мальчик сказал ему все. Закончил словами:

— Последнюю пулю он оставил себе.

Это была последняя честь, которую он мог оказать Эриху.

Отец не зажег сигарету.

— Не рассказывай пока матери, и Хильде не надо. Я хочу сначала разузнать, правда ли это.

Он сунул сигарету обратно в пачку и долго молчал. Рука его играла топором, который лежал рядом. Он проверил остроту лезвия большим пальцем, потом приподнял его, будто пробуя на вес. Солнце вытапливало смолу из поваленных стволов, лежавших за ними аккуратной связкой. Запах смолы распространялся вокруг — так пахнет мир, думал мальчик.

Вклиниваясь в молчание отца, он спросил:

— С каким деревом ты любил работать больше всего?

Отец не изменил позы — видно, мыслями он был с Эрихом.

— Махагони, красное дерево. Фанеровку из махагони можно разглядывать, как картинки в книге…

Мальчик сказал:

— Я имею в виду строительный лес.

Отец растянулся на траве, прикрыв ладонью глаза. Ему тяжело от моих расспросов, подумал мальчик. Но разговора об Эрихе я не вынесу.

— Однажды я работал с веймутовой сосной, это было самое прекрасное дерево, с каким я имел дело. Я и сейчас узнал бы его запах из дюжины других. Оно из Канады.

Послышалась сирена. Ее заводили рукой, и звучала она, точно одинокий призыв.

Они попрощались, крепко пожав друг другу руки.

— Не вешай нос, мой мальчик.

— Хорошо, папа.

Но прежде чем отец отвернулся, мальчик спросил:

— А Янка уедет?

Отец ответил, глядя сыну в лицо:

— Да, у нее уже есть паспорт и бумаги на выезд в Англию.

— И ты тоже уедешь?

Отец отрицательно покачал головой и пошел обратно, делать свою работу — строить уличные баррикады из бревен. Как тяжело он идет, думал мальчик. У всех столяров сутулая спина. Под лопатками у них вырастают мускулы от постоянного напряжения. Да и к старости спина прямее не становится. Отец старится, подумал мальчик. Все идет к своему концу.

Мальчик изо всех сил бежал к автобусу. Он был единственным пассажиром.

Дверь в квартиру была незаперта. В кухне на плите стояли кастрюли. На пламени спиртовки что-то булькало. Он боялся встретить Хильду, потому что она легко выпытала бы у него тайну. Стоило ей только спросить об Эрихе, и у него не хватило бы сил умолчать о его гибели. Самое худшее, если она сидит сейчас, склонившись над одним из своих длинных писем, заполняя строку за строкой, вся уйдя в мысли об Эрихе. Он осторожно потянул к себе дверь в комнату, но там было пусто. Тогда он заглянул через приоткрытую дверь в спальню и вдруг остолбенел от зрелища, открывшегося ему. Там, на кровати его отца и матери, на раскинутых подушках и одеялах, господин Нечасек изо всех сил бросал свое полураздетое тело на Хильду, будто ослепленный кровавой ненавистью, в горле его клокотала ярость, он ожесточенно выкрикивал проклятья и угрозы в беспомощно обнаженную грудь Хильды. Но больше всего потрясли мальчика те невероятные слова, которые выкрикивала женщина. Верхняя часть ее тела наполовину свешивалась с кровати, головой вниз, взгляд ее был обращен к мужчине, глаза, широко распахнутые в невыразимом счастье и сумасшедшей, неистовой ярости, устремлены в пустоту, руки крепко охватили спину господина Нечасека, а рот, красивый полный рот Хильды, кричал ввысь, словно тот, к кому обращен был этот крик, находился в ином мире, за пределами человеческого разумения.

— Убей меня, — кричал рот Хильды, — убей меня! — И снова: — Разорви меня! Убей! Дай мне умереть, умереть!

Мальчик стоял будто в дурмане. Хильда кричала и визжала, мальчик слышал ее и после того, как закрыл дверь комнаты.

В кухне он стоял в полной растерянности. Что происходило там, в той комнате? И это было то, что ему предвещал воскресными утрами господин Нечасек? И это подразумевалось, когда говорилось: они соединились в любви? Это так выглядело, так слышалось? А Эрих тоже кричал такие слова? Или Хильда узнала о смерти Эриха и потому хочет умереть? Это было бы мальчику понятнее всего. Мысли разбегались, лишь одно мальчику стало ясно: по ту сторону любви существовало нечто, до сих пор ему неизвестное. Часть этого ему только что приоткрылась. Это было самое отвратительное открытие в его жизни. А может, господин Нечасек просто пьян? Какое-то время в мальчике теплилась эта надежда. Эрих говорил часто: когда мы победим, алкоголь будет приравнен к яду. Да люди и не захотят больше затуманивать себе мозги. Лишь тогда человек сможет свободно продвигаться по пути истинной человечности.

И вокруг нет ни единого человека, кого мальчик мог бы расспросить об этом. Спрошу отца, подумал он. Но вернется ли он? А если пражское правительство, дай ему бог, не сдастся? А если французы и Красная Армия придут на помощь, а отец будет на границе, когда все начнется, и за своими бревнами на баррикаде получит пулю? Мальчик закрыл лицо руками. Образ кричащей в пустоту женщины вытеснил все мысли. Как страшно, думал он, но что самое страшное — Эрих в эту минуту мертв, и его тело, наверное, уже сожгли, и пепел его развеяли или закопали в землю в длинном ряду под регистрационным номером. Единственное утешение, что он пал в бою, что его не забили насмерть после допросов, до последнего вздоха выспрашивая имена и явки. И еще хорошо, что он погиб в лесу. В лесу умирать лучше, чем при уличной перестрелке. Лучше опуститься в траву, чем упасть на булыжник. Так мальчик уговаривал себя, но утешение не приходило.

Сбоку от плиты стояла низенькая скамеечка для ног, ее не видно было от двери. Мальчик скорчился на скамейке. Он слышал, как прощаются Хильда и Нечасек. Голос мужчины был трезв. Он не был пьян. И голос Хильды звучал как обычно. Мальчик слышал, как закрылась дверь, в кухню вошла Хильда. Она содрогнулась, увидев его.

— Ты давно здесь?

Он не ответил и отвернулся.

— Ты это видел?

Он еще дальше отвернул голову. Он не хотел видеть ее блуждающего взора.

— Ты видел нас.

Он спрятал лицо в ладони, пригнувшись к коленям.

— Но ты ничего не расскажешь ни матери, ни отцу.

Он съежился еще больше.

— Обещай мне, что ты ничего не скажешь.

Она опустилась рядом с ним на колени, чтобы быть к нему ближе. Он хотел убежать, но остался, почувствовав на себе ее руки.

— Пусть это будет нашей тайной, — горячо шептала Хильда, губы ее были совсем близко от его лица.

— У нас будет общая тайна, и мы ее никому не откроем.

Теперь губы касались его уха, он чувствовал ее дыхание на своей щеке.

— Скажи «да». Скажи, что никому не расскажешь. Мы сможем с тобой обо всем говорить, ты услышишь от меня все, что захочешь, самые тайные вещи.

Он хотел встать, но что-то удерживало его.

— Ты можешь потребовать от меня что угодно, только не говори никому… — Она шептала тихо и настойчиво.

Все в нем противилось этому голосу. Отец запретил говорить Хильде о гибели Эриха. Но он не мог больше держать это в себе. Это было последнее средство, чтобы отодвинуть от себя эту назойливо шепчущую женщину. И ничто на свете не было так важно ему в ту минуту, кроме одного.

— Эрих убит, — сказал он.

Хильда застыла, будто желая понять, что он сказал. Попыталась опереться на плечи мальчика, но руки ее не держали, они скользнули в стороны, и голова ее сначала опустилась мальчику на колени, потом упала вниз, на линолеум пола. Она лежала, тяжелая и немая, как мертвая. И только когда из глаз ее брызнули слезы, мальчик преодолел страх, что с ней случилось что-то невероятно страшное и непоправимое.

Девять недель спустя, в один из первых ноябрьских дней, в город вошли войска вермахта.

Отец вернулся домой в сентябре, через несколько дней после того, как в Мюнхене четверка из Германии, Италии, Франции и Англии признала принадлежность пограничных областей Богемии и Моравии рейху. Отец пришел ночью, совсем обессилевший, потому что отправился в путь тайком, чтобы не разбирать баррикаду, построенную им самим.

Весь сентябрь был полон солнца и ранней осенней прелести. В день, когда в город въехали немцы, на небе набухли серые облака, а после полудня, когда в город вступали все новые и новые колонны, разразилась гроза.

Тем не менее вдоль дороги выстроились толпы людей, в восторге выбрасывающих руки навстречу солдатам в нарядных военных машинах, будто указуя на небо, откуда всеобщий господь бог осыпал их такими замечательными победами. На Нейштадтской площади, приветствуя проезжающие немецкие орудия, духовой оркестр стрелкового ферейна играл нидерландскую благодарственную молитву. При словах «Он не позволит злым управлять праведными» некоторые из женщин опустились на колени. Многие молитвенно складывали руки. На улицах пели, кричали «хайль», приветствовали немецким приветствием, задирая руку вперед. При виде серых немецких колонн многие люди плакали от счастья, что они наконец-то вернулись в лоно родины и что рейх сам пришел к ним. В окнах стояли сотни тысяч свечей и привносили своим светом в вечера старонемецкий уют, над улицами протянулись зеленые гирлянды. Они висели над новыми знаменами, которые красным своим полотнищем, белым кругом и крючковатым черным крестом создавали в городе настроение праздничной торжественности. Немецкие войска вступили в чистенький, разукрашенный, сияющий тысячами немецких огоньков городок. Перед темными окнами останавливались люди и выспрашивали имена, происхождение и расу.

Вскорости Хильду отвели на допрос. Это были дни, когда из соседней Саксонии начали прибывать первые автобусы, из которых вылезали мужчины и женщины в разноцветных маленьких бумажных колпачках. Они спешили к пиву и взбитым сливкам, нажирались и напивались до того, что просили местных жителей отвести их к автобусу, распространяя вокруг запах блевотины и пивной смех. Колпачки еще болтались у них на резинках, и улыбка счастья застыла в остекленелых глазах. Городские удивлялись: сколько же могут выпить люди из старого доброго рейха и как много и охотно они поют, обнявшись и раскачиваясь в такт.

Хильда ловко выпуталась из расставленных силков, защитила своих благодетелей и сослалась на господина Нечасека, который принадлежал к «истинным патриотам». А до этого она с отцом и мальчиком относила под влажным бельем на чердак корзины с книгами. Мальчик молча опечаленно наблюдал, как отец заполнял корзину за корзиной книгами, которые стояли у стены и всегда были в обиходе. Сколько он себя помнил, сидя за столом, он разглядывал книги напротив. И вот это уходит. Кусочек прошлого, кусочек жизни уносили в корзине на чердак, опускали в сундук и накрывали безобидными вещами. Мальчик и Хильда вместе относили тяжелые книги на чердак. Но часто, руководствуясь одним упрямством, Хильда в одиночку несла наверх корзину, до краев заполненную книгами и влажным бельем. Мучилась, потела, тянула, поднимала и переставляла корзину со ступеньки на ступеньку, будто старалась избавиться от переполнявшей ее застарелой ненависти.

Мальчика опечалило открытие, что отец отправляет на чердак не только политические книги со знаками и символами левых и красных. Этого требовал просто здравый рассудок. Отец упаковал журналы и книги, которые сопровождали его всю жизнь, книги без единого политического слова и рисунка. Например, синие тетради, к которым он имел глубокую и никогда не прерываемую привязанность, которые были ему дороги уже из-за празднично-орнаментального черного шрифта на глубокой сини обложки. Он купил их на деньги, которые прислал его отец, когда он овладевал столярным ремеслом, еще в десятилетие перед первой мировой войной. Отец часто листал эти альбомы и не мог насмотреться на старинные бюргерские дома, порталы, фахверковые стропила, мосты, с изяществом воздвигнутые фонтаны и лестницы. Он рассматривал красоты сводов и крыш, надписи над дверями, соотношение оград и окон и сады за столетними стенами. Он любил воскресным утром брать их в руки, пока в квартире царила тишина и никто не отвлекал его, и разглядывал сквозь лупу в приятном отдохновении картинку за картинкой, фрагмент за фрагментом. А теперь сложил эти альбомы в корзину и отнес на чердак, будто не желая больше никаких напоминаний о Германии, которую с удивлением и восторгом познал четверть века назад, придя из богемской провинции в благоустроенные города немецкого севера и юга. Он отложил для погребения на чердаке и самую любимую свою книгу: фолиант, в котором еще в самом начале своей столярной карьеры нашел все, что в мире роскоши изобретено было по части мебельного искусства. В книге этой ему открылись рукотворные высоты, чудеса из балок и досок, фанеровки, политуры, красок и доставленных со всего света и с тончайшим искусством приготовленных лаков. Листая страницы, он путешествовал по вестибюлям, девичьим и гостиным, музыкальным салонам, пролетам лестниц, игровым залам мира расточительства и с изумлением видел, как культура и искусство могут превратить жилище человека в маленький рай. Он знал известные виллы по имени строителей и архитекторов, которые уже вошли в историю архитектуры тогда еще молодого столетия. И так же, как мать, слыша звуки скрипки, с болью понимала, что мечты ее никогда не исполнятся, и все же предавалась надеждам, чтобы жить дальше и не угаснуть в отчаянии, — так же и сердце столяра расцветало при виде этих недостижимых шедевров мебельного искусства.

— Хоть я своими руками и не выпущу в мир подобную красоту, — говорил отец, — и мысль о том, что я когда-нибудь мог бы жить в подобных помещениях, окруженный таким совершенством, останется лишь игрой воображения, нам все же полезно знать, что хранится в далеких виллах, за тяжелыми дубовыми воротами, воздвигнутыми в удивительных пропорциях и выполненными такими же столярами и плотниками, как и я сам. И придет день, когда такие, как мы, будут делать подобное для таких же, как мы.

А теперь он тщательно завернул книгу о чудесной мебели в плотную бумагу и отправил ее на чердак.

Несмотря на запреты, мальчик время от времени наведывался на чердак и читал там книги новыми глазами, иными чувствами, более остро воспринимая прочитанное. Он рассматривал картинки, фотографии и рисунки как свидетелей и отголоски того времени, когда еще жива была надежда, когда было еще время воспрепятствовать тому, что уже свершилось. Если ему становилось слишком тяжело, он запирался в чулане и проводил весь вечер так, будто ничего не произошло. Его взгляд скользил поверх крыш соседних домов, он видел шпили церквей, облетевшие деревья, а на другой стороне улицы — купол синагоги, возвышавшейся на каменистом холме в центре города. Но когда однажды он увидел это таинственное здание, в котором никогда не был, порог которого никогда не отважился бы переступить, — когда он увидел это здание полыхавшим в огне, ему окончательно стало ясно, что прошлая жизнь ушла безвозвратно.

В ту осень мальчику шел пятнадцатый год. Отцу исполнилось пятьдесят. Хильда приближалась к тридцати. А Марихен, если б не была полоумной, встретила бы свою первую любовь. Но, поскольку уж она была Дурочкой Марихен и ни о какой любви не могло быть и речи, она оросилась за мальчиком вслед и бежала вдогонку за ним, за своим счастьем. А мальчик бежал в страхе за свою жизнь. И спустя некоторое время Хильда встретила вечером отца и сказала ему, что, может быть, Эрих вовсе не умер, а прячется на чердаке, и просила отца, чтобы он помог ей избавиться от ребенка. Отца испугала ее просьба, но мысль об Эрихе отодвинула все другие соображения в сторону. Разве не говорил Эрих, что выжить тем легче, чем меньше они будут знать друг о друге, и разве не было теперешнее время переполнено случайными спасениями, несчастиями и происшествиями, граничащими с чудом? И возможно, если бы отец наперекор выдумкам Хильды больше бы доверился своему разуму, понаблюдал бы за мальчиком, расставил бы ему ловушки, то зачинщик всех заблуждений стал бы скоро ясен. Но чувства отца взяли верх над разумом.

Ночью мальчику приснилось, будто кто-то глядит ему прямо в лицо — так близко, что он чувствует на себе чужое дыхание. Открыв глаза, он увидел, что отец смотрит на него. Мальчик подумал: почему он сидит здесь и смотрит, как я сплю? И вместе со сном, который, едва прервавшись, вновь охватил его, пришла мысль: он печалится, потому что рядом нет больше друзей. И тяжелее всего для него разлука с Янкой. Наверное, он тоже хочет уехать, но не решается. Мальчик схватил руку отца, и отец слегка провел рукой по его волосам, осторожно, чтобы не разбудить. Как хорошо, что отец здесь, рядом, и не уехал!

Когда мальчик заснул, отец подошел к окну, выглянул наружу, прислушался, потом тихо и осторожно лег на кровать, чтобы не потревожить мать. Взволновавшие его мысли и чувства не давали ему покоя. Надежда, что Эрих, может быть, жив, охватила его с гораздо большей силой, чем он в том хотел себе признаться. Любовь Хильды, внезапно проснувшаяся вновь, значит, никогда и не утерянная, могла творить чудеса. Может, хоть она вырвется из этого коричневого крысиного гнезда и перенесется в лучшие края. В самых глубоких и потаенных уголках своей души он таил надежду, что Хильда встретит в эмиграции Янку, может, даже будет жить вблизи нее, они подружатся, и таким тайным и удивительным образом все они остались бы связаны. Сколь ни смелы и безрассудны были эти мечтания, они оживили душу отца, и он поговорил с матерью.

Несколько дней спустя в квартиру пришла дружелюбная, решительная полная женщина. Мать выпила с ней кофе, они тихо разговаривали друг с другом, а когда мальчик вошел в комнату, женщина улыбнулась ему, будто давным-давно его знала, пожала руку и все время смотрела на него. Мальчик даже решил, что она, верно, какая-то дальняя родственница. Мать говорила намеками, женщины кивали друг другу, вздыхали, принимались вспоминать прежние времена, но это ничего не говорило мальчику. Прежде — это было время еще до немцев. Прежде — это когда у отца еще росли усы, женщины носили короткие платья и белые чулки, стрижки под мальчика, тогда еще была холодная зима и снег доставал мальчику до пояса. А до этого времени была мировая война и тяжелые ведра с мармеладом, которые отец помог матери отнести домой. Тогда-то они и познакомились.

Мальчик хотел выйти из комнаты, но мать сказала ему со стыдливой и плутоватой улыбкой, будто поверяя недозволенную тайну:

— Это повитуха, которая помогла тебе увидеть свет.

Мальчик растерянно посмотрел на женщину, улыбнулся и, не зная, что ответить, поднялся со стула. Повитуха обратилась к нему:

— Я рада, что вы стали таким крепким молодым человеком.

Мальчик смутился и вышел из комнаты.

Акушерка считала себя обязанной матери. Поэтому она сразу откликнулась на ее просьбу. В родильном доме, где появился мальчик и где мать лежала какое-то время из-за осложнений после родов, сестрой милосердия в отделении, где лежала мать, тогда работала дочь акушерки. Она была молода и неопытна. Однажды в воскресенье после обеда молодая сестра вошла в комнату матери, положила на столик медикаменты и спросила, как больная себя чувствует.

— Хорошо, — ответила мать. — Но я вас совсем не вижу, сестра. Разве уже стемнело?

Это было на сретенье, в феврале, темнело рано. Но в тот день светило солнце, а снег на сучьях и ветвях деревьев за окном делал комнату матери еще светлее и уютнее. Молодая сестра позвала врача, он обратился к заведующему, заведующий позвонил шефу — произошла ошибка, результат обследований пропал или остался незамеченным, и матери грозила опасность. Началось отравление: почки не справлялись. Речь шла о жизни и смерти, дорога была каждая минута. Мать спасли, но дело имело свои последствия для сестры, затерявшей анализ. С тех пор у акушерки было чувство вины перед матерью.

Однажды после обеда мальчика отослали в кино. Хильда лежала в кровати, она плохо себя чувствовала. Отец строгал лучины маленьким острым ножичком. И в таком количестве, что их хватило бы семье на многие недели. В уголке рядом со скамеечкой для ног, на которую по неписаному закону садился тот, кто щепил чурочки, стояла бутылка керосина, хотя в семье пользовались спиртовкой. С конфорки сняли все кружки, вплоть до самого большого, и на плиту водрузили огромный котел с водой. Взметнулся огонь в дровах, в топку подбросили угля, и в маленькой кухне все поплыло от жара. Мальчик попрощался, даже не задав вопроса, в какой связи находится эта озабоченная суета с болезнью Хильды.

В заглавии фильма стояло только женское имя, но подзаголовок гласил, что здесь представлена трагическая судьба певицы и что дети на фильм не допускаются. Деньги на карманные расходы мать сунула ему щедрой рукой, и он купил себе место подороже. Но фильм, как скоро выяснилось, явился для него полным разочарованием. Он ничего общего не имел с судьбой книжной певицы. Речь шла о современной певице в роли Тоски, которая отдалась шефу полиции Скарпии, потому что этот подлец обещал в награду за ночь любви сохранить жизнь ее приговоренному к смерти возлюбленному, расстреляв его холостыми патронами. А на самом деле его расстреливают по-настоящему. Певица же сразу после представления уезжает в Скалистые горы, ибо только она может распутать интригу, в результате которой ее брат попал под подозрение в гнусном преступлении. И влюбляется там ни в кого иного, как в шерифа, который возглавляет охоту за ее невинным братом. Он применяет тот же трюк, что и подлец Скарпиа, так что в конце концов ничего не подозревающая певица приводит своего брата прямо в руки шерифа и тот надевает ему наручники. Зрители с волнением смотрели фильм. Сюжет захватил их, особенно взволновала музыка Пуччини. Но больше всего тронула старая индейская песня, которая раздавалась ночью на берегу озера. Мальчик даже забыл про вяленые бананы, которые купил по дороге в кино. Он втайне благодарил родителей, что они дали ему возможность получить такое удовольствие, да еще место второго разряда.

Когда мальчик вернулся домой, там ничего не изменилось. На пылающей плите все еще стоял огромный котел, все еще подкладывали дрова и уголь, занавеси были опущены, на окне висела даже штора затемнения времен сентябрьского кризиса. Вместо того чтобы открыть окна и выпустить жар, мать колола лед на маленькие кусочки, отец орудовал у открытой топки, а когда мальчик протянул ему руку поздороваться, он извинился и дал ему пожать свой локоть. В движениях его чувствовалось беспокойство. Мальчик втянул ноздрями воздух кухни, пахло керосином. Гора лучинок не уменьшилась.

— Знаешь что, — обратился к нему отец, — сходи-ка еще раз в кино, здесь все не скоро кончится.

На буфете лежали деньги, мальчик легко подсчитал, что на них он сможет купить себе еще полфунта вяленых бананов, и быстренько закрыл за собой дверь. Его тревожила эта молчаливая суета и беготня. Голос акушерки из спальни звучал нарочито беззаботно, а у матери бегали глаза, будто у нее собираются что-то украсть и она следит за всеми. Когда мальчик вышел из квартиры, он услышал, как отец запер за ним дверь.

В фильме действие происходило на Кёльнском карнавале. Два немецких комика, наследники еврейских комиков, выходили и шутили на кёльнском диалекте. Один был большой и толстый, а другой худенький и маленький. Маленький играл роль ловеласа и все время подстраивал розыгрыши, в которые попадал большой. Тот также пользовался успехом у женщин. Публике нравилась их манера обращаться с «бабьем», как называли в фильме женщин, и оставлять их с носом, отделываясь пустыми обещаниями. Малыш говорил на забавном кёльнском диалекте, блистая отвагой, удалью и пылом в лучших традициях немецких офицеров, которыми все здесь восхищались. Особенно удавалось ему игриво произнести «милая фройляйн», слегка склонившись для приветствия. Он сразу стал кумиром всех мужчин маленького роста в публике. Таким хотелось быть. Эдаким сочетанием молодцеватости, выправки, шика и безукоризненной стрелки брюк. Так мечтал обращаться с «бабьем» каждый. Всем хотелось овладеть этим новым немецким тоном и, будучи маленьким человеком из народа, принадлежать к кругам, которые столь неподражаемо могли выговаривать «милая фройляйн». Самая веселая сценка разыгрывалась в отеле с мальчиками-посыльными и телефонами на столиках. Пятеро господ танцевали, обвязав шарфами животы и отпуская балаганные шутки. Паясничая и кривляясь, они передразнивали дамский кордебалет, что им, однако, плохо удавалось. Зрители выходили из кино довольные и мечтали так же провести три отличных дня на Кёльнском карнавале. С тех пор как они присоединились к рейху, все стало возможным. Стоило только получить отпуск и иметь достаточно денег, а главное — все сделать тайком от жены. Зрители тут же с удовольствием сели бы в поезд и поехали на Рейн только ради того, чтобы, обнявшись, раскачиваться всем вместе, распевая «Если б рейнская вода стала золотым вином…». Кто-то сказал:

— Вот когда бы мы по-настоящему развернулись, дорогой Джолли.

И другой подхватил:

— Уж это точно! Ведь теперь от Рейна до венгерской границы протянулся единый рейх, от молодого южного вина до северного цельского, от Гельголанда до Тироля, — вот уж истинная радость, настоящее счастье — принадлежать к такому рейху!

Дома уже было все спокойно. От плиты, правда, еще исходил жар, но туда больше не подкладывали ни дрова, ни уголь. Мать хлопотала в спальне и разговаривала с Хильдой. Повитухи в квартире уже не было, и мальчик спросил, как здоровье Хильды и что с ней вообще происходит. Мать ответила, все в порядке, ей лучше. Женские делишки, добавила она и опять вышла из кухни. Отец отмывал горячей водой руки, лицо и грудь. Он в немой сосредоточенности тер себя, два раза выплеснул воду и налил новую, горячую, попросил свежее полотенце и долго и тщательно вытирался насухо. Мальчик рассказывал содержание фильмов, даже пропел ту мелодию на берегу озера и предложил отцу вяленые бананы. Отец отказался. А когда мальчик запустил зубы в сплюснутую светло-коричневую фруктовую трубочку, отец резко отвернулся и его вырвало прямо в ведро. Прежде чем мальчик успел спросить, что случилось, отец уже выскочил с ведром из квартиры.

Мальчик спал на диване Хильды, отец в кровати мальчика, мать лежала рядом с Хильдой в кровати отца. Погасили свет. Мальчику показалось, что все измучены, будто после беспримерного усилия, и он тут же провалился в глубокий сон. Два раза кино, думал он, плюс вяленые бананы — удачный денек.

А что это за женские делишки? Все, что касалось низа живота, было женскими делишками. Об этом вслух не говорили. Надо посмотреть в толстой книге «Женщина — помощник врача», а может, и не стоит. Раньше он задал бы этот вопрос господину Нечасеку, но тот выехал из Хильдиной комнаты. Господин Нечасек получил работу и теперь появлялся редко. Мальчик почти не вспоминал о нем. Наступили другие времена. А что господин Нечасек спрашивал об Эрихе, мальчик так никому и не сказал. Он никогда не пытался узнать, существовала ли какая-то связь между гибелью Эриха на границе и тем вопросом в «Скальном гроте». Да и кто смог бы на это ответить? Он старался все забыть.

Было решено, что Хильда неделю проведет в постели, а мальчик поухаживает за ней. На третий день, а выдался он на редкость ясным, солнечным и теплым для ноября, мальчик опять захотел подняться на чердак и восполнить то, что какое-то время назад окончилось из-за Марихен так позорно. И вдруг испугался, что совершенно позабыл убрать следы того случая. Он зашел в спальню, зажав в руке ключ от чердака, и спросил Хильду, понадобится ли ей в следующие два-три часа его помощь. Хильда увидела ключ от чердака в руке мальчика, поблагодарила его и спросила как бы между прочим, не собирается ли он подняться на чердак. И мальчик так же небрежно ответил, да, мол, собирается. Продолжая в том же тоне, она поинтересовалась, не поднимался ли он недавно на чердак, и он подтвердил, с такой миной, будто с трудом это припоминает. А не он ли оставил там некое свинство? Да, и сожалеет, что забыл за собой убрать. И он рассказал, как это случилось.

Хильда бессильно откинулась на подушки, закрыв глаза, пролежала какое-то время без движения, а потом приказала:

— Помоги мне встать!

Он помог ей. Она послала его за шляпой и пальто, а когда он вернулся в спальню, стояла уже одетая и причесанная перед зеркалом, с трудом держась на ногах. Он помог ей надеть пальто. Она дала ему в руки какую-то одежду, оперлась на его плечо и осторожно вышла за ним из квартиры. Молча пересекли двор. У выступа стены Хильда остановилась передохнуть. Она приникла к мальчику, но незаметно, чтобы наблюдатели за окнами и проходящие мимо соседи не увидели ее изнеможения. Мальчик ждал, захочет ли она что-нибудь сказать, потом собрался с духом и спросил:

— Ты больше не будешь у нас работать?

— Нет, — ответила Хильда.

Оба молчали, страшась следующего вопроса. Но они знали, что не могут расстаться только на этом «нет», раз наступила минута прощания. У Хильды не было сил выговорить хотя бы единственное лишнее слово.

Мальчик решился во второй раз.

— Можно, я задам тебе вопрос?

Хильда кивнула и опустила голову, словно ожидая, что ответ будет труден.

— А каким был Эрих?

— Что ты имеешь в виду?

Мальчик не отваживался произнести слово «любовь». Он сказал осторожно:

— Я имею в виду, он с тобой. — Он не знал, имеет ли право вообще задавать такой вопрос.

Хильда долго не отвечала. Мальчик пожалел о своей назойливости. Он уже хотел просить прощения, но тут она произнесла:

— Это невозможно выразить, настолько это было прекрасно.

Она поискала платок в кармане пальто и не нашла его. Мальчик подал ей свой. Она промокнула глаза и сунула платок в карман.

— Он был сама нежность.

Мальчик боялся, что она начнет плакать, но она сказала только:

— Пошли.

Они вошли в холодный каменный подъезд. Хильда открыла дверь квартиры, взяла у мальчика одежду, которую он нес, перекинув через руку, и сказала:

— Эрих стоил любых жертв.

Она вошла в комнату, захлопнула дверь. Мальчик слышал, как изнутри повернулся ключ. Он постоял еще немного, прислушиваясь, но больше не донеслось ни звука.

Что еще будет, думал он. Что ждет меня за дверьми? Он озяб. Откуда было ждать ему ответа? Мы стоим перед дверьми, ждем, стучим, входим и опять выходим и знаем, что так будет всю нашу жизнь; и всегда мы будем помнить те двери, перед которыми мы уже стояли, ждали, в которые входили и из которых уходили навсегда.

Хильда никогда больше не приходила в квартиру родителей. Господин Нечасек спустя какое-то время вернулся к Хильде. Скоро его призвали, а через три военных года объявили пропавшим без вести. Во время его побывок Хильда зачала от него двух детей, с которыми после извещения уехала в неизвестном направлении. Но тогда уже призвали и мальчика. Марихен отвезли в больницу, где четыре года спустя после случая на лестнице ее умертвили инъекцией. Брат ее погиб. Отец и мать Дурочки Марихен замкнулись в молчании своей обокраденной и растраченной жизни.

На второй день после того, как Хильда с помощью мальчика так внезапно покинула их дом, отец, мать и сын сидели после ужина за столом. Отец спросил негромко, не отрывая глаз от книги:

— Ты в последнее время бывал на чердаке?

— Да, — ответил сын.

Отец посмотрел на него, и мальчик почувствовал, как краска заливает лицо. И так же, как Хильда два дня назад с немым вздохом опустилась на подушки, так и в отце вдруг что-то погасло. Осторожно и беззвучно он закрыл книгу, положил на нее руки и коснулся их лбом. Мальчик сидел молча, боясь шелохнуться.

GÜNTER RÜCKER Hilde, das Dienstmädchen © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1984

 

Хельга Кёнигсдорф

НЕПОЧТИТЕЛЬНОЕ ОБРАЩЕНИЕ

©Перевод. И. Каринцева

1

Свеча справа. Как всегда. Едва уловимо дыхание, которым она себя истребляет. От ее света никакого проку. Свет, нужный моим глазам, я получаю от лампы слева. И все-таки я эту свечу зажигаю. Вновь и вновь. Год. Два года. И не успела оглянуться, как оказалось, что уже двадцать лет, даже больше. Все то время, как сижу за этим письменным столом. Каким бы ни было освещение, я непременно ставила и ее, эту свечу. Разумеется, не всегда это был тот же стол и та же свеча. Но это не меняет дела. На какой-то миг мне даже кажется, что я никогда и не вставала из-за него. Что такое вот существование — склонясь над столом, царапать математические формулы на листе бумаги — и было моей истинной жизнью. Какая же это услада! Какая ясность! Какие высокомерные построения! А потом — провалы. Резкая боль в области темени, от которой, хоть криком кричи, ничего не поможет. Сомнение в собственном праве на существование. И внезапно, когда кажется, что все погибло, — новая идея. Стало быть, опять все сначала. По сравнению с этим адским метанием между огнем чистилища и ликующей осанной все остальное мое существование было едва ли не банальным. Во всяком случае, мне так казалось. В какой-то миг.

В действительности все было совсем иначе.

Конус пламени гнется и извивается, словно жаждет свободы. Независимости от фитиля, который его питает. Я не в силах более не замечать этого. Слишком откровенно поддается он чужим влияниям. Потоки воздуха, указывающие на какое-то движение. Движение за моей спиной в комнате. Я знаю, что там никого нет, и сосредоточиваюсь на своих уравнениях. Пытаюсь, во всяком случае. Но мне это не удается. Явственно ощущаю чей-то взгляд на затылке.

Только не оборачиваться. Оглянись я — так несомненно что-то произойдет. Что-то, что больше нельзя будет объявить несовершившимся. Я смотрю на лист бумаги и читаю, что сию минуту написала. Но информация застревает уже в сетчатке. Бессмысленное разветвление знаков.

Соблазн запрещенной комнаты. Не воспринимала ли я этот запрет как несправедливое требование? Руководствоваться ли мне теперь слабостью и страхом? Нет. Я хочу смотреть правде в глаза. Я оборачиваюсь.

2

Основания радоваться нет. Напротив. По многим, и весьма различным, причинам — досадно, даже тягостно. Симптом болезни. Я сжимаю губы и крепко прикрываю веками глаза. Ничего не помогает. Видение остается.

Еще никогда угроза моей жизни не была столь велика, как этой осенью. Но я еще должна быть довольна. Могло быть гораздо хуже. Все-таки я перешагнула порог средней продолжительности назначенной мне жизни. Условной продолжительности. Судя по тому, что я теперь знаю. С этой точки зрения — уже прибавка. Моя нынешняя жизнь. Которая все больше и больше становится видимостью. Ее поддерживают, превращая при этом в пустую форму, маленькие зеленые капсулы. Два раза в день. Неразжеванные. Врачебное искусство оценивается по внешнему виду. И я с врачами заодно. И хотя они этого не говорят, я замечаю: отсрочка физической гибели ведет к перегрузке душевных сил. Стало быть, я должна сделать выбор. Нет. У меня нет выбора.

Не страдаю ли я спутанностью сознания? Уже? А стоит мне испугаться, они утешают. Все еще может прийти в порядок. Надо только сократить число капсул.

Только? А что потом?

Я установила для себя границу. Звучит вполне логично. Об этом можно даже открыто сказать. И встретить одобрение. Это похоже на обещание. Но чем больше людей его принимают, тем сильнее гнетет меня эта мысль. Собственное мое решение превращается в чужой приговор. Ты приговорен.

Я глотаю зеленые капсулы и настраиваюсь на появление галлюцинаций. Так что видение меня врасплох не застает. Должна признать, я испытываю даже известное любопытство. Я твердо решила не терять над собой контроль. Разделять мир реальный и мир мнимый. По крайней мере насколько это возможно с помощью разума. В данном случае это очевидно. Дама, сидящая передо мной, в моем кресле-вертушке, умерла пятнадцать лет назад.

Она тотчас решительно отвергает даже мысль, что она всего-навсего продукт нарушения функций моей центральной нервной системы, связанных с дофамином. Красивым, ясным голосом старой женщины, с явно венским произношением объясняет она, что наша встреча произошла благодаря невероятному, однако вполне возможному событию — столкнулись два мира, порожденные сновидениями, не подчиненные законам пространства и времени. Ей, по-видимому, очень важно установить между нами равноценность.

На это я возражаю: если она настаивает на сновидении, что нельзя поставить ей в вину, поскольку известные выводы в результате научных исследований мозга были сделаны только после ее кончины, если она, стало быть, на этом настаивает, так речь может идти единственно о моем сне, ибо видеть сны можно лишь о прошлом, но не о будущем. Я имею в виду реальное будущее. Не путать с мечтами о далеком будущем. Я совсем потерялась в многозначности языковой логики.

Но она физик. Естествоиспытатель. Мы не зависим от продуктивности языковых неувязок. Смерть освобождает время от подсудности. Утверждает она. Это личный опыт дает ей преимущество передо мной. К сему мне добавить нечего. И все-таки ее утверждение представляется мне сомнительным. Что я и высказываю. А также, что она и раньше уже защищала ложные теории. И даже с некоторым успехом.

Она раздосадована. Однако возразить ей нечего, ибо эти факты общеизвестны. Хочет что-то сказать. Но молчит. Меркнет. Исчезает.

3

Этот первый случай сверхчувственного восприятия непостижимого разуму все-таки меня тревожит. И прежде всего — независимость призрака. Почему им должна быть именно Лизе Майтнер. Физик, причастный к открытию расщепления ядра урана. С чем у нас теперь хватает передряг. Что и говорить.

Собственно, мне-то не все ли равно? На мой век его хватит, нынешнего устройства мира. Я могла бы, потирая руки, сказать: что меня постигло, приравнивает меня к другим людям. Погодите же! Но ликованье застревает у меня в горле.

Лизе Майтнер дожила до девяноста лет. Мне всего половина, а дни мои, можно сказать, сочтены. Но это не так уж важно. Мне представляется, словно я вырезала у себя чрезмерно большую часть жизни. Сколько всего могу я уже пометить галочкой. Не осталось почти ничего, что бы я упустила. Я едва ли не сожалею, что оскорбила ее. Я вела себя некорректно. Не я ли жаловалась на собственные мученья за письменным столом. Какой же ранимой должна тем более быть она. Она: ни любимой не была, ни матерью. Какой же гнет работоспособности она испытывала! Как мужчина. Более сильный, чем мужчина.

Ах нет. Я в некотором замешательстве. Сожалеть ведь значило бы признать ее независимое существование. Я пытаюсь забыть этот призрак и сосредоточиться на реальном мире. Включаю радио и слушаю с утра до вечера сообщения, комментарии, дебаты, решения. Безопасность достигается устрашением. Больше боеголовок. Больше ракет. При этом на деле-то речь идет о совершенно новом оружии.

Человек добр. Человек не хочет зла. Но обстоятельства. Экономические. Проклятые. А врачи в концлагерях? А торговцы оружием? А стратеги, рассчитывающие на гигантское число убитых?

Ночью я просыпаюсь в слезах. Не могу вспомнить своего сна. Но ощущение у меня такое, будто на груди моей лежит камень. Мне приходится закрыть окна, оттого что в котельной опять отключили фильтры.

4

Близится серый осенний день. Я борюсь с утренней оцепенелостью. Любые признаки тщеславия исчезли бесследно. Все, что у меня еще может получиться, не будет иметь большого значения. Нет такой задачи, которая сохранила бы жизнь.

Это ей очень даже знакомо. Подобное состояние было у нее после того, как в 1938 году она покинула Германию. Говорит Лизе Майтнер. Она, стало быть, опять здесь. Опять сидит в моей комнате. На этот раз я удивлена куда меньше.

Институт Сигбана в Стокгольме был невообразимо пуст. Прекрасное здание, в котором как раз монтировали циклотрон и много других установок для рентгеновского и спектрального анализов. Но об экспериментальной работе и думать нечего. Не было ни насоса, ни реостата, ни конденсатора. В огромном доме только молодые физики и бюрократические правила внутреннего распорядка. Сигбан не заинтересован в ядерной физике, самоуверен, с ярко выраженным пристрастием к громадным аппаратам. Постепенно у нее сложилось впечатление, что он принял ее весьма неохотно. Она очень одинока, в полном отчаянии. Рабочее место у нее было, но не было должности, которая давала бы ей право хоть на что-то. Шестьдесят лет. Уже девять месяцев, как она жила в маленьком гостиничном номере.

В шестьдесят и от меня ничего больше ждать не будут. В шестьдесят меня переведут на пенсию. Да о чем это мы. Если я в шестьдесят еще буду жива, так буду нуждаться в особом уходе. Владеть речью не буду. Язык уже теперь не ворочается так быстро, как раньше. Проявления паралича будут учащаться. Уже отказывает рука. А откажут мышцы лица, я полностью замкнусь в себе.

Да. Она тоже подумывала о самоубийстве. Жизнь — это не только вопрос подвижности.

Мы смотрим друг на друга и чувствуем, что очень близки, а это и неудивительно. Она же — часть меня. Мое создание. Я вижу ее в гостиничном номере в Стокгольме. Узкая, с высоким потолком комната. Черный шкаф. Умывальник с кувшином и фарфоровым тазом. Она маленькая, всеми покинутая, сидит на кровати. Склонила голову. Пальцы сжимают край ночного столика, столешницу из искусственного мрамора. Тусклый свет лампы. Слишком слабый, чтобы читать или работать. Да у нее и книг никаких нет. Разлука с книгами едва ли не столь же тяжела, как и с людьми.

О нет. Это несравнимо. Книги невиновны. Письма рассыпаны на маленьком столике у стены. Начатые и брошенные. До чего же трудно оставаться справедливой.

Я все это вижу, словно была там. Только что я отказалась от месячной командировки в Лондон. Этого в нашем краю никому не объяснишь. Одиночество гостиничного номера. Бегство из него. Депрессии в ранние вечерние часы. Пустые разговоры. Вечно одни и те же.

Провинциализм, который ныне не связан с определенной местностью. И конечно же, унижения. Вместе с убывающей работоспособностью ослабевает и уверенность в себе. И вот мне уже надобен корсет из титулов и должностей. Опора, которая за границей не поддерживает. И вот мне уже надобна благотворность привычки. Основательность моих знаний. И вот уже трудно себе представить, что надо что-то начинать сначала.

Чужой язык. Она не в силах была освоить чужой язык. Слабеющая память на все новое? И это тоже. Разумеется. Но это не объясняет нерасположения. Самой настоящей неприязни.

Верно. Она спасена. Она живет. Она еще сама не знает, как много это значит. Она с трудом представляет себе, что ее ждет. Хотя высказано было все в открытую. Четкая программа.

«…должна сказать, что годы до 1933-го побуждали нас к активной работе. Нам нужны были, и мы конструировали в обоих отделениях сложные приборы, мы были окружены толпой молодых людей, докторантами, сотрудниками, и не только они учились у нас, но и мы многому могли у них научиться в том, что касалось человеческих отношений, а иной раз и нашей работы. Нас связывало действительно сильнейшее чувство общности, которое основывалось на взаимном доверии и способствовало тому, что мы без помех продолжали нашу работу и после 1933 года, хотя в политических вопросах мы не придерживались единого мнения; но все мы были едины в своем желании не допустить ломки нашей личной и профессиональной общности. Это было характерной особенностью нашего круга, которую я познавала на собственном опыте вплоть до моего отъезда из Германии».

Мы не придерживались единого мнения!.. Сказано неискренне, даже как-то непорядочно. Возможно, фактам и соответствует. Но так говорить нельзя. Нельзя с точки зрения сегодняшнего дня и всего, что мы узнали в последующие годы. Я вскакиваю и начинаю бегать взад и вперед по комнате. Я готова проявить терпимость. С тех пор как сама за все отвечаю, я сужу не столь категорично. Ибо необходимо подумать и о том, что скажут те, которые придут после нас. И все-таки. Неужели она и правда верила, что достаточно быть австрийской гражданкой, чтобы оставаться от всего в стороне?

Сегодня? Конечно, сегодня она знает, что было не просто глупо, но и совершенно ошибочно тотчас не уехать. Говорит Лизе Майтнер. В ту пору мы еще тешили себя какими-то надеждами. Верили даже, что можем чего-то добиться. Но ужасы превзошли все, чего мы страшились. «Когда я по английскому радио услышала вполне деловое сообщение англичан и американцев о Бельзене и Бухенвальде, я громко зарыдала и не спала всю ночь».

5

Моя бабушка сошла с ума. Во всяком случае, так рассказывали. Проблема была разрешена в соответствующей клинике как часть значительно большего, твердо намеченного окончательного решения. Поскольку моя бабушка была еврейка.

Она гордилась, как мне рассказали, своей расой и вела свое происхождение непосредственно от царя Давида. Деньги или собственность в ее семье целью не были. Только средством. Все члены семьи утверждали себя как личность образованием и культурой. Они чувствовали себя так тесно связанными с окружающим культурным слоем, что для всего, последовавшего затем, подыскивали лежащие вне этого слоя причины. Евреев на востоке, к примеру, о которых говорили, что они дискредитировали свою расу.

Но подобные конструкции рушились под грузом фактов.

Бабушка, будучи из-за несчастного случая прикована к постели, окружила себя книгами и письмами. Но в какой-то момент она перестала читать. Не брала больше в руки своего Гёте. Известия со всего света стали скуднее.

Точно в четыре часа дня дедушка открывал двери ее комнаты. Подготовленная сиделкой к посещению деда, бабушка лежала, красиво причесанная, на подушках. Дедушка говорил:

— Я рад, что сегодня ты себя хорошо чувствуешь.

После чего усаживался в кресло у ее кровати. Больше они не говорили друг с другом. Их мало что связывало. Но в последние годы создавалось впечатление, словно бы их молчание было весьма красноречивым.

Через полчаса дедушка откашливался — он был заядлый курильщик, — поднимался, делал два-три шага по комнате перед кроватью и прощался.

Когда бабушка отказалась принимать пищу, дедушка не настаивал. Он не возражал также, когда сын принял решение отправить мать в клинику. Дедушка, человек властный, несдержанный, потерял всю свою энергию с тех пор, как рухнул мир его духовных ценностей. Еще до того, как вступили в силу нацистские законы наследования, он завещал все, чем владел, этому сыну, который, казалось, лучше сумел приспособиться к новым временам. Что этих двоих никак не сблизило.

Поздней осенью, вскоре после смерти бабушки, дедушка однажды вечером вернулся домой насквозь промокший. Никто не мог объяснить, каким образом это могло случиться. Его уложили в постель, и через несколько дней он скончался.

6

Быть может, они встречались. Моя бабушка Рена и Лизе Майтнер, в юности они обе жили в Вене. Быть может, Августа, сестра Лизе, аккомпанировала девочке Рене на фортепиано. Голос моей бабушки все очень хвалили. Превыше всего бабушка ценила Вагнера.

Лизе Майтнер ничего этого не помнит. Ее мало влекло к подобным дружеским встречам. Ее интерес к физике обнаружился очень рано. Две красивые старшие сестры и пять младших братьев и сестер! Она смотрит на меня многозначительно, словно я должна понять, что две старшие сестры и пять младших братьев и сестер — достаточная причина, чтобы заинтересоваться физикой. Я понимаю. И мы обе смеемся.

Отец хотел, чтобы она прежде получила диплом преподавательницы французского языка, дабы в случае необходимости зарабатывать себе на жизнь. Только после этого ей разрешено было готовиться к экзамену на аттестат зрелости. Всего экзаменовалось четырнадцать девушек, она была одной из четырех, выдержавших экзамен. В двадцать два года. Через пять лет она защитила докторскую диссертацию в Венском университете. Вторая женщина, защитившаяся в области физики.

Господи боже мой, говорю я. Мы же отступили от темы. Я же только что еще вовсю злилась.

Нет. Все рассказанное относится к делу. Как ей иначе объясниться? Как иначе я пойму, что ей действительно ничего иного не оставалось после бегства из страны поэтов и мыслителей? Просто лечь и отказаться принимать пищу? Просто лечь и умереть? Это было бы, пожалуй, слишком просто. Не правда ли?

Ну, не так уж это просто. Хотя, говорить об этом чертовски легко. Обещания, которые давались не всерьез, но внезапно оказывается, что тебя поймали на слове. Пока что, однако, у меня нормализуется уровень серотонина. Я сижу за письменным столом. По-прежнему. Никогда и не вскакивала. Разве не так?

7

А уж эти разговоры. Во всяком случае, как только я появляюсь. Не думаю, что такие разговоры повсеместно в обычае. Должно быть, большинство о том не говорит. Дело тут, видимо, во мне. Есть люди, которые меня из-за этого избегают.

Страх от знания? Сохраним, однако, спокойствие. Станем на научную точку зрения. Какой-нибудь носитель кода «жизнь» уж выживет. И все начнется сначала. Ауторепродукция. Мутация. Эволюция продолжится. Отступления всегда случались.

А уж эти идеалы. Эти гармонические сценарии. У каждого один и тот же человеческий тип.

Быть может, это уже давно больше не обсуждается. Какие уж это проблемы.

И равновесие. Конечно же, неустойчивое. Всегда незадолго до катастрофы. Работать. Рожать детей. Солдат. И тех, кто выживет. Кто-то же должен нажать на кнопку.

Скажи мне, какова альтернатива, и я скажу, кто ты. Возможно, просто-напросто глупец. Глупость, однако, смертельна. В данном случае.

Но есть человек, этакий всезнайка, и он это знает. Выбрось, говорит он, выбрось ко всем чертям гуманизм к индивидууму. Сейчас на карту поставлено все. Подумай об уровне производительных сил. И о дефиците воздуха, на сей раз. Отсюда следует и все остальное: муравьиное государство. Единое правление. Единый мозг. Единый организм. Если ты запроектирован, как задница, так придержи-ка язык.

Ах, эти обсуждения. Всегда по вечерам. Обильный пот ночью. Измятая простыня. И уверенность, что и на следующий день голова не будет ясной.

8

У меня нет никаких связей с собственной историей. Слишком поздно родилась, чтобы быть совиновной. Слишком потрясена, чтобы задним числом считать возможной свою совиновность. Без отождествления с прошлым.

Разумеется. Возможности были. Рассказы людей, оказывавших сопротивление. Они проявили себя истинными победителями истории, даже если их убивали. И вот теперь они настоятельно необходимы для поддержания подточенного чувства собственного достоинства целого народа. Я восхищаюсь ими. Я глубоко уважаю их. Но быть такой, как они, — этого я себе представить не могу. Это было бы нечестно. Возможно, и во мне где-то таится родничок мужества. Но могла ли я быть в том уверена, если одна мысль о пытках и смертном приговоре повергает меня в ужас и страх. На вопрос: выдержала бы я? — я не могу ответить. Стало быть: о том не размышлять. Я счастлива жить в такие времена, когда в героизме нет необходимости. История осталась экономическим процессом, перевитым сказаниями о героях, процессом, имеющим ко мне весьма малое отношение.

И вот это видение. К чему же оно приведет? К тому, что я буду опять терзать себя?

Лизе Майтнер родилась третьим ребенком из восьми в семье адвоката в Вене. Предки ее родителей были евреи. Уже ребенком она интересовалась математикой и явлениями природы.

Эту информацию я, видимо, могла вызнать сама у себя. Хранила ее где-то в подсознании. Мне нельзя терять ориентацию. Она хочет сбить меня с толку. Это я понимаю. Она преподносит мне факты, которые я, казалось бы, знать не могу. Но я расстрою ее планы. Она умерла. Это я твердо держу в памяти. Наверняка я о том читала. Иначе эта информация не была бы у меня в запасе. Ведь публикуется всего великое множество. В симпатии общественности можно быть уверенным, если речь идет о женской половине человечества.

Я замечаю, что уже жду ее, мне ее недостает. Но, очевидно, не в моей власти добиваться в этом случае чего-либо силой.

9

Я уже больше и не надеялась, а она вот опять сидит в моей комнате.

Против нее были предубеждения. Говорит Лизе Майтнер. Но в конце концов она всех урезонила.

Что за предубеждения? Спрашиваю я. И кто эти все?

Я не должна задавать лишних вопросов. Все в свое время.

И мертвые туда же. Важничают. Я живу! Я! Откуда такая самоуверенность?

От злости у меня сужаются сосуды. Я кричу. Потому что ощущаю такое возбуждение, что незамедлительно сорвала бы с любого мужчины одежду. Потому что знаю: сегодня я готова к оплодотворению. Не измеряя базальной температуры и не проделывая других трюков. Чуть-чуть рая. Невпроворот ада. Это и есть жизнь.

Биология. Животный мир. Она высокомерно усмехается.

Конечно. Биологически — я женщина. И цикл в гипоталамусе. И ежемесячный сон в летнюю ночь. И способность превращать осла в принца. Да, с биологией у меня все в порядке. С биологией — да. Но как социальное существо я предпочла бы быть мужчиной. Это правда. В социальном смысле я ощущаю себя ущербной.

Она же всегда ощущала себя полноценной. Ее страсть к мышлению. Ее маленькие победы. Ее умственное превосходство.

Она лжет. Ложь ее того свойства, которая необходима для выживания. Которую ожесточенно защищают, ибо приходится самому в нее верить. Она лжет.

Но она не поддается на провокацию. То, что я выявляю, только подтверждает возражения, каковые имеются против меня. Факторы неуверенности, которые нельзя оставить без внимания. Кое-что обо мне известно, что умаляет мою правдивость.

Я не могу воспрепятствовать тому, чтобы в моих представлениях тотчас не начинал раскручиваться перечень моих грехов. Словно он лежал подготовленный для выдачи по требованию. При этом от понятия грех я давным-давно отреклась. Но сказывается непреодоленное воспитание.

Уже во время нашей первой встречи, в 1958 году, она производила двоякое впечатление. Целых двадцать пять лет назад это было.

Двадцать пять лет? Я: студентка-физик. Третий курс. Платиновая блондинка, причесанная в стиле Мэрилин Монро. Покачивающаяся пышная нижняя юбка. Обтягивающий тонкий свитер.

И запечатлевшееся воспоминание. Торжественное заседание. Столетие со дня рождения Планка. Распоряжение: быть наготове, чтобы заполнить пустующие места. Наше воодушевление еще столь велико, что мы и этакое стерпели. Присутствовать. Увидеть и услышать великих людей. Макса Фольмера, Густава Герца, Макса фон Лауе, Отто Гана. А кто эта женщина там на сцене? Лаборантка Отто Гана. Как же ее зовут? Лизе Майтнер. Никогда не слышала. Ей пришлось эмигрировать. А то она бы присутствовала при открытии расщепления ядра. Ах вот что. Это, стало быть, политический жест. Впечатление производит приятное. Однако держится с какой-то робостью. Не соответствует обстановке. И конечно же: черное платье и пучок. И — я получила на экзамене отметку хуже, чем заслужила, поскольку в мой глубокий интерес к физике не верят.

Мне было восемьдесят!

А мне — двадцать!

10

Весной 1907 года Отто Ган защитил докторскую диссертацию в области радиохимии и положил начало работам в этой области в Берлине. Он искал поддержки какого-либо физика. Они были ровесники, он ничего не имел против женщин. Работали они в институте Эмиля Фишера, который не разрешал ей встречаться со студентами. Ган для своих работ по радиохимии получил помещение в полуподвале, в бывшей столярной мастерской, с отдельным входом. Здесь ей позволено было работать.

Когда два года спустя обучение женщин в высших учебных заведениях в Пруссии было разрешено законом, Фишер сразу же отменил прежнее ограничение. Вообще он поддерживал ее по мере сил. В Институте химии были ассистенты, которые, встречая ее и Гана вместе, демонстративно здоровались: «Добрый день, господин Ган!» Но благодаря Планку, ассистенткой которого стала Лизе Майтнер, она быстро вошла в круг берлинских физиков.

Я подхожу к шкафу, беру книгу, открываю и читаю: «Если женщина — что, правда, не часто, но все-таки иногда бывает — обладает особыми способностями к работе над проблемами теоретической физики и к тому же ощущает в себе склонность проявить свой талант, тогда, считаю я, несправедливо, как в личном, так и в деловом отношении, отказывать ей с самого начала из принципиальных опасений в средствах к обучению в высшем учебном заведении; я охотно, насколько это вообще сообразуется с университетскими порядками, разрешу ей — с испытательным сроком и с правом отмены этого разрешения — присутствовать на моих лекциях и семинарах, в этом смысле у меня до сих пор был только положительный опыт.

С другой стороны, я придерживаюсь того мнения, что подобный случай можно рассматривать только как исключение… в целом же следует со всей серьезностью подчеркнуть, что сама природа предназначила женщину к профессии матери и хозяйки дома и что законами природы ни при каких обстоятельствах нельзя пренебрегать без тяжких последствий, каковые в этом случае особенно сильно проявятся у подрастающего поколения». Знаете, кто это написал? Спрашиваю я.

Нет.

Макс Планк.

Очень правильно.

Что, вскричала я, а вы сами?

Я — исключение. Возражает Лизе Майтнер.

А я? Что я такое?

11

Все было таким волнующим и таинственным. Беспримерный поворот в естественнонаучном мышлении. Совершенно новые, до того даже не угадываемые физические представления. Смелые концепции. Уравнение единой теории поля Гейзенберга. Физика двадцатых годов. Гёттинген. Берлин. Копенгаген. Что-то еще доносилось до нас через те страшные годы. Еще сохранялось некое воспоминание, воздействующее на нас как непреодолимая притягательная сила. Словно можно было на этом воспоминании что-то строить. Словно наука есть нечто абстрактное. Не связанное с ее носителями.

Солнечный апрельский день. Мы втроем стоим перед Государственной оперой, на Унтер-ден-Линден. Видим, как входят туда приглашенные. Пытаемся опознать того или другого. И принимаем решение каждый для себя: мы будем с ними. Со временем.

Двум другим это было, казалось, предопределено, и они уже теперь подчиняли все этой цели. Они составляли элиту нашего курса. Я же была всего-навсего добротный середняк. И кроме того, я хотела быть женщиной. Я угадывала честолюбивые планы своих сотоварищей. Но меня они в расчет не принимали. Ненависть, порожденная дискриминацией, может стать огромной движущей силой. Во всяком случае, я достигла вершины быстрее, чем предполагала в ту минуту. После третьего курса наши дипломы признали и по ту сторону границы. Они мыслили весьма по-хозяйски — в том, в другом немецком государстве.

Но сейчас пока что солнечный апрельский день. Перед Государственной оперой в Берлине замедляет шаг маленькая пожилая дама и смотрит на здание на другой стороне улицы. В этом университете она в 1922 году защитила — первая женщина-физик в Пруссии — докторскую диссертацию. В одном из институтов этого университета она была уважаемым участником знаменитого берлинского коллоквиума физиков. В этом университете ее в 1926 году пригласили на должность экстраординарного профессора. В 1933 году она, из-за еврейского происхождения, была лишена права преподавать. Позднее ей запрещено было также принимать участие в коллоквиуме.

Боль осталась до сей поры. Невыносимая мука в сердце от всего жуткого, что совершалось, когда она уже была за границей и тем не менее чувствовала себя постоянно страдающей. Как удивительно нормально выглядит здесь все сейчас. Она же эту норму никогда больше не в состоянии была принять, не испытывая какого-то недоверия. Что происходит в головах молодого поколения? Вот эта блондинка и два парня, к примеру? Что происходит в их головах?

Стоп. Минутку. Съемка. Вот что это было. Наша подлинная встреча.

Я хочу что-то сказать по этому поводу. Но ее место опустело.

12

Кое-что меня не удивляет. Мечты о будущем утрачены, что освободило место для воспоминаний. Страстное желание большей преемственности. Ответственность за то, что грядет. Но и расследование истоков. Корней. Только подчеркивая относительность своего «я», можно еще выносить собственное существование.

Бывают мгновения, когда все духовное оставляет меня. И тогда я представляю собой всего-навсего некую мерзкую органическую структуру из хрящей, крови, нечистот и слизи. Я хватаюсь за стену, чтобы не грохнуться от отвращения.

Но мне все же удается вновь разжечь духовную искру. Обращаясь к людям. Устанавливая связи.

С этой точки зрения мои химеры выполняют свои истинные обязанности. Моя встреча с Лизе Майтнер была словно галлюцинация, возникающая как нечто чуждое и словно бы случайное, в которой, однако, все имеет свой глубокий смысл. Тем самым объясняется и кажущаяся независимость моих видений. Мне следует только быть внимательной и отделять галлюцинации от действительности. Мне следует только быть внимательной и не слишком увлекаться. Сохранять свою творческую личность. Не сосредоточиваться на видениях, чтобы в моей нервной системе вновь и вновь не закреплялись те же энграммы.

Продумывая сверхчувственные события своей жизни, я не замечаю никаких признаков подобной угрозы. До сих пор не замечаю. Напротив. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытым. И вот я уже в крайнем нетерпении. Жду. Мысленно даю будущим разговорам самые разные направления.

Поначалу, правда, разговора не получается. Все происходит как с забытыми словами. Чем напряженней ты стараешься их вспомнить, тем недосягаемей укрываются они в подсознании.

13

В послеобеденные часы меня обычно охватывает оцепенение, сходное с чрезмерной усталостью. Подолгу могу я сидеть на одном месте, не двигаясь. Ощущение такое, словно все во мне смерзлось. Даже ход мыслей стопорится.

Намерение не дать так легко себя победить восходит к тем временам, когда мой отец скончался от болезни. Задумываясь над прошлым, я уясняю себе, что раньше мне большей частью удавалось создавать с людьми моего окружения гармоничные отношения.

Только не с теми, с кем меня связывали сильные чувства. Первый, к кому я относилась с подобной чрезмерно повышенной чувствительностью и одновременно с непомерной требовательностью, был мой отец. Я очень его любила, и это осложняло наши отношения. Я не признавала ни его побед, ни его поражений. Каждую его слабость, каждую ошибку я воспринимала как личное оскорбление. Да, даже историю моего зарождения я так и не смогла ему простить.

На моем письменном столе лежит вырезка из газеты с заголовком: «Права евреев, рожденных от смешанных браков». Готическими буквами. Немногие информационные сообщения на оборотной стороне позволяют определить время публикации: конец ноября 1938 года. Стало быть, сразу после систематически подготавливаемого взрыва народного гнева под красивым названием хрустальная ночь.

«Евреями смешанных кровей первой степени считаются те, у кого евреями были двое дедушек или бабушек, а у евреев смешанных кровей второй степени только одна бабушка или дедушка. Евреи смешанных кровей первой и второй степени имеют временное право имперского гражданства. Они имеют право вывешивать имперский и национальный флаги, а также пользоваться германским приветствием. Для заключения браков евреев смешанных кровей объявлены специальные постановления. В то время как гражданам рейха — евреям смешанных кровей первой степени для заключения брака с чистокровным немцем или немкой или с евреем смешанных кровей второй степени требуется разрешение имперского министра внутренних дел и заместителя фюрера, евреи смешанных кровей второй степени могут без дополнительных процедур жениться и выходить замуж за чистокровных немцев. Между евреями смешанных кровей второй степени браки не разрешены. Евреи смешанных кровей не могут быть государственными служащими, а также супругами государственных служащих. Евреям смешанных кровей не разрешено быть крестьянами. Что касается допущения к врачебной профессии, то имперский фюрер врачей специально постановил, что в ближайшее время ни один еврей смешанных кровей не может быть принят на работу в качестве врача, равно как и немец, состоящий в браке с еврейкой или с еврейкой смешанных кровей. Аптекарями евреям смешанных кровей первой и второй степени работать разрешается. Однако они не могут быть адвокатами». И так далее.

На полях газетной вырезки почерком моего отца записано: перепечатать на машинке! В трех экземплярах! Стало быть, он все еще верил в право.

Неужели во всем этом было так трудно разобраться?

Демагогия в таких масштабах, такой наглости! Было ли что-нибудь подобное прежде! И как искусно все это преподносится. Четко, едва ли не деловито. Втолковывается народу, с младых ногтей воспитанному на праве и порядке. Поняла бы я, наряду с собственным испугом, наряду с мучительной озадаченностью, что этим документом целый народ систематически приучают презирать другие нации? Поняла бы я, как все это включается в программу психологической подготовки к войне?

А если бы они это поняли, что могли бы они сделать? Мой отец? Лизе Майтнер?

14

Всегда можно. Говорит Лизе Майтнер.

Что?

Что-то сделать.

Я чувствую себя вконец измученной. Ощущение у меня такое, словно я все силы выложила, чтобы сохранить душевное равновесие. Незначительные неполадки могут настроить меня на самый агрессивный лад. Я не собираюсь выслушивать нравоучительные речи. А главное — от человека, который через год после Хиросимы позволил американской прессе избрать себя первой дамой года. Какая сомнительная честь. Ныне более, чем когда-либо.

Ах уж эти газеты. Хихикает она, погрузившись в воспоминания. И голос у нее при этом какой-то надтреснутый. Пресса сообщила также, что еврейка-ассистентка профессора Гана бежала за границу с секретом создания той самой бомбы. Все документальные сведения о радиоактивных рядах, открытых Ганом, она, готовясь к бегству, сдала на хранение в стальной сейф Венского банка и затем передала в руки союзников.

Я не нахожу это забавным.

Я вижу ее перед собой — в черном костюме с белым кружевным воротничком. Изящная. Крупный нос. Выступающая верхняя губа. Волосы туго стянуты сзади в пучок. Женщина, которой палец в рот не клади.

Когда Отто Ган в декабре 1946 года приехал в Стокгольм, чтобы получить Нобелевскую премию, присужденную ему год назад, его ожидал один из атташе шведского Министерства иностранных дел, толпа журналистов и Лизе Майтнер. Это была их первая встреча после войны. Она сразу начала с упреков. Зачем он услал ее из Германии! Он не должен был этого делать. Плохо скрытое огорчение. Тридцать лет совместной работы, а премию он получает один.

Она была не права. Факт, что открытие принадлежит Отто Гану. И Штрасману. Вот с Фрицем Штрасманом история куда более сложная. Они вместе проводили в 1938 году решающие опыты. Без него эти опыты не реализовались бы. Майтнерша же только препятствовала открытию из-за своей ошибочной теории. Ну и бранчливая же особа.

Та-та-та. Она разволновалась. Она нервно теребит свой костюм. Он не должен был меня отсылать. Она имеет в виду Отто Гана.

Она что, не в себе? Забыла, как сама застенографировала по телефону: «По поручению господина рейхсминистра… с глубочайшим уважением сообщаю Вам в ответ на Ваше письмо… что имеются политические возражения против выдачи заграничного паспорта госпоже профессору Майтнер. Признано нежелательным, чтобы известные ученые-евреи выезжали из Германии за границу, дабы там, как представители немецкой науки или в силу своего имени и опыта, действовать против Германии соответственно своему внутреннему убеждению».

Не было разве распоряжения, что ни один ученый не имеет права впредь покидать Германию? Поздно, очень поздно проникся этот режим сознанием, что наука — фактор власти. А что ученые не пребывали в добром согласии с режимом, было не их заслугой. Объяснялось все глупостью системы.

В дело включились иностранные коллеги. Добились, что Лизе Майтнер был разрешен въезд в Голландию без паспорта и без визы. Не говоря никому ни слова, она упаковала небольшой чемодан. Последнюю ночь спала у Ганов. Пребывание в собственной квартире казалось слишком опасным. Ей повезло, она не попала ни в один контрольный обход, которые проводили в поездах, едущих за границу.

Майтнерша успокаивается, откидывается на спинку кресла и свысока смотрит на меня. Это было убийство. Говорит она. Существует сотня возможностей прикончить человека. Если кого-нибудь, дабы спасти от убийц, приканчивает сам спаситель, разве это не убийство? Труп. С того дня, когда она с небольшим чемоданом нелегально пересекла границу с Голландией. Несмотря на то что она еще тридцать лет будет состоять в официальных должностных списках.

Я не понимаю ни единого слова. Или все-таки. Разве смерть не есть отрицание жизни. Стало быть, человек должен прежде всего определить, что он имеет в виду, говоря жизнь, раньше, чем скажет смерть. Обычный перевертыш — жизнь есть несмерть, — разве он не являет собой ужасающее неуважение к жизни.

Мое возбуждение в этом не повинно. Во всяком случае, его недостало бы. Теперь я едва ли не стыжусь. Не потому, что со мной время от времени такое случается. Это бы уж ладно. Только не следует придавать этому такое значение.

Поставим все на ноги: смерть есть нежизнь. А что тогда жизнь? Да, жизнь. Если ее воспринимать во всей полноте, так может случиться, что мы сделаем плачевное открытие, что мы — в довольно далеко идущем смысле — неживые. Когда-то это начинается. Постепенное самоумирание. Не привлекающее всеобщего внимания. Не драматическое. В большинстве случаев, по крайней мере. Не столь явно выраженное, как у Майтнерши.

Ах, что там. Оставим все как было — на голове. Я же ни в коем случае не вправе сказать, что в тот день, когда Лизе Майтнер спасли от чудовищной нацистской машины, ее на самом-то деле прикончили. Этого я не вправе сделать, хотя и позволяю себе создать из нее свое видение.

Вернемся, стало быть, ко мне. Ибо тот день, когда Лизе Майтнер покинула свою страну без паспорта, примерно за четверть года до той ночи, которую они назовут хрустальной, — тот день был также и моим днем.

Прекрасный, теплый летний день. Розы цвели пышным цветом. Вечер был мягкий. В садах танцевали светлячки.

Майтнерша удивлена. Пытается вспомнить. Не испытывала она в тот день интереса ни к розам, ни к светлячкам. Откуда я все это знаю?

От моего отца. Он был человек поэтичный. Но его воспоминаниям можно было верить, как своим собственным. Если он сказал, что в день моего рождения цвели розы и кружились в танце светлячки, совершенно достоверно, что так оно и было.

Ах вот что. Говорит Майтнерша. Я, стало быть, в тот день родилась. Теперь она понимает, почему обратились именно ко мне.

Кто обратился ко мне?

Этого она сказать не может. На это у нее нет права. Но: не задумывалась ли я когда-нибудь о происхождении моей болезни.

Что?

Мне кажется, я только что кричала.

Она поднимается и уходит, чуть прихрамывая, покидая в первый раз квартиру через дверь.

15

Конечно же, я задумывалась. Когда это началось. Первые симптомы. Семь, восемь лет назад. Нет, это восходит к более ранним временам. Но разве, вообще-то говоря, это не было известно с самого начала. Déja vu. Все последующее было лишь усугублением, ускоренным из-за этих историй с катастрофами. Аварийные посадки. Надо было держаться от них подальше? Нет. Я опять точно так же ввязалась бы во все. Даже зная, какую придется заплатить цену. Может, все приняло бы еще худший оборот.

А ребенком? Разве не утомлялась я всегда очень быстро? Длительные упражнения, дабы преодолеть постоянное утомление. По крайней мере это мне удалось. И мечты. Они у меня тоже были.

Как давно. Быть может, все это действительно в какой-то мере связано с тем, что тебя рожают. С тем, что тебя этак мерзко втискивают в мир. Быть может, вся радость жизни есть следствие того, что человек уже оплатил ее страданием.

Или все было предопределено гораздо раньше? В генетическом коде? Разве, к примеру, бабушка не отказалась принимать пищу? Разве ее жизнь не окончилась в невропатологической лечебнице? Но была ли она действительно сумасшедшей? Был ли ее ужас действительно безумием? Не была ли она единственной ясновидящей в этом слепом и глухом окружающем ее мире, который ничего не желал понимать?

16

Однажды, в дождливый холодный декабрьский день, у отвесной стены сланцевого карьера стоял человек примерно тридцати лет. Рабочие, бурившие шурфы, видели его силуэт высоко над собой на фоне затянутого тучами неба. Шеф.

Рабочие не изменили темпа своей работы. Они и так старались. Это были времена кризиса. Дома у них, в деревнях, свирепствовала чахотка.

Между тем шеф подошел совсем близко к обрыву. Светло-зеленая пармелия и скользкий мох затянули хрупкий камень. Ничего не стоит сорваться. Правдоподобно, со свидетелями, симулировать несчастный случай. Предварительно застраховав жизнь. И семья была бы обеспечена.

Он поднял одну из сине-черных плит и с силой шваркнул ею оземь. Плита разлетелась на мелкие кусочки.

Бессмысленно. Они не заплатят. Скажут, пожалуй: еврейская махинация. Все равно скажут так. Он основал акционерное общество с прекрасным названием — «Надежда», разумеется с ограниченной ответственностью, и стал его директором. Он купил этот старый карьер и теперь оказался на грани банкротства. Сланец был хрупким. Предприниматель наполовину еврей. Это было, видимо, концом.

С такими мыслями он вернулся на узкую тропинку, которая вела вниз. На половине дороги он остановился. Его осенила идея.

Нет. Моя бабушка не была сумасшедшей. Скорее уж, мой отец. Он был даже настолько чокнутым, что приветствовал Нюрнбергские законы. Плохие правовые нормы лучше, чем никаких правовых норм. Теперь по крайней мере опять знаешь, на что можно рассчитывать. Можно приноровиться.

Приноровиться. Договориться. Что на это скажешь? Бог мой, они тогда и правда ничего не желали понимать.

За тем или иным планом или за недостаточностью средств укрыться было невозможно. Надо было что-то изобрести. Ведь деньги при таких обстоятельствах очень нужны. Хотя бы для того, чтобы отправить позже детей за границу в высшие учебные заведения. И разумеется, чтобы выдать замуж или женить.

Разумеется!

Нет, моя бабушка не была сумасшедшей. И ее страх, что кто-то хочет ее отравить, нельзя отмести как манию преследования. В конце-то концов, причины были. Она, еврейка, подвергала опасности все семейство.

17

Она, еврейка, подвергала опасности институт.

Э, вот она, стало быть, опять явилась. А я хочу как раз войти в главное здание Академии. Мимо постового. Быстро вытаскиваю пропуск. К счастью, кроме меня, ее никто не видит. Думаю я. Но стоит мне это подумать, как она тоже поднимает пропуск. Полицейский приветливо кивает и пропускает ее следом за мной.

Я иду в столовую. В это время там бывают свободные столы. Руки у меня дрожат так сильно, что я сперва ничего не беру. Что же будет?

До сего дня я верила, что в состоянии разграничить реальный мир и галлюцинации. Но как мне быть теперь, если образы моей фантазии, не нуждаясь во мне как в медиуме, начинают контактировать с тем, что я называю моим объективно существующим окружающим миром? Тогда, конечно же, граница проложена неправильно. Значит ли это в таком случае, что здание сие со всем своим чиновничьим аппаратом не существует? А представляет собой лишь продукт моего больного мозга. Немыслимо. Такое выдумать невозможно. Или Майтнерша вовсе и не Майтнерша, а кто-то, кто выдает себя за привидение.

Она ходит так, словно ей здесь все хорошо знакомо. Приносит даже мне кофе от буфетной стойки. Руки ее тоже дрожат. Но у нее это от возраста.

Я запрещаю вмешиваться в мои дела! Я запрещаю вам сюда приходить! Вам здесь нечего делать! Я говорю это очень резко, но так тихо, что за соседними столиками услышать не могут.

Почему? Говорит она. Я член-корреспондент этой Академии. В 1949 году единогласно избрана пленумом.

Она может сослаться на почти сто пятьдесят научных публикаций. Такие статистические данные у нас сейчас очень любят. Она на днях слышала выступление одного ректора, который подсчитывал результаты исследовательской работы своего высшего учебного заведения в процентах. Она была крайне удивлена. Но кроме нее, никто не нашел в этом ничего особенного.

Я тотчас вспоминаю заседание, созванное высокопоставленным лицом, со строгим контролем на входе. Создается впечатление, что я постепенно становлюсь потенциальной угрозой безопасности. До сих пор это была только Майтнерша. Не может ли так случиться, что размножатся видения, которые благодаря мне получат доступ туда, куда он, собственно говоря, для них закрыт.

Она не дает сбить себя с толку. Продолжает показывать себя с выгодной стороны.

Конечно, случались и ошибки. К примеру, трансурановые элементы. Пришлось от одного за другим отказаться. Сначала от эка-платины, которая в действительности оказалась изотопом йода. Потом от эка-иридия, от эка-золота. И так далее. Первый настоящий трансуран, нептуний, был открыт двумя американцами. Огорчительно, что Ган и Штрасман обнаружили ошибки уже без нее, она в это время была в Стокгольме. Но о том деле, а именно о ее ошибочной теории, надо будет еще поговорить. Своими существенными научными достижениями она считает статьи по установлению природы бета — и гамма-лучей. Уже одна эта работа достойна была бы Нобелевской премии.

О, это тщеславие! Эти великие, ах, столь мелкие души. Великий шум из-за приоритета. Эти непреднамеренно нанесенные обиды.

Альберт Эйнштейн называл ее наша мадам Кюри.

Все считали это великой честью. Она же безмолвствовала. Такому человеку, как Эйнштейн, никто не осмелился бы возразить. Но она хотела быть Лизе Майтнер.

Понимаю ли я это?

Еще бы.

18

Сильное впечатление производит это здание, этот торжественно открытый за два года до первой мировой войны Химический институт имени кайзера Вильгельма в берлинском районе Далем. Я представляю себе мысленно, как оно выглядело в ту пору, еще не разбитое бомбами следующей войны. Едва ли не роскошное — с круглой башней, покрытой шлемовидной крышей, и фронтоном над входом. Около девяти утра я не спеша бреду через сквер, пересекаю Тильаллее и вхожу в дом номер 63/67 через сводчатые ворота. В воздухе разлит своеобразный кисло-сладкий запах химического института.

Маленькая женщина в белом халате энергичным шагом поспешает через вестибюль. Увидев меня, она останавливается, смотрит на часы и строго замечает: вы сегодня, верно, опоздали на поезд? Я тотчас узнаю Лизе Майтнер, хотя она выглядит моложе, чем при обычных наших встречах. Она же, видимо, спутала меня с одной из лаборанток. Но она не задерживается. Завернув за угол, бежит до конца коридора. И назад. Очевидно, контрольный обход.

Не знаю, как поступить дальше. Как я объясню свое присутствие. Я прикидываюсь очень озабоченной. Прохожу в коридор, ведущий в глубь здания. С правой стороны открывается дверь. На какой-то миг я могу заглянуть в не очень-то большую комнату, в середине которой стоит массивный лабораторный стол.

— Принесли фильтрат? — спрашивает молодой человек.

Вопрос относится ко мне. В совершенном замешательстве я замечаю, что и на мне тоже белый халат и в руках у меня стеклянная колба. Кто-то, судя по этому, позаботился о моей маскировке. Я отвечаю на вопрос утвердительно и передаю молодому человеку колбу.

— Плохо, видимо, спали! — говорит он и возвращается в комнату.

Дверь он закрывает локтем. Только теперь я замечаю на некоторых дверных ручках ролики туалетной бумаги.

На обратном пути я прохожу мимо объявления. Заголовок: Меры предосторожности против радиоактивного заражения. «Активные» сотрудники должны во время коллоквиумов пользоваться только желтыми стульями.

Мне делается как-то не по себе. Туалетная бумага на ручках дверей в качестве защиты от облучения. И желтые стулья для сотрудников, работающих с интенсивными радиоактивными веществами.

А потом мой взгляд падает на подписи. Отто Ган. Лизе Майтнер. Какой-то шутник вставкой видоизменил эту строчку: Отто Ган. Читай: Лизе Майтнер. Вот, значит, как обстоит дело.

Я брожу по зданию, ежеминутно ожидая, что опять вызову неудовольствие. Спускаясь по одной из лестниц, я вижу Майтнершу, хрупкую, чуть ли не робкую. Самоуверенного крупного господина с короткой стрижкой и усами. Очевидно, директора института, Отто Гана. И стройного, напоминающего итальянского певца человека без халата. Гостя, надо думать. Эти трое в центре. Вокруг толпятся молодые люди, всем своим видом выказывая глубочайшее к ним уважение.

Я уже спустилась до половины лестницы, и повернуть назад немыслимо. Но никто не обращает на меня внимания. Я слышу, как Отто Ган что-то говорит, но не могу ничего разобрать. Прохожу мимо. А теперь ясный голос Майтнерши. Как завидую я ей, этому ее голосу. Но что она говорит:

— Да ладно, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.

А он что? Смеется. Молодые люди обмениваются взглядами. Он медленно поднимается по лестнице наверх. Видимо, до того кивнул гостю. Руки здесь друг другу не пожимают. Боятся заражения.

19

Я могу понять это слишком односторонне. Говорит Лизе Майтнер. Порядок был очень важен. Мне надо помнить только об экспериментах. Она чувствовала себя чуть ли не душой всего дела. Во всем принимала участие. Относилась ко всему с пониманием. Например, к денежным затруднениям молодых людей. Это же был период кризиса. Большинство из них ничего не зарабатывали. А кое-кто из аспирантов должны были даже вносить определенную сумму для покрытия расходов института. Она выступала в защиту многих. Отто об этом не задумывался.

Мы все еще сидим в столовой и помешиваем в наших чашечках кофе.

Она была кровно, всеми своими помыслами связана с институтом. Это была ее семья. Тем хуже было ей, когда внезапно создалась та самая атмосфера. Еврейка подвергает опасности институт. Большинство, правда, никогда не произнесли бы этого вслух. Но что-то такое сквозило в выражениях их лиц. В интонации. Определенное нетерпение. Скрытый упрек. Им не хотелось влипнуть в какую-нибудь историю. Институт должен быть вне политики. Никто не представлял себе, до какой степени хватит у него мужества, хватит стойкости. Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Или станет совиновным.

Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Как мне это знакомо. Отец с его сентенциями. Что же нам было делать? Нет. Что мы в силах были делать? Ведь это все равно ничего бы не дало.

Это утилитарное мышление. Всегда-то у нас простукивают моральную позицию, пытаясь узнать, не выскочит ли при этом кое-что.

Они рады были отделаться от меня. И Ганчик тоже. Говорит Лизе Майтнер.

Отто Ган, тот самый мужчина, поднялся вверх по лестнице. Уверенный в себе. Он смеялся. Скрывая свое унижение. Остальные обменивались взглядами. Разумеется. Она права. В физических моделях он не очень-то разбирался. Для объяснения своего открытия ему нужна была эта женщина. Но когда она уехала, ему стало легче. Ему должно было стать легче. Иначе просто и представить себе невозможно. Каждому, кого я знаю, стало бы легче.

А она? Она была вдвойне унижена. Как еврейка. И как женщина. И этот мужчина был к тому причастен. Сам того не зная. Нет-нет. Всегда был корректен. Когда он ввел в дом свою очаровательную невесту, они, Лизе Майтнер и он, были уже тесно связаны по работе. Здесь — работа. Там — невеста. Всегда корректен.

Питала ли она надежды? Хотела ли, вообще-то говоря, получить его? Если даже все это и не так, унижение остается. Она его преодолела. Она не была в претензии ни к нему, ни к той женщине. Для этого она слишком умна.

Умна, но не мудра. Ей нужны маленькие триумфы. Единственное, что она может предъявить, — это ее физика. И она пользуется признанием по достоинству: Вы — женщина-физик! Она не возражает против содержащегося в этом признании умаления ее пола. Она — исключение. Она не против того, чтобы появлялись другие исключения. Настолько-то она за равноправие. Но не для такой женщины, которая хочет быть всем: возлюбленной, матерью, ученым. Не для такой. Такая женщина навлекает на себя подозрение. Ирен Кюри хотя бы. Великая конкурентка. Не для такой женщины.

Ей нужны маленькие триумфы. У нее есть только физика. И она говорит: иди наверх, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.

Никто из тех, кого я знаю, не стерпел бы этого. Никто из моих коллег. Никто из тех, кто подходит сейчас к нашему столику. Я озабоченно продумываю, как познакомить с ними Майтнершу. Но она исчезла.

Я пью вторую чашку кофе, и мы обсуждаем пятилетний план. Следующий. Который стоит на пороге. Стало быть, время уже пришло, и я делаю вид, что меня это тоже еще касается.

20

Я чувствую себя хорошо. Я увеличила свою дозу. И, таким образом, новой галочкой отмечаю срок, отпущенный мне. Но сейчас, во всяком случае, я чувствую себя хорошо. Даже сама верю, что могу планировать свою пятилетку. Надо же принять участие в их игре. Игре в жмурки. Никому не хочется, чтобы ему постоянно напоминали о его собственном страхе. С другой стороны, ты от этого не больно в проигрыше. Ты получаешь даже известную свободу. И можешь вот так, нежданно-негаданно, выложить, что там такое с новым платьем короля. Никто больше не заподозрит тебя в том, что ты добиваешься какой-либо должности. Иные, кто тебе вечно не доверял, быстренько возбуждают ходатайство о награждении тебя орденом. Так ты какое-то время пользуешься всеобщей любовью. Только уж, будь добра, в конце концов умри, иначе все это окажется скверной шуткой. Ты же не хочешь испортить всем игру.

Бабушка игру испортила. Лежит себе семнадцать лет в постели, тише воды, ниже травы, но вдруг оказывается, что именно она представляет собой опасность для всего семейства. И у нее еще хватает совести жаловаться. Жена ее сына, мол, вполне может подсыпать ей что-то в суп.

Однажды у меня возникло подозрение. Могло в этом что-то быть? В конце-то концов, ничего невозможного в этом нет. Кусты болиголова росли у нас за домом. Я выросла, можно сказать, вдыхая аромат болиголова. В какой-то многообещающий миг я даже подумала, что это могло быть сделано из-за меня. Как же это нелепо.

Материнская любовь — я имею в виду иррациональную, едва ли не звериную — это инстинкт. Он либо есть, либо его нет. Тут уж ничего не поделаешь. Упреки бессмысленны. В остальном у меня всего было вдоволь. Если я температурила, мою руку держали. Конечно же, я часто температурила.

Между ними, между моей бабушкой и моими детскими болезнями, и лежат, видимо, истоки моего недуга. Генетически обусловленные? Или: приобретенные в раннем детстве?

21

Ни то ни другое. Все началось именно в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков. Говорит Лизе Майтнер. Она сидит напротив меня на месте друга, с которым я живу уже семь лет, и изящно срезает верхнюю часть яйца, сваренного на завтрак. Настало время дать некоторые объяснения. В соответствии с правилами любой конспирации — только совершенно необходимые. Обязательно принимая во внимание мой настроенный на категорию причинности ум.

Я не намерена позволить кому бы то ни было меня оскорблять.

Но как может кто-то, в чье объективное существование я не верю, меня обидеть. Я, несмотря на все свои галлюцинации, человек, трезво относящийся к окружающей действительности. Моя душа знает о своем материальном базисе. Она смертна. Все и всяческие торжественные чувства вполне объяснимы формулами. Сводятся к химии. Я представляю собой объективный продукт эволюции. Не столь уж важно, нравится мне это или нет.

А что будет, если человек сам сможет взять в руки этот процесс? На благо или на беду. Гуманизм? Сентиментальная болтовня объективных продуктов эволюции. Но… Да, что за «но»?

Спасения человечество может ждать теперь только из трансцендентной сферы. Говорит Лизе Майтнер.

Ахтыбожемой. Вот и пришла очередь затасканных божественных литаний. Да будет с нами милость небес. И так далее.

Ни в коем случае. Однако: между небом и землей кое-что все-таки имеется. Мир представлений, воспоминаний, образов, мечты, опыта. И передается все это от поколения к поколению. Мир беспредельных возможностей наряду с единственно реальным миром. Мир мифов и сказок.

А это едва ли не хуже. Сказка о счастливчике Гансе с нейтронной бомбой под мышкой. Я смеюсь. Хотя надо бы завыть.

Она не дает сбить себя с толку. Завтракать она кончила. Теперь откинулась на спинку стула и начинает говорить: однажды вечером, когда, по моему утверждению, пышным цветом цвели розы и полно было кругом светлячков, чего она, однако, не припоминает, — как раз в тот вечер она покинула страну. Над своим заданием она работать больше не могла. Человечество было до поры до времени спасено. Хиросиму, однако, предотвратить уже было нельзя. Кому-то все равно пришлось бы взвалить на себя сей крест. О том, какого пола будет этот человек, скоро договорились. Стоило только вспомнить ту старую историю и вместо девы Иоанны подставить юнца. Какого-нибудь Жана д’Арк. Но сразу же стало очевидно, что этот вариант не годится. Разве что будут сделаны существенные вычеты из его мужского образа. Быть может, придана постыдная склонность к собственному полу. Во всяком случае, трудность задачи требует в качестве противовеса нежности, трогательности. В противном случае все задуманное изрядно потускнеет.

Но когда договоренность, что это должна быть особа женского пола, была достигнута, вспыхнул отчаянный спор. Одни требовали, чтобы это была женщина, сохранившая свои биологические ритмы. Иначе, если решено было бы остановиться на неком существе среднего рода, это был бы уже ярко выраженный случай сексизма, то есть дискриминации и подавления представительниц женского пола представителями мужского пола, которые заложены в предположении, что женщины и мужчины различаются — на основании их биологической разницы — так же и в способности мыслить и действовать и обладают разными умственными и духовными свойствами. Другие, возражая этому, говорили, что подобная личность не нашла бы ни сочувствия, ни отклика. По крайней мере тот трудный период у нее должен быть позади, и, кроме того, ее мужской интеллект должен быть официально удостоверен. Следовательно, пожилая женщина, отмечали они. Но это уж действительно не выдерживает критики. Разгорелся долгий спор по поводу того, позволено ли принимать в расчет стереотипы и тем самым закреплять их. В конце концов было найдено компромиссное решение. Не молодая — да. Но еще далекая от возраста, который снимает со смертельной опасности трагическую окраску. Тем самым одновременно разрешалась еще одна проблема: возможность установить впоследствии связь с этим существом. Небольшое отклонение от нормы в участке мозга, называемом черная субстанция. Возникшее при родах. Как раз такое, когда поначалу не дают себя знать существенные отклонения от нормы.

Голос Майтнерши удаляется. Звучит так, словно доходит сюда из дальнего далека. Опять приближается. Гремит невыносимо. То нарастающее, то стихающее рокотанье. Я понимаю только одно: мое задание… мое задание… Все остальное тонет в дребезжании, словно электрическое усиление вышло из границ линейной области. Кровь отливает у меня от головы. Какое-то щекочущее гудение в запястьях. Тяжелый кулак ввинчивается в область желудка.

22

Первое, что я различаю, еще не придя окончательно в себя, — это запах. Я вся мокрая от пота, и испарения моего тела поначалу единственное, что доступно моему восприятию. И они мне не противны. Я сама с собой в полном единодушии. Неуверенность порождается только внешними причинами. Опасением вызвать отвращение.

Но в эту чуть ли не счастливую минуту я — всего-навсего запах. И только постепенно возвращаются мои пространственные объемы с их определенными контурами. Мой вес, который, причиняя мне боль, придавил к жесткому полу мои мышцы и хрящи. Ощущение счастья сходит на нет. Но я ощущаю различный вес обеих половин моего тела. Болезненное перенапряжение в правой стороне. Все опять повторяется. Перекличка всех членов моего тела дает, впрочем, в итоге успокаивающий результат. Я, кажется, цела и невредима.

Мой друг склоняется надо мной, поднимает меня, я наслаждаюсь, ощущая о себе заботу. Хоть на минуту-другую.

Задание. Бормочу я.

Какое задание?

Ах, ничего. Говорю я, поскольку считаю, что не следует рассказывать о моих видениях.

Откуда во мне эта тревога? Такое чувство, что я постоянно должна что-то создавать? Почему я должна снова и снова доказывать свое право на существование? Почему у меня все сводится к огромному напряжению? Я же знаю свои ошибки и свои границы и никогда не была особенно уверена в себе. Как же могу я одновременно быть столь безмерно нескромной? Может, корни этого обстоятельства надо искать в разладе между неуверенностью и притязанием? Я же достигла успехов. Но это мне нисколько не помогло. Наоборот. Каждый успех усиливал разногласие. Я ненавидела этот успех, но достижение успеха стало моей манией. Я походила на канатоходца, который внезапно замечает, что он боится высоты.

И вот она — катастрофа во всех областях. Мне даже кажется, что все это не лишено известной внутренней логики. Кто высоко заносится, тому не миновать упасть. А вывод — конец. Точка. Или бегство к началу. Или необходимо ощутить высшее предназначение, чтобы спасти мое чувство собственного достоинства?

Ах, какие запутанные размышления. Хиросима. Мысль о том слишком ужасна, чтобы играть с ней. Случайное совпадение двух — для хода мировой истории абсолютно несущественных — событий не дает ощутимых результатов. А если уж — почему именно я?

Бессмысленное возмущение: почему именно я! В различных отделениях больницы встречал меня этот возглас. Мы, натренированные мыслить: без причины нет следствия, бываем потрясены, если нас настигают удары судьбы. И такое, стало быть, еще случается. Надо же, однако, что-то делать. В конце-то Концов, всегда ведь люди могли что-то делать. Но я сейчас еще не готова к этому. Не может же все просто-напросто так закончиться. Но мы сойдем в могилу прежде, чем это поймем. В малом и в великом, во всем. У нас нет никакого опыта с угрозой, которая нависла над человечеством. В нашей истории развития ничего подобного не встречается. Мы не можем довериться интуиции. Так, стало быть, чтобы поставить вопрос о собственном, сокровенном задании, вначале должно произойти нарушение химического равновесия в стволе мозга?

Мой отец. Лизе Майтнер. Они еще могли питать надежду, что кое-как проскочат.

Хотя я никогда до конца не понимала эту их надежду. Сколько бы ни пыталась я их понять, каждый раз все во мне протестовало: почему же миллионы людей позволили себя приканчивать, не оказывая сопротивления. Даже если бы оно ничего не изменило, сигнал был бы подан.

А я? Что изменила бы я?..

23

Когда акционерному обществу «Надежда» по добыче сланца грозило банкротство, у отца возникла идея. Они стали предлагать шифер в качестве облицовочного материала для цоколей домов. Кроме того, его стали обрабатывать под мрамор. Надлежащие шлифовальные станки и резальные машины поставлял машиностроительный завод, владельцем которого была записана моя мать. Из-за ограниченной ответственности. Мои родители с того времени жили в режиме раздельности имущества. Прекрасные проспекты извещали о новинке. Товарные поезда катились. Для множества казарм, которые строились, требовались огромные количества облицовочного материала. Спрос удовлетворялся с трудом. Денег теперь было вполне достаточно. Со временем можно будет и второго ребенка послать в Швейцарию учиться в школе. И женить или выдать замуж. Во всяком случае, так можно было планировать. Я, так сказать, результат нововведения, а также казарм.

24

День, когда Лизе Майтнер стала «беженкой из рейха», был и для моего отца довольно горьким. Ребенок, которого произвела на свет его жена, был девочкой.

Я долго жила с сознанием, что обязана своим существованием политической наивности. Раздумывая теперь над этим, я полагаю, что мое сотворение было своего рода актом личного сопротивления. Актом самоутверждения. Стремлением отца не допустить, чтобы из него был создан бездушный объект. И вот сообщение: замысел осуществился не полностью.

Криста Вольф: Кассандра. «В какой мере женщина способна действительно утвердить себя как писатель? В той, в какой женщины по историческим и биологическим причинам соприкасаются с совсем другой действительностью, чем мужчины. Совсем иначе соприкасаются с действительностью, чем мужчины, и это выражают. В той мере, в какой женщины принадлежат не к властителям, а к подвластным, столетиями, к объектам объектов. Объекты второй степени, достаточно часто объекты таких мужчин, которые сами являются объектами…»

Это звучит логично. Не могу ничего возразить против этого. Но по какой-то причине я впадаю в дурное настроение. Если это действительно так, то я отреклась бы от своего женского существования, ибо это оскорбляет мою гордость. Тут уж я не испытываю даже солидарности.

Подобный ход событий имеет всегда две стороны. На одной стороне разыгрывается атака, создание бездушных объектов как средств поддержания власти, а на другой стороне субъекты сохраняют свою автономию. Или не сохраняют. Неужели этот механизм действительно столь эффективен, что избежать ни того, ни другого невозможно?

А может быть, Лизе Майтнер?

Намеченный к окончательному решению объект. Трижды униженная. Более всего из-за собственного профессионального промаха. Которому она могла противопоставить успехи. Что ей, однако, не помогло. Лишенная творческого базиса. Она страдала. Была несправедлива и отчаивалась.

А я?

Все старания моей матери передать мне навязанную ей некогда роль терпели поначалу неудачи. Я росла сыном своего отца. Мы вместе эксплуатировали мать. Вместе создали себе духовный мир и высмеивали попытки матери сопровождать нас туда. Мои интересы и склонности, мои детские друзья, мои представления о будущем — все мужское.

Попытка моей матери, дочери почтенного семейства, вырваться из своего окружения — дело давнее. Она приобрела специальность и какое-то время по этой специальности работала. На нее оказали давление, и она должна была принять решение. Она выбрала его. Будущие свекровь и свекор потребовали от нее торжественного обещания держать в тайне ее досадную оплошку — ее службу. Человек любит то, во имя чего приносит жертвы. В любви нет справедливости. А мой отец? Он не воспринимал ущемленность моей матери как изъян. Это отвечало его отношению к женщине в целом. Так разве удивительно, что меня, дабы любить меня совершенно иначе, он, не долго думая, обратил в сына.

Однажды, когда я достигла известного возраста, ему, видимо, бросилась в глаза моя истинная биологическая конституция. Осознав это, он был ошеломлен и счел нужным указать мне на мою роль как женщины. Никогда впоследствии никто меня так не оскорблял. Я — пария, и вследствие этого предубеждения и высокомерное отношение к людям проникли глубоко в мою суть. Трещина рассекла меня на две половины. Мать могла бы заслужить мое уважение разве что как отравительница.

И только угрожающие признаки болезни взломали меня. Они погибнут вместе. Мужчина во мне. Женщина во мне. Как же мне не воскликнуть: кто я? Почему же я столь мало себя уважаю? Уважать самих себя, нам, требующим уважения от других. Заботиться о себе и уважать другого. В противном случае мы вместе будем отмечены галочками, как объекты.

Вся эта болтовня о самоосуществлении. И эти вопли. И одержимость. Размышляли ли мы хоть когда-нибудь об этом со всей серьезностью. Чего же мы тогда хотим. Всего? Этого не может быть. Расчет не оправдывается, с какой стороны ни посмотри. Я знаю, о чем говорю. Нельзя же, в конце-то концов, жаловаться на требования общества высокой производительности и одновременно возводить его выдающиеся результаты в мерило собственной работы. Нужно искать свое призвание. Сломать застывшую систему ролей в той или иной социальной группе.

Нужно было искать свое призвание. Иной раз я вовсе не хотела быть сильной. В мечтах видела осуществленную мечту о заступнике, чтоб был на голову выше меня, чтоб позволено мне было быть ребенком. За это я наплевала бы на всю эмансипацию.

Быть может. Правда многослойна.

Деловитые молодые женщины. И молодые отцы, желающие дочерей. Вполне возможно, что все теперь совсем иначе. А я этого просто не заметила. Человек старого образца. Паноптикум.

25

Сколько женщин — Нобелевских лауреатов в вашей стране?

Спрашивает Лизе Майтнер.

А что, собственно говоря, она знает о нас? Особенно хорошо она не может быть осведомлена. Я сижу в ресторане высшего разряда. Мое отношение к себе самой изменилось. Я позволяю себе кое-что. Дорого бы дала, чтобы поймать себя на какой-нибудь прихоти. Это дает изумительное ощущение жизни.

Когда я одна вхожу в такой ресторан, метрдотель мерит меня этаким снисходительным взглядом. Поэтому я никогда не соглашаюсь сесть за тот стол, за который он хотел бы меня посадить. Из принципа. Но как только я делаю заказ, который всегда производит сильное впечатление, так завоевываю известное уважение, которое, однако, оставляет меня равнодушной. Беспокоит ощущение, что я кажусь печальной. Одинокой. С лицом, которое все больше приобретает этакое кроличье выражение. И в этом я ничего не в силах изменить.

Так сколько? Спрашивает Майтнерша, а перед ней уже лежит бумага и карандаш.

Что она хочет от нас? Почему не успокаивается? Австрийка по рождению. Могильная плита в Кембридже. Добрых тридцать лет в Берлине — но какое они имеют к нам отношение?

Так сколько?

Черт подери! Майтнерша не отступает.

Ни одной. Отвечаю я угрюмо.

А как у вас с разделением труда?

Каким это разделением?

Кто заботится о детях и домашнем хозяйстве? Держат домашнюю работницу?

Детей отдают в ясли и детские сады. Домашнее хозяйство ведут жена и муж совместно.

Сколько у вас мужчин — лауреатов Нобелевской премии?

Ни одного. Но…

Не слишком-то приятна такая ситуация. При таком-то прошлом.

Никоим образом. О нем едва что-то знают. Об этом научном прошлом, имею я в виду.

Но конечно же, все делается для того, чтобы изменить положение.

Как же это сделать? Обществом таких личностей крайне трудно управлять.

Далее я отказываюсь давать еще какие-либо сведения. Пусть она прежде получит разрешение на интервью.

Она уходит, а я получаю солидный счет. У мертвецов, видимо, потрясающий аппетит.

Прежде чем удалиться, она говорит, что вскоре начнется судебный процесс.

26

В 1914 году Чедвик открыл непрерывный спектр энергии при радиоактивном бета-распаде. В 1922 г. в рамках тогдашней атомной физики было предложено два остроумных конкурирующих объяснения. Одно предложила Лизе Майтнер. Предсказание, вытекающее из ее объяснения, не было подтверждено экспериментально. Но и другая теория не выдержала проверки. Какое-то время большинство ведущих физиков считали, что представления о законах сохранения энергии и импульса в ядерной физике рушатся. Позже: гипотеза Паули о существовании нейтрино. Теория Ферми. Похоже, большого успеха Лизе Майтнер не достигла. Но она была в первых рядах. Еще невозможно было предвидеть, какими острыми, волнующими сделаются эти вопросы. Резерфорд еще заявлял: «Превращения атома имеют для ученых исключительный интерес, однако мы не сможем овладеть атомной энергией в такой мере, чтобы она получила какую-либо коммерческую ценность. И я полагаю, что мы вряд ли когда-нибудь будем в состоянии извлечь подобную ценность. Наш интерес к этой проблеме — чисто научный».

Лизе Майтнер способствовала выяснению целого ряда вопросов в области радиоактивности, работая самостоятельно и совместно с Отто Ганом. Первое экспериментальное доказательство явления отдачи при радиоактивном распаде ядра. Доказательство, что гамма-излучение испускается только после образования продуктов распада. Развитие экспериментальных методов для получения чистых радиоактивных элементов и для определения их периодов полураспада. Открытие нового элемента, протактиниума. Она была уважаемым членом международного семейства исследователей атома. Почему же она недовольна? Почему призраком бродит по свету? И что она хочет именно от меня?

Одним из ее первых учителей, еще в Вене, был Людвиг Больцман. Страстный борец за атомистику, которого не понимали, признание к которому пришло слишком поздно. Гениальный мыслитель, страшившийся ослабления своей умственной работоспособности. Рассказывая о педагогической деятельности Больцмана, Лизе Майтнер говорила: «С каждой его лекции ты выходил с таким чувством, словно тебе открыли совершенно новый и дивный мир». И еще он страдал от страха, что его сосредоточенность и память могут внезапно, во время лекции, отказать. Его добровольный уход из жизни, видимо, утвердил ее в решении ехать к Максу Планку в Берлин.

Я перечитываю то, что Вильгельм Оствальд написал под впечатлением трагического конца Больцмана: «Мы восхищаемся воином, которого после завоеванной победы сражает последняя пуля, и ставим ему памятники… Но тот, кто остался инвалидом… Подобных инвалидов в науке куда больше, чем обычно считают, и те неисчислимые страдания, которые они испытывают, еще не нашли своего Гомера… Наука требует жертв с той же жуткой неотвратимостью, как и смерть. Большей частью она высасывает из своей жертвы все соки в юные годы, и счастлив тот, кто вскоре уходит в мир иной… Его имя продолжает блистать… Но у других все не так ладно. Они вынуждены растрачивать свои силы, видеть, как снижаются результаты их работ, в то время как требования к ним и ответственность за их деятельность постоянно растут».

27

С тяжелым сердцем отказываюсь я от должностей, которые того не стоят, чтобы их домогаться. Я уже одолела свои трудности. Могу во всем обвинить свою трагическую судьбу. Я ловлю себя на том, что пройдошливо кокетничаю своей участью. Я рассказываю об этом, как будто можно преодолеть несчастье, назвав его по имени. Во всяком случае его реальность теряет для меня на мгновение свою достоверность.

А всеобщие прогнозы о состоянии мира? Чем катастрофичнее оказываются их результаты, тем скорее склонны мы от них отделаться. Чем чаще мы о них слышим, тем меньше их осмысливаем. Фантазия бросает нас на произвол судьбы. А уж если этой темой завладеет большая политика, так тревожная правда превращается в пустые фразы.

Люди, выговариваясь, снимают тяжесть с души и чувствуют облегчение. Опасное облегчение.

На самом деле всего на мгновение. В великом и в малом.

Интеллект как таковой не страдает. Только быстрота мыслительной работы и способность сосредоточиваться. Эти качества следует оставлять как можно дольше в привычном круге задач. Ничего нового не требовать. Что же это: интеллект как таковой? И еще: замедленное мышление и математические изыскания! А в них-то — все спурт. Все неисследованные области.

Только что превозносимая до небес. И внезапный страх не удовлетворять больше высоким требованиям. Как давно это было? Девять лет назад? Или десять? Внезапно так чувствительна к критике. Разумеется, итоги этих лет ничего о том не говорят. Чему сама едва ли не удивляюсь. Но это напряжение, эта усталость и этот страх!

У нашего научного семинара есть традиции. Он всегда бывает по пятницам. По пятницам в половине десятого. Человек, с которым мы совместно руководим семинаром, сидит справа. Всегда впереди справа. Я сижу слева. Он — отец моих детей. В ту пору, когда у меня начались приступы страха, он был еще «моймуж». Вероятно, мы думали тогда, что для нас — для одного без другого — жизнь потеряет смысл. Ныне все ограничивается математикой. Что же случилось?

Вечно одна и та же песня: ты можешь! Ты просто не хочешь! Если я заговаривала об опасности, которую чувствовала. А я? Объясняла я разве мою печаль химическим состоянием моего мозга, что, как я теперь знаю, было ее причиной? Нет. Я искала причины, лежащие вне меня, и тут же находила их — в этом человеке.

Однако я вовсе не хочу снять с нас ответственность и свести все к химии. Не так это просто, в конце-то концов. И если перевернуть причины, так звучит все это вполне логично. Во всяком случае, мы об этих связях химии с состоянием человека знаем слишком мало. Если бы мы знали больше, а не только то немногое из уроков биологии, быть может, мы обращались бы с этими связями разумнее.

Большинство тех, кто сидит на семинаре за нами, — это наши ученики или ученики учеников. В состоянии ли они представить себе, каких усилий стоит вовремя исправить возможные оговорки и признать то, на что сам уже неспособен?

Ах, дело не в том, могут ли они представить себе это или нет. Тем более сострадание — это уж последнее дело. Но когда молодые женщины говорят: благодаря тому, что была ты, — я не обижаюсь, когда обо мне говорят в прошедшем времени, ибо это соответствует реальности, — итак, когда они говорят: благодаря тому, что была ты, нам легче, я не в силах подавить глупую ухмылку.

Я глотаю семь разных таблеток и руковожу семинаром. Я же в конце концов могу черпать из собственного опыта и по крайней мере советом…

Все это придуманные отговорки. За них нужно платить.

Один усердный, искренний молодой человек — хороший, кстати говоря, программист — наконец-то выкладывает мне их затруднения. И даже в письменном виде. У них-де идут разговоры из-за моей болезни. Возникают кадровые вопросы. Я, заикаясь, что-то лепечу, чего в подобных случаях лучше не делать. Не могу же я дать им твердое обещание и сказать, когда мне придет конец.

Но он уже близится, а я, видимо, делаю все, чтобы пропустить мой час.

По крайней мере я не живу, подобно Лизе Майтнер, одиноко в гостиничном номере. Когда я возвращаюсь домой, я могу и поговорить с моими, и потрогать их.

Тот человек, мой друг, теперь он член моей семьи, говорит:

— Это ты должна сама обдумать и решить.

И продолжает печатать свою рукопись. Дети, которые уже хотят, чтобы их считали взрослыми, ничего не говорят. Да и что им говорить. Я же все равно этакое ходячее бремя для них. Довольно-таки безвкусно обещаю никогда не быть им в тягость. Что их весьма удивляет, ибо они и так ничего другого не ожидали. И если они находят меня странной, то вина только на мне. Потому что я время от времени не в силах придержать язык, а ведь в моей голове теснятся такие мысли, которые не дозволяют им радоваться будущему. Такое высказываю, что будто бы свидетельствует о храбрости, а на самом деле есть призыв о помощи.

28

Человек из гестапо ждет в кабинете. Прислуга проводила его наверх. В комнате прохладно. Дубовая мебель. Охотничьи трофеи. Выглянув из окна, видишь сад, расположенный террасами. Маленькая белокурая девочка. Хозяин дома тоже белокурый, он как раз входит в комнату. У него необыкновенно голубые глаза.

Гестаповец сбит с толку.

— Ваша семья? — спрашивает он и показывает в сад, где появились сейчас еще мальчик постарше и темноволосая женщина.

Значит, жена, думает он. Видимо, он что-то спутал.

— Да, — отвечает хозяин дома, но каким-то сдавленным голосом.

— Разве вы не могли развестись? — спрашивает гестаповец едва ли не дружелюбно.

Но когда собеседник вздрагивает, сразу же переходит на деловой тон. Ему-то в конце концов безразлично. Время от времени встречаются даже симпатичные личности среди евреев. Гестаповец знал такого. Разумеется, в последние годы он об этом знакомстве вспоминать не желал. Он даже почувствовал какое-то облегчение, когда услышал, что всю ту семью погрузили в эшелон и транспортировали в лагерь. В глубине сердца гестаповец испытывает какой-то ужас перед тем, что он слышал о лагерях и газе. Достаточно было бы стерилизации. Порядочное и гуманное решение. Многое говорит в пользу его идей. А в случае саботажа им без обиняков высказали бы свое мнение.

— Ну что же, займемся вашим дельцем, — говорит он и проходит вперед, спускается вниз к черному лимузину.

Хозяин дома показывает шоферу дорогу. Цель — законсервированный сланцевый карьер. Товарные поезда и рабочие на фронте. В цехе бывшего машиностроительного завода сейчас склад, на документах гестапо об этом складе стоит пометка «имеет военное значение», и для его охраны хозяин дома получил во время войны бронь, хотя, в сущности, должен был быть призван в военно-строительную организацию Тодта.

Гестаповцу поручена проверка. Его настроение резко изменилось. Появилась злость, что этот человек может увиливать, а его — к чему он должен быть всегда готов, — если обнаружатся какие-либо неполадки, тотчас отправят на фронт. Осквернение расы. Прислуга в белом переднике. Кабинет. Где мы, собственно говоря, живем?

В голосе его, когда он требует впустить его в цех, уже нет ни малейшего дружелюбия. В цехе высятся горы больших ящиков. На них штамп: Имперское министерство связи. Гестаповец охотно приказал бы вскрыть один из ящиков, но он не уверен, не превысит ли этим свои полномочия. В надлежащую минуту он вспоминает — а узнал он это из достоверного источника, — что под руководством Имперского министерства связи ученые работают над созданием чудо-оружия. Над бомбой, с еще никогда не виданной взрывной силой. Кто знает, что за этим кроется.

Руки отца дрожат, когда он снова запирает ворота цеха. Он тоже не знает, что содержится в ящиках, но кое-что подозревает. И подозрение его не обманывает, как впоследствии — в конце войны — покажет разграбление склада. В ящиках были лампы, кастрюли, башмаки, рулоны материи. Начальный капитал для послевоенного времени. Так задумали благородные деловые партнеры отца со связями в высших инстанциях, где кое-кто втайне начинает готовить свое организованное отступление.

29

Примерно в это же время имперский министр связи Онезорг докладывает на заседании кабинета министров о состоянии его работ над урановой бомбой. Доклад прервал его фюрер, с недоверием, с насмешкой. Когда кончилась война, в секретных научных докладах Имперского министерства связи была найдена одна из самых важных публикаций о немецких исследованиях в области ядерной физики. Называлась она «Вопрос о спусковом механизме цепной ядерной реакции».

Как близко стоял мир к краю бездны. Когда безумие обретает независимость, нельзя рассчитывать даже на исчисляемость движущих сил и расклад интересов.

Чем были они озабочены? Мой отец? Лизе Майтнер? Выживанием. Спасением своего человеческого существования. Своим уязвленным честолюбием. А между тем этот народ, который так чтит правила игры, который так горячится, если другие о том знать не хотят, — этот народ породил новую игру: тотальную войну.

Вопрос моего отца: что я мог сделать? Именно я. В моем положении. Постоянное ощущение, что я отдан на их произвол. И парализующий ужас.

У человечества было время, чтобы извлечь уроки. Кровавое наглядное обучение, так сказать. И если оно ничего не поняло, так не заслужена ли его гибель! Содом и Гоморра. К чему эти терзания. Болтовня о каком-то задании.

По крайней мере пусть меня осведомят, чего ожидают именно от меня. Сумасбродным фортелем истории видится сегодня все то, что натворили люди, ясно осознавшие свое сокровенное задание.

Пацифист Альберт Эйнштейн, подписавший в 1939 году то самое роковое письмо президенту Рузвельту, в котором рекомендовалось поощрение исследований урана, дабы быть вооруженными против немецкой атомной бомбы. Твердо уверенный, что правительство Соединенных Штатов будет обходиться с новыми силами мудро и человечно!

Или венгр Сцилард, который уже в 1933 году задумался над возможными последствиями цепной реакции и предложил ученым держать результаты своих исследований в тайне. Но это ни у кого не нашло понимания. В 1939 году он был одним из инициаторов того письма. Тоже из лучших побуждений.

Очевидно, нужна совершенно определенная точка зрения. Но что, если эта точка зрения не выдерживает критики?

В 1932 году Чедвик открыл нейтрон. Уже в том же году Хоутерманс предсказал, что эта новая, кажущаяся такой безобидной частица может впоследствии высвободить колоссальные силы. Почему на подобные пророчества не обращают внимания? Были ли они слишком смелыми? Или ученые не желали нести ответственность? Какой путь проделала бы история, если бы эмигрировавший из Германии Хоутерманс не был заподозрен при Сталине в саботаже и шпионаже? Выслан обратно в Германию. Где он написал тот самый научный доклад, который будет найден после войны в секретных документах Имперского министерства связи.

30

22 февраля 1932 года супруги-исследователи Жолио-Кюри сообщили в парижском журнале «Конт рандю» о необычных свойствах излучения бериллия. Через пять дней появилось срочное сообщение из Кембриджа о том, что в этом излучении доказано наличие нейтронов. Только 15 марта 1932 года закончил свою рукопись итальянец Розетти, который под руководством Лизе Майтнер объясняет природу излучения бериллия. Ну и темпы!

А мы? Мы составляем планы краткосрочные, среднесрочные, перспективные. Анализируем, составляем черновые наброски плана, прогнозируем. Был бы при нашем утилитарном мышлении хоть какой-то шанс у атомных исследований? Честолюбие ученых. Борьба за приоритет. Какие действенные движущие силы! Доведет бюрократия все это до ручки? И еще: быть может, этому как раз следует радоваться?

Не было бы такого явления, как наука, мне бы давно пришел конец. Я отказалась от своих лекарств и знаю теперь, что без химикатов не могу больше существовать. Прежде, во время таких попыток, я словно вновь становилась сама себе хозяйка. Словно мои внутренние часы вновь шли в верном ритме. Какая радость обрести самое себя. На этот раз — ничего подобного. Так и не пробилась к самой себе. Все разрушено. Болезнью и неумолимым кнутом химии.

Проявления паралича не сбивают меня с ног. Нет. Но вызывают полную утрату энергии. Немыслимо наладить с кем-либо какие-то отношения. Оцепенение. Пустота.

Наконец, физические боли. Угроза примирения с внутренним бессилием предотвращена.

Сколько боли должно еще испытать человечество, чтобы оно увидело истинные силы, которые губят прогресс, чтобы поняло, что люди его и именовать-то так не осмеливаются. Вечно одни и те же вопросы. Мы закрываем глаза. Но все-таки не можем пройти мимо них. И опять затрагиваем ту же тему.

Первым признаком болезни был страх. Ощущение опасности. Иной раз мне кажется, что только после этого началась моя сознательная жизнь. Если бы я могла выбирать себе судьбу, вполне возможно, что я решилась бы именно на эту.

Страх от знания — это продуктивный страх.

Но какой прок от самого лучшего накопленного опыта? От великих планов? Если постоянно вклинивается необходимость принимать какие-то срочные решения. Если управляет всем экономика.

Но может быть, это вместе с тем наш шанс? Стоп-кран, так сказать. К примеру, если мы наконец начнем ценить наш воздух…

А что еще? Не приносит ли новое вооружение, перевооружение, довооружение давно большую прибыль, чем война?

Проклятье! Какая же неудачная попытка наводить мосты надежд. Ведь уже работают над созданием высокоэффективных, специфичных для разных рас ядов. Газовые камеры в будущем станут излишними. И то, что некогда натворил фашизм, покажется чепуховиной.

Я опять начинаю принимать лекарства. Увеличиваю, и очень быстро на этот раз, свою дозу. Ведь мне еще надо кое-что довести до конца. То самое задание.

31

Я перехожу Рыночную площадь с ее великолепной готической Ратушей и впечатляющими домами корпораций. Чужие улицы. Старомодные автомобили. Осенняя листва. Мое отражение в какой-то витрине. Я меньше, изящнее, на мне черная, похожая на костюм, одежда с белым кружевным воротником. Я — Лизе Майтнер. Как в моих видениях, в которых я все больше начинаю играть роль наблюдателя. Правда, еще разделяющего ту же участь, но уже стоящего особняком. Словно я смотрю кино.

Над одним из подъездов вывеска: L’Université de Bruxelles. Указатели к лекционным залам. Конгресс, созванный концерном Сольве. Октябрь 1933 года.

Меня окружают вниманием. У меня есть имя. Я по праву могу занять место в первых рядах. И одновременно это хорошо знакомое чувство сверлящего неудовольствия. Да, ты пользуешься уважением. Однако того большого успеха…

Докладчик — мадам Жолио-Кюри. Она сообщает о результатах исследований, полученных вместе с мужем. Что-то меня раздражает. Я нахожу стиль ее доклада небрежным. Она живет — таково, во всяком случае, мое впечатление — за счет своей знаменитой матери. И еще: не муж ли в действительности… Докладчица сообщает об облучении алюминия нейтронами. Я проводила аналогичные опыты. И многое бы дала, если бы у меня сейчас были готовы точные результаты. В одном я уверена: они не совпадают с результатами супругов. И это я высказываю. В заключение во время дискуссии.

Как знакома мне подобная ситуация. Однажды на каком-то конгрессе я подвергла сомнению результаты польского коллеги. Самоуверенно, чуть даже высокопарно, протрубила свое ложное утверждение в зал. Ни одного возражения. Даже поляк-ученый был сбит с толку. По крайней мере на один, весьма важный момент — перед лицом общественности. Позже — извинялась. Разумеется. Но — осталась неприязнь. Притом у той и другой стороны.

Сейчас — в моем двойном существовании — мои ощущения весьма противоречивы. Я получаю удовольствие от того, что чаша весов общественного мнения склоняется в мою пользу. Но я уже знаю, что ошибаюсь. Представленные в докладе исследования станут отправной точкой открытия искусственной радиоактивности, за что супруги Жолио-Кюри через два года, в 1935 году, получат Нобелевскую премию. В речи, произнесенной по этому поводу, Фредерик Жолио-Кюри попытается предостеречь от дальнейших работ над превращениями атомного ядра, несущими в себе опасность взрыва. Основоположник атомной физики Резерфорд, который еще в 1920 году говорил в одной из лекций о нейтронах, в 1937 году тем не менее заявил: «Кто видит в превращении атома источник энергии, болтает вздор».

32

Месяцы проносятся с быстротой молнии. Прежде — да, тогда еще случались зимы. А сейчас не успеешь оглянуться — и опять надвигается страх перед этими остылыми вечерами. Вечерами, когда в полной мере понимаешь, что ты больше в счет не идешь. И ничуть не помогает все то, что ты знаешь. Жизнь никогда не выдерживала притязаний подобных вечеров. Или все-таки? Один или два раза. Ах, не буду о том вспоминать. Как же я сама себе лгала. Быть может, стареть — это значит все меньше обманывать себя.

Иной раз, когда я вижу стариков — ужасающе мало красивых стариков, — я чувствую какое-то облегчение. Мне это по крайней мере не грозит. Или все-таки? Не зашел ли процесс старения моего мозга дальше, чем это соответствует моему возрасту? У врачей имеются разные возможности получить приблизительное представление о состоянии моего мозга, при этом они не обязаны сообщать мне свои выводы. Мысль о том мне невыносима. Это же оскорбление моего человеческого достоинства. Мой врач молод. Я много раз просила его не лгать мне. Кроме того, я все равно все знаю. И он вроде бы согласен. И даже настраивается говорить правду. Пока не наступает момент, когда он ставит себя в мое положение. Тут он пугается и тотчас вновь хватается за испытанный прием успокоения. Быть может, мое требование действительно некорректно.

Утрата работоспособности в области математики меняет мое отношение к этой деятельности. И меня уже удивляет, на какие целевые установки растрачивает без всякой пользы свои жизненные силы кое-кто из моих коллег. Но я знаю: будь я полна сил, подобные мысли не приходили бы мне в голову. Все было бы как в игре. В качестве партнеров достаточно было бы собрать небольшой круг посвященных. Так неужели это лучше?

Собственно, я могу быть довольна. Если уж совсем дело не пойдет, так получу приличную пенсию. Конечно, я не должна до того допустить каких-либо ошибок. Ничего такого, что сделало бы меня непригодной для своей работы. У меня есть все основания для благодарности. Пилюли и капсулы, которые я потребляю, приобретают на валюту. С экономической точки зрения это окупается все меньше и меньше, поскольку я с каждой неделей делаюсь все бесполезней.

33

Анютины глазки посверкивают на клумбах. Гуляющие в парке люди одеты в светлые пальто. Нигде ничего подозрительного. Или все-таки? Человек передо мной на дорожке, который все время выдерживает одну и ту же дистанцию? Идет чуть сгорбившись. Заложив руки за спину. Даже кольцо на его пальце я узнаю. А когда он поворачивает ко мне голову, вижу доброе лицо моего отца. Сердце мое готово выскочить из груди. Я хочу подойти к нему, но, как ни ускоряю я шаг, дистанция между нами не изменяется. Я пытаюсь перехитрить. Бреду не спеша и неожиданно бросаюсь вперед. Без всякого успеха. Тут я понимаю, что дистанция эта бесповоротна. И внезапно вновь ощущаю боль, боль из-за той утраты, и понимаю, что все время носила эту боль в себе. Вытесняла. Держала взаперти. Одно мрачное бремя наряду с другими.

Что поведала бы я ему о себе, если бы могла поговорить с ним? Его порадовали бы мои профессиональные успехи. Успехи детей. Но все остальное… Чем дольше я раздумываю, тем больше сдается мне, что я не могла бы поговорить с отцом ни о чем для меня важном.

Во всяком случае, мне хотелось бы ему сказать, как я жалею, что не понимала в полной мере его настроя — я-больше-не-могу — в последние годы. Но хотел бы он, чтобы ему о том напоминали? Быть может, это только характерная особенность продолжающих жить — сохранять в памяти как раз последнее время.

Отец, когда был жив, мог записать на свой счет целый ряд статей актива, которыми он гордился. Когда мне приходилось называть его профессию, я никогда не упоминала о сланце.

Нет, я бы не стала говорить о его последних годах. Тем более что я попала бы в затруднительное положение, если должна была бы объяснять, на чем основывается мое сочувствие задним числом. Нет, я не стала бы его спрашивать, почему он не вскрыл ни одного из тех имеющих военное значение ящиков, чтобы убедиться, что не стал соучастником преступлений. Ни в коем случае не хотела бы я его задеть. Раньше я достаточно часто проделывала это из озорства. С другой стороны, не могу представить себе наш разговор, который прошел бы без споров. Слишком различны у нас критерии оценок. Критерии другого поколения.

Но никакого разговора и не получилось. Напротив. Когда я попыталась прибегнуть к последнему средству и подогнала фантом к стене парка, он тотчас обратился в ничто.

Почему между нами остается эта дистанция? Почему я не могу общаться с отцом, как с Лизе Майтнер? С моим отцом, который был мне так близок.

Именно по этой причине и не можете. Говорит Лизе Майтнер. Ваш батюшка, как и все мы, прошел немалый путь. Напрасно стали бы вы искать с ним прежней близости.

34

Она, стало быть, опять явилась, и я этому рада. Все чаще случается, что я отдаляюсь от людей моего окружения, чтобы не чувствовать так своего одиночества. Когда я одна, то могу выпустить волнующие меня проблемы из их гетто.

Мы идем плечом к плечу, и мне даже трудно поспевать за ней. Она до глубокой старости была хорошим ходоком.

Рождество тридцать восьмого года в Кунгельве. Начинает она рассказывать. Лес весь в снегу, и мой племянник Отто Роберт Фриш на лыжах. Он никак не хотел отказаться от этой прогулки. Что оставалось мне делать, как не шагать рядом, утопая в снегу. Я была слишком взволнованна, не могла выдержать, оставаясь дома. Отто Роберт был все еще настроен скептически. Он считал, что Ган мог и ошибиться. Любой другой — возможно. Но не Ганчик. Его письмо было у меня в кармане: «…мы, химики, должны сделать вывод, что те три тщательно изученных нами изотопа никак не изотопы радия, а с точки зрения химиков — изотопы бария… Мы не можем замалчивать наши результаты, даже если они с физической точки зрения, возможно, абсурдны».

Ядро лучше всего сравнить с каплей жидкости. Существуют большие силы, которые не дают ей распасться, такие, к примеру, как поверхностное натяжение в капле. Но силы, обусловленные электрическим зарядом отдельных частиц, противодействуют притягивающим силам.

Мы садимся на ствол какого-то дерева и считаем на бумажке. Наш результат: и та и другая силы в урановом ядре почти уравновешивают друг друга, так что даже от незначительного толчка, хотя бы от соударения с нейтроном, ядро может расщепиться. Оба новых ядра будут вместе чуть легче, чем ядро урана. Куда же исчезла эта недостающая масса? Она превратилась в энергию. Эту энергию можно рассчитать по формуле Эйнштейна.

Мы оба мгновенно поняли сенсационное значение открытия Гана. Отто Роберт поехал два дня спустя в Копенгаген и сообщил эти рассуждения Нильсу Бору. Я вернулась в Стокгольм. Мы поддерживали связь по телефону и согласовывали нашу публикацию.

Как ни рада была я за Гана, настроение у меня было прескверное. Одна. Условия работы — никуда не годные. Шестьдесят лет. До сих пор я по крайней мере могла с гордостью вспоминать свои научные достижения. Но вот прахом пошли научные выводы последних трех лет. Если урановое ядро расщепляется, значит, наши выводы о трансурановых элементах необоснованны. Мы никогда не искали вещества со столь малым атомным весом. Примерно четырнадцать публикаций совместно с Отто Ганом и Штрасманом. И в них самонадеянное доказательство новых элементов эка-рения, эка-осмия, эка-иридия, эка-платины, эка-золота. И все галиматья. Не слишком-то хорошая рекомендация, если надо все начинать сначала. Ган и Штрасман были в лучшем положении. Они сами обнаружили свою ошибку. Не станут ли говорить, что втроем они наделали глупостей, а когда она уехала, те двое все привели в порядок?

35

Привели в порядок? К черту парк, весенний день и его видения. Поставим здесь точку. Возьмем на заметку: масса исчезает, а когда масса исчезает, возникает энергия. Вот опять человек получил в руки огонь. Но еще не настало время для мифов. Еще стоит современный Прометей перед нами во всей наготе. Не слишком ли он мал, чтобы одному нести ответственность за последствия своего деяния. Да вообще осознать все одному. Приковать бы его в наказание к скале, где орел стал бы рвать его печень, так ведь это и в первый раз ничего не дало. Его подарок может привести к благу или к всеобщему уничтожению. До сих пор человек всегда умел пользоваться и тем и другим. Почему на этот раз будет иначе? Какое существенно новое качество отличает сегодня мир? Есть сытые и голодные, оси и лагеря. Есть часть мира, в которой экономические движущие силы действуют не столь интенсивно. Об этом можно сожалеть. Но не действуют ли они одновременно и менее пагубно? Не лучше ли идти вперед чуть медленней и не терять ориентации. Не знаю. Я не вижу другого выхода.

36

Я просыпаюсь сразу же после полуночи. Так, во всяком случае, показывают часы. Все мои чувства обострены. Разум мой работает с той опасной ночной ясностью, которая сродни голоду. Он в состоянии компоновать обрывки опыта и внезапные мысли в фантастические комбинации.

Я облокачиваюсь на подоконник. Вдалеке поет припозднившийся дрозд. Или это слишком ранний дрозд? Как я. С начисто испорченным биологическим ритмом. Да и на что ему ориентироваться, в этом городе, в котором никогда полностью не темнеет. Сохранять спокойствие. Не допускать фантастических построений. Собственно говоря, я ведь счастлива. Я стою ночью у окна и чувствую себя хорошо. Что же случилось? С недавнего времени я общаюсь с людьми, которые, по достоверным данным, уже умерли. Но какое это имеет значение. Для всего можно найти объяснение. Я несколько смущена, этого следовало ожидать. Мне надо только отказаться от лекарств, и видения исчезнут. Они — цена за более или менее сносное существование. Да в конце-то концов все могло быть гораздо хуже. Призраки ведут себя культурно. У них, бесспорно, высокий интеллектуальный уровень.

Стоп. Вот оно. Именно это и навлекает на изложенное дело подозрение. Призраки эти ничуть не походят на порождение больного мозга. Стало быть, мое объяснение было преждевременным. За всем этим скрывается кое-что совсем другое. Кто-то выдает себя за призрак, в твердой уверенности, что я пойму предложенную игру? Наши это люди или это враг? Он работает, если верить бесконечным поучениям, а нет причин им не верить, прибегая к изощреннейшим уловкам. Как раз дружелюбие должно мобилизовать мою бдительность. А я, по своей наивности, ни с того ни с сего влипла в неприятнейшее положение.

Я ныряю обратно в постель, натягиваю одеяло на голову и пытаюсь больше о том не думать. Но мое недреманное внутреннее око, воспроизводя все события, ищет в них моменты, дающие основание для подозрений. И таковые находятся. И чем дольше все это разыгрывается, тем больше впадаю я в панику. Я верчусь на моем матраце с боку на бок, так что мой друг рядом со мной просыпается и спрашивает:

— Что-то случилось?

Я кое на что намекаю. Он говорит:

— Все твои фантазии.

Поворачивается на другой бок и засыпает. Я лежу одна со своими фантасмагориями. И мне ничуть не помогает, что я все прекрасно понимаю и знаю: на следующий день я все увижу в реальном свете. Однако зачем же существуют маленькие белые таблетки? Выдавливаешь одну, а лучше две из алюминиевой фольги. Запиваешь глотком воды. Уже одно то, что ты знаешь: печаль тебя вот-вот оставит, приносит заметное облегчение. Утром только глухая пустота в голове. Чувство долга и телефон поднимают меня. По проводам доходит плаксивый голос матери. Ей нездоровится. А мне тоже? Нет, я чувствую себя хорошо. Я сейчас же приеду.

37

Я держу руку матери и прощупываю пульс. Подобные предлоги все еще необходимы в нашем общении. На ее лице написано одиночество. Одиночество, против которого помогает только тесное соприкосновение с другим человеком. Но моя мать воспитана так, что отвергает всякое сближение. Вот какую роль ей навязали!

Тесное соприкосновение. Не было ли иной раз объятие бегством от одиночества. Мольбой о нежности и защите. На одно-единственное мгновение хотя бы.

Конечно, я могла бы рассказать историю своей болезни иначе. Я могла бы сказать, что это мужчина довел меня до ручки. Женщина подчинена своим внутренним ритмам и потому меньше зависит от механизмов приспособляемости. Мужчина же, наоборот, действует сообразно внешним раздражителям, и поэтому его легче деформировать внешним влиянием. Иной, изображая волевого человека, на деле оказывается комком страхов. И боже избави нас поверить внешнему виду. Пока мы еще купаемся в упоительных иллюзиях, мечтаем о любви и прочих глупостях, мужчиной уже снова овладел страх. А страх неизбежно порождает… Но это всем известно.

Моя мать согласилась на классическую женскую роль, и роль эту — а у моей матери сильный характер — провела с блеском. Ее забота была неприкрытой тиранией. Первым уклонился отец. А теперь и внуки вылетели из гнезда. Я остерегаюсь ее. Она способна сжить человека со свету. Она больше не нужна, и это делает ее одиночество абсолютным. Несмотря на свои трудности, мама обещала кому-то прочесть лекцию о русской душе и для этого ночи напролет изучала Достоевского. Но, протестуя против такого перенапряжения, бастует ее кровообращение. Пульс у нее неритмичный, едва прощупывается.

Случались времена, когда мы были почти подругами. Но чаще всего между нами стоял мужчина. Первым был мой отец, и чем меньше времени остается нам обеим, тем важнее для нас наши воспоминания. У нее свое представление о прошлом. У меня свое. Совершенно разные. Это не тема для наших разговоров. Мы тщательно ее избегаем. Ибо то, что при этом выявляется — бездна. Ненависть, которой мы сами ужасаемся. Обузданная. И все-таки она есть.

Я держу ее руку. Но ощущаю сопротивление. Отчужденность. Чувства, которые меня угнетают. Отягощают виной. Ожидаемая нами продолжительность жизни почти совпадает. Но разница все же есть — сорок тебе или восемьдесят. В восемьдесят человек, отягощенный виной, еще более одинок.

Я держу ее руку под тем предлогом, что надо прощупать пульс, который постепенно стучит равномерней и наполненней. Я замечаю, как перечисление ее страданий выводит меня из терпения. Я не в силах взвалить на себя еще и этот крест. Хотя сама воспринимаю свое нежелание как предательство. Она же должна верить в то, что имеет право на сочувствие. Сегодня я еще сижу у нее и держу ее руку. Завтра она присоединится к тем, кто заполняет приемные врачей. Не потому, что действительно ждут помощи, а потому, что им на минуту-другую уделяют внимание.

Она не пошла на развод, чтобы спасти себя и детей. Она выбрала мужа. Так сказалось ее обыкновение оставаться на избранной позиции. Все другие решения были бы непорядочными. Только они не должны были выкладывать мне свои соображения, когда я была еще слишком мала для этого.

Для меня рассказы о лагерях никогда не были абстрактными. Я всегда ощущала себя в центре этих событий. Частицей той серой, обреченной на смерть человеческой колонны. И еще долго после детства испытывала страх перед определенным типом мужчин. О жестокости женщин я узнала позднее. И позднее открыла для себя, что не только страдание, но и вину надо разделять со всеми.

Разумеется, любовные объятия иной раз были бегством от одиночества. Но были и такие, которые регулировались гипоталамусом. Моя мать никогда не осознавала подобных различий. Воспитание и традиция перекрывали все. А Лизе Майтнер?

Немыслимо ставить в связь с ней подобные темы. Но разве не была она человеком из плоти и крови? Не была нормальным организмом?

Представим себе, что Майтнерша была бы не Майтнершей, а мужчиной. Почти все могло бы происходить точно так же. Только ныне никто, кроме нескольких посвященных, о ней больше не говорил бы.

Было бы у этого мужчины больше шансов заниматься, кроме науки, еще и семьей? Научная слава пошла бы его авторитету, как мужчине, только на пользу. Женщине же такая слава, скорее, вредила. Достижения в физике или математике не повышают ее ценности как женщины. И сегодня тоже не повышают. Это следует иметь в виду, прежде чем приводить биологические причины в качестве доводов, почему девушки не испытывают большого интереса к естественным наукам.

Было бы лучше, если бы я была теперь мужчиной?

Позднее — на заключительном этапе — вряд ли наблюдаются какие-то различия. К больным в равной мере относятся как к чуть слишком дорогим домашним животным.

Теперь уж лучше все-таки, что я женщина. Человек, с которым я живу, думая о том, что будет после — а он, конечно же, думает об этом, поскольку знает, как обстоят мои дела, — может, следовательно, быть спокоен. Его спишут не так быстро. Пока. Несмотря на то что вероятная продолжительность жизни женщины больше. Или именно поэтому. Он станет, так сказать, дефицитом в старших возрастных группах.

Я кладу руку матери обратно на ее колени. Мне бы надо обнять ее и прижать к себе. И все было бы хорошо. Но я не могу этого сделать. Я вспоминаю свою дочь. Ее манеру терпеливо сносить мои запоздалые, неуклюжие ласки. Что сам испытал, невольно передаешь, как опыт, другому. Очень трудно пробиться через бурный поток.

38

Вы разбрасываетесь, говорит Лизе Майтнер. Увлекаетесь личным. Не забывайте, у вас есть высшее предназначение.

Черт побери! К чему мне это. Бесконечная болтовня о предназначении, о задаче. Быть может, об исторической миссии. Настолько-то я марксизм уразумела: для этого нужны исторические возможности. Иначе все это лишь дурацкая переоценка собственной личности.

Майтнерша, ища поддержки, оборачивается к моей матери. И та соболезнующе говорит мне:

— Что они еще хотят от тебя. Ты же никогда им не угодишь.

И этим воздвигает между нами целые галактики.

Еще до того, как я решаю, что надо уходить, лицо матери приобретает серый оттенок — признак депрессии.

— Ты чувствуешь себя хорошо. Не правда ли? Тебе надо чем-то заняться. Ходить в гости. Только не сидеть одной, запершись. Мне надо идти. Я и так уже опаздываю. Вечный стресс. Тебе это знакомо. А если что — звони сейчас же. Слышишь? Я сразу приеду. Ты же знаешь.

Но моя болтовня не избавляет меня, когда я закрываю дверь, от ощущения, что я только что совершила убийство.

У лифта стоит Майтнерша и придерживает дверь. Мы заходим в лифт, и кабина бесшумно двигается вниз. Она падает, падает. Уже давно потух сигнал, а кабина все еще опускается вниз. Вначале давление в области живота и ощущение, что я упаду, указывает на ускорение, но постепенно устанавливается равномерное движение. Свет меняется. Теперь это блеклое свечение, при котором кожа становится какой-то зеленовато-пятнистой. Словно начинается разложение. А потом как бы возникают рентгеновские лучи. Во всяком случае, теперь видна только костная структура. Потом совсем темнеет. Температура падает. Вокруг распространяется гнилостный запах.

Так, значит, я мертва. Как еще мне объяснить эту ситуацию. Правда, и раньше время от времени у меня возникало подозрение, что я незаметно умерла. Но в том воображаемом продолжении моей жизни все всегда было подчинено известным логическим законам. На этот раз, кажется, напротив, всякое сомнение исключено. Я усаживаюсь на пол и целиком отдаюсь ощущению бесконечного падения, довольная, что переход живая-мертвая не требует чрезмерных усилий.

39

Постепенно все получают обо мне ясное представление. Судебное разбирательство может начаться.

Собравшиеся сидят молча в блеклом конусе света, который теряется по сторонам в черной тьме. Не чужие и не знакомые. Схемы. Внушающие глубокое уважение и одновременно — труднообъяснимо — непристойные. С трупноокоченевшими нагими лицами. Предки. Идейные и кровные. Долгие годы я ими ничуть не интересовалась. Отделывалась поспешными суждениями. Опрометчиво.

В своем ослеплении я и теперь считаю, что должна производить впечатление уверенного в себе человека, и со страхом ищу надежный трюизм. И все-таки я внезапно ощущаю умственное перенапряжение, и последние остатки запасов дофамина иссякают у меня в мозгу. По спине пробегает холодок. Руки бьются в крупной дрожи. Я непроизвольно киваю. Стереотипно повторяются движения, не поддающиеся воздействию моей воли.

Освещение меняется. Что-то яркое, сверкающее громоздится вокруг меня. Стены с бесчисленными гранями. Каждая из этих крошечных плоскостей — зеркало. В каждом зеркале, благодаря тому что умело применен закон преломления, мое лицо. Вокруг, как я ни повернусь, все снова и снова с разных точек — я. В простоте душевной мне представляется это куда менее опасным, чем предыдущие декорации. В зеркалах я могу наблюдать, как постепенно успокаивается дрожь во всех членах моего тела. И только застывший взгляд и трепетанье одной стороны верхней губы говорит: со мной что-то не в порядке.

Я опускаю глаза и пытаюсь расслабиться, из-за чего, однако, боль в сведенной судорогой половине тела и подавно получает доступ к сознанию. Не удается мне — как ни о чем не думать, так и систематизировать свои мысли в логическую цепь. Я жду. Ничто в жизни не дается мне теперь с таким трудом, как ожидание. Многое испортила я своим нетерпением. Вот и сейчас вынужденная пассивность изматывает мне нервы. На миг меня осеняет идея разбить стены вокруг. Но, вытянув руку, я осознаю невыполнимость моего намерения. Зеркала движутся. Они могут по собственному усмотрению отступать, чтобы тотчас вновь меня окружить. Я поймана. Поймана со своим собственным обличьем. Вынуждена смотреть на себя. Как же долго я этого избегала. Мудрая осмотрительность, поддержанная моим ослабевающим зрением. Но вот — словно зеркала не считаются с моим желанием — я вижу себя четко и беспощадно. Не остается простора для корректировки. Не только болезнь сделала свое опустошительное дело. Я не люблю собственное обличье.

Для всякого другого оно было бы обычным преждевременно постаревшим лицом. Для меня оно — неподкупный свидетель моей жизни. Каждая метка вызывает воспоминания. Потревоженные из тьмы забвения, они начинают меня осаждать. Пусть хоть крошечное бессердечие, несправедливый взрыв злобы обретают внезапно тяжкий смысл, поскольку отмечены штампом: неизменный. Я хочу крикнуть: я сожалею! Но ни единый звук не слетает с моих губ! Ничего уже нельзя исправить. Ничего не стереть. Ни знаки на моем лице, ни травмы, которые я нанесла другим людям. Конца-краю нет мелочному тщеславию, конца-краю нет честолюбию, что определяли мою жизнь! Разве не использовала я людей и не отбрасывала их, как мне представлялось правильным! Если уж зашла речь о создании бездушных объектов: в этом деле я достигла выдающихся результатов! Моймуж. Мойсын. Мойсотрудник. Не овладевала разве мной попеременно жалость к самой себе и цинизм. Заботило ли меня действительно когда-либо положение в мире, или меня заботила только моя собственная персона?

Словно полчище червей, пробивают себе дорогу мои давно изжитые чувства — вины, просчета, стыда. Набрасываются на меня, словно только и ждали сигнала из зеркала. Вгрызаются в мою плоть, и жрут, жрут. Страх заставляет меня опуститься на колени. Я вою как зверь. Хнычу о пощаде. Могильная шатия равнодушно уставилась куда-то в пустоту, словно не замечая меня.

Но что-то все-таки изменилось. Я отчетливо вижу их, лица Лизе Майтнер, моего отца. Строгие и почтенные. Хорошо знакомые. Такие от меня далекие и вместе с тем близкие. Они — частица меня. Иначе разве бы я их поняла. Вопросы, какие я им задаю, — это вопросы ко мне самой. В то время как я словно бы сама от себя отдаляюсь, все приобретает иные масштабы. Могу ли я достойно встретить тот миг, когда вопрос: что я сделаю?.. необоримо переходит в вопрос: что я сделал?.. Вопросы, которых я боюсь, ибо не уверена в ответах. Или — потому что на них нет надежных ответов. Кто действует, тот всегда в известной степени ошибается. Так, значит, не действовать? Оставаться наблюдателем?

Я вижу их лица, и у меня такое ощущение, будто, несмотря на прошедшие годы, от них передается мне поток силы. Я поднимаюсь и секунду-другую стою, словно ослепленная. Потом вижу газоны родного района-новостройки.

Ноги с трудом плетутся. Но я живу.

40

Дома дочь упражняется у станка. Грациозная. Гибкая. Полярная противоположность мне, с тех пор как координация моих движений все больше оставляет желать лучшего. Grand plié. Battement tendu. Développe. Я наблюдаю за девочкой, и на мгновение мне кажется словно бы я всем телом ощущаю и становление, и утрату жизненных сил. На краткий таинственный миг все кажется мне вполне последовательным, словно есть непосредственная связь между танцем моего ребенка и моим закатом. Словно одно является предпосылкой другого. Представить себе это в какой-то мере утешительно, поскольку все обретает свой смысл.

И даже ее радость по поводу полученного приглашения в театр другого города я в состоянии разделить. Это хорошо. Все равно здесь у нее не будет времени и сил заботиться обо мне. Пространственное отдаление придает такому положению вещей известную объективность. Ей не придется мучиться изматывающим чувством дочерней вины. Она умная, предусмотрительная девочка. Мне можно о ней не беспокоиться.

Ах, о чем я думаю! Как прекрасна, как нежна и хрупка эта жизнь, которая теперь во второй раз отделяется от меня. И как многое ей угрожает! Если бы я могла пожертвовать всем, всем и даже жизнью ради нее. Тем самым я осознала бы свой исторический шанс.

41

Прогулка под дождем. Капли стекают у меня по лицу. Мысли приходят и уходят. Неуверенность и притязание. Выработанные воспитанием, от которого никогда полностью не высвободиться. В доме моих родителей от меня не требовали беспрекословного подчинения. Никто не подстегивал меня к достижению высоких результатов. Просто молчаливо считалось само собой разумеющимся, что я всегда и везде первая. Нельзя, однако, забывать, что мое возникновение было ответом родителей на клеймо, наложенное на них: «недочеловеки». С этой точки зрения принуждение к достижению высоких результатов, равно как и причины для этого, уходят корнями в далекое прошлое. Передаются от поколения к поколению. Разве сама я не подхватила эстафетную палочку и не передала ее дальше. Моей красивой, честолюбивой дочери. Моему умному, честолюбивому сыну, будущему физику, который и дома сидит над своими книгами и опытами, используя каждую минуту. Иной раз, когда я от его вопросов лисой верчусь, он чуть-чуть подымает брови. Видя, как я с тяжелой головой рассиживаюсь из-за вечной усталости, он составил себе на этот счет свое мнение. Но только превратное. Как растолковать ему, какую ожесточенную борьбу я веду за один-два часа работоспособности в день. Объяснить ему, что набиваю себя для этого химией и разрушаю свою печень. Да и зачем мне это ему объяснять. Он так счастлив, испытывая собственные умственные способности. Пусть считает меня ленивой и никчемной. Ничто не напоминает ему больше о моей одержимости в работе. О прежних днях, когда на него у меня часто не хватало времени.

Ни в коем случае не скажу я ему: после Хиросимы и Нагасаки физика немыслима. Это было бы глупым «разрушением машин». В том же возрасте, что он сейчас, я стояла на Унтер-ден-Линден и благоговейно ждала великих этой науки, которые сходились, чтобы здесь, в Опере, чествовать Макса Планка. Взрыв первой атомной бомбы произошел тринадцать лет назад. «Гёттингенскому обращению», в котором восемнадцать ведущих исследователей атома просвещали общественность об опасных последствиях атомного вооружения, исполнился год.

Ни в коем случае не скажу я, что наука отныне немыслима. Опасен миф, что с ее помощью мы можем спокойно расхлебать любую кашу, которую сами заварили. Опасно ожидание чуда. Но еще опаснее вера в то, что мы обойдемся без новых научных данных. Наш материальный мир ограничен. Когда-нибудь — уже очень скоро — мы достигнем этих границ. Если мы не будем к этому подготовлены, мир полетит ко всем чертям. И тогда нам останется бороться единственно за свое существование. За воздух, воду и энергию. Борьба стала бы опустошительной, доверь мы принимать меры предосторожности тем, кто уже сегодня нагло заявляет, что решение заключается в превосходстве вооружения и устранении конкурентов. Этому необходимо противопоставить альтернативу. Необходим хороший компас, чтобы пройти узкий пролив между Сциллой и Харибдой. При резком переходе от количества к качеству.

Кто-то говорит о том, что из науки сделали бизнес.

О переходе от мануфактуры к промышленным методам научных исследований. О пролетаризации ученых. Коль компьютеры стоят — знать, так ученые велят.

В западноевропейском Центре ядерных исследований — ЦЕРН’е, к примеру, который занимается только фундаментальными исследованиями, около 3500 служащих конструируют и обслуживают всю технику, пользоваться ею могут 2500 научных сотрудников. Новейший ускоритель будет образован кольцеобразным туннелем длиной в 26,6 километра и диаметром трубы в 3,8 метра, проложенным на глубине от пятидесяти до ста шестидесяти метров под поверхностью земли.

Но голод и социальная нужда познаются в конкретном выражении. Угроза же человеческой цивилизации остается абстрактной. Мысли об этом можно отбросить, равно как и нашу осведомленность — мы знаем, что мы смертны. К осведомленности этой можно даже отнестись отрицательно. Скрыть от пациента правду. Быть может, из лучших побуждений. Страх от знания, можно сказать, только парализует. Но тогда нельзя и рассчитывать на мобилизацию своих сил.

Мобилизация гуманности. Меньшей ценой ничего не добиться. Это я ему скажу. Моему сыну. Которому хотелось бы видеть мир весьма простым. Поддающимся исчислению. Как его физика.

О достоинстве человека буду я ему говорить, которое не следует из естественнонаучных расчетов. Об ответственности, которую он должен взять на себя, поскольку в будущем среднего между ответственностью и совиновностью уже ничего не будет. Совиновностью в злоупотреблении познанием. Совиновностью в наложении клейма: недочеловеки. В наложении клейма: объекты. В наложении на миллионы людей клейма: мертвецы.

42

Дождь, который едва ли не стал частью пейзажа, внезапно прекратился. Над лугом поднимается туман. Я сижу на опушке леса и жду зверей, они сейчас покажутся, если не изменили своих повадок с тех лет, когда отец брал меня с собой в леса. В ту пору вся душа моя трепетала от вида косули на июньском лугу. А теперь лес — это лес. Косуля — это косуля. И больше ничего. В крайнем случае запаху сырой травы удается еще что-то во мне расшевелить. Воспроизвести прошлое. Вот-вот появятся комары. В сосне чирикает воробей. В свое удовольствие.

И ваш отец в самом деле не вскрыл ни один из тех ящиков? Спрашивает Лизе Майтнер.

Я пытаюсь представить себе отца, вскрывающего ящики, и не могу сдержать смеха. Он часто превозносил надежность своей руки на охоте. Не на охоте за людьми. Недостоин воинской службы — вот одно из немногих преимуществ его положения. Но лишение охотничьего оружия он воспринял как оскорбление. Другие виды ручного труда в сочетании с моим отцом просто представить себе невозможно. Своеобразная воздержанность. Мне хорошо знакомая. Послужившая основанием для меня сменить специальность. Кое-какие неудачи при экспериментировании. Разбитый фотоэлектронный умножитель. Отступление в математику.

То были первые симптомы болезни. Беспричинно роняла предметы еще тогда, в юности. Это было генетически обусловлено.

Я не должна использовать каждую возможность, чтобы заговаривать о себе. Сейчас речь идет о линии поведения моего отца. Майтнерша настаивает. Он же мог быть с кем-нибудь в сговоре: со своими рабочими.

Они были на фронте. Вернее говоря: не все. Во всяком случае, не все время. Ведь когда отец получил распоряжение приготовиться к отправке в концентрационный лагерь Бухенвальд, они организовали ему возможность побега.

В доме моих дедушки и бабушки слово красный употреблялось только с отрицательной интонацией. Говорить на эту тему там разрешалось даже в грубоватой манере. С другой стороны, отец был по натуре слишком предприниматель, чтобы не обеспечить себе в сложившейся ситуации надежный состав рабочих и служащих. Он назначил бывшего коммунистического деятеля старшим рабочим и поручил ему кадровые вопросы. И вот наш собственный опыт: люди, в жизни не евшие ножом и вилкой, организовали отцу возможность побега, в то время как другие, к супругам которых обращались милостивая госпожа, переходили, встречаясь с ним на улице, на другую сторону.

Не только коммунисты оказывали сопротивление.

Говорит Лизе Майтнер. По какой-то причине она рассердилась.

Я тороплюсь поддержать ее. Но теперь мои мысли зашевелились в определенном направлении. Почему же было сделано ему это предложение. Путь бегства для бывшего хозяина. В самом деле проявление благодарности и солидарности, как пытался убедить нас впоследствии отец? Или надо было оградить себя от посвященного? Может, ящики содержали первоначально кое-что совсем другое? Емкости со свинцовыми стенками. Стеклянные сосуды с некой тяжелой жидкостью. А что, если инспекция Имперского министерства связи показала, что первоначальное содержание ящиков своеобразно трансформировалось? После того как министра связи его же фюрер уволил за мошенничество, в Министерстве никак не могли позволить себе, чтобы имеющий военное значение склад с кастрюлями и лампами охранял полуеврей. Необходимо было повысить степень засекреченности и все это дело завуалировать. Моему отцу не понадобился путь бегства. Он внезапно оказался под особой охраной Имперского министерства связи. Поддельная подпись для гестапо. Все создает верную картину. Только одно не совпадает — отец впоследствии не молчал бы об этом.

Вы забыли, она к этому времени уже была. Бомба. Вставляет Лизе Майтнер. И вера, что ею можно мудро распорядиться, была разоблачена как роковое заблуждение.

Я обдумываю. Конечно же, без всякого труда можно было устроить так, чтобы в той местности бесследно исчезло первоначальное содержание ящиков. Район старых рудников с бесчисленными, нигде больше не зарегистрированными штольнями.

Майтнерша сидит рядом со мной на пне, на губах застыла высокомерная улыбка, словно ей известно нечто такое о закулисной стороне событий, что сразу же перечеркивает мои аргументы.

Ну и важность она на себя напускает! Все во мне восстает. Хочет разыграть из себя героиню. Но сожалеет, что не была там, когда совершилось открытие. Да, кому служили они своей наукой! Кому хотели дать огонь в руку! И, сдается, нет их заслуги в том, что его не приняли. Правда, нельзя взваливать на них всю ответственность. Но нельзя и избавить их от ответственности. Ибо только они знали, какие ужасающие силы могут дать себя знать. Мой отец и представить себе всего этого не мог. Как мог отец предполагать, что в емкостях со свинцовыми стенками хранится сырье для страшного оружия массового уничтожения?

Но они не создали бомбу для Германии. Говорит Лизе Майтнер. Хотя могли бы.

Это все теперь так задним числом изображается. Я знаю. Но рано или поздно они бы это сделали. Быть может, над этим потрудились бы другие. Такие, о которых здесь еще речи не было. Разумеется. Те, первые, выдали бы только теорию, и умыли бы руки.

Об этом речь впереди. Говорит Майтнерша и растворяется призраком в тумане.

Но я кричу ей вслед: мой отец не вскрыл ни одного ящика. Он не воспользовался бы и предложением побега. Он был беззащитен. Отдан на произвол своих врагов. С юности ориентирован на веру в право и порядок. Если бы это была только трусость. Но это было не трусостью, а кое-чем похуже: мысль о сопротивлении власти вообще не была предусмотрена в его логической схеме.

Я кричу. Нет, мне только кажется, что я кричу. На самом деле я сижу молча, чтобы не спугнуть пасущихся косуль. Комары пропали. Птицы в лесу тяжело падают на землю, как перезревшие фрукты.

43

Какое сопротивление оказала Лизе Майтнер, какое оказали другие физики? В январе 1935 года торжественное собрание, отмечали первую годовщину смерти химика Фрица Габера. Еврей. Умер в эмиграции. Собрание именно в память того Фрица Габера, который получил прозвище отец газовой войны. Который оправдывал применение химических боевых отравляющих веществ на том основании, что быстрое окончание войны спасет несметному числу людей жизнь. Как ужасающе знакомо это звучит.

От применения примерно сорока пяти процентов имеющегося ядерного оружия сгорело бы по меньшей мере миллион квадратных километров леса и полмиллиона квадратных километров городских индустриальных площадей. Четыре миллиона тонн растительной биомассы. Десять миллионов тонн деревянных конструкций. Пятьсот миллионов тонн синтетического материала и примерно столько же ископаемого топлива и асфальта от покрытия дорог. Триста миллионов тонн взвешенных частиц зависли бы плотным слоем над всей атмосферой северного полушария и поглотили бы почти весь солнечный свет. Температура, даже летом, упала бы до точки замерзания.

44

Теперь я могу даже верить, когда мой друг говорит, что он меня любит, а он говорит это теперь чаще, чем раньше. Иной раз он при этом крепко обнимает меня, и мне внезапно кажется, что он боится.

Когда мы встретили друг друга, у нас была своя история. Вернее говоря: у каждого была своя. Из страха перед новыми травмами мы были не готовы брать на себя какие-либо обязательства. Но в известные минуты необходимо на что-то решиться.

Услышав по телефону мой сокрушенный голос, он тотчас выехал ко мне. В отделении районной больницы можно было вживе увидеть различные этапы моего будущего. Его это поразило, как поразило в свое время и меня. Мы молча шли по городу, и мне было очень страшно. Если он хотел меня оставить, не теряя своего лица, ему надо было сделать это поскорее.

Мы долго стояли на мосту, не отрывая глаз от белой пены, несущейся вниз по реке, мимо серого силуэта цементного завода. Разрезая пену, к нам приближался пароход с веселой компанией экскурсантов. Громкоговоритель орал: «О sole mio…»

Я не в силах была дольше выдерживать наше молчание и сказала, что во всем этом слишком долго участвовать не собираюсь. Я боялась, что он ответит какой-нибудь банальностью, но он молчал.

Мы пошли дальше, решив осмотреть следы глетчера ледникового периода, о котором читали. Для этого мы зашли на кладбище, поскольку в этих местах они своих мертвецов хоронили здесь, вокруг того самого природного памятника.

Семейные могилы. Гранитная окантовка. Холмики маленькие, покрывающие урны. Общинные лужайки для захоронения урн. Как я себе того желаю. Он держал мою руку и напряженно разглядывал открывшийся его взору вид. Вот уж что меня и правда сейчас не волновало; я рассмеялась. Но он вовсе не собирался шутить со мной глупых шуток. Это я сразу поняла.

Итак, обещание в ответ на обещание.

45

Врач, которому я доверяюсь, тотчас начинает заикаться.

— Если смотреть на все это философски, то… — говорит он. — Но как врач…

Поскольку он состоит на государственной должности врача и получает заработную плату, он обязан позаботиться о том, чтобы я не испортила статистику. Я успокаиваю его касательно срока. У него еще нет никаких непосредственных оснований, чтобы намечать мероприятия, которые в случае нужды он обязан был бы выполнить. Но он относится к моим словам с обычным недоверием и отказывается выписать мне таблетки снотворного. Во всяком случае, те, которые я прошу.

Я не жалуюсь. Нет, правда, я не жалуюсь. Ибо прежде надобно продумать мою ситуацию до конца.

Разумеется, в подобных случаях нельзя пускать все на самотек. Следовало бы специально для того создать строго контролируемые государственные учреждения. Их названия имели бы огромнейшее значение. Ни в коем случае нельзя называть их Районный центр быстрейшей кончины. Скорее уж Институт человеческого достоинства. Последнее название было бы даже прекрасным.

Надо было бы подавать ходатайство. В шести экземплярах. С подробнейшим изложением причин. И прилагать соответствующие официальные подтверждения.

Тогда человеку назначался бы определенный день. При большом наплыве желающих не обошлось бы без известного срока ожидания. В зависимости от состояния того или иного больного можно было бы устанавливать степени срочности.

И люди получили бы огромное преимущество, они могли бы присутствовать на собственной траурной церемонии. Лежа в гробу, установленном на возвышении, среди цветочных венков, с канюлей в руке, можно было бы услышать все те прекрасные слова, какие до сего дня человек напрасно ждал. Разумеется, всем хотелось бы получить заключительное слово. Но это себя не оправдало и потому было бы запрещено.

Какие великолепные перспективы! Старики и хворые получили бы возможность сохранить собственное достоинство, а остальные были бы освобождены от угрызений совести. Никому не препятствовали бы больше в самовыражении.

Надобно только продумать всю ситуацию до конца, прежде чем подать жалобу.

46

Я хочу навести порядок и роюсь в пыльных папках. Наш институт выполнит свою норму по сдаче макулатуры. Сообщения. Прогнозы. Предложения. Письма. Концепции. Конспекты лекций. Рецензии. Оттиски статей. Материалы конференций. Заявления. Все, что когда-то составляло мою жизнь. С грустью складываю я все в стопку. Я была воодушевлена идеей создать микрокосмос, в котором творчество и добрые человеческие отношения создавали бы питательную среду для научных достижений. Большого труда стоило мне всех убедить. Преодолеть мелочную ревность. Приобрести известное влияние. Я боролась не за себя. Или все-таки за себя. То есть в той мере, в какой мне нужна была задача, которая заполняла бы мою жизнь. Когда я читаю теперь все эти старые материалы, я нахожу их смертельно скучными. Но в ту пору все имело свое назначение в сложной мозаике моей жизни. Я просто диву даюсь, что все эти документы сотворены одним-единственным человеком и что этим человеком была я.

Разумеется, я должна была предвидеть, что найдутся завистники. Не говорите мне о злобных женщинах. Просто мужчины лучше маскируются. Их злоба поэтому более респектабельна. Я так и не поняла, почему нужны были тогда заявления. Работа, на которую я положила все мои силы, была же не моим частным делом. Я хотела выполнить эту работу, это задание. Я была в полном согласии с самой собой. Но вокруг меня началось словно бы какое-то излучение. Да так оно и было: зависть к моей радости в работе.

Пророчества. Всегда недоброжелательные. Есть-де во всем этом что-то неладное. Мы уж докопаемся, в чем тут дело. Расспросы третьих лиц, всегда в надежде получить отрицательные сведения. Умаление любого результата. Издевательский треп в мировом масштабе.

Какое-то время мне удавалось ограждать молодых. Передавать им свою радость. Но потом я не выдержала, сдалась. Радость потухла. Болезнь тому причиной?

Мои коллеги связывают документы и уносят. Для них это старый хлам. Им нужно место. Скоро меня здесь забудут.

47

Сейчас у меня, пожалуй, такое душевное состояние, что я могу полностью уяснить себе, в каком положении она оказалась тогда, через пятнадцать лет после этого решающего тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Прожив пятнадцать лет, какие она не пожелала бы ни одному из своих друзей. Двадцать один год она руководила отделом физики Института химии. В команде Ган — Майтнер — Штрасман она была ведущим теоретиком. Теперь, когда прошло столько времени, она с чистой совестью может оценить все именно так. В 1934 году, сразу как только она узнала о результатах Ферми, ее воображение захватила зародившаяся проблематика. Несколько недель пришлось ей убеждать Гана, чтобы увлечь его на совместные исследования в этом новом направлении.

Искусственная радиоактивность была открыта, существование нейтронов доказано. В Риме Ферми начал бомбардировать нейтронами один химический элемент за другим, надеясь таким образом вызвать искусственную радиоактивность. И действительно, целый ряд веществ становились радиоактивными и, испуская бета-лучи, превращались в элемент со следующим порядковым номером. Что произошло бы с элементом наибольшего порядкового номера, ураном? Если процесс протекает аналогично, должны возникнуть атомы с зарядовым числом ядра 93. Подобного элемента в мире еще не было.

Казалось, их ожидания подтвердились. Облученный уран стал радиоактивным, а возникшие элементы были вовсе не соседними с ураном элементами с меньшим порядковым номером. Стало быть, трансураны?

Еще четыре года должны были пройти, прежде чем исследователи поняли, что здесь в действительности речь идет о расщеплении ядра. В 1934 году Альберт Эйнштейн в ответ на вопрос, возможно ли бомбардировкой атома высвободить то огромное количество энергии, которое следует из его уравнения, сказал: «Расщепить атом бомбардировкой — это все равно что в темноте стрелять по птицам в местах, где птицы встречаются весьма, весьма редко».

Майтнерша сидит напротив меня и покашливает. В воздухе все еще полно пыли. Она была ведущим теоретиком. Не только в том, что относилось к началу их работ, но и позднее. Даже из эмиграции. В декабре 1938 года она настаивала на решающих экспериментах. А через пятнадцать лет говорили уже только: долголетняя сотрудница Гана, фройляйн Майтнер.

Она вздыхает, сидя чуть согнувшись у письменного стола.

Но теперь все приведено наилучшим образом в порядок. Утешаю я. Историки воздали ей должное, и, кроме историков, многие писали о ней. Даже в прославлении не было недостатка.

Она отмахивается. Это было не честолюбие или оскорбленное самолюбие. Прискорбным было разочарование в людях. Из-за этого человек внутренне беднеет…

Тут у меня словно пелена спадает с глаз. Это же и впрямь было разочарование в людях. Никакие позднейшие похвалы и никакой средней степени орден не уладят этого.

А теперь хватит жалостливости. Разочарование всегда предполагает такую ложную картину действительности. Я была несколько наивна. Вот и все.

Пока я обо всем этом размышляла, Майтнерша поднялась, улыбнулась и сказала, что мы вот-вот должны будем распрощаться. Теперь она придет еще только…

Я прослушала — сколько раз, потому что тотчас раздраженно вскрикнула. Как ненавидела я эти сказки: я приду еще два раза. Еще раз. И уж больше никогда. Это провокационное — больше никогда. А что, если я не желаю считаться с волшебными силами!

Она свою миссию выполнила, говорит Майтнерша.

Миссия! Протестую я. Я же привыкла к ней. Она стала ориентиром в моей жизни. Она нужна мне. И хочу сказать, что я сердечно к ней расположена. Но не в силах произнести этих слов. Возможно, это были бы как раз нужные магические слова.

Оба молодых ассистента, которые унесли папки, вернулись. Они видят, как прощается со мной маленькая старая дама. Я объясняю им, что сейчас здесь была Лизе Майтнер. Это имя им ничего не говорит.

48

Пыль. Двуокись серы от газового завода. Вирусы. И мое поверхностное дыхание. Ночью я не сплю. Кашляю и кашляю. Утром лежу точно одурманенная. Мой друг взбивает подушки и пододвигает столик с завтраком к кровати. Я лежу вялая, чувствую себя скверно, но я счастлива. Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. Создает зависимости. Деформирует или придает ему силы. Укрепляет хорошие или дурные его стороны. Трудно предсказать, что из этого получится.

Или? Все-таки можно предсказать? И зависит от меня самой?

Что значит вся эта болтовня о добровольном уходе из жизни, или как это еще изящно называют. Когда я лежала в больницах, не получала ли моя жизнь, благодаря соболезнованию страданиям других, новый смысл. Не относится разве забота о матери к тому, что придает моему существованию тепло и доверительность. Разве не больно мне от мысли, что в один далеко не прекрасный день она мне больше не позвонит. Почему не хочу я дать такой же шанс людям, меня любящим. Не следует ли мне, вместо того чтобы творить из страха и нетерпения путеводную звезду, занять наконец-то определенную позицию.

Более того: разве нет у нас исторического опыта с неуважительным отношением к жизни. С дискриминацией слабых. Каких-то других. Разве я ничего не поняла?

Всем тем, что мы делаем, мы подаем знак. Даже если кажется, что дело это имеет отношение только к нам самим, к нашей собственной жизни.

49

Я получила приглашение сделать один из основных докладов на международном конгрессе механиков. Я уже давно не имею отношения к проблемам механики. Теория устойчивости. Пригодная как для вычисления надежности построек, так и для определения отклонения траектории снарядов. Мои работы по этой теме сделаны были десять — пятнадцать лет назад. Видимо, в этой области у меня есть определенное имя. Я этим не интересуюсь. Даже чуть-чуть умиляюсь самой себе. И едва не впадаю в соблазн принять приглашение. Все-таки конгресс состоится весной на берегу Адриатики, все расходы они берут на себя. Однако я отбрасываю эту мысль, ибо она означала бы: пережить самое себя. Принести себя в жертву воспоминанию или выступить за будущее? В союзе с прошедшим. С предназначением. Собственным, внутренним, пусть самым махоньким.

Что это вдруг такая непритязательность. Иронизирует Лизе Майтнер. Поначалу ставить великие вопросы. Почему бы нет? Как так — нет? А потом отступать, разыгрывая скромность.

Она как-то изменилась. Помолодела. Стала куда воинственней.

Я больна, возражаю я, и тут наступает одно из тех скверных провидческих мгновений, когда я вполне осознаю свою ужасающую слабость.

А разве я не была в опасности! Дискриминирована! Говорит она.

Да, ну и что?

50

В 1934 году она получила приглашение в Ленинград на конгресс, который должен был состояться по случаю столетия со дня рождения Менделеева.

Знаю. Доклад немецкой ученой-химика Иды Ноддак, которая считала, что нельзя делать обоснованного заключения о существовании элемента 93 только потому, что соседние с ураном элементы были исключены. С тем же успехом можно было бы сделать вывод, что происходят и совсем другие ядерные реакции. Можно было бы предположить, что тяжелые ядра при бомбардировке нейтронами распадаются на множество достаточно больших обломков, которые, правда, будут изотопами известных элементов, но не соседями с облученными элементами.

Отвратная недотепа, со временем безмерно возомнившая о себе. Говорит ядовито Майтнерша с сильным венским акцентом. Болтать языком, в конце-то концов, может каждый. Известно было, что работает эта Ноддак несерьезно. Друзей среди ученых у нее было мало. Возможно, в других кругах. В нацистских.

Об этом я судить не могу. Я только отмечаю, как раздражена Майтнерша, и думаю про себя, что она, видимо, хотела действительно остаться исключительной женщиной.

Чепуха. Говорит Майтнерша. Словно смогла прочесть мои мысли. Эта Ноддак была пренеприятной особой. Хватит. Если у нее были серьезные основания, почему же она не перепроверила их экспериментально. Я же, напротив, тотчас поняла, что она может быть права. Стоило только глянуть на таблицу атомных весов.

Этим замечанием Майтнерша только все испортила. Она, которая достаточно часто жаловалась, что не участвовала в открытии тысяча девятьсот тридцать восьмого года, во всяком случае непосредственно; она, судьба как ученого которой поэтому овеяна известным трагизмом, она, оказывается, все уже провидела. За много лет. Она неумело лжет. Как же это досадно.

Были и раньше предположения. Их высказывали другие. И что энергия высвободится. Говорит Майтнерша.

Да, верно. Но на них не обращали никакого внимания. История эта хорошо известна. Берлинские атомщики осмеивали замечания Иды Ноддак как абсолютно не подлежащие обсуждению. А потом многолетние исследования трансуранов. Разрабатывают объяснения, публикуют их, отвергают, заново разрабатывают, вновь публикуют.

Способность трудиться ради науки — один из величайших подарков, какой можно получить от жизни. Говорит Лизе Майтнер. Особенно когда имеется в виду область, которая тогда переживала стадию поразительно прогрессивного развития, какую мы наблюдали в изучении радиоактивности и атомной физики. Наука воспитывает человека в бескорыстном стремлении к правде и объективности, она учит человека признавать факты, уметь удивляться и преклоняться.

Бог мой. Не шагнула ли наука дальше? Раздоры. Вечная возня вокруг признания и приоритетов. Разочарования и страдания. Гнетущее чувство ответственности. И все-таки? И все-таки — величайший подарок?

Только: научные выводы должны работать во благо людей. Говорит Лизе Майтнер. Я никогда не интересовалась политикой, но внезапно осознала свое предназначение. Я понимала, что энергия высвободится. Возможность технического использования — к примеру, создание бомбы — я ожидала не раньше следующего поколения. Но это презирающее человека чудовище, что печатало шаг по всем улицам, и этот новый, поразительный источник силы! Я была чужда политике и тем не менее внезапно поняла свое предназначение.

Я тру глаза, но она не исчезает. Она сидит напротив меня, присутствуя вполне физически.

У меня был известный авторитет, продолжает она. Мне надо было только развить трансурановую гипотезу Ферми, и все тут же двинулись по ложному пути. Не могу сказать, что это далось мне легко. Это противоречило моему научному самолюбию. Но все, что творилось вокруг меня — вне науки, — укрепляло мою решимость принять на себя то самое предназначение. Все прошло прекрасно. Только один раз возникло критическое мгновение. Дело было в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Штрасман ночью проводил измерения, а в паузах поставил опыт с барием. Когда я пришла утром в лабораторию, он был очень горд. Увидев препарат и данные измерения, я испугалась. То, что он держал в руке, было доказательством образования бария из урана после облучения медленными нейтронами, а значит, было доказано расщепление ядра. Мне удалось улыбнуться и сказать: можете спокойно выбросить все в корзину. Осмыслить это явление предоставьте-ка лучше нам, физикам!

И он все выбросил.

Сцена эта дошла до нас в устных рассказах. Однако без той подоплеки, что Лизе Майтнер хотела оттянуть открытие. Теперь я с любопытством жду, как объяснит она в связи с этим последующие события.

Она продолжает:

Разумеется, открытие это невозможно было скрывать сколь угодно долго. Слишком сильны были научные группы в Париже и Риме. Мой план предусматривал затягивать как можно дольше решение проблемы в целом. Но если уж… так я хотела быть первой. Поэтому я позволила Дросте проводить эксперименты с торием. Как я и предполагала, ему не удалось обнаружить альфа-излучения. На обсуждении я должна была для видимости усомниться в этом отрицательном результате, иначе мы бы, наверное, открыли расщепление ядра на полгода раньше. И я была бы при том. Конечно же, впоследствии я об этом пожалела. Но ведь мне пришлось бежать из Германии сломя голову. Правда, этого я никак не могла предвидеть. Уже весной 1938 года в Париже Ирен Жолио-Кюри и Павле Савич вплотную подошли к открытию. Облучая уран нейтронами, они спустя три с половиной часа обнаружили некое вещество, которое хотели точно определить и которое мы в Берлине называли «кюриозум», поскольку они должны были постоянно исправлять получаемые данные. Когда в октябре 1938 года у меня в руках оказалась последняя публикация из Парижа, я поняла, что момент настал. Теперь я в письме требовала решающих опытов. Ганчик и Штрасман были превосходные, серьезные химики. Все происходило, как мы того хотели. Только меня больше при том не было.

Она сидит с таким видом, словно бы и воды не замутит, а сама преподносит мне этакие небылицы.

Почему, спрашиваю я, почему она так поторопилась раструбить о том на весь мир. Все же помнят: рождество в Кунгельве. Прогулка с Отто Робертом Фришем. Она поставила в известность Нильса Бора.

Объяснение этому очевидно. Отвечает Лизе Майтнер. Не сделала бы этого я, сделал бы кто-нибудь другой. Кроме того, необходимо было как можно скорее распространить полученные выводы.

Остается вопрос, почему впоследствии она молчала. В конце-то концов, ей действительно чертовски не повезло. Много раз она была представлена к Нобелевской премии. В 1938 году Ферми получил премию за «открытие трансурана».

Она улыбается — какая же у нее тонкая улыбка. Прекрасное, умное лицо, знакомое мне по ее фотографиям в старости. Лицо человека, боровшегося с собой. Она спрашивает:

Вы верите моей истории?

Нет, отвечаю я быстро и правдиво.

Она, видимо, не уязвлена. Она откидывается на спинку стула и говорит:

Неужели это так важно. Я имею в виду, соответствует ли мой рассказ фактам или нет. Разве не важнее, что это могло быть правдой.

И она на минуту-другую умолкает. Я же молчу, потому что должна подумать над ее словами. Но тут она поднимается, останавливается посреди комнаты и начинает, не сходя с места, постепенно от меня удаляться. Как отражение на водной поверхности, которое медленно погружается в глубину.

51

Однажды, в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков, Лизе Майтнер пришлось покинуть все, что составляло ее жизнь. В тот же день моему отцу сообщили о моем рождении. А вот о нашей с ней действительной встрече вряд ли стоит говорить. И все же между нами протянулись таинственные нити и связи.

Возможно, меня упрекнут в нескромности. Но как раз теперь, когда я уже в счет не иду, я догадываюсь о безмерности притязания, которое потребуется, чтобы одолеть дьявольское искушение. Жадность до великих дел, до власти, до славы. Все это однажды поблекнет перед простым желанием — жить. Не будет ли тогда слишком поздно? Какова всему этому цена? Какую пошлину кровью и культурными ценностями придется за это заплатить?

Я и так несу тяжкое бремя. А могла бы потихоньку смотать удочки. Но у меня есть предназначение, и я свое предназначение исполню.

Когда-нибудь это лето придет к концу. Наступит новая осень. Мои страдания будут обостряться. Постепенно. Или быстрыми рывками. Точно предсказать нельзя.

Что же останется?

Горсть праха в стандартном квадрате земли для урны. Не требует особого ухода, безлик, как сама смерть в больших городах. Кое-какие научные результаты. Их уже превзошли и вряд ли еще цитируют. Кое-какие намеки и забавные историйки, очень быстро иссякнувшие, поскольку слишком многие не хотят этих воспоминаний.

Так что же?

Смысл жизни — в самой жизни. Она не нуждается в оправдании извне. Я получила благую весть. Овладела ею. В корне преобразила. Как единственную в своем роде, неповторимую, ибо каждый человек — единственный в своем роде. И я передаю ее дальше. Оставляю в людях, окружающих меня, след, который, слившись со всеми другими следами, вновь станет благой вестью, даже если имя мое будет давно забыто. Мы бессмертны, пока жизнь на земле продолжается.

52

Цветущая сирень у стены. Молодые женщины сидят на качелях и болтают. Ребенок повалил другого ребенка в траву. Мужчины тащат ящик с напитками. Аромат кофе доносится с веранды. Я лежу в шезлонге и наслаждаюсь праздничным оживлением. Высоко в небе носятся ласточки. Их в этом году куда меньше. Что-то их постигло.

HELGA KÖNIGSDORF Respektloser Umgang © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1987

 

Вернер Гайдучек

ПРЕГРЕШЕНИЕ

©Перевод. С. Фридлянд

Одна из житейских бурь, на которые так щедро наше столетие, занесла Элизабет Бош из Богемии в Саксонию, в ту деревеньку, где, по преданию, Наполеон провел ночь перед битвой под Лейпцигом, которая стоила ему империи и короны. Здесь Элизабет и осела, произвела на свет двух детишек и, можно сказать, жила не тужила. Но тут на шахте случился оползень и завалил ее мужа. Сыну тогда было семь лет, дочери — два года, и на то, чтобы горевать, у вдовы просто не оставалось времени. Профессией она никакой не обзавелась, надо было пораскинуть умом, на что жить дальше. Буроугольный комбинат выхлопотал для нее новую квартиру, взял шефство над детьми и вообще помогал, чем мог, но мужа ей, само собой, не воскресил, и Элизабет Бош начала приноравливаться к новым обстоятельствам. Замуж она решила больше не выходить, хоть и была достаточно молода, жила только для детей и теперь могла гордиться, что вырастила из них обоих вполне достойных людей. Сын защитил диссертацию, его сделали ведущим редактором в окружной газете, дочь училась на философском факультете. Элизабет была вполне счастлива — по-своему, конечно, — и уж никак не думала, что в ее жизни еще может произойти что-нибудь значительное. Но тут она повстречала Якоба Алена, который хоть и носил французскую фамилию, но был самый настоящий немец и работал докером на Вальхафен в Гамбурге.

К ним в деревню он попал по чистой случайности, если можно назвать случайностью страсть к коллекционированию марок. Он провел отпуск в Берлине, на Ваннзее, у своего брата, а по дороге домой решил завернуть в Саксонию, как раз туда, где жила Элизабет Бош. В той деревне у него был приятель, тоже филателист. Они уже много лет переписывались, но до личного знакомства дело как-то не доходило. А теперь вот сподобились познакомиться. Всю ночь напролет они просидели над кляссерами, блоками и одиночными марками, пили, разговаривали и за разговором не заметили, как наступило утро, хотя они и половины не успели друг другу сказать. Вот почему они решили, чтобы Якоб задержался в деревне еще на один день. Вдобавок у Якоба в голове шумело с похмелья, так что подобная задержка его вполне устраивала.

Лаутенбах ушел на работу, его жена тоже, и гамбуржец оказался предоставлен самому себе. Хорошенько выспавшись, он отправился в общинный совет, полагая, что, раз он задерживается, надо просить продления визы на один день. Бургомистр разъезжал по полям сельскохозяйственного кооператива, в совете была только Элизабет Бош, она мыла полы.

Женщина заставила мужчину какое-то время простоять в дверях; лишь почувствовав, что его ожидание ей самой в тягость, она сказала:

— Нет никого, — и, поскольку он все равно стоял в дверях, повторила: — Нет никого!

Под взглядом мужчины она немного смутилась: фартук у ней был в пятнах, волосы не прибраны, ноги — босые и грязные. Внезапно увидев себя со стороны, она от смущения задела настольную лампу. Лампа упала. Ален подскочил, чтобы вернуть лампу на прежнее место, но женщина выкрикнула с досадой:

— Да нет же никого, сколько раз повторять!

— Очень жаль, — сказал Якоб.

Они молча поглядели друг на друга, потом Якоб ушел. Но едва он ушел, Элизабет пожалела, что так грубо с ним разговаривала. Она видела, как он идет вдоль улицы, перешагивая через трещины, оставшиеся в асфальте с прошлой зимы. Какая-то собака, высунув морду из-под ворот, облаяла его, он испуганно шарахнулся в сторону. Элизабет он показался беспомощным и каким-то неприкаянным. Господи, подумала она, как он ходит, в жизни не видела, чтобы человек так ходил. Она подбежала к окну и велела Алену прийти к двум, тогда кто-нибудь в совете будет, бургомистр будет, непременно будет, пусть только придет к двум. Ален поднял руку, словно хотел помахать Элизабет, но на самом деле он просто дал ей понять, что все слышал.

Элизабет почувствовала странное волнение. Она еще немного задержалась у окна. В палисаднике перед домом цвели флоксы. На небе — ни облачка, только дым из труб электростанции, что неподалеку от деревни, заволакивал его. Элизабет Бош снова принялась за уборку, не замечая, что пытается вышагивать, как Якоб Ален, пытается воспроизвести эту своеобразную раскачку, будто земля у нее под ногами ходит ходуном.

Он заявился к двум, минута в минуту, втайне надеясь снова увидеть эту женщину, но женщины-то как раз и не было. Только бургомистр, дюжий и приземистый человек не первой молодости, восседал за письменным столом. И был этот бургомистр, как всегда, по горло занят: надо срочно подготовиться к обсуждению плана, надо составить отчет для районного начальства, поэтому непрошеное вторжение крайне его раздосадовало, тем более что всякие дела с визами входят в компетенцию районной полиции, а не бургомистра. И вообще гамбуржец показался ему малость простоватым. В паспорте у него имелись все нужные штемпеля, согласно которым он мог остаться у них в деревне хоть на неделю. Незачем было и приходить, завершил Раймельт и велел ему освободить помещение.

Якоб Ален с великой радостью покинул старого грубияна. Он замешкался на истертых ступенях, поглядел направо и налево, втайне надеясь увидеть где-нибудь эту женщину. Вместо женщины на крыльцо выглянул бургомистр, удивился, что Якоб до сих пор не ушел, и спросил, чего это он здесь торчит. Якоб смутился, что его застали врасплох, начал что-то лепетать про солнце и про хорошую погоду: разве бургомистр не согласен с этим? — короче, ерунду какую-то, что и сам почувствовал. Но Раймельт почему-то решил, что гамбуржец над ним посмеивается. Нечего здесь глазеть, грубо оборвал он Алена, тоже мне, нашел место! Тут уже Ален в свою очередь счел тон бургомистра недопустимым и заявил, что нигде не видел знака, запрещающего стоянку для пешеходов. Слово за слово — под конец Ален плюнул и ринулся в кафе. Деревня разом утратила для него всякую привлекательность.

Элизабет Бош жила как раз напротив совета. Она видела, как этот человек вошел туда, снова вышел и начал водить глазами по сторонам, причем сперва спустился на две ступеньки, а потом снова поднялся, пятясь задом. Она подумала, что у него должны быть мохнатые брови. Тут ей вдруг показалось, что он углядел ее за гардинами, и она поспешила на кухню домывать посуду. Но потом, заняв прежнее место у окна, она увидела, как он плюнул на землю, прямо под ноги бургомистру, и побежал в «Старую корчму». Раймельт что-то выкрикивал ему вслед, должно быть бранные слова, он, когда злился, всегда стоял в такой позе, вернее, не стоял, а переступал с ноги на ногу, вытягивал шею, словно рассерженный гусак, и махал’ короткими сильными руками.

Их стычка почему-то неприятно задела Элизабет, хотя она и не могла бы сказать почему. Она спустилась во двор, чтобы покормить своих уток. Уток она держала целую дюжину, каждый год заводила новых, а к рождеству распродавала ради приработка. Когда она возвращалась со двора в дом, ей вдруг смерть как захотелось выпить стаканчик холодного пивка. Внезапное беспокойство охватило ее, не беспокойство даже, а боязнь что-то прозевать. Она переоделась, наскоро привела в порядок волосы и тоже пошла в «Старую корчму», слишком поспешно, как заметила на пол-пути, хотела повернуть назад, потом раздумала.

Якоб Ален занял место неподалеку от стойки и пил уже пятую рюмку водки, хотя она не лезла ему в горло. Но чем больше он пил, тем муторней становилось у него на душе. Его раздражало, что приходится пить польскую водку, хотя он заказывал русскую. Его раздражала неопрятная скатерть, на которой лежала газета. Раздражал дурацкий вымпел на стене — трофей местного кегель-клуба. Он не любил скандалов, но тут взял газету и с размаху швырнул ее на стойку.

— Чушь собачья! — крикнул он. — Все чушь собачья, все как есть!

Хозяин не испытывал охоты затевать щекотливый разговор с захмелевшим гостем. Он спросил, не пожелает ли тот еще чего-нибудь, а Якобу показалось, будто этот малый с бледным лицом и пивным брюшком намерен учить его уму-разуму.

— Да! — крикнул он и громыхнул кулаком по столу. — Пожелаю чистую скатерть!

Этим он еще сильней задел честь хозяина. Всего лишь несколько дней назад тот вторично написал в правление кооператива, чтобы ему либо поставляли скатерти в достаточном количестве, либо разрешили взять прачку с почасовой оплатой. Он никому не давал права считать себя неряхой. Он даже занял первое место в соревновании. Поэтому он попросил Якоба расплатиться и покинуть его заведение. Здесь не место для скандалистов, все равно, откуда они прибыли, хоть из Рима.

Именно в это мгновение Элизабет Бош переступила порог трактира. Мужчины были настолько заняты перебранкой, что вообще ее не заметили.

Ничего он покидать не собирается, заявил Ален, мало того, он желает получить еще рюмку водки, а платить будет, когда найдет нужным, он человек свободный и сумеет постоять за себя хоть в Риме, хоть еще где.

Элизабет Бош сидела на скамье у открытого окна. Под перекрытиями веранды слепили свои гнезда ласточки. Птенцы неумело махали крыльями. Женщина неподвижно смотрела на улицу, теперь ей было стыдно, что она пришла, и стыдно за Якоба Алена, который оказался пьяницей.

— Перестаньте глотки драть, — вдруг сказала она, — подумайте о других, кому покой нужен.

Она удивилась, услышав собственный голос. Вдобавок ей было неприятно, что оба спорщика, а заодно и молодые ребята, убивавшие время возле игральных автоматов, разом на нее уставились. Она заказала стакан лимонада, и хозяин подал его немедля, отчасти затем, чтобы доказать этому сварливому типу, что здесь свои порядки и обычаи.

В трактире разом все стихло. Лишь слышно было, как щебечут ласточки и катятся шарики в игральных автоматах. Где-то смеялась девочка. Ален буркнул, что хочет заплатить. Хозяин выписал ему счет, чего обычно никогда не делал, отодвинул чаевые, которые хотел ему дать Ален, и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе за стойку и начал перемывать стаканы.

Якоб Ален был бы рад вернуть назад свои грубые слова.

— Вы неверно обо мне судите, — сказал он хозяину. Но его слова были адресованы не столько хозяину, сколько Элизабет Бош, впрочем, никто не обратил на них никакого внимания. Он почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти, не меньше хотел и остаться. Наконец он все-таки решил уйти, но задержался возле женщины и, сам не понимая, что с ним происходит, вдруг протянул руку и провел тяжелой пятерней по ее волосам. После чего ушел.

Какое-то мгновение Элизабет Бош сидела неподвижно, потом вдруг вскочила и выбежала вслед за ним, даже не заплатив за газировку. Ей было все равно, что подумает хозяин, что скажут люди в деревне. Она догнала Алена и пошла рядом с ним, а он шмыгнул носом и сказал:

— Я вовсе не пьяница.

Деревенская улица шла под гору, описывала крутую дугу и убегала между полями к заброшенной шахте, котлован которой заполнился водой. Туда они и пошли и сели на краю обрыва. В маленьком озерце отражалось заходящее солнце. Ветер доносил голоса купальщиков.

— Смешно, — сказала Элизабет Бош.

— Смешно, — подтвердил Якоб Ален.

Послышался голос кукушки, Элизабет начала считать, сколько она накукует.

— Чайки бывают и черные, бывают красные, синие, а бывают большие, как канюк.

Она не поняла, к чему он это говорит.

— Море, верно, очень большое, — сказала она.

Он не ответил, а Элизабет подумала, что за всю свою жизнь так и не видела моря, да и вообще мало что видела: богемские горы, Бранденбургские ворота, ну и еще Венгерец в Дрездене. Вот и все.

— Наверно, оно очень красивое, — сказала она.

Ален поднял руку, словно хотел показать, до чего море большое и до чего красивое.

Женщина подумала, он, наверное, ориентируется в морях-океанах не хуже, чем она в своей деревне и в окружном центре… Она не посмела спросить, где он побывал на своем веку, не то ей пришлось бы потом признаться, что она всего этого ни разу не видела. А мужчина тем временем думал, что было бы не так уж и глупо вообразить себя у фальшборта рядом с этой женщиной, чтоб они стояли и глядели на воду и на белый песок какого-нибудь острова. Он даже улыбнулся этим мыслям, бросил в пруд камешек и сказал:

— А я почти все в жизни прохлопал.

У Элизабет заныла спина. Она вдруг показалась себе толстой и неуклюжей и подумала, что хорошо бы сбросить с плеч несколько годков, вот тогда бы она смогла просидеть на траве хоть до утра и ничего бы у нее не заболело.

— Пошли, — сказала она.

Встать с земли ей было трудно, и он потянул ее за руку.

Поднялся ветер, нагнал дымные тучи с электростанции. Воздух сделался какой-то затхлый, пахнуло гнилью, и Ален почувствовал, что его мутит.

— Нет, здесь бы я не прижился, — сказал он.

— Где кто живет, там ему и хорошо, — ответила она.

Ответ прозвучал резко, она сама удивилась своей горячности.

— Да, — согласился он, — в конце концов каждый живет только сам с собой.

— У меня есть дети.

— С детьми, может, и по-другому, чего не знаю, того не знаю.

Они медленно возвращались в деревню. Выглянул бледный серп месяца.

— У вас есть жена? — спросила Элизабет Бош.

Якоб вдруг припустил бегом, словно она ему надоела. Она не поспевала за ним, отстала, прислонилась к дереву, начала зябнуть. Ну и пусть уходит, подумала она. Какое мне до него дело. Но тут он снова возник перед ней и произнес:

— Жена у меня умерла. Она была хорошая женщина.

Он накинул на Элизабет свою куртку, она сразу согрелась. И они молча пошли дальше, друг подле друга.

Прощаясь, он сказал:

— Меня зовут Якоб Ален.

— А меня Элизабет Бош, — ответила она.

Она купила булочек, колбасы, пирожных, она была уверена, что он так или иначе объявится. Она держала на огне воду для кофе, из сада принесла флоксов, села у окна и принялась глядеть на улицу. Лишь под вечер, не вынеся ожидания, побежала к Лаутенбахам.

— Дак он еще когда уехал…

Она восприняла только слово «уехал» и с трудом скрыла свою растерянность.

Вернувшись домой, она снова села к окну. У нее было такое чувство, будто она что-то потеряла, чего-то не уберегла.

На стене возле телевизора висела фотография мужа. Таким она его и помнила: чуть прищуренные глаза, широкие скулы, невысокий лоб, волнистые волосы. Пожалуй, она была с ним счастлива. Он сажал мальчика перед собой на мотоцикл и гонял с ним по дорогам, так что у нее дух занимался от страха. А мертвого ей уже не показали. Она шла за гробом, дочку несла на руках, мальчика вела за руку, а про себя думала: может, в гробу и нет никого. Они не нашли моего мужа, не желают в этом признаться и что-то передо мной изображают…

Он прав, подумала она, но теперь снова имела в виду Якоба Алена, который давеча сказал: «В конце концов каждый живет только сам с собой». Дети все равно уходят.

Она снова перевела взгляд на фотокарточку и спросила себя, смог бы этот человек быть счастлив с нею или нашел бы счастье с другой.

На выходные Элизабет уезжала к сыну в окружной центр. Всякий раз, проезжая мимо терриконов, гигантских эстакад, видя эти бурые поля, покрытые скудной травой, слыша протяжные гудки, она чувствовала себя бесприютной, заброшенной в этот безрадостный край, откуда хотела бы сбежать, если б не приросла к нему сердцем. Было время, когда ей чудилось, будто она слышит голос погибшего мужа. Тогда она испытывала неодолимое желание на ходу выпрыгнуть из автобуса и припустить по изрытой земле куда глаза глядят. Врач посоветовал ей уехать из деревни, подальше от живых воспоминаний. Комбинат даже предложил ей место сестры-хозяйки на базе отдыха в Тюрингии. Но она слишком долго здесь прожила, она не могла, да и не хотела покидать деревню. Чтобы избавиться от наваждения, она перестала ездить автобусом, ездила теперь поездом, хотя от деревни до вокзала был целый час ходу. Зато железнодорожные пути обходили шахту стороной. И в самом деле, состояние ее улучшилось.

А в городе каждый раз повторялось одно и то же: Элизабет стремилась к сыну, полная радужных надежд, а возвращалась совсем подавленной и с твердым решением в ближайшее время вообще не бывать у сына и невестки. Но она не выдерживала долгой разлуки и немного погодя снова к ним ехала и по дороге уговаривала себя, что на сей раз все будет по-другому. Она привозила богемский пирог, который никто не умеет так хорошо испечь. Она немало гордилась своим искусством, она переняла его у бабушки, доброй старухи, которая однажды за стиркой рухнула головой прямо в корыто, а потом лежала мертвая на камнях, оставив девочку без всякой защиты в мире, вступившем в первый год большой войны. Элизабет очень хотела, чтобы молодые — она всегда называла их дети — были счастливы. Когда сын защищался, а невестка кончала институт, она без малейших раздумий взялась помогать им по хозяйству. Поначалу помощь матери была приятна Гансу и Регине, но потом ее рвение стало им в тягость, тем более что Элизабет Бош вела хозяйство на свой лад. Белье в шкафу она укладывала не так, как это делала невестка. Джинсы она сунула в кипяток и вконец испортила. По воскресеньям она вставала в пять часов, натирала пол в коридоре, шуровала в ванной или отчищала унитаз. Если, разбуженный грохотом, появлялся кто-нибудь из детей, Элизабет Бош говорила: «Дык спи дальше, спи» — и на цыпочках удалялась в кухню. Это было и трогательно, и смешно, и досадно. Защита плюс государственные экзамены тоже подлили масла в огонь, короче, в один прекрасный день произошел взрыв. Накануне экзамена у Регины развился обычный в таких случаях психоз, она нервничала и дергалась. А Элизабет то и дело заходила в комнату — взять скатерть, поставить на место перемытые стаканы, спросить, к какому часу подавать ужин. И всякий раз говорила: «Учи, учи, я на минуточку». Под конец Регина не выдержала и закричала, что хоть раз, единственный раз в жизни имеет право побыть одна, без пирогов, и без свекровей, и без натирки полов. Она сидела на полу среди разбросанных книг, рыдала и никак не могла успокоиться. Элизабет застыла посреди комнаты, растерянная, ничего не понимающая, и в тот же вечер уехала к себе. О том, что произошло, она никогда больше не говорила, как и вообще не говорила ничего худого про детей, сама не говорила и другим не позволяла. Но забыть она не могла. Впервые в жизни она ощутила себя никому не нужной. Это ощущение испугало ее и лишило прежней уверенности в отношениях с детьми, хотя Ганс и Регина наперебой заверяли ее, что только волнение перед экзаменом, только оно послужило причиной нервного срыва, о чем они глубоко сожалеют. Элизабет Бош невольно вспомнила присказку своей бабушки: «Одна мать прокормит семеро детей, но семеро детей не прокормят одну мать». Элизабет Бош как-то притихла, теперь и на общинных собраниях она почти не открывала рта, а если, бывало, спросят ее мнение, пожав плечами, отвечала: «Как вы сделаете, так оно и будет ладно». Лишь когда родился Пабло, она снова начала часто ездить в город, но всякий раз, после того как малыша искупают и покормят, уезжала. Ей-де нужно позаботиться об утках, животные — они тоже ухода требуют, с ними набегаешься. Она никому не хотела быть в тягость, и одиночество казалось ей легче, чем общение, когда не знаешь, желанно оно для другой стороны или нет.

Якобу Алену приснилось, будто на него падает облако и он в нем задыхается. Вообще-то он не боялся умереть, и если иногда думал о смерти, то думал вполне спокойно. Сперва жить, потом не жить — что так, что эдак — большой разницы нет. Дни все походили один на другой. Каждое утро он просыпался в половине пятого. Распорядок дня тоже был установлен раз и навсегда: бритье, умывание, завтрак, дорога в порт. Он еще ни разу не опоздал на работу. Он перетаскивал грузы из Сантоса, Гонконга, Калькутты, нагружал суда из Ростока, Архангельска, Шанхая. Вечером он возвращался на машине по запруженным толпой улицам в свой маленький домик почти на самом берегу Эльбы. Ему нравилось здесь жить, и казалось, ничто в мире не заставит его уехать отсюда. И все же река, и дом, и сад потеряли в его глазах значительную часть своей ценности с тех пор, как несколько лет назад у него умерла жена. Перед смертью она долго мучилась, и, закрыв ей глаза, он ощутил ее смерть как избавление, избавление не для себя, а для нее, хотя они были счастливы вместе, даром что не имели детей. После смерти жены Ален забросил свой участок, по теплым дням он теперь часами сидел на берегу, ничего не делая, просто сидел и глядел на воду, невозмутимо текущую к морю. А если погода портилась, колдовал над своими марками. Сослуживцы и соседи давно прекратили всякие попытки хоть как-то скрасить его добровольное затворничество. Никто больше не шутил, никто не задавал вопросов, и Якоба это вполне устраивало.

А теперь вот он увидел во сне, как на него падает облако, грозя задушить. Страх выгнал его из постели и заставил через сад добежать до реки, над которой висел туман. Он услышал мотор лоцманского катера, немного погодя — плеск речной волны, и привычный звук успокоил его. Утро выдалось прохладное. Кусты истекали влагой. Ален обхватил себя руками и глубоко вздохнул.

Что-то стало другим с тех пор, как он повстречал Элизабет Бош. Он бранил себя последними словами за то, что сбежал из села очертя голову; обдумывая свой поступок сейчас, он не находил никаких разумных объяснений: то ли побоялся быть вырванным из привычной обстановки, то ли вызвать из небытия нечто, с чем потом не сумеет совладать, — может, причина была именно в этом? Или он просто опасался насмешек со стороны других портовиков, мол, седина в бороду, вторая молодость и все такое прочее. Грузчики — народ не слишком церемонный. А может, он просто вспомнил про Грету, свою жену, и про то, как тяжело она умирала. Дом был ему нужен, ему, а не ей. А нужен был потому, что он знал: она до сих пор не может забыть другого, своего жениха, который в первый же день войны подорвался на мине. Якоб Ален надеялся, что здесь, на берегу Эльбы, она перестанет жить памятью о мертвом. Он работал сверхурочно, потому что денег не хватало. В те времена он и на пасху, и на рождество пропадал в порту. Вот потом, когда дом будет готов, они станут наслаждаться каждым днем, станут ездить, чтобы повидать мир. Потом — это слово он научился ненавидеть. Оно обманом отнимало жизнь у живых, а мертвым уже не приносило утешения.

Якоба вдруг начал раздражать вид сорняков, прущих между плитами дорожки. Он принялся выдергивать репейник и траву, но скоро бросил и только подумал: просто ужас, до чего одичал сад! Он вернулся в дом, и день пошел как обычно — бритье, умывание, завтрак, дорога в порт.

Лето было на исходе. Поднялись цены на нефть, какой-то турок стрелял в папу, Израиль продолжал агрессию в Ливане, в деревне почему-то не заладилась уборка урожая. Сперва полетели два комбайна, потом сгорел амбар. Одни считали, что это саботаж, другие — разгильдяйство. Так ли, иначе ли, но и община, и сельхозкооператив заняли по району последнее место. Парторг бранился на чем свет стоит, председатель кооператива рявкал на людей, бургомистр ежедневно созывал по совещанию, в совете царила страшная неразбериха. Только Элизабет приберется там после обеда, а вечером глядишь — все опять перевернуто вверх дном. Ноги на крыльце никто не вытирал, чашки из-под кофе, пивные бутылки, полные пепельницы стояли и лежали вперемешку с папками, формулярами, протоколами. Если Раймельт искал какой-нибудь документ, а найти не мог, виновата в этом, конечно же, была Элизабет. Он орал, что из-за своей дурацкой любви к порядку она еще больше все путает, при этом не признавал никаких резонов и утверждал, что здесь идет битва за социализм, а кому это не нравится, тот пусть сюда и не лезет. Однажды в ответ на его слова Элизабет выплеснула ему под ноги грязную воду из ведра и вылетела прочь, прежде чем он успел отреагировать.

Обычно за такой ссорой вскоре следовало примирение. Вечером того же дня Раймельт нанес ей визит. Протянул бутылку водки, ухмыльнулся и сказал:

— Милые бранятся — только тешатся. А ты уж больно чувствительная. Если бы я из-за всякой ерунды так огорчался, я б давно спятил.

Она понимала, чего ему стоило сделать первый шаг к примирению, пригласила его зайти, и, если верить пекарю, Раймельт только на рассвете украдкой вышел из дома Элизабет.

По деревне уже давно ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, когда англичане взяли его в плен в Норвегии и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Так грубо исторгнутый из цветника радостных ожиданий, бывший ефрейтор просто выкинул захватчика в окно, и того доставили в больницу с двойным переломом черепа. А Раймельт схлопотал полтора года. Пока Раймельт сидел, его жена с выздоровевшим любовником перебралась из советской зоны в американскую, а оттуда через какое-то время вообще уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только избегал прочных связей с женщинами, но вдобавок возненавидел всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Раймельт же пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь навсегда остаться в горе. Но вместо того он заделался активистом, и, когда каменная осыпь повредила ему плечо, за трудовые заслуги его назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.

Две недели спустя пришло письмо от Якоба Алена.

Элизабет редко получала письма. Дети жили не так уж и далеко. Если что-то надо было обговорить, они сами приезжали к матери либо она к ним.

Эрна Лаутенбах вручила ей белый конверт прямо на улице.

— Из Гамбурга.

— А-а-а.

Больше Элизабет ничего не сказала, письмо сунула в карман с таким видом, будто ее это не очень-то и волнует, но ноги сами понесли ее к дому, все быстрей и быстрей! Она взлетела по лестнице, принялась искать очки и наконец нашла в кармане передника.

Ничего особо важного Ален не написал, он спрашивал, какая здесь погода, такая же теплая, как в Гамбурге, или нет, много ли в деревне работы, так же много, как в Гамбурге, или нет. Видит бог, ради этого не стоило несколько раз перечитывать письмо. А если и стоило, то, пожалуй, из-за последней строчки. Письмо ни с того ни с сего кончалось такой вот фразой: «Все было очень хорошо».

В ней вдруг начало оживать что-то, о чем она думала, будто оно давно умерло. Женщина испытала какую-то непривычную радость, хотела ответить сразу же, но не могла найти подходящие слова и оставила письмо без ответа. Она ходила копать картошку, а там подошла очередь брюквы. Никто в деревне не приметил ничего особенного, хотя любовь к пересудам отнюдь не стала меньше. Только Маше, дочери, мать показалась какой-то другой. Теперь случалось, что Элизабет Бош подходила к окну и долго глядела на улицу, словно поджидала кого-то. А за вязаньем она вдруг складывала руки на коленях и смотрела перед собой невидящим взглядом. Однажды Маша спросила мать, был ли у нее в жизни какой-нибудь другой мужчина, кроме отца.

— С чего ты взяла? — ответила мать и покраснела, а Маша не могла удержаться от смеха, видя ее смущение.

— Подумаешь, важность какая, — продолжала Маша. — Уж мне-то могла бы сказать.

Элизабет рассердилась, но вовсе не потому, что считала, будто дочь не должна задавать матери подобные вопросы, а потому, что почувствовала себя уличенной. Любовь, подумала она, господи ты боже мой, главное, чтоб человек был добрый. Остальное все скоро прогорит.

— Нет, — ответила она наконец, — другого у меня не было.

Ну и, конечно же, солгала, хотя причин к тому никаких не было.

Может быть, Элизабет солгала ради Якоба Алена, ведь, право же, не стоило рассказывать ему, как она подростком еще, девочкой, вернее говоря, легла в постель с мужчиной только потому, что он был добр к ней после бабушкиной смерти. В Богемии у него был собственный двор, небольшой правда. В войну он за неделю потерял обоих сыновей, одного во Франции, другого где-то на просторах Атлантики. Жена его не смогла оправиться от удара и повредилась в уме. Так они и нашли друг друга, мужчина и девочка, потянулись друг к другу, потому что больше у них на этом свете ничего не осталось. Любить она его не любила, он по возрасту годился ей в отцы, но он справил ей красивое платье и платок, и она ощутила себя под надежной защитой. Конечно же, от соседей она много чего наслушалась, но война шла к концу, и немцам пришлось выселяться из Чехословакии. Крестьянина занесло в Баварию, Элизабет — в Саксонию, потому что по дороге она повстречала своего будущего мужа. Крестьянин заклинал ее остаться с ним, засыпал ее письмами, даже сам приезжал в Восточную зону, чтобы ее забрать. Но прошлое спало с нее, как спадает изношенное платье. У нее уже был муж, который вполне ее устраивал. Вдобавок те, кто работал на шахтах, получали дополнительный паек. Чего ради стала бы она срываться с места и ехать в Баварию, когда и в Саксонии было ничуть не хуже. А потом пошли дети, и у нее вообще не осталось времени, чтобы ломать голову над «а если бы» и «вот бы». Зато теперь она снова начала вспоминать бабку, рапсовые поля, осенние безвременники на лугах, и запах позднего сена, и луговые ромашки. С каждым днем давно поблекшее обретало все новые краски. Ей вспоминались слова, которых здесь ни от кого не услышишь и которых сама она вот уже сколько лет не употребляла. Но на родине она больше никогда не была. Сперва потому, что границы были закрыты, позднее ее удерживал страх перед напрасными поисками времени, которое невозвратно ушло, и мест, которые больше не существуют.

— А я не хочу выходить замуж, — сказала Маша.

— Это ты только так говоришь, — возразила Элизабет.

Дочка с самого начала причиняла ей больше хлопот, чем сын. Ганс — тот мог жить воспоминаниями об отце, у него в памяти остался зеленый мотоцикл, красный мяч и большие руки, которые подбрасывали его и опять уверенно ловили. А у Маши ничего такого не осталось, была только ревность да страх перед каждым чужим человеком, которого можно заподозрить в намерении отобрать у нее маму. Элизабет просто не смела привести в дом кого-нибудь постороннего — Маша сразу начинала болеть, у нее поднималась температура, а один раз она и вовсе сбежала, и пришлось искать ее с полицией. Если кто-нибудь советовал: «Отодрать ее как следует — и вся недолга!», Элизабет неизменно отвечала: «Девочка и без того сиротой растет». Но теперь Маша все начисто забыла и, когда Ганс или мать заводили об этом разговор, слушала так, будто они вспоминают истории из жизни незнакомого ей человека. Она просто отказывалась верить, что была когда-то такой капризной и такой непонятливой, тем более что теперь она была бы очень даже не прочь, чтобы мать нашла хорошего человека, с которым сможет жить вместе. И не только потому, что тогда она, Маша, могла бы пользоваться большей независимостью, но и потому, что полюбила сама.

Когда Якоб Ален пытался представить себе Элизабет Бош, он всякий раз с удивлением убеждался, что почти не запомнил, как она выглядит. Вот руки ее он запомнил — сильные пальцы с коротко остриженными ногтями и чуть покрасневшей кожей. О том, как она живет, он не знал ничего и был уверен только в одном: мужчины при ней нет. Иначе она не пошла бы с ним без всяких ужимок и кривляний к дальнему пруду, не позволила бы накидывать себе на плечи пиджак и вообще держалась бы по-другому.

Все, что Якоб Ален знал о женщинах, он знал благодаря Грете, а еще из иллюстрированных журналов и фильмов. После смерти Греты он несколько раз наведывался в известные дома, а то и позволял останавливать себя на улицах, но это не приносило ни радости, ни забвения. И очень скоро он вернулся к уединенной тишине своего дома и жил там в окружении альбомов с марками, как Элизабет — в обществе своих уток. Хотя теперь у него с каждым днем оставалось все меньше времени на марки. Он подправил забор, пересадил два куста, выполол сорняки, посыпал дорожки красным гравием. И еще он надумал до наступления зимы оклеить комнаты новыми обоями.

Хотя, видит бог, у Алена были все основания использовать дни позднего лета, чтобы отдохнуть, он дал себя уговорить на самую поганую, как ему казалось, работу. Конечно, тут можно было зашибить лишнюю деньгу, но согласился он вовсе не из-за денег. Ту же самую работу, в случае необходимости, с превеликой охотой выполнили бы турки и югославы. Нет и нет, во всем была виновата Элизабет Бош или, точней сказать, желание Алена хоть что-нибудь для нее сделать. У пирса стоял десятитысячник из Ростока, под завязку набитый липкими кувейтскими финиками. Ходили слухи, будто у них там туго с кормом для свиней, а свободных причалов в Ростоке не нашлось. Работенка была в прямом смысле этого слова свинячья. Тюки слиплись, приходилось рубить их ножом вроде секача или мачете, чтобы потом их мог подцепить кран. Кто работал в трюме, казался самому себе каким-то парией; все начинало вонять гнилыми финиками: башмаки, носки, волосы, даже сны по ночам. Один раз Якоб Ален оступился и увяз в этом поганом месиве. Трое грузчиков с трудом вытащили его наверх. И уж после этого случая он наверняка бы плюнул на все, не будь — да, да, не будь на свете этой женщины и опасения, что она, может, не знает, чем ей кормить свиней. Короче, работу он не бросил и написал Элизабет Бош второе письмо. Уж теперь-то, думал он, она не имеет права не ответить, он заслужил ответ. Во втором письме он попросил Элизабет прислать свою фотографию, это будет ему приятно в его одиночестве на берегу.

Якоб и на самом деле чувствовал себя очень одиноким, и дни его были пусты, как уже давно не были. Каторга в порту и работа в саду лишь ненадолго помогали ему справиться с тоской. Порой, сев перед портретом умершей жены, он отыскивал в памяти впечатления, которые дали бы ему право сказать: а жить все-таки стоило. Но в их жизни вечно было это «потом, потом», и два поспешных, недалеких путешествия, уже после того, как врачи дали ему понять, что долго это не протянется, ничего не изменили. Арденны и еще Амстердам, дальше забираться они не рискнули. А в Динанте, присев у основания цитадели, они любовались сверху на городок и на Маас, и тихая прелесть пейзажа делала их еще несчастнее.

«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо», — сказала Грета.

«Это только начало», — ответил он.

Хотя оба знали правду, но ложь была отрадна их сердцу.

Именно одно из этих воспоминаний и побудило Якоба закончить свое первое письмо словами: «Все было очень хорошо».

Просьба Алена насчет карточки привела Элизабет в некоторое замешательство. Карточка… думала она, нет и нет, зачем ему моя карточка? И однако же в этот день она чаще обычного бросала взгляд в зеркало. Пробовала разгладить морщины на лбу, потом отступилась — отродясь она не была красивой; нет и нет, зачем ему моя карточка?

Письмо она положила в бельевой шкаф, туда, где уже лежало первое, а Якоб Ален и на сей раз не получил ответа.

Маша заявилась домой среди недели. Такого заведено у них не было. Лицо у Маши было бледное, ее явно что-то мучило, беспокойство, которое передалось и матери.

— Что с тобой? — спросила Элизабет.

— А что со мной должно быть?

— Я ведь вижу.

— А я говорю, что ничего.

Я вижу, думала про себя Элизабет. По тому, как она надевает пуловер, как ходит, как держит голову.

— Никак друг сердечный? — спросила она.

— Да будет тебе, мама.

Элизабет побоялась серьезной размолвки, промолчала и ушла на кухню.

Все равно она ничего не поймет, подумала Маша.

«Женатый мужчина, двое маленьких детей. Что ты себе думаешь?»

«Так уж вышло».

«А его жена, она-то хоть знает?»

«Может, да. А может, и нет. Мы встречаемся то здесь, то там. Только бы нас не увидел никто из его знакомых».

«Как ты можешь?»

«Да будет тебе, мама, перестань наконец».

Маша последовала за матерью на кухню.

— У меня голова забита семинарами да зачетами, — сказала она. А Элизабет Бош подумала, что, может, так оно и есть.

Потом они вместе пили кофе, а женский голос по радио пел песню про цыгана: он ушел, о-ля-ля, и ноги сами несут меня вслед за ним.

Элизабет думала, что сперва жизнь бросала ее из стороны в сторону, а потом потекла гладко и размеренно. Ей вспомнились детские молитвы, которые она лепетала вслед за бабушкой: «Если вечером я засну поскорей, четырнадцать ангелов встанут у постели моей…» Ничего не осталось, ни ангелов, ни святой Барбары, которую погребла гора, как погребла она мужа Элизабет.

Ей вдруг захотелось дойти до пруда, и Маша очень удивилась такой причуде. Мать и вообще-то никогда не ходила гулять, а уж к рудничному пруду и подавно.

Они еще не достигли цели, когда начал накрапывать дождь. Но Элизабет не хотела поворачивать, и Маша прижалась к ней.

— Вот кончу учиться, — сказала она, — возьму тебя к себе. Ну ее, эту деревню. Будем вдвоем, ты да я.

И заживем отлично. Поедем на море, слетаем в Болгарию или в Ташкент.

— Конечно, — сказала Элизабет, — Ташкент — это очень хорошо.

Они дошли до того места, где Элизабет сидела с Якобом на траве. Они постояли, поглядели на воду, и вдруг Элизабет сказала:

— Чайки бывают и черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк.

— Что за чушь! — вскрикнула Маша. — Откуда ты это взяла?

— Ничего не чушь, — ответила Элизабет, — я знаю, такие чайки бывают.

Зима выдалась капризная. То валил снег, то все таяло, потом вдруг температура за одну ночь упала так низко, как никогда раньше не падала. От мороза пострадала электросеть. Дети радовались, потому что не было занятий, но в хлевах замерзали телята и поросята. Приходилось подсыпать лишней соломки, а главное — не оставлять их без присмотра. Председатель кооператива попросил Элизабет помочь, и Элизабет без раздумий согласилась. Много ночей она провела в хлеву. На шестую ночь у нее все-таки умер новорожденный теленок. Корова вроде как повредилась в уме и не подпустила к себе малыша. Элизабет насухо растерла его соломой, завернула в попонку и прижала к себе холодную мордочку. Но спасти теленка не удалось. Он умер, Элизабет затрусила его сверху соломой. Пришел Раймельт, принес горячего чаю с ромом, сел рядом и тут же заснул. Во сне он сполз набок и тяжело привалился к ней. Словно Мария и Иосиф, подумала она, прихлебывая чай. Замычала корова, но у Элизабет даже не было сил, чтобы встать.

— Да, да, я понимаю, тебе плохо, — отвечала она, — так нам всем сейчас плохо!

Казалось, ее голос успокоил корову, во всяком случае, больше та не мычала. С шахты доносились непрерывные сигналы, словно там звали на помощь. Лишь бы беды никакой не случилось, подумала женщина и тоже уснула.

Еще до рождества Элизабет Бош вместе с другими мужчинами и женщинами из окрестных деревень пригласили к председателю районного совета. Там были кофе, вино, пирожные и торжественная речь, которую Элизабет приняла очень близко к сердцу. Председатель два раза помянул ее имя, вызвал ее на сцену, вручил грамоту и денежную премию, отчего она невольно захлюпала носом.

Раз уж судьба занесла Элизабет в районный центр в нарядном платье, да и настроение у нее после чествования было приподнятое, она решила заглянуть к фотографу. Будет очень даже неплохо сохранить воспоминание об этом дне, подумала она. Вдобавок у детей тоже должна быть ее карточка. Мало ли что может случиться в моем возрасте, а внуки даже знать не будут, какая я была.

Элизабет Бош изо всех сил старалась с веселым видом глядеть на поднятый палец фотографа. Лампа слепила глаза, шея заболела. Сидя в этой застывшей позе, она вспомнила Якоба Алена и подумала, что желание ему пришло в голову уж до того дурацкое…

Несколько дней спустя, получив готовые карточки, Элизабет нашла, что выглядит ужасно. Решив, что ей надо срочно похудеть, она легла без ужина.

Подарки Элизабет уже приготовила. Елку купила, зарезала утку, испекла слоеный пирог по-богемски. По заведенному обычаю рождество дети проводили вместе с ней, в деревне. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет по-другому. Но незадолго до сочельника сын написал ей, что Пабло заболел и поэтому они не приедут, они и сами очень огорчены, но мать, конечно же, их поймет, зато уж к Новому году они наверстают упущенное.

Весь день Элизабет места себе не находила, уронила тарелку, а на ступеньке перед универсамом поскользнулась и упала. Люди бросились к ней, поэтому Элизабет постаралась доказать им, что ничего страшного с ней не произошло. Конечно, у нее порой мелькала мысль, что, раз такое дело, Ганс и Регина вполне могли бы пригласить ее к себе, но ведь есть еще Маша, а на столько народу просто квартиры не хватит. Больному ребенку нужен покой, тут и спорить нечего.

Она сложила подарки в картонку, положила туда же сладости и несколько еловых веток. Пусть сын и невестка не огорчаются из-за праздника, написала она, с ней будет Маша, и бургомистр ее тоже пригласил, и к Лаутенбахам она звана на карты. Лишь бы Пабло поскорей выздоровел, а все остальное не так уж и важно.

Элизабет отнесла коробку на почту, и, когда приемщица удивленно спросила, неужели сын с семьей не приедет на рождество в деревню, Элизабет поспешно ответила:

— Конечно, приедет, только на сочельник он не может вырваться, там у них всегда что-нибудь да происходит, и в газете кто-то должен оставаться, чтоб сразу написать об этом.

— Да, у него своя дорога, — сказала приемщица.

А Элизабет не без гордости ответила:

— Иногда мне кажется, что ему это даже и не под силу, бедняжке.

А вскоре объявилась Маша. Элизабет уже начала терять терпение.

— Ну, отдыхай, — сказала она, вынула Машины вещи из чемодана и забросила грязное белье в машину.

Маша поспала немного, проснулась и спросила, где Ганс, когда они собираются приехать.

— Через несколько дней, — ответила Элизабет, но, прочитав неудовольствие на лице Маши, поспешно добавила: — Он там должен подменять главного редактора, да и мальчик приболел. Отпразднуем разок вдвоем с тобой, тоже ведь неплохо.

Она и не подозревала, что у дочери совсем другие планы. Один болгарский студент пригласил Машу лететь вместе с ним в Софию, и Маша согласилась. Ей осточертело играть в прятки с женатым Херботом. Тут два часика, там денек, вечно ждать, и сидеть на месте, и быть свободной по первому требованию. Иногда она казалась себе обычной шлюхой на содержании. Короче, с нее хватит. Катись на рождество к своему семейству, а оттуда — ко всем чертям.

Билеты были куплены, рейс подтвержден. Сочельник — с матерью, тут уж ничего не изменишь, но вылет назначен на раннее утро в первый день праздника. Маша рассчитывала на семью брата. Пабло вполне заменил бы ее. Но их, оказывается, никого не будет…

Она уговаривала мать поехать на праздники в город, но та находила сотни отговорок, чтобы не ездить.

Утром двадцать четвертого Маша встала ни свет ни заря, сбегала за булочками, сварила кофе и подала матери завтрак в постель. Элизабет хоть и отказывалась, чтоб ее так баловали, но в глубине души была счастлива. Она хотела сначала причесаться и надеть блузку, но дочь не позволила.

Во время совместного завтрака Маша твердо решила никуда не ездить, но уже во время мытья посуды ее решимость дрогнула. Возможно, для матери это не так уж и страшно. Ей все равно придется рано или поздно привыкать к тому, что мы куда-то уходим, подумала Маша. Немного спустя она поцеловала Элизабет и вскользь обронила:

— Вообще-то я собиралась на праздники в Софию, но оставить тебя одну… нет, так нельзя.

Элизабет окаменела, она даже закрыла глаза.

Маша усадила мать на стул, опустилась перед ней и прильнула головой к ее коленям.

Мать смотрела на голое дерево за окном.

— А сколько же ты у меня пробудешь?

— Господи, да не поеду я никуда! — ответила девушка.

— Ну что ты, такая интересная поездка, это ведь не каждый день бывает.

— А как же ты?

— Ну, у меня дел хватит. Тут будет вечер с кофе и крепкими напитками. Раз меня наградили, мне даже неудобно не прийти. Бургомистр будет очень недоволен.

Какое-то время они просидели рядом. За окном падал снег. Вечером ели карпа с картофельным салатом. На рождество у них так было всегда: карп отварной и карп жареный, а на сладкое — маковые плюшки. Для погибшего мужа тоже поставили стул, а на стол — тарелку. Так всегда делала бабка, а теперь так делала Элизабет.

Потом они зажгли свечи, и вручили друг другу подарки, и спели вместе «Тихая ночь, святая ночь» и еще «Расцвела розочка».

Автобус уезжал без малого в десять. Элизабет помогла дочери уложить чемодан. Она больше не испытывала боли, только желание, чтоб Маша поскорей уехала. Она подошла к окну и, когда Маша с улицы послала ей воздушный поцелуй, ответила тем же. Потом она спохватилась, что даже не спросила у дочери, надолго ли та уезжает и где остановится в Софии, хотела выскочить на улицу, но передумала.

Оставшись одна, Элизабет еще раз зажгла свечи на елке и дождалась, пока они сами погаснут. Она легла в постель, но сон к ней не шел, тогда она снова встала, перечла оба письма от Алена и достала фотографии, которые недавно сделала. Теперь они не показались ей такими уж неудачными. Почему бы, в конце концов, и не послать человеку свой снимок, раз он просит, подумала она, выбрала самый, на ее взгляд, подходящий и написала на обратной стороне: «К рождеству от Элизабет Бош». Но действовать очертя голову она не желала и решила дождаться следующего дня. Если она до тех пор не передумает, значит, можно отправлять. Так она и сделала.

Для Якоба Алена один день был похож на другой. Рождество, и пасха, и Первое мая приходили и проходили, а мир оставался таким, как есть, и лучше для него не делался. Боцман с польского фрахтера пригласил его на рождество к себе в каюту. Пили виски, выпили бутылку, потом вторую, один говорил по-польски, другой по-немецки, но их это не смущало. Время от времени они обнимались, как и положено в такой день. Христос родился для всех: для немцев, и для поляков, и для евреев, для пьяниц и для трезвенников. Возлюбите друг друга и принесите дары. Аллилуйя, мир на земле. Потом они, шатаясь, влезли на капитанский мостик, нажали корабельную сирену, очень обрадовались, заслышав издали ответ, нажали еще и еще раз. Прошло несколько минут, и над гаванью поднялся невообразимый шум. Якоб Ален не мог удержаться от искушения и заорал во всю глотку, но никто его не слышал — корабельная сирена заглушала все звуки.

Он ушел, не попрощавшись, переплыл на пароме к причальным мосткам и побрел прочь, сел в трамвай, доехал до конечной остановки, пересел, поехал обратно, зашел в маленький ресторанчик, заказал пиво и закуску.

— Чего-нибудь, — сказал он. — Что у вас там есть.

Хозяйка принесла отбивную.

— Одинокий небось, — сказала она.

Ален ел и ничего не ответил. На елке в углу горели электрические свечи, по радио пел хор мальчиков, на улице горланили двое пьяных. Как скоты, подумал Ален и задал себе вопрос: в самом ли деле смерть кладет всему конец или что-то остается и после смерти и как лучше для человека — исчезнуть или продлиться? Вспомнилась ему Грета и рыночная площадь в Амстердаме. Они стояли там, кормили голубей, и птицы садились к ним на плечи и на руки. Потом они сидели с Гретой в бистро, покуда остальные отбывали запланированное: поездку по каналам, «Ночной дозор» Рембрандта, мадам Тюссо и Ван Гога. Жена взяла его за руку и сказала: «Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо». Точно теми же словами, что и у основания цитадели в Динанте, поэтому и он ответил ей слово в слово: «Это еще только начало». Вся их совместная жизнь свелась к этим двум репликам. Могло еще произойти чудо, наперекор логике и наперекор прогнозам врачей, но чуда не произошло. Правда… — подумал Ален, зная правду, нельзя жить. Он закрыл глаза и улыбнулся: Элизабет Бош вдруг подсела к нему. «Смешно», — сказала она. «Да, очень смешно».

Неделю спустя Якоб Ален получил фотокарточку. Он купил серебряную цепочку, вложил в футляр записку со словами: «От Якоба Алена из Гамбурга» — и послал Элизабет Бош. Город больше не казался ему враждебным, порт и корабли тоже. Он почувствовал себя здоровым и бодрым, как давно уже не чувствовал. С того дня переписка стала более оживленной.

До сих пор мысли женщины были сосредоточены только на детях, делить не приходилось. А тут в ее жизнь вошел мужчина, потребовал с нее фотокарточку, прислал ей серебряное украшение. Элизабет примеряла перед зеркалом платья и блузки, чтобы понять, с какой вещью цепочка смотрится лучше всего. Теперь она чаще думала о Якобе, чем ей хотелось бы: как он живет и где, что он делает, когда приходит с работы. В ней проснулся интерес к миру, которого она не знала. Не то чтобы она хотела поменять свою жизнь на другую или поменять свою деревню на Гамбург. Здесь все было родное и привычное: сельскохозяйственный кооператив, бургомистр, почтальонша, магазин, кладбище. Где кто живет, там ему и хорошо. И однако же в мыслях у нее засело какое-то беспокойство. Она объясняла это своим критическим возрастом, у других женщин тоже так бывает, но про себя знала, что дело вовсе не в этом. Мечты, радость, страх перед чем-то неизвестным сменяли друг друга или уживались в ней одновременно. Однажды ночью, когда сон никак не шел к ней, она встала, отправилась на кухню и столько выпила там самодельной наливки, что ей стало плохо. Она бросилась на постель и плакала, плакала, пока не заснула.

На другой день Маша приволокла чемодан грязного белья. Могла бы раз в жизни и сама постирать, подумала Элизабет. Впервые за все время присутствие Маши действовало ей на нервы, это хлопанье дверьми, этот кассетник, который дочь включала прямо к завтраку. И поскольку Элизабет уже все равно испытывала раздражение, она попутно, задним числом, осудила дочь и за то, что девчонка на рождество улетела с первым встречным в Болгарию, нет чтобы побыть с родной матерью, как положено. Они провели вместе несколько безрадостных часов, и Маша уехала раньше обычного, а Элизабет не стала ее удерживать, как наверняка сделала бы раньше. Но что поделаешь, раз у нее плохое настроение.

Немного спустя она купила себе в магазине «Люкс» туфли цвета морской волны, без всякой видимой причины, просто потому, что они ей приглянулись.

Раймельт сидел за столом, разговаривал по телефону, писал, а про себя на чем свет стоит бранил неожиданный расцвет строительства в дачном поселке неподалеку от деревни. Из-за этого, с позволения сказать, расцвета подскочили цены на строительные работы, а вдобавок стройматериал с комбината начал уплывать налево. Элизабет Бош знала, что, когда Раймельт вот в таком настроении, мешать ему нельзя, иначе он выпустит накопившуюся злость не по тому адресу. В десять она сварила кофе, поставила чашку и кофейник возле бургомистра, а сама села за соседний стол. Полчаса совместного отдыха — они давно к этому привыкли. На дворе еще стояла зима, сыпал снег.

— Ничего, теперь пусть сыплет, мы ко всему готовы, — сказал Раймельт. — Что случилось перед рождеством, больше не повторится.

— А на Западе снег тоже натворил немало бед, — ответила Элизабет.

Она представила себе, как Якоб Ален, проваливаясь в глубокий снег, идет в гавань — одежда у него, должно быть, намокла, он замерз. Раймельт же со своей стороны подумал, что ему плевать на Запад и на их заботы. Тут зазвонил телефон, и он сразу выкинул из головы этот короткий разговор. А потом — он только хотел встать со стула и сходить в правление — Элизабет остановила его вопросом:

— Ты когда-нибудь бывал в Гамбурге?

Вопрос показался Раймельту странным. Дурацкий вопрос, подумал он, другое слово как-то не подвернулось. Раймельт не бывал в Гамбурге, ему там нечего делать. Что Гамбург, что Росток — один черт. И там много воды, и тут много воды, а воду Раймельт не любил. Вид ее вызывал у Раймельта мысль, что, когда снег начнет таять, может залить шахту. И вообще Гамбург занимал его куда меньше, чем Москва, — его один раз премировали поездкой в Москву.

— Не был я в Гамбурге и не собираюсь, — ответил он. — Дался тебе этот Гамбург.

— Да я просто так.

Элизабет хотела улыбнуться — показать, что, вообще-то, Гамбург и для нее ничего не значит.

— Чего ты там не видала? — добавил Раймельт и, надев куртку, вышел из комнаты.

Для него вопрос был таким образом решен.

Он прав, подумала Элизабет. Зачем я вообще все это затеяла?

Обычно Якоб не смотрел по телевизору новости, и политический раздел в газетах он тоже проскакивал. Не для него это говорят, не для него и пишут, думал он, а если даже и для него, то затем только, чтоб его одурачить. Когда много лет назад все гамбургские газеты наперебой печатали сообщения о строительстве стены поперек Вершина, когда и у них в порту шли бурные споры о том, законно или незаконно такое разделение семей, традиций, да что там традиций — даже отдельных улиц и домов, Ален возил кирпич, цемент, гравий и доски на свой маленький участок у самой Эльбы и не обращал никакого внимания на шум, поднятый в Германии и во всем мире. Жене он сказал: «Кто громко кричит, тот скоро охрипнет». А позднее, когда Грета умерла, он хотел просто дожить свой век так, чтоб видеть немножко солнца над Эльбой. И это казалось ему вполне разумным, во всяком случае — до последнего времени. Теперь же он начал интересоваться этой, как он выражался, суетой. Война, война и еще раз война. Короче, дела в мирзе обстояли не так чтобы очень. Одно сообщение вытесняло другое, после чего тоже устаревало. Бастовали шахтеры, он делал взносы в кассу солидарности по принципу: «Пусть один маленький человек поможет другому, от больших ничего не дождешься». Некоторую тревогу вызвало повышение цен на бензин, вода Эльбы становилась все ядовитее, эксперты без устали спорили, кто кому грозит атомными боеголовками, то ли Восток Западу, то ли Запад Востоку. Ален не мог ко всему этому приноровиться. Голова у него пухла от всяких изречений типа: «Не откладывай на завтра», и «Человек — кузнец своего счастья», и тому подобных. Короче, он взял да и поехал в Берлин, хотя поначалу и не собирался в обозримом будущем снова побывать там. Впрочем, брату исполнялось пятьдесят пять лет, вполне уважительная причина, чтобы взять отпуск.

Элизабет тоже собралась в Берлин. В деревне это вызвало всеобщий переполох, потому что Элизабет одна никогда и никуда не ездила, ее утомлял даже уличный шум в окружном центре. Но Элизабет заявила, что ей нужны новые гардины и новое пальто, а в Берлине выбор больше, чем в их деревенском магазине или даже в Лейпциге. Это казалось вполне убедительным.

«Три мои женщины», — часто говаривал Ганс в былые времена. Эти слова должны были звучать шутливо, их все и принимали как шутку. Но теперь он так почти не говорил. С тех пор как он был введен в состав редколлегии, на него навалили гору работы, и работа эта была порой монотонной и занудной. Ганс теперь спал мало, плохо и пребывал в вечном раздражении.

«Три мои женщины»…

В столовой к нему подсел редактор сельскохозяйственного отдела и между шницелем и грушевым компотом с ухмылкой обронил:

— Твоя сестра и Роланд Хербот с химкомбината… говорят, у них та-акие амуры!..

Ганс не мог бы себе объяснить, почему именно слово «амуры» так его возмутило. Может, и не само слово, а ухмылочка собеседника. Заведующий сельхозотделом явно ждал резкой отповеди, но Ганс раскланялся с кем-то за соседним столиком и ушел, словно ничего не слышал. Меня это больше не занимает, подумал он. Разве я сторож сестре моей? Пуповина давно оборвана. Потом он все-таки решил съездить в общежитие, не столько из-за Маши, сколько из-за матери, потому что мать эта история заденет всего больней. Маша, ее доченька, ее масюнечка — и вдруг такое.

Вообще, на взгляд Ганса, мать как-то странно изменилась за последнее время. В гости к ним она почти перестала ездить. Нескладно вышло, что в рождество он понадеялся на Машу, а Маша — на него. Ну а как он был должен поступить? Пабло проплакал две ночи напролет, температура все не падала. Спать невозможно, а работа должна идти своим чередом. Конечно же, он и сам подумал о том, чтобы пригласить мать на праздники в город, но квартира у них маленькая, а Регина вымоталась не меньше, чем он. И опять не обошлось бы без ссоры из-за какого-нибудь пустяка. Во время болезни подходить к мальчику никому не разрешалось. У Регины были свои представления о браке, семье и воспитании. Двенадцать лет — в детском доме. Отец вообще неизвестно где, отца она даже и не знала. А мать в один прекрасный день с каким-то мужиком махнула в Кёльн. Попросила соседку взять девочку к себе на ночь, да так и не вернулась. О-ля-ля, красиво жить не запретишь. Поэтому Пабло должен был теперь в двойном объеме получить все то, чего Регине так и не досталось. Ганс понимал свою жену и ее мечты о собственном Святом семействе. Вот только жизнь не всегда укладывалась в подготовленные рамки, иногда мешало одно, иногда другое.

«Три мои женщины»…

Он поехал к ней сразу же после рабочего дня. Маша обрадовалась его приезду. Они пошли в ресторанчик на углу, пили там пиво и заедали его жареной колбасой.

— Старичок ты мой, — сказала Маша, и Ганс подумал: ничего получилась девочка, но дай срок, Хербот тебя прожует и выплюнет, полгода, от силы год — и с него хватит. Я таких субчиков навидался. Он не знал, с чего начать, но Маша невольно пришла ему на выручку.

— Мать стала какая-то странная в последнее время.

— Чем странная?

— Просто странная, и все.

— А ты когда была дома последний раз?

— Я теперь не очень часто там бываю.

— Это почему же?

— Потому что я теперь не очень часто там бываю.

Если не раньше, то сейчас наконец Ганс понял, что так же не может преодолеть свое прошлое, как Регина — свое. Во все времена он был «большой», а Маша — «маленькая». Она повсюду таскалась за ним — в погреб, на футбол, в кино. Ему приходилось забирать ее из садика. Ему приходилось помогать ей готовить уроки. А при ссорах ему приходилось быть «ты же умней».

Порой, когда мать не видела, он поколачивал Машу, просто так, без повода, а потом снова сажал ее к себе на плечи или на раму велосипеда. «Теперь, когда не стало отца, ты единственный мужчина в семье». Сотню раз и еще больше приходилось ему слышать эти слова из уст матери. Страшные слова, они обманом отняли у него детство. Он и сейчас слышал их порой во сне: «Теперь, когда не стало отца…»

Но рано или поздно этому надо положить конец, подумал он и, хотя намеревался спокойно все обговорить — разве я сторож сестре моей? — не удержался и закричал:

— Ты, собственно, с кем путаешься, с болгарином, с Херботом или с обоими сразу?

Итак, слова были сказаны, и он не собирался заглаживать свою грубость, хотя был почти уверен, что существует несомненная связь между поведением сестры и странностями матери. Туфли цвета морской волны, покупка гардин в Берлине. Вообще-то ничего такого из ряда вон в этом нет, но для матери, которая трижды повернет в руках каждый грош, прежде чем потратить…

Маша промолчала, и Ганс от этого еще пуще завелся.

— Человек выстроил себе дом, человек вошел в окружную инспекцию и еще в десять других комиссий. Еще не было случая, чтоб на комбинат приехал министр и не пожелал ознакомиться с его заводом. Уж не думаешь ли ты…

И тут Маша поглядела на него, правый глаз у нее чуть косил, улыбнулась и сказала:

— Мастер Антон.

Сказала и попала в точку. Она знала, что нельзя уязвить брата больней, чем намекнув на его мещанскую ограниченность. «Мария Магдалина» Геббеля: «падшая девушка» и «добродетельный» мастер Антон. Маша не много запомнила из школьных уроков литературы, а это запомнила. Может, она несправедлива по отношению к Гансу, но она и не хотела сейчас быть справедливой и уравновешенной. «Взгляни на дело объективно. Уж не думаешь ли ты…» А она вот решилась, и она думала, господи, она именно что думала.

Больше Гансу с Машей говорить было не о чем. Каждый молча допил свое пиво. Когда Ганс уже уехал домой, ему снова припомнились эти трижды проклятые слова: «Теперь, когда не стало отца…» И он подумал, что готов сжечь за собой все мосты. Стать корреспондентом в Швеции или где-нибудь еще. Ему было все равно. Только бы вырваться отсюда, только бы вырваться…

Неожиданную страсть Элизабет к путешествиям Раймельт воспринял как дурацкую прихоть. Но дал ей на дорогу все рекомендации, какие только мог: Дворец республики, смена караула, купол телебашни. Элизабет улыбнулась, видя такое рвение, и пообещала все учесть.

Накануне отъезда она легла рано, но уснуть не могла и окончательно поднялась среди ночи. Она выпила кофе, поделала кое-что по дот, а потом вдруг выяснилось, что времени у нее в обрез. Боясь опоздать на поезд, она часть пути пробежала бегом, вспотела, остановилась, перевела дух. Совсем баба спятила, подумала она про себя. Было холодно, ясный месяц сиял на небе.

Элизабет Бош договорилась с Якобом на одиннадцать, в Оперном кафе. Место встречи выбирала она. Кафе было ей знакомо после автобусной экскурсии, которую организовал их кооператив. Ален был готов приехать и в деревню, но ее это не устраивало. Дети, и люди, и пересуды — тогда уж лучше Берлин. Не обязательно докладывать всем и каждому, что с тобой произошло. А к тому же ничего и не произошло. Гамбуржец ей написал — она ответила. Потом он подарил ей цепочку и жакет из исландской шерсти. Она прожила бы и без этих подарков, но приятно было сознавать, что где-то есть человек, который думает о ней, пишет ей письма и подарил цепочку. Все равно скоро это кончится. Он там, она здесь — не наездишься. Она невольно улыбнулась, вспомнив, какие он подбирает слова для своих писем:

«От новой встречи я стал бы очень счастливым».

«Я хочу, чтоб у тебя все всегда было хорошо».

Чудной он… Чайки бывают и черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк. Потом он поднимает руку, словно хочет показать, какое море большое, и при этом она замечает, что у него не хватает двух пальцев, ящик сорвался и придавил, как он ей позже объяснит.

Элизабет помешкала еще час. Она не желала появляться в кафе раньше условленного срока, а уж тем более — раньше, чем Якоб. Не то он еще подумает, что она из тех, кому невтерпеж. Она пробежалась вверх по улице, вниз по улице, потом проделала тот же путь вторично, а там и время подошло.

Якоб Ален опять видел один и тот же сон: на него падает облако и ему нечем дышать. Это знамение являлось ему всякий раз, когда запаздывал ответ из деревни.

Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату перед уходом соврал, все равно как Элизабет Бош — бургомистру.

«Чего тебе там понадобилось?»

«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»

Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ним. Участок на берегу Эльбы может принести изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают», и брат не стал настаивать.

Из дому Якоб вышел загодя, потому что не хотел опаздывать и боялся застрять на пограничном контроле. Объяснение о целях визита он на всякий случай заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда Якоб спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.

Элизабет Бош пришла в половине двенадцатого. Кафе показалось ей больше и не таким изысканным, каким она его запомнила. Впрочем, для встречи с Якобом Аленом это было как раз то, что нужно.

Он увидел ее раньше, чем она его. Вскочил и побежал навстречу.

— Я боялся, ты не придешь, — сказал он.

Она подняла на него глаза и подумала, что уже успела забыть, до чего он высокий. На какое-то мгновение ей захотелось прижаться к нему. Но тут подошел официант, и Элизабет сказала:

— Мы стоим на проходе.

Она даже обрадовалась, что может это сказать. Он помог ей снять пальто и подвел к столику.

— Я и вправду боялся, — повторил он.

Женщине было приятно, что он боялся. Ее забавляло, как Якоб тянет руки к официанту и при этом беспокойно двигает ногами, а поскольку официант вообще не собирался к ним подходить, вскочил и побежал к буфету. С нее вполне хватило бы спокойно посидеть возле Якоба, потому что на нее вдруг навалилась страшная усталость. Официант принес аперитив, Элизабет Бош листала меню, но не могла разобрать этот мелкий шрифт, а очки лежали в кармане пальто, а пальто висело в гардеробе.

— Что-нибудь легкое, — сказала она и решила взять «рагу деликатесное». Это вполне подходило к Оперному кафе, и к аперитиву, и к Берлину, и к Якобу Алену. — Ты хорошо доехал? — спросила она, ей захотелось, чтобы он заметил, что она не такая толстая, какой была, когда они впервые встретились, и что она носит его цепочку, и что у нее другая прическа. Но он ничего не заметил, и оба молчали, и Якоб залпом выпил свой аперитив, как пьют пиво.

— Да, — ответил он, — все было хорошо.

Ради такого дела Якоб повязал галстук, теперь он начал потеть, сунул палец под воротник. Официант принес рагу.

— И у меня тоже все было хорошо.

Она не знала, чем объяснить это внезапное отчуждение. Как же мы тогда будем разговаривать целый день? — подумала она. Вспомнила про своих уток: вдруг соседка забудет покормить их или вечером — запереть в сарай?..

Ален попросил еще один аперитив, хотя это сладкое пойло ему не понравилось. Официант как-то испытующе на него глянул.

— Когда ты должен вернуться? — спросила она.

— Не к спеху.

— Еще сегодня?

— Да, но это не к спеху.

Элизабет вдруг громко рассмеялась, хотя не без смущения — она боялась, что все на них сейчас уставятся.

Ален понимал, что необходимо как-то действовать, не то женщина, едва придя, снова убежит от него и все окажется тщетной надеждой, детской затеей. В деревне было проще, да и письма пишутся легче. Он пригласил ее, и она приехала, яснее она ответить не могла. Сделай же что-нибудь, а то расфуфырился, как кавалер, а сидишь, как дурак.

— Не уходи, — сказал он.

В горле у него пересохло, и он не знал, куда деть руки.

И вдруг все стало точно таким, как в тот вечер, когда они ходили к заброшенной шахте.

«Море, наверно, очень красивое».

«Меня зовут Якоб Ален».

«А меня — Элизабет Бош».

Элизабет пальцем подцепила вишню из стакана и сунула ее в рот. Потом она попросила сигарету, и Якоб очень удивился. Он даже не знал, что она курит.

— Шармёр.

Вдруг подвернулось слово, забытое чуть не целую жизнь назад, а теперь оно вдруг слетело с языка, будто она каждый день его произносит. Уроки бабушки, которая, занимаясь стиркой, накопила богатый опыт общения и с господами, и с проходимцами. «Если подойдет к тебе такой шармёр, беги прочь. Если начнет говорить красивые слова, заткни уши. Если одной рукой повесит тебе на шею золотую цепочку, гляди, куда он тем временем сует вторую руку. Когда будешь ходить с животом, такого кавалера и след простынет».

Хорошо жилось с бабушкой — прачкой, травницей, гадалкой, у которой был вдобавок и дар предвидения. Мать исчезла — развелась и вышла замуж за другого, который не желал растить чужого ребенка. Может, она в войну где-нибудь погибла.

— Тысяча морей, тысяча пивнушек, — сказала Элизабет.

— Да, всяко бывало, — ответил он.

Она как-то смутилась, она ведь почти ничего про него не знала. Хотя вообще-то про жизнь моряков ей слышать доводилось.

Он не пытался ее разуверить. Когда-нибудь он и впрямь поедет с ней в Мадрас, они возьмут напрокат катамаран, поднимут ржаво-красный парус, и пусть ветер гонит их на коралловые рифы — право, не такая уж несбыточная мечта.

— Ну и тип же ты, — сказала женщина.

Когда они вышли на площадь перед кафе, ярко светило солнце. Они не знали, куда им теперь податься. Элизабет считала, что решать должен он, а он хотел сделать, как лучше ей. В результате оба пошли по Унтер-ден-Линден. Она поглядела на застывших перед мемориалом часовых с винтовками на плече и вспомнила совет бургомистра не прозевать смену караула. Но смены пришлось бы ждать, а ей сейчас ничего больше не хотелось, кроме как идти рядом с Якобом, забыв про все остальное: и про детей, и про деревню, про вчера и про завтра. Когда в незапамятные времена Элизабет ходила с бабушкой по лугу, она всегда хваталась за старухину руку, закрывала глаза и заколдовывала себя до тех пор, пока тело у нее не становилось невесомым. Ей было даровано искусство парить над землей, как ее бабушке — волшебный дар предвидения: бабушка умела предсказывать, кому теперь очередь помирать в их маленьком селении среди легко взбегающих кверху и плавно опадающих холмов.

Элизабет была бы куда как рада повторить ту же игру здесь, на Унтер-ден-Линден, но постеснялась людей.

Они сели на ограду вокруг фонтана, подставив лицо солнечным лучам. Ален невольно вспомнил Амстердам, тамошних голубей, которые садятся на плечи и на руки.

«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо».

«Это только начало».

— Ты видишь самолет? — спросила Элизабет.

— Нет.

— Там, за облаками.

— За облаками нельзя увидеть самолет.

— А я вижу.

— Когда ты будешь в Гамбурге, мы поедем с экскурсией от «Датского масла».

— Можно слетать и в Чехословакию.

— Я не прочь съездить от «Датского масла» и в Чехословакию.

Она рассмеялась, Якоб Ален взял ее за руки, и ей подумалось, что теперь все будет хорошо.

Ранним вечером она проводила его до пограничного перехода. Ей очень хотелось, чтобы он наконец заметил, что теперь она не такая толстая, как раньше, что волосы она зачесала по-другому и носит его цепочку. Но Якоб Ален и сейчас ничего не заметил. Они помахали друг другу, и она подумала, что в конце концов хорошо и так.

Когда Элизабет Бош начала курить, это вызвало в деревне переполох. Баба разменяла шестой десяток — и на тебе! Мужа погребла под собой гора, а жена покупает туфли цвета морской волны, красит губы, накидывает на плечи сиреневый платочек и разгуливает по деревне, как разбуженная ото сна Спящая Красавица. Поначалу Элизабет и сама стеснялась непривычной для нее охоты наряжаться как незнамо кто. Но потом она подумала: кому какое дело? Почему бы мне и не надевать туфли цвета морской волны, когда я кормлю уток, или пеструю косынку, когда я натираю пол? Может, я сошла с ума, ну и что же, ну и сошла, а вам какое дело?

Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.

— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.

Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало выше головы, где уж тут подсчитывать какие-то письма.

— Не суй свой нос в чужие дела, — отвечал он.

Эрна считала, что муж к ней несправедлив. Никто не имеет права упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но, конечно, попробуй не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится первым адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже выяснять незачем. Больше Эрна об этом речи не заводила, но про себя решила, что за перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.

Что до бургомистра, то ему с самого начала не нравилась связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не стоит где надо и где не надо искать нечистую силу. Он успел привыкнуть к Якобу Алену, вдобавок был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.

За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались на его невразумительный лепет.

Как-то раз Элизабет подошла при ней к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:

— Настоящая старая ведьма.

— А Раймельт на тебя заглядывается, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.

— Не говори ерунды.

Тут Регина без долгих слов усадила свекровь на стул, начала выщипывать у нее брови и подкрашивать веки. Элизабет сочла, что невестка зря это затеяла, но все равно получала от этого удовольствие. Впрочем, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем все больше тревожилась. За все время Ганс не подал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. Нынче разбивается столько браков. Они-то грамотные, думала она, ну что я могу им посоветовать?

Как-то на исходе дня она достала из шкафа стопку газет.

— Это все написал Ганс, — сказала она, — а я сберегла.

Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто хрупкое.

— Вот какие у меня детки, — сказала она.

Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на строчку, набранную большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная ее мужем серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые интонации, вот как это называлось, — новые, дерзкие интонации. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничего он не сломал, напротив, его назначили заведовать отделом, ввели в состав редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его сохранить для своей газеты. Без уверток… Счастливое время! Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ганс брал интервью у их ректора и много уделял внимания двуликости людей, которая возникает от погони за отметками. Ганс подвергся тогда резким нападкам, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили, и Регина восхищалась его бесстрашием. Они занимались любовью в парке, в общежитии, в его махонькой комнатушке. Она завалила два экзамена, потому что забросила учебу, но накануне пересдачи Ганс зубрил вместе с ней, и, когда она благополучно пересдала, они выходные дни провели в постели. Наваждение, угар…

— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.

— У вас что-то неладно?

Он теперь почти не пишет, подумала Регина.

— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.

— Что у нас может быть неладно?

— Не знаю.

Я и сама не знаю, подумала Регина. Возможно, он прав, и я действительно изменилась после рождения ребенка. Его съедает работа, редакция, он член горсовета, он в партийном руководстве. Высокая ответственность. Этим можно все объяснить и оправдать, любую несостоятельность.

— Я начинаю задыхаться в четырех стенах, — сказала Регина. — Надо снова выходить на работу.

Элизабет взяла газеты, бережно увязала и отнесла обратно в шкаф.

Неужели она не замечает, что стопка не делается толще, подумала Регина. Твой сын исписался. Ты только почитай, что он еще изредка пишет. Раньше он обсуждал со мной свои работы, сегодня он их от меня прячет. Мы разговариваем и топим все в разговорах, заверяем друг друга в неизменной любви и то и дело ругаемся. Я стала ворчливая, так он это называет, я не понимаю возросшей ответственности. Мир изменился. Возможно, возможно, он изменился. Мы все меняемся. Он и сам чувствует, что с ним неладно. Вот почему он хочет уехать, все равно куда, лишь бы уехать.

— Мы ненадолго поедем то ли в Швецию, то ли в Англию. Мы очень рады, оба, — сказала она.

А Элизабет подумала: другие страны, об этом он всегда мечтал. Не надо бы мне его удерживать, когда его хотели послать учиться в Москву. Задним числом она упрекала себя, что по слабости удержала сына. Москва была для нее все равно что другая планета, и одна мысль о разлуке вызывала у нее слезы. Ганс на много лет уехал бы далеко-далеко. Только ради матери он отказался от предложения. И вот теперь он несчастен, а виновата во всем я.

— Эта поездка пойдет на пользу вам обоим. А мальчика я могу для начала взять к себе. Чтоб вы сперва обжились на новом месте…

Какое-то время они молча сидели друг подле друга. Стемнело. И вдруг без всякой видимой связи Элизабет сказала:

— До чего все тихо, мне прямо страшно от такой тишины.

Регина подумала, что мать уже сейчас начинает страдать от предстоящей разлуки, и решила поговорить о чем-нибудь более веселом.

— Откуда у тебя такая красивая шерстяная кофта? Я уже сколько раз хотела спросить.

— Из Гамбурга, — ответила Элизабет, радуясь, что Регина не может видеть ее лицо.

— Мужчина?

— Да, мы изредка переписываемся.

Регина подумала про Ганса, про Лондон и про Стокгольм. Потом снова про Гамбург. Что ж, Гамбург так Гамбург, сейчас это все не так страшно, подумала она.

— Он к тебе ездит?

— Это совсем не то, что ты думаешь. У него свои четыре стены, у меня свои. И за плечами у каждого много чего осталось, так что нам не сойтись, нет и нет.

На другое утро Регина с малышом уехала в город.

— Ганс один не управится, — объявила она.

И Элизабет ответила:

— Ну, поезжай, поезжай.

Немного спустя Элизабет купила участок земли возле могилы мужа, заменила на ней плиту, хотя и старая была еще вполне хороша. Она посадила на могиле анютины глазки и фуксии, а в головах — цветущий белым рододендрон.

Деревня готовилась отметить свое четырехсотпятидесятилетие. Причем отметить самым достойным образом. Добровольная пожарная дружина отреставрировала пожарную машину кайзеровских времен, в деревне устроили кегельбан, покрасили фасады домов, заказали к празднику карусель, пригласили эстрадных певцов, одному поэту поручили написать праздничную оду. Раймельт действовал с таким размахом, словно деревне исполнялось не каких-то там четыреста пятьдесят лет, а целая тысяча. Элизабет Бош была избрана в юбилейный комитет. В ее обязанности входило позаботиться о том, чтобы каждый участник получил свою порцию жареного цыпленка, сосиски и кабана на вертеле. Первоначально вообще ничего праздновать не собирались. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то повернул вопрос так, что деревне, может, и не доведется справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, и первые беглецы уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец его жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, не помешав при этом уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.

Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ганс в дополнение ко всем своим нагрузкам начал изучать шведский язык, прихватывая теперь выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша вернулась к Херботу и снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. София — то был просто никому не нужный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом, разумно это или неразумно.

К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.

— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт.

Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал «событием».

Она еще в жизни никого не подводила — был ответ женщины.

— Все равно, мое дело — предупредить. Празднованию дан ход, и телевидение запрашивало насчет выигрышных моментов.

А потом, когда Элизабет уже стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше бабушки.

— Я еду в Берлин, — услышал Раймельт в ответ, и, скажем прямо, для него это было чересчур. Дался ей этот Берлин, подумал он. Гардины у нее уже есть, пальто тоже, и туфли цвета морской волны, и новая кофта из исландской шерсти, и шарфик сиреневый, а посылки так и сыплются одна за другой. Дело, конечно, хозяйское, она имеет право получать подарки от кого захочет. Но в деревне, между прочим, есть свои мужчины. А этот гамбуржец ему с первой минуты не внушал доверия. Если тебе что-то надо, изволь сам приехать сюда, а не ошиваться где-то там, в Берлине, на незнамо каких улицах, в незнамо каких ресторанах. Это никогда добром не кончалось. Ни для кого. Вот как обстоят дела, и пусть она узнает, что он думает.

— Ничего такого нет, — сказала женщина. Она снова вернулась в комнату. — Право слово, ничего.

Вот теперь ему следовало бы сказать:

«Я не хочу, чтоб ты уезжала. Если уедешь ты, мне здесь тоже нечего делать. Деревня — это еще не все, и работа в конце концов тоже не все. Рано или поздно они посадят другого на мое место, а я буду торчать у себя дома и смотреть в стенку. Ты, может, и не поверишь, но мне страшно, и никто из здешних не поверит, что мне страшно». Но ничего такого Раймельт не сказал.

По правде говоря, предстоящая поездка пугала и Элизабет Бош. Ей казалось, что она все глубже увязает в чем-то, из чего уже не вылезти. Ален писал, просил, настаивал. Он был какой-то беспомощный и робкий. Порой до смешного. Потом он снова казался ей очень сильным. «Горы где-то кончаются, а вот море…» Он так никогда и не договорил эту фразу до конца. Но, вероятно, именно поэтому Элизабет снова и снова задавалась вопросом, какое же оно, море, на самом деле: огромное, большое, бесконечное. Может, Ален и сам этого не знал, а может, и знал, но не было таких слов, чтоб описать море, как нет их для многого, с чем она встречалась на своем веку. Горы где-то кончаются, а вот море… Она знала, что рано или поздно сделает, как хочет Ален. Жена да убоится мужа своего, так она это заучила, так оно, пожалуй, осталось и по сей день. Но уехать она не уедет. Ни за что. Здесь у нее дети, здесь могила мужа, а возле могилы мужа кусок земли, который ее дожидается. Чего ради она за него уплатила, навряд ли для того, чтобы забросить.

— Ну что ж, желаю счастья, — сказал Раймельт.

— Верно, так оно и будет, — ответила женщина.

И ушла.

— В другой раз извести меня заблаговременно! — крикнул бургомистр ей вслед, но Элизабет уже не услышала.

При всех шероховатостях и сложностях в отношениях между государствами и системами существовали также определенные правила. В конце концов, каждый хотел жить, каждый отыскивал средства к существованию. Берлин, снова и снова Берлин. И никто не мог бы сказать, какая судьба уготована этому городу. Стена, она же государственная граница, достопримечательность для глав государств и для туристов — посмотрите туда, посмотрите сюда, — с одной стороны вся расписанная, с другой — бдительно охраняемая. Одни только кролики хорошо себя чувствовали в подстриженной траве ничейной земли.

Якоб Ален не верил в полное уничтожение. Однажды земля еще станет прекрасной, просторной и без заборов. Но будущее в новом тысячелетии его как-то не волновало. «Чтоб немножко солнца над Эльбой и вместе пройти жизнь до конца» — однажды написал он Элизабет. Она в ответ: «Опять ты говоришь глупости».

А сама украдкой достала школьный атлас детей, нашла эту реку и нашла этот город. Ей так хотелось узнать, как ему там живется и что значат слова: горы где-то кончаются, а вот море…

С помощью брата Якоб снял комнату в районе Пренцлауэрберг. Квартира принадлежала одной разведенной женщине. У нее в Западном Берлине жил дядя, а друг дяди был постоянным клиентом Бернарда Алена. Якоб платил за комнату в той валюте, которая больше устраивала женщину, и обе стороны были довольны.

Полуночник — в двадцать четыре часа здесь, потом туда, а через полчаса снова обратно. А между дорогой туда и обратно лежал штемпель пограничного контроля. Ален уже и не помнил, откуда у него взялась идея попробовать вот так, то ли заметка в газете, то ли новости по телевизору, то ли разговор с товарищами в порту. Целую неделю — путешествовать между двух пограничных столбов.

Брату он сказал:

— Знаешь, иногда мне кажется, что мы стоим на мосту, машем кораблю, но с корабля никто не машет в ответ.

И брат на это:

— Ну уж ты, со своими завиральными идеями. — Бернард Ален считал всю затею Якоба чистым безумием.

— Безумие не безумие, — отбивался Ален, — но я этого хочу.

— Только, бога ради, не делай глупостей, — предостерегал брат. — Ихняя полиция и суд церемониться с тобой не станут. А лучше всего — выкинь ты эту женщину из головы. Мало их, что ли, между Гамбургом и Мюнхеном?

Якоб смеялся над страхами своего брата. На вопрос, уж не собрался ли он часом жениться на этой женщине из Саксонии, отвечал беззаботно:

— Само собой.

— А она, она-то за тебя пойдет?

Так, напрямик, Якоб Ален еще ни разу о Элизабет Бош не говорил. А чего им, собственно, ждать? Вот поэтому он и снял комнату в восточной части города, чтобы обо всем договориться.

— Думаю, да, — отвечал он.

Квартира оказалась на втором этаже, окнами на задний двор. С вокзала Элизабет приехала на такси. Комната была большая, высокая и темная. Со двора несло лежалыми костями — там были подсобные помещения мясной лавки. Кругом высились грязные стены других домов. Стены подхватывали каждое слово, сказанное во дворе, каждый удар по мусорным бакам и несли кверху. Элизабет всякий раз вздрагивала. Ей чудилось, будто ее заперли здесь навсегда, хотя, надо сказать, хозяйка оказалась душевной женщиной, не задавала лишних вопросов, сварила хороший кофе.

— Я целый день на работе, располагайтесь как дома, — сказала она, дала Элизабет ключ и ушла.

Элизабет хотела сбежать, но не могла ступить ни шагу. Дева Мария, думала она, дева Мария! А это значило: почему я делаю так, как хочет он? Детям будет стыдно за свою мать. После чего она опять вздрогнула, потому что внизу, у мясника, взвизгнула какая-то женщина. Элизабет передвинула стол к окну, поставила стулья по-другому, порылась в своей большой сумке, достала оттуда все, что привезла: пироги, маринады, салями, — и принялась есть, есть. Когда он придет, она прямо так и скажет: «Не забивай мне голову своими фантазиями, черные чайки, синие чайки, ерунда какая. Каждый живет, где живет, пусть так оно и останется».

У нее вдруг отлегло от сердца. Все очень просто, она — глупая баба, а Раймельт — умный мужчина. Нечего тебе там делать, сказал Раймельт. Он прав, так оно и есть.

Проверка на границе тянулась сегодня бесконечно, паспорт разглядывали дольше, чем всегда. Таможенник заставил выложить на стол все предметы из портфеля, спрашивал, не везет ли он журналов, кассет. Когда Якоб начал выходить из терпения, молодой человек строгим голосом ему сказал:

— Кто к кому едет, вы к нам или мы к вам?

Немало времени ушло и на то, чтобы поймать такси. Он хотел объяснить Элизабет, почему так припозднился, но ее не интересовало, что какой-то министр или партийный лидер произнес в здании рейхстага речь против чего-то или за что-то, во всяком случае речь, неприятную для здешних властей, не интересовало ее также, хватает в Берлине такси или не хватает. Ей было худо от того, что она так много съела, а от долгого ожидания — еще хуже.

Якоб Ален сел на один из жестких, темных стульев. Элизабет стояла у окна и глядела во двор. Оба были утомлены, словно после тяжелой и бессмысленной работы. Тишина стояла такая, что было слышно, как уходит время. А потом прозвучали эти слова. Якоб произнес их не разочарованно, не огорченно, он просто констатировал, даже не адресуясь к ней.

— Бывают на свете люди, про которых счастье не писано.

Только тут она повернулась к нему и взглянула на него. Ей вдруг показалось, что она должна стать ему защитой, — удивительное чувство, до сих пор она испытывала его только по отношению к детям. То ли правая рука Якоба без двух пальцев растрогала ее, то ли слишком большие уши, то ли ожило в ней воспоминание, как он шел по деревенской улице и земля словно раскачивалась у него под ногами.

Во всяком случае, она начала прибирать разбросанные вещи.

— Ты, верно, проголодался, — сказала она.

А он:

— Наша первая размолвка.

— Боюсь, это все ошибка.

— Что?

— Да вот это, с нами.

— Мы ж еще даже и не начали.

— Мне не тридцать лет.

— Но и умереть ты пока не умерла.

Якоб ел, ел безо всякого аппетита, хотя по дороге умирал с голоду. Потом они сидели в нише перед высоким окном. Стемнело, но они не зажигали огня. И поэтому каждый мог оставаться сам по себе, пусть даже один тянулся к другому. Начался дождь, капли стучали по крышкам мусорных баков, и Элизабет думала: здесь бы я не смогла жить. Она не сообразила, что это вовсе не ее слова, а слова Алена.

— Скажи что-нибудь, — попросила она.

— Что сказать?

— Что-нибудь.

Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети — те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.

Как тихо стало, мне прямо страшно от такой тишины. А эти мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел свозить ее в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.

— Расскажи мне про твою жену.

— А чего про нее рассказывать.

— Она была красивая?

— Да.

Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.

— Ты очень ее любил?

— Да.

— А она?

— Она была добрая женщина.

Элизабет снова почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то, чего никому не дозволялось трогать. Но тогда к чему ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для них совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.

— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но, когда начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город стоял в огне, мы даже порадовались, что у нас их нет. — И потом, словно догадавшись, о чем она думает, сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.

Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, его губам, его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.

В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:

— Я сейчас вернусь.

Она схватила Якоба за руку, словно боялась, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.

Когда истек час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, они бы ей ничего плохого не сделали.

«Ведите себя благоразумно, гражданочка».

А она больше не желала вести себя благоразумно. Она всю жизнь была благоразумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная, неразумная. Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить.

— У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети.

Она без устали твердила эти слова, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети вдруг перестали так много для нее значить, во всяком случае, теперь они значили меньше, чем этот мужчина, который куда-то делся и больше не приходит. Она почувствовала слабость и оперлась на выступ в стене.

И вдруг перед ней возник Якоб Ален.

— Пошли домой, — сказал он.

Они начали искать дорогу, и, пока искали, до них дошло, что своего угла у них нет. Трамваи уже не ходили. Они пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа бродили они по пустынным улицам. Над городом слышался все крепнувший рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, женщина по-прежнему испытывала страх. Ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, за ночью опять день.

— Сейчас мы будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте их улицу.

И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виновата была именно эта ночь, это чувство заброшенности, этот страх из-за внезапно пришедшей ясности. Было ведь такое время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог чужой квартиры, про которую Якоб сказал: «Пошли домой», Элизабет начала плакать и все плакала и не могла успокоиться.

Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:

— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.

Женщина судорожно прижалась к нему, словно именно он мог защитить ее от неизвестности.

Потом, когда Якоб уже спал, Элизабет, так и не сомкнувшая глаз, ощупью нашла его руку и подумала, как было бы хорошо, если б он всегда был рядом и чтобы утром просыпаться возле него.

Еще она подумала, что весной даже у них в деревне трава зеленеет, в нее можно зарыться лицом, жевать кислицу и вдыхать аромат луговых цветов. Только потом зола с комбината покроет все тусклым, желтым налетом.

Ален уплатил хозяйке за неделю вперед, но они провели в снятой им комнате только еще один день, съездили на электричке к одному из озер, пообедали там в маленьком ресторанчике, ели гуляш, пили пиво, гуляли по берегу, присели ненадолго, пошли дальше, почти не разговаривая. Хотя Якоб твердо решил расставить все точки над «i». Лишь вечером, когда Элизабет провожала его к пограничному переходу, он сказал:

— Сейчас многие приезжают. — И, когда Элизабет промолчала, добавил: — Сейчас это гораздо проще.

Все время Элизабет боялась, что Якоб заговорит об этом. Где ему меня понять, думала она, он сам себе голова.

— Могу и я переехать в деревню, — сказал он, — здесь ли, там ли, все едино. Главное, чтоб мы были вместе.

Она заметила, что ему было нелегко произнести последние слова. Ясное дело, он сам себя обманывает. Продать дом на берегу реки, навсегда покинуть корабли, гавань — нет, добром это не кончится, рано или поздно он упрекнет ее в своем несчастье. Это ему не осилить, все сразу не осилить. Вот она, пожалуй, смогла бы, ей такое всегда удавалось. И пусть даже он получит много денег за свой дом у реки, счастья на них все равно не купишь. Ни там, ни здесь. Он и дня не прожил в деревне, как уже сцепился с бургомистром и с хозяином трактира. А дальше будет еще хуже.

— А куда торопиться-то? — сказала она.

И он подумал: потом, потом, все всегда откладывается на потом.

— Когда мы умрем, оно, конечно, будет лучше.

Она не ответила, а только держала его за искалеченную руку. И Якоб Ален вдруг ни с того ни с сего припустил бегом, как тот раз, по дороге от пруда к деревне, когда она спросила его про жену.

— Не понимаю я ничего, — сказал он.

Мужчина успел миновать пограничный контроль и оглянулся еще раз, напоследок. И тогда женщина не смогла удержаться, помахала и выкрикнула ему вдогонку:

— Я приеду, вот увидишь, я приеду!

И увидела, как он недоверчиво улыбнулся.

Немного погодя Элизабет уже ехала к себе в деревню. У нее было грустно на душе и в то же время весело, как раньше, вольготнее, что ли. Но эта ее новая свобода была одновременно ее новым пленом. Если до сих пор она была убеждена, будто достаточно поразмышляла обо всем важном и значительном в своей жизни, то теперь вдруг обнаружила, что в ней живут мечты, про которые она почти ничего не знала. Она сама себе удивлялась: с чего это в последнюю минуту, когда Якоб больше ни на что не рассчитывал, дала ему такое обещание. Пусть не совсем обещание, но, во всяком случае, надежду. Не надо было так говорить, думала женщина. А потом снова принималась доказывать себе, что муж ничем не помешает детям, а дети — мужу. Гамбург — там, деревня — здесь, все это не так уж непреодолимо. Люди хотят мира, они достаточно хлебнули лиха. Зайдя в мыслях так далеко, Элизабет начала делить свое скромное хозяйство. Кресло, что перед окном, она возьмет, белье постельное тоже, и шкафчик с принадлежностями для шитья, и старые часы, они очень успокоительно тикают. А кушетка пусть останется Маше, и телевизор, и вообще все остальное. Ганс полностью встал на ноги, он и сам хорошо зарабатывает. Альбомы она, разумеется, тоже возьмет, там фотографии мужа, детей, маленького Пабло.

Поезд остановился на перегоне. Стояла глубокая ночь, откуда-то издали мерцал слабый свет. Элизабет вспомнила Берлин и Якоба, как он сказал ей: «Пошли домой», и как они брели по незнакомым улицам под дождем, и как ей хотелось сесть на тротуар. Домой. Было время, когда она считала, что дом — это маленькое селение среди невысоких богемских гор. На первые недели после войны домом стала проселочная дорога, потом родная деревня ее мужа, потом комната в одном из задних дворов Берлина. И еще, и еще. Она вдруг перестала понимать, где, собственно, ее настоящий дом.

К утру Элизабет добралась до своей деревни. Она слишком намучилась, чтобы поесть либо умыться с дороги. И проспала до полудня.

Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет решительно не могла понять эти речи, однако пригласила женщину войти и сесть. Гостья спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее дрожали. Ее задерганность каким-то образом передалась Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать.

— Нет, нет, — отказалась Беттина Хербот, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Она загасила сигарету, но тут же раскурила вторую. И поинтересовалась, дома ли дочь Элизабет.

— Нет. А что с ней?

Элизабет охватил страх. Она испугалась, что с Машей что-то случилось. После несчастья на шахте она так и не смогла до конца избыть свой страх, вскакивала порой среди ночи и кричала в голос.

— Мой муж меня обманывает, — сказала женщина.

Она сказала это очень спокойно, словно говорила на тему, которая ее никак не касается, и попросила чашечку кофе. Элизабет сидела и не могла встать. Чего хочет от меня эта женщина, подумала она и спаслась бегством в свое недоумение, хотя, конечно же, прекрасно поняла, с чего эта Херботша, или как она там себя назвала, заявилась к ней, именно к ней.

— Если это очень сложно, тогда не надо, — услышала Элизабет.

— Сейчас все будет готово.

Она была рада, что у нее есть повод уйти на кухню. Ей стала в тягость эта женщина, которая делает вид, будто совершенно спокойна, а сама то и дело гасит одну недокуренную сигарету и тут же берется за другую. Блузка в тон юбки, юбка в тон блузки, жалкое лицо, лак на ногтях, усталые глаза. Как-то не вяжется одно с другим. Она, верно, принимает таблетки, подумала Элизабет, а теперь еще кофе, нехорошо, нехорошо. Впрочем, какое ей дело, пусть глотает любую дрянь, и сколько захочет.

В маленькой квартирке стало очень тихо. Только из крана капало, а потом засвистел чайник.

Беттина Хербот пошла за ней на кухню.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Вам покрепче?

— Да, пожалуйста. — И, чуть помолчав: — Мне дали адрес в общежитии. Я думала, ваша дочь здесь.

— Вы просто ищете своего мужа!

Элизабет рывком распахнула дверь в спальню и в ванную.

Гнев, беспомощность и отчаяние заставили ее делать такие резкие движения.

Беттина Хербот выпила кофе и снова закурила.

— Ради него я забросила все: учебу, друзей, — все. Я отвратительно себя веду, я сама понимаю, что отвратительно.

Элизабет взглянула на нее.

— Я ничего об этом не знала. — У нее было такое чувство, словно она должна оправдываться перед гостьей. — Вот глупая девчонка, — сказала она, — вот глупая.

Она тоже чувствовала себя обманутой. София, откуда же тогда взялась София? И вообще, я слишком много ей спускаю, верю во все, что она наговорит.

Впрочем, что ж ей еще оставалось делать? Дети давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она даже купила словарь, но и со словарем разговоры, которые вели между собой Ганс и Маша, не становились для нее понятнее.

— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.

Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да, ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Ей сообщили далее, что в семействе Хербот два мальчика — семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет оно очень рассердило. Что за вздор: «ради него забросила»? Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого! Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:

— Вы уже видели, здесь его нет.

Ох уж эти важные господа, подумала она после того как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа! А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.

Еще до конца дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали — домой. Элизабет хотела поговорить с Гансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась, как могла, успокоить свекровь:

— Сейчас на это смотрят не так, как раньше.

— У него дети.

— И тем не менее.

Откуда ей знать, каково это — поднимать детей одной, без отца, подумала Элизабет.

— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.

— Ты ничего не можешь изменить.

— Маша — моя дочь.

— А изменить ты все равно ничего не можешь.

Предложение Регины заночевать в городе Элизабет не приняла. Она хотела вернуться в деревню, там она чувствует себя лучше. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.

Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она поехала в общежитие по второму разу. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного легче. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе, во всяком случае, чем принимает сама Маша.

— Она не сдаст экзамен, и ее выгонят из университета.

Регина не могла удержаться от смеха. Вот уж много шума из ничего.

— Мы все не святые, ты ведь тоже не святая.

Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. У нас совсем другое дело, подумала она.

— Мама, не выставляй себя на посмешище, — сказала Регина на прощанье. — Маша давно уже не держится за твой подол.

Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у Элизабет отекали ноги. Она хотела вернуться домой, но на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу заехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому, можно убедиться на множестве примеров. Но на комбинате она застала только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла и думала: о чем же это я буду с ним говорить? Ей захотелось уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее и уши у нее заложило.

Он увидел, как побледнела женщина, придвинул ей стул и принес стакан воды.

— Уже прошло, — сказала она.

Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему держаться. Она подумала, что и вообще было глупо приходить сюда. У меня личный вопрос, сказала она, и не очень важный, еще успеется. Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и вдруг у нее возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни слова, вышла из комнаты.

Элизабет долго и бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей теперь быть. Она жалела, что уже нельзя посоветоваться с доброй старухой, с бабушкой. Уж у ней-то наверняка оказалось бы в запасе подходящее к случаю решение. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош вдруг мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вослед. Мир обойдется и без нее.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Вообще-то он и всегда был какой-то странный. Они, например, никак не могли себе объяснить, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Со стороны смешно было глядеть, как он горячится, выступая за мир, осуждая все и всяческие агрессии. От них в итоге всегда страдает маленький человек. А он, Якоб, в конце концов имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из высокого начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не заделался ли он коммунистом, однажды спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его для начала снесет. Конечно, он не может назвать сейчас окончательную сумму, но, если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать и взвесить. Стоило только представить себе, что придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, как на ум приходило множество поводов не проявлять излишней поспешности. Да и чего ради спешить?

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Вот что она ему крикнула в последнюю минуту, когда на переходе уже проверили его паспорт. А ведь он-то, поворачиваясь к ней, еще думал, что так оно и есть, что бывают на свете люди, про которых счастье не писано. Этим все сказано, и больше к этому добавить нечего. Каждый живет там, где живет, может, она и права. И потом вдруг такая надежда! Уж верно, найдутся какие-нибудь возможности, чтобы она могла регулярно встречаться с детьми. Только пусть сразу же обращается в Берлин, а не карабкается по ступенькам от одной инстанции к другой. Не то ее заявление застрянет на каком-нибудь этапе и про него все забудут. А он со своей стороны готов сделать все, чего она потребует, вступить в партию «зеленых» — пожалуйста, к коммунистам — пожалуйста. Ему все равно. И пусть она упомянет в своем заявлении, что он — из левых. Такие советы давал ей Якоб в своих письмах, но Элизабет не отвечала, и Якоб почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Он злился на Элизабет, но и тосковал по ней. Ему все обрыдло — порт, дом, река. Он был готов все продать, готов — и не готов. То он хотел переехать в деревню, то его охватывал страх перед таким шагом.

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Он судорожно цеплялся за эти слова. Он заказал в стекольной мастерской новые окна, больше старых. Чтобы в комнате стало посветлей, чтобы они не были такими темными, как та комната на заднем дворе в Берлине.

Ганс Бош вернулся из Берлина домой. Наконец-то там приняли решение: не Стокгольм, не Хельсинки, не Лондон, а Дамаск. Регина сможет работать в школе при посольстве. В том же комплексе расположен и детский сад для Пабло. А первые месяцы, пока не кончатся все хлопоты с переездом, малыш пусть поживет у матери в деревне, она будет только рада.

— Наконец-то, — сказал Ганс и достал из портфеля бутылку вина, которую приобрел в магазине «Деликатесы», — наконец-то.

Он обнял Регину, поцеловал ее, он расслабился, как давно уже себе не позволял, он подбежал к постельке малыша, подхватил, спящего, на руки. Его даже не смутило, что Пабло начал реветь.

— Ты полетишь в Дамаск, — кричал Ганс, — ты у нас полетишь в Дамаск!

Он подбрасывал малыша в воздух и ловил его. Регине с большим трудом удалось успокоить Пабло, а Гансу она сказала, что он, верно, спятил, раз способен так напугать ребенка. И все-таки она была счастлива, потому что счастлив был ее муж. Ганс сегодня казался каким-то другим, он как бы освободился от гнета, который грозил его раздавить. Хорошо будет на какое-то время уехать отсюда, подумала и она, не важно куда, лишь бы уехать. Изо дня в день одно и то же, одно и то же, от этого можно сойти с ума. «Наконец-то» — привычное слово. Детский дом, интернат при школе, общежитие при университете и потом наконец-то собственный дом, муж, ребенок. В ней до сих пор жил страх, что у нее могут снова все отнять. Должно быть, именно этот страх побуждал ее неотступно наблюдать за Гансом, определяя, в какой мере он соответствует тому представлению о нем и об их браке, которое она создала. Нетрудно догадаться, что он не соответствовал ее представлениям, как, впрочем, и она его. «А у тебя начинает расти животик», — однажды заметила она, и он сразу понял, что она хочет сказать: «Ты исписался, мой дорогой. То, что ты теперь пишешь, никто не станет читать». Произошла отвратительная сцена. Они во всю глотку орали друг на друга, от шума проснулся Пабло, спавший в соседней комнате, и заревел. В дальнейшем оба старались избегать подобных скандалов, но необходимость что-то замалчивать делала их отчуждение еще сильней. И вот теперь Сирия. Наконец-то.

Регина зажгла свечи. Ганс откупорил бутылочку бордо, и они выпили за то время, которое будет всецело принадлежать им, их любви, их работе, их взаимопониманию. На какое-то мгновение у Регины мелькнула мысль о свекрови и мужчине из Гамбурга, про которого та ей рассказывала, но она отогнала это воспоминание. Теперь все будет хорошо. Наконец-то.

Элизабет Бош и в эту ночь почти не сомкнула глаз. Ей снились какие-то нелепые сны. Облако упало на нее и не давало дышать. Якоб Ален в свое время рассказывал ей свой сон, а теперь, наверно, она просто внушила себе, что видела точно такой же. Она верила в знаки, которые подает некая тайная сила. Когда умерла бабушка, с полки упала тарелка, а когда в шахте завалило мужа, остановились часы. И пусть другие подыскивали трезвые объяснения — тарелку-де ненадежно поставили, а часы позабыли завести, — для нее в этих случайных совпадениях таилась глубинная логика, а умные головы, в конце концов, не так уж и умны, чтобы докопаться до всех истин. В том, что ей приснился точно такой же сон, как и человеку, с которым ее разделяют сотни километров, она находила скрытый смысл. Она вспомнила про письмо, которое спрятала, не прочитав. Она достала его и невольно рассмеялась: Якоб Ален — коммунист, и все ради того, чтобы залучить ее в Гамбург. Ох уж этот Якоб с изувеченной рукой и синими чайками.

До чего же он глупый!

Она сказала это не без тайной грусти.

На другой день она с утра пораньше заявилась в совет и начала мыть окна. Раймельт полюбопытствовал, с какой это радости она ни свет ни заря пришла на работу. Элизабет пояснила, что качество угля становится все хуже, а потому и электростанции выбрасывают все больше золы.

— Не лучше и не хуже, чем раньше, — отвечал на это бургомистр и больше не мешал ей работать.

Вдруг ни с того ни с сего она рассмеялась. Раймельт удивленно поднял глаза:

— Ты чего?

Она тоже поглядела на него и подумала: интересно, какое ты сделаешь лицо, если я скажу тебе, что хочу выйти за зеленого, за красного, за красно-зеленого.

— Вся эта беготня действует мне на нервы, — сказал он.

В десять они, как и всегда, пили кофе.

Раймельт был бы не прочь узнать, что произошло в Берлине на сей раз и почему она даже двух дней там не высидела, хотя отпрашивалась на целую неделю. Ее досрочный приезд казался ему добрым предзнаменованием. Вот теперь-то взять и сказать, подумал он. Ты да я, да мы с тобой, чего тут еще дожидаться. Хоть у тебя и есть дети, ты все равно одинокая. А как я, ты и сама видишь. Раньше бывала изредка какая-нибудь женщина. Если у человека никого нет, так получается. А потом тебе все осточертеет, и пошли они все куда подальше. Мужик из Гамбурга — на кой это тебе нужно? Ты ведь неглупая баба. Но ничего подобного Раймельт не сказал, а вместо того спросил:

— Ну, а как вообще дела?

Она начала говорить про «событие» и про трудности со снабжением. Магазин, правда, готов выделить на это дело цыплят и сосиски, но продавцов у него не хватает, одна ушла в декрет, другая уволилась. А что до кабаньего жаркого, так этих кабанов сперва надо отстрелять в других районах и только потом доставить сюда. И вообще, в конце концов, это не ее дело.

Раймельт стал доказывать, что именно ее, а чье ж тогда, затем ее и выбирали в юбилейный комитет, а Элизабет доказывала, что без председателя районного совета у них ничего не выйдет.

— Вот и съезди к нему, — сказал Раймельт. — Ведь это он вручал тебе премию.

Она перемыла посуду, поставила все на место и ушла домой. А Раймельт подошел к окну, поглядел, как Элизабет идет через улицу, и подумал: ну почему она уходит?

Хербот вез Машу в маленький городок на Ангальтских землях. Она сказала, что хочет ехать через деревни, а не мчаться по автостраде.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— Да.

Она включила радио, опустила окно и откинулась на сиденье.

— Если только ради меня, можешь этого не делать, — сказал он.

— Знаю. — Она зажгла две сигареты, одну дала ему, поискала другую станцию и снова выключила радио.

— Мы могли то же самое сделать и в Лейпциге.

— Знаю.

Они ехали по мосту через Эльбу. Маша глядела на лениво текущую под мостом воду. Сейчас он опять скажет: «Я не из таких, — подумала Маша, — что произошло, то произошло, и я ни от чего не отрекаюсь». Но он смолчал, и Маша была этому рада. Им пришлось долго ждать перед одним шлагбаумом, немного спустя — перед другим.

— Видно, надо было ехать по автостраде, — сказал он.

А Машу вполне устраивало, что все это хоть немножко да отодвинется, хотя она ничуть не боялась. Страх она испытала только один раз, когда врач, осмотрев ее, развеял последние сомнения: «Вы беременны».

«Страх» вообще не совсем то слово, скорее уж, «некстати», да, вся эта история была ей очень и очень некстати. Занятия, экзамены, мать и, не в последнюю очередь, сам Хербот. Может, он подумал, что, обзаведясь ребенком, она примется его шантажировать. Она взглянула на руки Хербота, лежавшие на руле.

— Хороший день, — сказала она.

Хербот притормозил на стоянке для отдыха между двумя деревнями.

— Не возражаешь?

Господи, уж эта мне вежливость, подумала она.

Они заказали жаркое с кислой капустой и клецками, для Маши — красного вина, на десерт — мороженое. Ели, изредка обмениваясь взглядами. Говорить было не о чем.

Когда они снова сели в машину, он сказал:

— Можешь вообще не беспокоиться. Там главный врач — мой бывший одноклассник.

— У тебя повсюду свои люди, — сказала она, — хоть водопроводчик, хоть автослесарь, хоть гинеколог.

Он засмеялся, и этот смех привел ее в ярость. Ей хотелось, чтобы все поскорей то ли осталось позади, то ли чтобы вообще ничего не было. Она не могла себе объяснить, как это произошло. Она делала все, что положено, во всяком случае, она не знала за собой никакой ошибки. «Ребенок многое улаживает», — вспомнила Маша. Фраза показалась ей нелепой. Она не могла бы сказать, от кого ее слышала. Мать — та наверняка порадовалась бы малышу. И сказала бы: «Делать аборт, убивать такую крохотулю, да ты спятила». Эти слова должен был сказать Хербот. Втайне она ждала, что он так и скажет, а сказал он только: «Что произошло, то произошло, и я ни от чего не отрекаюсь». Но по его лицу она поняла, что ее беременность ему не нужна, ну ни вот столечко, особенно теперь, когда они у себя на комбинате создали новое волокно, жароустойчивое, воздухонепроницаемое, легкое, дешевое. Шлягер в экспортном исполнении. А про ребенка придется сказать жене, бухгалтерии, ведь он же, само собой, возжелает ежемесячно отчислять некоторую сумму. Словом, Хербот просто был рад-радехонек, что ему не надо изображать из себя благородного рыцаря.

«Я не из таких».

Ладно уж, Хербот. Ты никогда не забудешь сочельник, Международный день защиты детей, праздник посвящения и день рождения.

«Если только ради меня, можешь этого и не делать».

Вот-вот. Любящий отец, заботливый отец. А мать тебя убьет, ничего не попишешь, мать убьет.

Дорога была узкая. Идущий навстречу грузовой тягач вытеснил машину на обочину, и Херботу пришлось сбросить скорость. Он хорошо водил машину.

— Ты бы вздремнула.

Маша закрыла глаза. Собственно, лишь для того, чтобы не надо было разговаривать. А что, подумала, а что, если я оставлю ребенка? Университет никуда от меня не уйдет. А кроме того, свет на нем клином не сошелся: можно работать в конторе кооператива, можно кассиршей в универмаге. Врач вообще был против прерывания первой беременности. Такие последствия, сякие последствия, и вообще, что у тебя есть, то уже есть.

— Какой срок ты еще отвел нам обоим? — спросила она.

— Ну зачем ты так?

Он обнял ее за плечи, а Маша подумала: господи, какое кругом дерьмо!

Сама операция прошла без сучка без задоринки. Маша попросила Хербота не уезжать те несколько дней, которые ей придется пролежать в больнице. Каждый день он приходил с цветами, садился возле ее постели, гладил по лицу, по рукам. И за это она была ему очень признательна.

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, я себя хорошо чувствую.

Но в последнюю ночь она вдруг проснулась и уже не смогла заснуть. Фонарь, где-то там, за окном, бросал в комнату тусклый свет. Женщина на соседней койке громко храпела. Сперва храп не мешал Маше, но чем дальше заходила ночь, тем внимательней она вслушивалась в это громкое, неравномерное дыхание, и женщина стала ей отвратительна. Мысли ее обратились к ребенку, которого больше в ней не было. Девочка, как сказала сестра.

Маша почувствовала, что ее сильно тошнит, встала и подошла к открытому окну. Да что же это? — подумала она, и ей захотелось, чтобы Хербот завтра не приходил, чтобы он вообще убрался восвояси.

Но Хербот явился в условленное время и отвез ее в общежитие, а общежитие ее страшило, эти пытливые взгляды, замаскированные намеки, помощь, которую наверняка будут ей предлагать. Девочек не обманешь, многие из них сами прошли через это.

На прощанье Хербот сказал:

— Если только ради меня, ты могла этого и не делать.

И каждый был рад, что ему не надо больше терпеть общество другого.

Спустя два дня Хербот заявился в общежитие и вызвал Машу из комнаты. На комбинате ему рассказали про визит Элизабет Бош.

— Все, что произошло, касается только нас двоих, и больше никого, — с места в карьер возмущенно выпалил он. — Комбинат ты к этому делу не припутывай.

Он никак не желал верить, что Маша ничего не рассказывала матери. Будь это так, с чего бы мать побежала на комбинат?

Маша тоже не могла себе объяснить поведение матери и вполне разделяла гнев Хербота, хотя, конечно, ей не нравился тон, каким он говорил про Элизабет.

— А пошел ты куда подальше! И можешь думать что хочешь! — крикнула Маша и, с трудом сдерживая слезы, убежала.

На другое утро она снова решила прогулять, как уже не раз прогуливала за последнее время, и поехала в деревню с твердым намерением сказать матери, чтобы та не совалась в ее дела, потому что она, Маша, и сама знает, что, где и зачем.

Элизабет сидела в своем кресле у окна и ничем не могла заняться. Болел затылок, болела спина, болели колени. Она увидела, как идет по улице Маша, и подумала: хорошо, что она нашлась, дольше я бы просто не вынесла. Она бросилась навстречу дочери и прижала ее к груди.

— Где ты все время пропадаешь?

Вид матери испугал Машу. Нельзя ей рассказывать про ребенка, подумала она. Да и незачем.

— Я тебе поесть приготовлю.

— Неохота.

— Ну, тогда кофе.

— Мне сразу же обратно.

Маша почувствовала, как к горлу опять подкатывает эта мерзкая тошнота, состояние, которое после больницы только усилилось. Она купила себе плюшевую зверушку и на ночь укладывала рядом с собой, сама понимала, что это ребячество, но все-таки укладывала.

— Мама, не мешайся в мои дела, — сказала она, — очень тебя прошу, не мешайся.

Голос у нее дрожал. Зря я сюда приехала, думала она. Все равно мать не поймет.

— Ты ничего мне не рассказываешь, — ответила Элизабет, — а я боюсь.

— Не мешайся, ты все испортишь.

— Что испорчу?

Какой у нее взгляд, подумала Маша, это же надо, какой взгляд, только нечего ей так на меня глядеть, и вообще пусть оставит меня в покое. Пусть все оставят меня в покое, Хербот, мать, Ганс, университет с его дурацкими лекциями и семинарами, я готова все бросить, только пусть оставят меня в покое.

Она собрала кое-какие вещички, что подвернулось под руку, и побросала их в чемодан.

— Нельзя же так, — сказала мать, — не можешь ты просто так взять и уйти, просто взять и уйти.

Маша ничего не ответила. Элизабет слышала, как захлопнулась дверь. Мыслей в голове не было никаких, только горло сдавила судорога, грозя задушить. Потом изнутри прорвался крик. Она не знала, что может так кричать. Остановить крик она не могла и втиснула лицо в подушку.

В тот же день Элизабет Бош получила от Якоба Алена письмо, где он писал, что сделал в доме новые окна.

Теперь у него просторно и светло. И еще он срубил дерево, чтоб не затеняло террасу.

И наконец, с того же самого дня Элизабет Бош начала запираться у себя в квартире, не открывать ни на стук, ни на звонки — никому. Она стояла у окна, притаясь за гардиной, глядела на улицу и ждала, сама не ведая чего. Прошлое обрушилось на нее, слишком много прошлого: заброшенный поселок в Богемии, мокрая от росы трава, запах мяты и разогретые солнцем валуны. Умирает все, думала женщина, умирает время, умирает небо, лес и поля. И еще, подумала она, раз уж человек приходит в этот мир, должно быть хоть что-нибудь, ради чего стоит жить на земле. Пока муж не погиб, он желал, чтоб ему каждый день подавали завтрак, обед и ужин, а по субботам после выпивки — ложился с ней в постель. Ей это было по нраву. Потом дети желали самокат, велосипед, мопед. Но ведь не ради этого, думала она, господи, не может быть, чтоб только ради этого. И ей вдруг почудилось, будто на свете нет больше ни одной живой души, только она за своим окном.

После этого в одну из ночей Элизабет Бош увидела во сне, что под окном у нее стоит Якоб Ален. И выглядит он совсем как ее покойный муж: прищуренные глаза, щетина на лице, бледные губы. Он глядел на нее и молчал. А когда она спросила: «Как поживаешь?», он протянул руку, ту, без двух пальцев. Тут небо вдруг пожелтело, словно перед грозой. Вороны, подхваченные ветром, упали на деревню черным дождем. Она подбежала к Якобу Алену — а может, это вовсе был не Якоб, а ее муж? — но тот отпрянул в желтый предгрозовой свет. Она открыла глаза, и странное чувство ею овладело: будто она раздвоилась. Они разорвут меня, подумала Элизабет, они разорвут меня на части.

Эрна Лаутенбах была человек душевный. Именно когда у других опускались руки, ее осеняла какая-нибудь спасительная идея. В свое время, сразу после войны, она чуть не заделалась француженкой. Но ее военнопленный Жан тотчас после освобождения Франции вернулся к себе в Лион, а ей оставил только мечты, слово «бонжур» и еще «я тебя люблю» по-французски. Когда у Элизабет погиб муж, Эрна все ей рассказала. Ведь должен был кто-то позаботиться о том, чтобы женщина не наложила на себя руки после такого удара. Эрна Лаутенбах какое-то время даже ночевала у Бошей. «C’est la vie, — сказала она как-то вечером. — То-то ты, верно, удивляешься. Да и вы все небось думаете, я человек конченый. Никчемучка. А я говорю по-французски. Bonjour, Элизабет, Bonjour, mon ami. Я ведь, можно сказать, без малого попала тогда во Францию. Проводила бы теперь отпуск на островах, в белом отеле. Мужу я про Жана ничего не рассказывала. Отцу не рассказывала, матери тоже нет. Знаем только он и я. Взаправдашний француз».

Болтовня почтальонши утешала Элизабет, и под конец она сказала:

— Можешь уйти, я ничего с собой не сделаю. Вот если бы не дети… А так я ничего плохого не сделаю, можешь уйти.

К этой теме они никогда больше не возвращались. Но с того дня их связывала общая тайна. А вот теперь, когда возник Якоб Ален, хоть и не француз, но все-таки человек с французской фамилией, Элизабет Бош невольно вспомнила про острова и про белый отель, за окном которого кричат чайки, красные и синие, а некоторые даже большие, прямо как канюк.

Элизабет захотелось с кем-нибудь отвести душу. Эрна Лаутенбах меня поймет, подумала она, поймет да и присоветует что-нибудь. И Элизабет пошла к Эрне.

Лаутенбахи сидели перед телевизором, муж — с бутылкой пива, жена — без сил после многотрудного дня.

— Вот хорошо, что ты пришла, хочешь пива или, может, стопочку домашней наливки?

Элизабет не захотела ни пива, ни домашней наливки, посидела вместе с ними часок перед телевизором, а когда фильм кончился, так и не смогла заговорить, хотя хозяин ушел спать и хотя Эрна сказала ей:

— До чего ж ты исхудала, приходи почаще.

— Хорошо посидели, — ответила Элизабет и без всякой связи добавила: — Время утекает словно вода, обратно не зачерпнешь.

— Да, да, — закивала Эрна, — больно много всего набирается, а ты знай себе крути педали в любую погоду, с газетами и с журналами. Больно много набирается.

Дорога вела Элизабет Бош мимо бургомистрова дома. Она не собиралась к нему заходить, но в гостиной у Раймельта еще горел свет, она помешкала, торопливо прошла мимо и снова повернула назад.

В такую пору Раймельт, конечно, не ждал гостей.

Был уже одиннадцатый час. Он прилег не раздеваясь на диван и сразу уснул. Когда Элизабет вошла, он испуганно вскочил.

— Я не знала, что ты уже спишь, у тебя свет горел и дверь была не заперта.

— Да нет, я просто прилег малость отдохнуть.

Раймельт придвинул ей стул. И вот оба они сидели в маленькой комнате, где вещи были разбросаны как попало.

— Ты плохо выглядишь, — наконец заговорила женщина.

Бургомистр замахнулся на муху и подумал: уж верно, ты не затем ко мне пришла, чтобы это сказать.

— Почему ты не сходишь к врачу? — спросила Элизабет.

— Да и ты выглядишь не лучше, — огрызнулся Раймельт и замахнулся на ту же самую муху.

Потом он встал и налил водку в две рюмки.

— Это средство пока еще неплохо помогает.

Он разинул рот, опрокинул туда содержимое своей рюмки и передернулся. С ним и впрямь творилось что-то неладное. По вечерам, возвращаясь домой, он падал в чем был на диван, глядел в потолок и размышлял на тему: а что будет, если я возьму и уйду из деревни? На кладбище он велел соорудить новый ритуальный зал — на общественных началах, разумеется. Хотя бурый уголь подступал к деревне все ближе, нельзя было и дальше заставлять людей собираться в старом зале, где через прохудившуюся крышу дождь падал прямо на гроб. Раньше его бы это не тронуло. Времени не было для такого рода забот, а были сплошь неприятности с упрямыми крестьянами. Одному он вообще дал пинка под зад, потому что тот нес всякую ересь, когда у них создавался сельскохозяйственный кооператив, его тогда чуть не выперли за грубость и политическую слепоту. Ну и выперли бы, эко дело. Раймельт не держался за свое кресло. Но вот извиняться — да, да, на общем собрании его заставили публично извиниться! Приперлись все до единого, чтобы послушать, как он будет бормотать свое извинение. Слишком высокая цена за кооператив, в котором дела как не заладились с первого дня, так до сих пор и не ладятся.

А Элизабет Бош было хорошо вот так сидеть у Раймельта. Она увидела, что на сундуке валяется его куртка, и сказала:

— До чего ж теплая.

Он не понял, к чему она клонит. Если она сейчас скажет: «Давай сойдемся», я напьюсь от радости, подумал он. Сам я этого никогда не скажу, но если она первая скажет… С этим типом из Гамбурга у нее все кончено, я давно уже понял. Деревню, правда, сковырнут с земли, но не беда, отстроимся в другом месте. С ней бы я где хочешь отстроился. А Элизабет думала: он меня поймет, он только с виду такой ершистый, а жизнь его порядком помотала, из-за жены угодил в тюрьму, а она ему потом даже пакетика кофе не прислала из своей Америки. И снова думает Раймельт: надо перекинуть дощечку, чтоб она смогла перейти ко мне через канаву, но ничего умного ему в голову не приходит, и он молча опрокидывает еще одну рюмку.

— Тебе налить?

— Я от водки дурею.

— Подумаешь, — говорит он.

— Ах ты боже мой, — говорит она.

— На бога тоже надежда плоха. Он еще до сих пор никому не помог.

— Они разорвут меня на части.

Раймельт недоуменно поднял глаза на женщину, а когда она вдобавок спросила:

— Тебе случалось видеть желтое небо и чтоб на землю сыпался дождь из ворон? — он уже не сомневался, что от двух рюмок водки Элизабет окосела. Как теперь быть, он не знал: то ли уложить ее здесь же на диван, то ли проводить до дому. И, не сумев удержаться от искушения, схватил Элизабет за руку. Его собственная рука при этом дрожала, и он подумал про себя: ну и болван же я!

— Он очень приличный человек, — вдруг заговорила Элизабет, — он совсем не такой, как ты думаешь. И если я перееду к нему, это тоже будет не так, как ты думаешь. Он ждет меня, он добрый человек, а время утекает, словно вода.

Раймельт пил и курил, и раз за разом наливал себе до краев. Зачем ее сюда принесло? — думал он. Какое мне до этого дело? У нее есть сын, сын работает в газете и собирается кой-куда уехать, вот пусть у сына и болит голова. И дочка у нее в университете, а комбинат взял на себя все расходы по обучению. Теперь Раймельту хотелось только одного: чтобы Элизабет ушла и оставила его в покое. Но женщина говорила, говорила, она ступила на ту самую дощечку, которую Раймельт все-таки перекинул для нее через канаву. Он меня понимает, другие — нет, а вот он понимает. Она больше не испытывала страха.

— Берлин или Прага — всякий раз словно что-то запретное, никуда не годится. А ему сюда — ты ведь знаешь, какой он. Он без своих синих чаек и жить не сможет. Синие чайки — вот такой это человек. А продать дом… Родной очаг — он и есть родной очаг. Я-то знаю, каково это, когда приходится все бросить. А ведь я была тогда голодая. Ему я нужна, а детям только стою поперек дороги. Никогда бы раньше не подумала, но так оно и есть, тебе-то я могу сказать.

Раймельт пытался сохранять спокойствие, но вдруг откуда-то изнутри накатила слепая ярость, все равно как в тот раз, когда он пнул ногой крестьянина или когда выбросил в окно любовника своей жены.

— На тебя даже слюны жалко!

Только это он и сумел выкрикнуть, после чего распахнул дверь. Элизабет до того испугалась, что не могла сделать ни одного шага. А Раймельт от этого еще пуще взъярился и повторил:

— На тебя даже слюны жалко!

А когда Элизабет все-таки нашла в себе силы уйти, он выкрикнул ей вслед немало бранных слов, хотя впоследствии при всем желании не мог вспомнить, какие именно. Он кричал, что она не мать своим детям, что на уме у ней одни мужики, что ее сыну никогда не бывать ни в Лондоне, ни в Швеции, что дальше Засница его теперь никто не пустит и она это знает не хуже, чем он, что и философский факультет для дочки накрылся, грех чего-то требовать от комбината, если мамаша сбежала на Запад, когда сбегать категорически нельзя, потому что везде понатыканы эти атомные штучки, и должен же быть какой-то порядок. «Я ему нужна» — ах-ах, сентиментальные бредни. Гамбуржцу в их деревне нечего делать, покуда его, Раймельта, голос имеет здесь хоть какой-то вес, гамбуржцу нечего, и чтоб у них в совете духу ее больше не было. Чтоб не было такой, как она. Женщина тесней стянула платок на груди и ушла в темноту, не переставая твердить про себя один и тот же вопрос: да что ж это такое? На губах у нее играла странная усмешка, но она этого, разумеется, не замечала.

Раймельт сидел в унылой безнадежности своей комнаты, рубаха на груди распахнута, ноги босые, сидел и без устали разговаривал с самим собой, впору было подумать, что он рехнулся. У него в голове не укладывалось, как это Элизабет Бош… другие — да, другие пожалуйста, но чтобы она… Муж — передовой рабочий, повел вагонетки, хотя после затяжных дождей мог отказаться, — словом, настоящий шахтер, такая память живет и после смерти, да и сама Элизабет — всюду, где была нужна помощь, Элизабет оказывалась тут как тут, а теперь… В голове не укладывается. Сын — молодой кандидат наук, выездной кадр. Да и девчонка не уступит брату. Гамбуржец — добрый человек, пусть так, может, и добрый, может, и добрый. Но сбежать только из-за этого… Из-за этого — да ни в жисть! Родной очаг! Здесь у тебя родной очаг, больше нигде. Синие чайки, дались тебе эти синие чайки.

Какое-то время он продолжал выкрикивать в том же духе, потом стены начали давить его, и он выскочил на улицу, а сам думал: может, я еще догоню ее. Но женщина уже исчезла. И в комнате у нее не было света. Синие чайки! Он неудержимо рассмеялся. А потом так же неудержимо заплакал, плакал и проклинал себя за то, что перебрал.

— Все гамбуржец проклятый, — буркнул он и затрюхал домой.

На другое утро Раймельт позвонил Гансу Бошу в редакцию. Секретарша сказала, что у них совещание.

— Ну так вызовите его! — заорал в ответ Раймельт.

Секретарша была настолько потрясена этим криком, что вызвала шефа прямо с совещания, чего в принципе делать не полагалось. Ганс взял трубку и с досадой спросил, неужели дело настолько не терпит отлагательства, а бургомистр вконец завелся из-за выражения «не терпит отлагательства» — это ж надо, какой выпендреж! — и сказал, чтобы господин редактор лучше позаботился о своей мамаше, не то у ней синие чайки в голове заведутся. Ганс Бош подумал, что ослышался, Раймельт же считал, что высказался более чем внятно: синие чайки. Потом он положил трубку и подумал: «не терпит отлагательства», это ж надо так выпендриваться! Позаботился бы лучше о своей матери. Если б не она, был бы ты нуль без палочки.

Якоб Ален не смог скрыть от портовых, что приводит в порядок свой дом.

— Все равно как на свадьбу, — сказал кто-то.

И тут у старика невольно вырвалось:

— Так оно и есть.

Он сразу пожалел о сказанном, но слово — не воробей.

Коллеги полюбопытствовали, кто, да откуда, да когда.

— Из Саксонии. Вообще-то не из Саксонии, а из Чехословакии.

— Так откуда?

— Оттуда.

— Она уже здесь?

— Не совсем.

— Тогда желаю успеха, — сказал один молодой паренек.

Якоб понял, на что тот намекает, и напустился на паренька:

— Молоко на губах не обсохло, чтоб так со мной разговаривать! — И пришлось их разнимать.

Но от слов паренька на душе у Алена стало еще тревожней, чем было. Теперь он все чаще бесцельно гонял по городу: к Михелю, на Рыбный базар, к Собору. Усаживался в «Панораме», выпивал один за другим несколько аперитивов подряд, как тогда, в Оперном кафе, и заказывал деликатесное рагу. Он бродил по берегу Альстер и вспоминал берега озера под Берлином, где они сидели с Элизабет Бош. Он мчался на машине в аэропорт и провожал глазами самолеты.

«Ты видишь самолет?»

«За облаками нельзя увидеть самолет».

«А я вижу».

Он хотел заново воскресить все пережитое, но ему это не удавалось. Если раньше Ален мог равнодушно думать о смерти, то теперь он боялся умереть, так как пришел к выводу, что еще совсем не жил. Его снова и снова тянуло на вокзал. Он встречал поезда, которые приходили из Дрездена или Лейпцига, хотя и знал, что это не имеет смысла. Ну, тогда желаю успеха! Два дня он не выходил на работу, сочинял от имени Элизабет Бош одно заявление за другим, поскольку считал, что сама она с этой писаниной не управится или сделает не так, как надо, писал и рвал густо исписанные листочки. Поскольку от Элизабет по-прежнему не было никаких известий, он боялся, что она заболела. И не придумал другого выхода, кроме как написать Лаутенбаху. Он писал, что испытывает к Лаутенбаху доверие, что они уже много лет знакомы, и поэтому он просит сообщить, что случилось с Элизабет Бош и почему она молчит. Лаутенбах ответил сразу же. В чужие дела он, Лаутенбах, не мешается, это к добру не ведет, и пусть Якоб поймет его правильно. Якоб его правильно понял, но не понял ничего. Во всяком случае, дело ясней не стало. Он послал Элизабет телеграмму, в которой просил оформить для него приглашение, чтобы он мог приехать в деревню. Уж это-то она должна для него сделать, думалось Якобу. А женщина положила телеграмму в шкаф для белья, туда, где лежали остальные письма Якоба.

Ганс Бош тотчас прервал совещание в редакции. «Синие чайки» могли означать только одно: матери вновь слышатся голоса, и она может на ходу выпрыгнуть из автобуса. «Мать», — сказал он. Для других это было достаточным объяснением. Они подумали: инфаркт или удар, что-то внезапное, может случиться с каждым.

Ганс был крайне удивлен, увидев, что Элизабет совсем не похожа на такую, у которой в голове летают чайки. Разве что она менее сердечно его встретила, чем обычно. Была какая-то рассеянная, забывчивая, поставила кофейник на огонь, а воды не налила. Беда невелика, будто он мало что забывал на своем веку.

Они вместе пили кофе. Пирожные привез Ганс, «богемские», из универсама, правда, не такие хорошие, как печет Элизабет, но вполне съедобные. Они вели разговор о всякой всячине, и при этом он пристально наблюдал за матерью. Он хотел по возможности бережно ее уведомить. Дамаск — это вам, конечно, не Стокгольм, и кто произносит слово «Сирия», тот думает про Израиль, а кто думает про Израиль, тот думает про Ливан. А кто думает про Ливан, тот думает: война. А война — это смерть, и горящие дома, и крики людей, и запруженные беженцами дороги. Эти воспоминания еще живы в матери, а вместе с ними жив и страх, что все это может повториться, и тогда удар настигнет ее детей. «Дамаск — это все-таки не Бейрут, — хотел он сказать. — Мы возьмем тебя туда на несколько недель, сама убедишься. Ты ведь давно уже хотела куда-нибудь съездить, хоть ненадолго вырваться из своей деревни. Горы, пустыня и море. Полетишь над Турцией, а может, и над Кипром. Еще никто из нашей деревни не летал над Турцией и не видел пустыни. А после Сирии меня, возможно, направят во Францию или в Индию. И отовсюду мы будем приезжать за тобой. Чтоб ты повидала весь мир». Мать, конечно, заплачет, но ее слезы не стоит принимать всерьез. Прожитые годы наложились на катастрофу в шахте. К тому же Пабло на первые месяцы останется с ней. Это облегчит разлуку. Что за ерунду наговорил Раймельт!

— Как ты себя чувствуешь?

На неделе он никогда не появляется в первой половине дня, подумала Элизабет, а сегодня вот приехал, и даже с пирожными. Она подумала, что, верно, Регина ему рассказала про Якоба Алена. Это было ей неприятно и тягостно, и поэтому она избегала встречаться с ним взглядом. Надо было мне все ему рассказать, думала она, человек занимает такой пост, а родная мать звон что вытворяет. Ведь не поехал же он учиться в Москву и всегда заботливо ко мне относился.

— Хорошо я себя чувствую. Ты и сам видишь.

И снова Элизабет подумала, что не должна коверкать ему судьбу.

— На три года в Дамаск, — сказал Ганс, — уже все решено.

Ганса удивило спокойствие, с каким мать выслушала его слова, будто ее это ни капельки не интересует.

— Вот и поезжай.

Звучало так, будто она радуется, что он уедет. Ганс опять заподозрил, что за странной формулировкой Раймельта все-таки что-то скрывается.

«Синие чайки на уме».

И он начал говорить то, что собирался: Турция, пустыня, синее море. А Элизабет улыбнулась, он вдруг показался ей маленьким мальчишкой, который рассказывает о своих приключениях. Ганс резко оборвал свой рассказ на середине фразы, все это многословие показалось ему пустым и никому не нужным.

— Не бойся, я тебе поперек дороги не встану.

— Какой дороги?

— Ну, Регина ведь тебе все рассказала.

— Что рассказала?

Он начал терять терпение, еще раз прокрутил в памяти звонок Раймельта, подумал: может быть, Регина что-то от него скрывает? И его вдруг охватил великий страх, как бы снова не рухнуло все здание, выстроенное с таким трудом.

— Звонил бургомистр, — сказал он, — говорит, тебе нездоровится.

Элизабет хотела отхлебнуть кофе, но рука у нее так задрожала, что Гансу пришлось перехватить у нее чашку и поставить на стол. Все ожило в памяти: поздний вечер у Раймельта, ночная тишина, они разорвут меня на части, на тебя слюны и то жалко.

— Я не сделала ничего плохого, — сказала она, — я никогда ничего плохого не делала. Просто так вышло, сама не знаю почему.

Ганс подумал: «теперь, когда не стало отца…», снова эта проклятая фраза, я просто увяз в ней.

— Ну хорошо, хорошо.

Я должна сказать ему об этом, прямо сейчас, подумала Элизабет. Он меня поймет. Он меня всегда понимал.

Она подошла к шкафу, достала с полки письма Якоба Алена и выложила перед Гансом на стол. Но она не могла усидеть неподвижно, покуда он читает слова, только для нее предназначенные. У нее до того муторно стало на душе, что она ушла на кухню. Ей захотелось умереть. Она вновь увидела Якоба, как тот оглянулся на нее, уже за паспортным контролем, и как он недоверчиво улыбнулся и поднял руку, на которой ящиком отдавило два пальца, она вновь услышала его голос, когда он говорит: «Во мне все заглохло. Просто бывают на свете люди, про которых счастье не писано».

Элизабет Бош представить себе не могла, до чего это все глубоко в нее запало. Не полные соблазна речи о чужих городах и странах, о кораллах и белых островах, нет, в нее глубоко запала печаль Якоба. И походка у него такая… Пошли домой. Пойдем, но куда же и где наш дом?

Женщина ринулась в комнату и выхватила у сына письма.

— Тебя это не касается! — крикнула она. — Поезжай в Дамаск, поезжай куда хочешь, но тебя это не касается.

Ганс еще ни разу не видел, чтобы мать до такой степени вышла из себя. Она вдруг показалась ему совсем чужой. Но и он тоже показался ей чужим, когда вот так сидел перед ней, прищурив глаза, как в свое время щурил его отец, если, придя в ярость, осыпал ее бранными словами.

— Ты предаешь собственных детей, — сказал Ганс, — счастья это тебе не даст.

И он подумал, что опять все было лишь мечтой, а Дамаск — лишь несбыточным желанием, как уже многое в его жизни.

— Счастья это тебе не даст, — повторил он и ушел.

Элизабет Бош стояла неподвижно, прижав стопку писем к груди. Нет у нее ни сына, ни дочери, ни внука. У нее есть только Якоб Ален, и Якоб сказал ей: «Пошли домой».

Ганс не явился в назначенное время к главному редактору, а вместо того поехал в школу, где работала его жена. Уроки у нее должны были как раз к этому времени закончиться.

Регина увидела, что он ждет ее у входа, и подбежала к нему.

— Как мило, что ты за мной заехал!

Но она сразу же поняла, что произошла какая-то неприятность. Пабло, мелькнуло у нее в голове, и она спросила про мальчика.

— С ним все в порядке, — ответил Ганс, — садись.

Он поехал по городу без цели, наудачу.

— С каких пор ты про это знаешь?

И, поскольку Регина не поняла, о чем он спрашивает, уточнил:

— Ну, про мать и про этого, из Гамбурга?

— Я не придала этому особого значения.

— С каких пор?

— Я же тебе сказала, что не придала значения.

Теперь только глядеть на дорогу, думал Ганс, тормозить, ехать дальше. Мимо вокзала, мимо Оперы, мимо музея.

— Она ведь совсем одна, — сказала Регина.

Ганс подумал: и я тоже.

— А может, и нет, — сказал он.

— Что «может, и нет»?

Мотоциклист обогнал Ганса и подсек его. Ганс чувствовал, как из него рвется ярость, и бешено засигналил. Все они одним миром мазаны, подумал он, что мать, что Маша, что Регина. Только о своей утробе и заботятся.

— Не я выгнал ее из Чехословакии, не я виноват, что погиб отец.

— Ну и?

— Никаких «и».

— Ты просто боишься.

— Бред.

— Что из-за нее полетит Дамаск.

— Вообще-то она живет не в безвоздушном пространстве.

— С тех пор как твоя поездка стала решенным делом, ты постоянно чего-то боишься, ничего больше не пишешь, а если и пишешь, то трижды взвесишь каждое слово, чтобы не просочилось ни одной мысли, из-за которой у тебя могут быть неприятности. Боялся из-за Лондона, боялся из-за Стокгольма, теперь — из-за Дамаска.

— Нельзя сменить страну, как меняют белье, — сказал он, — не то…

И она подумала, что все это не имеет смысла, он меня не понимает и не хочет понять.

Вокзал, Опера, музей. Ганс второй раз ехал по тому же кольцу. Он заметил это, когда увидел фонтан и концертный зал. Мы и ездим, как разговариваем, подумал он, все время одно и то же. Оба почувствовали усталость. Регина сунула руку к нему в карман, как раньше, в те времена, когда между ними все было хорошо, и мальчик еще не родился, и машины не было, а только две комнатушки под крышей в старом доме.

— Ты ведь вроде бы тоже хотела в Дамаск.

Разумеется, она хотела. Да и кто бы не захотел?

— Она этого не сделает, кто-кто, а она не сделает…

И Ганс договорил:

— Она не предаст собственных детей.

Регина вытащила руку из его кармана. Только не продолжай, подумала она. Я все это наизусть знаю, конфронтация и мировая политика, и необходимость считаться, и необходимость учитывать. Все это есть, но ведь есть также и любовь, и мечты, и приближение старости, и одиночество.

— Поменьше пафоса! — сказала она.

— Куда уж меньше.

Регина вдруг расхохоталась. Подумать только — мать и этот Якоб Ален в роли классового врага!

Ганс резко нажал на тормоз и остановил машину.

— У вас у всех в голове сплошь синие чайки, чертовы синие чайки!

А уж после этого выкрика он сказал все, что ей и без того уже было известно, он будто выступал на собрании, а она терпеть не могла, когда он так с ней говорил. Без уверток, подумала она. Новые интонации. Она вылезла из машины, ничего ему не ответив. Когда она провожала глазами отъезжающую машину, ее охватила бешеная ярость. Да пропади он пропадом, этот Дамаск, да пропади он пропадом!

По деревне прошел слух, что Элизабет Бош надумала уезжать окончательно и бесповоротно. Завелся у нее один тип из Гамбурга, Лаутенбахов приятель. Все деревенские новости сначала поступали к мяснику, а уж оттуда разносились по домам. Кто-то утверждал, будто бургомистру сверху приказали уволить эту женщину. А Ганса выставят из газеты, вот почему он недавно побывал у матери. Даже на улице было слышно, как он тогда орал. Раймельт знал про эти пересуды, но не делал ничего, чтобы пресечь их. Когда его напрямую спрашивали, он отвечал: «Дело хозяйское». Такая позиция отнюдь не облегчала жизнь Элизабет. Лаутенбах со своей стороны говорил, что его это вообще не касается. Якоб Ален никакой ему не друг, они просто обменивались марками. Разумеется, от него не укрылось, что между гамбуржцем и Элизабет Бош протянулась вроде как ниточка, но в конце концов люди и сами могли видеть, что женщина каждую неделю получает по бандероли и что вообще она стала какая-то не такая: вся расфуфыренная, туфли зеленые, губы накрашенные. Не его вкус, сказать по чести, но он никого не собирается поучать. Элизабет больше не показывалась на заседаниях юбилейного комитета, и это служило лишним подтверждением того, что она послала заявление в Берлин, на самый верх. Одни перестали с ней здороваться, другие, напротив, тайком норовили подсунуть ей что-нибудь лакомое: особенно хороший кусок вырезки, швейцарский сыр, земляничный конфитюр. Доброе — и рядом злое, а Элизабет не хотелось ни того, ни другого. Она снова начала запираться у себя в квартире, выходила на улицу, только чтобы запастись самым необходимым, и тем подбрасывала дополнительное топливо в костер сплетен.

Бузина стояла в белом цвету. И хлеба уродились неплохие.

Ганс Бош сидел перед своим главным и делал следующее заявление:

— Эней таскал своего отца у себя на спине. А мне приходится тащить свою мать.

— Вот уж не знал, что у тебя такие амбиции в античной филологии, — перебил Рудольф, после чего встал, открыл окно, и в комнату ворвался скрежет проезжавшего мимо трамвая. Рудольф снова сел, взял сигарету, вспомнил, что врач настойчиво советовал ему бросить курение, что каждую неделю он решает последовать совету врача и что так оно и будет продолжаться вплоть до… именно, вплоть до.

— Гамбург или Дамаск, — сказал Ганс, — такими случайностями полна жизнь, дорогой мой, какая уж там цепь причин и следствий, просто игра в карты, бессмыслица.

На это и у меня ума хватит, подумал Рудольф, но, взглянув на Ганса, заметил, что у того воспаленные веки и дрожит рука, когда он берет чашку кофе. Еще Рудольф подумал, что последние месяцы нелегко дались его сотруднику, а к этому, возможно, прибавились и огорчения личного характера. Во всяком случае, слова Ганса наводили на такую мысль.

— Ничего, скоро ты избавишься от всего этого, — сказал он.

— О том и речь.

И Ганс невольно улыбнулся, хотя у него болел живот и вообще он себя прегадко чувствовал с тех пор, как побывал в деревне у матери и поссорился с Региной. Он попросил выделить ему комнату в общежитии шахты, благо был лично знаком с начальником производства, и уже несколько дней не заходил домой. Он хотел побыть один, он боялся выматывающих душу споров с Региной, которые ни к чему бы не привели, кроме взаимного непонимания и новых ссор. «Ты становишься банальным, мой дорогой». «Карьерист» — вот как надо толковать эту фразу. А уж доведись ей увидеть его в кабинете у Рудольфа, она непременно сказала бы: «Самооговор». Да что она вообще смыслит в жизни? Она, со своими дурацкими идеалами. Он был просто обязан поставить Рудольфа в известность. Только и всего.

— Моя мать хочет выйти замуж и переехать к мужу в Гамбург, — сказал он и подумал: ну, сейчас пойдут расспросы, только держись.

Но Рудольф ничего не стал спрашивать. Он со своей стороны подумал: в этой газете я должен пройти решительно через все, вот и через это тоже.

— Уверяю тебя, я ничего об этом не знал.

И вдруг ему почудилось, будто не главный редактор сидит перед ним, а Регина, — сидит, ядовито улыбается и говорит: «Ах, какое рвение!»

— Вот, собственно, и все, — сказал он.

А Рудольф на это:

— Шел бы ты лучше домой.

Он, конечно, не мог знать, что Гансу некуда идти, кроме как на улицу или в унылую комнату общежития. Клуб журналистов внушал ему страх. Ибо там, как он опасался, к нему в любую минуту мог кто-нибудь подсесть и сказать: «А у твоей матери амуры с одним типом из Гамбурга». Выходя из комнаты, он еще успел подумать: а почему я, собственно, должен считать себя виноватым, если моя мать надумала переехать из Саксонии в Гамбург?

В тот же вечер он написал матери, что она может делать все, что найдет нужным. Лично он переговорил с главным редактором. Для него, Ганса, всегда что-нибудь найдется. И на этом Дамаске свет клином не сошелся. Он же со своей стороны желает ей счастья. И снова ему почудилось, будто у него за спиной стоит Регина и с ядовитой улыбкой говорит: «Ну, таким письмом ты ее добьешь. И сам прекрасно это знаешь». Он хотел разорвать письмо, ибо совсем запутался и уже не различал, где ложь, а где правда. Но в конце концов все-таки его отправил.

Маша даже и не злилась на Хербота. Все было проведено на высшем уровне, опрятно и современно. Каждый старался соблюдать приличия, даже его жена, которая невольно вызывала жалость, когда приехала в общежитие приглашать Машу на новоселье в новый дом. Пять лет каторги, без выходных, то кирпича нет, то цемента, рабочим каждый раз надо что-то сунуть — и вот наконец переезд. Беседа втроем, детки спят, «Покойной ночи, тетя Маша» и «Ты не уйдешь?» и поцелуи, а потом огонь в камине, и красное вино, и соленые палочки, и конфеты из магазина деликатесов. И «Ваше здоровье», и «Угощайтесь!». Вот за то, что Хербот принял участие в этом фарсе, что у него хватило дурости сидеть между ними обеими, Маша его простить не могла. Дорогой мой партийный кадр, подумала она, мой дражайший кадр, я извела свое дитя, а ты доложил об этом жене, после чего вы с ней легли в постель и она простила тебе твое легкомыслие и хочет перейти со мной на «ты». Прямо с души воротит от такого обилия передовой морали.

Она высидела у них полчаса, возможно, целый час. Хербот как раз накануне вернулся из Франции. Переговоры о сотрудничестве, он рассказывал и рассказывал, и не мог остановиться, про Монмартр, и Эйфелеву башню, и Пляс де ля Конкорд. Три дня в Париже. Человек с кругозором. Если и дальше так пойдет, быть ему генеральным директором, от Франции рукой подать до Испании, а за проливом есть Англия.

«Ну, выпей же чего-нибудь».

Тут она опрокинула рюмку и опрометью бросилась прочь, по освещенной дорожке, через сад, вспрыгнула на подножку отходящего трамвая, после чего пошла на первую попавшуюся дискотеку, только чтобы заглушить мерзостный привкус от камина, и свеженаклеенных обоев, и Елисейских полей. А после танцев отправилась незнамо с кем в его берлогу, где и проспала до полудня, хотя к десяти ей следовало быть у проректора по учебно-воспитательной работе «в связи с вашей успеваемостью». Пусть выгоняют, она будет только рада. Отчисление виделось ей как освобождение. Непонятно только от чего. Порой, когда она среди ночи вдруг вскакивала, будто за ней гонятся, а потом долго лежала и не могла уснуть, ей думалось, до чего было бы хорошо пожертвовать собой во имя чего-то высокого и чистого.

Элизабет мыла на кухне пол, когда заявилась Маша. А вот и я. Вещи из общежития забрала, с университетом все кончено, и еще я сделала аборт. Она судорожно прижалась к матери, плакала, вся пошла красными пятнами, а Элизабет думала: господи ты боже мой, где ж мне взять силы, сперва письмо от Ганса, а теперь еще это. Маша даже и не заметила, как худо ее матери, какая она бледная, даже и не догадалась, что матери кажется, будто у нее в любую минуту может остановиться сердце.

Этой ночью, выплакавшись на груди у матери, Маша спала крепким сном. Этой ночью Элизабет пошла к маленькому пруду возле заброшенной шахты. Норд-вест накрыл деревню слоем удушливого воздуха с электростанции. Элизабет села в грязную, засыпанную выбросами траву, поглядела вниз, но ночь была темная, и увидеть воду она не смогла. Элизабет закрыла глаза, не в силах о чем-либо думать, и так сидела, пока у нее не замерзла спина. Подняться с земли ей было очень трудно. Она почувствовала себя грузной и неуклюжей и далеко не сразу смогла как следует двигать ногами. Лишь тогда она заметила, что идет дождь и что одежда у нее промокла.

Этой ночью Элизабет Бош написала два письма. Ректору университета она написала, что всю вину за поведение Маши надо целиком и полностью возложить на нее, Машину мать, это она не занималась с дочерью как следует. А Маша всегда была хорошей, послушной девочкой, и она просит не наказывать дочь за прегрешения матери. Другое письмо она написала главному редактору окружной газеты. Ей неизвестно, писала она, что именно рассказывал ему Ганс о ней и о ее отношениях с одним человеком из Гамбурга.

Наверняка много ошибочного. А она вовсе не собирается уезжать из деревни. Опасения ее сына ни на чем не основаны. Завершала она письмо такими словами: «Каждый живет, где живет, и это хорошо».

Хотела она написать и третье письмо, в Гамбург, но на это у нее просто не хватило сил.

Еще до конца года Якоб продал свой дом на берегу Эльбы и перебрался к брату в Западный Берлин. Иногда, получив визу, он приезжал в восточную часть города, разыскивал тот самый задний двор и немного погодя ехал обратно.

Когда деревня торжественно отмечала свой юбилей, Элизабет Бош стояла у окна, за гардиной, и кивала проходящим мимо людям, хотя никто не мог с улицы видеть ее. И когда она там стояла, а на лугу гремела музыка, ей вдруг почудилось, будто дома, деревья, люди начали расти прямо у нее на глазах. Боже мой, думала она, как оно все растет и надвигается — и все прямо на меня.

WERNER HEIDUCZEK Verfehlung ©Mitteldeutscher Verlag, Halle/Leipzig 1986

 

Херальд Герлах

ДЕВСТВЕННОСТЬ

© Перевод О. Севергин

МАРГА

Все картины его воспоминаний были просто-напросто воздушными замками. Из года в год, не жалея красноречия, расписывал он их передо мной, изображая себя, разумеется, в самом выгодном свете. Но они разлетелись в прах, стоило их только проверить жизнью.

И вот теперь я невольно спрашиваю себя: что же заставило его тогда пойти на этот риск — снова вернуться в свое прошлое?..

Автобан остался позади, машина тряслась по старым разбитым проселкам. Вокруг тянулись поля, из которых, казалось, так и сочилась промозглая сырость, и этому безнадежному унынию не было видно ни конца ни края. Наконец монотонность безликих деревень и тоскливых пашен сменилась лесным холмистым пейзажем.

Дитер свернул с шоссе на лесную дорогу, и под колесами зашуршал упругий ковер из опавшей хвои. Мы остановились. Дитер закрепил ручной тормоз и на какое-то время застыл, уставясь перед собой через ветровое стекло. Я чувствовала: он боится предстоящей ему встречи с прошлым. Чтобы перебороть свой страх, он положил руку мне на ногу, медленно повел ладонь вверх. Потом отстегнул ремень и лишь после этого повернулся ко мне лицом. Его вторая ладонь коснулась моей груди.

Я сняла с Дитера очки. Это мой испытанный защитный прием — использовать его близорукость: черты его лица теряют резкость, оно становится мягким и пухлым, как у младенца. Без очков Дитер неуклюж и беспомощен, промахивается мимо цели. Властелин становится уязвимым, и мне он больше не страшен.

Спинка моего сиденья щелкнула и откинулась назад. Я понимала — он делает это вовсе не из желания. Его невидящее лицо склонилось надо мной. Руки Дитера двигались по моему телу. Я лежала, как одеревенелая, рассматривая серую обивку на потолке салона. Все совершалось в гробовой тишине: ни слова, ни шепота, ни даже учащенного дыхания. Зловещий, кошмарный сон.

Неуверенность Дитера возрастала, он начал то, чего совсем не хотел. Я ощущала это, и у меня не хватало сил взглянуть ему в лицо. Напрягшись, я ожидала момента, когда сострадание к нему заставит меня разыграть фальшивое подобие страсти.

Терзания моего тела внезапно прекратились. Щелкнул ключ зажигания. Мотор взревел, автомобиль, точно бешеный, вылетел из леса на шоссе. Я для Дитера больше не существовала.

Машина с воем брала крутые повороты, я приводила в порядок платье, а в висках у меня радостно стучало: победа, победа, победа! Дитер неудержимо мчался навстречу своему окончательному краху. Мчался с какой-то отчаянной одержимостью, словно надеясь на чудо, которое заставит жизнь повернуться к нему своей счастливой стороной.

РЕНИ

Крохотный вагончик узкоколейки катил в те места, где прошли детские годы Хеннера. Предстоящая встреча казалась нам веселым приключением, и ничто не предвещало катастрофы, к которой мы неумолимо приближались. Грязь в купе была просто жуткой, обивка из искусственной кожи клочьями свисала с сидений.

Дождь за окнами прекратился, тучи начали редеть, и через голубые просветы выглянуло солнце.

По сторонам проползали деревни, погруженные в дрему, влажная земля курилась паром. Я была счастлива, что мы наконец-то хоть на два-три дня избавимся от скуки городской жизни, но Хеннер явно нервничал. Сам того не замечая, он мял и мял давно погасшую сигарету о дно пепельницы, так что та в конце концов опрокинулась, и все, что в ней было: обгорелые спички, окурки, обглоданные вишневые косточки, колбасные обрезки, — разлетелось по полу, пополнив хлам, валявшийся в купе. Я была убеждена: Хеннер волнуется из-за предстоящей встречи с друзьями детства. Сейчас-то я понимаю, что это был самый обыкновенный страх — страх снова оказаться в собственном прошлом. Хеннер знал, что будет его недостоин. А может, он уже тогда предвидел, чем все кончится? Да, в общем-то, я ни капельки не жалею, что все так вышло: пусть уж лучше горькая правда, чем лицемерная ложь. За жизненный опыт приходится дорого расплачиваться. И, быть может, эта встреча с друзьями детства, несмотря на все нелепости и недоразумения, даже чем-то обогатила всех нас. Ведь теперь от каждого зависит, как обойтись с тем, что он узнал о самих себе и о других.

Анне и Герду, во всяком случае, придется снова настраиваться на нормальную жизнь. Роль изгоев общества, которую они разыгрывали друг для друга и для нас тоже, исполнена до конца. Кулисы убраны, от подмостков остались зола и пепел. У Марги тоже появился шанс наладить жизнь — ведь она смогла увидеть своего единственного и неповторимого без его вечного превосходства, со всеми уязвимыми местами. Если и после этого она не сумеет с ним сладить — ей уже ничто не поможет.

Да и для нас с Хеннером будущее опять открыто. До этой встречи я не могла уйти от него, мне казалось, что я обязана быть с ним — ведь ради меня он развелся с женой. А сейчас меня ничто не удерживает: я снова могу трезво мыслить и принимать решения, которые меня устраивают. И я поступлю именно так, потому что поняла: больше всего на свете Хеннер боится сделать ложный шаг и из-за этого готов примириться с любыми обстоятельствами.

Наверное, я вижу все так отчетливо из-за того, что меня занесло в эту компанию совершенно случайно. А когда смотришь со стороны, замечаешь все яснее и четче. Другие просто толклись во дворе, как слепые…

Но тогда, сидя в вагончике узкоколейки и направляясь на встречу, которую придумал Герд, я ничего подобного даже не предполагала. Хеннер нервничал, а я вся была переполнена радостным ожиданием.

РОТКОПФ

Когда к нам провели узкоколейку, в деревне началась новая жизнь. С тех пор, правду сказать, прошло уже добрых восемь десятков лет. При прокладке железной дороги засыпало двоих рабочих — это когда ее вели через Волчий склон. Память о них мы должны всегда хранить в наших сердцах, сказал, давая мне напутствие, отец, который до меня сорок лет был начальником станции. Между прочим, при нем не было на дороге ни единого происшествия, к чему, честно сказать, стремлюсь и я.

Стремлюсь даже после того, как я узнал, что моя Гизела ошивается там, наверху, в этой усадьбе Фронхаг… Впрочем, отец ведь предупреждал, что дорога несет с собой разные напасти. И он имел в виду не только ту фуру с сеном, на которую в сорок третьем у разъезда налетел поезд. Упряжку проволокло почти до самой рощи. На похоронах, кстати, отец держал речь вторым, сразу после пастора.

Вообще-то, когда в деревню попадали чужаки — проездом или останавливаясь надолго, — хорошего они приносили мало. В марте тридцать первого, рассказывал отец, к нам приехал новый учитель. Ну, с ним и спуталась дочка Зегемюллера. А осенью, когда ей уже никак невозможно было спрятать свой живот, она отправилась навсегда в деревенский пруд. Ей еще и четырнадцати не было. Единственный ребенок в семье, между прочим.

А еще отец распознал одного беглого преступника, который хотел снять комнату в здании бывшего суда. Сразу после войны это было. Фотография с объявлением о розыске висела прямо над окошком кассы в здании вокзала. Позже, правда, сказали, что тут путаница вышла, но толком так никто ничего и не узнал.

Чего ж удивляться, если мы не слишком-то доверяем чужакам!

По будним дням сюда приходят четыре поезда. Особенно мы приглядываемся к тем, кто приезжает с последним. Само собой, я сразу заприметил эту парочку, которая явилась на встречу во Фронхаг. И если я взялся помочь им, так больше из бдительности, а вовсе не для того, чтобы подзаработать. Ну а то, что потом случилось в усадьбе, лишний раз доказало: отец говорил сущую правду.

АННА

Марга и Дитер приехали утром на машине — они были первыми из гостей. Дитер торжественно вручил мне подарок — целый ящик водки. И пока они перетаскивали в дом вещи, осмотрительно обходя лужи во дворе, у меня начали зарождаться мрачные предчувствия: зачем только мы затеяли эту встречу!

Марту, которую я совершенно не знала, ничто, казалось, не занимало, кроме собственной мигрени. В отличие от нее Дитер повел себя сразу как хозяин. Он тщательнейшим образом обследовал все, что попадало в поле его зрения. Мне доставляла почти физическую боль та бесцеремонность, с которой он обшаривал взглядом каменные ворота, перила, фонари при входе… Все, к чему прикасались его пальцы — короткие, не знающие покоя, — тут же теряло, казалось, свою непорочность.

— Вот здесь, — говорил Дитер, — если мне не изменяет память…

Ну да, конечно, память ни разу не изменила ему, ничто хоть сколько-нибудь значительное не было забыто. Пальцы его ощупывали все новые и новые жертвы. Я смотрела на них, и даже ненавистный страшный двор после того, как Дитер его залапал, внушал мне теперь сострадание. И разве смогу я когда-нибудь признаться, что значил для меня этот двор на самом деле!

Со временем названия теряют свою изначальную сущность. Хранимые под спудом годов, они постепенно утрачивают то, что под ними подразумевалось когда-то. И становится страшно от того, что и мы можем когда-нибудь вот так же, безымянные, навсегда исчезнуть из этого мира. Потому-то и взываем мы к своим воспоминаниям…

О, тот миг, когда я впервые увидела наш двор — место, предназначенное стать нашим домом, после сотни временных пристанищ! И вот все эти годы роюсь я в развалинах прошлого, веря, что именно в тех первых впечатлениях была скрыта истина.

Все эти годы?.. Нет, пожалуй, не все, а начиная с того времени, как мы возвратились сюда снова. Но, как бы там ни было, я продолжаю свой поиск…

Помню, усадьба показалась мне тогда просто чудовищной по своим размерам. И чужой тоже. Кажется, я пыталась найти тайную закономерность в путанице построек. А может, тогда, после холода бесконечных странствий, я ощутила тут что-то вроде тепла родного очага и лишь теперь уже не чувствую себя здесь дома.

Видения, видения… Они возникают в памяти одно за другим как немые свидетельства минувшего в неверном, меняющемся свете времени — давние и более близкие. Но нет среди них ни одного, которое воскресило бы то, первое чувство: да, именно так это было, именно так я это ощущаю! И остается лишь предполагать…

Мне кажется, вся моя жизнь — непрерывное странствие. Вечер — всего лишь остановка, но не приход в родной дом. А утро — не расставание на время, а продолжение все того же бесконечного пути. Постоянное чувство утраты родины. И отсутствие боли от этой потери, уже ставшей привычной. Спроси я себя: когда, где, что было со мной, — вместо ответа я лишь пожала бы плечами. Названия мест не имели для меня ни малейшего значения.

А может, того мгновения, которое я так хочу вспомнить, вовсе и не существовало? И лишь отчаяние, с которым я ищу его, придает ему бытие и значимость?

Но откуда же тогда во мне эта неутолимая страсть прочувствовать все сначала? Или все прогорело, как солома? Нет-нет, все-таки что-то зародилось здесь после того, как прекратились наши скитания. После кочевой жизни среди тех, кто презирал названия, так что я тоже вынуждена была молчать, здесь мне пришлось заново учиться произносить слова. Или по меньшей мере создавать видимость того, что я могу говорить.

Именно здесь началась моя борьба за самоутверждение — сначала как борьба за право быть женщиной, за любовь. Борьба, которая грозит для меня истощиться от постоянного ожидания быть любимой… И еще — от страха, что то, чего я так трепетно жду, произойдет вот в этой самой отвратительной клетке, прутья которой как бы оживают, наливаются мужским вожделением и все теснее смыкаются вокруг меня.

…Я сижу за партой, склонившись над листом миллиметровой бумаги, — единственная ученица, оставшаяся в классе. Нетерпеливое покашливание учителя звучит угрожающим предупреждением. Поднять глаза у меня не хватает духу. Линейка и циркуль мечутся между осями координат. Моя задача: найти, с каким географическим пунктом из числа нанесенных на карту перекрещивается линия моей жизни. Координаты танцуют по миллиметровке, скрип учительского стола становится все более грозным. Я продолжаю сидеть за партой, пузыри от слез вздуваются на бумаге между моими беспомощными пальцами.

И вдруг я вижу: координаты, расплывшиеся на листе, сходятся на точке с надписью «Фронхаг». Я усердно тяну руку. Ответа нет. Учитель уже покинул класс. В гулком пространстве опустевшего помещения витает мой беззвучный вопрос: и это то самое место, откуда начались мои житейские утраты?

Звонок. Я лихорадочно запихиваю тетрадь в ранец, а вместе с ней и оставшийся без ответа вопрос — нерешенную задачу собственной судьбы.

ХЕННЕР

Самым черным днем моей жизни, я считаю, был тот, когда я получил приглашение на встречу. Если бы я мог предвидеть, что из всего этого выйдет, ни за что на свете не дал бы согласия. Скорее, я, хоть и предчувствовал неладное, решился на поездку только из-за Рени, которая, в сущности, и подстрекнула меня на эту затею?..

Может, эта ошибка была лишь логическим следствием других житейских просчетов? Тогда, очевидно, самым черным днем моей жизни надо считать тот, когда я решился расстаться с семьей, чтобы уйти к Рени.

Ужасней всего то, что теперь я раскрылся перед старыми приятелями. Своим молчанием все эти годы я возвел оборонительный вал вокруг моей личной жизни, и вот теперь он рухнул. Не этого ли и добивалась Рени, чтобы таким способом оборвать нашу связь? Нет-нет, нельзя быть несправедливым. В конце концов, не кто-нибудь, а Герд заварил эту кашу. Не мог больше переносить своего унижения, так решил унизить еще и нас. Рени молода и наивна, но Герд-то должен был сознавать, какую опасную игру он затеял!

На конверте с приглашением старый адрес был перечеркнут и почерком моей был шей супруги был написан новый, рядом с которым она поставила вопросительный знак, словно давая понять, что не уверена в моем нынешнем местонахождении. Раскрыв конверт на лестничной площадке и прочтя приглашение Герда, я вдруг почувствовал страх и возбуждение, как будто неожиданно получил повестку в суд. К чему вспоминать времена, с которыми мы бесповоротно расстались? И это прощание — разве не было оно суровой неизбежностью, разве не означало движения вперед? Пуповина, связывавшая нас с прошлым, отрезана раз и навсегда, и если что и имеет смысл, то только настоящее. А картины прошедшего — уже из другого мира, из чуждого для нас бытия…

В квадрате двора топорщилась невысокая пристройка — она выглядела там, будто кожаная заплатка на заднице. На фахверковом фасаде угрожающе распростер руки сказочный лесной великан, защищая вход. Как мы обнаружили, обитую ржавыми железными лентами дощатую дверь можно было приподнять, так что щеколда выпадала из защелки. Внутри все было завалено покрытыми слоем пыли деревянными ящиками, грудами инструмента, чуть дальше громоздился высоченный шкаф. По узкому проходу можно было пробраться к простой двери с металлической полоской на косяке. За ней располагалась спальня доктора, которую он несколькими ловкими манипуляциями превращал по утрам в приемное отделение. Там-то, в старой лакированной шкатулке, Карина и нашла тогда золото…

Каждый раз на заре, когда звонарь местной церквушки только поднимался на колокольню, доктор спешил вниз, к речной низине, со своей немудреной рыбацкой снастью — ореховыми удилищами, крючками, изготовленными собственноручно из загнутых булавок, поплавками из пробок, надетых на срезанные дудки гусиных перьев.

Как только доктор удалялся, я взбирался на острые плечи Дитера и занимал свой привычный пост — в развилке посреди ветвей старого каштана. Отсюда, через ворота, просматривалась вся местность вплоть до реки, а в окне сарая я видел Карину, колдующую над арсеналом докторских инструментов. Ее волосы свисали над столом, как волшебный платок иллюзиониста.

Окно не пропускало звуков, и я всерьез воображал, что и там, внутри, все совершается в таинственной, торжественной тишине. Маленькие руки Карины летали так быстро и ловко, словно каждое движение было ею тщательно разучено и отрепетировано.

Анна, Герд и Дитер по очереди забирались на зубоврачебное кресло, и Карина вдавливала им в дырки от выпавших молочных зубов комочки золота. Потом, на деревенском рынке, они на глазах у торговцев вырывали золото изо рта в доказательство того, что оно не ворованное, и обменивали на яйца, сало и прочую снедь. Из всей нашей компании только я был избавлен от этой процедуры, потому что все зубы у меня уже заменились. Благодаря изобретательности Карины мы и выжили в те голодные годы.

Если добыча на рынке была особенно богатой, то я отказывался от скудного домашнего ужина — картошки в мундире и творога. С гордостью выкладывал я на стол свои сокровища. Мать с отцом жадно набрасывались на еду. При этом они не поднимали на меня глаз и не задавали ни единого вопроса.

Не знаю, сколько прошло времени, пока доктор обнаружил пропажу. Хотя не было ничего проще, чем заподозрить нас, он не стал поднимать шума. Скорее всего, чтобы не устраивать нового скандала — их и так хватало с избытком на нашем дворе. Тем не менее он без всяких объяснений попросил деревенского кузнеца перегородить дверь, ведущую в сарай, стальным рельсом.

Но мы уже специализировались на другом источнике пропитания. Когда в деревне начинали забой свиней и устраивали праздники, Карола заранее указывала двор, где приступали к чистке котлов для варки колбасы. Карина разрабатывала план операции, и она же всякий раз выискивала моральные оправдания для наших действий. Затевая очередной поход, мы были убеждены, что наша цель состоит вовсе не в том, чтобы набить пустые желудки, а чтобы сделать этот мир хотя бы чуточку справедливей. Именно поэтому, как я думаю, мы беспрекословно позволяли в те годы командовать нами девчонке. И хотя между взрослыми членами наших семей, которые ютились впритык друг к другу, постоянно вспыхивали ссоры, нас, детей, ничто не могло разъединить.

Я рос быстрее остальных, и у меня раньше других начал ломаться голос. В нашей неписаной табели о рангах я, таким образом, был вторым после Карины. Долгое время я верил, что рано или поздно она станет моей женой. Да и она считала меня своим главным доверенным лицом. Когда мы перелезали через забор, Карина всегда становилась на мои плечи. И, прежде чем открыть свои планы нашей маленькой банде, она обсуждала их со мной. Поэтому меня точно громом поразило, когда я увидел, что между ней и Гердом что-то есть. И, точно по мановению волшебной палочки, я стал последним в нашей компании. Тогда я впервые узнал, как мало значат все планы и правила игры, когда в дело вступает любовь.

Но все это был опыт переходного возраста, давно ушедший в прошлое. И какой смысл, спрашивал я себя, испытывать к нему непреходящую ностальгию? А тем временем непрошеные воспоминания, вызванные письмом Герда, оживали сами по себе и воображение рисовало все новые и новые кусочки жизни давних лет. Тех лет, когда — теперь я это отчетливо понимаю — началось для меня медленное угасание чувства собственного достоинства, определившее всю мою последующую жизнь.

ДИТЕР

У меня до сих пор хранится фотография нашего класса — мы снялись прямо на ступеньках, выходящих во двор школы. На переднем плане — самоуверенные сынки деревенских богатеев. Чуть позади, на той неопределенной дистанции, которая ничему не мешает, но многое делает возможным, — сельские девчонки с огромными бантами в косах. Мы, дети переселенцев, — в сторонке, отдельной группой, прижавшиеся друг к другу. Овцы, отбившиеся в грозу от стада. В центре, точно на ничейной полосе между разными мирами, — наша учительница.

Фото подвернулось мне как раз в тот вечер, когда мы получили приглашение Герда. Чистая случайность, конечно. Лишь сейчас я заметил, что наша учительница была совсем еще девчонкой — сегодня я годился бы ей в отцы. И как только она ухитрялась вести в одном помещении параллельно сразу четыре класса, каждый из которых был расколот на враждебные группировки? Что ж — времена первопроходцев…

Неожиданно во мне проснулось чувство, похожее на страсть криминалиста: неплохо бы выяснить, как Анна и Герд сумели преодолеть свой застарелый конфликт. Чуда от поездки я не ждал. Но все же как-никак это могло скрасить мои ставшие чересчур уж мещанскими будни. Кто хочет сберечь в себе творческое начало, нуждается время от времени в сильных ощущениях. Марге с ее кухонным кругозором домохозяйки, конечно, этого не понять. Чего только я не предпринимал, чтобы переубедить ее! Я приводил ей примеры из истории, включил в число своих аргументов даже факт из биографии Гёте, который, уже будучи стариком, домогался любви девятнадцатилетней девушки.

Свинство, ответила Марга.

В общем-то, я и до этого разговора знал, что бессмысленно рассчитывать на ее понимание, а уж тем более на поддержку. Что я сам должен организовывать для себя эмоциональную разрядку. Может, мне следовало бы отправиться на встречу без Марги, но это кончилось бы не чем иным, как очередным унизительным для меня семейным скандалом.

…Мы такие, какими сделали себя сами. Мы проложили путь в свое сегодня, и по этому пути нам идти дальше. Разве не служит это оправданием того, что порой нам приходится останавливаться и бросать взгляд на пройденное?

Нас было шестеро во дворе: Анна, Карина, Хеннер, Феликс, Герд и я, отделившихся вместе с родителями от огромной колонны силезских переселенцев из Польши, направлявшихся после войны в Баварию. Стоит мне закрыть глаза, и в памяти, точно затертая кинолента, вновь и вновь повторяется эта сцена: наши повозки, выстроившиеся четырехугольником посреди заросшей травой деревенской площади, — крепость на колесах вокруг старой липы. Женщины под брезентом, мы между колес. Напротив — молчаливая стена жителей деревни. В центре, на нейтральной полосе, — представители общинного совета и наши отцы.

Намерения их — это видно сразу — в корне расходятся. Мы просим пристанища — лошади устали, дальше двигаться невозможно. Деревне же не нужны лишние рты. Переговоры прерываются. Для нас это означает: осадное положение! Мы, пацаны, набираем под телегами камней побольше и покрупнее — они будут нашими пушечными ядрами… Только не кипятиться, усмиряют нас старшие. У деревенских руки тоже сжимаются в кулаки. На той стороне в качестве миротворца выступает сам бургомистр. И опять на сцену выходят парламентеры.

Да, как говорится, — время первопроходцев…

Страсти неожиданно разрядил доктор. Он заявил, что готов хоть сейчас приступить к практике. А то, что в деревне не было зубного врача, стало ясно сразу, как только первый же из деревенских мужиков во время перепалки раскрыл рот. После заявления доктора бургомистр коротко бросил: так и быть, в двадцати минутах хода отсюда стоит брошенная усадьба, причем все постройки там в отличном состоянии. Длинные рыжие волоски, густо росшие из его ноздрей, еще дрожали от возбуждения. Мужики заворчали, но уже не так громко, как раньше. На некоторых лицах появились ехидные усмешки.

…Следующий кадр: наша колонна сворачивает вслед за бургомистром с наезженной дороги на узкий проселок. Эскорт любопытных, следовавший за нами на некотором удалении, остается на дороге. Вскоре мы замечаем небольшую усадьбу. Здесь, говорит бургомистр.

Одичавшая кошка удирает от нас в поле, вороны с карканьем разлетаются в разные стороны. Ржавый плуг, наполовину вросший в землю, одиноко торчит на обочине. Бургомистр уходит, напоминая:

— И не забудьте: с утра люди пойдут лечить зубы!

Створки ворот, вывороченные вместе с петлями, были просто приставлены к опорам, и, когда мы попробовали их открыть, они грохнулись наземь. Во дворе валялся всякий хлам, на который мародеры, как видно, не позарились даже при дневном свете. Дверь в дом тоже была выбита. Под ветром хлопали раскрытые оконные рамы без стекол.

Вот так мы и начали обживаться. Мы — это пять семей, не считая доктора и Феликса, который потерял где-то своих родителей и которого от самого Хемница опекала мать Карины. Днем всех нас, ребятишек, выгоняли на улицу, даже в непогоду, — перенаселение…

Когда первые пациенты, явившиеся к доктору, ознакомились с нашим бытом, они вынесли безапелляционный приговор: бедлам, как у поляков. Этот приговор, выражавший отношение к нам всей деревни, вынуждал нас постоянно быть готовыми к отпору. В школу мы ходили только все вместе и при стычках с деревенскими сверстниками становились спина к спине. Когда мы были рядом, трогать нас никто не осмеливался.

Голод мучил нас постоянно. Мы бегали в поле, чтобы тайком полущить зерно из колосьев или накопать картошки. А когда осенью в деревне пришло время резать свиней и начались праздники, наша маленькая банда уже была готова к действиям. Мы согласились принять к себе и Каролу, девчонку из деревни, которая втюрилась в Герда. Она-то и была нашей главной наводчицей.

Никто из нас не ощущал угрызений совести. Ведь все в этом мире было устроено не в нашу пользу, и, чтобы выжить, приходилось исправлять его несовершенства. Сегодня я, пожалуй, осмелился бы утверждать, что мы были первыми коммунистами в деревне.

В общем-то, мы были и остались до сих пор чужими друг другу, но это, наоборот, скрепляло наш союз. А в сущности, подлинным центром притяжения его являлась Карина, хотя этого открыто никто не признал даже сегодня. Она как бы воплощала собой все те тайны, которые для нас, подростков, были связаны со словом «женщина». Болтая с Анной или Каролой, я чувствовал себя с ними на равных, но стоило Карине ненароком коснуться меня, это действовало, как удар током. Ее руки казались мне всезнающими — им были подвластны те вещи, которые магически притягивали меня и в то же время держали от себя на почтительном удалении.

Дрожа ночью в кровати от переполнявшего меня возбуждения и боясь шевельнуться, так как рядом спали родители, я вдруг с таким ошеломляющим чувством реальности ощущал эти всезнающие руки Карины на своем разгоряченном теле, что сразу же приходило удовлетворение. Даже и сейчас, во время бессонных ночей, когда рядом во все горло храпит Марга, я чувствую искушение снова испытать подобную радость самооблегчения.

Конечно, и в те годы нас терзали страхи и предрассудки, но мы легко мирились с этим. Картина мира, созданная нами, намного превосходила ту убогую реальность, в которой были повинны наши отцы. Это давало нам уверенность в успехе любого предприятия. А значит, оно всегда завершалось удачей.

ХЕННЕР

Обрывки воспоминаний, разрозненные осколки образов, теснящиеся в сознании без всякой связи друг с другом…

Миниатюрные груди фрау Менцель, новенькой учительницы. Они словно таинственные живые существа, спрятавшиеся под цветастым ситцем ее платья. Проверка знаний. Вопрос сыну пекаря Росвурму: назвать притоки Эльбы. Он не двигается с места, лишь смахивает прядь волос со лба и бурчит себе под нос: а на кой мне это польское логово?

— Но Эльба не течет через Польшу, — осторожно поправляет учительница.

— Если хочешь и завтра жрать у нас хлеб, — орет разъяренный Росвурм, — отвали от меня и спрашивай другого!

Мягкие холмики, которые до сих пор плавно покачивались в такт шагам учительницы, словно каменеют. Но вдруг неожиданно поднимается чья-то рука и, как из пулемета, выпаливает выученное наизусть: Изер-Мольдау-Гербилина-Дёльниц-Эльстермульде-Заале-Нутэ-Орэ-Хафель-Аланд-Лёкниц… Зашифрованное объяснение в любви. Неужели это я?..

— Садись, отлично, — говорит учительница.

Угрожающий стук парты. Оттфрид, прыщавый отпрыск богатея Ляйба, поднимается со скамьи, расстегивает массивную бляху ремня, вытаскивает его из брюк и, помахивая им в сторону фрау Менцель, орет:

— Кто ставит пятерки полякам — сам поляк!

Учительница бросает умоляющие взгляды на учеников. Те с ухмылками следят за ходом дуэли.

— Неслыханно! — кричит учительница. — Я сейчас же иду к директору!

Молодой Ляйб загораживает выход из класса.

— Тебе не выйти отсюда, пока не докажешь, что ты не полячка! Нам такие учителя не нужны!

Под цветастым ситцем бушует буря. Костяшки пальцев фрау Менцель, впившихся в края кафедры, белеют, как у покойника. Я вижу, как встаю с места, ровным шагом подхожу к Ляйбу и точным ударом в челюсть очищаю от него выход из класса, а потом успокаивающе кладу руки на дрожащие бугорки под ситцем. На самом деле я сижу за партой, мокрый от возбуждения, и слежу за исходом необычного поединка.

Стук другой парты. Рядом с Ляйбом становится Росвурм… Нет, то, что происходит в классе, не озорство, для нас это слишком серьезно.

— Ну, исправляй же! — Ляйб постукивает ремнем по своей толстой ляжке.

С невидящими от слез глазами учительница дрожащей рукой зачеркивает мою оценку в журнале. Я бросаю презрительный взгляд на вялые выпуклости под цветастым ситцевым узором.

И на этот раз справедливость снова восстанавливает Карина. Утром по дороге в школу мы видим огромные буквы на воротах усадьбы Ляйбов: «Долой кулаков! Равноправие — для всех!» В деревне брожение, но никто не осмеливается открыто выступить против лозунга и его авторов. В конце концов козлом отпущения становится жена старшего Ляйба — при помощи щетки и щелочи она кое-как очищает ворота.

В саду за домом мужчины возделывают табак. Протесты наших матерей, которым вместо этого хотелось бы видеть там капусту, огурцы или помидоры, бесплодны. Связки табачных листьев вывешиваются для провяливания под крышей сарая. Мы отрываем отдельные листья, режем их на мелкие кусочки ржавой бритвой. Иногда в табачную смесь попадает и кусочек кожи с кончика чьего-нибудь пальца. В церкви, на детских богослужениях, Феликс незаметно отрывает от молитвенника узенькие полоски и, ловко работая пальцами, свертывает из них сигареты. Завершает он эту операцию языком, обильно смоченным слюной.

А потом, во время сборищ нашей маленькой банды, ее месторасположение выдают густые клубы табачного дыма.

Дом на дереве соорудил Феликс. Он избрал для него раскидистую крону старой груши. Причем умудрился даже сделать крышу — из двери заброшенного коровника — и веревочную лестницу.

Ветер треплет над воздушной крепостью наш флаг — флаг вольных разбойников. Отсюда, сверху, заметно любое продвижение неприятеля к нашему лагерю. Летом через поле к усадьбе прокрадываются деревенские мальчишки. Тогда объявляется тревога, словно вблизи появилась волчья стая. Наверху у нас всегда хранится достаточный запас камней — на случай военных действий.

Однажды в перестрелку между двумя враждующими армиями забрело деревенское гусиное стадо. Вечером по усадьбе Фронхаг гулял аромат жареной гусятины, как будто на дворе стояло уже рождество.

Еще одно наше занятие — походы за «бычками». Когда в деревенской гостинице кончаются танцы, на полу всегда остаются окурки. «Бычок» надевается на иголку и передается по кругу — одна затяжка на каждые легкие. Этот ритуал — что-то вроде кровного братства или священной клятвы…

То, что было, давно в прошлом. И какое мне сейчас до всего этого дело?

АННА

Ах, эти упражнения, которые тайком проводила с нами Карина, чтобы преподать нам уроки жизни!

Мы уходили на дальний пустырь и отрабатывали по двое разные приемы. По сути, все они сводились к тому, чтобы поймать партнера в так называемый «замок». Для этого надо было, изловчившись, оказаться во время «поединка» у партнера за спиной, быстро просунуть ему под мышками руки и замкнуть их на затылке. Вот тут-то и начинались страдания жертвы — в зависимости от силы, с какой ты давил на затылок. Ослабление усилий давало передышку, новый нажим причинял еще более мучительную боль. Игра в жестокость, смысл которой заключался во власти над чужим телом.

Попавший в ловушку становился беспомощной жертвой другого. Борьба прекращалась лишь после того, как у противника уже не оставалось сил для сопротивления и он полностью отдавался на милость победителя.

Как же мучительно долго держал меня Герд в своем «замке»! Как мучительно долго терзал он меня, то давая надежду, то причиняя еще более невыносимую боль! Когда же я утратила бдительность и позволила подобраться ему ко мне сзади? Я чувствовала его дыхание у себя на затылке и испытывала попеременно то страх, то наслаждение. А в конце концов все завершилось свинцовой тяжестью в душе и полным измождением сил.

Может быть, надо было прекратить борьбу, подчинить себя его воле?.. Наш поединок давно приобрел характер одной лишь видимости. И какие приемы могли бы помочь мне? Ведь Карина научила нас только нападать, защищаться же мы не умели.

Наверное, эти упражнения на пустыре и выработали у меня то самое чувство сопротивления любому прикосновению к моему телу, ибо я воспринимала его не иначе как нападение, как попытку изнасилования. А была ли я вообще способна на другое?

Сейчас я твердо знаю: моя страсть к Герду вспыхнула только из-за того, что он ходил с Каролой. Они всегда были вместе. Из раздобытых нами припасов, которые мы тащили в свой лагерь, она выбирала ему самые вкусные вещи. Раздираемая ревностью, я пожаловалась Карине. Та постучала себя по лбу: у тебя, видно, не все дома!

Когда случилась эта трагедия с противотанковой миной, чего я никак не желала Кароле, плакать я все равно не могла и была уверена, что Герд теперь придет ко мне. Жажда обладать им рисовала в моем воображении самые вожделенные картины. Однако после похорон Каролы Герд мог целыми днями не проронить ни единого слова. И вдруг — о боже! — я увидела, что они прогуливаются вдвоем с Кариной, взявшись за руки. Самообладание покинуло меня, я была готова добровольно попасть к нему в «замок», лишь бы он остался со мной. Но он уже принадлежал Карине — весь, без остатка.

Все вечера я проводила теперь на крыше, откуда наблюдала, как они целовались в кустах терновника. Поведение нашей предводительницы казалось мне подлым предательством, и я пробовала подбить мальчишек взбунтоваться против нее. Когда я заговорила об этом с Дитером, тот лишь ухмыльнулся: если тебе так хочется, приходи ко мне…

В ночь отъезда Карины в окружную школу молодежного актива я забралась в сарай и была немой свидетельницей того, что происходило между ними. Мне хотелось умереть, но я знала, что это их последняя ночь — Карина уедет, а я останусь.

Утром мы проводили ее на вокзал. Мы клялись друг другу никогда не забывать того, что связывало нас все эти годы. У меня не выходила из головы ночная сцена в сарае, но я не обмолвилась об этом ни словом. На прощанье мы с Кариной обнялись и расцеловались. В тот же вечер Герд сделал из меня женщину. На том самом месте, где провел последнюю ночь с Кариной. Большего удовлетворения в нашей последующей жизни с Гердом я уже никогда не испытывала.

ГЕРД

Разжечь бы печку…

Лезвие ножа легко отсекает щепку за щепкой — для растопки. Кухня пропитывается смолистым ароматом.

В глазах у меня — упругие икры Анны, мелькающие под задравшейся юбкой. Ее голые ноги хлюпают по мокрой траве луговины. Они имитируют бегство, хотя напряженная спина и приподнятые плечи выдают ожидание момента, когда я ее настигну. И она легко отдается во власть моих рук. Я обхватываю ее сзади, чувствую, как под пальцами твердеют ее груди, кладу руки ей на затылок. «Замок» защелкивается! Анна прижимается ко мне своим плотным телом. Разбуженная плоть. Детская игра… Она соблазняла меня с какой-то ненасытностью.

— Дай, пожалуйста, прикурить!

Анна, закутанная в кофту и шарф, протягивает мне спичечный коробок. Испуганно вздрагивает, когда наши руки на мгновение соприкасаются. Коробок падает на пол. Из распахнутой печной дверцы веет холодом.

…Да, мы больше не те, какими были когда-то. Вокруг нас кружат обрывки воспоминаний, которые ничто уже не сможет связать воедино.

ХЕННЕР

Порой у меня закрадывается подозрение, что никаких историй, которыми было отмечено наше детство, вовсе не существовало. Просто мы сами возвели в своем воображении эти конструкции прошлого, чтобы заполнить ими пустоты настоящего.

ДИТЕР

Взрослея и разъезжаясь в разные стороны, мы обещали друг другу постоянно давать о себе знать. Когда поезд, в котором я покидал родные места, тронулся, у меня заныло сердце — я готов был выпрыгнуть из вагона, чтобы остаться… Но жизнь есть жизнь. Хеннер вскоре женился, Анна и Герд начали жить вместе.

В сущности, я никогда не любил писать писем. Став студентами, мы время от времени еще обменивались открытками, да и то обычно во время каникул. Что касается Феликса, то он вообще бесследно исчез. Как это случилось, для меня до сих пор остается загадкой. От Карины приходили иногда новогодние открытки с напечатанными типографским шрифтом стандартными поздравлениями, потом и они прекратились. До нас дошли слухи о ее продвижении в высокие сферы.

Ну а с тех пор, как я начал преподавать в институте, я полностью утратил связь со всеми членами нашей компании. Честно признаться, при не столь гигантских размерах нашего государства умудриться потерять связь с друзьями не так-то просто. К тому же в последнее время годы, проведенные в усадьбе Фронхаг, как бы вновь приблизились, опять обрели значимость. Они для меня как источник питания, от которого я могу подзаряжать аккумулятор своей душевной энергии. Разве понять это Марге, выросшей в скучном однообразии детской!

И вдруг — это приглашение. Я не имел ни малейшего понятия, как складывалась все эти годы жизнь Герда. Насколько мне было известно, он работал где-то в газете и, в общем-то, процветал. Если бы мне сказали, как все обстояло на самом деле, кто знает, решился ли бы я на эту встречу.

ХЕННЕР

Я знал, что Герд попал в серьезную переделку. Наша переписка прекратилась много лет назад, лишь время от времени мне попадалась в газете его фамилия.

Однажды вечером жена принесла мне конверт — она его уже распечатала. Это была одна из ее отвратительных привычек — полагать, что она имеет право читать все приходящие мне письма. Я и без того не собирался от нее ничего скрывать, но это абсолютное отсутствие внутреннего такта приводило меня в бешенство.

Под письмом стояла подпись Герда. Видимо, он сам бросил его в наш почтовый ящик, потому что на конверте не было ни марки, ни почтового штемпеля. Никогда не забуду охватившего меня странного чувства, с которым я торопливо пробегал глазами строчки. Как будто через дистанцию во многие годы мне навязывали воспоминания, которых я совсем не хотел. Воспоминания о той поре, когда для нас, казалось, не было ничего невозможного.

Герд писал, что очень хотел поговорить со мной, но что меня не было дома. Его уволили из газеты, читал я дальше, и ему грозит партийное разбирательство. Причиной было, по его словам, то, что он опубликовал интервью, не завизировав его у своего собеседника — врача, которому самовольно приписал высказывание о верности идеям социализма. Когда интервью уже появилось в газете, врач, оказывается, подал заявление на выезд в Австрию.

Конечно, писал Герд, как журналист я виноват в искажении высказываний врача. Но мне же пытаются приписать умышленный подлог! Что остается теперь делать? Другой профессии я не имею. А ведь если вылетишь из газеты, тебя больше не возьмет уже ни один редактор.

Держись-ка лучше в стороне, заявила, узнав обо всем, жена. Несчастья передаются, как зараза, а партийное разбирательство не шутка. Можно и самому запросто влипнуть в историю, хоть ты ни в чем не замешан.

Такой подход тоже был типичным для моей супруги. Держись в стороне! Как часто приходилось мне выслушивать от нее эту фразу во время нашей совместной жизни. Связывает ли меня с кем что-либо, обязаны ли мы чем-то друг другу — это ее совершенно не интересовало.

Разумеется, я не собирался держаться в стороне. В тот же вечер я написал Герду ответ. Что я возмущен несправедливостью по отношению к нему — если, конечно, все обстоит на самом деле именно так, как он утверждает. И что, по моему глубокому убеждению, должны найтись пути и средства, чтобы восстановить справедливость. Я писал, что сам, правда, в моем скромном положении среднеоплачиваемой ученой крысы, вряд ли могу быть чем-нибудь ему полезен. И что советую обратиться к Карине, которая занимает какое-то влиятельное положение, тем более что раньше между Гердом и ею…

Не знаю, пытался ли он разыскать Карину. Во всяком случае, на мое письмо он не ответил. Да и о делах Герда я больше ничего не слышал, к тому же мне хватало собственных забот — и на работе, и в связи с разводом… И вдруг я получил приглашение Герда. Тогда я впервые узнал, что он купил имение Фронхаг. В таком случае, подумал я, дела его не так уж плохи.

АННА

Он пришел в редакцию и увидел, что его стол опечатан. Зарплату, сказали ему, он будет пока получать как и раньше.

— Социализм!.. — бросил Герд в ответ.

Такого цинизма за ним раньше не замечали. Ему предложили работу в архиве или экспедиции, но он отверг все предложения.

Только не носись со своей обидой, как курица с яйцом, сказала я.

Писать я смогу и без должности, за гонорары, заявил Герд. Но он просчитался. Как раз тогда он готовил репортаж о восстановлении почв, подвергшихся эрозии. Все редакции, в которые он направил свой материал, прислали его обратно без каких-либо комментариев. Rien ne va plus!

Он никак не мог переварить это новое отношение к себе. Они же должны различать интересы дела и интересы личности, твердил он. Такого не может быть, по крайней мере у нас!

Переходный период, ответила я.

Герд с яростью захлопнул за собой дверь. Вернулся уже за полночь. Пьяный мертвецки.

— И это выход? — спросила я.

Его язык заплетался: переходный период!..

ГЕРД

Утром, когда я вышел из дома, я увидел, что через двор идет он. Тот самый, кем я мечтал стать. Антипод моего Б. В. На нем был мой костюм, и он казался точной копией моего отражения в зеркале. И в то же время ничего общего со мной у него не было. Непостижимый и загадочный незнакомец удалялся. Твердым, уверенным шагом. Любой из моих знакомых принял бы его за меня. И хотя он ни разу не поднял глаз, меня буквально парализовал страх встретиться с его взглядом. Охваченный ужасом, я ждал только той минуты, когда за ним захлопнется калитка. Наконец я услышал стук ржавой щеколды. Его появление было всегда приурочено к раннему утру, вечером я никогда его не видел.

После ухода из редакции я чувствую, как сильно гложут жену сомнения в моих способностях. Без устали собирает она доказательства моей никчемности. Начиная любое из намеченных предприятий, я ощущаю наблюдение за собой через оптику ее сомнений. И становлюсь еще неуверенней.

Попытка самоутвердиться, обрести веру в свои силы, став владельцем усадьбы, провалилась. Я не поклонник модных мудрствований о раздвоении личности, а заумная болтовня о кризисе собственной индивидуальности нагоняет на меня тоску. Но истина налицо: мы с Анной беспомощно взираем на останки тех, какими, наверное, были когда-то. Неужели тот, с кем моя жена провела больше двух десятков лет, — кто-то другой, а не я? Неужели я все еще тот самый Б. В. — порождение павелковских интриг? До какой черты должен я отступать, чтобы почувствовать наконец твердую почву под ногами — под моими собственными ногами?

Положение, в котором я оказался, было похоже на досрочный уход на пенсию. Деньги я получал, а в газете не работал. Того, о чем я всегда мечтал, — свободного времени — имелось теперь у меня в неограниченном количестве, но это и внушало страх. Я начал страдать бессонницей. Выйдя из дома, когда все еще спали, я бесцельно бродил по улицам. Бездействие угнетало меня.

Первые недели ничегонеделания я переносил еще довольно сносно, рассчитывая докончить материалы, над которыми начал работать. Докончить спокойно, без спешки. Они должны были стать моими лучшими журналистскими находками. Но дальше замыслов дело не шло, я чувствовал себя точно парализованным. Раза два я еще заглядывал в редакцию. Бывшие коллеги при встрече со мной изображали страшную занятость. Они предлагали встретиться либо в кафе, либо, еще лучше, дома. Но никто не хотел, чтобы нас видели вместе в редакции.

До меня стало доходить: скорее всего, редакцию раскритиковали за расхлябанность в работе. Стало быть, начальству понадобился козел отпущения, чтобы смыть с себя это малоприятное пятно. Случай со мной пришелся как нельзя кстати — он должен был явить наглядный пример строгости и принципиальности. Конечно, я мог бы назвать и не такие «ляпы», допускаемые другими сотрудниками, но что теперь было в этом толку?

Каждое утро я буквально бегом спешил к газетному киоску. Открывался он в десять, и мое терпение к этому часу уже иссякало.

Газету я читал теперь другими глазами. Едва заметные непосвященному недомолвки, намеки, перестановки акцентов, которые Павелке когда-то хвастливо выдавал за смелость своей позиции, не представляли для меня больше интереса. С тех пор как я перестал принадлежать к клану «посвященных», мой мозг противился чтению между строк. Теперь я сразу же замечал примитивизм и штампы в материалах бывших коллег. Мне стало не по себе — ведь и я писал точно так же. Я дал себе зарок: если мне когда-нибудь снова придется работать в газете, я буду писать честнее. Но о такой возможности приходилось лишь мечтать. Мое заявление о пересмотре дела, связанного с увольнением, было отклонено.

Тогда-то мне и попалось в рубрике объявлений извещение о том, что неподалеку от нашей деревни продается отдельная пустующая усадьба. Ну конечно же, речь могла идти только о Фронхаге. Это знамение судьбы, решил я, это больше, чем просто случай. В тот же день я отправился в деревню. Сейчас я понимаю: я жаждал морального удовлетворения за нанесенную мне обиду. Усадьба должна была обрести новый статус — стать компенсацией за житейские утраты. Но тогда, разумеется, признаться себе в этом я не мог.

В то самое время ко мне заявился Павелке. Через несколько недель после того, как меня вышибли из редакции. Грязная улитка, оставлявшая после себя липкий след, когда она ползла по редакционным кабинетам. За профессиональную непригодность Павелке уже несколько лет стоял в списке кандидатов на увольнение, но каким-то чудом его всякий раз обходили. Я был начеку: Павелке не приходит просто так, его присылают.

— Ты можешь снова писать, — начал Павелке.

Я молчал. Но чувство внутреннего триумфа горячей волной разлилось по моему телу.

— Ты нам нужен…

Я молчал. Пусть выскажется, пусть выложит все карты, прежде чем я дам ответ.

— Ты можешь работать на договоре — писать за гонорары. При твоей квалификации ты мог бы, безусловно, рассчитывать на самые высокие…

— С перспективой снова стать литсотрудником?

Павелке молчал.

— Значит, меня реабилитировали?

Павелке по-отечески обнял меня за плечи.

— Некоторые вещи, — ласково проворковал он, — решаются намного быстрее, если их не называть своими именами.

— Ладно, подумаю…

— Да, вот еще, — как бы между прочим заметил Павелке, задержавшись у двери, — материалы, конечно, должны быть подписаны псевдонимом.

Так вот, оказывается, в чем состояла суть его медвежьей услуги! Он вознамерился отнять у меня индивидуальность. Право писать получал не я, а некое анонимное «оно»… Шаги Павелке еще разносились по лестнице. Абсолютная шизофрения! Я слышал, что новые обитательницы публичных домов берут имена своих предшественниц, дабы постоянные клиенты не сбивались с толку. Может, и мне стать какой-нибудь Бригиттой из дома «В» — Б. В.?

МАРГА

Он рассказывал мне старые истории, приукрашивая их каждый раз по-новому. Приключения, анекдоты — целые ночи напролет. Так он создавал картину, призванную возвысить его в моих глазах.

Наша семейная эпопея тянется уже восемнадцать лет. Я долго удерживалась от того, чтобы изменить ему, все надеясь: вот появится что-то неподдельное, какое-то подобие реальной жизни. Вроде той, прошедшей, о которой он прожужжал мне все уши. Но слова оставались словами.

Иногда мне казалось: годы взросления были единственным периодом в биографии Дитера, когда он действительно жил по-настоящему. И теперь он должен был окружать то время ореолом исключительности и неповторимости, чтобы избежать ответственности за последующие ошибки.

Тому, кто заживо умер, прошлая жизнь нужна как саван, под которым он прячет иссохший скелет своих чувств.

АННА

Возвращение в дом детства означало для меня одновременно и встречу с природой. Серое однообразие будней в ателье стало уже невыносимым. Вновь и вновь перечитывала я письма Сезанна: после встречи с картинами великих мастеров, утверждал он, надо, не теряя ни минуты, спешить на природу, чтобы в единении с ней возрождать таящиеся в нас тягу к искусству, стремление к прекрасному.

Я лелеяла надежду найти здесь свой собственный Прованс. Память услужливо предоставляла готовые фрагменты. Обещала. Мне виделся зеленый свет в зарослях речной поймы, волны полуденного жара, камыш, весь в солнечных бликах от водной глади старого пруда. Сезанн… Вот он, благодатный, вольный край!

А потом этот ужасный шок: бесконечные вспаханные поля — серые, однотонные, начинающиеся от самого края деревни и простирающиеся до холмистого горизонта. Исчезли поросшие травой полевые тропинки, сливовые аллеи, непролазные островки терновника. Старый карьер, где добывали глину, сровняли с землей. Гармония прошлого, спроецированная на день сегодняшний, распадалась на разрозненные кусочки, которые никак не выстраивались в единую композицию. Ландшафт стал фабрикой по производству продуктов питания.

В деревне появились клумбы — бетонные площадки с уложенными на них тракторными покрышками. Внутри их засыпали землей, на которой росли безвкусные цветочки. Я находила утешение у Сезанна: время и размышления меняют наше видение мира и в конце концов мы смиряемся с ним…

Так что же я нашла для себя?

Герд подготовил договор о покупке дома и позвонил: все о’кей, погода отличная, приезжай первым же поездом! Но я уже распланировала день: сплошная тоска, хождение по разным чиновничьим коридорам, которых я всегда боялась.

— Ладно, — ответила я, — буду утром.

И выбежала из дома.

Улицы были залиты солнцем, зима вместе с ручьями убегала под землю через водосточные решетки. Меня охватило пьянящее чувство разрыва с тем, что было. Все у меня ладилось, как никогда. К обеду я вернулась и раскрыла расписание поездов. На вечерний я еще успевала. Мне захотелось преподнести Герду сюрприз. Я наскоро побросала в дорожную сумку белье и туалетные принадлежности и заперла за собой дверь. Газ и воду я отключила — теперь это походило уже на переезд в другое жилище.

Поезд немного запаздывал, и, пока я ждала его на платформе, начал накрапывать дождь.

В X. мне надо было делать пересадку. Дождь лил все сильнее. В зале ожидания толпились подвыпившие мужчины. В буфете «Митропы» я заказала кофе. Чашка была немытой. За соседним столиком рабочие — это было видно по их одежде — играли в карты. Они бросали плоские шутки по поводу моего платья и того, что я курю. Соленые словечки, как камни, летели в меня через полоску нейтрального пространства между нами. Я с трудом понимала их диалект, с которым когда-то выросла. Мне не хотелось скандала — я надеялась, что их скрываемое шутками раздражение иссякнет из-за безнадежных попыток задеть мое самолюбие.

Но вышло совсем наоборот. Обозленные моим молчанием, мужчины распоясались еще больше. Я расплатилась и направилась к выходу. Пьяные выкрики неслись за мной до самой двери.

Поезд уже подошел, я вошла в вагон. Промозглая сырость пронизывала меня буквально до костей, а когда я уселась в купе на деревянную ледяную скамейку, по спине побежали мурашки.

Перед самым отходом поезда я увидела бредущих вдоль состава рабочих, которые пили в буфете. Я забилась в угол, закрыла глаза и сконцентрировала всю силу воли, чтобы мысленно заставить их войти в другой вагон. Они расположились в соседнем купе и снова принялись за карты. Кто-то проиграл.

— Штаны долой! — заорал один под громовой хохот собутыльников.

От холода меня колотил озноб. За окном сыпал дождь вперемешку со снегом. Погода отличная, звучали у меня в ушах слова Герда. Тридцать лет прошло с тех пор, как я уехала в этом направлении. В серо-голубых сумерках мелькали кусочки незнакомого пейзажа. Проносились полустанки, лишенные даже вокзальных построек. На других остановках тонули в наступающей темноте плоские крыши убогих зданий. Свет вагонных окон выхватывал из тьмы одинокие затерянные фигуры, лишенные тени.

В соседнем купе стало тихо — мужчины, должно быть, вышли. Когда поезд после очередной остановки тронулся, я различила знакомый силуэт нашего деревенского вокзала. Я прозевала свою станцию.

Дальше начиналась чужая страна — там я никогда не была, даже тридцать лет назад. Поезд, извиваясь, полз посреди угрюмой нескончаемой гряды холмов. Напряженная дрожь маленького локомотива отдавалась во всем моем теле, так что становилось больно. На следующей остановке я вышла. Кроме меня, на перроне осталась только какая-то старуха.

— Когда пойдет обратный поезд? — спросила я.

— Сегодня уже не будет ни одного, — ответила она равнодушно и побрела со своими мешками и сумками в крутящееся снежное месиво.

Красные огоньки поезда исчезли за плотной стеной метели. Я осталась одна в кромешной тьме — ни огонька, ни малейшего намека на какое-нибудь жилище. Как видно, станция располагалась в стороне от населенного пункта. Охваченная паническим страхом, я бросилась догонять старуху. Уже после первых же шагов мои туфли насквозь промокли. Наконец я увидела старуху. Та шла, кашляя хрипло и громко — вероятно, она страдала астмой. Ее было лучше слышно, чем видно, и я почти наступала ей на пятки, боясь остаться одна и затеряться в темноте. Не говоря друг другу ни слова, мы брели по дороге, покрытой щебенкой и ведущей, казалось, куда-то за горизонт. В темноте раздавался лишь хриплый кашель. Старуха вдруг остановилась и резким голосом спросила:

— Тебе куда?

То, что она обратилась ко мне на «ты», ничуть не показалось мне оскорбительным. Ее вопрос звучал для меня как приглашение снова вернуться в мир живущих. Я рассказала о своем приключении, при этом у меня от холода стучали зубы. Не знаю, что она поняла из моего бессвязного бормотания, но, во всяком случае, предложила:

— Можешь переночевать у нас, комната сына все равно пустует.

Мы свернули на узкую тропинку. Ноги у меня разъезжались на глинистой почве, но я брела дальше, ориентируясь на кашель старухи. В темноте перед нами выросло черное строение. Старуха долго возилась с многочисленными замками и задвижками, прежде чем мы вошли в дом.

В печи еще тлели головешки. Старуха отсчитала несколько сухих щепок, разожгла огонь и подбросила в него свежих поленьев. Потом пристроилась рядом с плитой на табуретке, скрестив руки на коленях. Я хотела заговорить, чтобы слова вытеснили из кухни гнетущую тишину, но подбородок у меня все еще дрожал от холода, и я изо всех сил стискивала зубы. В печи потрескивали дрова. Я положила окоченевшие пальцы на край плиты и почувствовала, как меня постепенно заполняет тепло.

Только теперь я ощутила острый запах аммиака. Стоял ли он на кухне раньше или возник сейчас, когда стало теплее? Скорее всего, он исходил от черных юбок старухи. Когда она поднялась, чтобы налить настоянного на травах чая, волна едкого запаха ударила мне прямо в лицо. Я зажала чашку в ладонях и низко склонилась над жидко заваренным кипятком. Но запах аммиака все равно перебивал слабый аромат чая.

Не успела я еще как следует согреться, когда огонь в печи снова погас. Старуха завернула во влажный газетный лист угольный брикет и сунула его в тлеющий пепел. После этого она предложила мне подняться вслед за ней в мансарду.

— Если вернется муж, — проворчала она, — не бойся. — После чего я осталась одна.

В комнате царил холод и пахло затхлостью. Тяжелая влажная перина камнем давила на грудь. Но и под ней мне не стало теплее.

Среди ночи, когда я наконец-то чуточку прикорнула, меня разбудили грохот и грубый мужской голос, изрыгавший проклятья. Мне стало жутко. Вскоре в дверь постучала старуха. Разбитая и невыспавшаяся, я спустилась на кухню, где меня опять ждал вчерашний подогретый чай с травами.

— Пойдешь прямо, потом налево, — пробормотала старуха.

Я хотела дать ей денег, но она молча отвернулась.

Утренний поезд был заполнен битком — в основном заспанными мужчинами со складными сумками и портфелями. Они ехали в районный центр на работу. Пахло потом, дешевым куревом, мокрой одеждой. Я осталась у двери и сразу же вышла из вагона, как только поезд остановился. По пути к усадьбе меня снова настиг дождь. Я поняла: природа меня не принимает.

Когда я вошла в дом, Герд как раз включил кофеварку. Комната была пуста, лишь в углу лежали надувной матрац и одеяла. Герд присел на пыльном полу, держа в руке эмалированную кружку с отбитым краем. Так предстала передо мной моя будущая жизнь. Мой Сезанн и здесь оказался рядом: …иногда идет дождь, тогда на душе у меня сплошной мрак и сплошная печаль…

Герд, казалось, пребывал в отличном настроении. Он сразу же обрушил на меня лавину идей и планов. Я еще не допила кофе из сломанной эмалированной кружки, а он уже затеял со мной возню, хотел утащить на матрац. У меня не было сил сопротивляться, я смогла только зареветь.

— Что с тобой? — удивился Герд. — Ты вся дрожишь!

Я продолжала дрожать и тогда, когда Герд усаживал меня в машину. Он отвез меня обратно в город, который я покинула вчера в прекрасном расположении духа и, как мне казалось, навсегда.

После вылазки в деревню, когда я увидела все собственными глазами, я могла бы еще остаться в стороне от безумной затеи Герда. Но с окончательным приходом весны он сумел-таки переубедить меня. Герд убрал стену, отделявшую комнату от кладовки, так что в доме появилось самое просторное помещение. Я решила оборудовать в нем свое ателье. Правда, вскоре мне пришлось признать, что выбор оказался не из лучших. Хотя два оставшихся стояка как бы делили комнату пополам, она все равно выглядела бескрайней. Я не могла заполнить ее ни своим присутствием, ни своими работами. Особенно неуютно чувствовала я себя, когда Герд уезжал по делам в деревню или районный центр. Тогда вокруг меня сгущалось все молчание нашего дома, точно я была для него центром притяжения.

На первых порах я находила прибежище в деревянной сторожке во дворе, которую мы заказали вместо бывшей, кирпичной, грозившей уже рухнуть от ветхости. Я покидала свое укрытие, когда слышала машину Герда. Он всегда сигналил, сворачивая с шоссе, точно давал понять, что я должна радостно готовиться к его встрече.

Когда наступило лето, я стала ощущать заполнявший двор острый запах, похожий на запах аммиака, — наш быт, как видно, пересекли черные юбки той самой старухи.

Иногда мне являлась вдалеке фигура женщины, одиноко бредущей куда-то посреди бескрайних полей. Было видно, что это старуха. Она шла, сгорбившись под тяжестью сумок, и ни разу не останавливалась. Откуда она появлялась, куда пролегал ее путь? Ведь здесь, в округе, не было ни одного другого хутора, кроме нашего. Была ли это та самая старуха, с которой я случайно познакомилась? Во всяком случае, мне казалось, я слышу ее хриплый кашель. Почему-то я боялась долго следить за ней, хотя на плоской равнине она оставалась на виду до самого горизонта.

Может быть, я боялась увидеть в ней себя через несколько лет?..

Жизнь в деревне…

…мне здесь лучше, чем в городе… Ах, Сезанн, Сезанн!

ГИЗЕЛА

Не зря говорят в народе, что слухом земля полнится. Известие о том, что Герд — тот самый, из бывших переселенцев, — покупает Фронхаг, обежало деревню быстрее, чем наша почтальонша.

Тащу я, к примеру, с вокзала сумки с огурцами и картошкой — с трех пор как наш кооператив переспециализировали на животноводство, мы ездим за овощами в город, — и меня останавливает Эльза Штётцерс.

— Ты ничего не знаешь? Ну тогда ставь сумки, садись и слушай: приехал Герд — тот самый, из переселенцев… — И выкладывает новость, что он купил усадьбу там, наверху.

— Великовата чуток для дачи-то, — замечаю я.

— Какое там! — восклицает Эльза. — Насовсем купил! Теперь мода такая пошла — из города опять в деревню возвращаться. Конечно, это для тех, у кого кошелек не тощий.

— А у него не тощий? — спрашиваю я.

— Да ведь он какая-то там шишка в городе, — убежденно заявляет Эльза.

Тут уж я и впрямь сажусь от удивления. А тем временем еще и Этлингер, который проходит мимо, кричит: «А вы слышали, что…» — ну и так далее.

Но я уже и без него сижу ошарашенная, не в силах подняться…

С годами у нас в деревне многое поменялось. Бывший помещичий дом теперь — деревенский магистрат, там, где раньше был совет общины, разместилась сельская амбулатория, гостиница превратилась в Дом культуры, пекарню отдали под магазин, а остановка автобуса называется «Пожарное депо», хотя от старой пожарки только и осталось что одно название… Многое изменилось к лучшему, если не считать поездок в город за картошкой. На жизнь мне, в общем-то, хватает, больше не надо. Но все же я и мечтать не могла о том, что снова увижу Герда.

У меня не было ничего общего ни с рыжей Кариной, ни с ее бандой — все они считались у нас чужаками. Только Карола якшалась с ними, но тут дело было в Герде, на которого она имела виды. Из-за этого среди односельчан ей приходилось несладко. И когда она наткнулась на ту противотанковую мину, в деревне нашлись и такие, кто считал, что виной всему ее связь с переселенцами. Я с чужаками не общалась, но Герд мне тоже нравился, хотя и не подозревал об этом. Его каштановые волосы вились локонами, и я часто воображала себе, как глажу их рукой. А если встречала его в деревне, отводила глаза в сторону, потому что чувствовала, как кровь приливает к лицу.

А все дело было в том, что когда он окликал меня, то делал ударение на «е». И еще: на уроке танца, на заключительном балу, мы исполняли с ним последний танец. Чисто случайно, конечно. Но у нас говорят, это кое-что значит. И все же главным было это ударение на «е». Так у нас меня никто не зовет. А если окликают, это звучит скорее как Ги-ила. У него же — Гизе-ела! Меня всякий раз при этом как будто током ударяло, все внутри начинало сладко ныть. Такое не забывается — даже спустя годы. И в тот вечер, когда я услышала, что он купил Фронхаг, внутри у меня снова заныло, как раньше.

Первый раз я увидела Герда уже после того, как в усадьбу приехала его жена. Он ждал ее в машине у магазина.

— Машина у тебя ничего себе, — сказала я. Не могла же я выложить ему то, что у меня на душе.

Пышных локонов у него уже не было, хотя кое-что от них все же осталось.

Ну а потом в дверях магазина появляется Анна — я узнала ее сразу.

— Это Гизела, — говорит он. И опять — ударение на «е»! И снова меня будто током пронзает. Так, значит, он меня еще не забыл!

— Да мы знакомы, — говорю я Анне, а сама еле держусь на ногах от волнения.

— Добрый день, — отвечает она кратко. И я вижу, что она ничего не может вспомнить из прожитых в деревне лет.

Когда я увидела, как изменилась Анна, то поняла: ей не выдержать там, наверху, в этом одиночестве. Я могла дать голову на отсечение, что так будет. Так и вышло: она в самом деле не выдержала. И это она всему виной. Я человек не зловредный, и мне-то было бы даже лучше, если бы он остался у нас насовсем. Как бы там ни было, одно могу сказать твердо: я оказалась права.

ГЕРД

В памяти у меня Хеннер остался как самый рассудительный из нашей банды. Только Карине и ему доверяли все свои сокровенные мысли. И все же я долго раздумывал, стоит ли к нему ехать: ведь со времени нашего детства мы не встречались ни разу. Сможет ли через столько лет установиться между нами взаимное доверие? Или хотя бы взаимопонимание? Но кому, кроме него, мог я раскрыть душу? Пропасть между мной и Анной становилась все больше, и вряд ли теперь через нее можно было перебросить мост. Горько сознавать, но за все эти годы мы так и не обрели друзей.

В общем, я решил рискнуть — переговорить с Хеннером. По крайней мере я не опасался, что услышу из его уст какие-то назидания или расхожие истины.

Машину я отдал в ремонт, так что пришлось ехать на электричке. Даже от Анны я скрыл цель своего путешествия. Адрес Хеннера я нашел на почтовой открытке, которую он несколько лет назад прислал Анне. Но я не был уверен, по-прежнему ли он живет в старой квартире.

…Дверь открыла темноволосая женщина. Она выглядела старше Хеннера.

— Мужа нет дома.

— А не могли бы вы ему передать…

— Нет.

Я взглянул на горькие складки вокруг ее рта, на морщины под глазами и понял, что ошибся адресом.

— Нет, я не знаю, когда он соизволит явиться… — Ее лицо точно окаменело, только по руке, придерживающей входную дверь, пробегала нервная дрожь.

Значит, и у Хеннера то же самое, вертелось у меня в голове, хотя по сравнению с этой окаменевшей женщиной Анна казалась вполне нормальным человеком.

Да, стало быть, и у него то же самое… Но от этого открытия мне не стало легче. Я бесцельно слонялся по незнакомым улицам, пока не пристроился в одном кафе. За столиком я написал Хеннеру письмо и, когда стемнело, еще раз пошел к его дому. В окнах квартиры горел свет — может быть, он ждал меня?

Дневные скитания вымотали мои последние силы. Я бросил письмо в домашний почтовый ящик и отправился на вокзал. Его ответ лишь подтвердил то, что я и подозревал: наша встреча вряд ли имела бы какой-нибудь толк. И я не очень удивился, когда узнал, что он ушел от этой женщины. Скорее всего, она вообще ничего не сказала ему о моем визите.

ЭТЛИНГЕР

Чего уж тут приукрашивать: тогда, после войны, все мы держали камень за пазухой на этих переселенцев. Явились откуда-то в деревню — и давай требовать: хотим еды, хотим жилья! А что у нас — реки, что ли, молочные текут с кисельными берегами?

По правде говоря, сам-то я в те времена еще из пеленок не вырос. Но когда взрослые вокруг тебя все время твердят «нахлебники», «нахлебники», поневоле такое в мозгу засядет. Да и не с потолка же они это брали! Вот только болтовня, что чужаки дома поджигают, — это было уж чересчур. Да, в общем-то, мужиков наших можно понять: поля после войны запустели, скот отощал.

И вот вдруг я слышу, что один из тех самых покупает Фронхаг! У меня опять зашевелился тот камень за пазухой. Хотя теперь-то все было как раз наоборот — мы сами могли на них заработать. Во всяком случае — я, как каменщик. Однако камень на них держал… Это все равно что репей: прилипнет — не заметишь, а как сядешь на него — живо почувствуешь.

Я даже пожалел, что мне самому не пришло в голову купить усадьбу — вместо какого-то там праздношатающегося. Но дом уже превратился в такую развалину, что пришлось бы снять с себя последнюю рубаху, чтобы сделать из него что-нибудь путное. Да и не один я в деревне хотел в глубине души, чтобы Фронхаг попал в хозяйские руки. Но это так, к слову.

Честно сказать, каждый из нас провел, как говорится, свою борозду там, наверху, когда Герд затеял ремонт усадьбы. И, чистая правда, ни у кого не было умысла проволынить со своей частью работы. Все дело в том, что дом за эти годы переходил из рук в руки и не нашлось ни одного дельного хозяина, который бы поставил усадьбу на ноги.

Короче, кроме как под снос она никуда больше не годилась. И впрямь — берешься за какую-нибудь мелочь, а видишь, что дел намного больше, чем сперва казалось. Ну, к примеру: надо заделать в штукатурке дыру — размером не шире ладони. Он заявляет: замажь, дескать, раствором — и вся недолга. Начинаю замазывать. И что? Из дыры вываливается весь хлам, вся замазка до самой стены, потому что она давно уже никуда не годится. Ты хочешь ее заменить и замечаешь, что бревна тоже насквозь прогнили. Вот и выходит: сначала дырка, о которой вроде и говорить-то не стоит, а в конце выясняется, что в мансарде всю стену менять надо. Ну и так далее. Не говоря уж о материале. Сколько времени ушло на пустое ожидание!

Но у меня там, наверху, были и хорошие минуты. Это когда он уезжал за материалами, а я оставался один на один с его женой. У нас не каждый день увидишь таких, как она, тем более художницу. Чего она там рисовала, я, по правде говоря, не знаю, но смотреть на нее мне нравилось. Разговоров с ней я не затевал — у меня бы и слов таких не нашлось. Но мне всегда делалось хорошо, когда я знал, что, кроме нас двоих, в усадьбе никого нет. Часто я думал: ну и повезло же ему с такой женой!

А насчет дома я не втирал очки, а сразу сказал: дешево ты не отделаешься.

Он в ответ: и дом, мол, и я — мы начинаем новую жизнь и готовы ко всем сюрпризам.

Я только подумал: когда-нибудь ты запоешь по-другому…

РЕНИ

Осенью, еще до встречи с Хеннером, мне как-то повстречалась в городе Хельга — мы дружили с ней со школы. Я не видела ее целую вечность.

Хельга выглядела просто шикарно. Она пригласила меня в ресторан и рассказала, что живет теперь с каким-то киношником, показала фотографии его собственной виллы на море. Там они отдыхали летом. Учебу в институте она забросила.

Мы пили дорогое вино, и Хельга говорила, что для нее только сейчас началась настоящая жизнь. Она оплатила счет за нас обеих.

Я рассматривала фотографии. Киношник был уже в годах и особой красотой не отличался. У нас жизнь не стоит на месте, болтала Хельга. Уходит один — появляется другой. Она называла имена людей на фотографиях, каждый раз новых, но все — из того же круга. И на всех снимках в центре красовалась фигура Хельги в бикини.

Видишь ли, говорила Хельга, надо знать себе настоящую цену. Она написала мне свой адрес на обратной стороне счета, который был таким внушительным, что, вздумай я его оплатить, мне пришлось бы угрохать на это полстипендии.

Ничего, вертелось у меня в голове, когда-нибудь тебя приглашу я. И покажу тебе фотографии моего дома у моря. И говорить буду я, а слушать будешь ты. Такую клятву я дала себе тогда в ресторане.

Когда пришло приглашение Герда и Хеннер рассказал об усадьбе, я решила, что эта поездка может стать первым шагом на пути к моей цели. Прежде чем ехать, я запаслась фотоаппаратом. Пара-другая снимков, которые я сделала, вышли совсем даже неплохо и вполне могли соперничать с фотографиями Хельги. И если бы я встретила ее сегодня, то не набрала бы в рот воды, как прошлый раз. Я уже вошла во вкус новой жизни.

Только вот Хеннер, пожалуй, не тот человек, который в состоянии осуществить мои планы.

АННА

Во дворе у нас появились рабочие — каменщики, плотники. Герд требовал, чтобы я готовила им еду. Он был перепачкан краской, от него несло потом. Разговаривая со мной, он одновременно покрывал бурой смазкой какой-то поршень. Пальцы его, казалось, были выпачканы кровью.

Я ничего не ответила, ушла к себе в ателье и заперлась там. Через несколько минут он ворвался в дом вслед за мной, голос его дрожал от злости. Сначала он звал меня, потом начал барабанить в дверь. Я сидела не шелохнувшись. Он попытался сменить тактику — перешел на более мягкий тон, стал уговаривать меня выйти. Прекрати глупости, твердил он. Давай поговорим обо всем спокойно, без крика.

Но мне не хотелось ни о чем говорить. Объяснить своего упорства я не могла, просто я не хотела ничего делать — и все. Я по-прежнему продолжала молчать. Наконец он сдался. Я слышала, как он громыхает чем-то на кухне. Потом оттуда донесся запах подгорелого мяса.

В общем, я ушла в глухую защиту. Если мое сопротивление будет продолжаться, рассчитывала я, то рано или поздно наступит взрыв. Увы — ничего не случилось. Он молча смирился с тем, что на меня ему больше нельзя полагаться. Удивительно, думала я: все продолжается, как если бы меня и не существовало…

Когда Герд уезжал по своим делам, я нередко оставалась в усадьбе с одним из этих каменщиков. Интересно, приходила ли когда-нибудь мужу в голову мысль о том, что я могу изменить ему? Неужели он не замечал, что эти люди оскорбляли меня своими взглядами и многозначительным молчанием? Я ощущала физическую брезгливость от прикосновения ко мне их грязной фантазии. Или он отдал бы меня в руки тех самых пьяных картежников из «Митропы», чтобы отомстить за мою строптивость?

Порой я испытывала желание подразнить своим присутствием этих малых с их непредсказуемым поведением. Когда это желание становилось слишком уж острым, я запиралась в ателье и сидела там часами, обрекая себя на добровольное заточение. Утратив всякий вкус к работе, я ждала одного — возвращения Герда. И когда он наконец появлялся, мое накопившееся напряжение находило выход в единой критике его покупок. Подлинной причины моей злости Герд никогда не понимал.

Однажды в полдень, когда он снова уехал в город, а каменщик возился у стены, я решила покинуть свою темницу. В затхлом ателье царил холод, а на дворе жарко палило солнце.

Теперь или никогда, сказала я себе. Надела купальник, темные очки и распахнула входную дверь. Сердце, казалось, готово было выскочить у меня из груди. Но каменщик словно ничего не заметил. Я поставила посреди двора шезлонг, молниеносно бросилась на него и закрыла глаза. Руки непроизвольно впились в подлокотники. Я слышала, как позади возится каменщик, потом все стихло. Ну, вот, сейчас начнется, мелькнуло у меня в голове. Но постукивание и царапанье мастерка послышались снова.

Иногда мне казалось, что я чувствую мужское дыхание прямо над своей головой. Я лежала на солнце и дрожала от страха. Совсем как школьница перед первым свиданием. Но ничего не происходило, абсолютно ничего.

Не знаю, сколько прошло времени. Когда я открыла глаза, во дворе никого не было. Каменщик, наверное, ушел, не попрощавшись. Напряжение у меня сразу спало. Я стояла посреди двора, не вытирая обильно льющихся слез. Ноги подгибались. Этот выход во двор лишил меня последних душевных и физических сил.

Я думала, что отныне раз и навсегда поборола свой страх, но, когда Герд на следующий день уехал, я снова заперлась в своем ателье.

Чем сильней я ждала Герда, тем невыносимей казалась мне мысль остаться с ним вдвоем. Его присутствие превращало меня из человека в вещь. Причем бесполезную. В городе, когда на меня находили приступы хандры, я шла на улицу и там, в людской толпе, ощущая внимание к себе, обретала силы и вдохновение. Здесь же не было ничего похожего на подобный источник.

На лице Герда я читала один и тот же вопрос: почему я ничего не делаю? Правда, он не говорил об этом вслух. Я ждала его прихода, но боялась близости. Он, словно паук, высасывал меня всю, без остатка, его существование поддерживалось моими жизненными соками. И если я предчувствовала, что в эту ночь он чего-то ждет от меня, я просто не ложилась с ним в постель. Эти отказы обескураживали его, попытки обрести мою близость становились все более изощренными. Однажды он появился в дверях ателье абсолютно голым, не скрывая своего возбуждения. Видимо, он рассчитывал на ответную реакцию, но мне стало только противно до тошноты — и все.

…Я сидела за столом, вглядываясь в свое мертвое тело, расположившееся напротив меня. Что же тебе нужно? — спрашивала я. Ты ведь хотела его тогда, почему отталкиваешь теперь? И я видела, как тело мое расплывается, как отделяются друг от друга его части, растворяясь в темноте, как съеживается кожа, опадают груди и осыпаются волосы…

Это было единственное, что я рисовала тогда: мое разделяющееся на части тело. Рисовала лишь по ночам и лишь в своем воображении. Не раз я собиралась с силами, чтобы запечатлеть на полотне эти ночные видения. Говорят, чтобы избежать распада личности, нужно изобразить его на холсте. Я вновь и вновь грунтовала полотна разных размеров, но при свете дня мужество покидало меня. Теперь я понимаю, что эксгибиционизм рождает не картины, а одни умозаключения.

Герд ни разу не пытался восстановить прерванную связь с Кариной. А я была готова к этому. Когда мои опасения не подтвердились, меня начала злить мысль о том, что он, наверное, встречается с ней тайно. Сознание этого буквально опустошало меня. По ночам я обшаривала карманы его костюма, надеясь найти что-нибудь, чего бы я о нем не знала. Мне казалось, что Герд не может довольствоваться жалкими ролями то возчика гравия, то рабочего на бетономешалке и его настоящая, неподдельная жизнь проходит мимо меня…

Я не находила никаких свидетельств измены, но от этого было не легче. У меня появлялось даже что-то вроде разочарования.

Студенткой художественного училища, когда мы виделись только по выходным, я из года в год рисовала Герда. По памяти, снова и снова. Так что он постоянно был рядом со мной. Когда же, где я потеряла его?

ГЕРД

Анна уже спала — как всегда, после очередной дозы снотворного. Я сидел перед чистым листом бумаги в мансарде. Строительство опять застопорилось — не хватало досок, и у меня наконец-то появилось свободное время, чтобы писать. Писать то, о чем я давно мечтал, — собственную книгу.

Но лист так и оставался чистым. Не выходило ничего. Ни единой строчки. Ни одна начальная фраза не удовлетворяла меня, предложения получались рыхлыми и бесформенными. Я перепробовал с десяток названий будущей повести, рассчитывая найти такое, которое произвело бы впечатление на Анну, но тут же зачеркивал их одно за другим. Я искал начало — то самое первое предложение, после которого слова ложились бы на бумагу легко и плотно.

Подлежащее, сказуемое — опять пустота… Да что же, неужели я совсем отупел от этой бесконечной стройки? Сейчас я, пожалуй, не справился бы и со школьным сочинением. Было уже за полночь, когда я смахнул со стола ладонью обрывки своих бессвязных фраз.

Злость и отчаяние охватили меня. Анна могла уйти вперед со своими картинами. Может, именно это и послужило причиной нашего разлада? Иначе почему же тогда она перестала показывать мне свои работы? Я неслышно спустился вниз — дверь в ателье была заперта. Мои подозрения улетучились: у нее тоже ничего не выходит. Потому она и запирается, чтобы скрыть это от меня.

Усталый и подавленный, я побрел обратно. Но на лестнице вновь появились сомнения: а если работа у нее все-таки продвигается? И она запирает дверь только для того, чтобы щадить мое самолюбие?..

Я принес отвертку, пассатижи и вывинтил замок из двери ателье. Стол был завален листами ватмана, но все они сияли первозданной белизной. Холсты были натянуты в подрамниках и загрунтованы. Конечно, она работала, сомневаться не приходилось. Но над чем? Я не видел никаких результатов, ничего завершенного. В чем дело — у нее тоже нет вдохновения или она прячет свои работы? Я перерыл все ящики и папки, переворошил содержимое деревенского шкафа с подсунутым под него кирпичом вместо ножки — ничего. Я так и знал.

Но когда я вернулся в свою каморку, во мне снова заворошились сомнения. А если она все-таки… Вопрос этот так и застрял во мне мучительной болью. На весь остаток ночи. И на последующие тоже.

АННА

Как-то утром я заметила царапины на замке моей двери. Ага, так, значит, он шпионит за мной! И тогда-то началась эта полусумасшедшая игра.

Каждый день теперь я старалась оставить за собой какие-нибудь следы. Следы работы, которой не было. К столу я появлялась позже обычного и, наскоро похватав чего-нибудь, озабоченно спешила в ателье — доканчивать несуществующие картины.

Это было кульминацией всех извращений нашего совместного существования. Иногда мне хотелось плюнуть себе в лицо, но растущая неуверенность Герда доставляла мне подлинное удовлетворение. Часто, уже глубокой ночью, я слышала, как он крадется вниз по лестнице — вор в собственном доме. Я представляла, как он, боясь быть застигнутым на месте преступления, ищет свидетельства моего превосходства, и ощущала в душе радостное возбуждение. Когда он возвращался после таких вылазок, я делала вид, что сплю крепко и беззаботно.

Мое преимущество состояло в том, что я больше знала. А кто знает больше — всегда выигрывает.

ГЕРД

Предложение Павелке не выходило у меня из головы. Ведь это был все-таки шанс снова вернуться на свою стезю. Имел ли я право без всяких попыток отбросить подобную возможность?

Поскольку ничего другого все равно не оставалось, я решился на эксперимент — подготовить краткий вариант своего репортажа о рекультивации почв. Материала у меня хватало, тема была животрепещущей. Разумеется, готовясь к этой первой попытке, я должен был соблюдать особую осторожность в выборе объектов для критики. Одна-единственная жалоба на какую-нибудь неточность навсегда лишила бы меня второго шанса. Я решил сосредоточить свое внимание на положительных примерах.

— Только не занимайтесь пустым критиканством! — звучал у меня в ушах монотонный, брюзжащий голос главного редактора. — Ориентируйтесь на лучшие примеры! Показывайте пути решения проблем!..

Репортаж был опубликован практически без сокращений, им открыли экономическую полосу. Вместо подписи стояли буквы Б. В. — мой саркастический псевдоним, расшифровывающийся как «Бригитта из дома В.». Я положил раскрытую газету на кухонный стол в надежде, что Анна узнает меня по стилю, несмотря на псевдоним.

— Там кто-то своровал идею твоего материала, — заметила Анна за ужином. — Вышло, между прочим, довольно пошло. Так что радуйся, что ушел оттуда.

Я так и не признался ей, кому принадлежит псевдоним «Б. В.». Мне удалось потом перехватить почтальоншу, принесшую уведомление о гонораре. Больше я не пытался писать в газету. Да, впрочем, и Павелке с тех пор не давал о себе знать.

ГИЗЕЛА

Когда я замечаю его там, на Вишневой горе, — а время как раз подходит к полудню, — я говорю себе: теперь или никогда. Будь что будет, в конце концов, я вовсе не заставляла его делать ударение на втором слоге.

— Далеко ли собралась? — спрашивает он, притормаживая.

— Да уж не близко. Вон там, на холме, у нас виноградник, — отвечаю я.

Это, конечно, явное преувеличение — туда всего-то подниматься минут пять, но я продолжаю идти рядом с дорогой, показывая всем видом, что моя корзина тянет по меньшей мере пудов десять. Ну и что ему остается делать?

— Садись, подброшу… — И ставит корзину в багажник. Прямо как будто читает мои мысли.

Я с удовольствием проехала бы с ним и подольше. За рулем он молчал. Когда мы поднимались пешком наверх, он старался скрыть одышку.

— Вот здесь и есть наш виноградник, — говорю я и расстегиваю ему ремень на брюках.

— А твой муж?

— A-а, он как раз машет своим флажком двенадцатичасовому поезду…

На горе у нас в сторожке стоит старая кушетка. Она, конечно, коротка для лежания, но нам хорошо и на ней, хотя, глядя на нас со стороны, можно, наверное, помереть со смеху. И я так счастлива — мужчиной Герд оказался что надо. Только вот лицо у него было какое-то обозленное и пахло от него как от зверя…

После он сразу же встает.

— А твоя Анна может так? — допытываюсь я.

— Раньше могла, — отвечает он кратко, — теперь нет.

— Да, несладко тебе приходится, — замечаю я снова.

— Оставь, — бросает он. — Это мои заботы.

Уже усевшись за руль, он вдруг опускает боковое стекло:

— Если тебе интересно, на следующей неделе у меня соберется вся наша компания. Рыжая Карина тоже.

И дает газ.

Но моя корзина — она же осталась в багажнике! Черт бы ее побрал! — ругаюсь я про себя и бросаюсь вслед за машиной. К счастью, отрезок дороги до шоссе усеян выбоинами, как после бомбежки, и у поворота мне удается догнать Герда. Он смотрит на меня с испугом.

— Корзина! — выдавливаю я, еле переводя дыхание.

— А-а, — вздыхает Герд облегченно. И вот я уже стою на дороге, зажав корзину между ног.

— Теперь все? — нетерпеливо спрашивает он. А я, идиотка, не могу сдержаться, чтобы не задать вопрос:

— Мы еще встретимся?

— Едва ли, — сухо бросает он, захлопывает дверь, и машина исчезает за поворотом.

Между прочим, рыжая Карина так и не откликнулась на приглашение Герда.

ГЕРД

Предложение этой женщины явилось для меня полной неожиданностью. Скорее всего, оно стало следствием недоразумения. Я просто хотел ее немного подвезти до виноградника, а она, видимо, решила, что я воспылал к ней страстью. Для отказа у меня имелась в запасе тысяча причин: она была замужем, и мне ни к чему было ссориться с соседями в деревне. Во дворе меня ждали рабочие, Анна просила…

— Ну что, пошли?

Я с удивлением смотрел на сидящего рядом со мной мужчину — своего двойника Б. В., который с такой готовностью принял ее предложение… Однако что мне оставалось делать. Я поплелся за ним к заброшенной сторожке у вершины горы.

Женщина торопливо шла впереди по крутой тропинке. На ее голых икрах синели вздутые вены. Я указал на них Б. В., но тот смотрел только на ее подвижный зад. В сторожке он тотчас же затеял с ней возню. Наши взгляды на какой-то миг встретились, он смущенно и беспомощно пожал плечами.

Пока они возились там, на старом канапе, я рассматривал изъеденный молью плюш, торчащие из него концы лопнувших пружин. Руки моего двойника, с въевшейся в них пылью, впились в изодранные края сиденья.

Потом я привел его в порядок и отвез домой. То, что произошло, не имело ко мне ни малейшего отношения. Я был просто шофером.

АННА

Когда Герд поделился со мной идеей встречи, у меня сразу мелькнула мысль, что он просто придумал повод, чтобы увидать Карину. Уже много лет мы не говорили о ней ни слова. И когда у Герда случилась эта история с газетой — тоже. Честно говоря, я предполагала, что он обратится к ней: кто же еще из числа наших знакомых мог бы прийти к нему на помощь? И то, что он не сделал этого шага, угнетает меня. Мне кажется, причиной послужила именно я — наверное, взамен он рассчитывает получить мою благодарность.

А теперь он явился с предложением зазвать к нам всю нашу бывшую банду. Если бы у меня голова не была забита другими вещами, я бы растолковала ему, чем кончится его затея. Через тридцать лет все становится другим — и мечты, и взгляды на жизнь. Даже прошлое представляется каждому по-иному. Но я уже дошла до ручки с этой стройкой, и мой мозг сверлила одна-единственная мысль: он хочет увидеть Карину!

В памяти снова ожили события той ночи, когда я застала их вдвоем в сарае. О любви у меня в то время были самые расхожие представления. Я была убеждена, что именно мужчине принадлежит решающее слово в отношениях с женщиной. А вот у Карины и Герда все было по-другому. Я чувствовала это, хотя буквально умирала от ревности. Позже я попыталась скопировать поведение Карины — то, что видела в сарае. Мне казалось, Герд хочет именно этого. Но у меня не получалось, как у Карины, и, может быть, потому-то наши отношения пришли к окончательному краху.

Неизвестность мучила меня, я думала: должно же в конце концов все как-то разрешиться. И я согласилась.

Сегодня мне кажется, дело было вовсе не в Карине. Просто Герд хотел продемонстрировать друзьям детства свое новое владение, чтобы доказать, будто он тоже чего-то стоит. Видно, он дошел тогда до полного самоуничижения.

ХЕННЕР

Приглашение буквально ошарашило меня. После моего письма Герду мы ничего не слышали друг о друге. Я не собирался предпринимать каких-либо поездок: только что я перебрался от бывшей семьи в студенческий угол Рени, в разгаре был ремонт — и вдруг это письмо!

Полное молчание Герда вызывало у меня недоумение. Может, он ожидал от меня большего? Но разве до него не доходило, что в такой щекотливой ситуации руки у меня были связаны? В конечном счете я ведь преподаватель, а это значит, что любой мой шаг должен быть осмотрительным. Кроме того, мне хватало по горло и личных проблем после того, как я перебрался к Рени.

И вообще я считаю, помогать человеку можно лишь тогда, когда у самого все в порядке.

Разумеется, мне было любопытно, как Герд выкарабкался из сложившейся ситуации. Еще интереснее было знать, что стало с Анной. Между нами тогда сложилось нечто вроде негласного соглашения, хотя мы никогда об этом с ней не говорили. Может, из всей компании я один понимал, на что она способна. Во всяком случае, я ничуть не удивился, когда узнал, что Анна стала художницей.

Однако решающее слово в пользу поездки принадлежало Рени, которая во что бы то ни стало хотела увидеть усадьбу и познакомиться со всеми друзьями моего детства. Лично меня давнишние приключения уже не трогают, я могу обходиться с ними, как хочу. Пока я, стоя на стремянке, белил потолок, мне приходилось пересказывать их снова и снова. И те, что случались на самом деле, и те, что я сочинял тут же, чтобы поразвлечь Рени.

Правда, иной раз я испытывал неприятный холодок — ведь реальность могла оказаться намного скучнее, чем воображала Рени. Но изменить что-то было уже невозможно: из моих рассказов она создала в своем воображении совершенно определенный мир моего детства и теперь хотела непременно увидеть его зримые черты.

Ремонт уже подходил к концу, на утро был назначен отъезд, как вдруг мы обнаружили, что обои кончились. А около двери оставался еще кусок неоклеенной стены, как раз шириной в две полоски.

— Может, придвинуть туда шкаф? — предложила Рени.

Но шкафа у нас не было. Ее пальто и платья размещались на вешалке, мои вещи — в двух чемоданах, которые я тайком…

Короче, я смыл с лица и рук клейстер, предложил Рени привести комнату в порядок, после чего ринулся на поиски. Я обошел все хозяйственные магазины, чтобы найти обои с тем же рисунком. Все впустую — как раз их-то и распродали. Я вернулся уже к вечеру с пустыми руками и издерганными нервами.

Рени, пристроившись на полу между лужицами клея и обрывками обоев, увлеченно рассматривала иллюстрированные журналы. Я торчал на пороге, слова застряли у меня в горле. Рени повернулась ко мне, глаза ее сияли от радости.

— Смотри, что я нашла! — Она вынула из-за спины две бутылки. — Фруктовое! Высшего качества!

Мы сгребли всю грязь в одну кучу, надули резиновые матрацы и устроили торжественный ужин. Вино было, конечно, самой натуральной дрянью, но, несмотря на мерзкий вкус, требуемый эффект оно все же производило. Преисполненный меланхолии, я рассматривал кусок голой стены. Увы! — думал я, этот угол обречен теперь остаться таким навсегда.

— Надо просто привыкнуть, — заявила Рени. — Это выглядит даже пикантно.

Утренний поезд мы проспали. Знамение судьбы, пробормотала Рени и снова устроилась на моем плече.

Взмыленные и почти бездыханные, влетели мы на вокзал, едва успев на дневной поезд. Билеты пришлось покупать уже у проводника в вагоне.

АННА

Когда до приезда гостей оставалось несколько дней, Герд объявил за завтраком, что нам предстоит еще сделать.

— Запастись выпивкой и закуской, — ответила я, — а что еще?

Его планы простирались гораздо дальше. Лестничную клетку надо было покрасить, кучу гравия перетащить со двора за дом, сложенные у ворот кирпичи убрать в сарай… Он перечислял все операции по тщательно разработанному списку, пункт за пунктом. Наверное, он рассчитывал, что мы поделим работу пополам.

— На улице дождь, — сказала я. — Ты что же, хочешь в такую погоду таскать свой гравий?

— Само собой ничего не делается. — В его голосе звучали нотки раздражения.

Во мне все взбунтовалось. Я ему не работяга какая-нибудь! И к чему эта показуха? Хотят приехать друзья — прекрасно! Что же оскорбительного для них в куче гравия? Короче, я отказалась обсуждать детали его предприятия, поднялась из-за стола и объявила: лучше давай проветрим спальные мешки. После чего вообще ушла из кухни. Обозленный Герд остался за столом, продолжая помешивать свой кофе.

Спальные мешки лежали на полке в коридоре, между складными стульями и шезлонгами. Обычно, если мне надо было что-то достать с полки, я брала на кухне стул и становилась на него. Но сейчас мне не хотелось продолжать ссору с Гердом, и я принесла из ванной узенькую табуретку. Сначала надо было отодвинуть складные стулья — их мы укладывали в последнюю очередь. Сдвигая их, я почувствовала, что табуретка качается подо мной, а потом она выскользнула из-под ног.

Падая, я ударилась головой о что-то твердое, сверху на меня повалились матерчатые навесы с алюминиевыми каркасами. Лежа под ними на каменном полу и ощущая острую боль в лодыжке, я потрогала ладонью голову, ставшую точно чугунной: пальцы ткнулись во что-то мокрое и липкое. Когда я увидела на них кровь, то злорадно подумала: вот и возись теперь сам со своим гравием!

Герд, чертыхаясь, ворвался в прихожую: ты что, не знаешь, для чего на свете существуют стремянки? Я не двигалась, только закрыла глаза. Потом его голос — уже испуганный: у тебя кровь! И тут мне еще раз пришлось убедиться в том, что я считаю в нем бесчеловечным, хотя и поражаюсь этому: в самых опасных ситуациях он не теряет рассудительности.

Он присел рядом, спросил, слышу ли я его.

Я подняла и вновь опустила веки.

— Тебе плохо?

Снова утвердительный беззвучный ответ.

— Не двигайся!

Его голос звучал спокойно, без малейших признаков паники. Он вышел, быстро вернулся, положил мне под голову подушку, накрыл одеялом. Как в анатомичке, мелькнуло у меня. Если бы я была трупом, он обрабатывал бы меня с не меньшей деловитостью. Вещь, случай — не больше. Порой мне кажется, он специально ждет подобных ситуаций, чтобы продемонстрировать свое превосходство.

Рана на голове была ерундовой, хотя и сильно кровоточила. Сустав у ступни вздулся — наверное, растяжение связок. Все последующие дни Герд занимался тем, что накладывал мне холодные компрессы. Я лежала, укутанная, на софе, а он делал перевязки, готовил бульон и чай, читал газетные новости. Хорошие это были дни. Гравий остался там, где и лежал.

Лишь за день до встречи я решила опять встать на ноги. Когда я делала первые осторожные шаги, Герд сказал с облегчением:

— Ну вот, не придется давать отбой.

И тут мне стало ясно, почему он ухаживал за мной столь самоотверженно.

Герд закупил мяса и отправился в райцентр за спиртным. Меня он высадил в деревне у булочной. Этим, собственно, и исчерпались наши приготовления к приему. Случайность помогла мне одержать победу. Но особой радости я не испытывала. В конечном счете он опять показал, кто из нас сильнее.

ГИЗЕЛА

Его жена заговорила со мной первой — когда мы стояли в очереди в булочной. Хлеб теперь выпекают с опозданием: неудивительно при таком-то угле. Она стояла как раз передо мной. Мне неожиданно показалось, что нас что-то связывает.

— Я бы не смогла жить одна, как вы там, на отшибе, — сказала я.

Как лучше приготовить кабана — вот что, оказывается, ей хотелось узнать от меня.

Сперва дать туше отвисеться как следует, ответила я, потом два дня держать в маринаде… Лицо у нее такое, что я сразу вижу, она ничего не понимает. Потом вынесли хлеб из пекарни. Я гляжу — она покупает шесть караваев. Ого, думаю я, они и в самом деле затевают что-то всерьез.

— Когда должно быть готово жаркое? — спрашиваю я.

— Завтра к вечеру…

— Тогда самое время замачивать мясо в маринаде. Прийти помочь?

— Не знаю, как и благодарить. — И она полезла было в кошелек.

— За кого ты меня принимаешь? — говорю я.

Лицо ее делается пунцовым, и мне ее даже жалко.

— Да ладно, — говорю, — после обеда загляну.

Дома у них оказалось совсем не так шикарно, как я себе представляла. Ни телевизора, ни даже простенькой стенки. Обычная мебель, какая стоит и в наших деревенских домах. Во дворе еще ничего не было готово, везде шел ремонт.

Я прихватила с собой приправы и большую жаровню. Я варю маринад с уксусом и ягодами можжевельника. Спинная часть не влезла в жаровню, и я разрубила ее пополам.

Неожиданно я чувствую — он стоит в дверях. Я немного разворачиваюсь, пока он там откашливается, потом гляжу на него и провожу языком по пересохшим губам… Лицо его стало совсем белым, он повернулся и вышел без единого слова.

На другой день я еще раз зашла к ним, натерла мясо солью, протушила с красным вином и шалфеем, потом отглазировала черным хлебом и коричным сахаром. Ей оставалось только подогреть жаркое, когда соберутся гости.

Герд больше не показывался.

— Я бы так ни за что не сумела, — заметила она. — Чем же мне отплатить?

У меня так и вертелось на языке: пошли-ка своего муженька еще раз на Вишневую гору! Но у нее не было ни малейших подозрений. Я распрощалась и вышла за ворота.

Кабан был еще молодой, мясо получилось сочным и нежным. Жалко было бы, если б она по своей глупости все испортила.

МАРГА

Еще немного, и наша поездка к Герду оказалась бы на грани срыва. Вечером Дитер, как всегда, вернулся из института. Он был в приподнятом настроении, напевал что-то не совсем пристойное, потом хлопнул меня обеими ладонями по заду и скрылся в ванной. Я слышала, как полилась вода из крана.

Вскоре Дитер заявился на кухню абсолютно голый — он давно уже не вел себя так развязно. Схватил несколько нарезанных мной ломтиков огурца для салата и осведомился, уложила ли я вещи.

— Нет. Я не знаю, как живут твои друзья и что нам потребуется.

— О бог ты мой! — вскричал Дитер. — Эмансипированная женщина решает такие проблемы сама!

Он взял транзистор и опять скрылся в ванной. Я продолжала резать огурцы, добавляя к ним пряности и заливая сметаной. Из ванной доносились звуки чешской духовой музыки вперемешку с плесканьем воды.

Я уложила чемоданы. Когда я вернулась на кухню, Дитер развалился за столом в халате, благоухая свежевымытой кожей. Вооружившись огромным кухонным ножом, он резал большими ломтями тминный хлеб. Вероятно, решил потренироваться жить по-деревенски.

— Найдется ли в этом стерильном домашнем гнездышке, — крикнул он, — хотя бы завалящий кусочек масла? Твоей маргариновой диетой я уже сыт по горло!

Он пренебрежительно ткнул ножом в пачку маргарина. Удар был чересчур силен — пачка скользнула по краю стола и с чавкающим звуком шлепнулась на пол. Я сгребла с ковра кусочки и выбросила в мусорное ведро.

— Ты, наверное, забыл, — спросила я, — кто у нас в доме ввел эти маргариновые инструкции?

Дитер невозмутимо жевал сухой хлеб. Потом неожиданно бросил на меня укоризненный взгляд и вытащил из огуречного салата волос. Наверняка это был мой.

— Извини, — сказала я.

— Пустяки, — прервал он. — Тебе нечего извиняться. Это я вел себя по-свински.

Его приподнятое настроение прошло. Он аккуратно застегнул халат, затянул пояс и поинтересовался, что там уложено.

— Уложено то, что считает нужным эмансипированная женщина. Если тебе хочется, можешь взглянуть сам…

Дитер встал из-за стола, я прошла за ним до двери в комнату. Он раскрыл свой чемодан, приподнял кончиками пальцев рубашки, брюки, пуловер и снова бросил их, точно они вызывали у него отвращение.

— Ты ошиблась. — В его голосе звучала зловещая вежливость. Во мне все мгновенно напряглось, я почувствовала, как накаляется атмосфера. — Мы отправляемся в деревню, моя дорогая, а не на правительственный прием!

— Но я же тебя спрашивала…

— Неужели я должен обо всем заботиться сам? — Теперь он уже перешел на крик. От вежливости не осталось и следа, в комнате бушевала буря. — Неужели тебе мало, что я работаю, как вол, день и ночь, и все для того, чтобы ты могла наслаждаться своим комфортом!

— Да, — сказала я, — этого мне мало.

Я чувствовала, что перегибаю палку, и довольно сильно. Но любая попытка примирения не помогла бы сейчас. Стычка была неизбежной, рано или поздно гроза должна была разразиться. Мое преимущество состояло в том, что я сама вызвала ее.

— Ну что ж, пожалуйста, — крикнул он, — можешь уходить в любую минуту, если тебе такая жизнь больше не подходит! Никто тебя не удерживает!

Он поднял чемодан над головой, перевернул его, и все содержимое вывалилось на ковер.

— С этим, — он показал на кучу одежды на полу, — я сам справлюсь.

Я бросилась в ванную и заперла изнутри дверь. Он хотел было ворваться туда вслед за мной, но дверь не поддалась.

— Открой сейчас же, — крикнул он. — Это моя квартира!

Я молчала. Сейчас, подумала я, он выбьет дверь. Несколько секунд стояла тишина. Потом я услышала хриплый возбужденный голос Дитера:

— Ты понимаешь, что в такой обстановке о поездке не может быть и речи? Этого ты, наверное, и добивалась!

Только не поддаваться на провокации, думала я и продолжала сидеть молча. В общем — немая дуэль: между нами дверь и мы по обе стороны, совсем рядом друг с другом! Наконец послышались удаляющиеся шаги. Он сдался.

Когда я вошла в спальню, Дитер лежал в постели и притворялся спящим. Я повернулась к нему спиной, задышала медленно и глубоко. Над кроватью незримыми клинками скрещивались наши полные мстительной злости мысли. Среди ночи он неслышно встал и проскользнул в комнату. Я видела сквозь щелку, как он укладывал в чемодан свои вещи: Дитер не переносил беспорядка. Успокоившись, я устроилась поудобнее и тотчас заснула.

Утром затрещал будильник — видимо, он завел его ночью. Мы молча позавтракали сухим хлебом. Пока Дитер относил чемодан к машине, я налила кофе в термос. Мы выехали ровно в восемь. При въезде на автобан, на заправке, он подчеркнуто вежливо поговорил с заправщиком о давлении в шинах, о прогнозе погоды на сегодня. Это были его первые слова за все утро.

Но между нами царило молчание. Дитер ожесточенно сжимал баранку. Я не собиралась уступать ему ни на йоту. Лишь в обед, на стоянке, когда мы ожидали свободных мест в переполненном ресторане, плотина отчуждения прорвалась. Дитер пожалел, что забыл прихватить с собой специально приготовленный оттиск какой-то научной статьи, которую хотел передать Герду. В своем монологе, предназначавшемся для меня, он рассуждал, не стоит ли вернуться за ней обратно.

И хотя Дитер не смотрел на меня, было ясно, что он уже сдается.

— Ты можешь послать статью по почте, — сказала я и положила ладонь ему на руку.

В ответ он благодарно улыбнулся.

Когда мы уже были в усадьбе Герда, я почувствовала приближение приступа мигрени. Но трогательное участие гостей помогло мне быстро освоиться в новом окружении.

РЕНИ

В первый вечер мы собрались вокруг костра, который разложил во дворе Герд. Всеми владело какое-то необычное нервное возбуждение. Причина была одна: мы ждали приезда Карины. Стоило затарахтеть на улице какой-нибудь машине — и все головы разом поворачивались к воротам.

Карина, естественно, не явилась. Жаль, что уже стемнело и нельзя было запечатлеть всю эту романтическую картину на пленку. Угощение оказалось просто потрясающим, но, по-моему, никто, кроме меня, этого не заметил. Настроение у собравшихся было как на свадьбе, на которую не пришла невеста. Первой сорвалась Анна.

— Да черт с ней! — закричала она. — Пусть пропадает пропадом в своей берлоге, если мы ей не по вкусу!

— Не болтай ерунды! — оборвал ее Герд. Но Анна высказала, пожалуй, то, что было у всех на уме. Только до Марги ничего не дошло. Она испуганно спросила, в чем дело. Услышав это, Дитер рассвирепел настолько, что прямо-таки застонал от злости. Я расхохоталась во все горло, и все сразу уставились на меня с осуждением — как же, ведь я нарушала всю многозначительность происходящего. Но культ Карины стал мне уже поперек горла.

Потом, когда гости подвыпили, всеобщее напряжение немного спало. Но теперь я уже не могла избавиться от мысли о Карине. Неподвижно уставясь на огонь, я пыталась представить себе, какой же должна быть женщина, имеющая такую власть над окружающими. Мне рисовались разные образы: то это была особа крайне мужского склада, то обладательница сверхъестественной сексуальности. Наверное, к тому времени в голове у меня тоже изрядно шумело. Чтобы скрыть свои фантазии, я несла всякий вздор.

Скорее всего, Карина занимает меня так сильно потому, что я не имею о ней ни малейшего представления. То, что я слышала от разных людей, настолько отличалось друг от друга, точно речь шла о разных женщинах. Я думаю, нет ничего интереснее того, чего мы не знаем.

РОТКОПФ

С вечерним поездом прибыли чужаки. Они сразу же бросились мне в глаза.

Сперва я думаю — отец с дочерью. Но потом примечаю: между ними что-то есть. Он показывает ей вниз, на деревню, потом на окрестные места, что-то болтает, а она таращит глаза вовсе не на ландшафт, а на него и вдруг кусает так легонько ему ухо. Тот поворачивается ко мне и отодвигает ее в сторону. Ну, все ясно!

Нам надо было отцепить от состава вагоны с удобрениями. Когда локомотив отъехал, эти все еще стояли на небольшом перроне. Было похоже, что они ссорятся. Она порывалась идти, он в чем-то ее убеждал.

Я смотрел на них, прислонившись к двери своей будки. Девчонка подошла ко мне и заявила: им, дескать, надо во Фронхаг и пойдет ли туда сегодня автобус.

— У нас ведь багаж, — добавила она.

Они в самом деле несли чемодан и дорожные сумки. Девчонка была бледная и тощая, ей было едва ли за двадцать. Стыд и срам, подумал я. Она — и эта старая перечница! Я сразу вспомнил прощелыгу учителя, который загубил дочку Зегемюллера. Той-то, как я уже говорил, вообще и четырнадцати не стукнуло.

— Нет, — ответил я, — автобусов больше не будет.

Она вернулась к мужчине, вид у того был порядком заморенный. Круглые половинки ее зада, туго обтянутые брюками, катались, как два яблока. Я представил, как она ложится в постель со своим старым козлом, и мне стало не по себе. Они пошли, держа чемодан вместе, а в свободных руках — по дорожной сумке.

— Так вам не добраться, — крикнул я. — До Фронхага неблизко. Если хотите, я привезу туда ваши вещи, как рассортируем последний состав.

Ее попутчик подошел ко мне и протянул руку, мягкую, как у женщины.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — А где можно оставить багаж?

— Пусть стоит здесь, — ответил я. — У нас ничего не пропадает. А уж тем более у приезжих.

Когда они пошли, он положил ладонь на ее перекатывающиеся яблоки. Я смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом занес чемодан и сумки к себе в будку. Чемодан был заперт. В первой сумке оказались ее вещи, больше всего трусиков — черных, белых, тонких, с кружевами. И все крохотные, прямо как детские. Ну и ну, подумал я про себя…

После смены я загрузил вещи в велосипедный прицеп и двинулся со своей поклажей вверх по дороге. Уже стемнело, фонарь вышел из строя, поэтому там, где не было асфальта, приходилось толкать велосипед по наезженной колее.

С тех пор как переселенец Герд обосновался в усадьбе, я пришел туда первый раз. В темноте трудно было что-то разглядеть. Они там развели костер и вытащили столы прямо во двор. Везде громоздились батареи бутылок. Костер горел на земле, так что лиц гостей не было видно. Все они как с того света явились. Когда я вкатил велосипед в калитку, разговоры сразу стихли. A-а, это всего-навсего тот, с железной дороги, пробормотал кто-то.

Девчонка натянула на себя пуловер и казалась в нем еще тоньше. Ее ухажер снова протянул мне пухлую ладонь с зажатой в ней двадцаткой. Так вот почему он, оказывается, в состоянии завлекать таких шикарных краль!

Прежде чем уйти, я еще раз оглядел двор. Там уже вовсю шел пьяный галдеж. Я был бы, конечно, не прочь еще раз взглянуть на круглые яблоки девчонки, но она стояла лицом к огню, и спина ее тонула в темноте. Я видел только очертания фигуры. Через широко расставленные длинные ноги ярко светилось пламя костра.

ХЕННЕР

Встреча с Гердом вышла намного проще — я ожидал ее, признаться, не без опасения. О моем письме он даже не заикнулся. То, что он успел сделать из заброшенной усадьбы, уже само по себе заслуживало уважения. Рени быстро нашла общий язык со всей компанией, мне не пришлось никому ничего объяснять. Правда, весь первый день только и было разговоров что о Карине: почему она не приехала и стоит ли ее ждать? А я даже был доволен: все это отвлекало внимание от меня и моих проблем.

И все же где-то внутри шевелился червь сомнения. В тот первый вечер я еще острее почувствовал, как быстро протекли, точно сквозь пальцы, годы. После развода мне приходилось начинать все сначала. В моей жизни не было ничего прочного, сплошные эскизы.

Я поклялся тогда себе, что направлю свое житейское суденышко к твердому причалу. И пусть студенческий угол Рени с недоклеенными обоями станет моей последней промежуточной станцией. Мне вдруг стало страшно за свою жизнь, состоявшую из одних импровизаций. Для меня было важно не заполучить в свое обладание какую-то собственность, а найти наконец постоянное пристанище, как обрели его Герд и Анна.

ГЕРД

Виной всему были маски, за которыми каждый из нас прятал подлинное лицо, боясь выдать свою неполноценность.

После того как меня вышвырнули из редакции, я постоянно чувствовал подозрительность со стороны Анны. Вначале она, наверное, испытывала лишь смутные сомнения, не скрывается ли за пустяковым поводом нечто более серьезное. Но постепенно, не находя ничего, что опровергло бы эти подозрения, она перешла от них к раздраженной уверенности в моей невезучести. Я ничего не мог поделать. Чем настойчивее пытался я доказать обратное, тем сильнее росли у нее сомнения в моих способностях. Вслух ничего не говорилось, просто делалась хорошая мина при плохой игре.

Когда мои попытки встать на ноги провалились, я решил: новую жизнь надо начинать на новом месте. Усадьба, думал я, — она-то и даст мне возможность доказать, что я кой-чего стою.

Теперь я вижу, что это была ловушка, в которую я так глупо попался. Причем я понимал с самого начала, чем рискую, но находился точно в каком-то ослеплении.

…С объявлением в кармане я еду в деревню, осматриваю подлежащую продаже усадьбу. Замечаю, что местная публика рада будет, если кто-то возьмет на себя заботу об этом забытом богом уголке. Вот и все, что питает мою решимость. Смотри сам, справишься ли. Нас твои дела не волнуют.

Все будет о’кей, говорю я. И думаю: вы еще увидите! Но эта самоуверенность — не более чем маска.

Вицлебену, владельцу усадьбы, я говорю: по рукам! Все честь по чести, цена подходящая.

Переговоры проходят в деревенской пивнушке. И тут Ребайн, который, как и раньше, стоит за стойкой, хотя давно уже на пенсии, заявляет, заваривая кофе:

— Считай, что ты заполучил младенца от неизвестной потаскухи!

— Точно, — заявляю я, — это самые лучшие детки.

И тут откуда ни возьмись у стойки собирается целый митинг. Помешивая кофе, я выслушиваю всю родословную своего приобретения. Вицлебен, оказывается, в усадьбе никогда и не появлялся, он просто отхватил ее за бесценок у Ашенбаха и тут же дал в районной газете объявление о продаже.

— А какой тебе от этого навар? — интересуется Ребайн.

— Ишь, чего захотел, — ухмыляется Вицлебен. — Много будешь знать — скоро состаришься…

К Ашенбаху хозяйство перешло от отца, но он отказался от наследства, потому что имение уже тогда обложили высоким налогом. Отец Ашенбаха вселился в усадьбу в день подписания Версальского договора. Бывший хозяин Карл Хойриг пал на Сомме, вдова перебралась к сестре в город.

— А когда мы поселились в заброшенной усадьбе, — пытаюсь уяснить я, — она, стало быть, еще числилась за старым Ашенбахом?

— Само собой, — отвечает Ребайн. — Но у него была подагра, и он двенадцать лет провалялся на постели в доме своей сестры. Община взяла имение в аренду и устроила там зернохранилище. Ну а между делом, — физиономия Ребайна расплывается в издевательской ухмылке, — мы заодно впихнули туда и вашу орду. Но тут еще была предыстория: Хойриг владел Фронхагом четырнадцать лет. Когда он получил имение, оно находилось под опекой, потому что отец его разорился. А Карл был единственным наследником, которого произвел на свет испанец. Кстати, с какой-то заблудшей лаборанткой. Молодому Хойригу подсунули в жены дочку священника, которая засиделась в девках, и скоро тот пустил свою часть наследства на пропой за этой вот самой стойкой. А что еще остается, когда тебе навязывают какую-то сушеную воблу, вроде той поповской дочки?

— Испанец, — перебивает старик Линдеман, — который был отцом старого Хойрига, он вовсе никакой не испанец, просто они его…

— Вот наглость! — взрывается Ребайн. — Лакает чужой шнапс да еще и в разговоры суется!

— Да будет тебе, — машет рукой Линдеман. — Молчу, молчу…

Но Ребайн оскорблен до глубины души. Лишь когда я заказываю еще чашечку кофе, он продолжает историю дома.

— Тебе небось невдомек, — голос его становится торжественным, — что полтора столетия назад наша деревня была причастна к мировой истории…

— В тысяча восемьсот пятом все началось, — кричит Линдеман. — Это же больше, чем…

Свирепый взгляд Ребайна обрывает его на полуслове.

— Как раз тогда, — продолжает он, — герцог Майнингена набирает, значит, к себе в гарнизон рекрутов. Туда попадает один наш подпасок — он жил внизу, на мельнице. Ну а через год герцог Веймара заключает договор с пруссаками. А в нем говорится, что батальон веймарских стрелков должен год сражаться на стороне пруссаков против Наполеона. Но до года дело не дошло — их хватило только до Ауэрштедта. После мясорубки под Эккартсбургом тюрингских стрелков снова вернули в Рейнский союз. Гота, Альтенбург, Майнинген — в общем, набрали целый полк. Командовал ими Эглофштайн. Сперва, значит, полк воюет в Тироле, а потом, уже на стороне французов, расстреливает восставших в Каталонии. Вот здесь, у этой самой стойки, — стучит кулаком Ребайн, — испанец и рассказал все это моему деду. Значит, сперва Барселона…

— Врешь! — прерывает Линдеман. — Манреса!

— Туда мы еще дойдем, — останавливает его Ребайн, — а пока — полк в Барселоне, и командует им французский бригадный генерал. Шварц — вот как его звали. Он должен был проучить как следует этих горцев из Монсеррата…

— Ну вот, а теперь переходи к Манресе, — торжествует Линдеман.

— Теперь — да, — говорит Ребайн. — Город занят, но тут его осаждают испанцы и требуют сдаться.

— А генерал, — снова прерывает Линдеман, — и не собирается вступать в переговоры с этими «бригандос»…

— Ну, так кто будет рассказывать дальше? — спрашивает его Ребайн.

После краткого раздумья Линдеман решает: «Ты!» — и пододвигает ему свою пустую рюмку для очередной порции.

Ребайн продолжает:

— Снаряды кончаются, и они разбирают церковный орган, чтобы лить из труб пули. Горожане, понятно, в ярости. И когда у каждого солдата остается всего по тридцать патронов, Шварц решается на прорыв. Они выходят в полночь, дорогу показывает один испанский перебежчик. Но на мосту их ждет засада — кавалерия испанцев. Кто гибнет под саблями, кто тонет. Только жалкий остаток прорывается в Барселону. В январе восемьсот одиннадцатого полк переводят во Францию, в апреле — в Мец, потом отправляют на родину. Из семидесяти офицеров и двух тысяч четырехсот двадцати трех солдат, которые уходили из родных мест, на чужбине пали тридцать один офицер и две тысячи сто четыре стрелка.

— Это же надо! — говорит Вицлебен.

— Дай мне дорассказать, — просит Линдеман.

— Ты лучше пей! — требует Ребайн. — Этот круг за мой счет.

— А какое все это имеет отношение к моей усадьбе? — спрашиваю я.

— Погоди, — говорит Ребайн. — Тот подпасок с мельницы возвращается в деревню. Без ноги. И с мешком, полным золота, — он стянул его из церкви в Манресе. И с виду он хилый, как воробышек, и черный, как кочегар. Вот его и прозвали испанцем. За свое золото он покупает клочок земли — Фронхаг — и строит там усадьбу. Ну а теперь — за твое здоровье! Я рассказал все это, чтобы ты знал, что за вещицу отхватил…

— Ого! — замечает Вицлебен. — Знал бы я, сколько тут истории, запросил бы подороже.

Разумеется, я отлично понимаю, что кроется за всеми этими нелепыми россказнями. Они хотят подлить мне ложку дегтя в бочку меда.

— Посмотрим, — говорю я кратко. — В любом случае сейчас расплачиваюсь за всех я.

— Оставь. — Ребайн смотрит на меня внимательно и задумчиво. — Тебе придется еще платить и платить…

Если бы я мог предвидеть, насколько он окажется прав!

С тех пор дни начинались у меня с одного и того же: с рассветом во двор приходит каменщик и требует цемент, пиво, плитку, транзистор, песок, окантовку… Я стал похож на зайца, затравленного со всех сторон охотничьими собаками.

Должен же наступить, думаю я, когда-нибудь конец этой стройке! Но он так и не наступил. Окончание одной работы влекло за собой начало другой. Самым скверным было то, что усадьба никак не могла обрести своего лица. Да она его, наверное, никогда и не имела. Она была похожа на куклу, сделанную из старых дырявых чулок. Прав Ребайн: это и в самом деле ребенок неизвестной потаскухи, которого каждый раз подбрасывают новым родителям.

А тут еще проблемы с Анной. Приехала, ничего ей не понравилось, и она решила уехать обратно. Такие сумасшедшие выходки водились за ней и раньше. Я понимаю, конечно, что у людей искусства натуры чувствительные, но в данном случае дело было не просто в ее настроении. Она хотела уйти от меня. Я написал тогда: после ремонта мы заживем тут отлично. Но я сам уже не был больше в этом уверен.

Пока шло строительство, все вопросы еще были открыты. Порой мне кажется, я нарочно оттягивал его завершение. Когда ничего нельзя уже изменить, бессильны любые аргументы. Видимо, Анна поняла это раньше меня, и все разом рухнуло. Она стала диким зверьком в клетке. Шипела, когда я подходил к решетке. Погружалась в сон. Отвергала пищу. Отказывалась от всякого сближения. Паши слова уже не доходили друг до друга.

Я видел процесс разрушения, но спасти ничего не мог. И я понимал, что делаю не то, что должен был бы делать. Такое со мной случается. Телега катится под откос, а я не пытаюсь схватиться за вожжи, чтобы остановить несущуюся лошадь.

МАРГА

Это была настоящая наглость, что Хеннер притащил эту пташку — я сразу поняла: она не может быть его женой. Но он не счел нужным что-либо объяснить нам, мы должны были принимать все как есть.

— Он что, считает нас дураками, твой дружок? — спросила я Дитера.

— Это нас не касается, — рассудил он.

Эта парочка заявилась в усадьбу без багажа. На ней были джинсы и какая-то полупрозрачная накидка. Мы расположились во дворе, и, когда ей стало холодно, Дитер предложил свой пуловер. Он горазд на такие выходки, стоит мне только ослабить внимание. И вот эта уличная девица вместо того, чтобы просто накинуть пуловер на плечи, сбрасывает с себя блузку и уж после этого натягивает его на себя. У всех-то на глазах! Весь вечер все во мне кипело от мысли о том, что пуловер Дитера обтягивает ее поросячью кожу. Я чувствовала себя так, будто муж изменил мне.

Потом наконец этот железнодорожник привозит их багаж. Теперь ты можешь переодеться, говорю я ей. Но она, сияя, заявляет: да нет, уже не нужно, я прямо на седьмом небе!

Но еще безобразнее она вела себя на следующее утро. Умываться нам надо было из насоса во дворе. Это выставление друг друга напоказ мне уже само по себе было неприятно. А она вообще носилась по двору в чем мать родила — тощая, как палка, и длинноногая, как саранча. Пятна вокруг сосков на ее крохотных грудках такие огромные, что просто противно. Кроме них, там, кажется, ничего больше и нет. Мне просто дурно стало. Естественно, я сразу же почувствовала, что ее вызывающее поведение было направлено против меня. Ну и пусть, сделаю вид, что ничего не замечаю.

Наши мужчины с отвисшими животами и оплывшими жиром бедрами петушились перед ней. Хеннера просто распирало от самодовольства. По возрасту она ему в дочери годилась, а выглядела рядом с ним как внучка. Но ей, как видно, все это доставляло удовольствие.

Меня пугает, что новое поколение, которое идет вслед за нами, не знает чувства стыда, сдержанности. Они, наверное, просто не осознают этой своей потери.

РЕНИ

Хотя для меня все было новым и необычным, я старалась вести себя так, чтобы никто этого не заметил. Я попробовала предстать перед новой компанией равнодушной и слегка раскованной.

Утром нам надо было умываться прямо во дворе, из-под насоса, — наверное, у Герда и Анны так было принято. Честно говоря, мне было ужасно неудобно раздеваться на глазах у людей, которых я увидела первый раз только вчера вечером. Кроме того, груди у меня небольшие, и по сравнению с пышнотелой Маргой я сама себе кажусь девчонкой. Я бросила вопросительный взгляд на Хеннера, но он сделал вид, как будто мое поведение — самое обычное дело на свете. Неужели Хельге тоже приходится преодолевать такие комплексы? Мне снова вспомнились ее слова перед расставанием: мы должны знать себе настоящую цену!

Переборов стеснение, я голой помчалась по двору. Сначала это было как бег сквозь строй. На я умудрялась еще и улыбаться. И только когда Дитер предложил мне потереть спину, я вдруг почувствовала, как от стыда кровь бросилась мне в лицо.

И все же это в десять раз лучше, чем киснуть в меблированной городской клетке.

АННА

После обеда дождь прекратился, и вечером мы смогли собраться у костра во дворе. Когда заявился Хеннер со своей подружкой, мы уже вынесли столы под открытое небо.

Лишь с трудом я узнала Дитера. Выглядел он старше своих лет, хотя и пытался казаться этаким бодрячком. Он расхаживал широкими шагами по двору, осматривая постройки, и театральным голосом восклицал: я тоже пойду работать в газету, это куда лучше, чем жалкая наука!

Герд сник: я больше не работаю в газете, теперь я свободный журналист. Но больше он, видимо, не хотел о себе рассказывать. Весь вечер Герд был каким-то нервным, использовал любой повод, чтобы покинуть компанию: уходил колоть дрова для костра, пополнял запас бутылок, приносил закуски. Я чувствовала в его лихорадочной деятельности желание избежать возможного разговора. Или он приберегал свои откровения до приезда Карины?

Постепенно становилось ясно, что на ее присутствие рассчитывать не приходится. Меня неожиданно охватила свинцовая усталость. Только теперь я ощутила всю степень напряжения, с какой ожидала ее появления. Гости пьянели все сильнее. Внезапно Хеннер спросил в лоб Герда:

— Чем же кончилась твоя история с газетой?

Тот сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Что-то не в порядке? — вступил в разговор Дитер.

— На него там завели персональное дело, — объяснил Хеннер.

Дитер удивленно уставился на него, потом оглянулся и махнул рукой: любовная интрижка, ерунда!.. Налил себе рюмку, чокнулся с Гердом и залпом опрокинул ее. Все его внимание было обращено на Рени. Марта с подозрением наблюдала за обоими. Когда Рени направилась в уборную, Дитер, качаясь, последовал за ней. Марга хотела было двинуться следом.

— Предоставь это мне, — сказала я. Мне не хотелось, чтобы она устраивала здесь сцену.

Дитер стоял перед дверью уборной.

— Уходи отсюда, — сказала я и отвела его в сторону. Он подчинился послушно, как ребенок.

— Жена ненавидит меня, — прошептал он. — А я хочу любви, и ничего больше, только немножко любви…

Он начал всхлипывать, положил голову мне на плечо, расстегнул блузку и с чмоканьем прижался губами к моей груди.

Мимо прошла Рени, не обратив на нас ни малейшего внимания. Она негромко стонала.

— Возвращайся к столу, — сказала я Дитеру.

Я отвела его обратно к столу и заметала вопросительный взгляд Герда: ты ему все рассказала?

— Ты пьян, — сказала я, хотя видела, что он почти не пил.

— Я точно знаю, — крикнул Герд, — за кого вы все меня принимаете! За неудачника, да-да! Теперь об этом можно сказать открыто! А то все — за моей спиной!..

Он налил полную рюмку и хотел выпить. Я взяла ее у него из рук и выплеснула водку ему в лицо. Потом повернулась и ушла в дом.

ГЕРД

— Жаль, — заметил Хеннер, — что не все собрались.

Он сказал это как бы между прочим, в обычной для него манере, которая всегда вызывала у меня сомнение в его искренности.

— Может, завтра Карина еще приедет, — ответил я. — В ее должности надолго не отлучишься. Во всяком случае, отказа от нее не приходило.

Мы сидели за столом, вглядываясь то в темноту ночи, то в остатки догорающего костра, и по очереди распивали из горлышка одну из бутылок. Дитер упорно порывался открыть их все, хотя мы и без того уже изрядно набрались.

Марга, пристроившаяся на другом конце стола, тихо всхлипывала, положив голову на руки. Неужели и она хватила лишнего? Хеннер внимательно следил за мухой, которая возбужденно кружила над столом. Когда она села на рюмку с ликером, Хеннер раздавил ее большим пальцем, подушечка которого была у него еще в детстве неприятно широкой и плоской. Хруст лопнувшей под пальцами мухи пронзил меня, как удар тока. Хеннер вытер с пальца кровь о край стола.

— А сколько ты отправил приглашений? — поинтересовался он.

Его отвратительная манера изображать дружелюбие, чтобы потом невозмутимо вонзить тебе нож в спину, еще с детских лет действовала мне на нервы. Конечно же, я собирался пригласить и Феликса, но ведь он совершенно исчез из нашего поля зрения. А когда позже мы случайно узнали, что он работает где-то на угольном карьере, я постеснялся написать ему. Разве не воспринял бы он это как издевку — ведь получалось, что я хочу похвастаться перед ним своей усадьбой. Тут даже Анна была согласна со мной. Но это вовсе не значит, что мы питали предубеждение к Феликсу или его работе. А кроме того, я не имел его адреса.

— Придираться я тоже умею, — ответил я Хеннеру. — А что было бы, если бы идея встречи вообще не родилась? Да ничего!

— Ладно, кончим на этом, — сказал Хеннер.

ДИТЕР

Когда Марга принесла из почтового ящика открытку с приглашением, ее буквально распирало от любопытства. Я же, наоборот, был настроен скептически. Поведение Марги непредсказуемо. Все время приходится быть начеку — она способна выкинуть совершенно неожиданные вещи. Конечно же, я должен был ехать один, но она во что бы то ни стало хотела отправиться со мной.

— Ладно, — сказал я, — как хочешь. Хотя тебя ждет разочарование: это все равно что возвращаться в каменный век. Пресыщенные диабетики будут изображать каннибалов.

— А мне нравятся такие сборища…

— Тебе будет скучно.

— Ну что ж, я могу, конечно, отказаться, если ты непременно хочешь отправиться один.

— Нет, почему же, поедем вместе…

Говоря откровенно, это было не очень благородно с моей стороны. Мои предубеждения как бы заранее запрограммировали отношение Марги к затее Герда.

То, что в усадьбе должно было восприниматься ею как шутка, казалось Марге жалкой попыткой имитации сельской идиллии. Вина тут, конечно, лежала на мне. Но кто может быть настолько уверен в непогрешимости собственного образа жизни, чтобы проявлять терпимость к любым другим формам бытия? В общем, только после того, как я убедился, что Марга будет воспринимать все критически, я дал согласие на совместную поездку.

Правда, если бы мне была известна подлинная подоплека приглашения Герда, скажу твердо: я ни за что бы не поехал. Свою усадьбу он демонстрировал как некую рекламную вывеску — не случайно же он собрал нас вместе не сразу после своего поражения, а спустя время, когда приобрел имение. Это соответствовало его характеру. Он принадлежит к тем людям, которые признаются в собственной слабости лишь после того, как вновь обретут силу.

Помнится, однажды на перемене Герда привели в учительскую с разбитой головой и бинтовали ему раны.

Он сказал, что поскользнулся на каменном полу уборной. На самом деле его там избили двое деревенских мальчишек. Так вот, в этом он признался нам, только когда, по очереди подкараулив своих обидчиков, в одиночку разделался с каждым из них.

Уже в первый вечер я заметил, что в отношениях между Гердом и Анной не все нормально. Они разыгрывали настоящий спектакль. А усадьба служила им декорацией, призванной замаскировать проблемы их личной жизни. И все же это им не удавалось.

Все выпили довольно крепко. Но Герд не вступал в разговоры: менял тему, уклонялся от расспросов, придумывал неотложные дела, чтобы поскорее исчезнуть. Когда Хеннер спросил его напрямик, почему он не хочет говорить с нами, тот потерял самообладание. Анна вообще впала в истерику — выплеснула водку ему прямо в лицо. Было ясно, что жизнь не приносит ей ни малейшего удовлетворения. Ночью во дворе я чуть-чуть прикоснулся к ней — просто так, по старой дружбе. Она с такой силой бросилась мне на шею, что я едва оторвал ее от себя. Было, по-моему, уже довольно поздно.

Когда все разбрелись по своим углам, я остановил Герда в комнате. Мне хотелось потолковать с ним как со старым другом.

— Сейчас не время, — ответил он.

— Нет, ты послушай! — сказал я. — Ты ждешь от нас восхищения, для этого ты и заманил нас к себе. Но трещин в потолке тебе все равно не скрыть. Даже с помощью красноречия.

— Браво, — усмехнулся Герд. — Ты этот монолог учил наизусть?

— Я говорю то, что вижу…

И тогда Герд взбеленился.

— Ну а твоя работа? — заорал он. — Человек для вас не ценнее, чем подопытный кролик! А уж как я устраиваю собственную жизнь, это пока еще мое личное дело!

— Подумай по крайней мере о жене…

— А о чем думаешь ты? Твоя Марга только и знает, что толстеет да умирает от тоски, а ты не можешь оторвать глаз от задницы какой-нибудь вертихвостки! Так что не разыгрывай, бога ради, с твоей Маргой счастливую парочку!

Надо признать, оба мы набрались как следует. Не помню, кто первым пустил в ход кулаки. В моем мозгу запечатлелось только, как по лестнице спускается Анна в ночной рубашке — мне видны даже ее груди — и я жду, что она начнет извиняться за своего муженька. В конце концов, я все же гость в их доме! Но она направляется к Герду, обнимает его, не говоря ни слова, и исчезает так же молча, как появилась. Прямо-таки шабаш ведьм!

На этом все и кончилось. Я извинился перед Гердом — до сих пор не могу понять за что. Мы больше никогда не вспоминали об этом инциденте. Зато теперь я еще лучше знаю, с каким «бзиком» она, его Анна…

По-настоящему нормальной среди всех была разве что та девица, которую притащил с собой Хеннер. У нее по крайней мере не приходилось выискивать намеков в каждом слове. Может, я и позавидовал тогда Хеннеру, но уж никак не потому, что он ложится с ней каждую ночь в постель.

АННА

Я чувствовала себя разбитой и смертельно усталой. В обычное время дом по ночам был полон разных звуков, таинственных и страшных. В эту же ночь в нем стояла мертвая тишина, хотя он был переполнен людьми. И это казалось еще страшнее.

Было уже поздно, когда я услышала внизу голоса.

Они становились все громче. Я открыла дверь и, как была, в ночной рубашке, присела на верхней ступеньке лестницы. В голове вертелись какие-то кусочки виденного за день, точно в калейдоскопе: лица гостей, повернутые к воротам, — все ждут Карину… Я на кухне: готовлю еду, мою рюмки, до меня никому нет дела. Но у меня не хватает сил для обиды…

Дитер рассказывает об институте, где лечат диабетиков, которым уже не помогают инъекции. О том, что у них разрабатываются специальные приборы, позволяющие вводить больным лекарства автоматически круглые сутки…

Еще: я сижу у костра, по коже у меня ползут мурашки. Все возбуждены. Я молчу…

Я сижу в ночной рубашке на лестнице и ежусь от холода. До меня доносятся голоса.

— Здоровые не выдержат, — говорит Герд. — Они задохнутся.

— Вы не даете мертвым умереть… — Неужели этот голос принадлежит мне?

Я слышу, как в подвале работает насос, перекачивающий инсулин. Чувствую укол в вену. Кровь разносит раствор лекарства по моему телу, и мне делается тепло. Я встаю с верхней ступеньки и спускаюсь вниз. Вижу руки Дитера, вцепившиеся в рубашку Герда, стерильные иглы для забора крови. Я обнимаю безжизненное тело Герда — холодное, как у трупа. Я люблю тебя, говорю я ему. Язык подчиняется мне с трудом. Я иду к двери, из которой не выходила…

Марга лежала в постели и дрожала: что там у вас происходит?

Ее тело съежилось — она оторвалась от насоса с инсулином и умирала. Я потрогала ее безжизненную оболочку, и это успокоило меня.

ХЕННЕР

Я проснулся, когда в крови поубавилось алкоголя. Кровать подо мной качалась, как лодка. Как же я забыл прихватить с собой бутылку, чтобы опохмелиться? Рени спала мертвым сном. Недоступная для меня. В желудке, переполненном кислотой, бушевала буря. Чувствовал я себя весьма скверно.

Не так-то легко оказалось найти желудочные таблетки в этой темной клетушке под крышей. Тычась, как слепой, я угодил головой в поперечную балку.

Отвратительно пахло каким-то древесным лаком.

Зачем, каким ветром занесло меня сюда? — вертелся у меня в голове вопрос, причем именно сейчас, когда кривая моей жизни достигла самой нижней отметки и когда у меня не осталось ничего, кроме пары собственных рук. Да еще кроме чувства вины перед семьей, которую я покинул…

Что это — тщеславие, желание похвастаться успехом, которого нет?

Не одеваясь, я стоял в темноте и перебирал в памяти свои просчеты. Как долго мне еще удастся удержать около себя Рени? И что останется мне, когда она уйдет? А в том, что рано или поздно так случится, я не сомневался — это вполне естественно.

Я попробовал представить свое будущее: кусок не оклеенной обоями стены в неуютной комнатенке Рени. Девиз, которым я оправдывал до сих пор свои сумасбродства: лучше три года жить, чем тридцать существовать, — утратил теперь магическую силу. Все увиденное в усадьбе привело Рени в восторг. Я знал: она надеялась, когда-нибудь я устрою для нее нечто подобное. Что же — признаться ей в том, что я никогда не смогу этого сделать?

Я чувствовал, как во мне просыпается тайная неприязнь к Рени. Она лежала рядом, без малейшего представления о моих проблемах, в то время как я, преодолевая отвращение, разжевывал таблетки, застревавшие в незапломбированных зубах и приклеивавшиеся к губам и языку. Я ненавидел это теплое тело, ради него я решился на такие вещи, которые сейчас казались мне лишенными всякого смысла.

Редко испытывал я состояние такой безысходности. Ночной ветер шевелил черепицу на крыше, она негромко шуршала, будто нашептывая что-то. Все это не сулило ничего хорошего.

ГЕРД

Утром небо словно специально очистили от туч, жаркое солнце вскарабкалось на крышу дома, и влажная земля задымилась легким паром.

После завтрака мы с Хеннером и Дитером отправились во двор, чтобы докончить остатки спиртного. Так, глоток на день грядущий, ревизия недопитых бутылок.

На нас были только брюки. Солнце припекало вовсю, кожа жадно вбирала тепло. Мы уселись у глиняной стены сарая, полупустые бутылки ходили по кругу. На столе расползались желтоватые жирные пятна, свидетельства ночной попойки. Приближался полдень, так что на приезд Карины рассчитывать больше не приходилось. И если я намеревался выговориться, то делать это надо было сейчас.

— Неплохо тут у тебя, — заключил Хеннер.

— Я так больше не выдержу, — сказал я. — Мне нужна ваша помощь.

Дитер удовлетворенно кивнул головой. Наверное, он расценил эти слова как следствие нашей ночной стычки. Черный дрозд, усевшись на коньке крыши, распевал свою песню, повернувшись к солнцу. Двор был пропитан запахами теплой земли. Толстая кошка, должно быть ожидавшая котят, лениво зевала и потягивалась на верхушке ворот.

— Что ж, тебя понять можно, — сказал Хеннер.

— Помните наш девиз?

— Ясное дело, — отозвался Хеннер, — хоть это и было тридцать лет назад.

Дитер вытирал пот с живота — его платок был насквозь мокрым.

— Он и сейчас остается в силе, — сказал я и соскреб ногтем со стола присохшие остатки пищи.

Хеннер раскупорил непочатую бутылку, налил рюмки — это уже не походило на ревизию остатков. Дитер тщательно осмотрел жаровню, не убранную с вечера, и обнаружил, что от запеченного кабана осталась еще смесь мясного бульона с красным вином. Мы закусывали хлебом, обмакивая его в соус.

— Мы слушаем, — объявил Хеннер и остановил на мне выжидательный взгляд.

Я сдвинул рюмку на середину стола и положил ладони на его теплую поверхность. Казалось, от него исходила какая-то внутренняя сила. Я откашлялся. И все же голос у меня был хриплым, когда я спросил:

— Сомневается ли кто-нибудь из вас в моих убеждениях?

Дитер молчал, заинтересованно рассматривая содержимое своей рюмки.

— Доверяем, конечно, — заметил Хеннер.

— Так что же — я должен смириться с тем, что недостоин больше на них работать?

Дитер залпом опрокинул рюмку.

— Да что говорить, тебе нужна работа. Само собой, не ради денег. Тебе нужна цель… Конечно, поможем, что за вопрос!

— Нет, — ответил я. — Дело не в работе. Дело в справедливости.

Дитер положил на язык ломтик лимона, насыпал соли в ямочку между большим и указательным пальцами, отхлебнул из бутылки агавовой водки и слизнул соль.

— Нужно делать лишь то, — изрек он, покачнувшись, — что можно делать в данный момент. Да что тебе объяснять? На жизнь надо смотреть трезво.

— А собственно, чего ты жалуешься? — пожал плечами Хеннер. — Другим и похуже приходится. Посмотри вон на меня… А ты получил совсем неплохую компенсацию.

Он широким жестом обвел двор. Дрозд на крыше продолжал свои соблазнительные рулады. Кошка лениво взирала на нас с верхушки ворот.

Я поднялся, стараясь сохранять равновесие. Рюмки на столе угрожающе звякнули.

— Ошибок не делает тот, кто вообще ничего не делает! Меня просто выставили за дверь, вот и все! Неужели у нас имеют право так обращаться с нашими же людьми?

Хеннер подлил мне в рюмку водки.

— Да сядь ты по крайней мере, — сказал он, не повышая голоса.

— Идеалы хороши до тех пор, — заявил Дитер, — пока ты не начинаешь в них верить. Полагаться на них нельзя. Почему ты не обратился за помощью к Карине? Вот это был бы точный адрес для твоих вопросов. В конце концов, наш девиз касается и ее…

Я молчал. Да и стоило ли объяснять им, что я писал Карине, но не получил ответа? Что я даже не знаю, дошло ли вообще до нее мое письмо на своем долгом пути через разные инстанции? Я бросил взгляд на калитку, все еще надеясь на чудо, благодаря которому Карина могла бы оказаться здесь.

Дитер, как видно, угадал мои мысли. Он тоже посмотрел на ворота и продолжил свой монолог:

— Мы сами выбрали свое мировоззрение и должны быть готовы к вытекающим отсюда последствиям, даже и не совсем приятным.

Из дома выпорхнула Рени и защебетала:

— Назад, на лоно природы! А дамам вход не воспрещен?

Дитер повернулся к ней и поднял, салютуя в ее честь, рюмку. Рени восприняла это как приглашение и уселась за стол.

— Ты нам мешаешь, — сухо заметил Хеннер.

Рени одарила его ослепительным взглядом и осталась.

— Ты же знаешь, в чем дело, — сказал мне Хеннер, — тебе-то известно, что нам можно и чего нельзя.

— Ну и жарища! — фыркнула Рени. — Вы не против? — И она стянула с себя через голову блузку. В ярком свете дня ее обнаженное тело казалось детским. Я хотел было возразить на замечание Хеннера, но слова вылетели у меня из головы.

Хеннер полностью потерял самообладание. Его неуверенность, заметная во время беседы, обратилась в бессильную ярость.

— Ты что, издеваешься над нами, что ли? — взревел он.

— Равноправие распространяется на всех, — вмешался Дитер, — патриархат канул в Лету, мой друг!

И он жадно уставился на миниатюрные груди Рени. Коричневые ободки вокруг ее сосков под солнцем, казалось, стали еще больше.

— Неужели ты не понимаешь, что здесь происходит? — продолжал ругаться Хеннер.

— Понимаю. Ты сегодня просто не выспался. — Рени устроилась у Хеннера на коленях и замурлыкала как кошка.

О продолжении разговора нечего было и думать.

— Сейчас я вам кое-что покажу, — объявил я.

Позвав из дома Анну и Маргу, я повел всю компанию в сарай. Я чувствовал себя в этот момент настоящим хранителем музея.

АННА

Центральное событие культурной программы Герд подготовил в полной тайне. Он не посвятил в нее даже меня.

Утром он первым появился на кухне, помог мне приготовить завтрак. Гости спали долго, и я замечала его нетерпение. После завтрака он уединился с мужчинами во дворе. Потом к ним присоединилась Рени. Мы остались вдвоем с Маргой.

Она задавала мне все новые загадки. Еще вчера вечером я считала, что жертвой их совместной жизни является Дитер. Теперь же все мне представилось в ином свете. Я видела, что Марге не хватало ни сил, ни воли, чтобы противиться полному и абсолютному превосходству мужа. Ее несогласие с ним было не более чем игрой. Иногда она изображала нечто вроде сопротивления, дабы показать, что способна принимать самостоятельные решения. Но это было чистым позерством. Дитер оставлял за ней кое-какую свободу действий, потому что был уверен: она от него никуда не денется. За завтраком он громко шлепнул ее ладонью по заду, цинично заметив:

— Мое зажигание…

Марга вздрогнула от обиды, но восприняла выходку Дитера безропотно. По сравнению с ней я казалась себе прямо-таки пышущей духовным здоровьем. Марга ревновала Дитера к подружке Хеннера. Все мысли ее были направлены на то, как бы ему отомстить. Но она не делала этого, боясь потерять его.

Герд вошел в дом.

— Идемте, я вам кое-что покажу.

Вид у него был таинственный. Мы потянулись за ним следом.

— Всех под знамя, что ли? — хихикнул Дитер.

— Вроде этого. — Герд завел нас в сарай. Здесь надо было подняться по лестнице на сеновал. Марга боялась высоты и отказалась лезть вместе со всеми. Наверху Герд подвел нас к поперечной балке, на которой когда-то каждый из нас поставил карандашом свою подпись. Даже сейчас, через тридцать лет, они еще хорошо сохранились.

Через чердачное окно бил косой свет, в котором поблескивали карандашные буквы. Подпись Карины стояла последней. А рядом крупным печатным шрифтом был выведен наш девиз. На этом месте мы дали тогда клятву верности нашему ребячьему союзу: один — за всех, все — за одного!

Дитер и Хеннер изобразили на своих лицах трогательное волнение. Рени, которая вообще была здесь сбоку припека, даже прослезилась. Герд заранее припрятал наверху шампанское. Оно шипело и пенилось в бокалах, так что все выглядело весьма торжественно.

— Где вы запропастились? — послышался снизу крик Марги. — Что-нибудь случилось?

Лицо у Дитера стало злым, он постучал себя пальцем по лбу.

— Как я вам завидую! У вас было такое детство! — Рени шмыгнула носом от волнения. — Наше поколение ничего подобного не знает…

— Чепуха! — назидательно заявил Дитер. — У каждого поколения есть свой шанс, надо только его использовать.

Я видела, что он все теснее прижимается к Рени и старается провести ладонью то по ее руке, то по бедрам.

На лестнице послышались жалостные причитания: любопытство у Марги все-таки взяло верх, и она решила последовать за нами. Теперь, добравшись почти до цели, она боролась с приступом головокружения. Мужчины подхватили ее под руки и затащили на деревянный настил. Выглядела она довольно жалко, на лице не было ни кровинки. Мы объяснили ей суть происшедшего, Герд принес бокал шампанского. Постепенно лицо ее обрело нормальный оттенок, и ей тоже захотелось посмотреть надписи на балке. Когда она поднялась с пола, на юбке остался слой пыли, и было видно, какой у нее широкий, массивный зад.

— О боже, яйца! — вдруг вскрикнула Марга.

Когда Герд позвал нас в сарай, мы с ней как раз готовили второй завтрак и забыли кастрюлю с яйцами на плите. Я бросилась к лестнице. Прошло еще довольно много времени, пока участники нашей экскурсии вернулись в дом.

Дитер извинился за задержку — Марга никак не могла спуститься по лестнице. Я была довольна, что мне не пришлось стать свидетельницей сложной операции по ее спуску на землю. Яйца стали синими и твердыми как камень. Несмотря на это, они мгновенно исчезли со стола.

ДИТЕР

Герд довольно ловко устроил эту экскурсию — он хотел нас растрогать. Своего рода эмоциональный шантаж. Со мной, правда, такие номера не проходят. Когда мы наверху распивали шампанское, я припомнил все унижения, которые пережил в этом сарае.

Наши родители держали тогда коз. На ночь их загоняли в стойло. Каждый день начинался для меня с отвратительного запаха козьего молока. Деревенская община разрешила нам обкашивать кустарники и обочины дорог. Летом, когда сарай заполняли сеном, мы затевали игру в «американца». Она имела свою предысторию, которую на разные лады пересказывали в деревне — один вариант красочнее другого.

А суть заключалась в следующем. Однажды — это было сразу после войны — на ночь в деревне расположилась американская танковая часть. Когда утром танки с ревом двинулись дальше, все увидели, как по улице вслед за ними мчится голый солдат, прижимая к себе амуницию. Местом происшествия был сеновал, и в разных версиях назывались имена разных деревенских красоток.

Собственно, это было единственным отголоском войны в наших местах, и она соответствующим образом преломилась в сознании жителей деревни. Ну а для нас, ребятишек, следствием явилась игра в «американца».

В жаркие летние дни, раздевшись догола, мы прыгали с настила в заполненную сеном квадратную загородку. Честно говоря, игра мне не очень нравилась. Перед каждым прыжком в кажущуюся бездонной пустоту у меня от страха захватывало дух. К тому же, раздеваясь догола, я с трудом преодолевал в себе чувство стыда.

Другие из нашей компании наверняка заметили это. И однажды, когда после очередного прыжка я карабкался вверх по лестнице, вся банда, уже в одежде, с хохотом полетела мне навстречу и врассыпную бросилась из сарая. Моей одежды наверху не оказалось. Голый, стоял я на дощатом настиле и лихорадочно строил в голове планы незаметного возвращения домой, где мог одеться. Кроме того, меня ждало невыполненное домашнее задание, из-за этой дурацкой шутки я мог завтра схватить двойку. В глазах у меня стояли слезы бессилия: ну погодите, вы за это еще ответите! Тогда я впервые открыл для себя, как тесно уживаются друг с другом дружба и вражда.

На деревенской ратуше пробили часы — каждая минута оборачивалась теперь против меня. Мне надо было успеть проскользнуть через двор, пока наши отцы не вернутся с поля. Потом будет поздно.

Я чуть-чуть приоткрыл дверь сарая: во дворе никого не было. Прижав обеими руками к животу охапку сена, я ринулся к дому. Но дверь оказалась запертой изнутри. Беспомощно оглядываясь по сторонам, я стоял перед ней, а наверху гремел оглушительный хохот. Вся компания, высунувшись из окон, с наслаждением пожинала плоды своей выдумки.

— Упражнение на смелость! — кричала Карина, размахивая моими шмотками.

Анна подзадоривала:

— Сделаешь стойку на задних лапках — получишь рубашку!

В общем, мне пришлось терпеть унижение за каждую часть своей одежды. Когда я натягивал штаны, Анна крикнула, прямо-таки визжа от восторга:

— А где же твой штык, американец?

Стыд и страх и в самом деле превратили меня в какое-то бесполое существо.

ХЕННЕР

— Наверху, в ветвях старой груши, мы устроили себе укрытие, — вспоминал Дитер. — Ей и тогда уже лет сто было…

Мне показалось, что я снова ощущаю ладонями потрескавшуюся кору дерева.

Мы стояли у забора и облегчались. Полуденное солнце безжалостно обжигало нам плечи.

— Ну и как тебе все это? — Дитер кивнул головой назад, в сторону усадьбы. Суть вопроса, по всей видимости, состояла в том, смог ли бы я жить вот так же. Я не знал, какой ответ хотел услышать Дитер и что я должен сказать ему. — Медвежий угол! — отрубил он. — А еще короче, просто дыра!

Стоило ли мне признаваться в том, что я охотно сменялся бы с Гердом?

— Вот и скажи ему свое мнение, — предложил я и подумал: а не лучше ли в самом деле удалиться от всей нашей суеты, чтобы иметь возможность со стороны, беспристрастно оценивать вещи?

Я не пришел ни к какому выводу, мысли у меня путались. Выпили мы порядком, а жара еще больше усилила действие алкоголя.

— А я говорю, бегство — не решение вопроса, — продолжал отстаивать свой тезис Дитер. — Особенно теперь, когда речь идет о судьбах войны и мира!

Почему особенно теперь? Мои мысли толклись на одном месте, не приводя ни к каким путным выводам. При чем тут мое желание жить в деревне и угроза миру на планете?.. Я с трудом сохранял равновесие.

— В общем, скажи ему сам…

Дитер помотал головой.

— Он и так знает. Только признаться не хочет…

РЕНИ

— Меня беспокоит Хеннер, — сказал Дитер. — У вас с ним что — нелады?

— Откуда ты взял?

— Да он говорить о себе не хочет, сразу увиливает…

За домом возвышался холм, и мне захотелось бросить взгляд на усадьбу сверху.

— За мной! — крикнула я и рванулась бегом к вершине. Дитер сразу отстал. Я уже успела отдохнуть на траве, когда он взобрался наверх. Он неуверенно потоптался на пахоте, потом остановился:

— Да, пожалуй, вот здесь она и стояла…

Он искал место, где росла старая груша, в которой они соорудили тогда себе крепость. Я не видела никаких признаков того, что дерево стояло именно здесь.

— Осенью, — продолжал Дитер, — груши опадали и стучали по крыше. Есть их было нельзя, конечно, — сплошная кислятина.

Прямо внизу перед нами простирался двор усадьбы, дальше виднелась деревня. Воздух был удивительно прозрачным, казалось — до каждого домика можно дотронуться рукой. А теперь — в полет, подумала я и раскинула руки, как крылья. И тут я почувствовала у самого уха дыхание Дитера, его руки скользили по моим бедрам. От него остро пахло потом.

— Ваша дружба всегда так далеко заходит?

Он покраснел и смутился.

— Да я просто пошутил…

Желание лететь пропало, я двинулась вниз, к усадьбе. Хеннер, сидевший во дворе, что-то спросил, но у меня не было охоты говорить с ним. Я вошла на кухню к Анне. Та чистила картошку.

— Давай помогу, — сказала я.

— Ну и отлично, — ответила она, но я не была уверена, что слова ее звучали искренне. Когда я оказывалась вдвоем с Анной, то всегда пыталась угадать, о чем она думает. В общем-то, она была со мной приветлива, но дистанция между нами сохранялась.

Мы решили приготовить суп. В кастрюлю шло все, что было у нас под руками: морковь, картошка, лук, чеснок, вермишель… Нам было ужасно весело. Но стоило мне только спросить Анну о чем-нибудь серьезном — можно ли взглянуть на ее картины, не скучает ли она по городской жизни, — как она сразу же переводила разговор на другое:

— Там, в корзине, есть еще кольраби…

Она так ловко ускользала от расспросов, что я сперва даже сомневалась: спрашивала ли я ее на самом деле или только собиралась. Она могла кого хочешь вывести из себя.

— Что ж, женщина она умная, — сказал Хеннер, когда я заговорила с ним об Анне.

Но больше и он ничего не сказал.

Иной раз мне казалось: у них обоих есть какие-то особые антенны, и они общаются друг с другом, даже если не произносят ни слова. От всего этого можно просто рехнуться!

МАРГА

Карабканье по лестнице в сарае не вызвало у меня того сентиментального настроения, которое, наверное, замышлялось. Чувствовала я себя отвратительно и опасалась приступа мигрени. Бессонная ночь вымотала меня, надо было отлежаться. Над своим прошлым они могли бы вздыхать и без меня — мне это было безразлично.

Я расслабилась, закрыла глаза. И тут послышалось жужжание — угрожающий гул, который не переставал нарастать. Я снова открыла глаза: потолок был черным от мух. Они с волчьей алчностью взирали на меня, готовые жадно ринуться вниз. Некоторые умудрялись еще и совокупляться, чтобы умножить свои несметные полчища.

Первые разведчицы уже добрались до меня. Они путались в волосах, ползали по лбу, губам, лезли в нос, как бы пытаясь проникнуть внутрь тела, заполнить меня своим сладострастным жужжанием. Я натянула одеяло до самого подбородка и набросила на лицо сорочку.

К жужжанию примешивался чей-то громкий смех — он доносился снизу из кухни. Может, они потешаются там надо мной, над охватившим меня приступом слабости в сарае? Пусть развлекаются. Я думала о другом — о социальной несправедливости. Дитер, который работает честно, не покладая рук, ютится в крохотной комнатке, в то время как Герд, лишенный политического доверия, заполучил целую усадьбу!

Возмущение болью отдавалось в груди, мешало дышать. Жужжание вновь усилилось. Мухи теперь атаковали ночную рубашку, я чувствовала их через тонкую ткань. Снизу снова донеслись взрывы хохота. У меня было ощущение, будто что-то важное и существенное проходит мимо. Я поднялась и стала мерить комнату шагами, как тюремную камеру. Черное жужжащее облако следовало за мной. Пока я красилась, эта нечисть садилась мне на шею и руки, даже пыталась влететь в глаза. Охваченная отвращением, я бросилась вон из комнаты.

Анна и эта девица готовили обед. Дитер, которого дома на кухню и веревкой не затащишь, вертелся вокруг обеих, как кот. От него несло водкой. За столом он расхваливал суп сверх всякой меры.

Если бы дома я приготовила ему такую бурду, не представляю, каких проклятий я от него бы наслушалась. Меня охватила злость, я не могла больше сдержать слов, вертевшихся на языке.

— Суп вообще-то довольно пресный, — заметила я.

Гости промолчали и еще ожесточеннее заработали ложками, пока не опустошили тарелки до дна. Но их прежняя веселость улетучилась. Я почувствовала что-то вроде удовлетворения.

— Возьми себя, пожалуйста, в руки, — потребовал Дитер, когда мы вышли прогуляться. — Ты что же, хочешь разрушить мою старую дружбу?

Для тебя важнее, как видно, новый роман с этой юной развратницей, подумала я, но сказала другое:

— Ты просто неудачник. Ты пашешь, а урожай собирают другие. Неужели я всю жизнь должна проторчать в нашей бетонной коробке? Почему ты не купишь такую же усадьбу?

В моих вопросах, я знаю, было мало логики, но они обезоружили его. А именно этого я и добивалась.

— Ты настоящая мещанка! — прорычал он со злостью.

Его ярость только подтвердила, что я задела в нем самую чувствительную струну.

Девчонка Хеннера промчалась куда-то через двор. Желая отомстить мне, Дитер крикнул:

— Постой, я покажу, где в нашу перестрелку попали гуси! — и исчез вместе с ней в саду.

Я понимаю, что преимущество, пусть и незначительное, осталось за мной, но это была еще не победа. Теперь мне придется изменить тактику.

АННА

К полудню, когда каждый сказал о себе больше, чем рассчитывал вначале, когда иллюзии рассеялись, встреча подошла к кризисной черте. Все стали избегать друг друга. А бикфордовым шнуром послужила Марга. Она заявилась на кухню, густо намазанная, и выжидала момента, чтобы самоутвердиться. Марга сказала, что отдохнула блестяще, но вид ее выдавал обратное. Все нахваливали импровизированный суп, и тут-то она нанесла свой удар. Атака была довольно неуклюжей, но все же возымела свое действие.

Короче, Марга довольно решительно вступила в игру, и не считаться с ней было уже невозможно. За столом она выиграла бой, компенсировав тем самым поражение в сарае. Но удовлетворится ли она этим?

Когда я мыла посуду, она вошла на кухню и взяла полотенце. Перемирие. Насколько его хватит? Ведь я была невольной свидетельницей ее слабости, и она этого, конечно, не забыла. Я готовилась к защите.

— А почему, — спросила она, — ты не рожаешь?

Итак, бой начался без подготовки и формального объявления войны. Ее удар достиг цели — она знала, куда бить. Неужели бы я стала рассказывать ей о воспаленных яичниках, годами служивших мне способом избежать близости с Гердом? Или о закупорке яйцеводов, из-за чего я не могла рожать? Да, Марга принадлежала к тем людям, которым нельзя доверяться. Они скрупулезно копаются в чужих тайнах, потому что боятся выдать собственные.

Ответный огонь! — решила я. Разве она менее уязвима, чем я? Но она упредила удар.

— У нас, — начала объяснять она, — причина чисто медицинского свойства: разный резус-фактор… Куда, поставить тарелки?

— На полку. А ты не думала об усыновлении?

— Я прекрасно понимаю, — продолжала она, — что ребенок был бы вам в тягость. У каждого свои амбиции — профессия обязывает. Ужас, как только я представлю, сколько у тебя хлопот с твоими крупными персональными выставками! Да и усадьба, должно быть, влетела вам в копеечку. Какие уж тут дети!.. Кастрюли тоже на полку?

— Нет.

Я ненавидела себя за чувство сострадания, которое испытала к Марге ночью. Она отблагодарила меня тем, что в бессильной злобе наносила мне, не глядя, удар за ударом.

Конечно, я пока только мечтала о персональной выставке… Так-то она расплатилась за мое гостеприимство! Да ее надо просто вышвырнуть из дома!

Я хотела сказать ей, что она зашла чересчур далеко. Но Марга неожиданно обняла меня. Я знаю, прошептала она, чего тебе все это стоит. Женщина всегда жертва…

Ее теплая грудь сулила примирение. Сбитая с толку, я попыталась освободиться от ее объятий. Она улыбнулась мне.

— Я рада, что нашла подругу, которая меня понимает.

У меня пропал дар речи. Вот когда я поняла, какой ошибкой было не пригласить Феликса. Он был единственным среди нас, который знал, как поступать в подобных ситуациях. Как сейчас слышу его рассудительный голос: ты хочешь одно, она — другое, можете мириться или ссориться, только не разыгрывайте чужие роли, оставайтесь самими собой!.. Да, Феликс был способен на это. Я же теперь вообще ничего не могла понять.

ДИТЕР

Жизнь бьет нас иногда довольно крепко, это пришлось так или иначе испытать каждому. Среди нас нет уже ни одного, кого миновали бы удары судьбы, как миновали они нас в детские годы. Я мог бы привести Герду тысячу примеров из собственной работы, но — убежден — он все равно не стал бы меня слушать. Он целиком погрузился в созерцание своей персоны и постигшей его несправедливости.

После того как появление Рени прервало наш утренний разговор, а Герд театрально взывал в сарае к нашим детским клятвам, он окончательно ушел в себя. У него постоянно находились неотложные дела, он просто избегал нас. В полдень он прошел через двор в сарай с ящиком для инструментов. Меня это почему-то задело.

— Тебе помочь?

Он прошел мимо меня молча, как будто мы были чужими. Терпеть такое отношение я отнюдь не собирался. Его приглашение я принял потому, что наше прежнее товарищество было мне дорого. И еще: мне снова захотелось увидеть место, где для каждого из нас так много начиналось в жизни. Он же собрал нас вовсе не как друзей, а как зрителей, чтобы они посочувствовали его обиде. Он хотел предстать униженным перед нами — преуспевшими в жизни, как ему казалось. Нам должно было стать стыдно за то, что произошло с ним.

А вот Марга смотрит на вещи иначе. Она и сегодня убеждена, что Герд хотел просто похвалиться своим новым приобретением, доказать, что не сломлен. Но я знаю его лучше. Он вознамерился спровоцировать нас, заставить усомниться в самих себе. Я понял это по его молчанию уже в первый вечер. И не принял вызова.

Каждое время требует своих жертв. И если кто-то надеется, что его это не коснется, значит, он не постиг еще действительность. Такую наивность просто невозможно извинить, тем более в этом возрасте. После тридцати каждый отвечает за себя сам. Нельзя выбраться сухим из воды. Вот что я хотел ему сказать — со всей откровенностью. И в том, что для этого не подвернулось подходящего случая, я не виноват.

ХЕННЕР

Действие шнапса, который мы пили утром, прошло. Тот жалкий остаток, сохранившийся от меня, окончательно расплавился в послеобеденной жаре.

С разбирательствами покончено. С превеликим удовольствием завалился бы я на боковую, но наша крохотная мансарда превратилась в духовку, кроме того, она кишела мухами. Единственным утешением была мысль о том, что другим, наверное, приходится не лучше.

В этот самый неподходящий момент Рени стукнула в голову идея сфотографироваться всем вместе на память. Я попробовал было вяло возражать, но, к моему удивлению, Рени обрела весьма активную союзницу в Марге, которая уже полностью избавилась от своей утренней слабости.

Каждая старалась превзойти другую, предлагая то один, то другой фон для общего снимка: перед домом, за домом во дворе, у колодца, в саду… Я безвольно брел туда, куда указывали. В заключение Рени передала аппарат Марге и позировала в центре всей группы.

— По-моему, — заметила Анна, — мы нужны тут разве что как декорация.

Рени сделала вид, что не расслышала ее реплики. Она сильно накрасилась и оделась как-то странно: купальные трусики, туфли на высоком каблуке, блузка, которую я на ней ни разу не видел. Марга с откровенным цинизмом подзуживала Рени на все более глупые выходки. До сих пор я думал, что друзья завидуют мне, а тут почувствовал нестерпимый стыд за то, что взял Рени с собой.

РЕНИ

Я сшила себе широкую блузу — точно такую, какую видела у Хельга на фотографии. Она рассказывала мне, что там все так ходят, потому что это гармонирует с их старой рыбацкой хижиной. Но погода была не совсем подходящей для моей стильной одежды. Ночью во дворе стоял сильный холод, и мне пришлось одолжить пуловер. А днем, наоборот, солнце палило так жутко, что даже в купальнике было тошно.

Для группового фото я нарядилась в свою новую блузу. Все только и пялили на меня глаза. Жалко, что фотографии, которые потом прислала Марга, оказались такими мутными, что я едва узнала на них себя. Не уверена, что она не сделала этого нарочно.

Когда мы еще только располагались перед камерой, Анна начала выламываться перед нами. У нее наверняка были какие-то комплексы… Вид ее совсем не соответствовал моменту, а ей, наверное, хотелось выглядеть на фотографии не хуже других. Но ведь она как-никак была хозяйкой, так что могла без истерики, спокойно собраться и взять себя в руки.

Было ясно, что Герду не по душе ее выходки. Чтобы разрядить обстановку, он снимался очень уж охотно. Мне стало жалко его, и, когда мы оказались рядом, я погладила ему руку в знак поддержки. По-моему, он понял, но сделал вид, что ничего не заметил.

— Нелегко тебе, наверное, с такой женой, — сказала я Герду, когда все разошлись. — Другая небось лучше ценила бы, чем она тебе обязана. — Я кивнула на дом.

И вдруг, точно крупным кадром, я увидела удивленное лицо Хельга, если бы я могла ей сказать: да, вот тут мы и живем…

Герд ничего не ответил, только пристально посмотрел на меня. Я его так и не поняла. Но он был среди мужчин самым интересным.

ГЕРД

Сначала я думал, что подружка Хеннера была невинным младенцем, для которого все в жизни было новым и непонятным. Какое заблуждение! Она оказалась прирожденной тварью. Сегодня, после обеда, я на своей шкуре испытал, как она пытается обольстить Б. В., который, насколько я знаю, не очень-то стоек против таких соблазнов.

Началось с того, что, когда мы снимались все вместе, она несколько раз хваталась за мою руку. Не сразу до меня дошло, что это было не просто случайностью, а попыткой сближения. Это застало меня врасплох. Пока я, одеревенев, соображал, что делать, Б. В. с готовностью откликнулся на ее зов. После того как был сделан последний снимок и все разошлись, я остался и наблюдал, что происходило между ними.

Она была инородным телом в усадьбе, вызовом нам всем. В туфлях на высоком каблуке ее длинные ноги казались бесконечными. Без всякого стеснения расстегивая блузку, она объясняла Б. В., что просто создана для жизни в таком уголке.

Она же дура, шепнул я ему на ухо, дура и продажная стерва. Не поддавайся!

Он никак не среагировал на мое предупреждение, и я видел, что он раздевал эту крошку своим взглядом. Она потерла длинные ноги одна о другую, у Б. В. перехватило дыхание.

Тебя же привлекут к ответственности за совращение малолетних, крикнул я ему в отчаянии.

А почему я не могу делать то, что можно этому толстяку Хеннеру, пробормотал Б. В., не отрывая от нее глаз. Его пальцы уже коснулись завязок, на которых держались ее трусики.

У тебя что — мозгов нет? — прокричал я ему. Вспомни Гизелу: что из всего этого вышло!

Последний призыв возымел наконец свое действие. Пристыженный, Б. В. вернулся ко мне, и мы вошли в дом безгрешными.

Так вот зачем ее принесло? — думал я со злостью. За кого же меня, собственно, принимают?.. Я решил просветить Хеннера насчет неприкрытых поползновений его возлюбленной. Но тот после обеда впал в такую апатию, что мое сообщение едва ли дошло до него и уж тем более никак не обеспокоило.

Я остался дома и стал придумывать повод, чтобы опять улизнуть от компании.

ХЕННЕР

Как-то неожиданно каждый из нас оказался в усадьбе предоставлен самому себе. Я не рискнул бы назвать причину внезапно наступившего общего транса — просто он охватил нас, вот и все. Герд вообще куда-то смотался, а Дитер избегал встречаться со мной. Рени занималась своими тряпками. Если я и мог с кем-то обмолвиться словом, то только с Анной, но у нее хватало забот по хозяйству.

Я присел на скамейку у ворот. Жара была невыносимой. Только я решил перебраться под тень каштана, как неожиданно во дворе появилась Марга и уселась рядом со мной.

— Тут ужасная жара, — заметил я. — Просто мочи нет. Ты не выдержишь.

— Ты давно развелся? — спросила она.

Я готов был говорить с ней на любую тему, только не на эту. Воспоминания о моей… Я сидел как на угольях, осужденный на этот разговор. С каким удовольствием я бы улизнул отсюда! Все мои желания свелись к одному — уйти в тень под каштаном.

— А дети?

— Мы встречаемся по выходным…

— Типичный пример кризиса середины жизни, «midlife crisis», — усмехнулась Марга.

Она оглядела меня, точно врач пациента. Если бы я мог, я влепил бы ей пощечину.

— А почему ты не пошел дальше своей жалкой преподавательской кафедры? Дитер говорит, ты был самым умным среди них.

Я знал, что она лжет. Дитер скорее дал бы вырвать себе язык, чем произнес бы такие слова обо мне. Солнце стояло в зените, я был насквозь мокрым и стремился лишь перебраться куда-нибудь в холодок. Кстати, куда же запропастились остальные?

— Жара полезна, — заявила Марга, вытянув ноги и приподняв юбку. На ее толстых бедрах были видны ямки среди отложений жира.

— Не знаешь, где сейчас остальные?

— Что — поискать?

— Зачем? Я могла бы предложить занятие поинтереснее…

Это была уже не болтовня, это был переход в лобовую атаку, возмездие Дитеру. Короче, смена лошадей на марше или скрипок в квартете. Ей надо было доказать, что она может обойтись и без него, а мне отводилась роль реквизита в этом спектакле.

— Ты была права, суп и в самом деле дрянь… — Я бегом ринулся к уборной и забаррикадировался там наглухо.

— Может, тебе бумажки принести? — с издевкой крикнула Марга мне вслед. Я просто диву давался, как она умеет держать себя в руках.

АННА

Передышка…

Я сидела на кухне, курила и благодарно втягивала в себя вместе с дымком сигареты воцарившуюся в доме тишину. Когда я подняла голову, то увидела знакомое лицо старухи в черном платке, прижавшееся к стеклу окна с той стороны. Ее потухший взгляд был устремлен прямо на меня. Когда я взглянула в окно еще раз, там никого не было.

Я подбежала к окну, распахнула створки — двор точно вымер. На лестнице послышались усталые шаги Герда. Стукнула дверь, ведущая в его комнату. Потом все опять стихло. Несмотря на жару, меня бил озноб. Я пошла в комнату Герда. В непроветренном помещении было душно. Герд сидел за столом, опустив голову.

— Что, плохо?

— Пройдет…

— Или ты разочарован?

— Даже клоун не может смеяться без передышки… Хорошо, что ты пришла. Побудь со мной.

Около стола стояла непочатая бутылка. Я поставила ее перед ним: может, полегчает? Он отодвинул ее в сторону. Я положила руку на его горячий затылок. Он склонил голову, как на плахе. Может, это было ловушкой? Действия сраженного противника непредсказуемы. Я хотела убрать руку, но он удержал ее. Потом прижался ко мне головой.

Сверху спускался по тонкой нити паук — он оборудовал себе сеть в щели между кирпичной кладкой и незаштукатуренным дверным проемом. Через окно был виден двор: вымершие руины, замаскированные под стройплощадку.

Взгляд Герда, казалось, пронизывал меня насквозь. Или опять мое тело начало растворяться? Вот это был бы подходящий выход. Бестелесных нельзя свалить наземь, и никто не заставит их обнажать свою сущность. Я приготовилась к обычному акту насилия: по логике вещей мы должны делать то-то и то-то, так-то и так-то… Я расслабилась, уже заранее готовясь подчиниться, прежде чем окажусь в «замке». Кожа на затылке покрылась мурашками еще прежде, чем ее коснулось дыхание Герда. Но самого ужасного не произошло. Вместо мертвой хватки были слова.

— Иллюзии кончились, — сказал Герд. — И глупо этого не видеть.

Он никогда не совершал опрометчивых поступков, отчего меня просто тошнило и во мне гибли все непосредственные движения души. Я была готова отразить любое нападение, но только не этот вопрос:

— Что же теперь делать?

Я не могла понять, почему именно от меня он ожидал ответа, который искал и не мог найти. Более тридцати лет я служила ему совсем для другой цели.

Снизу донеслись крики, но Герд, казалось, их не слышал.

— Дублеру клоуна пора на манеж, — сказала я. — А может, ты сумеешь заснуть?

Я понимала бессмысленность своего совета, но лучшего предложить не могла.

Внизу, на кухне, стоял Дитер.

— Каков следующий пункт программы?

В самом деле, что же теперь делать? — стучало у меня в висках.

— Прогулка! — объявила я. И рассказала, как наверху, в приграничном лесу, мы нашли когда-то женскую туфлю.

Дитер поморщился.

— Ботаника… — проворчал он. — При такой-то жаре…

Совершенно неожиданно мою идею поддержала Марга.

— Если тебе лень сделать три шага, мы пойдем одни. — Она обняла Рени и объявила: — И вообще нам мужчины ни к чему, правда?

Как видно, в группах по интересам произошли изменения, которые я заметила только теперь. Рени смущенно хихикнула. Со двора на кухню вошел Хеннер.

— Турпоход! — провозгласил Дитер.

— Только сперва переодеться! — скомандовала Марга.

Они с грохотом двинулись вверх. Бедный Герд, подумала я.

Он спустился по лестнице — молча, белый как мел.

— Ты уходишь?

— Мне надо в деревню. Сегодня привезут цемент.

Опять отговорка? Герд ушел усталый, опустошенный. Мне хотелось приласкать его, но я стояла, точно пригвожденная к полу.

Гости спустились шумной гурьбой. Марга напевала: «В горах, когда роса…» Они с Рени держались за руки.

Во дворе я увидела Гизелу.

— Ну как кабан — понравился?.. Я просто жаровню хочу забрать.

— Спасибо, — ответила я. Ее приход вызвал у меня недоумение: чего ей нужно на самом деле?

Жаровня отмачивалась, ее надо было еще помыть.

— Идите, — сказала я Марге. — Держитесь все время той стороны ручья, я вас скоро догоню.

Герд сел в машину и прихватил с собой Гизелу. Я поспешила, чтобы успеть за гостями. За садом, на краю дороги, сидел Хеннер.

— Я тебя дожидался, а то мы так никогда не поговорим…

ГЕРД

Я хотел поскорее исчезнуть, чтобы только не делать хорошей мины при плохой игре и никого больше не видеть. Я истосковался по покою. И тут — на тебе! — появляется эта Гизела, строит мне глазки, облизывает пересохшие губы. Б. В. в отлучке, говорю я себе и направляюсь мимо нее. Она преграждает дорогу:

— Прихвати, если едешь в деревню! Я просто приходила за жаровней…

Пока мы ехали через поле, она не проронила ни слова. Только когда перед въездом на шоссе я даю сигнал левого поворота, она тянет руку к щитку приборов и переключает сигнал на правый поворот.

— К Вишневой горе — в другую сторону…

И это уже не просьба, это требование, приказ!

Я вижу, как ветровое стекло заваливается набок — сначала медленно-медленно, потом переворачивается, вертится как бешеное… Это обойдется недешево, слышу я каменщика. А что ты, собственно, собираешься строить? — осведомляется Вицлебен. Ребайн ухмыляется: тебе придется еще платить и платить. Здесь, по-моему, не совсем уютно, хихикает Гизела, длинные ноги Рени торчат, как концы пружин из изъеденной молью кушетки, фотокамера с коричневыми сосками нацеливается на меня, машина останавливается, хлопает дверь, я слышу хриплый крик — это мой голос, мне странно его слышать, и я остаюсь один. Я даю газ. Я вижу дорогу, которая пожирает меня, втягивая в свое чрево, — нескончаемая утроба.

ГИЗЕЛА

На мне нет никакой вины — я от него ничего не требовала и вообще молчала. Разве что попросила: может, он захватит меня с собой, если едет в деревню? Не так уж и много я просила.

В машине он со мной не разговаривал. Правда, все равно это действовало на меня так же, как если бы он делал ударение на втором слоге. То, что его мучат какие-то заботы, я заметила еще в прошлый раз на Вишневой горе. Конечно, я понимаю: когда у кого-то накипит на душе, он может сорвать свою злость неизвестно когда и на ком. Но что Герд может так реагировать, я уж никак не ожидала. Я просто хотела дать ему понять, что, если он не против, я тоже поехала бы с ним на Вишневую гору…

А когда он потом начал кричать, и все на одной ноте, кто же может такое выдержать — я и выпрыгнула из машины и побежала вниз по шоссе. В поле работали люди, они все видели и слышали. Я знала, что теперь слух дойдет и до моего Роткопфа. Но мне уже было все равно: я бежала, пока сердце не начало выскакивать у меня из груди. И по-прежнему слышала его крик — на одной и той же ноте…

РОТКОПФ

Новости, которые попадают в деревню не со стороны железной дороги, колесят ужасно долго, прежде чем доходят до меня. Но в конце концов все же оказывается, что у меня не меньше глаз и ушей, чем у всех нормальных людей в деревне.

А эту новость, как мне иной раз кажется, я узнал последним. Ее мне принесли утренние сменщики: Гизела, твоя законная женушка, бродит вокруг Фронхага, как одичалая сука…

В общем-то, меня это не удивило — Гизела всегда искала в жизни чего получше. Я не стал отвечать напарникам, зато порядком понаслушался от них едких словечек в свой адрес. Их речи сводились к одному: если бы это случилось с кем-нибудь из них, все решалось бы просто — штаны на замок, а ее — вон из тепленького гнездышка!

Я думаю, они, наверное, уже давно подсмеиваются надо мной. И в груди у меня от таких мыслей начинает чудно так потягивать. Нет, нельзя поддаваться. Какой же чудак будет останавливать мельничное колесо в половодье! Тут только один выход: подождать, пока вода спадет сама собой. Между прочим, работа на железной дороге приучила меня не только к пунктуальности, но еще и к терпению.

Что уж случилось, того не изменишь. И слова тут не помогут. Болтовни хватает только на три угла, любил повторять отец, из четвертого ее выдувает ветер. Нужно уметь выжидать. Несчастья не будет, пока ты его сам себе не накличешь. Ну а те, наверху, уже понесли заслуженное наказание.

Так бывает: сначала ночь, потом тьма рассеивается, а вместе с ней исчезают ночные призраки.

ХЕННЕР

Все, что мы могли сказать, было сказано, больше никто не хотел откровенничать. Болели раны, которые мы опять вскрыли. Только Дитер все никак не мог утихомириться и подбивал нас на новые и новые проделки, чтобы заполнить внезапно возникшую пустоту. У него появилась прямо-таки организаторская мания. В конце концов ему удалось уговорить компанию отправиться в лес на прогулку.

Я обливался потом, даже сидя на скамейке. Неужели еще придется тащиться пешком по открытому полю до самого леса? Воздух был горячий, как в духовке.

Мы еще не добрались до края приусадебного участка, а я уже лишился сил. Я сказал, что догоню их вместе с Анной, и начал искать какой-нибудь тенистый уголок. Рени, Марга и Дитер скрылись в направлении ручья, еще какое-то время до меня доносился их смех. По всей вероятности, их смешила моя медлительность. Между мной и Рени возникло непривычное отчуждение. Мне доставляло обиду, что она не обращала на меня внимания, хотя я был рад хоть немного отдохнуть от ее бесконечных затей.

Я слышал, как во двор въехала машина Герда. Потом появилась Анна. Пожалуй, подумал я, это единственная возможность поговорить с ней с глазу на глаз. Я хотел поделиться с ней тем, чего никто еще от меня не слышал: как на самом деле сложилась моя жизнь, что почва уходит у меня из-под ног, с тех пор как я ушел от моей…

— В чем дело? — спросила Анна. — Ты что — не идешь с нами?

— Я ждал тебя, потому что… — Слова выходили из меня с трудом. — Покажи, что ты сейчас рисуешь…

— Нам надо идти, — ответила Анна. — Нас ждут.

Она пошла вперед короткими быстрыми шагами.

Я с трудом поспевал за ней. Пот ручьями струился у меня по лицу. Внезапно Анна остановилась, поджидая меня. Ее взгляд был серьезным.

— Мне нечего показывать, — сказала она.

— Ясное дело — стройка…

— Нет, этим Герд занимается в одиночку. У меня все условия для работы, а я не могу!

Она повернулась и пошла дальше. Я старался идти с ней в ногу.

— Ну а что говорит Герд?

— Он ничего об этом не знает.

Какое-то время мы молчали. Моя рубашка прилипла к телу, ее можно было выжимать. Голова кружилась, перед глазами плавали разноцветные круги. В них вертелся кусок стены, не оклеенный обоями.

— Начинать все сначала всегда трудно, — заметил я. — Вот и я, с тех пор как бросил… А ты пробовала?

— Конечно. Каждый день пытаюсь…

— Наверное, это переезд, новая обстановка.

Анна опять остановилась. Взгляд ее был устремлен на усадьбу, теневая сторона которой казалась черной на фоне ослепительного неба.

— Сначала я думала — виновата погода. Мы тут живем в тучах — каждая цепляется за гору, и идет дождь. От детских лет у меня остались совсем другие воспоминания. Но это были просто красивые картинки. С тех пор прошло полжизни, и они покрылись в памяти фальшивой позолотой… Ямы на дороге, залитой грязью, которая никогда не высыхает. Ты еще помнишь это? Я целыми днями не выходила из дома: за окнами бесконечный дождь, по стеклам течет вода, в комнатах сплошная сырость, такое чувство, будто тонешь… Когда появляется солнце, я прихожу в себя, пытаюсь работать, но ничего не выходит.

— Со временем привыкнешь…

Анна покачала головой.

— Мне уже за сорок — и ни одной персональной выставки. В живописи женщина, чтобы чего-то достичь, должна уметь больше, чем мужчина. Я знаю, что мои работы — не серость. Может, мне не хватает таланта создавать картины будущего, и я вынуждена довольствоваться настоящим… Но этого мало. Конечная остановка, мой милый…

Она повернулась и ускорила шаг.

Наверное, мне надо было сказать ей, что такие кризисы не редкость, что процессы познания самого себя помогают подняться…

Казалось, моя голова лопнет от жары. Кровь стучала в висках. Я вдыхал воздух короткими частыми глотками, и его не хватало для долгих объяснений.

Вертящийся перед глазами кусок голой стены напомнил мне, зачем я ждал Анну. Она опередила меня своей исповедью, прежде чем я успел исповедаться сам.

А что, собственно, я мог ей сказать?..

АННА

Я шла по узкой тропинке, которую сама протоптала через пашню, вниз к долине. Мне хотелось убежать от вопросов Хеннера, которые я чувствовала с момента его появления. Но они догнали меня, я не успела от них скрыться и теперь хотела хотя бы выиграть время, чтобы придумать ответы, которых не знала.

Позади я слышала сопение и топот. Мне чудилось хриплое дыхание старухи, которая буквально наступала мне на пятки. Я чувствовала, что она вот-вот настигнет меня, обернется мной. Я уже представлялась себе той самой старухой с мешками и сумками, спешащей через пустынное поле. У меня перехватывало дыхание, воздух обжигал мне горло. Так, наверное, умирают от удушья, подумала я.

ДИТЕР

Самая впечатляющая картина детства, сохранившаяся в памяти, несмотря на все перипетии жизни: пожар в усадьбе Шеллеров.

Он разразился в полдень. Стояло теплое бабье лето, мы прочесывали заросли в низине и набивали себе животы пропыленными листьями щавеля. Мы бегали босиком, и я наступил на колючку. Ступня сразу же вздулась. Ноги наши были по колено белыми от пыли. Я ковылял вслед за Кариной, не отрывая глаз от ее икр, и от возбуждения забывал о боли.

До сих пор удивляюсь, почему я так детально запомнил все это, в то время как вещи, случившиеся гораздо позже, напрочь выветрились из памяти.

Анна была первой, кто услышал удары пожарного колокола. Вслед за тем через луг на велосипеде промчался служащий магистрата, трубя в сигнальный рожок. Тут мы уже заметили черные клубы дыма над деревней.

— Пожар, — сказал Феликс и побледнел: в Дрездене его еле успели вытащить из горящего дома. Крестьяне, работавшие в поле, оставили дела женщинам и помчались в деревню.

— Бежим! — крикнула Карина.

Мы ринулись вслед за взрослыми. Про колючку в ноге я и думать забыл. Когда мы добежали до усадьбы, языки пламени пробивались уже через крышу амбара. Со стороны пожарного депо доносились возбужденные крики. К горящей усадьбе подлетела повозка с насосом, запряженная парой лошадей. Пожарные, мокрые от пота в своей амуниции, чертыхались, пытаясь запустить мотор с помощью кожаного ремня. После каждой неудачной попытки ремень надо было тщательно наматывать на пусковую шайбу.

Наконец мотор затрещал, из труб хлестнули струи воды. Из близлежащих деревень прибывали все новые пожарные упряжки. Мужчины залезли в пожарный пруд и подкладывали камни под водозаборные сетки.

— Это чтобы в шланги ил не засасывало, — возбужденно объяснял Герд. Как будто мы сами не могли догадаться!

Мы стояли, вклинившись в густую толпу любопытных. Нарастающий жар заставлял нас отступать шаг за шагом. Мы жадно ловили обрывки фраз, которыми обменивались взрослые: амбар уже не спасти; огонь в доме; скот заперт… Мимо прогнали испуганных, сопротивляющихся коров — у одной из пораненного бока текла кровь. В дорожной пыли она оставляла прерывистый черный след. Ветер взметнул вверх груды горящей соломы и обрушил на толпу. Люди в панике бросились под кроны раскидистых каштанов.

У Феликса начался приступ истерики. Он, наверное, вспомнил о матери, которая так и осталась тогда в пылающем доме. Карина обняла его за плечи, и он зарыдал, уткнувшись ей в плечо.

Вода в пруду убывала. Пожарные перебросили шланги к вырытой в низине канаве и установили два новых брандспойта. Мы следили за их действиями, умирая от зависти. Они были для нас настоящими героями. У дома стояла свободная лестница на деревянных подпорках. Один пожарный ловко, как кошка, вскарабкался по ней, волоча за собой на веревке шланг, и начал поливать крышу. Если бы в этот момент нас спросили, кем мы хотим стать, мы, не задумываясь, ответили бы хором: пожарными! В следующие дни мы играли только в пожарных: раскатывали воображаемые шланги и карабкались по балкам под крышей сарая.

Стропила с треском рухнули, вверх взвились столбы искр. Амбар и коровник сгорели дотла, жилой дом остался невредим. Когда пламя стало постепенно ослабевать — был уже поздний вечер, — в толпе все настойчивее стал курсировать вопрос: с чего же начался пожар? Тогда как бы невзначай и было обронено кем-то слово: полячишки! Один старик поднял свою палку, ткнул ей в нашу сторону и яростно прохрипел:

— Пойдите к ним и спросите, где они были после полудня! Вот что я хотел бы знать!

— Скорей отсюда! — прошептала Карина.

Мы поспешно выбрались из толпы и пулей помчались домой. Вслед нам летели камни. От страха перехватывало горло, так что трудно было дышать.

По дороге нам попадались обугленные соломинки — ветер донес их почти до нашей усадьбы. Ночью родители забаррикадировали ворота, опасаясь нападения со стороны взбудораженных жителей деревни.

На следующий день на стене магистрата появилось извещение: причиной пожара явилось короткое замыкание, когда в линию высокого напряжения влетел гусь. Но подозрение в поджоге осталось. Гуси так высоко не летают, утверждали крестьяне.

Запах пожарища еще несколько дней ощущался в деревне. Тогда Карина и провозгласила первые заповеди нашей банды: держаться всегда вместе во что бы то ни стало! Один — за всех, все — за одного!

В то время мы не сомневались, что пронесем этот девиз через всю жизнь.

ГЕРД

Фура, груженная длинными досками, перегораживает улицу. Я торможу. Поворачиваю. Гоню машину обратно. Чувствую укус в шею, кровь из сонной артерии обжигает кожу… Они высосут из меня кровь, они все! Красные капли сочатся из уголков рта Гизелы. Ваш счет, пожалуйста, говорит продавец хозяйственной лавки. Я плачу и плачу… Какой смысл во всем этом?

Вон там, на холме, у нас виноградник. Мы еще увидимся? Не думаю. Я ничего не думаю, я вижу кровь, я вывертываю полукруглые шурупы из замка от двери ателье Анны, я краду у себя время, она потирает свои длинные ноги одна о другую, дело в справедливости, кто держит это под спудом?

Ты же знаешь дело…

Помните наш девиз?..

Мы слушаем…

Этот девиз не утратил силы и сегодня…

А собственно, чего ты жалуешься?..

Бесцеремонно распахивается дверь, виден подрамник, полотно загрунтовано — и ни одной картины. Здесь нет победителей, это дом побежденных, я вижу его впереди между стеклоочистителями, он приближается — негостеприимный, непохожий на жилище, я открываю ворота, которые сопротивляются, я вхожу в дверь, которая никого не приглашает, в лицо мне ударяет дым, он валит из кухни, а теперь я вижу пламя — ведь я впустил поток воздуха и создал тягу, этого не может быть, я не хочу быть обвиненным в соучастии, я не орудие судьбы, пламя лижет уже края перекрытия, я не хочу, чтобы меня опознали по запаху дыма, я закрываю дверь, красный петух кричит, я запираю ворота, завожу машину, мы еще встретимся? Не думаю. Я выезжаю на шоссе.

К Вишневой горе — в другую сторону! Нет никого, в чьем имени я делаю ударение на втором слоге. Я жду, пока дым не повалит из крыши. Другая небось лучше ценила бы, чем она тебе обязана… Машина катит по деревне. Объявление о пропаже: ищу собственный стиль. Остались одни обрывки, шаблонные фразы, в которых совсем не то, что я хочу выразить. Я исполняю свой долг как гражданин, как строитель, как созидатель. Я ни при чем. Крики, сирена, возбужденные лица. Какое мне до всего этого дело!

ЭТЛИНГЕР

Когда завыла сирена, я как раз выкладывал орнаментом окошко в прихожей Шпюлера. Рената, его старшая дочь, выходит замуж, ну и к свадьбе в доме все должно быть отделано как следует. Фасад они уже украсили цветной плиткой.

Если ты управишься до помолвки, пообещал Шпюлер, я сверх уговора дам тебе оставшийся узорный камень.

Я стараюсь всегда придерживаться уговора. Но, как говорят, свой груз карман не тянет. Надо добавить к тому же, что речь шла о природном камне. Так что остаток как нельзя лучше пригодился бы для окна нашей кухни, где от сырого воздуха постоянно отпотевает штукатурка. В общем, я отложил все другие дела и уже в пятницу взялся за выкладку обрамления.

Шпюлер объясняет, мол, Ренате совсем не так уж обязательно выходить замуж — что, у него для внука места за столом не хватило бы? Все другое — пустопорожние сплетни. Вот так и узнаёшь, сколько злости в людях, вздыхает он. Свадьба совершается исключительно по доброй воле. Без любви, конечно, не обошлось…

Он шмыгает носом, и тут раздается вой сирены. Этого мне только не хватало, говорю я.

— Ты не останешься? — спрашивает Шпюлер, откупоривая зубами очередную бутылку пива.

Но этим меня не купишь. Пожарная дружина для меня — дело чести.

Я заканчиваю ряд, потому что раствор начинает прихватывать, и допиваю бутылку — пиво все равно выдохнется. Пожарная машина уже наготове, брандмейстер кричит: на Фронхаг!

По дороге из моего рюкзака вываливается каска. Когда мы подъезжаем к усадьбе, я вижу: дом приказал долго жить. Да и хозяйка, видно, не в себе: стоит в поле и хохочет как сумасшедшая.

Хорошо еще, что ветер дул в сторону от амбара — тот уцелел, а сам дом сгорел дотла. Когда приехали машины из районного центра, мы уже сбили пламя.

Комиссии так и не удалось точно установить причину пожара. Возможно, решили они, это была искра от какого-нибудь непогашенного костра. Чего греха таить — не очень-то мы желали добра тем, наверху. Но все же больно было видеть, как огонь пожирает то, что ты делал собственными руками.

ДИТЕР

По дороге в лес Марга вытворяла совершенные глупости. Она ревновала меня к подружке Хеннера, между прочим без всякого на то основания, и, чтобы не подпускать меня к ней, сама всячески приставала к Рени, рассыпала ей фальшивые комплименты. В общем, это было довольно жалкое зрелище. Но обе они, казалось, не чаяли души друг в друге. Мне же была дана полная отставка.

Мы проваливались в болотную жижу, грязь чавкала у меня в ботинках. К тому же всех мучила жара. Наконец мы вышли к поляне, но она оказалась бездонной трясиной. Здесь мы вынуждены были остановиться и ждать Анну с Хеннером. Чтобы взять реванш, я делал по их адресу довольно едкие замечания. Марга отпарировала, не скрывая цинизма:

— С тобой Анне ничто бы не угрожало…

Ее потрясающее самомнение действовало мне на нервы.

Когда наконец появилась Анна, оказалось, что нам придется делать огромный крюк, чтобы обогнуть болото.

— Нет, — заметил я, — мой интерес к орхидеям не простирается столь далеко.

К счастью, Хеннер встал на мою сторону.

Рени хотела было пересечь трясину напрямик, но застряла у самого края. Мы повернули обратно. Когда добрались до холма, заметили пламя. Мы бросились к усадьбе. Поблизости никого не было. Я вскочил в нашу машину, выехал за ворота, чтобы помчаться в деревню, но уже подоспели пожарные, и мы были обречены лишь на созерцание происходящего.

Пока мы стояли, не отрывая глаз от пылающего дома, меня занимала мысль о том, сгорит ли сарай, а вместе с ним толстая балка с нашими именами. Эта мысль вызывала душевную боль, словно в огне могла погибнуть частица меня самого.

РЕНИ

После обеда Марга вдруг воспылала ко мне прямо-таки невероятной любовью. До сих пор я думала, что она меня просто не переваривает, но это оказалось не так.

Дело в том, что у нее нелады с Дитером. То, что она мне наговорила, было просто уму непостижимо. Раньше я считала, что Дитер намного лучше, теперь же с него спала маска. От Марги я узнала также, что ночью у него с Гердом была драка.

Как можно все-таки ошибаться в людях! По-моему, у меня появилась хорошая подруга. Она дала мне советы, как лучше вести себя с Хеннером, который ведь порядком старше меня. И, наконец, она пригласила меня к себе в гости. Когда Дитер уедет на свой очередной конгресс, я непременно навещу ее.

Я и не подозревала, как скверно, оказывается, обстоят дела и у других — было мало времени, чтобы узнать это. К тому же что-то произошло со всеми — что, я не могу объяснить до сих пор. Когда мы приехали в усадьбу, у меня было чувство, будто я попала в большую семью. И вдруг, как-то разом, все стали друг другу точно чужие.

Все же жалко, что пропал такой шикарный дом. Огонь был просто жутким. Но еще ужаснее показалось мне, что Анна все время хохотала, пока горел дом. Мы только беспомощно стояли около нее, и даже Марга не могла успокоить Анну.

На снимках, которые я сделала, Хеннер выглядит старше всех. Может, виновата жара, от которой он так сильно страдал? Но все же, когда я по дороге из лаборатории домой взглянула на снимки, то просто ужаснулась.

ДИТЕР

Мы стояли на краю поля, запыхавшись от быстрого бега. Огонь бушевал вовсю — с шумом и хлопаньем, как будто на ветру полоскались гигантские флаги. И в погребенных под грудой житейских впечатлений глубинах моей памяти возникли звуки, подобные этим, — звуки пожара в усадьбе Шеллеров.

Жар заставлял нас шаг за шагом пятиться подальше от дома. И в какое-то мгновенье я увидел нацеленную на меня палку: спросите-ка, где они были после полудня!

Я чуть было не бросился бежать прочь — как тогда, в детстве. Чтобы удержаться, я ухватился за руку Марги.

Пожар и поставил точку в нашей встрече. А может, он стал наиболее удачным выходом из безнадежно запутанной ситуации, в которой мы оказались? Наше расставание было не просто отъездом домой, это было возвращение к устоявшимся условностям нашего бытия. Что касается моего внимания к подружке Хеннера, то все истолковали его превратно. Как, вероятно, и сама Рени, потому что накануне отъезда она обращалась ко мне подчеркнуто сухо, почти не замечая меня.

Подлинная прелесть юности — в ее заразительности. Еще раз ощутить рядом юное тело — вот и все, и ничего больше… Досыта насладиться свежестью, возродить к жизни потухшие силы… Тоска по сексу? Нет, больше, гораздо больше! Ведь, в конце концов, мы должны сами постоянно искать и находить новые ощущения. Откуда же иначе брать то, что мы называем энергией жизни? Окунуться в источник с волшебной водой и вынырнуть помолодевшим…

Марга приписывает мне дешевую интрижку. И превращает все в пошлость.

МАРГА

Когда пламя пробилось через крышу, я увидела, как из всех щелей вырываются черные рои мух, сбиваются в огромный ком, превращаясь в какое-то гигантское насекомое. Казалось, оно заполняло собой весь дом. Огонь с жадностью пожирал его крылья, его черное подрагивающее тело. В нос бил острый запах горящего хитина. Даже обуглившись, мертвые тысячегранные глаза чудовища угрожающе смотрели на меня из пепла.

Постепенно я утратила остроту восприятия. На меня напала неодолимая сонливость, я беспрестанно зевала. Все происходившее вокруг меня лишь слегка касалось моей внешней оболочки.

Когда мы отъезжали от усадьбы и Дитер с трудом вел автомобиль среди стоявших в беспорядке пожарных автомашин, я заметила через заднее стекло тонкую фигурку Анны. Она шла вслед за нами по проселочной дороге, потом я перестала различать ее в наступившей темноте. Через некоторое время я снова заметила ее на фоне багровых отблесков пламени. Она шла так, будто ее совершенно не касалось все происшедшее.

На какой-то миг я очнулась от своей летаргии. Только тут до меня дошло, что случилось со всеми нами в эти последние часы, как сильно мы отдалились друг от друга. Я почувствовала, сколь много во мне холодного равнодушия. И мне стало страшно.

Усталость вновь опустилась передо мной спасительным занавесом. Шея болела оттого, что я беспрестанно оглядывалась. Я отвернулась, устроилась поудобнее и провалилась в облегчающую пустоту.

АННА

Мы стояли по ту сторону забора, отделенные от вещей, которые меня не касались. Перед нашими лицами бесновалось пламя, клубы дыма оттесняли нас в сторону поля. Нас мучил кашель. Я ощущала запах пота от пробегавших мимо пожарных.

…Снова стоит жара, написано у Сезанна. На меня внезапно напал смех. Громкий. Непрерывный. Страшное место стерто с лица земли. Я чувствовала себя способной на все. Это было похоже на освобождение из плена.

ГОЛОСА

Она хлопала в ладоши пуповина перерезана мы хотим вместе кто взял ключ это была не жажда а просто потребность как справедливость в конце концов идти вслед за ее задом жара усиливалась вчерашние картины бесцеремонно меня мучит впечатление для всех это очевидно случайный момент белый как невинность знает необходимость в один огромный ком чистая вода в меня в то время как мы уходили мы стали мертвыми глазами пел черный дрозд вопросы после вчерашнего дня я ощутила потерю когда горячий ветер мне в лицо как прибыль определено направление и мы еще не знали что эти руки конечно подумала я у всех здесь я смотрела на ее крохотные груди пламя предложила название для моего тезиса я была в кино мое расчленяющееся тело кинофильм ей приходится хуже всего стонал умирающий дом чье послание я в будущем потрогаю эти коричневые соски кто поставил вопрос удержит мельничное колесо в половодье заметил как бессильно они избегают друг друга мое вязанье и мы видели кошка скоро окотится может быть кто-то что меня удивило потому что это были не его деньги будьте в распоряжении я вязала в машине вытащила наполненный шприц обратно когда я почувствовала вокруг горячих ног упущенное не…

ХЕННЕР

Автомобиль осторожно пробирался сквозь ночь с притушенными фарами. Вчерашние картины — из другого времени, из чужой жизни.

— Я высажу вас у вокзала в райцентре, — предложил Дитер.

Освещенное отблесками огоньков на приборном щитке, его лицо казалось безжизненным, почти окаменевшим. Женщины расположились на заднем сиденье. Рени беззвучно плакала, уронив голову на плечо Марги. Ее хныканье, хоть и не слышное, вызывало у меня злость.

Изрезанная промоинами, дорога тянулась то через поля, то через богом забытые деревушки.

— Вот где это было! — вдруг вскрикнула в тишине салона Марга. — Я запомнила!

Дитер вздрогнул и прибавил скорость.

— Что «было»? — переспросила Рени.

— Здесь он захотел, чтобы я ему отдалась, прямо в машине. Когда мы сюда ехали. Но у него так и не получилось, — сказала Марга.

Было слышно, как Рени всхлипнула. Голову мою, казалось, сжимали обручем. Я потер виски.

Дитер с силой грохнул кулаком по рулевому колесу. Из черноты кустарника зелеными огоньками сверкнули глаза кошки. Машина проскочила через яму, резко стукнули амортизаторы.

— Ваша Карина должна молить бога, что осталась дома, — заметила Марга.

У меня не было сил, чтобы ответить ей.

КАРИНА

Наконец-то я его выпроводила. Боже праведный, уже шесть! Так долго он никогда не задерживался. Ну, что там на термометре? Приходится всегда следить за температурой, чтобы вовремя сориентироваться. Зимой мы моемся на кухне, потому что в туалете вода замерзает, если ее с вечера не отключишь. Тогда приходится промывать после себя унитаз из ведра. Кипятком. Запах — как в стойле. Сейчас не зима, но я все равно моюсь на кухне. К примеру, сегодня.

Я моюсь сразу после близости с каждым из них, хотя не всем это нравится. Фред всегда замечал при этом, что я будто бы нарушаю интим. Ну, может, он и прав — по крайней мере встречи с ним были лучшее, что я имела в жизни. Мужчину распознаешь сразу — по тому, как он с тобой обходится. После некоторых встаешь с постели полуживая. По-моему, они думают, что чем мне тяжелее, тем лучше. Фред не такой. Я ощущаю его там, где для меня приятно. Фред говорит, я нарушаю интим, когда сразу иду мыться. Но я так привыкла.

Ах, Тереза, Тереза! Опять она притворяется, что спит. Но я могу дать голову на отсечение, что она подглядывала до сих пор. Тереза всегда подглядывает, когда ко мне кто-нибудь приходит. Такой, в общем-то, и должна быть хозяйка. Она даже проделала в смежной двери дырку, которую залепила лейкопластырем. Иногда, чтобы доставить ей удовольствие, я не гашу у себя свет. После этого кофе, который она варит мне по утрам, особенно вкусный и крепкий. В знак благодарности. Мы никогда не говорим об этом, но отлично понимаем друг друга.

Тереза много кое-чего повидала в жизни — она ведь вращалась в изысканном обществе. Муж ее был какая-то важная птица — консул в Никарагуа или что-то в этом роде. Его цапнула ядовитая змея — Тереза принесла ее с рынка в связке бананов. Случайность, утверждает она. Хотела бы я знать, каким этот консул был с Терезой в постели! У дипломатов ведь на все есть инструкции. Ну а теперь у Терезы остался только ее Буби — единственное существо, с которым она разговаривает. Да, жить, как она, я бы не смогла.

Ох, эта Тереза!.. Теперь она не хочет вставать по утрам, валяется допоздна в постели. Наверное, возраст все же сказывается. Ну что ж — хочет Дрыхнуть, да бога ради! А мне пора, я должна держаться — у меня есть свои обязанности. Пусть Тереза завтракает в одиночку.

Интересно, сколько раз он сегодня был со мной? Тереза наверняка точно подсчитала. Нечего удивляться, что она глаз не может раскрыть после таких ночных бдений.

Ну что ж, придется еще раз умыться на кухне… Да, его я и в темноте бы запросто узнала. По запаху. Он ведь у каждого разный. Надо только иметь память на запахи.

Вот проклятье, я опять опаздываю! Причем встала-то я вовремя. Значит, снова на работе будет скандал. Но что я — виновата? И куда только Тереза сигареты задевала?

Надо предпринять все, чтобы выбраться отсюда. На кухне я моюсь последний раз! В первый же приемный день иду в жилищную комиссию — должны же они наконец прийти к какому-то решению!

Даже когда я спешу, я не могу обойтись без чашечки кофе и утренней сигареты. День надо начинать культурно. Раньше, когда до Терезы можно было еще добудиться, мы даже зажигали на столе свечу… От всего этого я не могу по утрам отказаться, как уже говорила. Может, где-нибудь завалялся свечной огарок… Хотя Тереза такая аккуратистка, у нее никогда ничего не найдешь.

Сегодня вечером обязательно куплю свечи — культуру надо внедрять в быт. Куда же я засунула сигареты?.. Сигарета утром — это хорошо. Я могла бы обзавестись и музыкой. Но днем и так хватает шума. Вся наша жизнь — сплошной шум. Я ничего не имею против прогресса, но больно уж он громкий.

Понаслаждаюсь-ка еще минут пять тишиной. А то потом с лестничной клетки понесутся звуки: стук каблуков по ступенькам, хлопанье дверей, а на улице — сигналы машин, детские вопли, визг трамваев!.. И в довершение — работа! Нет, никакого радио!..

Сигаретный дым навевает меланхолию. Когда глядишь на него, на сердце делается так грустно! Следишь, следишь за ним — а его уже нет. И даже невозможно сказать точно, когда он исчез. Просто перестал существовать — и все. Как если порываешь с мужчиной: это замечаешь лишь после того, как он уходит. И никто не скажет тебе, почему он ушел.

Слава богу, этого добра — мужчин — у меня предостаточно. А уж этот последний, прямо сказать, чуть не придушил меня ночью — до сих пор кости трещат… Да, не забыть бы про свечи. Так, вода еще горячая. Терезе, когда она встанет, надо будет только налить кипяток в чашку.

А забавно это все-таки — со змеями… Сидит себе такая в бананах, и стоит только кому-то протянуть руку — она его цап! А может, это был какой-нибудь тарантул?.. Где-то я читала, что змеи снятся тем, кто не получает удовлетворения с мужчиной… Если я по дороге к остановке прибавлю ходу, у меня останется еще минутка-другая для второй сигареты. Куда опять спички запропастились?

Кипятильник, похожий на толстый палец, выглядит как-то непристойно. Я читала, что в средние века у монахинь были разные подобные штучки… ну понятно — для чего. Наверное, наподобие этого кипятильника.

По утрам я так рано не ем, пью только кофе на голодный желудок. Есть по утрам вроде бы вредно, читала я, потому что после сна кровообращение должно сначала прийти в норму. Интересно, имеется ли у Терезы какая-нибудь штучка, как у тех монахинь?

Вообще-то люди слишком уж большое значение придают еде. Удовлетворение через желудок за отсутствием полнокровной жизни. И вот результат: неудовлетворенная Европа страдает ожирением. Мне-то это, слава богу, не грозит. Терезе тоже. Но ей — из-за возраста. Пожалуй, не стоит больше ночью оставлять свет — он ее слишком возбуждает.

Мне все же кажется, вместо змеи там сидел какой-нибудь скорпион. Но, в любом случае, сидел-то он в бананах! Тут тоже есть над чем задуматься… Тереза и в самом деле должна была бы проснуться, за окном уже день божий. Правда, здесь, на кухне, дня никогда по-настоящему не чувствуешь. Это я тоже выложу там, в жилищной комиссии.

Пора одеваться. Бог ты мой, теперь захотелось в туалет! Вода не отключена, но я все равно беру с собой ведро — так, по привычке… Да, я вспомнила: сегодня же работа начинается на час позже! Еще есть время вскипятить воду для Терезы.

Пахнет и впрямь как в стойле. А мне нравится. В детстве, помню, мы спускались в деревню и тайком пробирались на скотный двор — доить коров. Когда я попала туда первый раз — бог ты мой! — сплошные коровьи задницы! И везде — мухи! Вдруг что-то хлоп меня по лицу! — это корова махнула хвостом. Ну и ревела же я! А запах помню до сих пор… Ничего, я все-таки выкарабкаюсь отсюда. Все время мыться на кухне — нет уж, увольте! Да еще эта Тереза, которая не просыпается! Тереза! Твой кофе стынет!..

Молчание. Наверное, она и в самом деле считает по ночам. Лучше выпить кофе, пока не остыл…

Это стул Терезы… Да Тереза-то — это я сама! Я убила своего мужа, потому что не получала с ним удовлетворения. Я спрятала в бананах одну ядовитую тварь, и она отправила его на тот свет. За ваше здоровье, дипломаты-импотенты!

Тереза прячет свой грешок за кухонным шкафом, втайне от меня. По две рюмочки ежедневно. Ну а в промежутке — еще и глоток из горлышка. Иногда мне кажется, Тереза начинает спиваться. В одном журнале я прочитала статью об алкоголизме и с тех пор слежу за ней, хотя мне это и не очень нравится. Слежу, чтобы не пропустить появления симптомов. Но я еще не уверена, что они у нее есть.

Иногда, правда, я замечаю, как дрожат у Терезы руки, когда она держит бутылку. Но сегодня — о, сегодня я абсолютно спокойна! Я могу смотреть на рюмку без малейшего вожделения. Я могла бы даже отставить ее в сторону — и ничего. Самое главное — самоконтроль. Пока ты в состоянии решать, пить или не пить, — опасности нет. Я, то бишь Тереза, могу пока принимать такие решения. Я могла бы даже совсем отказаться от спиртного. Короче, я еще не спиваюсь. Ничего похожего. Это надо усвоить твердо. В журнале было написано: если кто-то знает, что может удержаться от выпивки, ему ничего не грозит. Я-то знаю, что могу удержаться. Стало быть, за здоровье дипломатов в бананах! На всякий случай я сразу же споласкиваю рюмку и ставлю в шкаф. И бутылку туда же. С глаз долой — из сердца вон!

Никогда не знаешь, что тебя ждет. А еще эти журналы — на обложках и внутри все так просто и ясно, там мы все можем и умеем. Только на последних страницах, где даются всякие житейские советы, чувствуешь между строк, как иногда тяжело приходится людям. Надо только уметь видеть то, что кроется за всякими медицинскими рекомендациями. Сплошные проблемы… А почему? Да потому, что люди чересчур много внимания уделяют собственной персоне. Мне, слава богу, ничего этого не требуется. У меня есть все, что нужно.

Ну а сейчас надо сперва одеться. Сегодня я возьму красную блузку — она у меня прямо как флаг. Пусть на работе знают, что у меня кое-что было последней ночью! Не то чтобы я с ними не в ладах. Пожалуйста, пусть и они заимеют то же самое. Просто пусть видят! Уж что у кого есть — то есть.

Черт возьми! — только сейчас я вспомнила, что сегодня же… Сегодня же у меня свободный день — день для домашней работы! А я-то вскакиваю, как ненормальная, в эту чертову рань! И после такой ночи! Тем лучше, впереди у меня целый свободный день. Такое событие можно и отметить! Тереза вряд ли станет возражать, если и я тоже одну рюмочку…

Хорошо!.. Вот неожиданный сюрприз — свободный день в последнюю минуту! Когда пропадаешь на работе по восемь с половиной часов ежедневно, то ценишь такие вещи.

Интересно, как они там обойдутся без меня? Сегодня как раз такая работа, когда каждая пара рук дорога. А, плевать! День принадлежит мне, он — моя собственность, так что нечего терзаться угрызениями совести. Надо только поскорее сполоснуть рюмку. Неужели Тереза будет ворчать, когда заметит, что я позаимствовала от ее грешков? Я ей куплю потом новую бутылку. Или — еще лучше — тайком заменю бутылки, когда эта опустеет. Вот за это и выпьем! Жаль, что сигареты вышли. Может, где-нибудь завалялись в шкафу? Нет; лучше сразу пойду в магазин, возьму себе спичек, а Терезе — бутылку. Он сейчас как раз откроется. Допью только побыстрее остаток… Может, где-нибудь в пепельнице завалялся окурок? Когда Тереза еще была жива…

К черту, к черту! Не надо об этом!

Во всяком случае, окурки всегда валялись либо на краю плиты, либо в пепельнице. Тереза, черт возьми, это было просто свинство с твоей стороны — так просто взять и смыться с этого света! И оставить здесь меня одну, без сигарет! Кончай дурить, войди в комнату и скажи, как всегда: Буби, мой принц, где мой миленький Буби?..

Когда они вынесли гроб, в котором лежала Тереза, и за ними захлопнулась дверь, это было похоже, как если бы меня заперли в тюремной камере. Ты вдруг остаешься одна и не знаешь, как теперь быть. Послушай, Тереза, ты ведь знаешь, что без тебя я — как в камере-одиночке. Потому что я больше не выношу этих малых, которые притаскивают тебе домой свои бананы. А из них потом выползает какая-то тварь и хочет в тебя вцепиться! И ты знаешь, я угробила бы Фреда, если бы у меня под рукой оказалось что-нибудь ядовитое. Только из-за того, что у меня ничего такого не было, я ушла от него. Навсегда. От его успехов за мой счет. От его утренней зарядки на моем животе. На зарядку — становись!..

И водка давно уже не помогает. Наверное, у каждой из нас должен быть в жизни свой консул! А вдвоем с тобой, Тереза, нам было просто шикарно! С тобой можно было говорить о чем угодно. И о том, что они меня выкинули из этих начальственных коридоров — по соображениям моего здоровья. Короче — из-за водки. Краше наши города и села! Я рассказывала, а ты слушала. И вода для кофе шумела так уютно! И когда я выкладывала тебе всю эту житейскую блевотину, ты говорила: Буби, мой принц, где мой миленький Буби?..

И ты спасла меня от наркотиков. Честное слово, Тереза, я избавилась от них на целых четыре месяца. Я пошла работать на производство. А ты встречала меня по вечерам чашечкой кофе. И окурками на краешке плиты. Ты добилась того, чего не дали два курса лечения.

О, это умывание на кухне! Если б мне кто-нибудь предсказал такую жизнь, когда я перебиралась в дом Фреда! Я все-таки что-то представляла собой тогда. Только этого хватило ненадолго.

Но с тобой, Тереза, мы отлично понимали друг друга. По вечерам мы вместе читали письма, которые еще какое-то время приходили от Фреда, и нам было хорошо. Я признавалась, что меня тошнило от близости с ним. А ты вспоминала своего консула и говорила: Буби, мой принц, где же мой миленький Буби?..

Он писал, как был счастлив со мной и что он дает мне возможность подумать. А ты знаешь, что я вообще не подходила к почтовому ящику после того, как они унесли тебя? И что после них никто больше не переступал порога этого дома?

Последнее письмо, которое ты положила мне на стол, если ты еще помнишь, было от Герда. Приглашение на встречу. Адресованное на старое место работы и переправленное сюда с разными пометками и указаниями. Я рассказала тебе об усадьбе, о нашей маленькой банде и о докторе. Словом, все это трогательное детское дерьмо. Как мы хотели сделать мир лучше — тогда! Я думаю, они надеялись, что я появлюсь там как некий гуру. И мы решили, что я им расскажу кое-что. Всю историю своей дерьмовой жизни. И что мыться на кухне — не самое страшное. И ты заварила кофе и сказала: Буби, мой принц…

Но только я собралась ехать, как ты удрала от меня. Ночью — подло, втихомолку. С тех пор я не выхожу из дома. И никого не впускаю.

Это как паралич. Потому что каждое прикосновение, каждое слово наносит новые раны! Я больше не моюсь. И не одеваюсь — по целым дням. У меня теперь остался только один Буби… Бог ты мой! Я о нем совсем забыла! Клетка завешена платком — траур по Терезе. Вставай, мой принцульчик, иди ко мне, пьяненькая Карина даст тебе зернышек! Но ты, красавчик, опять ничего не ел. Совсем как вчера. Как все эти дни… Не хочешь просыпаться? Буби, мой принц, где принц, где, где…

За зеркалом — письмо. Но я не хочу его читать. Когда я должна была ехать — сегодня, вчера, никогда?.. Что прошло, то прошло. Все оказалось ложью, кроме того, что я здесь. Что толку? Подсчитывать утраты? Каждый за себя, Маркс со всеми нами…

Что было в детстве, никогда не повторится. Мы знаем слишком много. Мы потеряли невинность. И никто никогда не вернет нам больше девственность.

Мне нельзя распускаться, нельзя отдыхать. Мне надо следить за тем, чтобы мысли, которые рождаются в голове, я додумывала до конца. Даже если они кого-то пугают. Даже если принц…

Надо заставить себя договаривать начатые предложения. Даже если от них не будет никакого толку.

Надо, то есть необходимо, но…

HARALD GERLACH Jungfernhaut © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1987

 

Хельмут Заковский

КАК ЗАЖАРИТЬ МЫШЬ, ИЛИ ЖИЗНЕННЫЕ ЗАРУБКИ МАЛЕНЬКОГО РАУЛЯ ХАБЕНИХТА

© Перевод Б. Калинин

1

Вот и наступил этот день, когда я должен был предстать перед новым классом. Перед четвертым «б».

Мать вздохнула.

— Твой путь будет явно не из легких, — сказала она.

Я в этом был не совсем уверен и пожал плечами. Правда, на мне были новенькие ботинки, и они слегка жали. Наверное, мне будет нелегко в них идти. По столь важному случаю мать как следует меня принарядила. Я надел джинсы, которые она только вчера купила, чистое белье и свежевыстиранную рубашку.

Поглядев в зеркало, я себе очень понравился и надвинул поглубже на переносицу очки в стальной оправе, чтобы лучше себя рассмотреть. Любой скажет, что для одиннадцати лет я рослый, а я скажу, что стрижка ежиком мне к лицу. Мать сначала была против, но я заявил ей, что хочу выглядеть так, как мне нравится, и отправился в парикмахерскую сам, без ее разрешения. Там я посоветовался с мастером. «Ежик» — стрижка экономичная. Расческа, которую я обязательно потеряю, мне не понадобится, а стало быть, не придется то и дело покупать новую: это поможет сэкономить карманные деньги. Утром мне достаточно будет провести по голове мокрым полотенцем.

Мать погладила рукой мои волосы и улыбнулась. Потом сказала, что я совсем не колючий, а мягкий, как пушок.

Ей во что бы то ни стало хотелось проводить меня в школу.

— Не надо, — сказал я. — Я уже большой. Можешь на меня положиться.

— Должна же я поддержать тебя, — возразила она. — Пусть все знают, что мы остались с тобой друзьями после всего, что произошло. Я даже взяла отгул.

Идти с моей матерью по улице — одно удовольствие. Она такая красивая, что мужчины на нее то и дело оглядываются, хотя она уже второй раз замужем. У нее зеленые глаза, подведенные зеленой тенью веки и стрижка «каре». Мне кажется, мастеру пришлось провозиться с ней дольше, чем с моим «ежиком», и наверняка делать химию, чтобы волосы хорошо лежали даже после самых резких движений головой. А матери частенько приходилось из-за меня качать головой. Однажды, когда я не мог больше лгать и сознался ей, что остался на второй год, она заявила, что волосы у нее встали дыбом, несмотря на уложенную прическу: до такой степени она ужаснулась.

Хорошо, что мать пошла провожать меня. Когда мы проходили по школьному коридору, я вдруг почувствовал, что мой путь действительно не из легких. Ботинки жали, ноги словно налились свинцом. Одному мне было бы не дойти. Такое со мной уже случалось. Мать подхватила меня под руку. На нас смотрели ребята. По-моему, мы были красивой парой.

Наконец мы оказались перед дверью класса.

— Это Рауль, — сказала мать, обращаясь к господину Мельхозе, моему новому классному руководителю. Я протянул ему руку. Но он недолго продержал ее в своей и тотчас схватил руку матери. Мельхозе был, пожалуй, одних лет с моим отцом. Он смотрел в зеленые глаза моей матери до тех пор, пока не отзвенел звонок и двери классов с грохотом не захлопнулись. Она ему явно нравилась, я это видел. Тогда я еще не знал, что господин Мельхозе хороший учитель. Меня несколько угнетала мысль, что он знает о моих недостатках. Ну, может быть, он отнесется ко мне снисходительнее, учитывая, что я родился от такой красавицы, подумал я.

Мать поцеловала меня на прощание и сказала, чтобы я держал ухо востро.

Я знал, что она имела в виду. С тех пор как я побывал в Пелицхофе, я научился понимать природу. Звери держат ухо востро, или, как говорит лесничий, «прядают ушами», чтобы от них не укрылся даже малейший шорох. Их жизнь всегда в опасности, и они вынуждены быть настороже.

Я стоял перед классом. Двадцать мальчишек и девчонок разглядывали меня, словно какую-то диковинку. Они хихикали и перешептывались, но о чем, я, как ни навострял уши, понять не мог. Обхватив голову руками или подперев кулаком подбородок, они уставились на меня снизу вверх. Их, конечно, удивляло, что такой верзила появился в классе в разгар учебного года. Наверное, они решили, что я долго лежал в больнице.

— Это Рауль Хабенихт, — объявил господин Мельхозе.

В классе раздался хохот.

Матери моя фамилия тоже не нравится. Она хочет переписать ее на Ленгефельд — по своему новому мужу, который мне вообще никто. Поэтому я возражаю.

— Что тут смешного? — спросил господин Мельхозе. — Моя фамилия, например, Мельхозе, но ведь никто не смеется над этим.

На господине Мельхозе были довольно потертые джинсы, да и в остальном он напоминал мне моего отца Хайнера, которого я ужасно люблю и над которым никто не смеется, потому что хорошая фигура производит больше впечатления, чем любая фамилия.

— Мать Рауля Хабенихта недавно переехала в наш город, — объяснил господин Мельхозе. — Раулю придется повторить четвертый класс по вполне определенным причинам. Быть может, ты назовешь их? — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Не сегодня, — сказал я.

— Ну хорошо, — согласился господин Мельхозе. — У нас еще масса времени. — Он указал мне, куда сесть.

С этого дня я сижу с малышами, которых я всех перерос на целую голову. Это такой шустрый народец. Нет, пока что я им ни о чем не буду рассказывать, сначала надо узнать их поближе. Потом, возможно, я и поведаю им, как я и родители делали зарубки на моей жизни, пока из них не образовался глубокий порез. Смешное это слово — «порез», но оно отражает истину, потому что, когда мне стало невмоготу и я сбежал со своим другом в Пелицхоф, я почувствовал такую боль, словно меня ударили ножом. Как известно, раньше не было настенных календарей, на которых люди крестиком отмечали бы наиболее памятные дни. Чтобы отметить что-нибудь важное, им приходилось делать зарубки на дверных балках, на каких-нибудь дубинках или на прикладах ружей. А свои жизненные зарубки я помню без резьбы по дереву и без настенных календарей.

2

Итак, пока что меня зовут Рауль Хабенихт. Другого имени я и не хочу. Ведь я как-никак довожусь родственником своему отцу Хайнеру Хабенихту. Отец звал меня Гиббоном, а моей матери это не нравилось. Она говорила, что у меня красивое имя, и произносила его так, словно оно состояло из двух маленьких слов: Рауль. Меня зовут Рауль, я не какая-нибудь там обезьяна бесхвостая. Это, конечно, правильно, хотя лазать я тоже умею хорошо. Я с удовольствием лазаю по своему отцу. Отец — красивый мужчина, с черной курчавой бородой, как у Карла Маркса, только он не такой маленький. Частенько мне приходилось тратить немало времени, чтобы залезть отцу на голову: во-первых, потому, что он такой большой, а во-вторых, потому, что он пытался меня стряхнуть. Такая у нас была игра, и я выигрывал, если он начинал пыхтеть и признавался: твоя взяла, Гиббон.

Однажды, когда мы с ним так бесились, ему удалось рывком сбросить меня. Перекувырнувшись, я нечаянно задел ботинком буфетное стекло. Мать устроила из-за осколков страшный скандал. Она кричала, что отец заслуживает фамилию Хабенихт, потому что у него вот столечко ума: она придвинула большой палец к указательному, словно держала между ними крупинку соли.

Моя мать утверждает, что отец мой не развивался. Мне кажется, что брак чем-то напоминает школу: одному все дается легко, другому приходится напрягаться, чтобы не отставать. Раньше я считал, что в десятом классе стрессы наконец прекратятся, но если развиваться приходится еще и в браке, то я от него отказываюсь.

Ребенок не может заметить, развиваются его родители в браке или нет. Мне кажется, это зависит от тех вещей, которые ему не видны. Когда я был поменьше, мои родители часто целовались, а по субботам и воскресеньям, когда бывали свободны, давали мне деньги на кино и мороженое. Они все время обнимались, и им не хотелось, чтобы я мешал своими репликами или еще как-нибудь. Для меня это было самое прекрасное время, потому что я посмотрел много стоящих фильмов: «Плоскостопный на Ниле», «Сокровище в Серебряном озере» и другие картины по книгам Карла Мая.

Потом родители стали целоваться не так часто. Наверное, это надоедает, как надоедает свинина в кисло-сладком соусе или шпинат.

Однажды вечером отец сказал:

— Не хорошо, что ребенок так долго сидит перед телевизором.

— Если не хочешь, чтобы он смотрел «Последние новости», почитай ему газету, — ответила мать.

— «Последние новости» давно кончились, а в фильме уже третий труп. Мальчику пора спать.

Я умоляюще прижался к матери:

— Еще десять минут, ну пожалуйста!

— Пусть посмотрит, — сказала мать.

— Пусть идет спать, — сказал отец.

Так это и началось в среду, когда по телевизору показывали кино, кстати, очень захватывающий фильм о маньяке — убийце детей.

В воскресенье состоялось продолжение, но не на экране, а за столом.

Мать сказала:

— Я целых полчаса простояла в магазине за мясом и неизвестно сколько — у плиты, а этот паршивец воротит нос.

— Могла бы хоть раз приготовить что-нибудь другое, а не свинину в кисло-сладком соусе, — заметил отец.

— Это азиатская кухня, — возразила мать.

— Не люблю эту азиатскую кухню, — вставил я.

— Ты будешь есть, — сказала мать.

— Не принуждай его, — сказал отец.

Мать шлепнула мне на тарелку еще один кисло-сладкий кусок.

Отец взял тарелку и выбросил содержимое обратно в кастрюлю. Они посмотрели друг на друга, как два человека, которые готовы скорее подраться, чем поцеловаться.

— С меня довольно, — сказала мать.

— Только не устраивай сцен при ребенке, — сказал отец. Он дал мне три марки на кино и мороженое, так как им не терпелось поругаться.

Мне кажется, брак связан с такими вещами, которые держатся от других в тайне.

3

У моей матери были шансы стать со временем директором торгового кооператива или кем-то вроде этого: она называла себя коммерческим работником с перспективой. Из-за этого ей часто приходилось ездить за границу нашего округа, в Карл-Маркс-Штадт на учебу, на, так сказать, заграничное обучение. А одна из ее подруг ездила на закупки постельного пера в Китай, то есть занималась весьма заграничной торговлей. Мать говорила, что об этом она просто мечтает, но сама пока что раз в месяц ради руководящей должности отправлялась в Саксонию.

Мы с отцом предпочитали оставаться дома, за что мать называла нас домоседами.

Без отца, кстати, местная торговля пришла бы в упадок. В этом можно было убедиться в универсаме в Гинстерхайде ежедневно, а лучше всего по понедельникам, когда, согнувшись под тяжестью сумок, рюкзаков и авосек, набитых опустошенными за субботу и воскресенье бутылками, туда направлялись орды покупателей. Среди них были даже целые группы по десять-двадцать человек, где у каждого набиралось от десяти до двадцати бутылок. Люди расхватывали тележки, толкали, теснили и обгоняли друг друга, потому что никому не хотелось оказаться в хвосте очереди.

Кроме змей, которые извиваются, мой отец терпеть не мог извивающуюся очередь. Поэтому он молниеносно собирал и разбирал штабеля ящиков для пустой посуды При этом он сортировал бутылки из-под пива, лимонада, минералки, сока, молока, сливок и кефира, отделяя большие от маленьких. Он помогал покупателям, особенно женщинам, выставлять бутылки на прилавок. Одновременно он мог держать в двух руках восемь бутылок и тут же сортировать их. А еще он умел составлять из пластмассовых ящиков метровые колонны, наклоняя их ровно на столько, чтобы они не упали, как та кривая Пизанская башня, которая тоже никак не упадет. Он тащил за собой на крюке колонну из ящиков через снующую толпу покупателей, словно эквилибрист. Наблюдать за его работой было одно удовольствие. Пожалуй, он мог бы выступать в телепередаче «Очевидное — невероятное».

Отца в Гинстерхайде любили все, кроме матери, что было как-то связано с перспективой, хотя я не понимаю как. Ведь если бы мы работали с перевыполнением, потребление пива возросло бы и, стало быть, перед моим отцом, грузчиком, тоже открылась бы перспектива. Несмотря на это, моя мать была недовольна.

Отец, однако, утверждал, что его будущее — в деревне. Он ведь раньше учился на тракториста и мог бы работать в Безенберге механизатором. Механизатор звучит почти так же красиво, как инженер. На это мать заявляла, что в такую дыру ее даже десять лошадей не затащат.

Когда одному хочется одного, а другому — совсем другого, это, по-моему, называется конфликтом. Для таких ситуаций имеется немало изречений. Например: двое ссорятся, третий радуется. А я вот не радовался, когда родители, вместо того чтобы целоваться, начинали ссориться.

Какое-то время, правда, казалось, что мне это на руку. Сначала мать стала чаще ездить на свою учебу в Карл-Маркс-Штадт и иногда училась даже в субботу и воскресенье. Тогда отец уделял больше времени мне, а я — ему. По пятницам в шесть вечера я ехал на автобусе в Гинстерхайде. Заходил в универсам и наблюдал отца за работой. Поскольку до закрытия оставалось совсем мало времени, я кое в чем ему помогал. Собирал целлофановые мешки, пластмассовые бутылки, орошенные спешащими покупателями, складывал в одну кучку валявшиеся чеки: как-никак это тоже макулатура. Иногда я решал в голове арифметические задачки. Сколько бутылок может перевезти отец на мини-тачке, которая была бы не больше роликового конька? Десять ящиков в высоту, два — в ширину составляют двадцать, умноженные на двадцать пять бутылок, итого — пятьсот бутылок за раз. Отец радовался моему приходу, и кассирши, если у них выдавалось свободное время, улыбались мне. Некоторые из них говорили, что я симпатичный паренек. Это было глупо. Кое-кто угощал жвачкой. Это было здорово.

Домой я ехал с отцом на мотоцикле, на заднем сиденье. Ну и мощная была у него машина! Мы круто сворачивали в лес, песок летел во все стороны, и мотоцикл подпрыгивал на корнях деревьев. Я орал от восторга, и мы вылетали к самому озеру. Раздевшись догола, мы бросались с отцом в воду и начинали беситься. Дома я готовил ему что-нибудь вкусное, только не свинину в кисло-сладком соусе. Чаще всего это были макароны с кетчупом или сардельки с мороженым. Затем мы в темпе ополаскивали под краном свои тарелки и проверяли домашние задания: ни одной кляксы. Я очень старался, чтобы отец был мной доволен. Если по телевизору показывали интересный фильм, отец разрешал мне смотреть до девяти часов. Можно сказать, что для меня это было второе самое хорошее время в жизни.

Иногда по субботам отец заезжал за мной в школу, и мы гнали на его мотоцикле в Пелицхоф. Пелицхоф — маленькая деревушка, расположенная в нескольких минутах на мотоцикле от Хоэнцедлица, примерно километрах в тридцати. Отцовский мотоцикл покрывал их одним махом. В Пелицхофе в большой тесноте живут мои дедушка и бабушка Хабенихт. Домик у них всего метра три в ширину и такой низенький, что отец может достать рукой до водосточного желоба на крыше. По этой причине туалет находится не в доме, а во дворе рядом с конюшней. Зато конюшня там очень просторная, ведь лошадям требуется больше места, чем людям. В спаленках наверху под крышей потолок до того низок, что нельзя даже выпрямиться. Но это и не нужно, потому что человек спит лежа. Родители дедушки с бабушкой считались бедняками, поскольку вместо дома у них была почти что будка. Сейчас большинство людей живет в новостройках, а еще у них есть за городом будки для отдыха.

У дедушки с бабушкой есть цветной телевизор, две лошади, три свиньи и множество пестрых кошек. Кроме того, у них есть куры, которым, по словам бабушки, «цены нет». Яйца она сдает государству.

Я люблю бывать в Пелицхофе. Может быть, дом, в котором живут дедушка с бабушкой, кажется мне таким крошечным, потому что над ним возвышается огромная липа, самое высокое дерево в деревне. Летом, когда она цветет, ее сладкий запах так силен, что отбивает начисто вонь навоза с полей, и миллионы шмелей и пчел возбужденно гудят в ее ветвях в поисках меда. Это гудение приятно для уха, даже лучше, чем гудение отцовского мотоцикла, мчащегося со скоростью более восьмидесяти километров в час.

4

— Опять ты мечтаешь, Рауль. Что ты смотришь все время в окно? — раздался голос учителя Мельхозе.

Я наблюдал за ласточкой, которая иногда проносилась мимо окна нашего класса. Гнездо ее находилось на высотном доме, прямо над балконом двадцатого этажа. Я знаю хозяйку из этой квартиры. Ей не пришлось разрушать гнездо, потому как я укрепил под ним дощечку, чтобы птичий помет не падал на кофейный стол.

В Пелицхофе краснохвосты поднимаются только до крыши конюшни, метра на три, на четыре. А здесь ласточки могут долетать до двадцатого этажа.

Я услышал, как учитель Мельхозе сказал:

— Пожалуйста, будь повнимательнее, Рауль. Или ты снова хочешь остаться на второй год?

Этого я позволить себе не могу, иначе я окажусь среди еще более мелкой братии и меня будут принимать за пионервожатого.

Учитель Мельхозе считает, что мне следовало бы сожалеть о своих ошибках. Я и хотел бы, но исправление дается мне с трудом. У меня и так уходит много сил, потому что кругом все новое: новые учителя, новый класс, новая половина родителей.

Конечно, мне было стыдно, когда все открылось. Но со стыдом можно справиться, если приложить старания. С грустью справиться не так просто. Грусть причиняет боль. Мне кажется, боль прямо-таки впивается в человека когтями, когда он что-нибудь теряет. Конечно, не деньги на мороженое, не перчатки и не очки. Все это легко возместить. Я имею в виду нечто более важное: например, кошку, или отца, или бабушку, или такую деревню, как Пелицхоф. Короче, то, что ты любишь. Такую утрату тяжело пережить. Это тоже смешное слово, но оно соответствует действительности. У меня переживание длится дольше, чем заживание. Когда я был маленьким, я сломал себе ногу. Через шесть недель гипс сняли. При этом медсестра слегка задела мою ногу фрезой. Нога болела всего два часа, потому что я был рад, что гипс наконец оказался в мусорном ведре. Если мать сдержит свое обещание и разрешит мне видеться с отцом, я избавлюсь и от своей грусти.

Итак, я больше не буду глазеть в окно, не буду мечтать и не буду наблюдать за ласточками. Я буду исправляться.

Моя первая жизненная зарубка была сделана в понедельник.

— В пятницу из Саксонии возвращается мать, — сказал отец. — И, наверное, с дипломом. — (К сожалению, она приехала с коллегой Ленгефельдом.)

Отец хотел, чтобы мы подготовились к приезду матери.

— Хорошо, — сказал я. — Давай сдадим все бутылки из-под пива и уберемся.

— Этого недостаточно, — возразил отец. — Надо бы еще все пропылесосить.

— Это можно и в среду сделать, — предложил я. Я знал, что вечером, когда передают футбол, отец терпеть не может пылесосного шума. Он меня раскусил и сказал:

— Пылесосить будем сегодня.

Я вздохнул, он улыбнулся, и я стал ему помогать.

— Люблю с тобой работать, Гиббон, — поблагодарил меня отец. — Ты хороший сын и товарищ.

Его похвала так обрадовала меня, что я бросился ему на шею.

Во вторник отец со вздохом сказал:

— На линолеуме что-то хрустит. Придется его натереть.

— Давай в четверг, — предложил я. — Тогда в пятницу он наверняка еще будет блестеть.

— Нет, сегодня, — сказал отец. Он был в таком хорошем настроении, что я не мог ему отказать.

Итак, мы провели на нашем «судне» аврал: в понедельник все пропылесосили, во вторник надраили полы и пропустили через стиральную машину гору рубашек и трусов, в среду очистили квартиру от пивных бутылок, а в четверг накупили для красоты цветов. К универсаму приносят целые ведра цветов, в основном маргариток, они такие красивые, хотя и пахнут слегка сыром.

— На вокзал не поедем, мать доставят домой на служебной машине, — сказал отец. Он сидел, ждал и не решался ни закурить, ни выпить пива, так как ему хотелось произвести хорошее впечатление. Я тоже сидел, ждал и не разбрасывал игрушки, потому что мне хотелось выглядеть прибранным и послушным. Мы накрыли стол, расставили тарелки и блюдца, хлеб, масло и три сорта колбасы, продававшейся в нашем универсаме, и не решались начинать есть, чтобы не нарушать красивую сервировку.

Наконец мать приехала. Она сама отперла дверь и вошла в квартиру. Она так красиво выглядела с ее зелеными глазами, с подведенными зеленой тенью веками и со стрижкой «каре», что я прыгнул на нее и обхватил ее руками, точь-в-точь как гиббон. Потом я поцеловал ее. Она так обрадовалась, что на глазах у нее выступили слезы. Отец тоже хотел поцеловать ее, но она отвернулась, и его поцелуй повис в воздухе. У меня было такое чувство, словно мне дали пощечину.

Мать показала на мужчину, который держал в руках ее чемодан. Мужчина был немолод, лет сорока, с большой лысиной и крупным носом. Он стоял в прихожей с довольно глупым видом.

— Это коллега Ленгефельд, — сказала моя мать.

Мне ни за что не хотелось бы носить фамилию Ленгефельд, потому что этот человек тоже был виноват в моей жизненной зарубке.

Мать указала на отца и, обращаясь к коллеге Ленгефельду, сказала:

— Это Хайнер, о котором я тебе говорила.

Ленгефельд молчал. Он к чему-то принюхивался, наверное к маргариткам, и морщил свой толстый нос, словно мы забыли вынести из квартиры помойное ведро.

Меня это разозлило, и я сказал:

— До свидания, Ленгефельд!

Мать рассмеялась, но не так, как смеются женщины, когда им весело, а как-то высоко, даже немного пронзительно.

— Коллега Ленгефельд устал с дороги, — объяснила она. — Он проехал из-за меня почти триста километров и заслужил отдых. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Мы накрыли ужин на кухне, — сказал я. — Там места только на три стула. Если хочешь, я могу пойти в кафе у рынка. Порция мороженого стоит три двадцать.

Отец улыбнулся. Мать начала снимать куртку. Ленгефельд тут же подскочил и помог ей. Он даже повесил куртку на вешалку, словно у матери у самой не было сил на это. Она взмахнула ресницами и произнесла:

— Благодарю, Вольдемар.

Не понимаю, как это родители могут назвать своего сына Вольдемаром.

Мать заявила, что мы будем пить кофе в комнате. Я был разочарован. Я думал, она всплеснет руками и удивится наведенному нами порядку, цветам и красиво сервированному столу. Но у нее не нашлось даже времени похвалить нас, уж слишком она была занята своим носатым.

— Прошу, Вольдемар, — сказала она, указывая рукой на диван в комнате.

Глаза у моего отца погрустнели. Это уж было слишком. Я прыгнул на мать и, прежде чем человек с большой лысиной и большим носом мог сдвинуться с места, ловко обхватил ее руками, заслонив собой вход в комнату.

— Тебя так долго не было дома, — жалостливо завопил я. — Нам хотелось, чтобы ты побыла с нами, с отцом и со мной! Мы же тебя любим.

— Ах, Раульчик, дорогой мой, — сказала мать и поцеловала меня. Я был до того счастлив, что принялся громко смеяться. Я смеялся не умолкая. Отец покачал головой.

— Рауль, что с тобой? — строго спросила мать.

— Я вспомнил шутку, — ответил я, показывая пальцем на ее коллегу. — Лучше быть лысым, чем совсем не иметь волос.

Тут мать вырвалась из моих объятий, а Ленгефельд наконец ушел. Но настроение все равно не улучшилось, даже потом, когда мы стали говорить об отпуске.

— Мои родители уже старые, — сказал отец. — Я должен им помочь. Надо отремонтировать сарай. Пока я буду работать, вы могли бы отдохнуть в Пелицхофе.

Моя мать сказала, что там очень неприятно пахнет, что санузел во дворе и что в доме летают мухи.

Мой дедушка работает возчиком в лесничестве. У него две лошади. А, как известно, где лошади, там и мухи, поэтому дедушке с бабушкой от мух никуда не уйти. Это нормально. Так я и объяснил матери, но она только пожала плечами. Она работает в торговле, и там не должно быть мух. Кто не любит мух, может с ними бороться. Лошадь отмахивается от них хвостом, человек может отгонять их газетой или аэрозолем, что, правда, вредно для окружающей среды.

К сожалению, мне не удалось убедить мою мать. Она отправилась в отпуск на Балатон, с подругой. Сдается мне, что у этой подруги была большая лысина и крупный нос. Поэтому мы с отцом провели отпуск без матери в Пелицхофе.

5

Бабушка обцеловала меня своими влажными губами, а дедушка прижал меня к своей колючей щеке, это мне понравилось еще меньше.

— Ну, как дела? — спросили они отца. Он ответил плохим словом, произносить которое мне запрещено. Тут бабушка указательным пальцем выдавила слезу из правого, затем из левого глаза и сказала:

— Бедный ребенок.

Я не знал, что мне на это ответить, и только глупо улыбался. Этому я научился в свое время перед зеркалом, когда был еще маленьким и у меня отсутствовало так много зубов, что я не хотел открывать рот. Я улыбался до тех пор, пока не перестал чувствовать себя несчастным и мне уже не хотелось плакать.

Вечером мы сидели во дворе. Стол стоял под кустом бузины между двух скамеек, это было неудобно, зато практично. Дома, если у кого-нибудь на пол падал кусочек омлета, ливерной колбасы или масла, каждый раз начинался скандал: не хватало, мол, чтобы кто-нибудь раздавил упавший кусок на паласе и так далее. Когда у бабушки с дедушкой что-нибудь падает со стола, куры бывают только рады и ссорятся между собой из-за каждой крошки.

Дома во время еды можно смотреть телевизор. В деревне можно увидеть гораздо больше. Куры ссорятся с кошками за лучшие места около стола. Чаще побеждают кошки. Они поднимают лапы, а куры начинают взволнованно кудахтать и угрожающе трясти своими красными, похожими на мочалку гребешками. Кошек это не трогает. Они с удовольствием прыгнули бы на стол, но бабушка этого терпеть не может, о чем она дает им понять резким взмахом руки или сердитыми словами.

Когда бабушка ругается с кошками, дедушка ворчит, утверждая, что она напугает лошадей. Но это неправда. Макс и Лиза поглядывают через ограду и трясут своими головами не из-за бабушкиного крика, а из-за мух, которые им досаждают. Они смотрят, как мы сидим, и радуются.

Краснохвосты были поначалу нам не рады. Они как раз выкармливали птенцов. Гнездо они построили в крестовине на фасаде конюшни, как раз около бузины. Крестовина служит вытяжным отверстием в кирпичной кладке. Краснохвосты любят высиживать там яйца. Теперь, растерявшись от такого количества людей под их гнездом, они со свистом носились кругом, держа в клювах зеленых гусениц или мух.

Наконец бабушка поставила на стол железную сковородку со шкварками. Шкварки были вкусные, хрустящие и острые. Мне пришлось заедать их хлебом и зелеными огурцами и опустошить несколько стаканов сока из ревеня. Из-за этой острой пищи я очень люблю отдыхать в Пелицхофе.

Когда краснохвосты поняли, что мы не собираемся отбивать у них добычу и что у нас у самих есть еда, они перестали обращать на нас внимание и начали подлетать к гнезду и кормить своих птенцов. Едва один улетал, к гнезду уже спешил другой. У них работал не только самец, а оба родителя посменно. Я наблюдал это десятки раз. Родители вместе воспитывают птенцов до тех пор, пока те не научатся летать или их не поймает кошка. Мне кажется, что природа хоть и предусмотрела смертельный исход, разводов она не предусмотрела, иначе в животном мире началась бы неразбериха.

Отец наблюдал за красно хвостами.

— А знаешь ли ты, — сказал он, — что одна только птичья пара скармливает птенцам за день около тысячи насекомых? Есть люди, которые с радостью уничтожили бы всех насекомых. Тогда краснохвостам, синицам и соловьям нечем будет питаться, и они все погибнут. А чего стоят весна или лето без птичьего пения?

Когда-то на Дальнем Востоке, рассказывал мой дедушка, хотели уничтожить всех воробьев. Это было на самом деле. На их истребление призвали весь народ. Повсюду висели лозунги: смерть народным вредителям! Кто-то распустил слух, будто воробьи из-за своей прожорливости уничтожают бо льшую часть урожая. На самом же деле они, как и все певчие птицы, питаются в основном насекомыми. Люди уничтожили всех воробьев, и тогда их одолели мухи.

— Хуже всего, — сказал дедушка, — когда люди не знают меры. Это происходит от глупости. Представь себе, двадцать лет тому назад хотели даже уничтожить всех лошадей.

— Где? — спросил я. — Тоже на Дальнем Востоке?

— Это было вовсе не так уж далеко, — ответил дедушка. — Считалось, что машины использовать выгоднее, потому что они мощнее и питаются не овсом, а дизельным топливом. В деревнях появились гусеничные трактора размером и весом с автобус. Они бороздили поля, пока не почувствовалась нехватка горючего. Это и спасло сельское хозяйство: люди образумились и бережливость снова восторжествовала. Макса и Лизу не пришлось гнать на бойню, хотя я бы этого и так не допустил. Запомни, мой мальчик, жизнь всегда умнее всяких фантазий.

В деревне человек смотрит не только в телевизор, он видит и то, что его окружает. Наверное, поэтому дедушке в голову иногда приходят хорошие мысли.

Пока мы обо всем этом говорили и, ломая хлеб, обмакивали его в сковородку со шкварками, во двор вошел Мунцо, бабушкин главный кот. Все кошки, собравшиеся возле стола, почтительно отступили на полметра, присели и приняли изящную позу. Они аккуратно выставили вперед свои лапки и напоминали послушных девочек, усевшихся в ряд со сложенными ручками. Мунцо приближался, словно старый уставший лев. Он неспешно ставил на песок одну лапу за другой, и при каждом шаге брюхо его плавно покачивалось из стороны в сторону. Маленькая симпатичная кошечка доверчиво подскочила к Мунцо, желая, по-видимому, поиграть со стариком. Она тут же получила удар лапой и послушно вернулась к остальным кошкам, аккуратно выставив вперед свои лапки.

У старого толстого кота Мунцо львиная голова без гривы и маленькие рваные ушки. Ему разорвали их в многочисленных кошачьих боях. Как и все самцы, например петухи, коты дерутся из-за самок, из-за еды или из-за хвастовства. Дедушка говорит, что кошачьи бои — это бои за власть. Только у мужской половины людей бои доходят до поножовщины и кончаются смертью, как на войне. По Мунцо же можно было судить, что природа в таких крайних случаях предусматривает всего лишь укусы или разодранные уши. Я согласен с природой. Тогда в Пелицхофе я подумал, что было бы лучше, если бы мой отец и господин Ленгефельд вступили в бой друг с другом. Отец наверняка бы победил тщедушного Вольдемара, и мне не нужно было бы беспокоиться за свое будущее.

Мунцо, Рваное ухо, одним прыжком вскочил на скамейку рядом со мной. «Брысь!» — властно крикнула бабушка. Кот медленно повернул голову и уставился на нее с прищуром. Его глаза, по-видимому, излучали какую-то силу. Во всяком случае, бабушка тут же умолкла. Отец улыбнулся. Мунцо попробовал вытянуть шею по направлению к сковородке, что было совсем не просто, поскольку его огромная голова не оставляла для шеи никакого места. Я сразу сообразил, что кот нацелился на шкварки, и, протянув руку, выбрал самый аппетитный кусочек и поднес его к кошачьей морде. Он со скучающей миной принял подарок и с удовольствием слопал его.

— Если бы твоя мать увидела, что ты ешь с кошкой из одной сковородки, — воскликнула бабушка, — она тут же забрала бы тебя от нас.

Отец улыбнулся.

— Карола действительно немного привередлива, — сказал дедушка.

Мне не понравилось, что они плохо отзываются о моей матери, и я хотел было запротестовать, как вдруг почувствовал на своей руке кошачий мех. Мунцо смотрел на меня, желая меня утешить. Я очень медленно поднес свою засаленную руку к его огромной голове, и Рваное ухо разрешил себя погладить. Он прикрыл глаза, словно ему захотелось спать, прижался ко мне и замурлыкал так громко, будто с километрового расстояния послышался шум отцовского мотоцикла. Так, благодаря поглаживанию, мне удалось превратить верховного кота Мунцо, грозу остальных кошек и даже кур, в ласковое животное.

Отец давно уже не ведет себя как Рваное ухо. Он тоже выглядит уставшим, когда возвращается с работы, но никогда не вышагивает, как лев. У него нет и брюшка, которое при ходьбе раскачивалось бы из стороны в сторону, хотя мать утверждает, что, если он будет пить так много пива, оно у него вырастет. Иногда, правда, у отца бывает плохое настроение, тогда матери следовало бы его чуть-чуть погладить.

Я поговорил с бабушкой о поглаживании. Она вздохнула и сказала:

— Каждому человеку нужна ласка, молодому и старому.

В доказательство она пощекотала меня за ухом, и я прижался к ней, хотя от ее фартука пахло чем-то кислым. Ласка, стало быть, может побеждать даже дурной запах, как побеждает аромат цветущей липы навозную вонь.

— Если твои родители не могут или не хотят быть ласковыми друг с другом, — сказала бабушка, — тогда пускай разводятся.

— А что будет со мной? — спросил я.

— Останешься у нас, пока все не утрясется, — ответила бабушка. — Пойдешь здесь в школу и будешь спать в комнате, где спал твой отец, когда был маленьким.

Она преувеличивала, когда говорила о комнате. Дома у меня была стенка, которая вряд ли поместилась бы в каморке под крышей. В ней так тесно, что даже окно скорее напоминало иллюминатор. Когда я открывал его, то мне удавалось просунуть голову и плечи до самой кромки кровли. Отсюда открывался чудесный вид на поле и на окаймлявший его лес.

6

Когда на следующее утро я пробудился и хотел спрыгнуть с кровати, я страшно испугался: на полу лежали пять мертвых мышей, целый мышиный коврик. Я почувствовал тошноту, и тут что-то застучало на черепичной крыше. Посмотрев наверх, я увидел Мунцо, Рваное ухо, который просовывал в оконце свою толстую голову. В зубах он держал мышь, которая еще подергивалась. Одним махом Мунцо прыгнул сначала на мою кровать, а затем на пол. Тут он сдавил мышь, пока она не испустила дух, и аккуратно положил ее на пол к остальным пяти. Сначала меня это просто удивило, но через некоторое время я сообразил, что дохлые мыши являлись утренним даром, свидетельствующим о сильных дружеских чувствах Мунцо по отношению ко мне: ему хотелось меня накормить, он же не знал, что я не ем грызунов, даже кроликов. Я погладил Мунцо и сказал:

— Спасибо, Мунцо.

Если мои родители действительно разведутся, подумал я, перееду в Пелицхоф к Мунцо.

День прошел отлично, но на следующую ночь я проснулся от странного ощущения. Было очень темно, и я сначала не сообразил, где нахожусь. Наконец я нашарил выключатель ночника и осветил свою каморку. Приподнявшись на локтях, я не обнаружил ничего особенного. И вдруг заметил таинственные световые сигналы. Они шли из темноты ночи. Зеленые знаки то вспыхивали, то гасли. Примерно так я себе представлял лазерные лучи. А что, если это сигналы из космоса? Очень даже возможно. В Пелицхофе, все хотя и не стерильно из-за мух, на которых злилась моя мать, зато пыли меньше, чем в городе, и поэтому здесь можно увидеть больше звезд.

Я открыл оконный люк и не мог удержаться от смеха. Сигналы действительно предназначались мне, но посылал их не Млечный Путь, а кот Мунцо. Он разбудил меня, желая сообщить, что хотел бы спать у меня в ногах, как это делали в средневековье оруженосцы, охраняя сон своего рыцаря. Я как-то видел это в одном классном фильме.

В доме вдруг что-то задвигалось. Наверное, я разбудил своим смехом бабушку. Она вошла в каморку с фонариком в руке, и я снова расхохотался. Бабушка и без того толстая, а тут на ней была еще широченная ночная рубашка — видно, из прошлого столетия, когда ткань еще не экономили. Все в бабушке показалось мне очень уютным: и мягкий живот под рубашкой, и свернувшаяся калачиком седоватая коса.

— Тебе нехорошо? — спросила бабушка.

Я рассказал ей о лазерных лучах, которыми разбудил меня кот Мунцо. Бабушка назвала меня фантазером, подтолкнула к кровати и хотела сбросить оттуда кота (в столь неурочный час она не решалась воспользоваться своим зычным голосом). Мунцо с достоинством поднял голову и уставился на бабушку. Мне показалось, что я отчетливо видел зеленые лучи, исходящие из его глаз. Эти глаза действительно обладали какой-то таинственной силой. Во всяком случае, бабушкина рука бессильно опустилась, и, пожав плечами, она, прежде чем уйти, еще раз прошептала, что я фантазер. Отец, однако, считает, что я ничего не выдумывал: кошачьи глаза действительно могут вбирать в себя свет, а затем излучать его.

7

Через несколько дней после того, как я подружился с Мунцо, Рваное ухо, перед нашим домиком остановилась шикарная машина родителей моей матери — Паризиусов. Они хотели, чтобы я тут же поехал с ними ненадолго в Нигенбург, решив, что в деревне мне будет скучно. По-видимому, эту мысль им внушила мать, которая всегда говорила, что в этой дыре нет ничего интересного. Мне не хотелось, чтобы меня увозили, но и спорить со старыми людьми я не решался. Поэтому я лишь глупо улыбался.

— Что это с ним? — спросила бабушка Паризиус. Она посмотрела на дедушку Паризиуса и показала на меня пальцем. — Ребенок в одиннадцать лет так себя не ведет. Быть может, он отстал? Я имею в виду — интеллектуально.

Тут я заулыбался еще глупее.

Дедушка Паризиус привык выражаться очень четко. Он тут же сказал своей жене, чтобы она не порола чепуху.

Бабушка Хабенихт заметила, что мне не хотелось уезжать из Пелицхофа. Она так злорадно улыбнулась другой бабушке, что глаза почти исчезли в складках ее улыбки. Она пожала плечами, как бы говоря: ничего, мол, не поделаешь. К сожалению, вслух она этого не сказала, а стала вести себя, как тот волк, который хотел обхитрить семерых козлят. Тоненьким голоском она проговорила, что нигенбургские дедушка с бабушкой тоже хотели бы побыть со мной и что я должен быть добрым и послушным мальчиком. В ее голосе было столько фальши, что я тотчас ее раскусил. Жаль, что старики из Нигенбурга ничего этого не заметили. Отец уехал на рыбалку, дедушка работал с лошадьми в лесу, а Мунцо где-то дрых. У меня не оказалось заступников, и мне пришлось сделать одолжение и поехать в Нигенбург.

Перед отъездом мой дедушка Паризиус еще закупил сотню яиц, и бабушке Хабенихт пришлось выбирать яйца с коричневой скорлупой, те, что снесли родайлендские куры. Дедушка просветил меня, сказал, что, как современный человек, он поддерживает индустриальные методы в сельскохозяйственном производстве, однако яйца предпочитает есть от «зеленых кур», то есть от тех, которые гуляют по траве и питаются дождевыми червями.

Доктор Паризиус работает хирургом в Нигенбургской больнице и одновременно является отцом моей матери. У него ужасно чистая работа, и ему приходится постоянно мыть руки. Поэтому время от времени он позволяет себе грязные словечки, произносить которые мне запрещено. Его любимое слово «дерьмо», которое является вежливой формой для более грубого выражения. Супруги Паризиус живут в старом доме. Это, по их мнению, солиднее, чем жить в новостройке.

Бабушка Паризиус — дама с изысканными манерами. Она, конечно, тоже старая, хотя и не признается в этом. Она красит волосы и вовсю пользуется косметикой. Бабушка работает в магазине моды «Люкс» и говорит, что продавщицы там должны выглядеть так, чтобы покупатель при их виде не убегал из магазина, чему в некоторых универсамах были бы только рады, особенно вечерами. Моя бабушка так занята своей работой, домашним хозяйством и косметикой, что у нее на это уходит две рабочие смены. Поэтому она страдает от стрессов. Дедушка Паризиус говорит, что эту болезнь прооперировать невозможно. Бабушка Хабенихт работает приемщицей яиц, стало быть, тоже в торговле, однако ей лучше, потому что в деревне люди могут выглядеть такими, какие они есть, и у них почти не бывает стрессов.

Я быстро привык к автомобилю марки «гольф». Дедушка ездит на нем не потому, что он сделан на Западе, а потому, что у него хорошая конструкция. Я считаю, что отцовский мотоцикл тоже прекрасно сконструирован.

В Нигенбург мы приехали быстро. Наверное, потому, что у нас слишком мало наклеек с надписью «Я езжу не больше 80 в час», зато у многих машин на заднем стекле написано «Куплю ваш металлолом». В Нигенбурге сэкономленное на езде время было снова потеряно: бабушке приспичило заехать в магазин «Детский мир», и дедушке пришлось долго искать место для стоянки, которых в городе явно не хватает.

Бабушке вздумалось покупать мне несметное количество всяких трусов, маек, носков и брюк, и она вступила в дискуссию с продавщицами из-за ассортимента, в чем я совершенно не разбирался. Меня разозлило, когда она принялась рассказывать посторонним людям, что я весь обносился и что ей приходится полностью одевать меня, так как отец уделяет этому недостаточно внимания. Я топнул ногой, чего не делал уже давно, и хотел уйти из магазина прямо без брюк, однако бабушка схватила меня за руку, а дедушка обозвал ее «дерьмом». Я бы с удовольствием перевел это слово на современный язык, однако не хотел поднимать скандала. Странно, почему от ребенка требуют примерного поведения, а для взрослых это совсем не обязательно.

Тут бабушка заявила, что она имела в виду совсем другое. Это извинение показалось мне слабым. У человека есть голова на плечах, и он не может думать одно, а говорить другое, если она у него работает. Когда взрослые говорят или делают ребенку плохое, они всегда утверждают, что хотели добра. Наверное, это добро не приходит им на язык и не дается в руки, поэтому их следует прощать. Я простил бабушку, даже когда она заставила меня дома раздеться догола и выбросила мою старую одежду, а меня отправила мыться в ванну.

У них такой большой дом, что в нем умещается целых две ванных: одна — наверху, другая — внизу, одна — чтобы мыться утром, другая — вечером или что-то в этом роде. Мне разрешили пользоваться большим количеством шампуня, который назывался «Зеленое яблоко». Поскольку зеленые яблоки несъедобны, а выбрасывать их жалко, из них делают всякие моющие средства. Во всяком случае, этого добра везде навалом.

Если не считать того, что меня слишком часто заставляли мыться, жизнь у дедушки с бабушкой мне нравилась. Особенно я обрадовался, когда позвонила моя мать.

— Как дела, золотко?

— Прекрасно. А у тебя?

Мать слегка всплакнула, я тоже чуть не разревелся, потому что она находилась в стране, которая намного дальше, чем Карл-Маркс-Штадт. Из-за большого расстояния мы вдруг почувствовали, как любим друг друга и как нам друг друга недостает. Мне не хотелось, чтобы она клала трубку, и я ужасно долго болтал о Пелицхофе, о краснохвостах, о гусеницах, о мышах и о верховном коте Мунцо, с которым я подружился.

В конце разговора настроение у меня упало, потому что она спросила, хорошо ли я себя веду. На это я ей ничего не ответил. А еще она забыла передать привет моему отцу, поэтому и я не стал передавать привет ее подруге с лысиной. Потом некоторое время она говорила с бабушкой о деньгах, которые следовало передать с одним человеком, выезжающим в Венгрию. Насколько я понял, там на базаре продавались платья из такой старой и застиранной материи, что она опять считается очень модной.

Целый день дедушка Паризиус проводил в больнице, зато моя бабушка, к сожалению, взяла отпуск, чтобы присматривать за мной. Она тоже неплохо водит машину, и мы с ней немного поездили по окрестностям и обошли все кафе-мороженое. Это мне очень понравилось.

Но от своей красоты бабушка в отпуск уйти не могла. Насколько я понимал, это было связано с ресницами, волосами и ногтями.

После обеда я оставался в большом доме совсем один и скучал по своему другу, коту Мунцо. Бабушка терпеть не могла в доме животных. Даже мух.

И раз уж в доме не было даже кошки, мне приходилось играть с самим собой. Я был Виннету и его противником. Одновременно надо было с самим собой бороться, и я принес из подвала маленький топорик и представил себе, что это томагавк, он вдруг выскользнул у меня из рук и со свистом, пролетев по гостиной, врезался в кожаную обивку дивана. Все дело было в плохом качестве обивки. Насколько я слышал, этот диван стоил несколько тысяч марок. Но если он не мог выдержать даже маленького топорика за три с половиной марки, то вся эта роскошь ничего не стоит.

В дверях вдруг показалась бабушка. Поначалу она еще выглядела как дама: со свежей прической и с накрашенными ногтями. Но потом бабушка вдруг запустила свои накрашенные ногти в прическу и заорала, как Бад Спенсер в фильме «Плоскостопный на Ниле», что я негодный, гадкий мальчишка, что я пошел в своего отца, который, как известно, тоже никуда не годится.

Я смутился и испугался, и мне, конечно, было ужасно жаль, что топорик выскользнул у меня из рук. Я даже несколько оробел перед бабушкой. В отчаянии я попытался прибегнуть к лазерным лучам, как кот Мунцо. Я не произнес ни слова, а только глубоко втянул в себя воздух, сощурил глаза до тоненьких щелочек и медленно повернул голову в направлении бушевавшей бабушки. Я пытался послать лучи, но не попадал в цель. Зато бабушкина рука попала мне прямо по лицу. Тут в дверях появился доктор Паризиус:

— Ну и дерьмо, Элли, — произнес он.

Из-за этого случая через два дня я вновь оказался в Пелицхофе. Там все мне были рады. Кот Мунцо с громким мурлыканьем терся о мои ноги. Зато бабушка Паризиус оскорбила бабушку Хабенихт. Она сказала, что, когда я приехал к ним в дом, у меня были черные пятки. На это бабушка Хабенихт ответила бабушке Паризиус, что она чокнутая. Не знаю, можно ли разводиться целыми семьями, но у меня были самые мрачные предчувствия.

8

Ночью мне стало как-то не по себе, я ощутил, что мне нечем дышать. Открыв глаза, я увидел кота Мунцо, стоявшего у меня на груди. Он легонько водил лапой по моему лицу. Наверное, он меня будил, потому что хотел на двор. Я открыл оконце, ведь коты любят ходить по крыше. Потом я заснул и опять проснулся от холода. Одеяло сползло на пол. Я подтянул его. Рассвело, и, раз уж я все равно проснулся, я высунул из оконца голову по самые плечи и увидел, что Мунцо прогуливается по бабушкиному двору рядом с оленем.

Эта странная дружба не пользовалась бабушкиным одобрением, она говорила, что от нее нет никакого проку. В распоряжении оленя находились все луга Пелицхофа, и только из-за своей вредности и пристрастия к лакомствам он предпочитал есть розы и гвоздики из бабушкиного сада. Мне кажется, олень с розой во рту — очень красивое зрелище, однако люди, в том числе и бабушка, ценят животных, только если они приносят пользу. Бабушка грозила, что она покончит с этим безобразием и позовет охотника с ружьем.

— Не надо! — просил я ее. Еще не хватало устраивать в саду с розами кровавую расправу! Я придумал, как отпугнуть оленя, и рассказал бабушке. Сначала она только рассмеялась и снова назвала меня фантазером, а потом сказала:

— Попытка не пытка. Делай как знаешь. И передавай от меня привет.

Я погнал на велосипеде в Безенберг. Это, собственно говоря, всего лишь маленькое местечко на проезжей дороге, хотя там из-за овощного магазина останавливается немало велосипедистов и шоферов. Заведует магазином одна рыжая женщина. Бабушка говорит, что она сноровистее даже ее. Если бабушка может одновременно смотреть телевизор, вязать и ругаться с дедушкой, то рыжая женщина одновременно может делать намного больше дел, и поэтому у нее в магазине продаются не только лук и картошка.

В витрине там висят иногда объявления с рекламой о концерте, о собрании в церкви или о собачьей выставке. Я решил подарить бабушкиной знакомой букет роз, оставшихся после набегов оленя, и попросить за это несколько старых плакатов.

Бабушка сказала, чтобы я зашел в магазин с заднего хода. Иначе было и невозможно, поскольку у его дверей толпилось много народа, приехавшего из разных мест. Я постучался и, не дождавшись, пока скажут «войдите!», вошел в дверь с букетом в руках.

За столом сидела очень симпатичная и очень толстая женщина, она выглядела точно, как ее описала бабушка. У женщины было круглое лицо и рыжие волосы, круглая грудь и округлые голые руки, усеянные до плеч веснушками. Она была в одном халате.

Женщина делала одновременно массу дел: она пила кофе, ела бутерброд, разговаривала по телефону с кем-то, откуда, насколько я понял, должны были подвезти какой-то товар. Кроме этого, она подписывала счета. Увидев меня с букетом роз, женщина сделала головой знак продавщице, чтобы та приняла от меня цветы. Но я этого не позволил. Тогда она ударила ладонью по столу, проглотила кусок бутерброда, выпучив при этом глаза, отглотнула кофе и, рявкнув в трубку «минуточку!», вытерла руку о халат. Затем она отодвинула в сторону счет и спросила:

— Хочешь продать нам розы?

— Это для вас, — ответил я и попытался сделать поклон, точно как в одном классном фильме. Потом я передал ей привет от фрау Хабенихт из Пелицхофа и спросил, не осталось ли у нее каких-нибудь плакатов с выставки породистых собак, или они все уже пошли на кульки для квашеной капусты?

— Мы отложили их для макулатуры, — с улыбкой ответила женщина. Она разрешила мне самому выбрать плакаты. Потом она назвала меня «ласточкой» и одарила пригоршней изюма. Мне показалось, что она меня полюбила.

Бабушке плакаты понравились. На них была изображена голова бульдога с приплюснутым носом, складками на лбу и низко свисающими щеками, которые придавали ему довольно угрюмый вид. Бабушка отправилась со мной к ограде. Там я прибил плакаты с грозным бульдогом к доскам для устрашения оленя. Кстати, и Мунцо составил нам компанию, хотя при этом он неодобрительно мяукал. Бабушка покачала головой. Она оказалась права.

Несмотря на грозную картинку, олень на следующее утро опять появился в саду, общипал оставшиеся бутоны роз, а затем принялся за гвоздику.

Дедушка объяснил мне, что только человек реагирует на изображение, оно его либо пугает, либо возбуждает. Многие мужчины покупают иллюстрированные журналы из-за голых девиц. Животному же фотографии ни о чем не говорят, потому как не имеют запаха. Придется мне выдумать что-нибудь другое, что-нибудь такое, что пахнет.

В один прекрасный день отец получил письмо, которое его испугало. Он сказал, что тогда-то и тогда-то ему придется поехать в Хоэнцедлиц, что там назначен суд или что-то в этом роде и что он задержится там ненадолго.

Бабушка снова вытерла слезу сначала из правого, а затем из левого глаза и сказала:

— Бедный ребенок.

Поскольку я не знал, имеет ли она в виду своего бедного ребенка или меня, я неуверенно улыбнулся.

9

Однажды дедушка взял меня с собой в лес. До этого я помогал ему запрягать лошадей. Работа эта непростая, потому что и лошади не маленькие, и ответственность большая. Мой дедушка говорит, что ребенку необходимо учиться нести ответственность. А это совсем не просто.

Когда мы надевали хомут на Макса и Лизу, им это не нравилось, и я их понимаю. У меня тоже бывает глупое ощущение, когда мать напяливает мне через голову слишком узкий свитер, и я пытаюсь слегка растянуть его в стороны, а она бьет меня по рукам. Дедушкины лошади все сносят и стоят смирно, они не из горячей породы арабских скакунов.

Макс не сопротивлялся, даже когда я ехал у него на спине до самого леса, хотя я и не обучался этому искусству. Макс старый и передвигается почти так же лениво, как Мунцо. Только у него на ногах нет подушечек, и из-под его копыт, когда он переставляет их по вымощенной булыжником дороге, раздается громкий цокот и вылетают искры.

Я ехал по деревенской улице и чувствовал себя выше всех. Сверху вниз я посматривал на Лизу, которая шла рядом с Максом. Рядом с Лизой шел дедушка, а рядом с дедушкой уже совсем внизу выступал Мунцо. Он задрал кверху хвост, чтобы казаться хоть немного повыше ростом. Поскольку я ехал без седла, мне приходилось широко расставлять ноги, чтобы держать равновесие. Думаю, я выглядел здорово. На мне были очень старые, очень большие и очень красиво заштопанные штаны, принадлежавшие отцу, и застиранная рубашка. На голове красовалась засаленная кепка, жаль только, что она то и дело сползала мне на уши. Проезжая в таком виде в окружении своих друзей, я обращал на себя внимание многочисленных дачников, детей и взрослых, которые с разинутыми ртами выстраивались в шеренгу у обочины дороги.

К сожалению, вскоре дедушке, Максу, Лизе и мне пришлось двигаться одним: на окраине деревни Мунцо задержался. Он предал нас из-за симпатичной пестрой кошечки, сидевшей на крыльце одного дома, аккуратно выставив перед собой лапки. Рваное ухо пополз к ней на брюхе, хотя она и не принадлежала к кругу нашей семьи. Я расценил это как слабость с его стороны.

Когда мы приехали в лес, дедушка показал мне, как с помощью двух лошадиных сил нужно подтаскивать бревна к проезжим местам. Мы обматывали стволы цепями, пристегивали их к балансиру, и Макс с Лизой, натянув лямки, вытаскивали бревна из труднодоступных мест и болотных ям, в которых трактор, не умеющий плавать, наверняка бы увяз. Мы складывали бревна рядком и друг на друга, пока они не становились похожи на макароны в упаковке, только несколько больших размеров.

Главное, лошадь может думать, а трактор нет. Во всяком случае, у лошади на голове есть глаза, и она сама обходит препятствия. Это щадит лес, говорит дедушка, в то время как тягач давит своими колесами все, что попадается ему на пути: сосновые саженцы, грибы, чернику, а они представляют собой большую ценность.

Через несколько часов я мог уже с помощью Макса и Лизы подтаскивать стволы к обочине дороги. Это прекрасная работа, она доставляет удовольствие тем, кто любит лошадей и деревья. Если я не стану крестьянином, то выучусь на лесничего или на лесоруба. Так я решил в Пелицхофе.

Обедать мы остались в лесу. Макс и Лиза щипали траву на обочине дороги. Я набрал сухих веток. Дедушка развел костер, что разрешается только работающим в лесничестве.

Усевшись на пнях, мы пододвинули кастрюли к огню и разогрели еду, которую дала нам с собой бабушка. Это был вчерашний гороховый суп. Ветер подул в пламя, поднял над костром пепел, посыпал им суп, и нам не пришлось его подсаливать. Суп мне понравился больше, чем тот, который дают нам в школе. Там никогда ничего не разогревают со вчерашнего дня.

К вечеру мы отправились домой: я — на Максе, дедушка — на Лизе. Мы доехали до холма на краю леса. Под нами расстилался луг, а в конце его за деревьями сверкало озеро. Тут дедушка открыл мне одну тайну. Он указал рукой на луг. Там стояли какие-то три живых существа. Они были ростом с косуленка, такие же коричневые, но приземистые и на двух ногах.

— Угадай, кто это? — спросил дедушка.

Я долго думал, пока не вспомнил, что нечто похожее видел по телевизору. Я едва решился высказать свое предположение:

— Неужели орлы?

Да, это действительно были молодые орланы-белохвосты. Двое из них вдруг поднялись в воздух, расправили свои крылья, длиной с двухметровые доски, предоставив ветру поднимать себя все выше и выше. Затем они стали описывать в небе круги. Их сопровождали несколько ворон, которые не умели так царственно парить. Они хлопали крыльями, их бросало из стороны в сторону, словно они были пьяные. При этом они еще каркали. Мне кажется, на свете нет ничего противнее вороньего карканья.

— Наверное, вороны — фанаты орлов, — предположил я. — Недавно я видел, как члены ансамбля «Пудис» в Хоэнцедлице делали покупки. За ними толпой бежали молодые фанаты, которые вели себя так же, как эти вороны.

Дедушка покачал головой.

— В природе редко бывает так, чтобы мелкие существа громко заявляли о себе в присутствии более крупных, разве только они хотят защитить свою территорию. — Он указал на ольховник, растущий у озера, который был сплошь усеян вороньими гнездами.

Я ни в коем случае не должен проболтаться, что видел орлов, иначе вместо безобидных ворон сюда устремятся десятки отдыхающих с фотоаппаратами и распугают птиц.

Я никому не скажу, где я беру орлиные перья, из которых бабушка обещала смастерить мне шлем индейского вождя. По сравнению с ним старинные поделки из виллы Бэренфетт в Радебойле будут иметь бледный вид, хотя они, как мне кажется, являются музейными экспонатами национального масштаба. Зато я могу сказать, где живут старые орлы, поскольку ни один человек не решится добраться до них. Они построили из сучьев гнездо диаметром по меньшей мере в два метра на высокой, как башня, мачте высоковольтной линии. Другой возможности у них не было, поскольку перед первой мировой войной старые и ценные породы деревьев пошли на изготовление скалок и поварешек и сегодня в природе уже не встречаются.

— Стало быть, природа, — сказал дедушка, — в случае необходимости может подчинять себе технику. Это подтверждают ласточки, которые тысячами качаются на телефонных проводах. Раньше им приходилось довольствоваться тонкими ветками деревьев. В будущем, когда провода уложат в кабель и они исчезнут под землей, ласточки придумают что-нибудь новое. Жизнь мудрее любой техники.

Мы снова двинулись в путь верхом. И чем ближе мы подъезжали к угодьям Пелицхофа, тем нестерпимее становилась вонь.

— Вывозят на поля навозную жижу, — сообщил дедушка и сморщил нос.

Довольно скоро мы обнаружили недостойные следы этой деятельности на развилке дорожки к лесничеству и шоссе, всего в километре от деревни. Это место бросилось мне в глаза утром, когда мы проезжали мимо. Там стояли густые заросли дрока с невероятно желтыми цветами. Теперь цветы были придавлены огромной автомобильной покрышкой величиною чуть ли не с орлиное гнездо.

Дедушка осмотрел место и заключил:

— У тех, кто вывозит навоз, лопнула покрышка. В резине большая дырка. Здесь они меняли покрышку. Везти ее с собой им было не с руки, и они закатили ее в лес. Это вредительство мы так не оставим. По коням, мой мальчик, и вперед! — Он указал рукой вдаль.

На шоссе я заметил тягач, который катил нам навстречу, с навозной цистерной на прицепе. Она была так переполнена, что ее задняя часть чуть ли не волочилась по асфальту, как у перегруженной медом пчелы Правда, запах не был таким сладким. Мы выехали на середину дороги, замахали кепками и заставили тягач остановиться. Водитель высунулся из кабины и оскалил зубы, словно хотел укусить нас.

— Что стряслось, дед? — крикнул он.

Дедушка сообщил, что сзади нас на краю леса в неположенном месте валяется покрышка, похожая на те, что у тягача, такая же огромная. Может быть, товарищ заберет ее с собой?

Водитель постучал себе пальцем по лбу и сказал, что у моего дедушки наверняка не все дома. Он вдруг покраснел, как рак, и заорал, чтобы мы убирались с дороги. Тягач гудит совсем иначе, чем отцовский мотоцикл. Водитель включил мотор, он взревел так, что казалось, вот-вот последует взрыв. Из-под тягача вырвалось облако гари, которая, смешавшись с навозной вонью, ударила в ноздри Максу и Лизе. Они отвернули свои головы и шарахнулись в сторону. Водитель навозного тягача погрозил нам кулаком и выкрикнул какое-то слово, которое, то ли из-за шума мотора, то ли из-за его древнего происхождения, я разобрать не смог. Позднее я спросил у дедушки, что это было за слово. Водитель обозвал его старпером. За это ему пришлось познакомиться с моим котом Мунцо, но об этом я расскажу позже.

Вечером, когда мы сидели под бузиной, настроение у всех было неважное. Дедушка никак не мог переварить оскорбление и вынужден был пить в огромных количествах ликер «Монастырский брат». Бабушка морщила лоб, как тот бульдог на плакате, и угрюмо посматривала на мужа. Потом она обругала Мунцо. Кот пытался протиснуться ко мне с очередной дохлой мышью. Он положил ее в качестве закуски возле моей тарелки. Бабушка, готовившая тушеные баклажаны с томатами, закричала:

— Убери со стола дохлятину!

Я прикинулся дурачком: мне не хотелось обижать Мунцо. Тогда бабушка схватила мышь за хвост и швырнула ее во двор. Глупые куры взволнованно ринулись в глубину двора. Они рассчитывали на кукурузный початок, а обнаружили дохлую мышь. Куры затрясли головами, их красные гребешки заколыхались из стороны в сторону, и они обиженно раскудахтались.

10

Учитель Мельхозе посадил меня с Аней Краковски — как я подозреваю, для того, чтобы она оказывала на меня положительное влияние. Аня хорошо учится и знает массу разных вещей, а поскольку она так много знает, она все время поднимает руку. Она — лучшая ученица в классе. Мне она сразу не понравилась. У нее взлохмаченная челка и жиденькие светлые косички, а руки и ноги толщиной со спичку. Кажется, я ей тоже не понравился: как-никак я немного отстал и сидел второй год в четвертом классе.

Но ничего не поделаешь, пришлось втиснуться за парту рядом с ней. Она тут же отодвинулась. Ей это не составляло труда, поскольку она такая тоненькая, что почти не занимает места. Может, она подумала, что у меня водятся блохи и они, чего доброго, перепрыгнут к ней? Во всяком случае, она решила сохранять между нами расстояние в полметра.

Однажды на уроке краеведения она с таким усердием поднимала руку, что господину Мельхозе пришлось ее вызвать, лишь бы она успокоилась.

Вопрос был: «Что самое главное в нашем городе?»

— Промышленные предприятия, — ответила Аня и принялась перечислять их. Железнодорожноремонтный завод, завод отопительных приборов, шинный завод и так далее, и так далее. Она трещала так, что господину Мельхозе не оставалось ничего другого, как только поддакивать. Закончив перечисление, Аня забросила косички за спину, посмотрела на меня сверху вниз и села на свое место.

У нее был такой потешный вид, что я покачал головой.

— Рауль!

Я нехотя поднялся, стараясь делать это как можно медленнее.

— Ты не согласен с тем, что сказала Аня?

Я не сразу сообразил, что мне на это ответить, и от смущения надул щеки. Класс захихикал.

— В чем ты хотел бы ее поправить? — спросил Мельхозе.

— Самое главное — картинная галерея, — сказал я.

— Объясни почему.

Все-то ему нужно знать до тонкостей.

— Шинные и железнодорожноремонтные заводы есть и в других городах, а такой коллекции картин, как у нас в городе, нет нигде в мире. Мне, например, очень нравятся натюрморты.

Класс заволновался.

— Ну да, конечно, — согласился Мельхозе.

В городе ужасно много строят. В восточной части, в южной, западной, в центре, поэтому зелени здесь почти не увидишь. В Пелицхоф мне тогда ездить не разрешали, и я просто не знал, как жить дальше. Я так тосковал по лугам, лесам и озерам, что был страшно рад, когда открыл для себя этот музей со множеством картин, на которых были изображены и леса, и луга, и озера. Это так называемая пейзажная живопись. Мне, правда, приходилось отступать на несколько метров от картин, чтобы как следует рассмотреть всю эту красоту. Я считаю, что старые мастера рисовали точнее. Мне так понравились эти картины, что я стал приходить в музей чуть ли не каждый день. Там я много чего узнал о живописи.

— Натюрморты, ну да, конечно, — сказал учитель Мельхозе. — Может кто-нибудь объяснить, что это такое?

Никто объяснить не мог. Я же частенько слышал об этом от экскурсоводов.

— Смысл заключен в самом слове. Оно происходит от французского «nature morte» и означает «неживая природа», — ответил я. — Художники рисуют все неживое. На картинах ничего не двигается. Часто предметы даже мертвы, например рыбы, битая птица, омары или еще какие-нибудь продукты. Но рисуют они эту мертвую жизнь ужасно живо. А еще они рисуют цветы, овощи, фрукты и даже бутылки.

В классе раздался хохот.

— Не смейтесь, как дураки, а лучше внимательно слушайте, что говорит Рауль. Он совершенно прав, — заметил Мельхозе.

Я почувствовал, как его похвала ударила мне в голову. Когда я чему-то радуюсь, я всегда краснею. Сейчас я был в ударе и трещал не хуже, чем Аня.

Она, опершись щекой на ладонь, не отрывала от меня глаз. Я торопливо продолжал:

— Я считаю, что старые мастера работали добросовестнее. На их картинах предметы нарисованы в натуральную величину и выглядят как настоящие. Они даже не забывали нарисовать червей, которые точат румяное яблоко, и навозных мух, которые выглядят так, что их хочется спугнуть. Но лучше всех рисовали голландцы.

— Ты имеешь в виду голландских мастеров? А почему? — поинтересовался Мельхозе.

Он предоставил в мое распоряжение чуть ли не четверть часа.

— В галерее есть раздел голландских и фламандских художников, — продолжал я. — Их коллекции очень богаты, а все потому, что герцог был очень беден. Кстати, он умер двести лет назад. Он мог купить только дешевые картины, которые никому не были нужны, потому что на них были нарисованы простые люди: сапожники, портные, крестьяне. Богатых это тогда не интересовало.

Тут учитель Мельхозе воскликнул:

— Рауль, ты настоящий ас! А кто еще знает голландцев? — обратился он к классу. Поднялись две или три руки. Аня на сей раз руку не подняла.

— Я часто бываю в галерее, — сказал я, — даже директорша меня знает. Могу как-нибудь организовать туда экскурсию с классом. Проведем сбор отряда.

— А мне можно прийти? — спросил Мельхозе.

— Ну конечно! — с улыбкой ответил я.

Мельхозе раскрыл классный журнал и сказал:

— Хабенихт, я ставлю тебе круглую пятерку.

Садясь на свое место, я локтем пихнул Аню в бок.

— А ты пойдешь? — спросил я. Она протянула мне довольно липкую тянучку, которую я тут же приклеил под сиденье.

— Я покажу тебе в галерее картину «На сенокосе», — прошептал я. — Там нарисованы две лошади, которым уже триста лет. Они здорово похожи на Макса и Лизу, на лошадей моего дедушки.

Голландцы любили рисовать картины тех мест, где собиралось много народа: катание на коньках, танцы, свадьба или пирушка. У нас, по-моему, больше всего народа бывает в универсаме. Люди так и снуют взад и вперед с продуктовыми тележками и выбирают что-нибудь для приготовления пищи. Эти продукты подошли бы и для натюрморта, например битая птица, кролики, карпы. Правда, омаров в продаже не бывает, зато есть фрукты, овощи и множество разных бутылок. Люди здороваются кивком головы или болтают друг с другом. Особенно много народа бывает в отделе моего отца, хотя об этом никто еще не нарисовал ни одной картины.

Отец съездил в Хоэнцедлиц из-за того письма, которое его так напугало. Когда вечером он вернулся домой, я не заметил на нем ни синяков, ни шрамов, хотя выглядел он совсем разбитым. Тогда я не знал, что он ездил в суд для развода.

Бабушка поставила перед ним тарелку с едой и погладила взрослого сына по голове, словно он был маленьким. Она молчала, такое с ней бывает только во сне. Зато дедушка говорил без умолку. Мне показалось, что язык его заплетается. Видно, ликер «Монастырский брат» помогал ему не только при пищеварении. Бабушке дедушкина болтовня не нравилась.

— Эх, дед, дед, — мрачно приговаривала она.

Дедушку так угнетало нанесенное водителем тягача оскорбление, что ему было не до отца со всеми его проблемами.

— Сорок лет работаю в лесничестве, — причитал он. — Еще мальчишкой сажал эти деревца, растил их собственными руками, старался, чтобы лошади не помяли. Они росли у меня на глазах, я так им радовался. Мой лес — дело моих рук. Я вложил в него всю душу, можно сказать, целую жизнь. И тут появляется какой-то тип, для которого все нипочем, для которого мой лес просто свалка. И еще унижает меня, обзывает старпером.

— Пойди и пожалуйся, — посоветовала бабушка и, отобрав у него бутылку, тут же налила себе стопку, чтобы запить и свое горе.

— Ерунда, — ответил дедушка, размахивая в воздухе руками. — Ерунда все это. Я знаю, сколько пройдет, пока отреагируют на эту жалобу. По крайней мере дней четырнадцать. А знаешь, что может произойти за это время? Свалка будет расти. Так бывает всегда. Завтра кто-нибудь рядом с покрышкой бросит пластмассовое ведро, послезавтра — прохудившийся бачок. За четырнадцать дней там вырастет отвратительная свалка, и это на месте, где когда-то цвел дрок!

— Не расстраивайся так из-за всякой мелочи, — успокаивала его бабушка. — Через три года тебе на пенсию. Подумай об этом.

— Да, — сказал дедушка. — Именно потому, что большинство так думает, кругом и валяется столько дерьма. — Он громко икнул.

Я вспомнил, как мать изгоняла из меня икоту, и стал вертеть в руках нож, пока он не заблестел у меня в глазах.

— Кто-то тебя вспоминает — задержи дыхание.

— Ерунда все это, — рявкнул дедушка и смел рукой нож со стола. По-моему, он был пьян.

— Я тебя понимаю, отец, — сказал мой родитель. — Речь идет о твоем лесе и о твоей чести. И то и другое — не мелочь. За это стоит и побороться. Мы с Раулем тебе поможем, в беде не оставим. Но сначала давай-ка мы поможем тебе добраться до постели.

Мы обступили дедушку с двух сторон, он ухватился за наши плечи, и мы таким образом оттащили его от стола. Это было как раз вовремя, поскольку он уже начал петь неприличные песни.

Я был ужасно горд за отца: ведь он решил бороться и отомстить за нанесенное дедушке оскорбление.

11

Я слышал о кровной мести и подумал о ней на следующее утро, когда садился на заднее сиденье отцовского мотоцикла. Мы отправились на базу кооператива мамаши Грюн. База находилась в крестьянском доме, утопающем в тени большой белой акации, рядом стоял уцелевший еще со старых времен сарай. Вокруг под открытым небом располагалось множество машин, молотилок и прочей техники, и это напоминало промышленную выставку, только техника была немного поржавев.

Трактористы и механизаторы сидели кто на крыльце возле дома, кто на ящиках и ящичках, они курили и о чем-то спорили: у них как раз был перерыв. Человека, нанесшего дедушке оскорбление, среди них не было.

Мы сошли с мотоцикла и сняли шлемы. Начались приветствия и рукопожатия.

Кое-кто из трактористов знал отца еще по учебе.

— Как дела, Хайнер? Приехал навестить своих предков? Это твой, что ли? — спросили про меня.

— Мой, — отвечал отец.

— Надо же, как время летит. Только по детям и видишь, что стареешь. — И все в таком духе.

Вдруг люди пришли в движение. Во двор въехал тягач, под его радиатором были укреплены цементные плиты, чтобы машина не оседала из-за тяжелого груза. Она тащила за собой фургон, до отказа набитый бутылками с молоком, хлебом, колбасой и сыром. Водитель приехал из деревенской лавки.

Отец сказал, что ему это знакомо по универсаму в Гинстерхайде. Туда, правда, грузовики и фургоны подъезжают уже около семи утра, потому что рабочие должны рано завтракать. Следующий наплыв бывает около девяти, но он не такой большой.

Началась раздача продуктов по списку.

— Может, хотите чего-нибудь поесть?

— Нет, спасибо.

Люди принялись за еду. Они явно наслаждались минутами отдыха. Через некоторое время отец сказал:

— Тут надо устранить одно маленькое недоразумение. Кто-то из возивших навоз закатил в лес автопокрышку и обозвал моего отца старпером.

Раздался дружный смех. Это не по их части, они с навозом и, слава богу, с дерьмом дел не имеют. Отец не по адресу обратился.

— Нас вообще это не колышет, — заявили они.

— Но ведь это и ваш лес!

— За него отвечает лесничество, — последовал ответ.

Люди поплевали себе на ладони, давая понять, что им пора приниматься за работу.

— Надевай шлем, Гиббон, — сказал отец. — Мы едем дальше.

Между Пелицхофом и Безенбергом стоит большой телятник, в нем откармливают несколько тысяч телят, пока те не станут ростом с корову. Телятник напоминает фабрику, он так и называется: Безенбергское народное предприятие по откорму скота. Найти его не представляет труда: сразу же за забором высятся двенадцать силосных башен, выстроившихся в ряд, словно гигантские консервные банки. Они видны с большого расстояния.

Мы с отцом доехали до стоянки перед телятником, притормозили и сняли шлемы. Отсюда мы направились к зданию дирекции. Найдя директорскую приемную, мы постучали и вошли.

Секретарша стояла у окна и поливала из молочной бутылки кактусы. Нам пришлось подождать, пока она не закончила этим заниматься. Затем она повернулась к нам, взмахнула ресницами и спросила:

— Что вы хотите?

Позднее мы узнали, что ее звали Рози. Она была одного возраста с моей матерью, и от нее ужасно хорошо пахло. Наверное, она стремилась перебить своими духами вонь от телятников. Юбка на ней сидела в обтяжку, а блузка была настолько узкая, что некоторые части ее тела буквально рвались наружу.

Отец уставился на секретаршу. Она сильно задышала и тоже уставилась на него. Я уже говорил, что отец красивый мужчина. Секретарша, по-видимому, неправильно оценила отцовский взгляд. Она провела руками сверху вниз по бедрам, словно у нее на юбке появились складки. Так низко отец явно не заглядывал, и я уже подумал: ах, если бы все это видела мать. И тут они оба заспорили. И, кажется, виноват в этом был отец. Мы помешали секретарше поливать ее кактусы, но она, несмотря на это, повернулась к нам и любезно спросила: «Что вы хотите?»

Отцу следовало бы на это тоже сказать какую-нибудь любезность, например: «Ах, как вы прекрасно пахнете» — или: «Ну и здорово же вы дышите». Вместо этого он уставился на ее блузку и начал говорить о какой-то автопокрышке, которую закатили в лес.

Я вполне разделяю возмущение секретарши. Она застегнула наглухо блузку и холодно произнесла, что это ее не касается и что отец обратился не по адресу.

— Нет, по адресу, — заявил отец. Он это чувствует собственным носом. Нам нужно устранить безобразие, и мы пройдем к директору, на худой конец — и без ее разрешения.

— Нет! — вскричала секретарша. Она встала перед дверью, и ее грудь стала вздыматься и опускаться так бурно, что пройти мимо действительно не было никакой возможности.

К счастью, дверь изнутри распахнулась, и на пороге появился директор. Он был маленького роста, но коренастый, с коротко постриженными волосами и с редкими усиками над верхней губой. Меня эти усики не ввели в заблуждение, я сразу заметил, что директор — женщина.

— Что здесь, черт побери, происходит?

Отец снова заговорил о покрышке, которую закатили в лес.

— Ах, вот оно что! — воскликнула фрау директор. Она сняла очки, чтобы лучше видеть, и, подойдя к моему отцу, спросила: — Хайнер Хабенихт, что ли?

Выяснилось, что когда-то фрау директор жила в Пелицхофе, имея всего лишь двух жалких коров, теперь в ее ведении находилось две тысячи голов. Ее звали Фрида Штайнфельд.

— Я ведь прекрасно помню его, — обратилась она к секретарше. — Он тогда был вот таким, — и она указала на мусорную корзину, судя по которой отец в то время был ростом всего сантиметров в тридцать.

Все от души рассмеялись. Секретарша сварила всем кофе, а мне принесла газировки.

Мы сидели в кабинете директора. Из окна был прекрасный вид на двенадцать гигантских консервных банок, и, когда отец принялся в четвертый раз за день рассказывать о покрышке и о водителе, оскорбившем дедушку, Фрида Штайнфельд с серьезным лицом заметила, что Рози, ее секретарша, хотя и была не права, устроив шум, но что касается покрышки, ответ ее был правильным. Навозная жижа действительно вывозится с предприятия по откорму скота, однако, в связи с существующим разделением рабочего процесса или с чем то в этом роде, вывозом заведует агрохимический центр. Его контора находится всего в пятнадцати километрах отсюда, в городе Нирове, туда-то отец и должен обратиться на предмет брошенной в лесу покрышки.

— Мы с Раулем — как тот дурак из сказки, которому пришлось выдержать немало испытаний, прежде чем достичь цели, — со вздохом сказал отец. — Но ведь мы не собираемся увозить домой принцессу или еще кого-нибудь, мы хотим только, чтоб был наведен порядок.

Тут фрау директор хитро улыбнулась.

Газировка была холодная, зато кофе очень горячий. Отцу и фрау Штайнфельд пришлось потрудиться, чтобы выпить его. Они подолгу дули на чашки, а в перерывах болтали о разных вещах.

Фрау Штайнфельд рассказала, что она собирается перестраивать телятник на две тысячи голов, телятам постелет солому. Это даст массу навоза, который ценится на вес золота.

Такое сравнение показалось мне преувеличенным.

Вместе с навозной жижей исчезнет вонь, чему будут рады не только люди, но и грунтовые воды и все прочее. Но для очистки телятников от навоза ей потребуется умелый тракторист. На будущий год.

— Я бы согласился, — сказал отец. — Мне и так хочется вернуться в деревню.

Они подали друг другу руку, что, по-моему, было равносильно заключению договора. Я проникся симпатией к этой женщине, но тут она вдруг, расставив руки, направилась ко мне, намереваясь, по-видимому, обнять и расцеловать меня на прощание. Поэтому я сразу же сказал «пока» и в темпе отвесил ей поклон.

Когда отец прощался с секретаршей Рози, та уже не была наглухо застегнута и снова дышала довольно ритмично.

— Надевай шлем, Гиббон, — сказал отец. — Поскакали дальше.

Мы ехали по прямому, как стрела, шоссе, и какое-то время нас окружали одни только деревья. Справа и слева тянулись сосны, иногда попадалось несколько берез с раскачивающимися тонкими ветвями, как бы приветствовавшими нас. Отец ехал спокойно, мне стало скучно, и я начал толкать его в спину, пока он не вызвал на дуэль шедшую впереди нас «мазду». «Мазда» безнадежно отстала: ей трудно было тягаться с мотоциклом отца. Потом мы проделали то же самое с голубой «ладой», которая почтительно уступила нам дорогу. Два «трабанта» так просто не сдались. Один из них бешено мигал позади нас дальним светом, другой подавал звуковые сигналы. Когда мы проносились мимо, я заметил, как водитель постучал пальцем по лбу.

На окраине леса мы позволили им снова обогнать нас. Отец остановился, и мы сошли с мотоцикла. Он указал рукой вдаль.

Окрестность у Нирова прямо как парк, но закладывал его не садовник. Это сделала сама природа. Отец рассказывал, что природа идет на весьма хитроумные выдумки, чтобы рассадить деревья. Семена большинства древесных пород летают с помощью крылышек — например, семена липы или хвойных деревьев. Ветер гонит их все дальше и дальше, они дают всходы и пускают корни. Желудями питаются не только свиньи, но и сойки. Сойки собирают их и прячут где-нибудь про запас на зиму. Вот тут-то и хитрость: желудевые сойки запрограммированы на забывчивость. Желуди остаются лежать в укрытиях до первых весенних дождей, затем они набухают, лопаются и в один прекрасный день дают крошечные побеги. Потому-то мощные дубы и поднимаются так высоко над курганами. Именно в тех местах еще пятьсот лет тому назад какая-нибудь сойка спрятала семена и забыла про них. Отец говорит, что человеку нужно только помогать природе и направлять ее, как это делают лесничие и крестьяне в Нирове, и тогда земля станет плодородной и прекрасной, как летний сад.

Я люблю отца: он сильный и так много всего знает. Я сказал ему об этом.

— А мать ты любишь, Гиббон? — спросил он.

Я так давно не видел матери и вдруг так по ней соскучился, что бросился к отцу, обхватил его руками и заревел. Целуя его, я почувствовал, что щека у него мокрая и соленая от слез.

— Все будет хорошо, — сказал он.

Тогда я не понимал, что он имел в виду, а речь шла еще об одной жизненной зарубке.

Агрохимический центр состоял из старых и новых сараев и складских зданий, расположенных вокруг железнодорожной станции.

Как сказал нам диспетчер, сюда уже позвонила Фрида Штайнфельд и сообщила о брошенной в лесу автопокрышке. По журналу ездок личность виновного установлена, и он послан забрать покрышку из леса. Как видно, нам, дуракам, помогла добрая фея.

— Ну как, вы довольны?

— Парень должен извиниться за оскорбление, — сказал отец.

Диспетчер серьезно кивнул головой.

Вечером мы сидели под кустом бузины: Мунцо, я, отец, бабушка и дедушка. На столе опять стояла сковородка с румяными шкварками, и мы макали в расплавленный жир кусочки хлеба. Пчелы жужжали, куры кудахтали, Мунцо мурлыкал, я чавкал — все были в хорошем настроении. Вдруг в ворота кто-то постучал кулаком и громовым голосом крикнул:

— Здесь живет Хабенихт?

Куры испуганно бросились в глубь двора.

Я уже говорил, что у моей бабушки громкий голос, и она в свою очередь крикнула:

— Приемный пункт закрыт!

— Я водитель, — вновь послышался за воротами мужской голос. Он звучал как-то гнусаво, словно у говорившего заложило нос. Затем последовало пояснение, что, к сожалению, он еще не был в душе и что к тому же у него грипп, поэтому, в целях предосторожности, подойти ближе он не может. Если Хабенихт живет здесь, то пусть, мол, ему передадут, что он, водитель, приносит свои извинения.

Тут моя бабушка встала, подкралась к воротам и одним махом распахнула их. Человек был застигнут врасплох. Бабушка вцепилась в него и, как он ни упирался, затолкала во двор. Потом, указав на дедушку, она сказала:

— Вот он сидит, Хабенихт. — И, разгладив рукой растрепавшиеся волосы, она снова уселась на свое место под кустом бузины.

Мунцо, наблюдавший за этой сценой, смежил веки до узеньких щелочек и принялся посылать лазерные лучи. Мужчина остановился посредине двора как вкопанный, а мы, продолжая жевать, мрачно разглядывали его.

Позавчера, когда я и дедушка с благими намерениями подъехали к его тягачу, он, наполовину высунувшись из окна, казался огромным, словно джинн из бутылки в фильме «Багдадский вор». Он так широко раскрывал свой рот, что тот стал похож на пасть акулы убийцы с острыми, как у пилы, рядами зубов. Теперь же я видел перед собой довольно низенького пузатенького человечка. Он снял свою кепку и держал ее обеими руками перед ширинкой, словно у штанов сломалась молния. Он опустил глаза, как на похоронах.

После некоторого молчания бабушка спросила:

— Как же тебя зовут, сынок?

Она действительно так и назвала его, «сынок», хотя ему было уже под тридцать. Его звали Курт Красавчик. Он робко поднял глаза, но все еще не мог сдвинуться с места.

— Имя подходящее, — сказала бабушка. — Если б только ты не был таким толстым.

— Ну так в чем дело? — спросил дедушка.

Красавчик принялся объяснять, что проколотые покрышки в утиль не принимают, что он не знал, куда их девать, что работа у него сдельная и что при вынужденных простоях у него иногда бывают стрессы, как, например, в тот раз, когда пожилой коллега (он указал на дедушку) и вот тот маленький (он имел в виду меня) преградили ему путь на огромных скакунах, так сказать, с копьями наперевес. Тем не менее ему показалось смешным и неуместным поднимать шум из-за оставленной в кустах покрышки. Вот тут-то, к сожалению, он и вышел из себя, и у него вырвалось это нехорошее словечко. Он действительно сожалеет об этом. Мужчина умоляюще покосился на дедушку. Он хотел бы загладить свою вину, если позволят, бутылкой «Монастырского брата», настоянной на лесных травах.

Этого еще не хватало. Бабушка тяжело вздохнула. Однако дедушка принял предложение и спросил:

— Будешь есть с нами шкварки с хлебом?

— С удовольствием, — ответил мужчина.

Тогда я легонько шлепнул Мунцо, чтобы он прекратил посылать свои лучи.

Мужчина подрыгал ногами, словно у него свело икры, и только потом двинулся с места и подошел к нашему столу. Мы потеснились, чтобы он мог сесть между нами. От него и впрямь довольно сильно воняло той штуковиной, которой он поливал поля. Ради приличия мы сделали вид, что не чувствуем этой вони.

Красавчик нанес дедушке серьезное оскорбление. Но когда он стоял посреди двора и извинялся, нам стало его так жаль, что мы ему все простили и пригласили к столу.

Мне так легко ничего не прощали. Когда я рассказал матери об этой истории, она заявила, что Красавчик совершил всего одну или две ошибки, я же — великое множество, поэтому со мной дело намного сложнее.

Раньше, когда я нечаянно попадал в какую-нибудь потасовку и возвращался домой в разорванной куртке или когда забывал перед ужином вымыть руки, то и дело слышалось: ничего другого от него и не жди. Теперь же мать утверждала: слава богу, он не похож на других.

Но я хочу быть таким, какой я есть. То, что я пережил, я пережил, а не просто выдумал, хотя этому никто и не верит. На свете бывают такие вещи, которых не должно быть, иначе тетушка Паула не жила бы в печной трубе. С тетушкой Паулой меня познакомил Мунцо. В первый же день летних каникул он решил попотчевать меня мышами, которых мне есть не хотелось, поскольку я не знал, как их поджарить. Куда их девать? Подружкам Мунцо не нравились дохлые мыши, потому что они уже не двигались, куры их тоже не ели. Тогда я выбросил дохлых мышей на откос рядом с уборной, где и так пахнет, поскольку в уборной нет смыва.

Когда же Мунцо притащил седьмую по счету мышь (это был довольно внушительный экземпляр, по-видимому, мышиный предводитель), я схватил толстое животное за хвост и стал размахивать им перед носом кота. Указательным пальцем второй руки я принялся медленно водить из стороны в сторону, приговаривая при этом, словно мать малому дитя: Нет, нет! Мунцо сидел на задних лапах, аккуратно сложив перед собой передние, и внимательно смотрел на меня. В назидание я еще несколько раз повторил свой запрет. Я знаю, что небольшие подарки укрепляют дружбу, но когда тебе дарят столько дохлых мышей, это уж слишком! Я попробовал втолковать это Мунцо. Он не стал меня слушать, и я подумал, что мне придется выкопать глубокую яму. Но тут появилась тетушка Паула, и мне не пришлось понапрасну трудиться.

Тетушка Паула напоминала мне одну даму с короткой шеей, родственницу семейства Паризиус, а стало быть, и мою родственницу. Ее фигура похожа на крупную каплю, стоящую на тоненьких ножках: толстую сверху и узкую снизу. Ее грязный пуховый воротник достает до самых ушей. У нее большие, с блюдце, глаза, и она все время смотрит прямо перед собой, а видит все, что происходит вокруг. Мне казалось, будто у тетушки Паулы в шею вставлен подшипник, во всяком случае, она могла повернуть голову даже назад и вообще была очень странной птицей. Ей можно свернуть шею, а она этого и не заметит.

Тетушка Паула — лесная сова. Возможно, лесной промысел стал для нее непосильной работой. А может, ей надоело гоняться в кустарниках за мелкими лесными мышами, и она переквалифицировалась на крупных мышей в Пелицхофе. В один прекрасный день она переселилась в нашу деревню и устроилась в печной трубе. И когда средь бела дня она сидела на трубе и вертела головой во все стороны, бабушка приговаривала:

— Нет, это просто невероятно.

Бабушка считала, что тетушка Паула не могла прельститься утренними дарами Мунцо, поскольку совы охотятся только за тем, что шмыгает и мелькает. И все-таки мышиная кучка с откоса исчезла. На свете действительно случаются такие вещи, которых, собственно говоря, быть не должно. К примеру, когда здоровый ученик прогуливает занятия.

12

Я точно не помню, сколько времени в прошлом году я провел в Пелицхофе. Во всяком случае, наверняка несколько недель. Мой отец чинил сарай до тех пор, пока он не стал как новенький: для работы в одиночку на это требуется немало времени. Я был у него на подхвате, но он не хотел, чтобы я перетруждался.

— Иди побегай, Гиббон, — говорил он мне. — Отдыхай, наслаждайся каникулами.

Это должно было бы насторожить меня, но я ничего не замечал.

Правда, иногда у меня было странное ощущение. Я думал: что-то здесь не так. Мне казалось, я чувствую запах печали. Она пахнет приблизительно так, как увядшие венки и цветы на могилах. Я не хотел, чтобы эта проклятая печаль привязывалась ко мне, но иногда, когда я вспоминал о материной подруге с большой лысиной, я начинал бояться. Я не люблю бояться. Я просто этого не выдерживаю. То же и со смертью. Конечно, я знаю, что дедушка с бабушкой умрут, родители — тоже. Это нормально. Но, поскольку я не могу себе представить, что в один прекрасный день они умрут, лучше вовсе об этом не думать или думать, что впереди еще много времени. Но я не могу себе также представить, что все люди останутся в живых из-за скученности. Моя бабушка Паризиус уже сейчас ломает голову со своими продавщицами из-за ассортимента товаров. Вот бы она удивилась, если бы умершие не умерли, а потребовали бы еще больше всяких штанов, трусов и рубашек, ну и салонов красоты, конечно.

Цвела липа и ужасно сладко пахла, в ее ветвях возбужденно жужжали миллионы пчел и шмелей. Потом жужжание прекратилось, и в один прекрасный день на ветках появились десятки тысяч маленьких зеленых шариков. Это были семена, кстати, тоже с крылышками, которые только и ждали, чтобы ветер подхватил и унес их прочь. По ним я заметил, что лето прошло.

В Пелицхофе живет священник, ему примерно столько же лет, сколько моему отцу. Он тоже ходит в потертых джинсах, и мой дедушка считает неприличным, что он играет в деревенском кафе с трактористами в скат да еще хлещет пиво и тминную.

Однажды я пошел в церковь на органный концерт. Орган там очень древний, ему, наверное, лет триста, и он так расстроен, что на нем можно играть только старинные вещи. Он звучит почти так же громко, как магнитофон на дискотеке, только красивее. Я считаю, что органная музыка — сила. Она такая сильная, что от нее в церкви дребезжат стекла. В церкви сидела куча отдыхающих, все слушали музыку, и лица у них были странные. Мужчины, подперев кулаком подбородок, неподвижно созерцали выложенный дешевым кирпичом пол, женщины, задрав кверху головы, мечтательно глядели на деревянный потолок, словно музыка доносилась оттуда.

Я смотрел на орган. Он не только делал музыку, но и доставлял удовольствие. Под обеими большими органными трубами находились вырезанные из дерева львиные головы. Они высовывали длинные красные языки и ворочали ими из стороны в сторону. Как мне объяснил священник, это называется барочным излишеством. Жаль, что их было так мало.

Отец давно уже снова приступил к работе в городе и приезжал в Пелицхоф на субботу и воскресенье. В конце каникул он сделал такую болезненную зарубку на моей жизни, что боль и по сей день еще не прошла.

Однажды вечером он спросил меня:

— Хочешь пойти со мной купаться, Гиббон?

Стоял безветренный летний вечер, на удивительно голубом небе ни облачка.

— Конечно, — обрадовался я.

Мы захватили полотенца и вышли из дома. Озеро находилось рядом, сразу же за холмом.

Днем на поле трещали и гудели жатки. Они работали до тех пор, пока не собрали весь урожай ржи. Теперь здесь лежали лишь узкие ряды сжатой соломы: длинные светло-желтые полосы на бескрайнем желтовато-буром жнивье. Это было красиво. Мне нравится, когда техника рисует на земле такие чудесные узоры. Солнце просушило солому, и в воздухе пахло тысячами буханок свежеиспеченного хлеба. Кузнечики тоже радовались и от удовольствия издавали высокие стрекочущие звуки, как бы желая обратить наше внимание на тишину вечера.

Кругом была такая красота, что нам не хотелось ни о чем разговаривать. Я обнял отца за талию, он обхватил меня за плечи, чтоб чувствовать, как мы любим друг друга.

Подойдя к озеру, мы наперегонки стали скидывать с себя одежду. А ну, кто быстрее? Я быстрее. И тут же бросились в воду.

Наверное, это прозвучит несколько глупо, но я бы сказал, что вода была как шерсть — такая же мягкая и теплая. Мы бултыхались в ней, словно тюлени, пускали друг другу в лицо фонтанчики и хохотали. Потом мы валялись на берегу голышом и смотрели на озеро, на его ровную, как стекло, гладь.

Камышовый пояс на противоположном берегу был зеленого цвета, кустарник за ним — темно-зеленого, а кроны деревьев за кустарником — такого глубокого зеленого цвета, что выглядели почти черными на фоне светлого вечернего неба с желтой луной. Камыш, кустарник и деревья отражались в водной глади, и луна — тоже. Если не вглядываться, трудно было определить, где настоящая луна: наверху или внизу. Мир удвоился, мир был большим и красивым. Отец бросил камешек в воду, деревья заколыхались и расплылись.

— Гиббон, дорогой мой, мне нужно с тобой поговорить, — сказал отец.

В предчувствии беды у меня екнуло сердце.

Отец сказал, что с матерью им дольше не жить. Мне тут же в голову пришла сцена, вспоминать о которой я не любил: крик матери. «Я старалась, готовила, а этот паршивец воротит нос!» Крик отца: «Могла бы хоть раз приготовить что-нибудь другое, а не свинину в кисло-сладком соусе!» Возмущение матери: «Это же азиатская кухня!» Мои слова: «Не люблю азиатскую кухню». Угроза матери: «Ты будешь есть!» Протест отца: «Не принуждай его!» Содержимое тарелки вместе с ножом летит в кастрюлю. Мать снова шлепает мне в тарелку кисло-сладкий кусок. Потом мне дают деньги на кино или на мороженое. Они больше не любят целоваться, им не терпится поскандалить, и они не хотят, чтобы я мешал им. В результате отец со мной оказывается в Пелицхофе, а мать с большой лысиной на Балатоне.

Отец сказал, что они оба слишком поздно поняли, что не подходят друг другу.

— А старый Вольдемар, значит, подходит?

Отец пожал плечами. Во всяком случае, он ее больше устраивает. В служебном отношении. Он тоже специалист по торговле, имеет квартиру в большом городе. Мать ее уже полностью обставила, и, насколько ему известно, в квартире есть детская комната с новой мебелью.

— Они ведь только что были на Балатоне, неужели у них уже появился ребенок?

Отец сказал, чтобы я не разыгрывал из себя дурачка. Разумеется, комната предназначена для меня и ждет, когда я в нее вселюсь.

Нет, этого не может быть! Это невероятно! Это меня доконает! Они обращаются со мной как с грудным младенцем, которому все равно, куда поставят его кроватку. В Пелицхофе живут мои дедушка с бабушкой, я довожусь им родственником. Здесь разгуливает по крыше кот Мунцо. Здесь в конюшне стоят Макс с Лизой, смирные лошади, даже я могу на них кататься. Здесь на трубе сидит тетушка Паула. Если развод неизбежен, если родители больше не подходят друг другу, если мне не придется больше жить в Хоэнцедлице, тогда пусть моя кровать стоит в каморке под крышей у дедушки с бабушкой.

— Я останусь в Пелицхофе, — сказал я.

Отец ответил, что суд постановил передать права на мое воспитание матери. Брак, кстати, уже расторгнут.

От возмущения на глазах у меня выступили слезы. Родители развелись за моей спиной, потихоньку, самым что ни на есть предательским образом.

Отец объяснил, что им не хотелось меня травмировать.

Но почему же он за меня не боролся, как боролся за чистоту леса и за дедушкину честь?

— Ах, Гиббон…

Казалось, отец вот-вот заплачет. Он находился в чертовски невыгодном положении, в смысле своего образования и так далее. Он был, так сказать, обузой для преуспевающей женщины. Кроме того, имелось и еще одно обстоятельство. Мать все равно мне об этом расскажет. Однажды во время крупной ссоры у матери, как бы это получше выразиться, сорвалась рука, она хотела его ударить. Он поймал руку и, завернув ее за спину, уложил мать на кушетку.

Я-то знаю, какая у моего отца силища. Но у судей этот силовой прием не вызвал никакого восторга, они даже грозились, что накажут отца. Отец не стал бороться, потому что ему было стыдно. Он ни словом не обмолвился на суде о большой лысине. На это имелись веские причины. Он любил мою мать в течение многих лет и не мог допустить, чтобы воспоминание об этом счастливом времени навсегда исчезло.

И опять я подумал: это невероятно, это меня доконает. Он разыгрывал из себя порядочного человека и думал не обо мне, а о своей старой любви. И мать думала не обо мне, а о своем новом муже.

— Я согласился с решением суда, — сказал отец. — Ребенок должен жить с матерью. Лето скоро кончается, и нам придется расстаться. С завтрашнего дня начинается новая жизнь. За тобой заедет дедушка Паризиус. К обеду ты уже будешь в городе.

Он хотел взять мою руку, но я отдернул ее. Я возненавидел его. Я ненавидел всех, кто меня предал, и поэтому я нырнул в воду. Мне не хотелось, чтобы отец видел, как я плачу. Пусть это проклятое озеро выйдет из берегов от моих слез. Жаль, что я хорошо плаваю, а то бы я утонул и лежал на дне до тех пор, пока мой труп не всплыл бы среди лилий. Может, попробовать задержать дыхание и умереть? Но сначала надо поговорить с пастором, который пьянствует с трактористами в деревенском кафе, и заказать для похорон органную музыку. Он не откажется выполнить последнюю волю утопленника. И пусть они все придут в церковь: мои разведенные родители, дедушка с бабушкой и эта большая лысина Вольдемар. Представляю, как жутко будет звучать орган и как деревенские головы львов будут глазеть на моих родственников, показывать им свои красные языки и ворочать ими из стороны в сторону до тех пор, пока те не пожалеют, что совершили ужасную глупость, обставив для меня комнату в большом городе.

Потом, когда мы сидели под кустом бузины, настроение у всех было неважное. Я был глух и нем.

— Ты все слишком преувеличиваешь, — сказал дедушка. — Ты ведь знаешь, это неумно.

Он всегда говорил одно и то же. А они разве не преувеличивают, считая, что из-за развода я должен переезжать в большой город, да еще за несколько сот километров отсюда!

— Гиббон, отнесись ко всему как мужчина, — посоветовал отец.

Хорош гусь, подумал я. Вместо того чтобы на суде за меня бороться, он поджал хвост. У меня еще даже волосы не растут на груди, хотя весной я натирал ее настоящим березовым соком, а они хотят, чтобы я относился ко всему как мужчина.

Бабушка снова заговорила тоненьким голоском, как тот волк, который хотел надуть семерых козлят. Во всяком случае, ее слова звучали довольно фальшиво, когда она сказала:

— Время залечит твои раны, время все лечит.

Мне надоела их болтовня вокруг да около, я поднялся в свою каморку и лег. Через некоторое время я услышал стук черепицы на крыше, и в оконном отверстии появилась толстая голова кота Мунцо, держащего в зубах очередную, еще трепыхающуюся мышь.

Одним прыжком Мунцо очутился на моей постели, спрыгнул с нее на пол и прикончил мышь, прокусив ей голову.

— Спасибо, Мунцо, — сказал я.

Научиться бы жарить мышей, подумал я, тогда с помощью Мунцо можно все пережить. Я погладил его, он вскочил ко мне на кровать и, свернувшись калачиком, улегся в ногах. Я слышал его мурлыканье, ощущал его тепло и уже не чувствовал себя таким одиноким. Прежде чем заснуть, я подумал, что с Мунцо можно все пережить…

Рано утром в каморку зашел отец. Сначала я хотел притвориться спящим, но потом передумал. Домишко, стоит в нем кому-то повернуться, скрипит и трещит так, что и мертвый проснется, по утверждению моей бабушки. В прошлом веке на строительство домов уходила куча дерева, а дерево живое, оно работает. Где работа, там и шум. В гастрономе в Гинстерхайде больше всего шума в отделе моего отца, поскольку там то и дело передвигаются с места на место ящики с бутылками из-под пива и минералки. Оттуда постоянно раздается звон, треск, стук и грохот, и вообще там шума намного больше, чем у кассы, где, позвякивая мелочью, расплачиваются покупатели. Чем тяжелее работа, тем больше от нее шума. Взять, например, тяжелое машиностроение или еще что-нибудь в этом роде. В учреждениях, наоборот, все делается очень тихо. Там, как говорит мой отец, сидит интеллигенция и работает в полной тишине, пока у нее не задымится голова. Потом этот дым уходит в воздух и растворяется в нем, как водяной пар.

Поскольку дерево работает и умеет трещать, его используют при закладке шахт. При слишком высоком давлении и других опасных случаях оно начинает громко скрипеть и трещать, предупреждая шахтеров об опасности, так что они успевают уйти. В доме дедушки с бабушкой каждая ступенька, стоит на нее только наступить, тут же сигнализирует о готовности проломиться, а от скрежета двери моей каморки у человека по спине пробегают мурашки, как в фильмах ужаса.

Когда вошел отец, доски пола прогнулись и застонали. Он ударился головой о деревянный потолок, посыпалась известка, задребезжала лампа. Мунцо потянулся и стал топтаться всеми четырьмя лапами у меня на животе. Я решил, что глупо разыгрывать из себя спящего, сладко зевнул и вытянул перед собой руки. Отец осторожно отодвинул Мунцо в сторону и присел на край кровати.

— Я не хочу быть здесь, когда они за тобой приедут, — сказал он. — Будь здоров, мой мальчик. Не забывай меня.

Я сел на кровати и обхватил отца руками. Он похлопал меня по спине. Я поцеловал его, он меня тоже, этого давно уже между нами не было. Я вдруг почувствовал к нему такую любовь, что тут же забыл всю свою злость на него за то, что он за меня не боролся.

— Мы обязательно скоро увидимся, — пообещал я.

Отец ничего не ответил и, опустив голову, очевидно из-за низкого потолка, пошел прочь.

В памяти об этом дне я сделал на верхней балке над дверью глубокую зарубку. В это воскресенье мне пришлось расстаться с отцом, с Пелицхофом, с дедушкой и бабушкой.

И может, я бы даже их никогда уже не увидел.

Из-за новых отношений матери с большой лысиной мне предстояло начать совершенно новую жизнь, к тому же я должен был еще всему этому радоваться. Именно на этом настаивала мать, получившая по суду право на мое воспитание. Она считала, что одна половина моих родственников, то есть доктор Паризиус, как человек образованный, благотворно влияет на мое развитие как личности или что-то в этом роде, в то время как другая — оказывает на мою жизнь пагубное влияние из-за своей примитивности. Я запомнил это слово. Она связала его с наличием мух в доме и с отхожим местом во дворе.

Этот дощатый сарайчик действительно сконструирован очень просто. Там даже нет электричества. Приходится в темноте быстро, на ощупь отыскивать лавку с круглой дырой посередине и ящиком под ней.

Я предпочитаю ходить туда при дневном свете. Все происходит очень просто: я прихватываю с собой газету, спускаю штаны и сажусь. Природа от этого не страдает, а для земледелия оно даже полезно: содержимое ящика шло для удобрения фруктовых деревьев и разбрасывалось на грядках с картофелем. Вкуснее картошки, чем у бабушки в Пелицхофе, я не едал. Через щели между досками можно обозревать весь двор и видеть много любопытного. Однажды, например, я наблюдал, как толстый кольчатый уж, длиною метра в полтора, пытался поймать лягушку, оказавшуюся на нашем дворе. Лягушка от страха делала огромные скачки то в одну, то в другую сторону. Уж, вытягиваясь и сжимаясь, старался догнать ее, но кошки оказались расторопнее. Они отбили у него лягушку и хотели ополчиться против ужа. Пришлось распахнуть дверь и запустить в них ботинком, ради спасения столь редкой змеи.

Конечно, в уборной нет воды, зато на кухне стоит насос, а если не забывать брать с собой газету, против мух можно бороться, но об этом я, кажется, уже говорил.

В последний день каникул мне очень хотелось позавтракать под кустом бузины, но бабушка сказала, что лето уже прошло и что мы только раздразним ос, которые так любят мармелад. Пришлось наблюдать за кошками из окна.

— Куда это запропастился Мунцо? — спросила бабушка. — Тебе наверняка хотелось бы с ним проститься.

— Наверное, гуляет с оленем, — ответил я как можно более равнодушно.

В моем ответе не было лжи, я только высказал неверное предположение. Я ведь сказал «наверное». Но это было не совсем честно, я-то знал, где находится мой друг Мунцо. Оттого-то у меня и появилась еще одна жизненная зарубка.

— Через семь лет тебе будет восемнадцать, — сказал дедушка. — Тогда будешь сам себе хозяин и сможешь приезжать к нам, когда тебе вздумается, если, конечно, к тому времени ты нас не забудешь.

После этих слов у меня появилось какое-то странное ощущение в животе. От проглоченных слез мне становится также нехорошо, как от слишком большой порции мороженого. Тут даже не поможет засунутый в рот палец: такими трюками печаль не вытошнить.

Только я хотел разреветься, как за воротами раздался автомобильный гудок. Отец объяснял мне, что означают автомобильные гудки: это либо «осторожно!», «внимание!», либо «уступи дорогу!», «дай проехать!» Некоторые, правда, сигналят, когда им хочется выругаться. «Гольф» сигналил нетерпеливо. Наверняка бабушка Паризиус была в перчатках и с изяществом постукивала рукой по баранке. Это означало: выходи, да поскорее, мы очень спешим или что-нибудь в этом роде. Но я не позволю командовать собой какому-то автомобильному гудку.

От проглоченных слез я был уже сыт по горло, но тут, склонившись над тарелкой, сделал себе такой толстый бутерброд с колбасой, что мне пришлось держать его двумя руками, прежде чем я смог откусить от него кусок. Я жевал с таким остервенением, что у меня за ушами трещало. Тем не менее я расслышал, как бабушка открыла ворота и крикнула:

— Идите сюда, господин доктор, прошу вас. А то, чего доброго, ваша почтенная супруга, зайдя на двор, сломает каблук и вляпается в куриный помет.

Я тут же представил себе, как бабушка Паризиус спотыкается, сумочка летит в щебенку, а руки вздымаются кверху. И вот, скрежеща зубами, она валяется посреди кухонных объедков. Дедушка Хабенихт частенько критиковал жену за то, что та выбрасывает кости и картофельные очистки на задворки, чтобы было что поклевать «птичкам». Теперь посреди всего этого лежит благородная бабушка Паризиус, куры, хлопая крыльями, разлетаются в разные стороны и громко кудахчут из-за того, что кто-то осмелился посягнуть на их объедки. Тут же я вижу кошек, усевшихся вокруг упавшей бабушки с аккуратно выставленными перед собой лапками, и слышу слова доктора Паризиуса: «Элли, это же дерьмо!»

К сожалению, посмеяться мне не удалось: мой рот был забит бутербродом, и я никак не мог его проглотить, потому что был уже сыт. Я чувствовал себя так, словно у меня за щеками выросли мешки, свисающие до самых плеч и готовые лопнуть от смеха. Я закрыл рот и прислушался, о чем они говорили в коридоре.

— Ну чашку кофе-то выпейте.

— Спасибо, мы уже пили. Мы же договаривались в половине девятого.

— Ну хоть минуточку посидите.

— Элли, хотя бы из вежливости.

— Ну ладно, только выключи мотор.

И вот они появились. Издали бабушка Паризиус даже похожа на мою мать. Но здесь из-за тесноты помещения всем пришлось сгрудиться, и с близкого расстояния она напоминала скорее свою бабушку.

Она стянула с пальцев перчатки.

— Привет, Альберт!

Дедушка кивнул.

— Привет, Рауль!

С набитым ртом говорить нельзя, и я только ухмыльнулся в ответ, насколько позволяли раздутые щеки. И тут я вытаращил глаза: у бабушки Паризиус были голубые волосы Наверное, парикмахер что-то перепутал. Бабушка выглядела перекрашенной, и у нее было плохое настроение. Она даже не захотела взять с собой яиц, хотя бабушка Хабенихт приготовила целую корзину. «Вредно есть слишком много яиц, — заявила бабушка Паризиус, — в них содержится вещество, которое возбуждающе действует на нервы. Нет, спасибо». Она замотала головой и замахала руками.

Дедушка Паризиус ухмыльнулся и спросил, где мои чемоданы. Они стояли под лестницей, но, поскольку мой рот был забит бутербродом и я все еще не мог говорить, я объяснил ему это знаками. Он рассмеялся, блеснув своими золотыми зубами, и дружески шлепнул меня. Дедушка Паризиус — неплохой человек, хотя и хирург.

Тут дедушка Хабенихт сказал, что у него есть противоядие от нервов, и достал с полки бутылку самодельного черносмородинового ликера. В семье все знали, что бабушка Паризиус любит выпить что-нибудь изысканное.

— Нет, нет, большое спасибо, — воскликнула она пронзительным голосом и с такой жадностью уставилась на бутылку, что дедушка Хабенихт тут же скомандовал:

— Лизабет, стаканчики!

Они выпили по маленькой, то есть минимум по три или четыре стаканчика. Бабушка Паризиус то и дело поправляла прическу, и мне показалось, что сейчас у нее перекрасятся и остальные части тела. Однако вместо того, чтобы стать голубой, она покраснела до ушей и развеселилась. Она во что бы то ни стало захотела выпить с бабушкой Хабенихт за примирение и заявила, что пятки у меня были не то чтобы черные, а так, слегка запыленные и что из-за этого не стоило называть ее чокнутой. Боже мой, чего только не наговоришь сгоряча!

Они очень смеялись, и доктор Паризиус сам приготовил себе кофе, а то бабушка слишком жадничала. Мне ужасно нравилось, что старики так дружески болтают между собой: я вдруг почувствовал, что у меня даже перестал болеть живот и что щеки уже не свисают до самых плеч. Я взял у доктора Паризиуса ключ от машины и загрузил свои чемоданы в багажник «гольфа». В самую последнюю очередь я принес из конюшни большую коробку и, пока старики шумели и смеялись на кухне, осторожно поставил ее на заднее сиденье. Я сказал себе: кто так веселится, тот не думает о разлуке. Может быть, все еще уладится.

13

Когда в галерее я продемонстрировал учителю Мельхозе и своим одноклассникам цветы в натуральную величину, совсем как живых навозных мух и голландцев, впечатление было сильное. Один мальчик с соседней парты, его зовут Майк, сделал себе стрижку «ежик», а Аня непременно захотела со мной дружить. На переменах она преследовала меня до самых дальних уголков школьного двора, который, собственно говоря, был не двором, а просто голым бетонным участком. Она липла ко мне со своими тянучками. Учитель Мельхозе неспроста посадил меня с Аней: она должна была положительно влиять на меня на уроках. Но теперь ей захотелось иметь на меня еще больше влияния. Из-за дел, которые я натворил, я не мог сказать ей «проваливай», а должен был разыгрывать из себя паиньку. Короче, я решил морочить ей голову.

Я ей сразу же объявил, что у меня уже есть привязанность. Она даже позавидовала, что я дружу с котом, который таскает мне мышей. Жаль только, что я не умею их жарить.

У Ани маленькие глазки, но теперь, когда она услышала о Мунцо, они у нее стали такие огромные, что я испугался, как бы они не вылезли из орбит. Надо будет поговорить с ней еще о науке или о чем-нибудь в этом роде, подумал я и стал распространяться о природе, о том, как она повсюду разбрасывает свои семена, чтобы размножаться, словом, наговорил ей массу вещей, о которых рассказывал мне отец, когда мы с ним восхищались природным парком в Нирове.

Каштаны скатывают свои плоды по склонам гор, а ива транспортирует их по воде. Природа снабдила ивовые семена маленькими плавучими подушечками.

— Не может быть! — воскликнула Аня.

— Факт. Когда мимо проплывает гусь, семена цепляются за его оперение. Глупый гусь и не подозревает об этом. Он выбирается на берег и отдыхает под солнцем. Там он чистит свои перья и при этом сбрасывает плавучие подушечки на землю. Вот почему ивы растут, где им положено: над прудом или у ручья.

После того как я из вежливости наговорил всякой всячины, Аня вообще не отходила от меня ни на шаг. Она следовала за мной до самой нашей квартиры.

Теперь мама работала только по шесть часов в день. Из любви ко мне, как она утверждала, хотя, мне думается, у нее были перспективы, и она с большим удовольствием занималась бы своей внешней торговлей, чем мной. Конечно, мне нравилось, что после школы она была дома.

В тот день она тоже была дома, когда позвонила Аня. Открыв дверь, мать спросила:

— Вам кого?

Аня объяснила, что зашла за мной, чтобы собирать стеклотару. Мне это страшно не понравилось. Жаль, что нельзя ей сказать: «Проваливай!» Мать спросила, как ее зовут. Аня назвала свое имя, и мать внимательно стала ее разглядывать. Я уже говорил, что у Ани была растрепанная челка, тонкие, как спички, ноги и руки, маленькие глазки и большой нос.

— Какая симпатичная девочка, — сказала мать.

От меня требуют, чтобы я всегда говорил правду. Однако я не стал спорить. Наверное, это дело вкуса, как, например, свинина в кисло-сладком соусе. Мать ее любит, а я терпеть не могу.

Внизу перед домом стояла Анина тачка для вторсырья, и мы двинулись в путь. Сперва у меня не было никакого желания собирать бутылки, но потом мне это понравилось. Аня уже давно живет в новом районе, и ей удалось узнать, в каких домах живут люди искусства. Здесь есть несколько художников, два писателя и три актера. Около их домов всегда полно бутылок. Мы выручили за них довольно приличную сумму. Аня хотела поделить деньги поровну, но я сказал, чтобы она оставила их себе.

Мы купили по мороженому, и мне снова пришлось развлекать ее. Для этого у меня было множество разных историй, и я спросил Аню, что мне ей рассказать.

Ей опять захотелось услышать о том, как природа разбрасывает семена. Ничего нового об этом я рассказать не мог и принялся разглагольствовать о том, что на песчаных горах прудов не бывает, что там, где нет прудов, нет и гусей, а где нет гусей, нет и ивовых семян. Еще я сказал, что плоды каштанов не могут катиться вверх по горе и что там, где нет деревьев, ничего не рассеивается.

Пока я об этом рассказывал, мне пришло в голову, что природе можно помочь и направить ее по нужному пути.

— Давай купим на эти деньги три хвойных деревца и посадим их по углам школьного двора, — предложил я. — Быть может, в них тогда совьют гнезда птицы.

На следующий день Аня так усердно тянула руку, что Мельхозе пришлось вызвать ее, чтобы она успокоилась.

— Я заработала на сборе стеклотары двадцать четыре марки, — сказала Аня.

— Вот это здорово! — воскликнул господин Мельхозе.

— На них я купила три голубых ели и хочу посадить их в нашем школьном дворе. Это мой вклад в программу городского и сельского благоустройства. Сейчас наша школа называется «школа № 12», возможно, когда-нибудь она будет называться «школа у трех елей».

Учитель Мельхозе от восхищения закивал головой и сказал:

— Ты просто молодец, Аня. Ты настоящий гражданин нашего социалистического общества. Записываю тебе в журнал благодарность.

Аня села на место.

Тоже мне лучшая ученица класса, подумал я, недаром я сразу почувствовал к ней неприязнь. Видит, что я наступаю ей на пятки, и решила сделать рывок. Меня бесила ее подлость. Тот, кто так поступает, может и кошку убить. Я посмотрел на нее, как Волк на Красную Шапочку. В этот момент она протянула мне свою липкую тянучку. Я тут же запустил ее в стену.

— Кто это сделал? — спросил учитель.

Пришлось встать и сознаться.

— Жаль, — заметил Мельхозе. — Ты ведь был уже на верном пути.

Мне не оставалось ничего другого, как глупо улыбнуться и сесть на место. Я попытался сделаться совсем тоненьким, чтобы не касаться Ани. Она вся покраснела и принялась с такой настойчивостью тянуть руку, что не вызвать ее было невозможно.

— Это было предложение Рауля, — сказала она. — Половина денег тоже его.

Пришлось принять от нее очередную тянучку. Но ей я все равно никогда не расскажу, почему я остался на второй год.

Когда после каникул я увидел маму, я так обрадовался, что забыл про все страдания из-за совершенного за моей спиной развода. Я был бесконечно счастлив, что она снова рядом со мной.

Поездка заняла довольно много времени. Мы проехали больше двух часов, прежде чем увидели вздымающиеся в небо трубы и шпили большого города. Когда мы проезжали по центру, нас обступили строительные леса и дорожные указатели: объезд. Наконец мы достигли пригорода, он стоял на холме и издали напоминал крепость. Вблизи крепость оказалась высотными домами с многочисленными балконами.

Лифт мне понравился. На десятом этаже мы вышли. Бабушка позвонила. В дверях стояла мать. Она чудесно выглядела и улыбалась. Я прыгнул в расставленные ею руки. Она чуть не опрокинулась, но мне удалось ее удержать. Я стиснул ее так крепко, словно хотел от любви переломать ей все кости, что было совершенно невозможно, потому что у матери впереди имелось довольно много мякоти. От нее хорошо пахло, и она не могла сдержать рыданий. Слегка отстранившись от меня, но не выпуская из рук, она приговаривала:

— Ой, какой большой, какой загорелый, как выгорели волосы!

А я говорил, что она такая милая, такая любимая!

Короче, мы устроили невероятно бурную сцену, а в конце коридора стоял Ленгефельд. Его большая лысина блестела. Он стоял, опустив голову, смотрел на нас снизу вверх и улыбался, как медовый пряник. Мне хотелось сделать матери приятное, я подошел к нему и отвесил поклон. Все мои родственники что-то одобрительно промурлыкали, и Ленгефельд сказал, чтобы я называл его Вольдемаром. На это я только покачал головой. Ну и смешное же имя!

Взрослые взволнованно загудели за моей спиной:

— Он же хочет тебе добра, он не собирается вытеснять отца!

У меня не было желания с первой же минуты вызвать к себе неприязнь, и я поступил так, как советуют иногда доктора: сделал выдох открытым ртом и предложил «большой лысине» называть его дядей. Теперь он покачал головой.

Бабушка Паризиус зашикала:

— Оставьте его, оставьте его!

Она подтолкнула меня к детской комнате, четверо взрослых напирали сзади. Комната была обставлена мебелью, которую я уже видел в универмаге: под сосну, только зеленого цвета. Меня ждал сюрприз: на письменном столе выстроились в ряд миниатюрные модели автомобилей: грузовики, бензовозы и чуть ли не все американские марки от «форда» до «крейслера». Поскольку у меня не было желания кричать «вот здорово!», я брал машинки одну за другой и как можно любезнее улыбался.

Зато бабушка визжала как резаная:

— Нет, Вольдемар, какая щедрость, ребенку можно лишь позавидовать! — Она восхищенно хлопала в ладоши и носилась из одной комнаты в другую. — И стенка во всю ширину комнаты! Выглядит как настоящее красное дерево! Это и есть настоящее? А гардины, а обои! Красное с голубым. Боже мой, сколько вкуса!

Потом они пили кофе с тортом и наперебой о чем-то болтали. Они даже не заметили, что я исчез в детской комнате, так как мне необходимо было урегулировать жизненно важные дела.

Когда старики уехали, меня позвала мать:

— Раульчик, сладкий мой, — прощебетала она нежным голосом, — мы хотим показать тебе город. Собирайся, пожалуйста.

Ну что тут поделаешь! Пришлось задвинуть коробку под кровать.

Центр города оказался довольно симпатичный. Вокруг рыночной площади стояло много новых домов, из них два или три — старых, бил фонтан, как положено. Мы зашли в ресторан. Официанты в зеленых фартуках страшно важничали, хотя у них в меню не было даже шкварок. Пришлось есть цыпленка и следить за тем, чтобы ничего не падало на палас. Я держал куриную ножку обеими руками. Это разрешалось. Зато не разрешалось швырять обглоданные кости через плечо, как я видел в одном фильме про английского короля. Мать сказала, чтобы я не чавкал. А когда официант в зеленом фартуке поинтересовался, понравилась ли мне курица, я честно ответил, что не понравилась.

Мать так и закатила глаза. Ах, до чего же здорово было под кустом бузины в Пелицхофе!

Зато зоопарк в городе был неплохой, жаль только, что там не было кольчатых ужей.

Под конец пришлось снова осматривать новый район. Дома здесь выглядели так же, как и в Хоэнцедлице. Школа тоже была точной копией школы имени Карла Маркса. Я знал наперед, где в ней учительская, где кабинет директора, где туалеты: они во всей ГДР расположены одинаково.

Когда я об этом сказал матери, она вдруг остановилась, прижала к сердцу руки и простонала:

— О боже!

— Что с тобой, золотко? — спросила «большая лысина».

Мать вздохнула и сказала:

— Это все отпуск. Балатон, развод, свадьба, новая квартира, новая работа и стресс… Я забыла записать Раульчика в школу. А завтра начинаются занятия.

«Большая лысина» обняла рукой мать за плечи и заметила:

— Завтра еще будет целый день.

Потом они поцеловались прямо на улице: два уже немолодых человека, один даже без волос. Мне стало неловко, и я не знал, куда деть глаза.

— Вольди, — сказала мать (она действительно так и сказала: «Вольди»), — не забудь, пожалуйста, найти документы для школы.

Он их не нашел. Он не успел этого сделать, потому что, как только мы открыли и закрыли за собой дверь, мать тут же поднесла сложенные руки к губам и вытаращила глаза так, словно обнаружила нечто ужасное: позеленевший труп или еще что-нибудь в этом роде. А это был всего-навсего Мунцо, который высовывал свою толстую морду в щелочку двери детской комнаты и посылал лазерные лучи. Мою мать прямо парализовало.

Потом кот протиснулся в коридор целиком, он был сантиметров сто в длину. Поточив когти передних лап о палас так, что от него полетели клочья, Мунцо прижал голову к ворсу, поднял заднюю часть тела с мощным хвостом и вытянулся на все сто двадцать пять сантиметров. По-видимому, таким дружеским образом он приветствовал мою мать. Она этого не поняла и завизжала как ошпаренная.

Мунцо это так же мало понравилось, как и мне. Он недовольно мяукнул и, лениво переставляя лапы, покачивая из стороны в сторону брюхом, величественно проследовал в гостиную. Желая, как мне кажется, продемонстрировать, что он вовсе не деревенщина и может быстро перестроиться, как в свое время ласточки, перекочевавшие с веток деревьев на телефонные провода, Мунцо одним махом вскочил на шторы и стал на них раскачиваться. К сожалению, материал оказался столь нежным, что на гардинах тотчас появились строчки. Я же говорил, что роскошь ничего не стоит. Но разве кошки в этом виноваты?

Мать наверняка совершила ошибку, запустив в Мунцо сумкой. Он пытался спастись на стенке и сбросил оттуда какой-то хрусталь. Кажется, это были бокалы из зеленого хрусталя — во всяком случае, нечто такое, чем все равно никто не пользуется. Испугавшись звона стекла, он перепрыгнул на цветной телевизор, который стоял на вертящейся подставке. Телевизор завращался. Тут чуть было не вступила в бой «большая лысина».

Я взял кота на руки и, унося его в детскую, чувствовал, как сильно колотится у него сердце.

Мать долго и громко плакала. Я слышал это через стену. Наверное, подумал я, она жалеет, что запустила в кота сумкой, что так визжала и так напугала несчастного Мунцо. Мне стало жаль свою бедную мать. Она всхлипывала и сморкалась, по-видимому в носовой платок, и все время приговаривала:

— Это Хайнер, это отец его надоумил, пьяница и недотепа. В Хоэнцедлице он каждый день загаживал всю квартиру и доводил меня до белого каления своей привычкой выращивать на балконе помидоры и прочую зелень. Он то и дело таскал домой всякую живность, а однажды приволок даже попугая, отвратительное создание, которое чуть не сожрало все бархатные обои. Пришлось эту птицу выбросить в окно. В результате он устраивал скандал за скандалом. И теперь все начинается заново.

Затем последовало троекратное «нужно». Нужно прекратить всякие контакты между мною и Хабенихтами, нужно как следует со мной поговорить, нужно убрать эту проклятую кошку из дома.

Не знаю, понял ли Мунцо все эти «нужна», но на всякий случай я ему шепнул:

— Не бойся, я тебя в обиду не дам.

В ответ Мунцо только еще крепче прижался ко мне.

Потом меня вызвали на допрос. Мать и дяденька с большой лысиной сидели на диване. Тушь на ресницах у матери немного расплылась, в руках она держала мокрый носовой платок и теребила его так, словно хотела разорвать. Рука дяди обвивала плечи матери. Мне не хотелось смотреть на красные от гнева физиономии, и я уставился на кончик своего носа. Возможно, от волнения я здорово косил глазами.

— Во-первых, вот что, — начала «большая лысина». — Мы с твоей матерью поженились. Факты нужно принимать к сведению. Пока что я не требую никаких симпатий, я только требую, чтобы ты считался со мной, как с мужем твоей матери. Слышишь?

Разумеется, я слышал его. Я ведь не глухой. Продолжая рассматривать кончик своего носа, я кивнул.

— А теперь о коте. Его нельзя держать на десятом этаже многоэтажного дома. Если ты умный парень, ты должен это понимать.

— Песку вокруг многоэтажек достаточно, а уж какую-нибудь старую сковородку я раздобуду.

— Раульчик, — простонала мать, — ты же знаешь, я терпеть не могу кошек.

Но ведь она не посчиталась с тем, что я терпеть не могу дяденек с большими лысинами.

— А ты постарайся себя пересилить, ну пожалуйста, — попросил я.

— Вот видишь! — воскликнула мать.

Я увидел, как она вытащила из дорогой диванной обивки шерстяную нитку и стала накручивать на палец.

— Мне хочется, чтобы когда-нибудь ты почувствовал ко мне симпатию, — продолжала «лысина», — но дерзости от тебя я не потерплю.

Я понял, что мне придется убрать из квартиры моего друга Мунцо. Может быть, отдать его кому-нибудь на воспитание? Может, в этом большом городе есть приют для осиротевших кошек? А может быть, дать объявление в газету: «Кот с приятной наружностью и белым кончиком хвоста ищет верную подругу» или еще что-нибудь в этом роде? Для этого нужны деньги, а у меня имелось всего пять марок, которые бабушка Хабенихт сунула мне при отъезде.

Человек, сидевший на диване с моей матерью, сказал, что он не потерпит никакой дерзости. А где тогда моя толстая свинья-копилка? Куда она подевалась, кто ее взял? Мать поднесла к губам кончики пальцев и взглянула на дяденьку, тот в свою очередь посмотрел на нее, потом они оба уставились на меня.

— Ты ведь знаешь, новая детская комната стоила немало денег, — сказала мать. — Нам пришлось потратить и твои сбережения. В твоих же собственных интересах.

— Как! — воскликнул я. — Целых сто двадцать марок?!

— Довольно! — заявила «большая лысина». — Поговорим о кошке. Ей не место в большом городе, ее нужно отправить назад в Пелицхоф. Но завтра везти ее туда некому. Мать утром приступает к новой работе, сам я лечу за границу на закупку апельсинов и оливкового масла, ты отправляешься в школу.

— Можно позвонить отцу. Не пройдет и трех часов, как он на своем мотоцикле сюда прикатит.

— Этот человек никогда не переступит порога моего дома, — закричала мать.

— Ты притащил эту тварь в дом, ты ее и уберешь, — заявила «большая лысина».

Он действительно назвал это милое животное тварью!

— А куда? — спросил я.

— Сразу же за домом начинаются огороды и поля, там масса крыс и мышей, идеальные условия для жизни этого полудикого зверя.

Выгнать Мунцо из дома? Я покачал головой и заревел так, что все лицо стало мокрым от слез. Я кричал, что это подлость.

Тут мать и ее новый муж снова переглянулись, и «большая лысина» заявила, что самое разумное — позвонить ветеринару. Он мог бы усыпить животное самым гуманным образом. Он уже было раскрыл телефонную книгу, и тут я сообразил, что они хотят умертвить моего друга Мунцо, который так часто старался накормить меня мышами.

— Нет, — сказал я. — Лучше я отнесу его вниз и отпущу на все четыре стороны.

Мать тут же вытерла слезы и похвалила меня. Хорошо, когда торжествует благоразумие. А «большая лысина» добавила, что твердость иногда необходима для воспитания.

Мне кажется, они действительно так считали. Мать даже попросила, чтобы я поцеловал ее, но я уклонился от этого, сказав, что я спешу вынести Мунцо из дома. Я хотел сделать это сам.

Я стащил из детской комнаты шерстяное одеяло и, держа на руках Мунцо, спустился на лифте вниз. Чувствовал я себя препаршиво. Не знаю, умеют ли кошки плакать, лично я ревел с колоссальным расходом воды, она лилась у меня из глаз, точно маленький дождик. Мунцо даже насквозь промок.

Мать с ее новым мужем сделали очередную зарубку на моей жизни и причинили мне не меньше боли, чем мой отец Хайнер. Мне кажется, взрослые часто не понимают, сколько боли они причиняют ребенку, требуя от него совершать дурные поступки. При этом они утверждают, что желают ему добра, что это необходимо в целях воспитания и так далее. Может быть, они не имеют представления о добре и зле? Наверное, на свете существуют два взгляда на вещи: взрослый и детский. Мать и ее новый муж считают себя вправе требовать убрать кошку из дома, я же считаю это предательством по отношению к своему другу и подлостью.

Пока мы с Мунцо шли от нашего дома до соседнего, я заметил одну открытую дверь. И тут мне в голову пришла хорошая мысль. Я вспомнил пастора в джинсах, игравшего на старинном органе с львиными головами и с ворочающимися языками. Он как-то рассказал историю об одном египетском правителе, который издал приказ об уничтожении всех новорожденных еврейских мальчиков. Мне кажется, что в те времена евреям приходилось вкалывать не меньше, чем сейчас турецким рабочим на Западе. Однако, несмотря на это, у них появлялось на свет великое множество детей, и фараон не хотел, чтобы в один прекрасный день «иноверцев» в его стране оказалось больше, чем коренных жителей. Наверняка он боялся безработицы и восстаний, поэтому и отдал приказ об уничтожении мальчиков. Мать одного из благородных младенцев посчитала это бесчеловечным и не подчинилась приказу. Вместо того чтобы отдать ребенка в руки палача, она сплела из тростника корзинку, просмолила ее и пустила корзинку в воды Нила. Река оказалась благосклонной к младенцу и вынесла корзинку как раз на то место, куда пришла купаться дочь фараона. В это время она щупала пальцами ног воду, желая определить, достаточно ли та теплая. Заметив в тростнике корзинку, принцесса из любопытства приказала своим служанкам достать ее. В корзинке лежал малыш и хныкал. Принцессе стало его так жалко, что она не отдала его в руки палачу, а выкормила молоком. Так был спасен Моисей, который впоследствии стал настолько знаменитым, что его даже изображали на своих картинах голландцы — правда, с бородой.

У меня не было ни корзинки из тростника, ни смолы, чтобы ее законопатить. Да и реки в новом районе никакой не было. А что касается здешней канализации, я сейчас о ней расскажу.

Большинство туалетов в городе устроены очень сложно и работают с большим расходом воды. Сначала их содержимое через тонкие трубы обильно смывается водой, которая затем по толстым трубам гонит его дальше. В нашем районе проживает примерно шестнадцать тысяч человек. Если каждый спускает воду по пять раз в день, значит, в клозеты выливается примерно 90 тысяч ведер. Это колоссальное количество. По телевизору в «Последних новостях» часто показывают интересные репортажи о наводнениях. Волны уносят с собой чуть ли не целые дома, садовые ограждения, дохлых свиней и массу деревьев. Ну и, конечно, предметы помельче, например доски, кустарники и всякий мусор. Примерно так же функционируют ватерклозеты и канализации. Река пенится от злости, что ей приходится нести на себе всю эту дребедень в море, а море в свою очередь безо всякого мыла, вообще без ничего, отмывается, и ему это дается нелегко, поскольку по рекам сплавляется слишком много всякого хлама, особенно в ненастье. Куда девается содержимое наших туалетов, мне выяснить пока не удалось.

Зато я знаю, куда девается мусор из домов. Мусоропроводы в многоэтажных домах работают почти так же просто, как уборная во дворе у дедушки с бабушкой в Пелицхофе. На каждом этаже имеются отверстия, и туда все выбрасывают. Сила тяжести сама заставляет консервные банки, яичную скорлупу и кофейную гущу падать вниз. Комендант дома рассказывал мне, что мусоропровод засорялся только однажды, когда кто-то из жильцов выбросил в него лыжи. Они не смогли проскочить вниз. Как правило, мусор падает прямо в открытый контейнер, который стоит внизу, а потом его вывозят. В каждом многоэтажном доме в подвале есть помещения для контейнеров, которые в большинстве своем содержатся в чистоте, хотя от них немного воняет. Поэтому дверь контейнерного помещения оставляют открытой, чтобы оно проветривалось. Так я и обнаружил незапертую дверь, а за ней контейнерное помещение и подумал, что, раз она не закрыта, туда спокойно может входить и выходить кошка. Сначала мне не понравилась вонь, но затем я вспомнил о вони навоза в Пелицхофе, к которой Мунцо привык так же, как моя мать к запаху духов.

В помещении было не холодно и, уж конечно, намного суше, чем в Ниле. На полу валялся сломанный стул, который комендант дома, по-видимому, собирался починить. В углу лежал какой-то мусор, и я обнаружил в нем даже небольшой ящичек, его не нужно было смолить, поскольку он находился в довольно сносном состоянии. Я положил туда одеяло, и, чтобы успокоить Мунцо, сказал, что завтра утром зайду к нему, и тогда мы решим, что делать дальше. Нет, я не предам своего друга.

Так и получилось, что мой друг Мунцо долгое время прожил как контейнерная кошка. Мех у него потом свалялся, и от слабости он уже не мог испускать лазерные лучи. А все потому, что не нашлось ни одной принцессы, которая заинтересовалась бы мусорным контейнером, зашла бы к коту и пожалела бы его. Из-за этого ему не удалось прославиться, как Моисею. И все же голландцы рисовали кошек тоже довольно часто. Когда я вернулся домой, «лысина» спросила:

— Ну, где это животное?

— Убежало, — ответил я и показал ему пустые руки.

— Вымой как следует свои лапы, — приказала мать.

14

Первого сентября я с удовольствием сделал бы зарубку на новой двери моей детской комнаты, но не решился, поскольку она была недавно покрашена.

Во-первых, мне никак не удавалось попасть в ванную! Мне это не понравилось. Сначала пошла мыться «лысина», поскольку ей нужно было ехать за границу. Потом на очереди была мать. Из-за такого распорядка семейного совета не получилось. Утром я не любил долго мыться.

За завтраком все спешили. Вольди, «большая лысина», зажав бутерброд зубами, вытянул вперед руки, чтобы мать могла вставить ему запонки. В дверь позвонили — за ним приехала служебная машина. Мы немного опоздали. В спешке искали дорожную сумку, в спешке прощались и целовались. На дух его не переношу — от него несет парфюмерией, как от какой-то дамы. Я помахал ему рукой, он тоже сделал мне ручкой.

— Пока, Рауль. Быть может, в Мадриде куплю тебе классную мини-машинку.

Когда он ушел, мать поднесла к губам сложенные руки, словно опять увидела Мунцо. Но это был всего-навсего заграничный паспорт Вольдемара Ленгефельда. Он выпал у него из куртки. Мать вскочила с места. Придется ей ехать с паспортом за ним в аэропорт, а оттуда — на работу. Я уже большой и наверняка сам смогу добраться до школы.

Она сунула мне направление, его необходимо иметь при переводе в другую школу. Я положил направление в портфель и что есть духу помчался к контейнеру в соседнем доме. Дверь была прикрыта, но оказалась незапертой. Я втянул в себя воздух и чуть не задохнулся от затхлой вони. Позвав Мунцо, я страшно обрадовался, когда его зеленые глаза вдруг вспыхнули в темноте. Я не могу говорить об этом со взрослыми, они меня тут же назвали бы фантазером. Но иногда мне кажется, что кот загипнотизировал меня своими лазерами, поэтому, наверное, я и стал трудным ребенком. Во всяком случае, дяденька с большой лысиной как-то сказал, что сам по себе человек не может быть таким глупым.

Мунцо вышел из темноты, почистил свои когти о мусор и вытянулся на все сто пятьдесят сантиметров. Потом он потерся о мои ноги и так жалобно замяукал, что мне стало его ужасно жалко, как той египетской принцессе малютку Моисея. К счастью, у меня в кармане было пять марок.

— Пошли, — сказал я, — зайдем в универсам, полфунта фарша наверняка заменят тебе пять мышей.

Мы отправились в путь. Было где-то между семью и восьмью часами утра. Старики и старушки совершали свой утренний моцион, выгуливая собак. Если бы собаки ходили в песок, это было бы полезно для гумуса. Собак было много, и все они жили в многоэтажных домах, только маленькую кошку держать там не разрешалось. Я увидел немецкого дога, ростом с пони, овчарку, размером почти с теленка, двух колли, напоминавших красиво завитых оленей, и карликового пинчера, которого, правда, можно было сравнить только с крысой. Владельцы собак тоже глазели на нас с Мунцо. Он вышагивал рядом со мной без всякого поводка с поднятым кверху хвостом, и мне казалось, мы представляли собой прекрасное зрелище.

У входа в универсам висел плакат с изображением собаки, у которой был такой мрачный вид, как у той, что я вывесил на заборе для устрашения оленя. Под изображением стояла надпись: «Мы ждем хозяев снаружи». Я не думал, что собаки умеют читать, и не знал, относится ли этот призыв также и к кошкам. На всякий случай я сказал Мунцо:

— Подожди меня здесь.

Кассирша неприветливо замотала головой, когда я спросил о фарше. До одиннадцати утра продаются только булочки и молоко. Сегодня понедельник.

Через стекло я увидел, что Мунцо копается в мусорной корзине. Мне стало как-то не по себе, и я быстренько поднялся с ним в нашу квартиру и накормил его. Потом мы с ним побежали к контейнеру. Мунцо очень хотелось поиграть со мной, но мне пришлось от этого отказаться. Когда я наконец добрался до школы № 12, во дворе уже никого не было: занятия давно начались.

Что мне оставалось делать? Я походил по двору и, пока огибал школу, пропустил еще один урок. В мыслях я бежал по пустым коридорам и искал табличку с надписью «пятый класс», представляя себе, как осторожно проникну в класс через незакрытую дверь. Все ученики уставятся на меня, и учительница, подняв брови, с удивлением спросит: «В чем дело?» И тут я скажу, что меня зовут Хабенихт и что я немного опоздал, потому что кормил кота. Класс захохочет. Нет, подумал я, лучше приду завтра, а про кошку говорить не буду. Расскажу о разводе родителей, из-за этого, мол, и пропустил день. Тут уж никто смеяться не будет. Развод — дело нешуточное.

На следующий день я решил добавить по случаю развода еще один прогул. Я посадил Мунцо в плетеную сумку, которую стащил из квартиры. Сумка была легкая, с дырочками. Представляю, сколько смолы извела мать Моисея для того, чтобы ее корзинка держалась на плаву.

Затем мы с Мунцо отправились в зоопарк. Профессор Мор иногда выступает по телевидению и очень интересно рассказывает о животных. Он даже приносит с собой в студию кое-кого из них: обезьян, змей или львят, которых он называет «львиными бэби». Случается, что они его кусают, и это выглядит очень забавно. У профессора Мора черные бакенбарды, и он почти такой же красивый, как мой отец. Мне, собственно говоря, его незачем описывать, его и так каждый знает. Я тоже знал его по телепередачам и хотел поговорить с ним насчет Мунцо. Может быть, столь редкостное животное представляет интерес для зоопарка или для науки.

В террариуме я набирался смелости и долго глядел на огромного питона, обвившегося вокруг толстой ветки дерева и свесившего вниз на полуметровой шее свою крошечную головку. Я с удовольствием наблюдал за этой змеей. По-моему, у нее довольно симпатичный взгляд. То же самое можно сказать и о профессоре Море. Он впустил меня в свой кабинет и внимательно смотрел мне в глаза, пока я рассказывал о коте Мунцо.

— Кто любит животных, тот любит и детей и, кроме того, понимает шутки, — сказала секретарша профессора Мора. Она не стала устраивать скандала и дышала не так легкомысленно, как Рози с Безенбергского народного предприятия по откорму скота. Она даже по собственной инициативе угостила меня пепси-колой.

Профессор Мор родом из Веймара. Он признал, что кот Мунцо великолепный экземпляр. Я рассказал ему о Пелицхофе, и он обещал написать обо мне в своей книге, над которой сейчас работает. В ней он обязательно расскажет о том, как я пытался прогнать оленя с помощью плаката, на котором была изображена собака. Мне это не удалось, потому что животные в отличие от людей не реагируют на фотографии. Неудачная попытка представляет интерес для науки. Его книга будет называться: «Злые, как звери?» С вопросительным знаком на конце. Когда на зверей нападают, они защищают свою территорию или своих детенышей с помощью зубов и когтей. Люди думают об этом иначе и считают, что звери агрессивны. Профессор утверждает, что злых животных не бывает, даже крыса и та не злая. Она хитрая и смелая. Крысиный предводитель может весить целый фунт и даже справиться с кошкой. Крысы очень изобретательны. Я рассказал ему о своей бабушке. Она знает, на что способны крысы, чтобы своровать у крестьянина яйца. Одна из крыс ложится на спину, обхватывает яйцо всеми четырьмя лапами, а две другие тащат ее за хвост, словно играют в саночки. Профессор рассмеялся. Все это сказки. На самом деле крыса захватывает яйцо передними лапками и катит его, как мячик, подпрыгивая при этом, словно маленький кенгуру. Иногда она вонзает свои острые зубки в скорлупу и балансирует с яйцом, как эквилибрист в цирке. Это доказано опытами.

К сожалению, у профессора Мора не было ни одного свободного места, зоопарк переполнен кошками. Он посоветовал мне вернуть Мунцо в Пелицхоф. Но как это сделать? Я так долго ждал этого случая, наверное, даже слишком долго. Мне не хочется говорить, сколько именно, поскольку пример мой не из лучших.

Мне никогда не бывало скучно. Вскоре мне удалось разузнать, где живут пожилые владельцы собак. Я звонил в дверь и говорил:

— У нас сегодня отменили два урока. Хотите, я погуляю с вашей собакой?

В большинстве случаев люди соглашались. Таким образом я вошел к ним в доверие. Разумеется, мне пришлось завести календарь, чтобы чего-нибудь не перепутать. Каждые два часа я выгуливал новую собаку и каждый раз придумывал что-нибудь новенькое насчет уроков. За два часа мне, как правило, давали марку. Благодаря этому я быстро наполнил свою новую свинью-копилку. Потом я наладил службу информации, которая также пользовалась немалым успехом. Жильцы называли меня «милым мальчиком», когда я звонил и сообщал им, что на углу продают связки лука, или венгерский виноград, или болгарские помидоры, что в универсам завезли маринованные огурцы из Шпреевальда или пчелиный мед и так далее. Частенько за это меня тоже благодарили маркой.

Вскоре у меня появилось достаточно денег, чтобы прокормить Мунцо и себя: ведь школьного питания я не получал. И хотя из любви к животным мне, к сожалению, приходилось пропускать занятия, я, чтобы не поглупеть, каждый день ходил то в музей, то в картинную галерею, где особенно усердно изучал голландцев.

Мать была занята своим новым мужем, новой квартирой и новой работой, ее это настолько поглощало, что она была рада, когда я не мешал ей и не приставал, а вел себя тихо. Иногда она говорила:

— Ты стал совсем самостоятельным, настоящая маленькая личность.

Мне кажется, Вольди, «большая лысина», что-то подозревал. Однажды он долго смотрел на меня, а потом сказал, что я ему не нравлюсь. Это было взаимно. Я пожал плечами.

— Парень, не осложняй нам жизнь, — сказал он.

Он мне ее тоже не сделал легче, когда разлучил с дедушкой и бабушкой Хабенихт, увел от отца мать и вышвырнул из дома Мунцо. Я уставился на него с таким вызовом, что он покраснел и руки у него задрожали не то от судороги, не то от ярости.

Он расслабился, только когда в комнату впорхнула мать. Она умела так обворожительно хлопать ресницами.

— Ну как дела, красавчики? — прощебетала она.

Я вовсе не нахожу, что «большая лысина» красавец.

Ленгефельд вытер носовым платком свой голый череп, на котором собрались маленькие лужицы пота, и сказал:

— Мальчик неважно выглядит. У него подавленный вид. Наверное, он никак не может освоиться в новой школе.

Я думал, у меня сердце остановится, но мать возразила:

— Да нет там у него никаких проблем.

Ну конечно, какие могут быть проблемы там, куда не ходишь.

Как-то Вольди спросил, не могу ли я сходить с ним в универсам отнести пустые бутылки. Их накопилось великое множество. Мне не хотелось еще больше портить с ним отношения, не хотелось, чтобы он приставал ко мне с новыми вопросами, и я согласился.

Когда мы пришли в магазин, я рассортировал бутылки по размерам и форме прямо в тележке. Это облегчает расфасовку по ящикам и называется рационализацией. Вольди одобрительно кивнул головой.

К сожалению, предварительная сортировка оказалась напрасной. Очередь двигалась очень медленно, так как приемщица, как видно, была слепая. Она ощупывала пальцами каждое бутылочное горлышко. Наконец подошел наш черед.

— Четыре, шесть, восемь, двенадцать, тринадцать… — громко считала приемщица.

— Четырнадцать, — подсказал я.

Пришлось ей считать все заново.

Вольди, «большая лысина» из внешторга, покачал головой.

— Им бы сюда специалиста, как мой отец, — заметил я и рассказал о цирковых номерах, которые он проделывает в своем магазине, и о многом другом.

Когда я отдавал Вольди полученные за бутылки деньги, он сказал:

— Оставь их себе.

Я вежливо поблагодарил его.

По дороге домой Вольди спросил:

— Ты, видно, очень привязан к отцу?

— Очень.

Глаза у меня засияли. Мне кажется, я никогда еще не был с ним столь любезен.

— А знаешь ли ты, что твой отец когда-то держал синицу?

Я прищурил глаза и выдохнул воздух через нос.

— Ты, наверное, тогда был еще слишком маленьким и не помнишь этого, — продолжал Ленгефельд. — Твоя мать говорила, что это была голубая синица с пластмассовым кольцом, на котором полностью был выгравирован адрес.

Ах, да! Теперь я вспомнил. Много лет тому назад, возвращаясь домой, отец нашел птенца, беспомощного и едва оперившегося. Он взял его с собой, принес домой и кормил мучными червями до тех пор, пока птенец не научился летать и не стал ручным. Синица улетала и каждый раз возвращалась на балкон, если ей посвистеть. Это была настоящая сенсация.

— Да, — сказал Вольди. — И, как рассказывала твоя мать, настоящее свинство. Твой отец не обращал никакого внимания на мучных червей, которые прели на солнце и размножались, пока в один прекрасный день, как каша, не расползлись по всему балкону. Однажды вечером, когда твоя уставшая мать вернулась с работы и вошла в квартиру, ей навстречу устремились полчища копошащихся белых червей, перелезших через порог балкона на палас. С тех пор она почувствовала физическое отвращение к увлечениям твоего отца.

Я вспомнил, что у матери тогда случился нервный припадок.

— Одной синице не под силу было справиться со всеми червями, — сказал я. — Зато пара синиц с детенышами пожирают за день целую тысячу червей. Жаль, что на балконе не было гнезда.

— Ты неисправим, — сказала «большая лысина» со смехом. — Горой стоишь за своего отца.

— Я люблю его, — сказал я.

Тут Вольди, выпрямившись, встал передо мной. В обеих руках у него было по сумке, на лысине — берет. Мне показалось, что он не выглядел бы таким безобразным, будь у него хоть капельку побольше волос на голове. Посмотрев на меня глазами таксы, вымаливающей кусочек колбасы, он сказал:

— Мы с твоей матерью любим друг друга. У нас много общих интересов, мы дополняем один другого. Мы можем говорить с ней часами о нашей работе. Мы нужны друг другу, мы друг друга воодушевляем. Поверь мне, я люблю твою мать.

— Я тоже люблю свою мать, — упрямо возразил я.

«Большая лысина» усмехнулась и заявила:

— Наконец-то у нас с тобой появилось хоть что-то общее.

Иногда, несмотря на свои стрессы, мать требовала показать ей тетради. В спешке она не замечала, что я подсовывал ей прошлогодние. «Большая» же «лысина» дарила мне один за другим миниатюрные автомобильчики. За хорошее поведение.

Итак, это было спокойное, хотя и не самое лучшее время в моей жизни. Я так мучился от угрызений совести, что даже мать вскоре спросила, уж не завелись ли у меня глисты?

Со временем я стал известен в новом районе как «выгульщик собак». Ребята все чаще стали дразнить меня и задавать неприятные вопросы.

— Что-то тебя в школе не видно, — спрашивали они. — Разве ты ходишь в другую? В какой класс?

Мунцо, несмотря на фарш, чувствовал себя в качестве контейнерной кошки неважно. Иногда мне казалось, что он на меня обижается. Он очень изменился, и я не мог понять почему.

Однажды, когда я снова собрался идти с ним гулять, я увидел, что у дома № 46 собрался народ. Люди о чем-то взволнованно говорили друг с другом. Я пробрался через толпу и услышал, что в № 46 завелась контейнерная кошка и что это, мол, безобразие. Комендант какое-то время терпел ее, думая, что она будет ловить крыс. Но кошка эта крыс не ловит, а все время проводит в вестибюле, лежит на почтовых ящиках, лентяйка такая. Не дай бог, она бешеная. Недавно она прыгнула на голову почтальонше, пришлось вызывать врача. Собаки тоже из-за нее нервничают. Необходимо принять какие-то меры. Я страшно испугался.

В этот день Вольди, «большая лысина», должен был вернуться из своей очередной заграничной поездки. Мать решила ехать в аэропорт встречать его.

— Собирайся, Раульчик, — сказала она. — Поедем пораньше, посидим в ресторане, поедим мороженого и посмотрим, как взлетают и садятся эти большие птицы.

Ехать мне не хотелось. Я сказался больным и лег в постель. Мать очень удивилась.

— Что-нибудь серьезное? — спросила она.

— Нет, нет, — ответил я.

— Может, отвезти тебя в поликлинику?

— Нет, нет.

Она села на край кровати и приложила руку к моему лбу. Температуры у меня не было. Я взял ее мягкую руку и поцеловал в ладонь. Кажется, я видел это в каком-то фильме, а может быть, мне хотелось показать ей, что я ее люблю. Мать сначала растерялась, потом бросилась мне на шею и стала целовать меня. Немного всплакнув, она сказала:

— Я знаю, мой мальчик, тебе со мной было не всегда легко. Сначала этот развод, потом эти хлопоты. Ты страдаешь от этого. Поверь мне, мы с Хайнером мучили друг друга. Мы были оба виноваты и не виноваты. Он был красивый парень. Я влюбилась в него, когда мне было восемнадцать лет. Моей матери он не нравился. Она так долго говорила мне об этом, что я назло ей вышла за него замуж. Но мы не подходили друг другу и слишком поздно это поняли. Мы оба еще молоды Неужели мы должны страдать друг от друга, обманывать тебя и дурачить себя в течение многих лет?

Да, я знаю, как тяжело лгать изо дня в день. Я уже набрал было воздуху, чтобы во всем признаться, но мать продолжала говорить:

— Расставание было необходимо. А если уж расставаться, то навсегда. Я ненавижу половинчатости. Я живу своей жизнью вместе с тобой, как решил суд, а твой отец пусть живет своей. Если уж что-то обрезать, так до конца. Это решение было столь же правильным, как и второе: запретить коту из Пелицхофа жить в многоэтажном доме.

Я приподнялся на постели и хотел было сказать, что Мунцо живет поблизости и что ему сейчас угрожает опасность.

Мать силой заставила меня лечь снова.

— Успокойся, успокойся, — сказала она, нежно поглаживая мои волосы. — Я тоже еще не совсем свыклась с новой жизнью. И то, что мне это пока удалось, все благодаря тебе, мой мальчик. Это ты мне помог.

Эти слова сразили меня наповал. От неожиданности я позволил ей поцеловать себя еще раз. Потом я повернулся на другой бок и сжался в комок от горя.

Мои родители не раз причиняли мне боль, о чем свидетельствуют мои жизненные зарубки. Но болезненнее всего оказалась похвала моей матери, потому что я ее не заслуживал. Так жить я больше не мог. Что-то должно было произойти.

На другое утро я страшно обрадовался, обнаружив Мунцо. Он действительно возлежал на почтовых ящиках в вестибюле дома № 46. Вид у него был взлохмаченный. Я позвал его, он поднялся с трудом, словно страдал радикулитом, и попытался потянуться. Мне показалось, что Мунцо стал наполовину короче.

Рядом с Мунцо, засунув кулаки в карманы синего рабочего халата, стоял комендант дома. У него были тоненькие обвислые усики, как у Чингисхана. Этого полководца с кривой саблей я как-то видел по телевизору.

— Что у тебя общего с этой кошкой? — коварно спросил комендант.

— Это контейнерная кошка. Ее все знают, — ответил я.

— Я вызвал живодеров, — заявил он.

— Кошка скучает по дому, — заметил я. — А так она вполне нормальная.

Комендант сжал кулаки. Мне показалось, что он собирается запустить в меня связкой ключей, поэтому я схватил Мунцо и бросился наутек.

— Стой, — закричал «Чингисхан», но я давно уже был за углом.

Позднее мать рассказывала, что она ужасно переживала, узнав о пропаже ребенка. Мальчик не пришел ночевать. Что случилось? Куда он запропастился? Никто ничего не знал. Об этом должна знать школа. Может быть, во время урока ему стало плохо. Может, у него аппендицит. Недавно он жаловался на боли в животе. Чего доброго, его отправили в больницу. Нужно было поставить ее об этом в известность.

Могу себе представить, как стучали по асфальту ее туфли на шпильках, когда она бежала в школу. Школа была недалеко, всего через несколько домов. Вот она лавирует между машинами, которые ищут местечко для стоянки, вот переходит на другую сторону улицы. Вбегает в школьный двор и пересекает его одним махом. В рапиде можно было бы увидеть, как покачиваются из стороны в сторону ее волосы, но у нее недаром стрижка «каре», и поэтому, когда она взлетает по лестнице, волосы ложатся на прежнее место, словно их только что причесали.

Она стучится в кабинет к секретарше и спрашивает о Рауле Хабенихте.

— Хабенихт? — переспрашивает секретарша. — У нас нет такого. Это имя я бы запомнила.

— Он должен у вас быть. — Мать встревожена.

Вызывают директора, затем четырех классных руководителей пятых классов, и все они качают головой:

— Хабенихт? У нас такого нет.

Мать взбешена, в этом состоянии она не так красива, как обычно. Ее голос поднимается все выше и выше и звучит пронзительно, ей совсем не до смеха. Она выходит из себя: как можно не знать ее сына, что за школа такая, с педколлективом явно что-то не в порядке, это она сразу заметила. Ни одного приглашения на родительское собрание. Со школьным питанием тоже не все нормально. Ребенок худеет на глазах.

— Минуточку, фрау?..

— Ленгефельд.

— Ах, Ленгефельд? Но вы ищете Хабенихта.

— Я разведена. Однако отношения между отцом и ребенком… я имею в виду, с новым мужем… А собственно, какое вам до этого дело?

Затем следует поход во все четыре пятых класса. Но Хабенихта никто не знает. Мать вытаскивает из сумочки фотографию и показывает ее ребятам.

Это же «выгульщик собак». Кое-кто мальчика знает.

Когда мать сильно пугается, она прижимает руки к сердцу. Я это уже несколько раз видел. И вот она стоит в кабинете директора, которому приходится подставить ей стул, иначе бы она села прямо на пол. Сев на стул, мать стонет:

— Значит, Рауль не сдал направление в школу.

— А почему вы не сделали этого сами?

Могу себе представить, как мать, согнувшись, сидит на стуле. Мне ее ужасно жаль. Тушь на ресницах размазалась. В руках она держит носовой платок и без конца теребит его. Я знаю, что она говорит. Развод, переезд, новая квартира, новый муж, новая работа, новый город, стрессы…

Позднее она мне говорила, что для нее это был настоящий конец света и что, окажись я поблизости, она с горя и от злости дала бы мне оплеуху.

Но сперва она отправилась с «большой лысиной» по домам показывать мою фотографию.

— Я его знаю, — признался комендант дома, смахивающий на Чингисхана. — Он удрал от меня с одной бездомной кошкой.

— С кошкой? Не может этого быть!

— Говорю вам, с кошкой, — настаивал на своем Чингисхан. — Она жила в контейнере. Препротивная тварь. Однажды даже вцепилась в голову почтальонше. Пришлось вызвать живодеров, чтобы отловить ее. Он называл ее Мунцо.

Ленгефельд утверждал, что во всем виновата кошка.

Мне предстояло спасти Мунцо от живодера. Дома в шкафу я взял куртку на теплой подстежке: на улице становилось холодно.

Затем я пересчитал свои деньги, которые хранились за учебниками, где их наверняка никто не стал бы искать. Сумма составляла сто шестьдесят три марки и двадцать пфеннигов. На такие деньги можно было позволить себе и такси. Однако мне нельзя было слишком бросаться в глаза, поэтому я засунул Мунцо в материну большую плетеную сумку и поехал на вокзал автобусом.

У кассы толпилась длинная очередь, и прошло немало времени, пока я подошел к окошечку. Я попросил два билета первого класса до Нигенбурга — для одного ребенка и одной кошки.

Кассирша строго посмотрела на меня:

— Ты что морочишь мне голову!

Я показал ей свой кошелек. Денег у меня было достаточно.

— Сколько тебе лет? — спросила кассирша.

— Уже одиннадцать, — быстро ответил я.

— Пятьдесят процентов, — сказала она.

— А за кошку?

— Ладно, иди с миром.

Ехать на поезде было приятно. Я думал о матери и о «большой лысине». Я представлял себе, как они меня ищут и никак не могут найти, потому что я ехал в вагоне первого класса в Нигенбург и вообще-то был вовсе не мертвым и нечего было из-за этого кому-то переживать.

Сначала я хотел заехать к доктору Паризиусу и попросить его довезти меня до Пелицхофа, но затем мне вовремя пришло в голову, что моя благородная бабушка заставит меня догола раздеться и лезть в ванну. А у меня не было ни малейшего желания принимать ванну с пеной, и поэтому я отправился в Пелицхоф на ближайшем автобусе.

Чем ближе мы подъезжали к деревне, тем легче становилось у меня на душе. Дедушка с бабушкой вызовут отца, и он мне во всем поможет. Мунцо тоже не придется больше скитаться по контейнерам.

Деревья слева и справа от дороги были потрепаны ветром, на них оставалось совсем немного желтых листьев, но мне казалось, что я никогда не видел более красивых деревьев. Вот и территория народного предприятия по откорму скота в Безенберге, а вот силосные башни, выстроившиеся вдоль дороги, словно огромные консервные банки. Сейчас они напоминали башни какого-то сказочного замка.

Мне с трудом удалось дождаться, когда автобус остановится. Схватив плетеную сумку, я быстро выскочил из него и пустился что было духу к самому маленькому домику во всей деревне, где жили дедушка с бабушкой. Домик стоял в конце деревенской улицы, и роднее его для меня не было ничего на свете.

Я открыл плетеную сумку, из нее выскочил Мунцо и, поточив когти передних лап о щебенку, вытянулся примерно на сто сантиметров. Затем он вскочил на садовый забор и стал искусно балансировать по остроконечному штакетнику. Для больной кошки это был довольно мастерский номер. Вскоре Мунцо исчез во дворе, и я услышал, как закудахтали куры.

Из задней двери вышла бабушка, вытерла руку о холщовый фартук и, увидев меня, расплылась в широкой улыбке. Я бросился к ней, по лицу у меня текли слезы Она прижала меня к себе, и мне это было приятно, несмотря на кисловатый запах от ее фартука.

Не успел я ответить ей, откуда я взялся, как она вытянула руку и указала на Мунцо. Он величественно, насколько это возможно для ослабевшего кота, шествовал по двору. Все кошки уселись на задние лапы, а передние аккуратненько поставили перед собой, чтобы, проходя мимо, Мунцо смог их как следует рассмотреть.

— Нет, это просто невероятно! — воскликнула своим зычным голосом бабушка. — Ну и поганец. — Она произнесла это бранное слово с нежностью. — Столько времени пропадал где-то, а теперь вот словно учуял, что ты приехал! А может быть, это ты его?.. Он у тебя, что ли, был, Рауль? — Она потрясла меня за плечо.

Я опустил глаза и уставился на кончик своего носа. Возможно, от смущения я опять косил.

— Есть страшно хочется, — сказал я.

— Тебе повезло! — воскликнула моя бабушка. — Дед как раз жарит шкварки. Заходи давай.

Я им признался во всех своих грехах.

— Но как же случилось, что тебя никто не накрыл? — удивились они.

Пришлось объяснить им и это.

Однажды, когда мои родители уже не любили друг друга и ссорились между собой (я не помню о чем, помню только, что ссора была более жаркой, чем из-за свинины в кисло-сладком соусе или из-за моего воспитания), моя мать крикнула:

— Это все пойдет в твое личное дело!

Личное дело — это, наверное, что-то вроде дневника, куда заносится все, что необходимо знать о сотруднике на работе: день рождения и учеба в школе, степень образования и семейное положение, членство в партии и другое, хорошие дела человека, например когда он активист, и плохие, например развод. У школьника личного дела не бывает, зато у него есть дневник для отметок. Кроме того, ему дается направление для перехода в другую школу. Моя мать получила такое направление и должна была сдать его в большом городе в новую школу, которая выглядит точь-в-точь как моя старая в Хоэнцедлице. Они все построены по типовому проекту. Но когда Вольди забыл свой заграничный паспорт, произошел исключительный случай. Мать бросилась в аэропорт догонять своего рассеянного супруга, предварительно сунув мне в руки направление. Я хранил его очень бережно. Я продемонстрировал им направление, оно выглядело как новенькое.

Из-за этого отрывной листок направления так и не был возвращен школой № 12 в Хоэнцедлиц. Это же ясно. Через какое-то время матери прислали напоминание. Я обнаружил письмо со штампом хоэнцедлицкой школы в почтовом ящике, когда вынимал оттуда газеты Я тут же сообразил, чем мне это грозит. Письмо показалось мне таким тяжелым, что оно как-то само выскользнуло из моих рук и оказалось как раз между стопками старых газет. Я представил себе, как страшно расстроится моя мать, мне стало ее ужасно жаль, глаза у меня затуманились, и я чуть было не разревелся. Я будто ослеп и связал письмо в одну пачку со старыми газетами, которую сдал в макулатуру. За это я получил двадцать пфеннигов, которые так жгли мне тело сквозь карман, что на следующем же углу я купил на них мороженое. Вот так мне и удалось обвести всех вокруг пальца, чего на самом деле, конечно, быть не может.

Бабушка с дедушкой не ругали меня и не жалели, они то и дело качали головой и вздыхали.

Прежде чем идти наверх спать, дедушка сказал:

— Если бы ты прогулял один, два или три дня, я бы еще мог понять. Но ты перегнул палку, вот что самое ужасное.

— Надо вызвать Хайнера, пока не приехали остальные, — сказала бабушка.

Забравшись под одеяло, я почувствовал, что устал как собака. В доме никто не ходил, дерево не скрипело и «не работало», а может, я этого просто не слышал, потому что тут же уснул как убитый. Но посреди ночи мне приснилось, что я непременно должен проснуться. Я ужасно напрягался, чтобы хоть немного приоткрыть налитые свинцом веки, как вдруг увидел за окном в чердачном люке зеленые световые сигналы. Я тотчас догадался, что это вовсе не сигналы из космоса, это мой друг Мунцо снова заработал своими лазерными лучами и заставил меня проснуться.

Выбравшись из постели, я открыл окно. Мунцо просунул свою большую голову через люк и одним прыжком очутился на моей кровати. Разумеется, в зубах у него находилась мышь, которая еще слегка подергивалась. Я так устал, что даже забыл поблагодарить его.

— Ешь ее сам, дружище, — сказал я. — Я не умею жарить мышей.

И я чуть было не уснул сидя.

На следующее утро я сделал последнюю зарубку на балке спальной каморки в Пелицхофе. Это был скверный день, но в конце концов все закончилось, как с тем слугой из сказки братьев Гримм «Принц-лягушонок», когда расколдовали принца: «Генрих, карета трещит!» — «Нет, господин, то железо свищет!» Верный слуга велел сковать свое сердце тремя железными обручами, иначе оно разорвалось бы от горя, когда принца превратили в лягушку. И раздавался треск не от износившейся оси колеса, а от лопнувших на радостях обручей, сдавливавших сердце верного Генриха. Наконец-то он вздохнул свободно.

Примерно так чувствовал себя и я после спасения кота Мунцо.

15

День прошел не так, как я себе представлял. Довольно рано я услышал треск мотоцикла. Это приехал отец. Жаль, что мне не удалось поздороваться с ним с той сердечностью, как я себе это представлял. Дело в том, что сам-то я был голый, а отец в полной экипировке: лето уже прошло, и мы находились не на берегу Большого Пелицкого озера, а на кухне у моей бабушки. Я стоял обеими ногами в железном тазу.

Бабушка обрабатывала меня колючей щеткой. На плите кипела и дымилась в котлах вода, словно предстоял забой свиньи и ее нужно было ошпаривать. Мое белье и одежда висели на веревке, и с них стекала вода. У плиты, работавшей на полную мощность, свернувшись калачиком, спал Мунцо. Я с ног до головы был покрыт мыльной пеной и походил на кисточку для бритья. Поэтому, здороваясь с отцом, я смог только помахать рукой и сказать «привет», отчего тут же во все стороны полетели мыльные пузыри.

Мать как-то говорила, что я стал маленькой личностью. Но если тебе уже одиннадцать, а тебя, как глупенького, все еще моют в тазу, ты начинаешь понимать, что на одну и ту же вещь можно смотреть по-разному. Во всяком случае, ванна с пеной, которой я так боялся, показалась мне не такой страшной, как колючая щетка бабушки Хабенихт. Итак, я помахал рукой и сказал «привет». Подтянув под себя табуретку, отец присел, засунул в рот сигарету и, внимательно посмотрев на меня и на бабушку, покачал головой.

— Удивляешься, что он такой тощий? — спросила бабушка.

— Я удивляюсь на тебя, — ответил отец. Он тоже не понимал, к чему понадобился бабушке весь этот спектакль.

Она объяснила: пусть никто не посмеет сказать, что ребенок у нее ходит с грязными пятками или неухоженный. Затем она спросила о Рози.

Кто такая Рози?

Рози — это подружка отца.

Теперь у меня было такое чувство, будто бабушка вонзила мне шило в бок. Стало быть, отец вовсе не горевал из-за меня, не чувствовал себя одиноким и покинутым, а жил себе с этой красоткой из народного предприятия по откорму скота. Бабушка была от нее в восторге и с удовольствием описывала мне Рози, у которой части тела под блузкой так и рвались на волю. По словам бабушки, Рози была не воображала, как моя мать, и к тому же намного моложе и покладистее. Какое счастье, что у Хайнера развалился брак с такой холодной и расчетливой особой, как эта дочь Паризиусов. И вовремя, а то, чего доброго, моему бедному отцу пришлось бы всю жизнь быть у нее на побегушках и маяться. К тому же у очаровательной подружки отца имелся прелестный ребеночек. Бабушка, правда, считала, что девочка слишком изнежена, зато это такой белокурый ангелочек, что и впрямь заслуживал имя Ангелика.

Я чуть не задохнулся от ревности.

— Не болтай руками, — закричала бабушка, — стой как следует.

В эту секунду перед домом послышались автомобильные гудки, и, судя по звуку, это был «гольф».

Дедушка кормил лошадей. Теперь он ворвался на кухню и сообщил:

— Они приехали.

— Веди их сюда, — приказала бабушка.

Я слышал, как они о чем-то возбужденно говорили в коридоре, потом все ворвались на кухню: женщина с голубыми волосами, другая — с рыжеватыми, стрижкой «каре», один седоватый мужчина, другой — почти без волос. Кухня сразу сделалась перенаселенной. Пришельцы окружили меня, все еще стоявшего в тазу, и протянули ко мне руки ладонями вверх, словно я им должен был что-то подарить. По-видимому, бабушка Хабенихт испугалась, что эти попрошайки могут у меня что-нибудь отнять. С недовольной миной она смешала в ведре ледяную колодезную воду с остатками теплой воды и вылила все эти десять литров мне на голову. Кухню залил бурный поток. Женщины и их мужья с криком отскочили в сторону, я фыркнул, а бабушка рявкнула, чтобы мы вели себя как следует. Потом она бросила мне полотенце.

Обе четы — Паризиусы и Ленгефельды, — перебивая друг друга, что-то кричали. Я смог разобрать только отдельные слова: «позор», «слава богу», «такое счастье», «такое несчастье» и «надрать задницу». Тут они снова попытались схватить меня всеми своими восьмью руками.

— Мальчик останется здесь! — крикнула бабушка Хабенихт и уставилась на бабушку Паризиус. — У мальчика нет с собой даже одежды.

Затем она ткнула пальцем в сторону веревки над плитой, посмотрите, мол, в каком состоянии его белье. Нет, она никого не обвиняет, тут она исподлобья взглянула на мою мать и проговорила голосом волка, обожравшегося козлятами, что ей пришлось стирать мою одежду при девяноста градусах (наверное, это было совсем плохо). Пока вещи не высохнут, пусть все ждут в комнате.

— Неслыханно! — воскликнула бабушка Паризиус.

Мне показалось, что обе бабушки дышали, как кузнечные мехи, во всяком случае, они издавали какое-то шипение. У матери были мокрые глаза. Вольди, «большая лысина», пожимал плечами, а доктор Паризиус воздевал кверху руки: мол, если иначе нельзя, пожалуйста. Поскольку сбежавший ребенок находится в руках Хабенихтов, у них все преимущества и они могут диктовать свои условия.

Я видел, как отец хотел подать матери руку, но она откинула голову назад и взмахнула своей стрижкой, сделав вид, что не заметила протянутой руки, и, глядя прямо перед собой, вслед за другими прошествовала мимо отца в комнату.

Прошло какое-то время, прежде чем все расселись за прямоугольным столом. С широких краев стола напротив своих мужей сидели женщины, отец сел с узкого края, а я, закутавшись в одеяло, примостился с противоположной стороны. Я не смел никому смотреть в глаза и уставился на висевшую над диваном картину. На ней был нарисован старик лесничий с белой бородой и с ружьем на плече. Он грозил кулаком какой-то влюбленной парочке, которая в обнимку шла по местности и, видно, так громко болтала и смеялась, что спугнула косулю. Косуля исчезала в кустарнике с левой стороны картины. Лесничему не удалось сделать выстрел, и поэтому он грозил парочке кулаком.

За столом мои родственники стали запугивать друг друга взглядами и словами. Одни утверждали, что случай этот криминальный, другие соглашались и говорили, что в дело должен вмешаться прокурор. Одни кричали, что ребенок должен поехать с ними, другие заявляли, что он должен остаться здесь. Все это продолжалось до тех пор, пока дверь комнаты не заскрипела и на пороге не появился Мунцо. Одним прыжком он вскочил ко мне на колени. Мне показалось, что кот оглядел всех по очереди и утихомирил присутствующих с помощью лазерных лучей, во всяком случае, наступила тишина.

Потом со своего места поднялась бабушка Хабенихт и встала за моей спиной. Когда-то она играла в художественной самодеятельности, да и теперь еще любила устраивать сцены. Одним движением она, словно фокусник, сорвала с меня одеяло. Теперь меня грел только кот. Пусть каждый убедится собственными глазами, заявила бабушка, что этот несчастный ребенок, ее единственный внук, страдает от истощения. В доказательство она принялась громко пересчитывать мои ребра. Не помню, сколько она их там насчитала. Мунцо спрыгнул с меня, и я прикрылся рукой, стесняясь своей наготы.

— Веди себя как следует, — прикрикнула на меня бабушка Хабенихт.

Потом она заявила, что связываться с отделом социального обеспечения или с окружными властями нет смысла. Даже медсестра деревенской больницы и та могла бы засвидетельствовать, что фрау Ленгефельд потеряла всякое право на воспитание ребенка. Меня следует передать отцу, с тем чтобы я ходил в школу в Пелицхофе. Домик они надстроят, в этом нет проблемы, кредиты сейчас выдаются на выгодных условиях, мать будет платить неплохие алименты, из которых можно будет погашать проценты за кредит. Бабушка была в ударе, она говорила и говорила.

Мать сжалась в комок и заплакала.

— Тебе следовало сокрушаться два месяца тому назад, Карола, — высокомерно проговорила бабушка Хабенихт. — Теперь слишком поздно.

Тут вскочил доктор Паризиус и властно подошел к бабушке Хабенихт. Та окинула его сердитым взглядом. Доктор Паризиус поднял для пущей важности на лоб очки и стал рассматривать бабушку в упор. Затем он сказал:

— Разреши-ка, пожалуйста, Лизабет, — и обхватил руками ее шею, надавив при этом большим пальцем на хрящ.

Этот прием я как-то видел в одном фильме по телевизору, женщина не могла оказать ни малейшего сопротивления своему душителю. Сцена была захватывающей. Мне кажется, все затаили дыхание, пока наконец дедушка Паризиус не объявил:

— У тебя щитовидка, Лизабет. С этим не шутят.

— Ну вот еще! — воскликнула бабушка Хабенихт. Она разозлилась, но немного отступила назад. Кажется, она почувствовала в себе какую-то неуверенность.

— А потом, это прискорбное искривление левого бедра, — продолжал доктор Паризиус.

— Искривление, искривление! — сердито воскликнула бабушка.

Когда я отвечаю таким образом, родители утверждают, что я грубиян.

— От тяжелой работы, — заметил доктор Паризиус. — И неудивительно. Тебе нужно обратиться к ортопеду, пока еще не поздно. Я устрою тебе консультацию.

Бабушка от страха повалилась на стул, а потом случилось то, что бывает с ней только во сне: она замолчала.

Дедушка Паризиус взял одеяло и закутал меня.

— Еще не хватало, чтобы мальчонка подхватил воспаление легких, — сказал он.

Он назвал меня мальчонкой, и в этом слове не было ничего сердитого.

— Разве мы не можем вести себя как серьезные люди, — спросил доктор Паризиус. — Давайте попробуем вместе найти какое-то решение. То, что случилось, — это, конечно, плохо. И ты, Карола, несешь большую долю вины.

Мать всхлипнула.

— Возможно, — продолжал мой дедушка Паризиус, — очень возможно, что мальчику будет лучше остаться в Пелицхофе, где за ним будет присматривать отец.

— Что ты говоришь, что ты говоришь!

— Прекрати квакать, — одернул доктор Паризиус свою супругу.

Мне показалось, что сегодня он выражался особенно четко. Бабушка Паризиус широко разинула рот, словно собиралась выдуть в замерзшем стекле глазок.

— Итак, — сказал дедушка Паризиус, — я согласен оставить мальчика у отца. Моя жена — тоже. А ты, Карола?

Мать всхлипнула. Мне стало ее ужасно жаль, и я вдруг испугался. Я подумал о бабушкиной колючей мочалке и об отцовской возлюбленной. Я бы с удовольствием вернулся к отцу, но он явно захочет навязать мне свою Рози в качестве новой мамаши. Но у Рози из народного предприятия по откорму скота уже есть ребенок, чудо-ангелочек Ангелика. Об этом сообщила бабушка Хабенихт. У меня же стрижка «ежик», я ношу стальные очки и, быть может, не понравлюсь подружке отца. Конечно, это правда, что дышит она ужасно заманчиво и эффектно, потому что у нее такая узкая блузка. Отцу то и дело будет хотеться ее целовать, и я ему буду мешать. Куда мне тогда деваться? Передвижная киноустановка в Пелицхоф уже не приезжает, и кафе-мороженого здесь нет. Еще, чего доброго, придется скитаться с чудо-ангелочком за руку по окрестностям. Нет, лучше уж пусть будет «Плоскостопный на Ниле».

— Успокойся, — сказал Ленгефельд, обращаясь к моей матери. — Я тоже пытался подкупить мальчишку мини-машинками и привлечь на свою сторону. Это было ошибкой.

Мать не успокаивалась. Я заметил, что каждый раз, когда дело идет о чем-то важном для нее, она держит на коленях мокрый носовой платок и обеими руками теребит его. Сейчас это выглядело так, словно она хотела его разорвать. Она проговорила жалобным голосом, что глубоко сожалеет о своих упущениях, о моей худобе и обещает исправиться, обещает чаще готовить, например свинину в кисло-сладком соусе.

— Только не свинину! — воскликнул Ленгефельд. — Нельзя же каждое воскресенье есть по-азиатски.

Не знаю, как это произошло, но Вольди, «большая лысина», стал мне вдруг намного симпатичнее.

— Ну так что же мы решим? — вопросил доктор Паризиус.

Отец и дедушка Хабенихт до сих пор не произнесли ни слова. Наконец дедушка встал.

— Ты куда? — крикнула бабушка. У нее снова прорезался голос.

— У нас гости, — сказал дедушка. — Пойду принесу ежевичный ликер. А то мы слишком уж трезвые и деловые. Лизабет, давай стаканы.

Отец подошел к комоду и принялся в нем что-то искать. Наконец он вытащил тренировочные брюки и свитер. Он стащил с меня одеяло и протянул мне брюки. Я влез в них, надел свитер и прыгнул отцу на шею: по-настоящему-то мы с ним еще не поздоровались.

Мать отодвинула стул и с трудом, словно у нее болело все тело, поднялась с места. Я испугался, что она уйдет от меня в таком печальном настроении, и прыгнул также и на нее. Мать прижала меня к себе, и на глазах у нее появились слезы.

Тут отец сказал:

— Мне кажется, мальчик должен остаться с матерью. Я пойду на это, если ты, Карола, откажешься от своего упрямства и позволишь ребенку ездить на каникулы в Пелицхоф и видеться со мной, когда он этого пожелает.

Мать долго-долго смотрела на отца. Не знаю почему. Может быть, она увидела, какой он красивый мужчина, а может, ей вспомнилось, что он никогда не раздражался из-за свинины в кисло-сладком соусе, и, наверное, ей стало жаль, что она вышла замуж за Вольди, «большую лысину». Она легонько отстранила меня и сказала:

— Я согласна.

— Ну тогда давай руку! — сказал отец.

Это было очень здорово, когда родители пожали друг другу руки.

И вот я сижу среди мелюзги. Я выше их на целую голову. Я пытаюсь загладить свои ошибки. Во всяком случае, учитель Мельхозе говорит, что у меня это получается.

И немудрено, ведь многое мне приходится делать во второй раз. Часто я знаю уже наперед, как решается та или иная задачка. А когда мне скучно, я не только смотрю на ласточек, проплывающих перед окном и поднимающихся на двадцатый этаж противоположного дома, где они выкармливают уже второй выводок, но и поднимаю руку, задаю вопросы, спорю. Некоторым учителям это не нравится, поскольку это не входит в план занятий, однако Мельхозе говорит, что это обогащает занятия. Мне кажется, он меня любит, да и ребята в классе меня тоже любят. Уже пять из них сделали себе стрижку «ежик». Судя по этому, я для них являюсь примером, и я с большим удовольствием хожу теперь в школу.

Когда на перемене Аня на своих тонюсеньких ножках подкатывает в угол школьного двора, вокруг меня стоит уже с полдюжины одноклассников, и она с досадой забрасывает свои тоненькие косички за спину. Поскольку я уже познакомил ребят с натюрмортами, навозными мухами и голландцами, я рассказываю им о Пелицхофе. Даже у профессора Мора в зоопарке олень не прогуливается с кошкой, держа в зубах красную розу. В моем классе нет ни одного ученика, который наблюдал бы из уборной погоню змеи за лягушками, поскольку в большом городе нет туалетов с широкими щелями. Я единственный в классе ученик, выкормивший гусеницами капустницы и приручивший паука-крестовика, который стал таким жирным и неповоротливым, что пал жертвой краснохвоста. В городе пауков редко увидишь, поскольку все здесь помешаны на чистоте.

Однажды на пригорке перед новым районом я нашел голубой цветок. Я сорвал его и показал ребятам. Этот цветок называется цикорием. Кое-кто из ребят уже встречал подобный цветок, но никто не знал, что корни цветка можно высушить, смолоть и смешать с солодовым кофе, как это делали в молодости мои бабушка с дедушкой. Крестьяне-бедняки были очень экономными. Это теперь люди пьют так много кофе, что за кофейными зернами приходится отправлять многочисленные суда через океан к берегам Африки или Южной Америки. Наверняка никто и не знает, что цикорий с голубым цветком растет у нас на песчаных косогорах. Аня так громко защелкала пальцами, что пришлось дать ей слово. Она сказала, что нехорошо рассказывать такие интересные вещи только в узком кругу, что я должен проявить себя на уроке в присутствии учителя. Тогда будет ясно, сочиняю я или говорю правду.

Что ж, я согласен.

На очередном уроке природоведения я попросил учителя Мельхозе рассказать, как крысы воруют яйца. В классе раздался хохот. Когда же я по-научному объяснил про прыжки кенгуру, ребята развеселились еще больше. Даже учитель Мельхозе стал вытирать глаза.

— Забавно, — сказал он. — У тебя наверняка есть еще кое-что в этом роде.

— Почему некоторые дождевые черви имеют кольца, напоминающие обручальные? — спросил я.

Класс замер в ожидании, учитель Мельхозе засмущался. Он не рыбак и поэтому не имеет никакого отношения к червям. Однако мой дедушка, человек, близкий к природе, рассказывал, что это связано с оплодотворением. Как это делается, я, правда, сказать не могу. Может быть, они в темноте на влажном лугу завязывают узлы или что-нибудь в этом роде. Но несколько раз я наблюдал, как мой друг Мунцо обходится со своими подружками. Об этом я и рассказал, добавив, что все это выглядит довольно мило. А все рассказы об аистах, которые якобы приносят детей, не что иное, как выдумка.

Это сложная тема. Наверное, поэтому мой доклад не очень удался. Аня опять отодвинулась от меня, а Мельхозе заметил, что на сей раз я не столько обогатил урок, сколько развеселил слушателей.

— Садись, — сказал он.

Я продолжал стоять.

— Раз уж мы коснулись такой деликатной темы, — сказал я, — и раз уж мы все подружились, то мне кажется… — Тут я замялся и от смущения надул щеки.

— Продолжай, — попросил учитель Мельхозе. — Что тебе кажется?

Мне казалось, я должен еще кое-что объяснить… Должен сказать, по какой причине я остался на второй год в четвертом классе. Да, я думал… Я часто над этим думал. Кто виноват в этом: отец, мать или Вольди, «большая лысина»? Каждый из них нанес мне жизненную зарубку. Была ли виновата в этом любовь к животным, мой друг Мунцо, который заколдовал меня своими лазерными лучами? А может быть, во всем виноват я сам?

— Пусть все знают, — сказал я. — Я остался на второй год, потому что был лгуном и прогульщиком.

Я посмотрел на своих одноклассников. У них вытянулись лица, кое-кто отвел глаза в сторону, некоторые уставились в потолок. Странно, мои веселые истории им нравятся, а вот правду слушать они не любят.

— Молодец, — похвалил меня учитель Мельхозе. — Садись на место. Урок продолжается.

HELMUT SAKOWSKI Wie brate ich eine Maus © Verlag Neues Leben, Berlin 1987

 

Петер Хакс

МИЛЕНА В ПТИЧЬЕМ ГНЕЗДЕ

© Перевод. Е. Михелевич

 

Глава первая

СЛУЧАЙ НА КОНЕЧНОЙ ОСТАНОВКЕ ТРАМВАЯ

На конечной остановке из вагона вышло лишь несколько пассажиров.

Среди них был некий молодой человек с русыми волосами и приятным, но строгим лицом. Держа в руке портфель, он бодро зашагал по улице в том же направлении, в каком до того ехал на трамвае.

Вдруг он заметил, что на противоположной стороне улицы ему навстречу движется группа людей. Тут были и мужчины, и женщины, и дети. Даже несколько автомашин, которым явно некуда было спешить, со скоростью пешехода ехали вдоль тротуара.

Толпа росла на глазах.

Предметом всеобщего внимания являлся пожилой господин, спокойно шествовавший впереди толпы, как будто все происходящее не имело к нему никакого отношения. Но его одежда и впрямь ничуть не напоминала ту, что носят обычно пожилые мужчины.

На голое тело была накинута темно-серая хламида, ниспадавшая до щиколоток; хламида имела вырез на груди и бретельки на плечах. В сущности, приходится признать: он шествовал в одной рубашке.

Подол этой рубашки он сгреб в кулак, так что на животе образовалось нечто вроде сумки. В ней лежали всевозможные овощи и фрукты. Кроме того, через плечо у него был перекинут мешок и висел на веревочке садовый ножик.

На лице его выделялся высокий умный лоб и большие красивые глаза. Волосы и бородка были коротко подстрижены и топорщились. На правом плече, прямо под ухом, примостилась серая птичка — Мухоловка. Из-под клюва у птички тоже торчали щетинки.

Молодой человек с портфелем помахал рукой пожилому господину в рубашке, но тот его, по-видимому, не заметил. Тогда молодой человек перебежал через мостовую и зашагал рядом.

— Вышли прогуляться? — спросил он озабоченно.

— Прошу вас, не заговаривайте со мной, — едва шевеля губами, ответил странно одетый господин. — Я хочу уехать как можно более незаметно и, уж во всяком случае, не привлекать особого внимания. А лучше всего, если бы о моем отъезде никто ничего не узнал.

— Тю-тю, ищи-свищи! — подтвердила Мухоловка.

— А ты помалкивай, — сказал птичке молодой человек и продолжал вышагивать рядом.

В эту минуту толпа настигла их и стала наседать.

Человек в рубашке сунул руку в подобие сумки, болтавшейся у него на животе, и бросил под ноги толпе несколько кочанов капусты и пучок алых роз. Люди бросились подбирать нежданные дары. Женщины ухватили кочаны, мужчины — розы. Потом мужчины преподнесли розы женщинам, так что тем досталось и то и другое.

— Толково придумано, — сказал молодой человек. — Теперь вы от них отделались.

— От них, но не от вас, — возразила Мухоловка.

— Я должен его защищать, — настаивал молодой человек.

— Я и сам сумею себя защитить, — ввернул пожилой господин. — Правда, если вы так назойливо будете меня сопровождать, мне не удастся ускользнуть от внимания публики.

Но публика уже подобрала с земли все кочаны и все розы и опять стала настигать их.

— Ну, как же вы теперь защититесь? — спросил молодой человек.

— А вот как, — спокойно возразил пожилой.

Он сунул руку в висевший на плече мешок, вынул из него пригоршню семян и одним ловким движением швырнул их поперек тротуара и мостовой.

В тот же миг сквозь асфальт проклюнулись тоненькие зеленые росточки. Они на глазах стали тянуться вверх, и уже через несколько секунд улицу перегораживала цветочная грядка — сплошь анютины глазки, аккуратно окаймленные с обеих сторон красными фуксиями.

Толпа попятилась. Прохода сквозь цветник не было. И водители машин, ехавших по улице, завидев цветы, решали, что попали в тупик, и разворачивались в поисках объезда.

— Надолго ли этого хватит? — спросил молодой человек пожилого.

— Для моих целей вполне достаточно, — возразил тот.

Он с поразительной быстротой пересек мостовую и успел вскочить в трамвай, который как раз звонил во все звонки, собираясь трогаться в обратный путь, то есть в центр города.

«Весьма странно он себя ведет, — подумал молодой человек, озадаченный таким поворотом дела. — Прыгает в тронувшийся трамвай; никогда бы не поверил, что он на такое способен».

Молодой человек повернул назад, одним прыжком перемахнул через анютины глазки вкупе с фуксиями и направился в ту сторону, в какую двигался до всех этих событий.

Через некоторое время он подошел к решетчатым воротам сада. Войдя внутрь, он зашагал по мощеной дорожке. Булыжники кое-где поросли мхом, в особенности там, где дорожка затенялась пышно разросшимся кустом.

Посреди дорожки разлегся толстый черный пинчер. Он крепко спал. Но когда молодой человек перешагнул через него, обрубок хвоста сам собой задергался в знак приветствия.

— Приятно, что ты рад, — сказал молодой человек.

— Чему это я должен радоваться? — брюзгливо спросил пес.

— Ну хотя бы тому, что я вернулся домой, — ответил молодой человек.

— Разве вы не видите, что я сплю? — спросил пес.

— Я вижу, что ты виляешь хвостом, — сказал молодой человек.

— Пусть так, — возразил пес. — Я даже готов признать этот факт. Но точнее было бы сказать: хвост виляет. А я, как законченное целое, сплю и превыше всего ценю самое возможность поспать. Так что в данный момент у меня просто нет времени радоваться. Кстати, вы принесли мне косточку?

— Потерпишь, — ответил молодой человек.

— Просто диву даюсь, — пробормотал пес, — неужели вы так никогда и не начнете понимать толк в том, что в жизни по-настоящему важно.

В эту минуту с боковой тропинки на мощеную дорожку выбежала очаровательная босая девушка с корзиной цветов.

Платье девушки развевалось, легкие белокурые пряди летели за ней по воздуху. Фигурка у нее была изящная, ноги длинные, и только задик был, пожалуй, чуть толстоват. Девушка поднялась на цыпочки, обеими руками обвила шею молодого человека и осыпала его лицо поцелуями.

Получив наконец возможность говорить, молодой человек спросил:

— Кто-нибудь пригласил овцу? Надо же в конце концов привести газон в порядок.

— Думаю, да, — ответила девушка.

— Кто именно?

— Насколько я знаю, Французская Белочка, — ответила девушка как-то неуверенно. — Что будем делать нынче вечером? Ты, наверное, ужасно устал. Неужели настолько, что не в силах даже меня поцеловать? Кстати, не мог бы ты взять у меня корзинку?

Молодой человек взял ее корзинку. А девушка опять повисла у него на шее и принялась целовать его, перемежая поцелуи множеством ласковых слов, из которых лишь некоторые складывались в законченные фразы; но все они, как законченные, так и незаконченные, в сущности, не имели ровно никакого смысла.

А молодой человек стоял недвижно, как истукан, понуро склонив голову.

— Все-таки это несправедливо, — наконец взмолился он. — Если у меня в одной руке корзинка, а в другой портфель, как же мне обороняться?

— Ничего тут нет несправедливого, — возразила девушка. — Разве кто-нибудь требует, чтобы ты оборонялся?

Не отрывая своих губ от его рта, девушка слегка подалась вбок, и так, слившись в бесконечно долгом поцелуе, они и вошли в благоухающий сад.

Пес недовольно поплелся вслед за ними.

— Чмок да чмок, — передразнил он их. — Смотреть противно.

 

Глава вторая

ЖАБА В ПТИЧЬЕЙ КУПАЛЬНЕ

Молодой человек носил имя Добриэль, девушку звали Милена. Пес, если хотел, отзывался на кличку Каспер. Они жили втроем в этом огромном саду, называвшемся также Богов Сад.

Добриэль обитал в перевернутом вверх дном цветочном горшке, у которого с краю один черепок был отбит и вновь приставлен, — он служил дверью. Милена жила неподалеку от него в заброшенном птичьем гнезде.

К Богову Саду примыкал другой сад, отделенный от первого лишь живой изгородью из буков; он был до того запущен, что в него даже никто не заглядывал. Это был не сад, а стыд и позор. Официально он назывался Гадкий Сад. Но все именовали его не иначе как Гадюшник. Владычествовала в нем злая фея Медведка по имени Грызля.

А огромным садом, где жили Добриэль и Милена, управлял мудрый Садовый Бог, в любую погоду и в любое время года неизменно возвышавшийся на своем постаменте. Поэтому в Боговом Саду жизнь протекала разумно и ладно.

— Подумай только, — сказал молодой человек, положив на место портфель и кинув косточку псу, — подумай только, наш Садовый Бог сбежал — уехал в город.

— Неужто? — удивилась Милена. — А как мы с тобой проведем сегодняшний вечер?

— Погуляем по саду, — решил Добриэль, и поскольку Милене хотелось того же, она сразу согласилась и взяла молодого человека под руку.

Они вышли из своего крошечного дворика, мощенного булыжником, и направились в ту часть сада, где раскинулся залитый солнцем Французский Парк — прямые аллеи посыпаны гравием и обрамлены аккуратно подстриженными деревьями. Все здесь дышало покоем и изысканным вкусом. Красные дорожки сходились к мраморному постаменту, на котором всегда стоял Садовый Бог. Но сейчас постамент был пуст.

— В самом деле! — удивленно воскликнула Милена. — Его нет.

Они пошли дальше и попали в Английский Парк. Он представлял собой просторную лужайку, по которой тут и там были разбросаны группы могучих деревьев и декоративных кустов — цветущих или разнящихся цветом листьев.

— Но трава слишком отросла, — заметил Добриэль. — Значит, овцы все же не было.

— Трава выросла как раз настолько, чтобы в ней было уютно целоваться, — возразила Милена. Она осторожненько приподняла сзади подол платья, опустилась на траву и потянула Добриэля к себе.

Они возлежали под алтеем, осыпанным голубыми граммофончиками, и целовались в свое удовольствие.

Но вдруг Добриэль спросил:

— Что ты имела в виду, говоря «в самом деле»?

— Что-что? — изумленно переспросила Милена.

— Ну, ты сказала «в самом деле, его нет», когда мы проходили мимо постамента. Что ты имела в виду?

— Что его нет, — ответила Милена.

— Но ведь об этом ты уже слышала от меня, — удивился Добриэль.

— А теперь и увидела, — спокойно возразила Милена.

— Мне кажется, однако, — сказал Добриэль ворчливо, — это сообщение о чем бы то ни было, услышанное тобой от меня, по крайней мере столь же достоверно, как то, что ты увидишь собственными глазами. Так что твои слова были абсолютно лишними.

— Но ведь и неправильными их не назовешь, — опять возразила Милена.

— Наверное, было бы совсем неплохо иметь настоящего друга, — словно думая вслух, вдруг произнес Добриэль.

— Тебе не нравится, что я не парень, а девушка? — немного забеспокоилась Милена.

— Глупый вопрос! — воскликнул Добриэль уже раздраженно.

— Не вижу в нем ничего глупого, — прошептала Милена.

И по ее щекам ручьем покатились слезы.

— С любимой не ссорятся, — выдавила она сквозь плач. — Это лишнее. Ее просто любят, и все.

— Но ведь ты — мое сокровище, — заверил ее Добриэль.

— Нет, — всхлипнула Милена. — Тебе больше нужен друг, чем я, потому что я глупая и верю своим глазам и говорю слишком много, и я больше не буду твоим сокровищем, если мы сейчас же не пойдем купаться.

— В таком случае, — заявил Добриэль, — лучше уж пойдем искупаемся.

И с этой целью они направились в Огород.

Огород имел форму четырехугольника, в котором прямые и изогнутые грядки образовывали узор, напоминающий извивы линий на доске при игре в мюле. На одних грядках росли овощи всех видов, на других — цветы всех оттенков.

Середину Огорода занимала совершенно круглая грядка, в центре которой на бронзовой ножке возвышалась бронзовая чаша. И чаша, и ножка были разукрашены резными листьями. Это и была птичья купальня.

Милена ловко вскарабкалась на чашу, приподняла сзади подол, уселась на резной край и принялась болтать ногами в теплой воде на дне чаши.

— Странные все же существа девушки, — заметил Добриэль. — Почему-то всегда поднимают подол. Перед тем как на что-нибудь сесть.

— Просто не хотят запачкать платье, — откликнулась Милена. — А трусики легко постирать.

— Тогда нам, мужчинам, — поддел ее Добриэль, — следовало бы каждый раз снимать штаны.

— На твоем месте я бы именно так и поступила, — заметила Милена.

Эта мысль пришлась Добриэлю весьма кстати.

Он тут же скинул с себя штаны и во всю длину растянулся на дне купальни — тело в воде, голова на коленях Милены, а пятки — на металлической выпуклости, слегка торчавшей из воды в самой середине купальни.

Прикрыв веки, они всем телом ощущали воду, воздух и солнце, и на душе у них было легко и радостно. Вдруг совсем рядом кто-то окликнул их грубым голосом:

— Эй, вы!

Они разом открыли глаза. В воде купальни сидела зеленая Жаба. Жаба про квакала:

— Вам нельзя здесь купаться.

— Очень жаль, — откликнулся Добриэль. — А почему?

— Запрещено, — ответила Жаба.

— Извините, пожалуйста, — сказала Милена. — А мы и не знали.

— Не знали! — передразнила ее Жаба. — Каждому ясно, что это — купальня для птиц. А разве вы птицы?

— Кажется, нет, — заметила Милена. — Но ведь и вы, сдается мне, не птица?

— Это не имеет отношения к делу, — отрезала Жаба. — Сейчас речь о вас.

— А почему речь сейчас о нас? — спросила Милена.

— Потому что я первая подняла этот вопрос, — ответила Жаба.

— Видите ли, — примирительно заметила Милена, — в конце концов, я ведь и живу в птичьем гнезде.

— Вот как? — деланно удивилась Жаба. Но тут же нашлась: — Тогда вам давно уже полагается быть дома и насиживать яйца.

От этого совета Добриэль с Миленой расхохотались так, что долго не могли успокоиться.

— Ну, не чудесно ли мы провели вечер в саду? — сказали они друг другу.

Добриэль поцеловал Милену на ночь в лобик и, может быть, даже не один раз. После чего они разошлись по домам — она побежала в свое гнездышко, он зашагал к цветочному горшку. Но едва прилег, как услышал песенку. Пела ее Милена. Она пела каждый вечер, и пела она для него.

Вот слова ее песенки:

Милена сидит в своем гнезде И песню поет, чтоб слышали все. А в песне поется, как славно живется Милене, сидящей в своем гнезде. Поет она для зверька и цветка, Для всех обитателей сада. Милена поет в своем гнезде, Ей большего счастья не надо.

«Сейчас она уснет», — подумал Добриэль умиротворенно. Но только хотел прикрыть веки, как в его дверь кто-то поскребся. Оказалось, то была Летучая Мышь. Взволнованно трепеща крыльями, она прошептала ему на ухо:

— Вас будут ждать возле беседки, как только взойдет луна. Собрание чрезвычайной важности.

И в тот же миг улетела. Но потом вернулась и добавила таким беззвучным шепотом, каким умеют говорить только летучие мыши:

— Строжайшее соблюдение тайны!

С этими словами она метнулась в сторону и растворилась во мраке, чтобы оповестить остальных.

 

Глава третья

СОБРАНИЕ У БЕСЕДКИ

В косых лучах только что взошедшей луны очертания беседки смутно вырисовывались на фоне погруженного в ночную темень сада. Беседка представляла собой восьмиугольную площадку, окаймленную деревянной балюстрадой со столбиками на каждом из углов, подпирающими остроугольную крышу.

Добриэль сразу увидел, что здесь собрались сливки общества. Присутствовали лишь наиболее влиятельные и выдающиеся обитатели сада, а не какие-то там кузнечики и иже с ними.

Наконец от чернеющей толпы отделился зверек и встал в позу оратора перед деревянной лестницей беседки. У зверька были острые клыки, рыжий мех и пушистый хвост. Это был Колонок, близкий родственник Горностая.

— Как самый крупный хищник этого сада, — начал он, воздев вверх когтистую лапу, — я беру на себя председательство на нашей встрече. Положение серьезное и даже угрожающее. Перед нами две проблемы, одна неразрешимее другой.

Начало не предвещало ничего хорошего, и у всех защемило сердце. А Колонок опять воздел лапу и сообщил:

— Садовый Бог покинул нас. И никогда не вернется. Если нам, уважаемые дамы и господа, не удастся совместными усилиями принять решение, которое я как раз собираюсь предложить вашему вниманию…

— Все верно, — перебил его Добриэль. — Садовый Бог скрылся, я сам видел, как он вспрыгнул на ходу в отъезжающий трамвай. Но почем знать — может быть, он просто поехал осматривать новые цветники перед ратушей?

— Это вопрос? — сказал Колонок, задетый за живое. — Что ж, мы готовы на него ответить.

Собравшиеся навострили уши.

— Как нам стало известно из авторитетных источников, — возвестил Колонок, — Садовый Бог отправился отнюдь не к ратуше. Он поехал прямиком на вокзал.

— Неужели это правда? — воскликнуло собрание.

— Чистая правда, — сообщил Колонок, — равно как и то, что сегодня вечером в кассовом зале вокзала появилась капустная грядка.

Тяжкий вздох вырвался из груди у всех присутствующих.

— Садовый Бог, — продолжил Колонок свои разоблачения, — направился к кассе дальнего следования и попросил билет. На вопрос кассира: «В какой город?» — он ответил: «В самый дальний, какой только у вас есть». «Обратный билет требуется?» — спросил его кассир. На что Садовый Бог ответил следующими словами, за достоверность которых я ручаюсь: «Обратного пути не будет! Французская Белка опять забыла пригласить овцу».

Всем жителям сада было ясно, что сие значит.

А дело заключалось в том, что по соседству жила некая овца, которая раз в неделю приходила в сад, чтобы объесть траву, отросшую за неделю на Английском Газоне. Но овца ослабла умом и никак не могла упомнить, прошла уже неделя или еще нет. Поэтому каждый раз приходилось ее приглашать. А это входило в обязанности Французской Белки, проживавшей во Французском Парке — точно так же, как Английская Белка проживала в Английском Парке, а Огородная — на Огороде. Было известно, что Французская Белка относилась к своей обязанности весьма небрежно, и взгляды, которыми наградили ее присутствующие на собрании, не отличались дружелюбием.

— О! — воскликнула она. — Я ошень très maladif, нет здорова, ты понимать? Beaucoup de dépit, ошень досадно, les passeraux — воробей, ты понимать?

— Оставим пока что в покое Белку, — предложил Добриэль. — Прошу председательствующего сообщить нам, кто может подтвердить ужасные слова, сказанные Садовым Богом.

— Имеется живой свидетель, — ответил Колонок.

— Его имя! — потребовал Добриэль.

— Зачем вам имя? — кисло промямлил Колонок. — Достаточно того, что это моя дальняя родственница.

— Кто именно? — настаивал Добриэль.

Колонок пришел в полное замешательство. Он изгибался и так и этак, но наконец выдавил:

— Свидетельница — вокзальная крыса. Она случайно сидела как раз под окошком кассы. Что поделаешь — у лиц благородного происхождения часто бывают родственники, не делающие им чести. Может, перейдем к обсуждению того вопроса, ради которого мы все здесь собрались?

— Охотно, — ответил Добриэль.

Колонок сделал шаг назад и поднялся на первую ступеньку лестницы.

— Осторожно, — пробормотал Крот, прекрасно ориентировавшийся во всем, что находилось под землей. — Там внизу полным полно муравьев.

Но Крот был простым землекопом и не пользовался особым влиянием. Удивительно, что его вообще допустили в столь избранное общество; поэтому Колонок пропустил его слова мимо ушей.

— Совершенно ясно, — изрек он, — что нашему саду нужен новый глава, равно как и то, что этим главой буду я. — С этими словами он поднялся на вторую ступеньку.

Крот опять пробормотал: «Осторожно!», и опять столь же безрезультатно, а Колонок воскликнул с пафосом:

— Призываю всех возгласить: «Да здравствует король Горностай!»

— Почему же Горностай? — спросил Добриэль. — Сдается мне, ваше имя Колонок?

— Да, так меня называют другие, — возразил тот. — Но я именую себя Горностаем.

— На каком же основании? — поинтересовался Добриэль.

— Потому что Колонок я лишь летом, — объяснил тот. — Но как только похолодает, я весь с ног до головы облачаюсь в белоснежный мех — не считая черного кончика хвоста, служащего для украшения. Так что плохое время года — мое лучшее время. Вот придет зима, и вы все убедитесь.

— А почему вы называете себя королем? — продолжал докапываться Добриэль.

— Потому что горностаи носят королевскую мантию! — воскликнул Колонок.

— Вернее было бы сказать, короли носят горностаевую мантию, — заметил Добриэль. — Слова, казалось бы, те же, но от их перестановки смысл все же меняется.

Однако вопросы государственного устройства были ему, в сущности, безразличны, и потому на этой блестящей реплике он решил закончить дискуссию. А другим зверюшкам вообще уже надоело слушать их перепалку, поэтому они хором крикнули: «Да здравствует король Горностай!» — и хотели уже расходиться по домам.

Но новый король в третий раз поднял лапу.

— Эта проблема была наименее трудной, — возвестил он. — О второй, куда более сложной, речь впереди.

И приказал Летучей Мыши:

— Приведи посланца феи Грызли пред мои королевские очи!

 

Глава четвертая

КЛЕЩ, ДИПЛОМАТ

Посланцем оказалось абсолютно круглое прозрачное существо светло-розового цвета. Он не удостоил присутствующих поклона, ибо явился сюда как представитель владычицы Гадкого Сада, не склонявшей головы ни перед кем.

Тем не менее посланец феи любезно улыбнулся собравшимся и приторно-сладким голосом представился: — Клещ, дипломат.

— А я — король, — сказал Колонок. — Что угодно моей кузине, фее Грызле?

— Мне не подобает сомневаться в вашем королевском достоинстве, — дипломатично ответствовал Клещ, — к тому же мое ничтожное мнение ничего и не значит. Моя задача проста — зачитать вам бумагу, которую я принес. Надеюсь, вы не откусите мне голову, как это принято при некоторых дворах, а дадите ясный и недвусмысленный ответ; на этом миссия моей скромной персоны будет окончена.

— Так говорите же, — приказал Колонок.

— Но это будут не мои собственные слова, — подчеркнул дипломат.

— Мы слушаем вас, — откликнулся король.

— Это слова феи Грызли, — еще раз уточнил дипломат.

— Выкладывайте, наконец! — гневно воскликнул король и топнул ногой.

Дипломат открыл свой чемоданчик и, вынув исписанный лист, осторожно развернул его и начал медоточивым голосом:

— «Нам стало известно, — читал Клещ от имени феи, — что Ваш защитник и покровитель, Садовый Бог, Вас покинул. Это известие внушает Нам тревогу и озабоченность. Мы рассматриваем Ваш сад как территорию, небезразличную Нам и нуждающуюся в Нашем присмотре. Мы предлагаем Вам совет, защиту и помощь; раньше у Вас был строгий отец, теперь Вы обретаете заботливую мать. — Писано собственноручно в мушиный месяц август феей Грызлей, королевой Жуковии, повелительницей Жабестана и Комарбурга, владычицей Гусенцау, Тлявонии и округа Лебедаполь, баронессой фон Пырейн».

Это было зловещее послание. В нем сообщалось — если перевести с дипломатического языка на обычный, — что Грызля намеревается присовокупить Богов Сад к своему саду и обречь его на запустение и одичание.

Собравшиеся с робкой надеждой глядели в рот своему королю.

— Я отвечаю: нет! — отрезал Колонок.

— Беседа имела откровенный и деловой характер, — промолвил Клещ. Он вновь одарил всех весьма приятной улыбкой и повернулся, чтобы уйти.

— Передайте, что до нашего сада никому не должно быть дела! — бросил ему вслед Колонок и, волнообразно изгибаясь, заметался по ступеньке. — О праве на разведывательные полеты для нашей кузины, феи, или о въездной визе для некоторых ее подданных еще можно было бы говорить. Переговоры вообще — вещь хорошая. Пока их ведут, управлять некогда. Однако… — Не договорив фразы, король вспрыгнул на самую высокую ступеньку лестницы и, приняв величественную позу, прислонился к столбу. — Однако нашему саду отнюдь не грозит безвластие. Здесь есть кому управлять, причем наилучшим для любого сада образом. Этот правитель — я.

В этом месте королевской речи столб треснул и рухнул. Он оказался полым и, осев, превратился в кучку деревянной трухи.

— Ага! — пробормотал Крот. — Я же говорил — муравьи.

Но король твердым шагом переместился в центр беседки и заявил:

— Я, король Горностай, никогда не сомневался в собственной непреклонности.

С этими словами он провалился сквозь дощатый настил и в мгновение ока исчез в черной глубине подпола.

Три белочки тут же бросились его спасать. Со свойственной им ловкостью они быстро вытащили Колонка из-под пола.

Но что они увидели?

— Mon Dieu! Боже! — воскликнула Французская Белка.

— Heavens! О небо! — воскликнула Английская Белка.

— Черт те что! — воскликнула Огородная Белка.

Потому что вытащили они начисто обглоданный скелет — ослепительно белый череп с острыми зубами и болтающиеся во все стороны косточки.

— Разве я не предупреждал, — удовлетворенно констатировал Крот. — Все наше государство подточено снизу.

 

Глава пятая

СПАСИТЕЛЬ ОТЕЧЕСТВА

Воцарилось молчание. Первым нарушил его Клещ, дипломат.

— Какой же ответ передать моей повелительнице? — скорбно вопросил он. — Правда, я уже получил его, но, мне кажется, с его автором приключилась неприятность.

И он обратился ко всем присутствующим:

— Но, может быть, вы одобряете ответ покойного короля?

— Да, да, одобряем! — закричало большинство.

Надо сказать, что от природы поголовно все зверюшки трудолюбивы, патриотичны и вообще полны добрых намерений. Беда только, что сами они ничего этого не замечают. Они обладают всеми мыслимыми добродетелями, но постоянно о них забывают.

Собрание уже настолько затянулось, а вопросы, которые им пришлось обсуждать, были настолько непривычны, что все выбились из сил. Вот почему большинство и крикнуло: «Да, да, одобряем!»

— Но разве вы не понимаете, что это неправильно, — подал голос Добриэль. — Стоит нам один-единственный раз допустить фею на нашу территорию, и через несколько недель мы приобретем столь же мерзкую репутацию, как ее Гадкий Сад.

— Этого мы не хотим, — заявили все в один голос.

— Зачем же тогда соглашаетесь? — попенял им Добриэль.

— Мы просто забыли, что не хотим, — ответили зверюшки. И все как один воскликнули: — Да здравствует король Добриэль!

— Что за чушь, — отмахнулся Добриэль, — какой я король! Ни меха у меня нет с черным кончиком хвоста, ни малейшего таланта или желания командовать и распоряжаться. Но если вы настаиваете, я мог бы попытаться — насколько это окажется в моих силах — уладить это дело в наших общих интересах.

Собрание хором воскликнуло:

— Да здравствует спаситель отечества!

— Ну ладно, — сдался Добриэль. — Раз надо, значит, надо.

И, взявши Клеща за шиворот, он заявил:

— Мы никого не трогаем и терпеть не можем ссор и свар. Но если эта особа сюда сунется, получит достойный отпор. Так ей и передайте.

И он с такой силой швырнул посланца в ту сторону, откуда он явился, что тот попал в свою столицу быстрее, чем добрался бы по земле.

— Грубовато вы ответили, — заметила Летучая Мышь. — Боюсь, не привело бы к войне.

— Да разве вы все еще не поняли, — в отчаянии воскликнул Добриэль, — что война уже началась!

Однако его уже никто не слышал. Зверюшки сочли дело улаженным и были рады, что можно о нем забыть. Все спокойненько разошлись по домам.

Погруженный в мрачные мысли, Добриэль тоже отправился к себе. Перед входом в цветочный горшок спал пес Каспер.

— Проснись, Каспер, — позвал его Добриэль.

— Уже и ночью спать не даете, — проворчал пес. — Представляете себе хотя бы, который час?

— Если бы я сейчас сказал тебе, Каспер, — начал Добриэль, — что нам придется расстаться, не спрашивай почему и беги куда глаза глядят, — что бы ты ответил?

— А ничего, — вздохнул Каспер. — Я вообще предпочел бы, чтобы меня не будили.

— Нет, я всерьез, — не отставал Добриэль. — Если бы я выставил тебя за ворота и велел: дуй отсюда, и чтобы я тебя больше не видел?

— Я бы вас не послушался, — ответил Каспер.

— А если бы я запустил в тебя палкой?

— Я принес бы ее и положил у ваших ног.

— А если бы удар пришелся по морде?

— Я бы завыл.

— И убежал?

— И остался.

— Так как же от тебя отделаться? — спросил Добриэль.

— А никак, — зевнул со скучающим видом Каспер.

— Даже ты! — простонал Добриэль.

— Будьте же благоразумны, — возразил Каспер. — Ведь вы — мой хозяин, я от вас неотделим. Кстати, от этого разговора у меня опять разыгрался аппетит. Нет ли у вас случайно еще одной косточки?

Некоторое время он выжидательно поглядывал в ту сторону, где в землю был зарыт ящик с провизией, но потом вновь погрузился в дрему.

Добриэль вошел в свое жилище и опустился на землю В днище цветочного горшка, то есть в крыше, имелось круглое отверстие. Косой луч луны проник сквозь него внутрь и бросил на пол круглое пятно света. Добриэль неотрывно глядел и глядел на это пятно. Он чувствовал, как в душе его как бы против воли вызревало жестокое и страшное решение, принимавшее все более четкие очертания.

Луна описывала свою дугу с востока на запад. Пятно на земляном полу двигалось по дуге в противоположном направлении. Когда оно остановилось, ночь кончилась и решение Добриэля созрело. Его лицо было бледным и строгим.

«Собака и та не дает себя прогнать, — подумал Добриэль. — Нелегкая будет задача».

 

Глава шестая

У ЛОЖА ФЕИ ГРЫЗЛИ

Дворец феи Грызли, королевы Жуковии, раскинулся своими залами и переходами под корнями старого болотного дуба.

В спальне собралась группа видных сановников, чтобы присутствовать при утреннем туалете королевы. И вот уже несколько часов все дожидались, когда ее величеству будет угодно проснуться.

Тут были представители различных союзов, объединявших подданных феи, то есть насекомых. Ведь разные насекомые ведут разный образ жизни. Некоторые из них едят растения, другие — мясо. Попадаются и такие, что едят себе подобных. Сообразно различиям в способе питания они делятся на так называемые сословия, и главы сословий — лица весьма влиятельные, слово которых в королевстве значит немало. Правда, в данный момент все они молчали. В группе сановников выделялись Листоед, предводитель тлей, а также Почковый Слоник; бросался в глаза и Плавунец — представитель бесчисленного множества хищных водяных насекомых, в данный момент также хранивший молчание.

Присутствовать при пробуждении королевы обязаны были и посланцы тех держав, подданные которых не были насекомыми, но вели аналогичную политику. Ондатра, к примеру, представляла здесь мышей-полевок, Слизняк — улиток. Все они старались повернуться друг к другу грудью, дабы ненароком выставить напоказ свои ордена.

Фея Грызля покоилась на изысканном ложе. Оно было набито рыхлой землей вперемешку с плесенью и украшено балдахином из тончайших корневых волосков, свисавших с живых корней дуба. Возле ложа стоял Колорадский Жук в полосатом сюртуке. Он был гофмейстером королевы, и в его обязанности входило охранять сон владетельной дамы.

Наконец Грызля зашевелилась.

Она повернулась с боку на бок и потянулась. Потом зевнула, распахнув зазубренные, словно пила, челюсти, сбросила ногами подгнивший листок, служивший ей одеялом, и левой задней лапкой протерла слипшиеся уголки фасеточных глаз. Потом неописуемо тупым взглядом уставилась в пространство перед собой.

— Ее Шестиногое Величество соизволили пробудиться! — торжественно возгласил Колорадский Жук. Представители всех сословий и держав склонились в придворном поклоне.

Грызля одним рывком села в постели и принялась завтракать, то есть поедать живой полог своего ложа. Завтрак, что называется, сам спускался ей в рот — толково было придумано, ничего не скажешь.

После завтрака королева весьма непринужденно занялась утренним туалетом у всех на глазах.

Зеленая Гусеница, занимавшая должность камеристки, отполировала ногти на ее передних лапках и подточила коготки на задних. Затем она до блеска надраила щиток на груди феи и долго массировала щеткой длинные жирные бедра, затянутые в узкие штаны из рыжеватой кожи.

Все это камеристка проделала с немыслимой ловкостью. Ибо у Гусеницы были сотни рук, и, работая, она обвивалась вокруг своей госпожи, так что одновременно обслуживала все части ее тела.

— Нельзя ли побыстрее? — капризно скривилась фея.

Несчастная Гусеница свернулась кольцом, обратившись в нуль.

— Ладно уж, продолжай, — бросила фея. — Ишь какая обидчивая.

Гусеница моментально вытянулась вверх во всю длину и всеми руками сразу принялась укладывать складочками нежные прозрачные крылышки, прикрывавшие пышный зад Грызли. Фея тем временем соизволила заметить приглашенных на утренний прием.

— Вернулся ли Клещ? — спросила она.

Колорадский Жук дал знак Клещу. Тот выступил вперед, однако без особого рвения.

— Прочел ли ты соседям мое обращение? — спросила фея.

— Как было велено.

— Когда они желают видеть меня у себя?

— Они этого вообще не желают, — ответил Клещ.

— Кто это «они»? — удивленно спросила фея. — Садовый Бог исчез, а больше там и нет никого.

— У них теперь появился человек, — сообщил Клещ.

— Человек? — еще больше удивилась фея.

— Сожалею, но это факт, — ответствовал Клещ. — И этот человек говорит…

— Что? Что он говорит? — перебила его фея.

— Вы, конечно, можете одним движением оторвать мне голову, — твердо сказал Клещ, — но человек этот говорит, что если вы туда сунетесь, то получите достойный отпор.

Фея приставила к шее Клеща правую переднюю лапку и сказала:

— Ты что, не знаешь, что я одним движением могу оторвать тебе голову?

— Знаю, даже сам только что это сказал, — возразил Клещ.

— И как ни странно, на этот раз был прав, — заметила фея Грызля и оторвала ему голову.

Настроение ее сразу улучшилось.

— Сей же час обнародую указ об уничтожении Богова Сада, — бодро объявила она. — Готовьтесь, господа: выступаем через пять минут.

Приказ этот ошарашил даже видавших виды представителей сословий и дружественных государств. И, растерявшись от неожиданности, они поначалу наговорили массу глупостей.

Дескать, территория Богова Сада непригодна для ведения военных действий; она слишком суха для ползающих и слишком продуваема для летающих насекомых, кроме того, там много птиц и мало укрытий. Большая часть войска вообще не приведена еще в боевую готовность. К примеру, улитки, как сообщил Слизняк, боятся дроздов, ибо те до того зловредны, что научились разбивать улиточьи домики о камни; улитки вообще передвигаются крайне медленно, и то лишь после дождя, так что ждать их придется долго. В общем, никто из них не сказал ничего путного, одни жалобы да пустые отговорки.

А предводитель тлей и вовсе объявил, что среди его подчиненных нет и не может быть единства, поскольку черные тли безусловно захотят воевать, а вот розовые и зеленые будут ждать, чтобы их хорошенько попросили.

Каждый хотел бы стать королем, когда бы не сановники да союзники.

Фея Грызля выслушала все эти жалобы и возражения с каменным лицом. А потом разомкнула челюсти и изрекла:

— Я поддерживаю ваши предложения. Они выражают вашу искреннюю преданность моему делу и мне лично. Необходимо привести вражескую территорию в такое состояние, чтобы подорвать моральный дух противника, придать мужества нашим войскам и сделать ее пригодной для нашего способа ведения военных действий.

— Какая глубокая мысль! — облегченно загомонили присутствующие.

— Следовательно, нам придется вернуть Богов Сад в первобытное естественное состояние, — продолжала фея Грызля. — Наиболее целесообразным местом для этого представляется мне Английский Газон. Во-первых, по той причине, что он примыкает к нашей границе, а во-вторых, потому что овца, насколько мне известно, все еще не удосужилась привести его в порядок.

Безудержное ликование охватило всех.

— Ура! — закричали сановники. — Виват нашей шестиногой повелительнице!

— Войну начнем в назначенный мною час, — вновь взяла слово королева, — но для начала поведем ее скрытно.

Ведь войну и впрямь легко скрыть от глаз, словно носовой платок или карандаш.

 

Глава седьмая

ИЗГНАНИЕ МИЛЕНЫ

В то же утро Милена постучалась в черепок, служивший дверью, и весело спросила:

— Можно войти?

— Да уж, верно, придется, — отозвался Добриэль изнутри.

— Почему это «придется»? — спросила Милена и вошла. — Ведь и ты мог бы ко мне выйти.

— «Придется» я сказал потому, что нам с тобою надо поговорить, — ответил Добриэль, не вставая с пола. — Дело в том, что нынче ночью я принял одно решение, и тебе ни к чему приподнимать подол и устраиваться поудобнее, потому что раз решение принято, то и говорить особо не о чем.

Таким мрачным тоном Добриэль еще никогда не говорил с Миленой. Поэтому она послушно остановилась у входа и приготовилась к короткому разговору, хотя сама-то больше любила долгие.

— Нам придется расстаться, Милена, — сказал Добриэль. — Причем навсегда.

— Разве ты меня разлюбил? — испуганно спросила Милена.

— Глупости, — отрезал Добриэль.

— Что в этом глупого? — опять спросила Милена.

— Раз приходится расставаться, к тому же навеем да, — пояснил Добриэль, — уже не имеет значения, любит кто кого или нет. Так или иначе — все в прошлом, то есть как бы и не было.

— Значит, ты меня бросаешь? — сказала Милена.

— О боже! — воскликнул Добриэль. — Сколько раз тебе повторять одно и то же?

Милена заплакала.

— Чем я перед тобой провинилась? — всхлипывала она. — Неужели все из-за того, что я иногда скажу что-нибудь лишнее?

В эту минуту Добриэлю больше всего на свете хотелось обнять ее и погладить по волосам. Но вместо этого он сказал:

— Хочешь знать, почему я так решил?

Милена кивнула.

— А если я скажу, что лучше бы тебе этого не знать? — предостерег ее Добриэль.

— Все равно хочу, — отозвалась Милена.

— Ну вот, — простонал Добриэль. — Так я и знал.

И он рассказал ей все, раз она сама пожелала.

— Я попал в беду. Мне грозит опасность. Вряд ли мне удастся уцелеть. Если бы ты осталась со мной, я бы подверг опасности и тебя. Вот почему ты должна меня покинуть.

— Ну хорошо, раз я не могу тебе помочь, я согласна. Но почему же обязательно навсегда? Может быть, потом я могла бы к тебе вернуться? — взмолилась Милена.

— Черт тебя побери! — в сердцах воскликнул Добриэль. — До тебя не доходит, что ты мне мешаешь?

— Нет, не доходит, — ответила Милена.

— Не могу я одновременно думать о тебе и о предстоящей борьбе! — вне себя выкрикнул Добриэль. — Ты будешь горевать, если со мной что случится, а я этого не хочу и потому гоню тебя прочь.

— Не буду я горевать, ни капельки не буду, — отозвалась Милена и вытерла слезы. — Стоит ли горевать из-за такого круглого дурака, как ты?

— Погоди, — сказал Добриэль. — Куда ты собралась?

— Куда глаза глядят, — ответила Милена. — Раз решение принято, то и говорить особо не о чем, верно?

И она выскочила за дверь, но тут же вернулась.

— Между прочим, какая такая опасность тебе грозит? — поинтересовалась она.

— Радуйся, что теперь тебе до этого нет дела, — ответил он.

— Я рада, что мне теперь и до тебя нет дела, — отрезала Милена и хлопнула дверью так, что черепок треснул, а с края цветочного горшка посыпались на землю осколки.

«Уф, — подумал про себя Добриэль, — все обошлось даже лучше, чем я предполагал. Правда, расстались мы не по-доброму. Да только с девушки какой спрос? Без эмоций тут никак не обойдешься».

А Милена бросилась домой и собрала вещички. Связав бечевкой пять пар трусиков — все свое имущество — и закрепив концы петлей, она перешагнула через край гнезда и направилась по аллее к воротам.

Августовское солнце сияло вовсю. Розы на высоких ножках тянулись к блеклому от жары небу. Их толстые стебли были усеяны бесчисленными цветами, торчавшими во все стороны, словно разноцветные уши.

— О, Милена, de bon matin, в такой рань! — крикнула ей белочка откуда-то сверху. — Какой чудный погод, formidable, admirable, beaucoup de soleil, восхитительно, сколько солнца, ты понимать?

— Доброе утро, Французская Белочка, — поздоровалась с ней Милена.

На другой ветке сидела еще одна белка.

— Хэллоу, Милена! — крикнула та. — Isn’t it a beautiful morning? Прекрасное утро, не правда ли?

— Доброе утро, Английская Белочка, — поздоровалась и с ней Милена.

Повстречалась ей, конечно же, и Огородная Белка. Эта крикнула Милене: «Привет!», Милена и ей пожелала доброго утра.

Но тут случилось небольшое происшествие.

Посреди мощеной дорожки из щели между камнями вдруг вылез наружу кусочек мха. За мхом на дорожку стал вываливаться песок; песок все сыпался и сыпался, пока не вырос небольшой холмик. Тогда из его вершины высунулся длинный черный нос, и на поверхность вылез Крот.

— Осторожно! — предупредил он.

— Что это вам вздумалось здесь копать? — упрекнула его Милена. — Я чуть было о вас не споткнулась.

— Потому-то я и крикнул «осторожно»! — возразил Крот в свое оправдание. — Вы не подскажете, где я сейчас нахожусь?

Как раз посредине мощеной аллеи, — ответила Милена.

— То есть именно там, где мне быть не следует, — огорченно констатировал Крот. — Я собирался перекопать грядку с редисом, но ведь вы сами знаете, как плохо у меня с глазами. Я уже почти ничего не вижу. И самое удивительное, что я всегда вылезаю на поверхность в самых неподходящих местах. Однако день сегодня, видимо, будет восхитительный. Или я и тут ошибаюсь?

— Нет, день и вправду обещает быть великолепным, — подтвердила Милена.

— Не поминайте лихом, — сказал Крот. — Я не злоупотреблю вашей добротой, если попрошу присыпать за мной песок?

И он исчез, оставив после себя крошечное отверстие.

Милена попробовала было затолкать песок в это отверстие, но оно тут же закупорилось. Так что ей волей-неволей пришлось разбросать песок между камнями и притоптать его поплотнее.

Покончив с этим, она подошла к воротам и отодвинула щеколду. А выйдя, уже снаружи водворила щеколду на место.

«Несчастный глупец, — думала она, оказавшись на улице. — Считает, что сумел от меня отделаться. Но я все равно дознаюсь, какая опасность нам всем грозит, и разделю ее с ним, даже если это ему и не нравится. Потому что не хочу жить ни секунды дольше моего любимого Добриэля. Хотя он и набитый дурак».

 

Глава восьмая

ПОМОЩНИК САДОВНИКА ПО ИМЕНИ ГЕОРГ

Депутат городской управы Теремин только что закончил прием посетителей и очень устал. Народу набилось пропасть, и каждый пришел со своей бедой. Некоторым он смог помочь, другим советовал потерпеть.

Город плавился от жары, и даже в ратуше, сложенной из старинного кирпича, нечем было дышать. Со вздохом облегчения депутат снял пиджак и расстегнул пуговицы на рубашке. Он очень обрадовался, обнаружив на скамье в коридоре только одного посетителя.

— Входите, прошу, — пригласил он его.

Этим последним посетителем оказался совсем молодой паренек На нем были грубые сапоги на толстой подошве, коричневые вельветовые штаны и черная суконная безрукавка. На голову он нахлобучил старую войлочную шляпу, от полей которой осталось одно воспоминание.

Парень последовал приглашению, уселся перед столом депутата и сказал:

— Здорово, дядюшка.

— Погоди, дай подумать, — ответил депутат. — Ты ведь Ансельм, верно?

Паренек покачал головой и возразил:

— Нет, я не Ансельм.

— Тогда Гуго? — стал гадать Теремин. — Или Эрнст? Тоже нет? Но, кажется, у меня нет других племянников; во всяком случае, больше ни о каком не слышал.

— А я тебе и не племянник, дядюшка, — сказал паренек.

— Но если ты зовешь меня дядюшкой, — с неопровержимой логикой заключил депутат, — значит, должен быть моим племянником.

— А я — племянница, — возразил подросток. — И зовут меня Милена.

— Но что у тебя за вид? Никогда не догадаешься, что перед тобой девушка, — сказал дядя.

— А мне только того и надо, — сказала Милена. — На этом держится весь мой план. Но для его выполнения мне нужно жилье.

— Жилье? — испуганно воскликнул дядя.

— Не бойся, — успокоила его Милена. — Жилье у меня есть…

— Давай все сначала, — приказал дядя.

— …но я оттуда ушла.

— По какой причине?

— Этого потребовал мой друг.

— А почему?

— Не говорит.

— Нехороший он человек, — рассудил дядя.

— Что ты! Наоборот! — возмутилась Милена. — Он самый лучший на свете.

Дядя оттянул большими пальцами подтяжки брюк и звонко щелкнул ими по животу. Только после этого он задал самый главный вопрос:

— А он тебя любит?

— Может, даже слишком, — уклончиво ответила Милена.

— Я, народный депутат, лицо выборное, так что опыта у меня хватает, — сказал Теремин. — Но такое не каждый день услышишь. — И он стал расспрашивать: — Как он с тобой обращается?

— Как-то раз, — начала рассказывать Милена, — я пощекотала ему ухо травинкой, а он и говорит: «Не надо, мой ангел»; а я опять пощекотала, и тогда он сказал: «Дитя мое, хватит»; а когда я в третий раз принялась щекотать, он сказал: «Я правда сержусь».

— Затрудняюсь извлечь из этого что-то определенное, — протянул дядя.

— Так ведь любит он меня или нет, не имеет ровно никакого значения, — заявила Милена тоном, не допускающим возражений. — И важно только одно: я его люблю и никогда любить не перестану.

Тут уж депутат Теремин не нашел что возразить и сдался.

— Раз такое дело, скажи, что от меня требуется? — спросил он.

Тот, кто незримо присутствовал при вышеописанном разговоре в ратуше, вряд ли удивился, увидев, как вскоре после него на конечной остановке трамвая из вагона вышли двое: мокрый от пота толстяк и довольно великовозрастный мальчик, почему-то державший толстяка за руку. Оба двинулись по улице, удаляясь от центра, и подошли к воротам сада.

Каспер спал посреди аллеи.

Но когда посторонние люди остановились у ворот, он почему-то завилял хвостом. Это было странно и удивительно. Но еще удивительнее он поступил, когда пожертвовал сном и поплелся в глубь сада, дабы известить Добриэля об их приходе.

Добриэль появился и прислонился к решетке.

— Вы живете здесь, в саду? — спросил толстяк и вытер пот со лба.

— Да, — кивнул Добриэль.

— И вы — его хозяин? — опять спросил толстяк.

Добриэль ответил:

— Нет, но я о нем забочусь.

— Понятно, понятно, — закивал толстяк. — А я явился к вам как представитель города.

— Так вы — его хозяин? — спросил Добриэль.

— Нет, но я о нем забочусь, — ответил толстяк.

— Понятно, понятно, — как эхо откликнулся Добриэль.

— По нашим данным, — начал толстяк и полез за блокнотом, — из сада выехала одна гражданка по имени… — Он полистал блокнот, делая вид, будто что-то ищет. — По имени Милена. Это верно?

— Слава богу, — подтвердил Добриэль. — Все верно.

— Я привел вам нового жильца, — сказал толстяк. — Меня зовут Теремин, я депутат городской управы, так что вселение оформлено по всем правилам.

Добриэль посмотрел на паренька. Было видно, что тот ему сразу понравился.

— Что ж, может, и сладимся, — сказал он депутату. А Милену спросил: — Что ты умеешь делать?

— Могу работать помощником садовника, — ответила та.

— Весьма кстати, — обрадовался Добриэль. — А звать тебя как?

— Георг, — ответила Милена.

— Скажи, Георг, — спросил Добриэль. — А подружка у тебя есть?

— Нету, — ответила Милена. — А зачем?

— Толковый ответ, — похвалил Добриэль. — В конце концов оказывается, что лучше их не иметь. Да и что с них толку? Одно слово — девчонки, верно ведь? Мужчине нужен друг, а не подружка. У меня никогда не было настоящего друга. Конечно, если не считать Каспера. Но собака — не совсем то, что я имею в виду. Может быть, ты когда-нибудь станешь моим другом, Георг.

— Может быть, — откликнулась Милена.

— Ну, значит, договорились, — сказал Добриэль Теремину и пожал его руку. — Георг будет жить здесь. Он мне понравился. Симпатичный парень. И не болтун.

Он с готовностью распахнул калитку, и Милена вступила в Богов Сад.

 

Глава девятая

ДРУГ ДОБРИЭЛЯ

— Положение здесь вот какое, — начал Добриэль.

Они с новым жильцом сидели на земле, вытянув ноги и прислонившись снаружи к цветочному горшку. — Наш Садовый Бог уехал, причем на край света, а оттуда не скоро возвращаются, чаще же — никогда. Так получилось, что все дела сада возложили на меня. А это принесет мне одни заботы и муки. Потому что над соседним садом владычествует неприятная особа, королева по имени Грызля. Она Медведка и злая волшебница, существо злобное и мстительное, не заслуживающее ни одного доброго слова. Она объявила войну всем обитателям нашего сада и угрожает нам поголовным уничтожением.

— А почему вы доверяете мне все эти тайны? — спросила Милена. — Ведь мы знакомы всего полчаса.

— Да тут никакой тайны и нет, — ответил Добриэль. — А надо, чтобы ты во всех подробностях знал, какая опасность нам тут грозит.

— Ясно, — ответила Милена.

— Ты еще можешь переехать куда-нибудь в другое место, — добавил Добриэль.

— Моя профессия связана с садом, — сказала Милена. — Так что я остаюсь.

Добриэль от избытка чувств хлопнул Милену по плечу.

Тогда и Милена хлопнула Добриэля по плечу, причем изо всех сил, стараясь, чтобы ему было больно. Может, ей это и удалось, только он и вида не подал.

— Мне пришлось принять кое-какие срочные меры, — продолжил свои объяснения Добриэль. — А именно три и в такой последовательности: первым делом надо было удалить из сада мою возлюбленную по имени Милена.

— А почему надо было ее удалить? — спросила Милена.

— На войну не берут с собой женщин и детей, — ответил Добриэль. — Ничего не попишешь.

— Господи спаси, — перебила его Милена. — У нее и ребенок был?

— Да нет, с чего ты взял? — смутился Добриэль. — Откуда у Милены ребенок? Она сама еще сущее дитя.

— Так, ясно. А в чем состоит вторая мера? — спросила Милена.

— А вторая намечена на завтра, — пояснил Добриэль. — Нужно срочно укрепить наш сад. Необходимо, чтобы на всех участках происходил усиленный рост и расцвет. Это потребует больших усилий, потому что дела не везде идут как надо и хуже всего положение с Английским Газоном.

Французская Белка высунулась из тусклой от жары кроны старой липы и с любопытством уставилась на новенького.

— Это — мой друг Георг, — представил паренька Добриэль.

— О, bel ami! — пропищала белочка. — Милый друг!

— Я твердо надеюсь, что овца уже на месте, — строго обрезал ее Добриэль.

— Oui, oui, да-да, subito, быстро-быстро, dawai-dawai, — заверила его белка на своем изысканном французском. Ее рыжий хвостик мелькнул в воздухе — и поминай как звали.

— А что такое третья мера? — спросила Милена.

— Сама война, — небрежно бросил Добриэль. — Война не на жизнь, а на смерть. Эта последняя мера потребует, в сущности, наименьших усилий.

На этом объяснения кончились. Добриэль улыбнулся и сказал как можно более весело:

— Ну а теперь, дорогой мой Георг, надо подыскать тебе жилище, чтобы к завтрашнему дню ты успел хорошенько отдохнуть.

— Зачем искать? — удивилась Милена. — У меня есть где жить.

— Вот как! — на этот раз удивился уже Добриэль. — Где же?

— Ну там, где место освободилось, — сказала Милена. — В птичьем гнезде.

— Еще чего! — вдруг взорвался Добриэль.

— А ничего. Я сказал, что буду жить в старом птичьем гнезде, которое теперь свободно. Мне и ордер туда выписан.

— Пусть гнездо старое, — хмуро оборвал ее Добриэль, — но мне оно дорого и свято. И если оно пустое, пусть пустым и останется. Ишь чего захотел, наглец, — в Миленино гнездо! И думать не смей!

Это было грубо. Но ничто на свете не могло бы так осчастливить Милену, как эта грубость. «Значит, он меня любит», — подумала она. Сердце ее так запрыгало от радости, что перед глазами все поплыло.

Добриэль заметил, что его новый друг побледнел, и решил извиниться.

— Я не хотел тебя обидеть. И чтобы доказать, как я дорожу нашей дружбой, предлагаю жить со мной вместе, то есть в моем цветочном горшке.

Предложение было сделано от чистого сердца, но принять его нельзя было по тысяче причин.

— Благодарю вас, — ответила Милена, — но у меня свои привычки, и ночью я предпочитаю спать в отдельном помещении. Лучше бы нам сейчас же продумать план на завтра. А потом я сразу пойду и поищу что-нибудь подходящее для жилья; в таком большом саду наверняка что-нибудь найдется.

— Превосходно, — похвалил Добриэль. — Какие же меры ты предлагаешь?

— Мне думается, надо составить воззвание, — сказала Милена.

— Воззвание не помешает, это точно, — согласился Добриэль. — А как его озаглавим? «Поголовная мобилизация»? Или, может быть, лучше «Всеобщая трудовая повинность»?

— Нет, это только отпугнет мелких зверюшек, населяющих сад, — возразила Милена. — Я предлагаю озаглавить наше воззвание так: «Радость совместного труда».

Они тут же принялись за работу и вскоре написали следующий текст:

«Радость совместного труда!

Добриэль».

Опрятный сад — залог всеобщего здоровья. Такой сад никто не тронет.

Я хочу, чтобы фея Грызля не тронула нас.

И призываю всех жителей разделить со своими согражданами радость совместного труда. Наша цель — привести в порядок Английский Газон.

За работу! (Сбор у насосной будки.)

— Готово! — сказала Милена. — А теперь пойду поищу себе жилье.

С этими словами она выбежала в сад. По дороге ей попался спящий Каспер. Немного подумав, он решил проснуться и поплелся за ней.

— В чем дело, пес? — спросила она его. — Уж не хочешь ли ты меня укусить?

— И не думаю, — возразил Каспер.

— Вот и хорошо, вот и правильно, — примирительно сказала она. — Но почему ты все время обнюхиваешь мои сапоги?

— А почему вы их напялили, Милена? — вопросом на вопрос ответил Каспер.

— О! — вскрикнула Милена. — Ты меня узнал!

— Но мы же давно знаем друг друга, — возразил пес. — Разве нет?

— А ведь я нарочно так оделась, чтобы меня не узнали, — сказала Милена.

— Нарочно так оделась? — удивился пес.

— Вот именно, нарочно, — начала раздражаться Милена. И никто меня не узнал.

— Что может значить одежда? — опять удивился пес. — И за кого вы себя выдаете?

— За парня, помощника садовника! — теряя терпение, воскликнула Милена. — Не пойму только, как это ты меня узнал.

— Смех, да и только, — прохрипел Каспер. — Неужели я могу забыть того, кто хоть раз угостил меня косточкой?

— Каспер! — взмолилась теперь Милена. — Ты не выдашь меня своему хозяину?

— А разве он ничего не понял? — опять удивился пес.

— Ничегошеньки, — сказала Милена.

— Я никогда не считал его особо догадливым, — заметил Каспер. — Но не хотите же вы меня убедить, что он вообще ничего не почуял?

 

Глава десятая

ПОИСКИ ЖИЛИЩА

Пес Каспер потрусил к своему месту и без промедления погрузился в дремоту. Милена в нерешительности остановилась, оглядываясь.

Она сказала Добриэлю: «В таком большом саду наверняка что-нибудь найдется», и это было, конечно, правильно. Жилищ здесь хватало. Но не было ни одного, где бы уже кто-то не жил. Некоторые жили под гнилой доской, другие — в пузырьке пены на кончике травинки. Но отнюдь не все жилища годились для молодой девушки, превратившейся теперь в юношу.

Наконец взгляд Милены упал на штабель дров, сложенных у каменной ограды. Тут наверняка должны быть сухие и уютные уголки. И насколько Милене было известно, проживала здесь одна-единственная особа — вдовствующая Ежиха.

Милена постучалась, вдова вышла.

— Нельзя ли мне взглянуть на одну из ваших комнат? — спросила Милена.

— Хоть на все, какие захотите, — ответствовала вдова. — Для того я и живу, чтоб показывать.

Этот ответ свидетельствовал о том, что они друг друга не поняли.

Ибо вдовствующая Ежиха посвятила себя увековечению памяти своего супруга, прославленного Ежа. Поэтому она устраивала экскурсии по комнатам, в которых жил и творил покойный.

— Для начала мы направимся в покои орехового дерева, — возвестила она. — В этом сводчатом зале мой супруг продумывал планы, принесшие ему славу. Следующее помещение называется «березовая комната».

— Эта комната мне нравится, — заметила Милена.

— Да, — на ходу кивнула Ежиха. — Ее все хвалят.

С этими словами она открыла следующую дверь.

Вспугнув паука, тут же вскочившего на ноги и пустившегося наутек, она объявила:

— А это — «буковая палата». Здесь хранится игла, принадлежавшая самому Ежу. Этот факт документально засвидетельствован известным профессором.

— И вы живете одна-одинешенька в таком огромном дворце? — спросила Милена.

— Да, я совершенно одна, — подтвердила вдова. «Это мне на руку», — подумала Милена про себя. — Совершенно одна, — продолжала Ежиха, — но не одинока, ибо мое одиночество разделяет бессмертная душа усопшего. А теперь поднимитесь вслед за мной по сосновой лестнице и взгляните на «тополиную светелку», где мой знаменитый супруг обычно сушил яблочные ломтики. Те ломтики, что вы видите в витрине, разумеется, не подлинные. Это все более поздние реконструкции, хотя и достоверные. Соседнее помещение называется «ясеневой спаленкой». Здесь знаменитый Еж отдыхал от забот и трудов праведных. Войлочный башмак — подлинный.

— Извините, — вставила наконец Милена, — но я, собственно, хотел только спросить, не сдадите ли вы мне одну из этих прелестных комнат на короткое время.

— Сдавать! — воскликнула вдовица вне себя от возмущения. — Как вы посмели подумать об этом? Ведь это же мемориал!

— А чем прославился ваш супруг Еж? — простодушно осведомилась Милена.

— Тем, что его имя постоянно было у всех на устах, — спокойно сообщила вдова. Она постояла некоторое время с задумчивым видом, явно вернувшись мыслями в прошлое, и добавила: — Он был герой.

Милене ничего не оставалось, как поблагодарить Ежиху за незабываемые минуты, проведенные в ее доме. И вот она уже вновь стоит у поленницы, то есть под открытым небом.

Но тут на глаза ей попалась куча камней. Куча возвышалась у самой дорожки и раскалилась на полуденном солнце.

«А внутри, наверно, прохладно», — подбадривая себя, решила Милена.

И вошла внутрь кучи, проскользнув в щель между двумя булыжниками. Несколько раз повернув, она оказалась в роскошном зале. Стены его были отполированы до зеркального блеска, а на узорчатом полу, выложенном разноцветными плитками, стояла пальма в кадке. Вдоль стены с табличкой «Жабий отель. Прием постояльцев» тянулась длинная стойка.

«Вот и хорошо, — подумала Милена с легким сердцем. — Хоть я и не жаба, но отель есть отель».

И она подошла к стойке, за которой пятнистый Тритон болтал с землисто-бурой Жабой. Тритон был облачен в сверкающую ливрею, а Жаба в зеленом фартучке держала под мышками не меньше пяти чемоданов и, судя по всему, работала тут горничной.

— Есть у вас свободные номера? — обратилась Милена к Тритону.

— Сколько вам нужно?

— Один.

— На сколько мест?

— Для меня одной.

— Итак, одну комнату на одно лицо, — подытожил Тритон. — Прекрасно. Не угодно ли на минуточку присесть?

Милена опустилась в одно из кресел. Тритон начал шептаться с Жабой, которая только минут через десять удалилась со всеми своими чемоданами.

— Что мне вам сказать, молодой человек, — извиняющимся тоном обратился Тритон к Милене. — Вынужден поставить вас в известность, что свободных номеров у нас нет. Все комнаты третьего этажа заняты Веретеницей.

— А второго?

— Ею же.

— Может, у вас есть хотя бы каморка на чердаке? — взмолилась Милена.

— Все помещения мансарды, к сожалению, также заняты отдельными участками тела Веретеницы, — смущенно промямлил портье.

— Не может же она одна занимать столько комнат! — возмущенно воскликнула Милена.

— Может, — терпеливо пояснил тот. — Так принято: лица, занимающие видное положение, занимают и целый ряд комнат. Он называется анфиладой.

— Почему вы не сказали мне все это сразу? — возмутилась Милена.

— Как можно? — возразил портье. — «Жабий отель» не жалеет времени на обслуживание клиента.

Милена вздохнула.

— Никогда бы не поверила, что так трудно найти пристанище, — сказала она.

— Я мог бы порекомендовать вам нечто более скромное, — сказал Тритон. — Послушайтесь моего совета, попробуйте устроиться у «Трех рыцарей». Там, конечно, тесновато и бедновато, да и кормят помоями, но, мне кажется, это будет как раз то, что вам надо. Здесь недалеко, пешком прогуляетесь.

— Большое спасибо, — пробормотала Милена.

— Не стоит благодарности, — кивнул Тритон.

Пансион «У трех рыцарей» представлял собой небольшой постоялый двор, который и на самом деле держали три брата-рыцаря. Их звали: рыцарь фон Хват, рыцарь фон Зуд и рыцарь фон Глот.

Все они носили на бедре шпагу, ибо по роду-племени были осами, и дом их был осиным гнездом.

Слеплен он был, как и многие дома нынче, из клейкой массы. Таких домов лепят теперь все больше.

Осы-рыцари были мужчинами несколько женского склада: животики у них были округлые, характер скандальный, из-за всякого пустяка они поднимали шум и крик. В саду их тем не менее даже любили и прощали их назойливость за то, что они очищали сад от гнилой земляники и порченых груш.

Они тотчас выполнили просьбу Милены, правда при этом жужжали наперебой.

— Какой симпатичный постоялец, — жужжал рыцарь фон Хват.

— Дела сейчас идут не шибко, — жужжал второй, рыцарь фон Зуд. — Мертвый сезон, так сказать. Проживают почти что одни личинки.

А третий, рыцарь фон Глот, добавил:

— Мы предоставим вам комнату № 5001. Она вам понравится, — это наша лучшая комната.

Милена с большим трудом отыскала этот номер. Ей пришлось долго блуждать по бесконечным коридорам. И когда она наконец до него добралась, ей показалось, что комната ничем не отличается от остальных пяти тысяч. Это была узкая ячейка, чуть длиннее самой Милены, причем долевые стенки были не ровные, а с каким-то уступом посередине, так что торцовые имели форму шестиугольника.

Но Милене было все равно. Главное — у нее была крыша над головой.

Она принялась устраиваться на новом месте и, пока разглаживала свои пять пар трусиков, обсуждала сама с собой поведение Добриэля. Она очень на него сердилась и обижалась. Но потом, вдоволь наобижавшись, пришла к выводу: «Все будет хорошо».

В этот момент кончик шпаги проткнул стенку ее каморки.

Он тут же исчез, опять появился, стал вращаться — то по часовой стрелке, то против, — и так до тех пор, пока не провертел в стене круглую дырку.

«Что бы это значило?» — давалась диву Милена. И тут услышала сквозь отверстие в стене жужжание голосов. Беседовали трое, и Милена разобрала: — Теперь мы сможем подслушать все, что он скажет. — Но я ничего не слышу! — Он пока ничего и не сказал. — А почему он ничего не сказал? — С кем ему говорить, ведь он один!

«Но ведь я-то слышу каждое их слово, — подумала Милена. — Неужели эти осы-рыцари настолько глупы, что не сообразили такой простой вещи?»

Вот и видно, что жизненного опыта у Милены недоставало. Именно, они были настолько глупы.

 

Глава одиннадцатая

АНГЛИЙСКИЙ ГАЗОН

Добриэль чуть было не опоздал к месту сбора.

Сперва пришлось долго-долго будить Каспера. Он уж и в ухо ему кричал, и по заду шлепал, но пес даже не шевельнулся, словно оглох или очумел. В конце концов Добриэль просто дернул его за хвост. И тут Каспер снизошел:

— Неужели ни днем, ни ночью нельзя поспать спокойно, не опасаясь, что тебя в любую минуту разбудят? — Сказав это, он как ни в чем не бывало вскочил и резво побежал по дорожке, оборачиваясь назад и спрашивая: — Ну, где вы там застряли?

Сначала они зашли за лопатой. Лопата стояла в дощатом сарае. На ее рукоятке — головой вниз, завернувшись в собственные крылья — висела Летучая Мышь.

— Извините, что беспокою, — вежливо сказал ей Добриэль, — но мне необходим этот инструмент.

— Существо живое каждое отдыхать должно же то когда, — заупрямилась та.

— Не понял, что вы сказали? — переспросил Добриэль.

— Крыльями махать пришлось ночь всю мне, — сообщила Мышь.

— Но говорите вы как-то шиворот-навыворот, — заметил Добриэль.

На что Летучая Мышь возразила:

— Головой вниз висят когда говорят так.

Лишь после долгих уговоров Добриэль убедил Мышь выспаться где-нибудь в другом месте. Наконец она расправила крылья, перелетела на крюк в стене сарая и вновь повисла вниз головой, завернувшись в крылья.

— Приятного сна, — пожелал ей Добриэль, беря в руки лопату.

— День либо-когда проводила я которой в постель худшая самая это, — проворчала Мышь. Но Добриэль этого уже не слышал.

У насосной будки собралось много обитателей сада. Явились все три белочки, три рыцаря с жужжанием летали вокруг толпы, и даже вдовствующая Ежиха удостоила собрание своим присутствием.

Милена держалась немного в стороне; ей приходилось делать вид, что она тут посторонняя и никого не знает.

— Этого паренька зовут Георг, — представил ее собравшимся Добриэль. — По профессии он — помощник садовника. Мы с ним друзья, и он готов принять участие в наших трудах. Благодарю и его, и всех вас. Сегодня нам надо привести в порядок Английский Газон. Ибо порядок внутри — лучшая защита от нападения извне.

— А кто собирается на нас напасть? — спросила Жаба, сидевшая рядом с Тритоном.

— Разумеется, фея Грызля, — ответил Добриэль. — Она же сама объявила нам об этом в своем послании.

— Объявить-то объявила, — перебил его Тритон, — а напасть не напала.

— Мы собрались сегодня не для диспута, а для радости совместного труда. Вы лично будете участвовать или нет?

— Что ж, — откликнулись все сразу. — Раз уж мы собрались.

И потянулись друг за дружкой в глубь сада — туда, где был расположен Английский Газон. Осы, возбужденно жужжа, летели впереди и придавали шествию праздничный настрой. Наконец колонна прибыла на место.

Однако открывшееся им зрелище произвело на всех удручающее впечатление.

Трава на Английском Газоне отросла до такой степени, что доходила Добриэлю до икр. Многие злаковые травы уже цвели, а маргаритки, одуванчики и белый клевер усеяли зеленый фон блеклыми пятнами.

Все вместе было похоже на дикий луг. Конечно, такие луга тоже прекрасны. И все же есть разница между Английским Газоном и коровьим пастбищем.

— Куда, к чертям собачьим, запропастилась овца? — завопил Добриэль вне себя от злости.

— Я ее пригласить, она не прийти, — пискнула Французская Белочка.

— Что значит «я ее пригласить»? — вскинулся Добриэль. — Вы ее пригласили или только еще собираетесь это сделать?

— Certainement, — закивала белочка. — Конечно!

А между тем Милена заметила кучки рыхлой земли, цепочкой тянувшиеся через весь газон. «Еще и это», — пробормотала она себе под нос. И стала похлопывать рукой по бугоркам. Наконец снизу послышался осторожный шепот:

— Друг или враг?

— Свои мы, свои, — откликнулся Добриэль.

Вершина кучки задвигалась. В отверстие высунулся Крот — правда, до половины — и заморгал полуслепыми глазами, оглядываясь.

— Что вам здесь надо, слепец? — набросился на него Добриэль.

— А я думал, что нахожусь под грядкой с горохом, — уныло пробормотал Крот. — Вы же сами просили меня прибрать там. Наверное, по близорукости проскочил мимо. Вот только не знаю, деликатно ли ругать меня за мой физический изъян.

— Ну как вы могли не заметить, что разрушаете Английский Газон? — настаивал Добриэль.

— Газон? — переспросил Крот. — Хоть я и мало что вижу, но разве вы сами не находите, что это место очень похоже на неубранную грядку гороха?

К сожалению, он хотел только добра, так что спорить с ним не было смысла. Но когда они вошли в травяные заросли поглубже и подошли к живой изгороди, то увидели самое страшное.

Фея Грызля приказала перейти границу крупным соединениям крапивы, хвоща и сныти.

Выбрасывая длинные корневища, эти отвратительные растения проросли под живой изгородью и вторглись на чужую территорию. Каждое такое корневище через определенные интервалы выбрасывало вверх вредоносные побеги, одновременно продолжая свой подрывной поход под землей. Значит, Грызля уже развязала против них тайную войну, и войско ее не имело числа и продвигалось вперед стремительно и неудержимо.

Милена сразу упала духом.

— Даже если бы овца была на месте, — грустно сказала она, — крапиву или хвощ она бы есть не стала. Она объела бы все вокруг, но их бы не тронула.

— Что верно, то верно, — подтвердил Добриэль. — Этим придется заняться нам самим. — И он спокойным голосом распределил обязанности: — С самыми опасными сорняками справится только моя лопата, — сказал он. — Простыми займется Георг, для этого хватит садового ножа. Белки пусть подберут все желуди до одного, ибо желуди прорастают молоденькими дубками, а те тоже опасный сорняк. Тритон и Жаба за это время уничтожат всех червей-корнеточцев. К сожалению, яблоня тоже успела сбросить падалицу, поэтому я попрошу Ежиху все это подобрать.

Распоряжения Добриэля были разумными, и Милена восхищалась его спокойствием и силой. Но вдову Ежа возмутило, что ей предложили работать наравне со всеми.

— Нам были обещаны какие-то радости, — заявила она. — Я — вдова знаменитого героя Ежа, и я не собираюсь пачкать свои иголки.

— А вы знаете, в чем состояло геройство вашего супруга? — спросил Добриэль.

— Он был герой, — ответствовала вдова. — Разве этого не достаточно?

— Он был герой труда, — уточнил Добриэль. — И получил это высокое звание за свои выдающиеся достижения на уборке падалицы.

— Это правда?! — радостно воскликнула вдова.

— Такая же чистая правда, как то, что я сейчас стою перед вами, — заверил ее Добриэль.

— Тогда мне необходимо срочно вернуться в мемориал и продлить время посещений на несколько экскурсий, — перебила его вдова. — Герой труда! Подумать только!

Она припустила бегом и тотчас скрылась из глаз, так что никто не успел ее задержать.

К счастью, три рыцаря тут же предложили заменить ее.

— Яблоки мы берем на себя, — прожужжали они хором. — На пользу отечеству и во вред врагу.

— Согласен, — сказал Добриэль. — Спасибо вам. А теперь за работу. Каждый на своем посту.

Он направился к живой изгороди и с яростной энергией стал копать землю под кустами. Милена тоже принялась орудовать садовым ножом. Она втыкала его в землю рядом с одуванчиком и выворачивала растение с корнем.

К ней подскочил Каспер.

— Небось косточку нашли? — Он выжидательно заглянул Милене в глаза. Потом обнюхал корень и, сказав: — Разве это кость? — разочарованно поплелся прочь.

А Милена принялась за чертополох. И опять Каспер вертелся у нее под ногами и просовывал морду под руку, мешая работать.

— Опять пустой номер, — недовольно пробурчал он.

— Я вовсе не ищу кости, — сказала ему Милена.

— Только ненормальные могут копаться в земле и искать что-то еще, кроме костей, — с глубоким презрением в голосе заметил пес.

Он так и не поверил Милене до конца. И каждый раз, как она нагибалась и тащила что-то из земли, он подбегал и, доверяя только своему носу, убеждался, что от него не утаили косточку.

Закончив свою часть работы, Добриэль подошел к Милене: он был весь в царапинах и ссадинах.

— А где же наши зверюшки? — спросил он.

— Похоже, разошлись по домам, — ответила та.

— Они не верят, что опасность близка, — грустно заметил Добриэль. — Мне уже чуть ли не хочется, чтобы фея на нас напала: ведь их примитивный мозг считается только с тем, что видит глазами. Так что все ложится на наши с тобой плечи, Георг. Но давай сначала передохнем. Хочу показать тебе мое любимое местечко.

— Где растет алтей с голубыми граммофончиками?

— Верно! — удивился Добриэль. — А ты откуда знаешь?

— А я и не знал, — нашлась Милена. — Просто так подумал.

Они подошли к своему алтею и не узнали его — столь грустное зрелище представлял собой куст. Листья пожухли и побурели, огромные граммофончики съежились и превратились в сморщенные клейкие колбаски. А когда Милена прислонилась к кусту, он тут же повалился.

У огромного куста не осталось ни единого корешка.

Весь ствол был обглодан дочиста и заканчивался уродливым голым обрубком. А в том месте, где еще так недавно прочно и уверенно уходили под землю его могучие корни, теперь зияла огромная дыра, которая, сужаясь, загибалась в сторону Гадюшника.

— Это Грызля! Ее работа! — сказал Добриэль Милене. — Я останусь здесь, Георг, а ты иди и возвращайся не раньше вечера. Вся наша затея была ошибкой.

Вид у него был суровый, и Милена послушно ушла.

Но едва она удалилась, Добриэль бросился ничком на землю и, сложив ладони рупором, что есть мочи крикнул в дыру:

— Ты была здесь, на моей территории, фея, и я отыщу тебя на твоей! Жди меня завтра в полдень, если достанет смелости!

Потом поднялся и отряхнул руки.

А из-под земли противный насмешливый голос ответил:

— Буду у себя.

 

Глава двенадцатая

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Вернувшись в пансион «У трех рыцарей», Милена без сил рухнула на свое ложе. Борьба с сорняками измучила ее до такой степени, что она не могла уснуть. Так она лежала, то ли в полусне, то ли в забытьи, но вдруг рывком села и сказала себе: «Мне чудится, или я вправду слышу голоса?»

Ей не чудилось. В соседнем помещении разговаривали.

— Необходимо, чтобы наш противник не достиг своей цели, — сказал один из собеседников тоном, не допускающим возражений.

Тут только вспомнила она об отверстии, которое осы-рыцари провертели в ее стене. Она набралась смелости и заглянула в него одним глазком.

В соседней комнате она увидела очень важного господина в полосатом сюртуке. Перед ним стояли, почтительно вытянувшись, три рыцаря.

— Ее Шестиногое Величество пожелали, — промолвил Колорадский Жук, — чтобы вы трое за час до полудня засели в кустах и изжалили его без всякой пощады, то есть до смерти. Нападать лучше сзади, чем спереди, ибо он храбр.

— Желание феи для нас закон, — ответили осы-рыцари. — Мы — ее верные слуги.

— Рыцарь фон Хват, — продолжал Колорадский Жук, — займет позицию у Гнилого Болота, рыцарь фон Зуд — у Прелой Горки, а рыцаря, фон Глот — на пустыре Жухлый Репей. Горе вам, если враг от вас ускользнет.

— Не беспокойтесь, — хором заверили все трое. — Мимо нас не проскочит.

— Хорошо, — кивнул Жук. — На этом закончим.

Он повернулся уходить, но вдруг воскликнул:

— Стоп! Что это за дырка в стене?

Милена перепугалась не на шутку. Если ее обнаружат, ей несдобровать. Но осы наперебой зажужжали, засуетились и сказали:

— Ха-ха-ха! Эту дыру мы сами провертели. Это — подслушивающее устройство. Через него мы узнаем, что замышляет или собирается предпринять наш постоялец — молодой садовник.

— Хитро придумано, — похвалил их Колорадский Жук, и они все вместе вышли из комнаты.

«Вот это да, — пронеслось в голове у Милены, — куча новостей. Во-первых, осы-рыцари — приспешники феи Грызли, то есть предатели, а во-вторых, они явно хотят кого-то прикончить. Правда, кое-что пока неясно. Кого именно задумали они убить? И где собираются это сделать? Что такое Гнилое Болото, Прелая Горка и Жухлый Репей? Разве бывают места с такими жуткими названиями? Все это звучит очень странно. Веселенькая, однако, история получается, у Добриэля глаза на лоб полезут, когда я ему все это выложу».

Как и было условлено, она направилась прямиком к цветочному горшку, где Добриэль и Каспер уже ее дожидались.

— Хотите услышать последние новости? — спросила она.

— Последние новости вы оба сейчас узнаете от меня, — заявил Добриэль. — Я вызвал королеву Жуковии на поединок.

Милена побледнела. Неужели Добриэль и был тем самым «противником», на которого готовилось нападение?

— Затея эта более чем рискованная, — сказал Добриэль. — Да и вообще поединок — не лучший метод разрешения конфликтов. Но обитатели нашего сада слишком беззаботны и равнодушны и вряд ли смогут долго сопротивляться Гадюшнику, так что мне просто пришлось взять все на себя. Завтра в полдень я отправляюсь в Гадкий Сад.

«„Завтра в полдень“, — сказал он. А за час до полудня осы должны сидеть в засаде! Похоже, что все это не случайно».

— Через границу ведет одна-единственная дорога, — продолжал излагать свои мысли Добриэль. — Дорога дрянь, хуже не придумаешь. Она проходит через Гнилое Болото, поднимается на Прелую Горку и кончается на пустоши Жухлый Репей.

Теперь все стало ясно. Значит, такие места на самом деле существовали, и каждое из них было западней.

— Фея мой вызов приняла, — заключил свой рассказ Добриэль. — Так что вскоре мы все узнаем, сможем ли дальше жить в мире или погибнем.

«Ах ты злодейка, — думала Милена, кипя от злости. — Соглашаешься на честный поединок, а сама подсылаешь наемных убийц на перехват моего Добриэля. Но мы начеку, о чем ты не подозреваешь!»

И только она хотела открыть рот, чтобы сообщить Добриэлю спасительную новость, как до ее слуха донеслись его слова:

— В одном лишь я безусловно прав — вовремя отослал прочь Милену. В этой ситуации она была бы нам только в тягость.

Тут Милена захлопнула рот, проглотила, если так можно выразиться, все, что собиралась сообщить, и не выдала себя ни словечком.

 

Глава тринадцатая

МИЛЕНА СКРЫВАЕТ ТАЙНУ

Вместо этого она спросила:

— Вы ее не любили?

— Наоборот, — ответил Добриэль. — Но говорить о ней не хочу.

— Не хотите — не надо, — ответила Милена.

— Без нее мир для меня не существовал, — как бы не слыша ее слов, продолжал Добриэль. — Да и теперь, стоит мне увидеть особенно красивый цветок, я невольно думаю: а Милена все равно в тысячу раз красивее, и тогда весь наш сад кажется мне пустым и безжизненным. Но не надо больше о ней.

— Ни слова больше, — поддакнула Милена.

— У нее была привычка, — продолжал Добриэль, — приподнимать сзади платье, прежде чем на что-нибудь сесть. И мне это ужасно нравилось, хотя на самом деле, наверное, было просто смешно. Но не будем о ней говорить.

— Не будем, — опять поддакнула Милена.

— Женщина вообще бесконечно лучше мужчины, — опять заговорил Добриэль. — Спрашивается лишь, для чего лучше? Серьезные задачи ей не по силам. Она — дар небес, но ведь подарки, как правило, ни на что путное не годны.

Теперь Милене все стало ясно. Она любима, но ни на что путное не годна. И она решила намертво сомкнуть уста, чтобы ни единым намеком не выболтать свою тайну.

Пусть Добриэль увидит, на что она годна.

А тот вдруг встал и объявил:

— Я пригласил вас, господа, чтобы просить вас быть моими секундантами на этом поединке.

— Кого вы называете «господами»? — спросил Каспер.

— Господина Георга и лично вас, Каспер, — ответил Добриэль.

— Меня — господином? — изумился Каспер. — Это же просто чушь собачья. Каждому известно, что это вы — мой господин.

— Пускай чушь, — возразил Добриэль, — но так полагается. Быть секундантом, то есть свидетелем на поединке, — миссия почетная и требует достойного поведения.

— Договорились, буду вашим секундантом, — согласился пес. — Насекомых я терпеть не могу, в особенности мух. Носятся вокруг тебя как очумелые, а не поймаешь; но если у тебя в зубах кость и схватить их нечем, они тебе прямо на нос сядут. Назло, конечно.

— Какое все это имеет отношение к делу? — потерял терпение Добриэль.

— Убедитесь-ка сперва сами, — предложил Каспер. — Я охотно одолжу вам косточку — конечно, на время.

— Ерунда какая-то, — отмахнулся от него Добриэль.

— Вовсе не такая уж ерунда, — вмешалась Милена. — Готов биться об заклад: когда несешь полную чашку чая, муха обязательно подлетит и сядет именно на ту руку, в которой чашка.

— Особенно в августе, — добавил Каспер.

— Особенно в августе, — подтвердила Милена. — И так чуть не до конца октября.

— Нельзя ли, наконец, — не выдержал Добриэль, — вернуться к моей просьбе?

Настал черед Милены встать и сказать:

— Разумеется, я буду вас сопровождать.

А Каспер ответил пространно:

— Быть свидетелем — как нельзя лучше соответствует моим природным склонностям. Вести себя достойно, как вы выразились, ни во что не вмешиваться, может, только чуть-чуть словчить… Эта владетельная паразитка, эта сиятельная мошка-букашка еще пожалеет, что вздумала тягаться со мною. Положитесь всецело на меня. Раз уж я произведен в секунданты, буду глядеть в оба.

— Благодарю вас, господа, — сказал Добриэль. — Жду вас у себя за четверть часа до полудня.

— Больно уж рано, — буркнул пес.

Потом Милена и Каспер попрощались с Добриэлем и оставили его одного. Когда они отошли на достаточное расстояние, Милена сказала:

— Придется тебе, Каспер, проснуться еще часом раньше.

— Это почему? — насторожился пес.

— Нам с тобой выпало устранить опасность, угрожающую Добриэлю, — сказала Милена. — Мне стало известно, что Грызля приказала осам прикончить его на полпути. Вот почему мы с тобой должны опередить его и разделаться с этим сбродом.

— Эта идея мне не по нутру, — ответил Каспер.

— Так ты отказываешься? — удивилась Милена.

— Категорически, — отрезал пес.

Тогда Милена показала пальцем на след, пересекавший мощеную дорожку. Отпечатки были очень похожи на собачью лапу, но повторялось каждый раз по два отпечатка — как у человека.

— Как ты думаешь, чьи это следы? — спросила она.

Каспер внимательно обследовал отпечатки и заключил:

— Это след двуногой собаки.

— Или же след нормальной собаки, — выдвинула свою версию Милена, — передние ноги которой были заняты миской молока, позаимствованной у Ежихи.

— Собираетесь, значит, меня выдать, — сделал вывод Каспер.

— А что мне еще остается? — возразила Милена.

— А если я донесу, что вы вовсе не посторонний парень, а самая настоящая Милена? — поддел ее Каспер.

Из красивых глаз Георга ручьем хлынули слезы.

— Ты не сделаешь этого, Каспер, — выдавила Милена сквозь всхлипы. — Девушек нельзя предавать.

— Ну ладно, ладно, — проворчал Каспер.

И Милена просияла:

— Наконец-то тебе представляется случай отплатить своему хозяину добром за добро. А кроме того, и приключеньице предстоит недурственное, как мне кажется.

— Беда на мою голову, — вздохнул Каспер. — Сущая беда. Одному богу известно, сколько горя выпало мне на моем собачьем веку, за мою собачью жизнь. Каждый зовет меня, когда хочет, и гонит прочь, если я надоел, а что от мух пришлось претерпеть на своем веку, я уже говорил. Но чего я действительно не выношу — это приключений. В них пускаются очертя голову, не зная, чем дело кончится. Разве в этом смысл жизни?

— А в чем? — заинтересовалась Милена.

— Смысл жизни в том, чтобы в прохладный денек лежать на солнышке и спать, — заявил Каспер. — Нет на свете ничего прекраснее.

— А в жаркий день? — не отставала Милена.

— В жаркий — спать в тени.

 

Глава четырнадцатая

В КУСТАХ

Трава на Английском Газоне успела отрасти еще дюйма на три. Милена и Каспер невольно остановились, прежде чем вступить в труднопроходимые заросли.

Но Милена в грубых штанах, заправленных в сапоги, и лихо надвинутой на лоб войлочной шляпе окинула решительным взглядом колеблемую ветром лужайку. Каспер тоже вроде бы не дрогнул. Однако обрубок хвоста уныло повис, зажатый между ног.

— Ты ведь не боишься, надеюсь? — спросила Милена.

— Я-то ничуть, — заверил ее Каспер. — Вот разве только мой хвост.

— Эти засады и уловки доказывают, что Грызля боится поединка, — сказала Милена, чтобы его подбодрить.

— У нее нет никаких шансов на победу, — презрительно процедил пес.

— И значит, тебе ясно, — подхватила Милена, — что именно у Грызли, и только у нее одной, есть причины бояться.

— Мне-то ясно, — заметил Каспер. — А вот моему хвосту не совсем.

Тут трава Английского Газона сомкнулась над их головами.

Наконец они добрались до живой изгороди из буков. Деревья были высотой в два человеческих роста и стояли сплошной стеной. Только одно дерево когда-то давно погибло, оставив после себя узкий проход.

Это и был путь в Гадкий Сад.

Ступив в проход, Милена и Каспер попали как бы в темный туннель. Сюда не проникали солнечные лучи. И оба почувствовали, что мир, где ценились порядочность и деликатность, остался позади.

Они довольно далеко углубились в проход, когда в лицо им вдруг пахнуло гнилью. Под ногами захлюпало. Они оказались на краю заболоченной впадины. Землю застилал сплошной покров из диких болотных растений с толстыми стеблями и разлапистыми листьями, хватавших Милену и Каспера за ноги. Вся впадина была заполнена илом и издавала отвратительный запах.

— Гнилое Болото, — прошептала Милена. — Здесь первая засада.

— Верно, — ответил Каспер, поведя носом. — Это рыцарь фон Хват. И сидит он в камышах.

— Но я никого не вижу, — засомневалась Милена.

— Зато я чую, — ответил Каспер.

— Откуда ты знаешь, который из них здесь? — все еще не верила Милена. — На вид они все одинаковые.

На что Каспер возразил с чувством собственного превосходства:

— А на запах разные.

И добавил:

— Он глядит только вперед, на дорогу. Подкрадусь к нему сзади и перекушу пополам.

— А как твой хвост отнесется к такому плану? — спросила Милена.

— Кто будет кусать — я или мой хвост? — вопросом на вопрос ответил Каспер.

С этими словами пес свернул с дорожки и скрылся в густых зарослях растений, похожих на огромный ревень. Потом вновь вынырнул — уже за камышами.

Взвившись в воздух, Каспер громко клацнул зубами и приземлился на все четыре лапы одновременно. Зрелище было весьма впечатляющее.

Однако он промахнулся.

И пока пес, взволнованно водя носом по земле, обнюхивал то место, где должны были валяться останки его жертвы, рыцарь фон Хват выскочил из засады и с обнаженной шпагой понесся прямо на Милену.

Но Милена сбила его шляпой и раздавила каблуком.

— Каспер! — позвала она. — С этим типом покончено.

Но Каспер все еще рыскал по земле.

— Конечно, я его прикончил, — отозвался он. — Вот только никак не найду подлеца.

— Да вот он! — крикнула Милена. — Уже не шевелится.

Каспер подбежал к ней, посмотрел и процедил сквозь зубы:

— Я был уверен, что разделался с ним.

— Считай, что мы оба с ним разделались, — утешила его Милена.

— Согласен, — примирился Каспер. — Вы не ранены?

На руке у Милены выступила капелька крови, но она лишь рассмеялась и сказала:

— Слегка, только кожа задета. С перепугу оса и не целилась.

— Тогда вперед! — воскликнул Каспер. — В атаку на второго!

Дорога начала подниматься; шагая по ней, они вскоре добрались до Прелой Горки. Горка эта вся поросла больными деревьями, и земля под ними была покрыта слоем тускло-желтых листьев, усеянных черными пятнышками. Милена и Каспер с трудом взобрались на холм, то и дело оскользаясь на прелых листьях.

Каспер обнаружил рыцаря фон Зуда за кучей опавших листьев. И вновь промахнулся. Но Милена опять метко сбила осу шляпой и раздавила каблуком, а сама отделалась легкой царапиной.

— Нечего тут задерживаться! — войдя в азарт, скомандовал пес. — Вперед!

А впереди была третья засада на пустыре Жухлый Репей, где, разодрав штаны и потеряв клочья шерсти, они благополучно расправились с фон Глотом.

Но прежде чем испустить дух, рыцарь успел спросить:

— Я вас поранил?

— Пустяки, не о чем говорить, — ответила Милена.

— Подло все же убивать из-за угла, — сказал рыцарь фон Глот. — Напали сзади нежданно-негаданно!

— Это еще вопрос, кто из нас подлый убийца! — возмутилась Милена. — И кто на кого напал нежданно-негаданно!

— Что ж, может, и так, — признал ее правоту рыцарь. — Все зависит от точки зрения.

Так отжужжал свое последний из трех рыцарей, и наши путники добрались до конца тяжкого и опасного пути, который вел из Богова Сада сквозь буковую изгородь в Гадюшник.

Нельзя сказать, чтобы сам Гадюшник выглядел приятнее и ухоженнее, чем проход в изгороди. Но они все же были у цели и видели небо над головой.

— Здесь и подождем Добриэля, — решила Милена. — Теперь ему не угрожает встреча с наемными убийцами, и, значит, он целым и невредимым явится на поединок. А кроме того, — добавила она, — он уже не станет утверждать, что сражение — неподходящее дело для девушки.

Сказав эти гордые слова, Милена вдруг пошатнулась и рухнула наземь.

— Что с вами? — встревожился Каспер. — Да встаньте же!

Но Милена побелела как полотно и лежала недвижимо, словно труп. Жала рыцарей были отравлены. И яд от уколов, доставшихся Милене, теперь подействовал с утроенной силой.

А из мрачного туннеля под буками, едва волоча ноги и скособочась, вылезли один за другим три рыцаря. Осы — твари живучие. И хотя всех троих вроде бы уничтожили и растоптали, они все же выжили.

Взвалив безжизненную Милену себе на плечи, они заковыляли прочь.

А пса Каспера охватил неописуемый ужас. От страха он потерял голову и помчался куда глаза глядят, пока не очутился в таком месте, которое показалось ему достаточно удаленным и достаточно безопасным; там он и укрылся, слабо повизгивая от полноты чувств.

 

Глава пятнадцатая

ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ

Как раз в то самое время, когда произошли эти печальные события, Добриэль с лопатой в руке стоял в буковой изгороди и тщетно вертел головой, высматривая своих секундантов.

Он был глубоко разочарован.

Как все добросовестные люди, он не выносил опозданий. И хотя его друг Георг был еще очень юн, а пес Каспер — от природы соня, в этом особом случае они оба могли бы и поторопиться.

«На карту поставлена моя жизнь, — думал он, — а они где-то болтаются без дела и черт знает чем занимаются».

Но потом мысли его повернули в другое русло. И вместо того, чтобы роптать и обижаться, он проникся сочувствием к своим друзьям.

«Наверное, у них просто смелости не хватило, — рассуждал он. — Ну и что с того? Зато они благоразумны. В самом деле, кто, находясь в здравом уме, добровольно отправится в это царство мерзости?»

Взглянув на солнце, он сказал сам себе: «Пора. Больше ждать нечего».

Шагая широко и стремительно, он быстро проскочил туннель. Но несмотря на то что очень торопился, заметил на обочине три окровавленные шпаги: одну — у Гнилого Болота, вторую — возле Прелой Горки и третью — на пустыре Жухлый Репей.

Значит, на границе произошел какой-то инцидент.

И вот он уже видит — на земле валяется что-то серое, а на репейнике висит что-то черное. И, подобрав то и другое, обнаруживает, что в одной руке держит шляпу Георга, а в другой — клок шерсти Каспера.

Как он заблуждался на их счет!

— О Георг, редкой души человек! — горестно воскликнул Добриэль. — Ты был хорошим садовником и доблестным воином.

Потом спохватился и добавил:

— О Каспер, редкого ума собака! Шерсть твоя была темной, а душа — светлой!

Он попросил у друзей прощения и поклялся отомстить Грызле страшной местью, если она причинила им какой-либо вред.

Сама же фея в своем дворце под дубом пребывала в полном неведении относительно чувств, клокотавших в Добриэле. Она восседала в своем кабинете за куском древесной коры, служившим ей письменным столом. Со стены доносилось ритмичное тиканье точильщика. Ольховая шишечка, усеянная светлячками, освещала государственные бумаги, которые подавали ей на подпись предводители ее собственных сословий и посланцы дружественных государств.

Но фея не удостаивала все эти бумаги ни единым взглядом.

— Итак, вы согласны со мной, — милостиво молвила она, обращаясь к Листоеду, представлявшему здесь все сословия, — что необходимо немедленно подчинить соседний сад нашей власти?

— Вы убедили нас в своей правоте, Ваше Величество, — ответствовал тот.

— Мы изучили ваши аргументы и нашли их неопровержимыми, — подал голос Слизняк от имени всех союзных держав.

— Прекрасно, — сказала фея. — Кстати, какие именно аргументы вы имеете в виду?

— Как же! — ответили все разом. — Ведь прошло уже двое суток с тех пор, как мы высказали им свой ультиматум, и было бы недостойно и дальше медлить с решением этого вопроса.

Грызля удовлетворенно икнула и спросила:

— А как насчет этого молодого человека по имени Добриэль, перед которым вы все так дрожите?

Присутствующие не осмелились икнуть и признались чистосердечно:

— Он, разумеется, чрезвычайно опасен.

Фея Грызля бросила нетерпеливый взгляд на жука-точильщика (его стук, похожий на тиканье, по народному поверью, предвещает близкую смерть).

— Давно уж должно быть двенадцать, — пробурчала она. Ей показалось, что время тянется слишком медленно, поэтому она проглотила точильщика и бросила через плечо своему гофмейстеру: — Не соизволите ли выглянуть наружу?

Колорадский Жук отдернул тяжелую завесу, над которой сто пауков трудились сто недель, и глянул в открывшееся дупло.

— Поздравляю, Ваше Величество! — воскликнул он. — Ваши верные слуги осы-рыцари несут тело поверженного врага!

— Молодцы, ребята! — одобрила убийц фея. Потом, обернувшись к сановникам, заявила: — Я избавила нас всех от этого Добриэля.

Все двери тут же распахнулись, и ос с почетом ввели в кабинет. Вид у них, надо сказать, был не слишком благополучный.

А вернее, на них живого места не было: тело обмотано бинтами, крылья облеплены пластырем. Еле волоча ноги, они приблизились к своей повелительнице.

— Вижу, борьба была нелегкой, — милостиво обратилась к ним она. — Но уж и я за наградой не постою. Однако где же труп? Почему вы его не показываете?

— Он лежит в прихожей, — ответил рыцарь фон Хват. — Мы сочли неудобным вносить его сюда: это ваш кабинет, а не кладбище.

— О господи, — вздохнула фея. — Разница, в сущности, не столь уж велика.

Сгорая от нетерпения, она перепрыгнула через письменный стол и бросилась в прихожую. Но тут же вновь появилась в дверях, трясясь от бешенства.

— Это не он! — бросила она ледяным тоном. — Вы убили не того, кого следовало.

— Это верно, — осмелился возразить рыцарь фон Зуд. — Однако борьба, как Ваше Величество сами изволили заметить, была все же нелегкая.

— Не пытайтесь прикрыть моими словами собственную наглость, — отрезала Грызля. — Я лишаю вас прав на ношение оружия. Шпаги на стол, господа!

— А мы их потеряли в драке, — смущенно промямлил рыцарь фон Глот.

— Считайте, что я их у вас конфисковала! — нашлась Грызля.

Вдруг раздался вопль ужаса. Его издал Колорадский Жук, все еще стоявший у дупла.

— Что там такое? — досадливо бросила фея.

— Он здесь! — прошептал Жук.

— Кто «он»?

— Он самый.

— Добриэль?

Жук лишь молча наклонил голову. Грызля приблизилась к дуплу и своими глазами убедилась: да, это был Добриэль; даже издали было видно, как он весь пылает праведным гневом.

— Что делать? — обливаясь потом, выдавил из себя Жук. Грызля смерила его презрительным взглядом.

— Я обещала ему, что буду у себя, — заявила она. — И приму его, как полагается.

 

Глава шестнадцатая

КРАСНЫЙ КОВЕР

Добриэль стоял перед дубом, широко расставив ноги, воткнув лопату в землю перед собой и опершись обеими руками о рукоятку. В такой позе он немного смахивал на героя Роланда и действительно мог внушить страх.

— Я пришел! — крикнул он. — Выходи, волосатая чертовка, на честный бой. Эй ты, Медведка, будешь держать свое слово, волчица ты подземная, акула сухопутная, или мне придется выволочь тебя из твоего логова?

Но тут двери королевского дворца распахнулись.

Сначала появилось нечто вроде красного тюка, который поднялся откуда-то снизу и постепенно заполнил собою весь проем.

Потом слева и справа вылетел наружу целый рой платяной моли и засуетился вокруг тюка. Они развернули рулон, и очень парадный красный ковер лег на землю и закрыл собою всю грязь и мерзость запустения.

Затем из дверей выступили шесть долгоносиков, вынесли трон и поставили его на ковер.

Потом появилась сама Грызля и уселась на троне.

— Мне кажется, вы взяли не тот тон, сударь, — сказала она. — Вы позволяете себе оскорблять царствующую особу.

— Так вас именует молва, — возразил Добриэль в свою защиту. — Что вы сделали с моими секундантами?

— Известно ли нам что-либо о его секундантах? — обратилась фея к своей камеристке, Гусенице. Ответа не последовало, да она его и не ждала. — С удовольствием покажу вам все, что у нас есть, — сказала она Добриэлю и дала знак приближенным.

Из дворца вышли, пошатываясь, осы-рыцари и вынесли на плечах Милену. Так как шляпы на ней не было, длинные светлые волосы свободно свисали и золотым шлейфом тащились по земле.

Добриэль был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на эту деталь.

— Вы расправились с моим другом! — закричал он.

— Искренне сожалею, — спокойно сказала фея.

— «Сожалею»! — возмутился Добриэль. — Вы устроили на него засаду!

— Не на него, — возразила Грызля. — А на вас. — И продолжала со всей любезностью, приличествующей родовитой даме: — Не нахожу слов, чтобы выразить мое глубокое сожаление по поводу того, что эти олухи прикончили не вас. Однако надеюсь, что строгое взыскание, наложенное на них, принесет вам какое-то удовлетворение.

Она с отвращением взглянула на рыцарей и приказала:

— Сей же час отнесите тело в парадный зал, после чего заколитесь собственными шпагами.

— Но вы же сами их у нас конфисковали, — возразил рыцарь фон Хват.

— Возвращаю их вам ради такого случая, — снизошла фея.

— Покорнейше благодарим, — подал голос рыцарь фон Зуд, — да только наши шпаги, к сожалению, валяются где-то в кустах. Чем же нам заколоться?

— Полные ничтожества! — вспылила Грызля. — Вы уволены! И больше никогда не показывайтесь мне на глаза! Возвращайтесь в свое гнездо и впредь ведите себя порядочно.

— Но порядочность противоречит нашей природе, — ответил рыцарь фон Глот. — Этого от нас нельзя требовать.

Тут фея окончательно потеряла терпение.

— Прочь с моих глаз! — приказала она. — Всех на мясо!

И осы, едва волоча ноги, потащились с Миленой в сторону кладовой. Однако Добриэль рванулся за ними, он вовсе не хотел отпустить их безнаказанными. Но только он собрался броситься на злодеев, как фея вновь подала знак и крикнула:

— Вперед, воины свободной стихии!

По этой команде из своих укрытий вырвались тучи всевозможных насекомых.

Они выползли из щелей в земле, вылезли из-под коры, попадали из кроны дуба. Вылетели из всех кустов. Наполнили воздух ужасающим шумом и гудом.

Плотное облако поглотило Добриэля. Он сразу оглох и ослеп. И чувствовал лишь миллионы уколов, укусов и ударов, посыпавшихся на него со всех сторон и ранивших его даже под одеждой.

— Это подлый обман! — крикнул он. — Мы собирались честно сражаться, один на один.

— Я и мой народ едины, — расслышал он сквозь шум голос феи.

Добриэль защищался отчаянно. Он раздавал удары налево и направо и старался отогнать свору бандитов хотя бы от глаз и рта.

И вдруг на помощь ему пришел ветер: он подул из-за спины и рассеял тучу насекомых.

Вместе с ветром появилась маленькая птичка и села на плечо Добриэля. Глаза птички сверкали гневом, щетинки у клюва свирепо топорщились.

— Мне поручено вам передать, — пропищала она прямо ему в ухо, — чтобы вы не беспокоились и не тревожились.

Ветер усилился и отогнал от Добриэля всех насекомых до единого, как те ни пытались уцепиться и удержаться.

— Передать? От кого? — крикнул Добриэль, стараясь перекрыть шум.

— Не слышу вас, — откликнулась птичка.

— Не понял, что именно вы мне ответили! — опять что есть мочи крикнул Добриэль.

— Что-что? — переспросила птичка.

Разговаривать стало невозможно. Ветер свистел и ревел, началась буря. Причем такой силы, что сбила Добриэля с ног.

Фею Грызлю тоже сдуло с трона и перевернуло на спину, так что она беспомощно сучила в воздухе всеми шестью ногами.

Даже Гусеницу подняло в воздух и понесло. Ей показалось, что она уже превратилась в бабочку.

А ветер все крепчал. И достиг такой чудовищной силы, что развеял насекомых Гадкого Сада по всему свету. Согласно газетным сообщениям, на Молуккских островах в портовом городе Банда были обнаружены под кафельными плитками на кухне черные тараканы, говорившие на человеческом языке. Обнаружил их ученый-естествовед, доктор наук Грюнлинг, который и записал их разговор на магнитную пленку, а газета опубликовала из него следующий отрывок:

«1-й таракан: Пиво нашел?

2-й таракан: Видно, в этих местах вообще пива не пьют.

1-й таракан: Горе нам, горе!»

Наконец буря улеглась.

Добриэль вскочил и с лопатой наперевес бросился на Грызлю.

Но и та с быстротой молнии перевернулась на брюшко, раз-другой копнула землю своими острыми и твердыми когтями, в мгновение ока вырыла дыру, нырнула в нее и исчезла из виду.

Добриэль, не колеблясь ни секунды, прыгнул вслед за ней.

 

Глава семнадцатая

СТАРЫЙ ДИВАН

А тем временем пес Каспер, о котором мы немного забыли, лежал, свернувшись калачиком, в самом дальнем углу своего убежища. Он старался ничего не видеть, не слышать и не чуять. И от этих стараний так устал, что в конце концов уснул.

Но потом проснулся и начал осматриваться. Потянул носом воздух. Удивился и еще раз принюхался. Результат был тот же.

Пахло старым диваном.

Не было никаких сомнений, факт оставался фактом: посреди Гадкого Сада стоял диван. Он был покрыт толстым слоем пыли. Поперечные ремни растянулись и свисали почти до земли, а пружины сиденья проржавели и никуда не годились. И все же диван — это диван, и он стоял под открытым небом в болотной траве.

Как попал диван в Гадкий Сад?

Никто этого не знает.

Во всяком случае, с уверенностью можно утверждать, пожалуй, лишь следующее: если люди начинают выбрасывать всякий хлам в ваш сад, значит, вы, уважаемый, что-то упустили.

Покуда Каспер удивлялся своему открытию, он сделал еще одно: у дивана было шесть ножек.

«В этом проклятущем месте, по-видимому, все поголовно страдают шестиножием, — мысленно огорчился пес, — даже диваны».

Но две ножки отличались от остальных. На них были пальцы.

«Значит, это ноги человека, — заключил Каспер. И сделал следующий логический вывод: — На диване сидит человек».

После этого он осторожно высунул голову из-под днища. В углу дивана, удобно откинувшись на резную спинку и скрестив ноги, примостился Садовый Бог, а на его колене сидела Мухоловка, его постоянная спутница.

— Как это вы вдруг здесь оказались? — сказал Каспер. — Этого просто не может быть. Ведь вы уехали по железной дороге, и билет у вас взят на край света.

— Правильно, — сказал Садовый Бог, — но на первой же станции я сошел с поезда. Часто забывают, что поезда имеют обыкновение останавливаться.

— Значит, вы и не собирались уезжать? — спросил Каспер.

— Ты даже не представляешь себе, до чего я не люблю уезжать, — ответил Садовый Бог.

— Значит, вы просто хотели, чтобы мы поверили, будто вы уехали? — понял Каспер.

— Умен, ничего не скажешь, — сказала Мухоловка с преувеличенным и, скорее всего, притворным восхищением.

— А ты что тут делаешь, осмелюсь поинтересоваться? — обратился к псу Садовый Бог.

— Лучше не спрашивайте, — покачал головой Каспер. — Сплошной кошмар. Это Георг затащил меня в Гадюшник, — то есть, вернее сказать, Милена.

— Объясни по-человечески, — приказал Садовый Бог. — Кто же тебя сюда затащил — Георг или Милена?

— Так Милена и есть Георг, — ответил Каспер.

— Знаю, — сказал Садовый Бог.

— А потом осы-рыцари схватили Милену, — продолжал рассказывать пес, — а я убежал.

— И что ты сделал, чтобы вызволить свою хозяйку? — поинтересовался Садовый Бог.

— А разве я не говорил? — удивился Каспер. — Залез под этот диван.

— Возможно, этого недостаточно, — заметил Садовый Бог. — Советую тебе поскорее отправиться на ее поиски.

— Да где искать-то? — поинтересовался Каспер.

— Грызля обычно хранит свои запасы под землей, — ответил Садовый Бог. — На твоем месте я бы немного там огляделся. Ведь нюх у тебя отменный, не правда ли?

Каспер отвернулся и спросил, глядя куда-то под диван:

— А это не слишком опасно?

Потом опять повернулся к Садовому Богу и признался:

— Не советуют.

— А с кем ты разговариваешь? — спросил Садовый Бог. — Там внизу еще кто-то есть?

— Только мой хвост, — ответил Каспер. — И мы с ним одного мнения: дело это слишком опасное.

— Но ведь Милена — твоя хозяйка, — напомнил псу Садовый Бог. — Защищать ее — твой прямой долг.

— Всё так, — согласился Каспер. — Она часто дает мне косточки. И лично я немедля отправился бы на ее поиски. Но без хвоста ведь и трех шагов не сделаешь.

Тут Мухоловка вскинула голову, вскочила и забила крыльями.

— Ах ты, черное чудище! — набросилась она на пса. — Где девушка? Ищи! Вперед! Что это еще такое!

— Ну ладно, ладно, — примирительно отозвался Каспер. — И пусть не говорят, будто я не понимаю, что от меня требуется, если со мной обращаются по-хорошему.

Он вылез из-под дивана и побежал на полусогнутых, приподняв зад и опустив нос до земли.

Вдруг его хвост пришел в движение.

— Она там? — спросил Садовый Бог.

— Была, — ответил Каспер. — След, во всяком случае, есть, а это уже кое-что.

И побежал вперед уже целеустремленно. Правда, двигался он по кругу и оказался почти на том же месте, откуда начал поиск.

— Разве ты еще там не был? — спросил Садовый Бог.

— Здесь нет, — ответил Каспер. — Я был рядом.

И опять побежал кругами. Но круги все сужались и сужались, образуя спираль и постепенно приближаясь к центру.

— Помнится, именно так Грызля и устраивает свои кладовые, — заметил Садовый Бог.

Внезапно Каспер встал на задние лапы и выгнулся дугой, а передними принялся отчаянно рыть землю и отшвыривать комья с такой силой, что земля фонтаном сыпалась во все стороны, а назад отлетала на очень большое расстояние.

Потом он сунул морду в ямку, которую вырыл. И вот он уже ухватил зубами черную суконную безрукавку Милены, вытащил ее бездыханное тело и с гордо поднятой головой понес к дивану.

Садовый Бог помог уложить ее на сиденье.

Милена была без сознания. Она не шевелила ни рукой, ни ногой, но дрожала от холода.

— У них тут что-то вроде погребов, — объяснил Каспер. — Все как у нас: мы тоже держим запасы продуктов под землей.

Вытянув шею, пес беспрерывно лизал и лизал Миленины руки. Потом вскочил на диван всеми четырьмя лапами, довольно бесцеремонно потеснил Садового Бога и, положив передние ей на грудь, принялся облизывать ее щеки.

— Думаешь, это поможет? — спросил Садовый Бог.

— Еще как, — заверил пес. — Спорим, через несколько секунд она откроет глаза, ничего не понимая, поглядит вокруг и пролепечет: «Где я?»

Милена открыла глаза. Ничего не понимая, она поглядела вокруг и пролепетала:

— Где Добриэль?

 

Глава восемнадцатая

В ЗЕМЛЕ, НА ВОДЕ И В ВОЗДУХЕ

Совершив свой отчаянный прыжок, Добриэль оказался в каком-то пустом помещении под землей, в полной темноте и полной растерянности. Он мог лишь догадываться, что оттуда во все стороны расходятся многочисленные ходы, туннели и коридоры.

И ему показалось, что в одном из них слышны шаги поспешно удаляющейся Грызли. Не медля ни секунды, он пустился вдогонку, ощупью двигаясь вдоль стены.

На его счастье, тьма оказалась не такой уж густой, как ему представилось вначале. В некоторых местах ход приближался к поверхности земли, и сквозь трещинки вниз проникал дневной свет. Иногда в темноте зеленовато мерцали гнилушки. Глаза Добриэля постепенно привыкли, и он уже кое-как начал ориентироваться.

Тем не менее он то и дело спотыкался о толстые корни, натянутые поперек хода на уровне щиколоток, или же запутывался в тоненьких корешках, хватавших его за ноги, словно силком или капканом. А свешивавшиеся сверху корневые волоски наотмашь били его по лицу.

То, что он смутно различал в темноте, тоже отнюдь не радовало.

Кое-где в боковых стенках туннеля были устроены углубления. В этих нишах стояли ровными рядами или валялись кучами черепа обитателей подземного царства, ухмылявшиеся ему пустыми глазницами и провалами ртов.

Ухмылка без глаз и без губ вряд ли кому-нибудь покажется приветливой.

Подземный ход отнюдь не был прям как стрела. То и дело он резко и неожиданно сворачивал в сторону, а иногда еще и раздваивался. Добриэлю приходилось напряженно прислушиваться, чтобы не пропустить тот отсек, из которого доносились скребущие шажки Грызли.

Судя по всему, расстояние между ними все же сокращалось. На одном из поворотов он совершенно явственно услышал ее дыхание.

Грызля была буквально в нескольких шагах.

Но он заблуждался: то было лишь эхо.

А на самом деле фея, попетляв по лабиринту, вынырнула прямо у Добриэля за спиной. Готовясь к прыжку, она уже распахнула свои страшные челюсти. Но в самый последний миг он почуял угрозу и бросился ничком на землю. Это его и спасло.

Грызля промахнулась и, потеряв равновесие, шлепнулась на землю.

Добриэль взмахнул лопатой и отрубил ей бронированную переднюю ногу.

Нога отлетела в сторону и какое-то время еще дергалась, щелкая клешней.

Грызля тут же протаранила головой свод туннеля. Он обрушился. На Добриэля посыпались камешки и комья земли. А Медведка оставшимися ногами подтянулась наверх и, едва выбравшись наружу, взвилась в небо. Крылья, сложенные фартучком на конце брюшка, казались просто кокетливым украшением ее наряда. Но стоило их расправить, как они понесли ее по воздуху, правда, не слишком высоко и довольно шумно.

— Ну и молодец! — сказал Садовый Бог. — Все ж таки выгнал ее оттуда!

— Он жив, жив! — вне себя от радости воскликнула Милена. — Он вылезает из-под земли! Он бьет ее лопатой!

— Гоп-ля! — сказал Каспер, восседавший на диване между Садовым Богом и Миленой и вместе с ними следивший за воздушным боем. — Гоп-ля! — повторил он с видом знатока. — Ничего себе прыжок, вполне прилично.

Казалось, Добриэль услышал похвалу пса и почерпнул в ней новые силы. Во всяком случае, он взвивался в воздух как на пружинах и наконец подпрыгнул так высоко, что дотянулся лопатой до кружившей над ним Медведки и отрубил у нее еще одну ногу.

— Гоп-ля! — с глубоким удовлетворением прокомментировал его действия Каспер.

Но тут фея Грызля, отчаянно пища, бросилась в пике и скрылась в грязном и вонючем болотце, расположенном позади дуба и служившем, по-видимому, дворцовым прудом.

— Что? — озадаченно вскинулся Каспер. — Она еще и плавать умеет?

А Добриэль, не долго думая, бросился вслед за ней в стоячую воду. Он поплыл, не выпуская лопаты из рук и лишь сильными толчками ног продвигаясь в густой жиже. Мохнатые водоросли залепляли ему лицо и плечи, мешая плыть.

А когда он вслед за Грызлей нырнул, движения его ног подняли со дна кучу ила и гнилых веток, окончательно замутивших воду. Но Добриэль и тут не потерял фею из виду. Он преследовал ее, продираясь сквозь густые заросли, и подобрался так близко, что уже протянул руку, готовясь схватить ее за заднюю ногу.

В тот же миг Грызля ускользнула от него, протиснувшись в узкую щель.

Эта щель в корнях дуба, скрытая завесой из водорослей, была тайным ходом во дворец Грызли.

Для Добриэля щель была узка. Так что фея оказалась за пределами досягаемости. Добриэлю не оставалось ничего другого, как выплыть из илистой глубины на переливающуюся всеми красками поверхность прудика и выйти на берег.

— Вот видите, ничего плохого с ним не случилось, — заметил Садовый Бог. — И поэтому Касперу, как мне кажется, следовало бы сейчас проводить Милену домой. Ведь она перенесла отравление, а также тревогу за возлюбленного. Я вовсе не намекаю, что она всего лишь слабая девушка. В подобных случаях любому полезно дать себе отдых на какое-то время.

— О Каспер, ты спас мне жизнь, — нежно проворковала Милена.

— Было дело, — буркнул пес. — И я все еще надеюсь, что у вас найдется для меня косточка.

— Ты же прекрасно знаешь, что никакой косточки у меня нет! — вспыхнула Милена. — На то у тебя и нюх. И сделал ты это не ради косточки!

— Ну ладно, ладно, чего уж там, — проворчал Каспер. — Пошли домой. И нечего вешаться мне на шею, тяжело как-никак.

Они тронулись в обратный путь.

Но Добриэль, по-видимому, не собирался домой. Им вдруг овладела одна мысль — о Милене, которую он оттолкнул от себя и прогнал из сада. Он сидел на берегу пруда, не двигаясь и подперев рукой подбородок, а с ряски, запутавшейся в его волосах, по белесым корешкам сбегали тоненькие струйки на его омраченный печальными мыслями лоб.

 

Глава девятнадцатая

ЗЕЛЕНЫЙ СТОЛ

В одной из сырых низинок Гадкого Сада с незапамятных времен стоял стол. Он был целиком вырублен из гранита. Массивная столешница сплошь поросла мхом.

За этим-то столом Садовый Бог и предложил фее провести переговоры. Они встретились и сели друг против друга. Перед каждым стоял флажок и бутылка минеральной воды.

— Я счастлив видеть Вас, Ваше Величество, — сказал Садовый Бог.

— Шестиногое Величество, — уточнила фея.

— На этом частном вопросе я бы предпочел остановиться несколько позже, — уклончиво ответил Садовый Бог.

— Как вам будет угодно, — возразила фея. — Но тогда и я не буду называть вас «Всевечнейший Бог».

— Вот и прекрасно, — великодушно согласился Садовый Бог. — Вполне достаточно просто «Бог». — И продолжал, сопровождая свои слова обаятельнейшей улыбкой: — Из-за чего мы, собственно, воюем?

— Разве мы воюем? — с легким удивлением в голосе переспросила фея и тоже одарила собеседника обворожительной улыбкой.

— В общем-то, да, — сказал Садовый Бог. — Складывается впечатление, будто вы предъявляете какие-то права на мой сад.

— Я? — Фея широко распахнула глаза. — Впервые слышу.

— Имеются доказательства, — настаивал Садовый Бог. — Семена чертополоха, разные насекомые и прочее в том же духе.

— Это права природы, — поправила его фея. — Чертополох, как и всякое растение, дает семена. И ветер разносит их во все стороны. Тут уж ничего не поделаешь. О насекомых же я и слышать не хочу. Живое — оно и есть живое. Всяк живет на свой лад. Где кому понравится, там он и останется. А где жить не расчет, все равно удерет.

— Я бы предпочел, чтобы они все удрали, — сказал Садовый Бог. — Но, разумеется, я не собираюсь заставлять вас менять ваши принципы.

— Не собираетесь? — переспросила Грызля, растерявшись от неожиданности.

— В вашем саду — конечно нет, — подтвердил Садовый Бог. — Это же ваш сад, а не мой. Что касается моего, то там каждый знает свое место и никто никому не мешает.

— При всем моем уважении к вам, — сказала фея, — я лично считаю это диктатом.

— А я — порядком, — возразил Садовый Бог.

— А где же свобода? — спросила фея.

— Она вся у вас, дражайшая фея, — с готовностью откликнулся Садовый Бог.

Он покопался в своем заплечном мешке и вытащил какую-то бумагу.

— Что это вы там извлекли? — фыркнула фея.

— Текст договора, — любезно пояснил Садовый Бог. — Он устраняет все недоразумения, какие могли бы омрачить нашу дружбу. И состоит при этом всего из двух пунктов. Первый обязывает вас устроить вдоль живой изгороди полосу ухоженного газона. Это будет оздоровительная полоса — все из-за того же чертополоха.

— От одной этой мысли меня мутит, — вставила фея.

— Второй пункт, — продолжал Садовый Бог тем же ровным голосом, — запрещает обитателям обоих садов пересекать живую изгородь и проникать на территорию соседнего сада.

— Невозможно, — отрезала фея. — Я просто протяну ноги от голода.

— Да-да, — кивнул Садовый Бог. — Я и сам заметил, сколь часто вы посещаете мой огород, нимало не смущаясь царящим там диктатом.

— Видно, считаете, что сила на вашей стороне? — насмешливо спросила фея.

— Да нет, просто такой договор представляется мне вполне разумным, — ответил Садовый Бог.

— К разуму тогда и взывают, когда силенок не хватает, — мудро заметила фея. — Но вы ошибаетесь. Сила не на вашей, а на моей стороне.

— Новость не из приятных, — признался Садовый Бог. — Так в чем же ваш козырь?

— У меня в кладовой находится небольшой такой паренек, — сообщила фея. — Могу его и скушать, коли он вам не дорог.

— Откровенно говоря, — сказал Садовый Бог, — он мне дорог.

— Тогда ни к чему договор, — ввернула фея.

— Дорог настолько, — продолжал Садовый Бог, — что я позволил себе вернуть его к родным пенатам.

— А этому я не поверю, — перебила его фея, — даже если мне родная бабушка скажет.

— Не имею чести быть знакомым с вашей уважаемой бабушкой, — возразил Садовый Бог. — Но почему бы вам не убедиться собственными глазами?

Грызля расправила крылья и с громким жужжанием поднялась в воздух. Сверху она тотчас увидела, что подземная темница Милены взломана.

Тогда она вернулась и села на свое место за зеленым столом.

— Ловко сработано, — признала она. — А если я все равно не подпишу?

— Вы уже имели случай познакомиться с господином Добриэлем, — ответил Садовый Бог. — И я подумал, что вы предпочтете вести переговоры со мной.

— А вы предлагаете мне на выбор — либо медленно помирать с голоду, либо со мной быстро разделаются, — нахмурилась Грызля.

— Все же какой-то выбор, — спокойно возразил Садовый Бог.

— Только между медленной и быстрой смертью! — воскликнула Грызля. — В обоих случаях вы постараетесь покончить со мной.

— Цивилизованный животный мир, вероятно, сумеет обойтись без вашей помощи.

Фея уперлась злыми глазами в договор.

Но потом решительно замотала головой.

— Ни за что не подпишу, — заявила она, — клянусь всеми шестью ногами.

— Хорошо, что вы напомнили, а то я чуть не забыл про это обстоятельство, — сказал Садовый Бог. — Дело в том, что я сомневаюсь в наличии у вас шести ног.

— Сомневаетесь? — переспросила фея. — Но это же просто смешно!

Насекомые вообще не очень чувствительны к боли, и фея за всеми своими делами — то битва с Добриэлем, то переговоры с Садовым Богом — и впрямь не заметила, что потеряла в бою две ноги — одну заднюю и одну переднюю. Так что была абсолютно уверена в сохранности их всех.

— И все же их у вас меньше шести, — продолжал настаивать Садовый Бог. — Возьмите и пересчитайте.

— Именно это я и делаю, — грубо отрезала фея, положив оставшуюся заднюю ногу на покрытый мхом стол.

— Что такое? — слегка удивился Садовый Бог. — С каких это пор дамы кладут ноги на стол?

— Надо же мне их пересчитать, — ответила фея.

— А по-другому разве нельзя? — опять удивился Садовый Бог.

— Как это «по-другому»? Я все считаю ногами.

— Понял, — сказал Садовый Бог. — Вы и ноги пересчитываете ногами.

— Итак, задних — две, — подвела итог Грызля, давно привыкшая к этому факту.

— Но я вижу только одну, — возразил Садовый Бог.

В полной растерянности фея уставилась на собственную ногу. Потом решилась присовокупить к ней среднюю.

— А теперь — четыре! — воскликнула она.

— Нет, теперь — две, — поправил ее Садовый Бог.

Тогда фея добавила еще одну среднюю ногу и сказала:

— Зато теперь уж точно четыре.

— Теперь три, — подсчитал Садовый Бог.

— Я еще не кончила, — сказала фея и выбросила на стол единственную переднюю ногу. — Зато теперь — шесть! — воскликнула она с победным видом. — Шесть, и все налицо!

— Четыре, — терпеливо подытожил Садовый Бог.

Фея принялась считать и пересчитывать. Но сколько ни считала, больше четырех не получалось.

— Как так? — совсем растерялась Грызля. — Сколько себя помню, всегда их было шесть.

— Две ваши ноги отрубил Добриэль, — разъяснил ей Садовый Бог. — Одну — под землей, вторую — в воздухе. Мне остается лишь выразить вам сочувствие по поводу столь невосполнимой утраты.

— А мне сдается, это у меня от ревматизма, — овладела собой фея. — Хорошо, я подпишу.

Она взяла карандаш, протянутый ей Садовым Богом, и размашисто подписалась: «Грызля, шестиногая повелительница Гадкого Сада».

— Весьма сожалею, — заметил Садовый Бог, — но вам придется исправить подпись.

— Вам не нравится моя подпись? — вскинулась фея.

— Просто она недействительна, — возразил Садовый Бог. — Следовало написать: четырехногая повелительница.

Фея зачеркнула «шести» и накарябала сверху «четырех». Потом поднялась со своего места и заявила:

— Полагаю, теперь все улажено.

— Я всегда надеялся, что вражды между нами можно избежать, — откликнулся Садовый Бог.

— А разве мы когда-либо враждовали, Всевечнейший? — величественно произнесла фея. — Что касается меня, то я нахожу нашу встречу чрезвычайно обнадеживающей. Во всем остальном недавние события составили самый мрачный период за все время моего правления, но я далека от мысли изливать вам или кому бы то ни было свои неприятности. Каждой владычице приходится считаться с тем, что беда может нагрянуть в любой момент.

С этими словами она удалилась, гордо подняв голову, и вскоре скрылась в густых зарослях. Правда, с той минуты, как она убедилась, что двух ног у нее не хватает, походка ее утратила решительность и твердость, отличавшие ее в дни блеска и славы.

 

Глава двадцатая

У СЕБЯ ДОМА

Милена хорошо перенесла дорогу домой. Она обвила мощную шею Каспера рукой, а пальцами вцепилась в крутые завитки его шерсти. Каспер же тащил свою ношу с великим смирением. Вдруг Милена спросила:

— А куда ты меня, собственно, ведешь?

— Как это куда? — переспросил Каспер. — К вам домой.

— В осиное гнездо? Ни за что! — уперлась Милена. — Туда меня на аркане не затащишь.

— Я не собираюсь тащить вас на аркане, и сердце у меня не каменное. Я вполне понимаю вашу точку зрения. — Он почесал задней ногой за ухом и погрузился в обдумывание новой трудной проблемы.

Милена заплакала.

Кое-кому может показаться, что Милена слишком часто прибегает к слезам. Но на этот раз состояние крайней физической усталости, в котором она находилась, заставляет отнестись к ней со всей доступной нам снисходительностью.

— Все это чушь и чепуха, — произнес наконец Каспер. — Ваш настоящий дом — птичье гнездо. Там ваше место, и только там вы сможете как следует восстановить силы.

— Вот-вот, правильно! — подхватила Милена. — Но всю ответственность будешь нести ты.

— Я всю дорогу несу вас на себе. И ответственность — пустяк по сравнению с этим.

Путь их пролегал мимо поленницы, где жила Ежиха. На вечернем солнышке у входа нежились хозяйка и ее гостья — Жаба.

— Куда это вы? — спросила Ежиха, которой всегда хотелось быть в курсе всех дел.

— Да вот, Георг заболел, — ответил Каспер. — Несу его в птичье гнездо.

И принес именно туда.

Милена, облегченно вздохнув, растянулась на мягкой подстилке из трав и пушинок и сказала:

— Каспер, я дивлюсь твоему хвосту.

— О, — отозвался Каспер. — Как он там поживает?

— Видимо, прекрасно, — сказала Милена. — Торчит торчком.

— Приятно слышать, что у него все в порядке, — ответил Каспер. — Однако вам пора бы наконец и поспать.

Он свернулся кольцом и закрыл глаза. А во сне сражался с целым роем ос. Едва завидев его, осы побледнели от страха. Полоски на их спинках, правда, остались, но уже бесцветные.

И каждый раз, надвое перекусывая приснившуюся осу, пес во сне клацал зубами.

— Я ничего не имею против этого Георга, — сказала Жаба, обращаясь к Ежихе, — но разве мы обе можем забыть то время, когда в птичьем гнезде еще жила Милена.

— Золотое было времечко, — поддакнула ей вдова.

— Голос у нее был даже лучше, чем у соловья, — продолжала Жаба, — но главное в ее пении все же были слова. Она умела выражать свои мысли. И всегда попадала нашему саду, так сказать, не в бровь, а в глаз.

— Не думаю, что слова она сама сочиняла, — заметила Ежиха.

— Да, да, — продолжала Жаба. — Во всем был порядок.

Прямо посреди сна, в котором Каспер шествовал по полю, усеянному трупами перекушенных надвое ос, он вдруг почувствовал, как кто-то твердой рукой ухватил его сзади за загривок и приподнял в воздух.

— А ты, оказывается, живехонек? Как это получилось? — спросил строгий голос.

— Я жив потому, что без меня вам никак не обойтись, — сразу нашелся Каспер, не терявший присутствия духа даже среди самого глубокого сна.

— Кому нужен непослушный пес? — спросил ледяным тоном хозяин.

— Если я вам не нужен, — опять нашелся Каспер, — не стоило меня и будить.

— Да я и вернулся-то в этот сад только затем, чтобы разыскать тебя, — заметил Добриэль. — Ведь я думал, что ты погиб, как и мой друг Георг.

— Чушь! Чепуха! Вовсе он не погиб, — возразил Каспер. — Я устроил вашего Георга в птичьем гнезде.

— В птичьем гнезде? — переспросил взбешенный Добриэль. — Разве я строго-настрого не запретил этому болвану… Ну да ладно, ведь он мертв. А мертвым и не такое прощаешь. Пусть его лежит там, где лежит; мне все теперь безразлично.

— Он такой же мертвый, как мы с вами. — Каспер был уязвлен. — Только болен и очень ослаб. Но похитил его у Грызли не кто иной, как я, и сюда его на себе приволок тоже я. А в благодарность за все это меня будят, не дав досмотреть прекраснейший сон.

— Так он жив? — переспросил Добриэль, и взгляд его смягчился. — Рад за него. А ты вставай и следуй за мной. О твоем непослушании мы поговорим как-нибудь в другой раз.

В этом месте разговор был прерван громким возгласом, разнесшимся по всему саду и проникшим в самые отдаленные его уголки:

— Внимание! Не скопляться! Очистить дорогу! Наш Всевечнейший, наш Садовый Бог возвращается в свои владения!

В ответ на призыв очистить дорогу все обитатели сада сбежались на центральную лужайку, что вызвало страшную давку.

— Не верится, — говорили одни.

— Исключено, — утверждали другие.

И наконец сошлись на одном: «Все знают, что это утка».

— Как так? — сказала Мухоловка. — Не верят? — Щетинки под клювом встопорщились, головка задергалась.

— А зачем сеять несбыточные надежды? — сказал Добриэль. — Садовый Бог никогда не вернется.

— Не вернется, так? — прощебетала Мухоловка.

— Да я своими глазами видел, как он уехал, — стоял на своем Добриэль.

Но Мухоловка тоже уперлась:

— Но ведь я здесь, а где я, там и он.

— Ничего не понимаю, — помотал головой Добриэль, окончательно сбитый с толку.

— Я-то, разумеется, давно все знал, — сказал Каспер. — И давно бы сообщил, если бы счел очень важным.

 

Глава двадцать первая

ВОЗВРАЩЕНИЕ САДОВОГО БОГА

И тут на мощеной дорожке появился Садовый Бог.

— Должен сообщить вам всем радостную весть, — сказал он. — Мир заключен и подписан. И те, что живут по ту сторону живой изгороди, больше не будут на нас нападать.

Сообщение это вызвало всеобщее ликование.

Обитатели сада только теперь прочувствовали, какой опасности подвергались, но чувство это тут же сменилось радостью по поводу избавления от угрозы. Все веселились и ликовали, подпрыгивали и сияли от счастья. Весь сад, можно сказать, расцвел заново.

Даже из осиного гнезда донеслось какое-то царапанье. Вслед за тем над гнездом взвилось и затрепетало садовое знамя.

Оно было огромное. И хотя ветра почти не было, постоялый двор «У трех рыцарей» раскачивался из стороны в сторону: ведь он был построен из «бумаги» — растительных волокон, обработанных осами.

В дверях появились все трое — рыцарь фон Хват, рыцарь фон Зуд и рыцарь фон Глот, причем средний из братьев приветливо помахал Касперу лапкой и прожужжал:

— С возвращением вас, друг Каспер! Как путешествовал ось?

После чего все трое громко воскликнули хором:

— Победа! Победа! Ура Садовому Богу!

Чем дали новый толчок всеобщему бурному ликованию.

Лишь один Добриэль чувствовал себя немного не в своей тарелке, и, когда приветственные клики умолкли, он обратился к Садовому Богу со словами:

— Я обязан сообщить вам, что замещал вас в ваше отсутствие. Рад приветствовать вас и передать дела сада в ваши руки.

— Благодарю за слова привета, — благодушно ответствовал Садовый Бог.

— Мы все рады вашему возвращению, — продолжал Добриэль, — однако вопрос, почему вы вдруг вздумали нас покинуть, по-прежнему остается открытым.

— Да-да, — кивнул Садовый Бог. — Мне довелось слышать, что кое-кто здесь придерживается мнения, будто мой отъезд — всего лишь уловка, небольшая хитрость. Они совершенно правы.

— Понимаю, — кивнул на этот раз Добриэль. — Вы сделали это для того, чтобы мы уяснили: без вас мы не справимся.

— Правильно, — подтвердил Садовый Бог. — Но еще вы должны были кое-чему научиться.

— Чему же? — спросил Добриэль.

— А тому, чтобы и без меня справляться. Я охотно ограждаю сад от всяких бед. В общем и целом, я для того и существую. Но разве мое дело извещать овцу, что пора привести в порядок Английский Газон?

— А разве ее до сих пор не было? — не на шутку испугался Добриэль. — Ведь Французская Белка твердо пообещала…

— Судя по всему, так и не удосужилась, — сказал Садовый Бог.

— Мне очень неприятно это слышать, — сказал Добриэль.

— Вам лично не в чем себя упрекнуть, — сказал Садовый Бог. — Ведь вы-то позаботились о том, чтобы позвать овцу. А также обо многом другом. Мне не нравится, что я вынужден постоянно давать указания, потому что нет никого, кто бы делал свое дело, не дожидаясь моих указаний. — Тут Садовый Бог обратился к зверюшкам, которые стояли вокруг и внимательно слушали: — За то, что я решил вернуться, вы должны быть признательны только Добриэлю и его друзьям.

— Да здравствует Садовый Бог! — закричали все. Потом расщедрились и добавили: — Да здравствует Добриэль!

— Спасибо, — сказал Добриэль. — Спасибо, очень любезно с вашей стороны. В эту минуту мне очень не хочется, но я вынужден все-таки вам сообщить: я покидаю этот сад. Решение мое окончательное и пересмотру не подлежит. Не хочу больше здесь жить.

И позвал пса:

— Пошли, Каспер. Мы уходим.

Он повернулся ко всем спиной и пошел по направлению к воротам, не оборачиваясь. Каспер озадаченно наморщил лоб. Но потом лег, растянувшись во весь рост, и не тронулся с места.

— Если не возражаете, — обратился Садовый Бог к Добриэлю, — я бы проводил вас до Французского Парка. Там стоит мой постамент, так что какую-то часть пути нам по дороге.

Он взял Добриэля под руку и зашагал с ним рядом.

— Куда намереваетесь путь держать? — осведомился он.

— Только бы прочь отсюда, — ответил Добриэль. — В город, а может, и дальше, куда глаза глядят. Я ненавижу сад.

— Но ведь вы его спаситель, — возразил Садовый Бог. — И сейчас он в лучшем состоянии, чем когда-либо.

Но Добриэль сказал:

— Ради него я пожертвовал Миленой.

— А вы считаете, он того не стоит? — спросил Садовый Бог.

— Я не утверждаю, что он того не стоит, — сказал Добриэль. — Просто говорю, что ненавижу сад.

— Но ведь вы сами прогнали Милену ради сада, — сказал Садовый Бог, — а теперь вините в этом сад?

— Что верно, то верно, — признался Добриэль.

— Но у вас остался еще Георг, ваш друг, — напомнил Садовый Бог.

— Это разные вещи, их нельзя сравнивать, — возразил Добриэль. — С другом дружишь, а любимую любишь.

— Да, плохо дело, — сокрушенно покачал головой Садовый Бог. — Лично я полагаю, что из каждого положения можно найти выход. Но я понимаю, что эта точка зрения сугубо моя, то есть присуща мне, как существу, наделенному неземной властью, и вовсе не жду того же от вас. Будьте любезны, помогите мне взобраться на постамент…

Постамент Садового Бога достигал свыше метра в высоту и лишь на уровне колена имел узенький выступ. На него-то бог и поставил одну ступню, а потом обеими руками оперся о плечи Добриэля. Тот подхватил его под мышки и немного подтолкнул вверх; старый бог с охами и вздохами взобрался на свое место.

Но там он сразу же выпрямился, поднял голову и принялся обозревать свои владения с таким видом, как будто никуда не отлучался.

 

Глава двадцать вторая

МИЛЕНА В ПТИЧЬЕМ ГНЕЗДЕ

Дойдя до ворот, Добриэль вдруг обнаружил, что собаки нет рядом.

— Каспер! — позвал он. — Я жду.

На самом деле он не ждал ни секунды, а тут же бросился обратно и нашел Каспера спокойно возлежащим на том месте, где он его оставил.

— Что это значит? — напустился Добриэль на собаку. — Ты отказываешься идти?

— Отказываюсь, — ответил пес.

— А если я тебе прикажу? — спросил Добриэль.

— Ничего не изменится, — спокойно ответил Каспер. — Потому как то, что вы задумали, одна сплошная глупость.

И уперся передними лапами в булыжник. Теперь его никакой силой с места не сдвинешь.

Добриэль понимал, что и у собаки могут быть свои резоны и что есть черта, которую лучше не переступать. Поэтому он прекратил уговоры. Ведь Каспер любил его и ради него решился проникнуть в Гадкий Сад. С другой стороны, ведь и косточки приносил псу из города не кто иной, как он, Добриэль.

Так почему же пес не хотел следовать за хозяином?

Пока Добриэль выстраивал в голове эти безупречные с точки зрения логики соображения, над его головой зазвучала песня. Голос был чистое серебро, а слова такие, что заполнили собою небо и землю.

Вот они, эти слова:

Кто-то сидит в птичьем гнезде, А сад зеленеет, цветет и дышит. И старая песня звучит везде: Пусть тот, кто надо, ее услышит. Лишь мужество, риск и тяжкий труд На нашем пути преграды снесут. Кто-то сидит в птичьем гнезде, А тот, кто ищет, пусть ищет везде.

Добриэль не поверил собственным ушам.

— Ты слышишь, Каспер? — спросил он вне себя от волнения.

— Если я вас не слушаюсь, это еще не значит, что я оглох. Ясное дело, слышал.

— Голос доносится из птичьего гнезда! — опять воскликнул Добриэль.

— Ясно, а то откуда же? — подтвердил Каспер.

— И похоже, что поет Милена, — волновался все больше Добриэль.

Тут Каспер зевнул.

— Разве ты не сказал, что устроил Георга в птичьем гнезде? — принялся за пса Добриэль.

— Ну почему вы меня спрашиваете, когда сами все знаете? — раздраженно рявкнул пес.

— Значит, это Георг поет голосом Милены? — не отставал Добриэль.

— Вы уже почти взяли след, — сказал Каспер.

— Значит, поет не Милена? — в отчаянии воскликнул Добриэль.

— А теперь вновь его потеряли, — констатировал Каспер. — Пес из вас вышел бы никудышный.

— Загадки мне загадываешь, тварь ты этакая? — возмутился Добриэль. — Так я их сейчас все разом решу. Если в гнезде поет Георг и в то же время я слышу, что это поет Милена, значит, Георг и Милена — одно и то же лицо. Может, я и величайший дурак, когда-либо живший под солнцем, но не думай, будто я хотя бы секунду сомневался, чей голос только что пел эту песню!

— Зачем тогда приставать к бедному псу с вопросами? — устало отбрехнулся Каспер.

— Чтобы растянуть эту мысль во времени, — ответил Добриэль. — Столько счастья за один краткий миг разорвало бы мне сердце.

И он с достоинством удалился.

Но уже через несколько шагов перешел на рысцу. А потом припустил во весь дух, как безумный, одним прыжком перемахнул через край гнезда и всем телом рухнул на лежавшую там Милену. Он обнял ее и покрыл все ее тело бесчисленными поцелуями, встретив столь же бурный прием.

Потом они долго сидели, держа друг друга в объятиях, и не спеша беседовали.

— Это правда, что именно ты справилась с осами? — спросил Добриэль.

— А то бы они тебя прикончили, — сказала Милена.

— Зато тебя и в самом деле чуть не прикончили, — возразил Добриэль. — Сама видишь, насколько я был прав, когда старался оградить тебя от опасности.

— Но я не хотела тебя покинуть, — сказала Милена.

А Добриэль возразил:

— С твоей стороны это было глупостью, упрямством и своеволием. Так сильно ты меня любила?

— Так сильно я тебя люблю, — ответила Милена.

Тут они опять принялись целоваться. Этот эпизод мы можем опустить. Но потом Добриэль вновь обрел дар речи и стал рассказывать:

— Подумай только, Садовый Бог тоже вернулся.

— Как здорово! — откликнулась Милена.

— И все стало замечательно, как было всегда, — сказал Добриэль.

— Не как всегда, — возразила Милена. — Потому что я хочу остаться твоим другом, хотя я и стала вновь твоей возлюбленной.

— Правильно, — сразу согласился Добриэль. — Ты будешь и то и другое одновременно.

— Может быть, все же не совсем одновременно, — предложила Милена. — Давай сделаем так: днем я буду твоим другом, а остальное время — девушкой и возлюбленной.

— Клянусь небом, — воскликнул Добриэль, — все стало еще лучше, чем было!

 

Глава двадцать третья

ПРАЗДНИК ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПАРКЕ

Вечером в Боговом Саду состоялся большой праздник. Он был посвящен достославным событиям в жизни его обитателей и завершился танцевальным представлением во Французском Парке. Для участия в нем пригласили труппу Землероек — прославленных исполнительниц «цветочных» ролей. Землеройки вообще прирожденные танцовщицы.

Кого только не было на этом празднике!

Во-первых, присутствовал, естественно, Садовый Бог. Ведь его резиденция всегда находилась во Французском Парке. Собственно говоря, праздник и устроили-то именно во Французском Парке главным образом, чтобы иметь право написать на афише: «В присутствии высочайших особ».

На плече Садового Бога, как всегда, сидела Мухоловка.

Но и кроме них в празднике приняли участие буквально все мало-мальски значительные обитатели сада. Даже Веретеница явилась собственной персоной. Она сразу заняла своим телом два ряда стульев, но потом под бурю возмущенных возгласов перебралась под сиденья. Там она никому не мешала и не без удовольствия выглядывала из-под первого ряда.

Последними на праздник явились Добриэль и Милена с Каспером. Каспер нес в пасти огромную кость с мясом, ибо тоже хотел получить удовольствие от предстоящего вечера.

Милена увидела, что Садовый Бог стоит на своем постаменте, и радостно захлопала в ладоши:

— В самом деле!

— Что именно «в самом деле»? — поинтересовался Добриэль.

— В самом деле, Садовый Бог опять с нами, — ответила Милена.

— Ну что за тупость, — вскипел Добриэль. — Я же тебе четко и ясно сказал, что он вернулся. Не знаю уж, стоит ли вообще с тобой о чем-нибудь говорить.

— Ты ругаешь свою возлюбленную? — попрекнула его Милена.

Добриэль взглянул на часы.

— По-моему, ты пока еще мой друг, так? — спросил он.

— О да, конечно, я твой друг, — с готовностью откликнулась Милена.

— А с другом можно и поругаться, — подвел итог Добриэль.

— Давай лучше сядем, — предложила Милена.

Тут они увидели, что все места заняты. Не только на раскладных стульчиках, но и на каменных скамьях, на самшитовых изгородях и краях кадок с олеандрами — повсюду уже сидели зрители.

А ведь Милена с Добриэлем были почетными гостями. Но зверюшки так уж устроены — организаторы празднества просто позабыли оставить для них места.

Лишь сук каштана, свесившийся чуть не до земли, был покамест почти не занят.

На нем восседала только Жаба.

— Разрешите? — спросила Милена у Жабы. Потом приподняла сзади платье, села рядом и попросила: — Будьте добры, подвиньтесь еще чуточку.

— Вы что, читать не умеете? — спросила Жаба, не трогаясь с места и лишь кивком указав на табличку, прикрепленную к суку.

Табличка гласила: «Только для белок».

— С белками я как-нибудь договорюсь, — весело возразила Милена. — Могу посадить их к себе на колени.

— Речь не о том, сможете вы с ними договориться или нет, — наставительно ответила Жаба. — А о том, что настали времена, когда никто не желает считаться с правилами. Здесь черным по белому написано: «Для белок». А вы — не белка, и не будете ею, сколько ни сажайте их к себе на колени.

Добриэль не мог спокойно слушать этот дурацкий спор, поэтому сразу отвернулся и сделал вид, будто не имеет к Милене никакого отношения. Но тут он не выдержал и вмешался:

— Простите, а вы разве белка?

— Это уже другой вопрос, — ответила Жаба безапелляционным тоном. — А я спрашиваю, является ли белкой эта дама, и на данный вопрос мною до сих пор не получен удовлетворительный ответ.

Три белочки спустились с вершины каштана и уселись на колени к Милене. Добриэль сел рядом. Жаба недовольно поджала губы. Представление началось.

Сюжет танцевальной сюиты был придуман Карлом Линнеем. Она называлась «De nuptiis plantarum» и имела подзаголовок: «Цветок — радость растения».

Главное название никто не понял — ни люди, ни зверюшки. Но Землеройка-балетмейстерша вышла на авансцену и пояснила:

— Это значит — свадьба цветов.

— Так бы сразу и назвали, — возмутилась Жаба. — Только с толку сбиваете.

— А мы так и назвали, — возразила руководительница балета, — только по-латыни.

— А зачем? Зачем по-латыни назвали? — не отставала Жаба.

— Так пожелал автор, — отрезала Землеройка.

Но сама свадьба цветов привела в восторг всех без исключения. Сюжет состоял в том, что два цветка только что сыграли свадьбу и теперь собирались заключить друг друга в супружеские объятия. Невеста была неопытна, жених — неловок, и между ними сновала трудолюбивая пчела.

Вокруг главных персонажей плясали остальные Землеройки: они кружились в хороводе, сходились и расходились, образуя венки и букеты.

Жених держался очень гордо и по-мужски. Но когда пчела подлетела к нему и смахнула пыльцу с его тычинок, вид у него был такой глупый, что зрители покатились со смеху.

— Из-за чего смех? — спросил Крот у Ежихи, сидевшей с ним рядом. Правда, оба занимали места в первом ряду, но Крот, как известно, страдал глазами.

— Пчела взяла пыльцу, — шепнула вдовица ему на ухо.

Если уж жених осрамился, то что же сказать о невесте! Впервые в жизни пчела пудрила пыльцой щелки ее пестика. Стоило поглядеть, как она вертелась и жеманилась и никак не пускала пчелу под лепестки.

— А что теперь пчела делает? — во всеуслышание спросил Крот.

— Она щекочет, — прошептала Ежиха.

— Кого щекочет? Невесту? — не отставал Крот.

— Кого же еще? — вопросом на вопрос ответила вдовица.

— А в каком месте? — как с ножом к горлу пристал Крот.

Весь сад зашипел на них: «Тсс!», и многие крикнули:

— Эй, впереди, потише там!

— Понятно, — сказал Крот. — Это зрелище — не для простых трудяг.

Он хоть и обиделся, но все же умолк, и с этой минуты танцевальный сюжет развивался без помех и, к общему удовольствию, закончился вполне благополучно.

Бурным аплодисментам не было конца.

— Merveilleux! Чудесно! — сказала Французская Белочка.

— Marvellous! Чудесно! — сказала Английская Белочка.

— Очень мило, право слово! — сказала Огородная Белка.

Каждый обитатель сада вспомнил свое собственное бракосочетание или счастливые недели после обручения. Добриэль и Милена думали о том же и строили радужные планы, а Ежиха всплакнула, сказав:

— Точь-в-точь так было и у нас с Ежом, только пчелы нам, конечно, не требовалось.

На этом праздник закончился. Зрители стали расходиться по домам. Французский Парк опустел.

Тут Садовый Бог разомкнул каменные уста и промолвил:

— Все время мне не дает покоя одна мысль: кто-нибудь позаботился пригласить овцу?

— Лечу, лечу со всех ног! — откликнулась Французская Белка.

PETER HACKS Liebkind im Vogelnest © Verlag Neues Leben, Berlin 1987

 

Об авторах

Вернер Гайдучек родился в 1926 г. в Верхней Силезии в Хинденбурге (ныне Забже в ПНР) в многодетной рабочей семье. В 1943 г. прямо со школьной скамьи он был зачислен во вспомогательные зенитные подразделения вермахта, а через год — в самом конце войны — стал солдатом гитлеровской армии. Несколько месяцев провел в советском плену, затем после подготовки на краткосрочных курсах «новых учителей» до 1953 г. работал в системе народного образования ГДР. В 1954 г. Гайдучек защитил диплом по ранней драматургии Ф. Вольфа, затем продолжал преподавательскую деятельность, в том числе в 1961–1964 гг. в Болгарии. С 1965 г. — свободный писатель. Награжден многими литературными премиями ГДР.

Литературное творчество Гайдучека началось с книг для подростков и юношества «Юлия находит друзей» (1958), «Маттес и бургомистр» (1961), «Братья» (1968), «Марк Аврелий, или Семестр нежности» (1971). Международную известность принес писателю роман «Прощание с ангелами» (1968), в котором прослежена судьба одной рабочей семьи, члены которой живут как в ГДР, так и в ФРГ. Роман «Прощание с ангелами» был в 1973 г. переведен на русский язык. Остро критичный и честный роман «Смерть у моря» (1978) рассказывает о драматической судьбе писателя-конформиста, шедшего на сделки с совестью ради жизненных благ и карьеры. Роман этот в «застойные» годы не удалось опубликовать на русском языке. Гайдучек является автором целого ряда драм, большого числа произведений для детей и юношества. В последние годы писатель опубликовал новеллу «Путешествие в Бейрут», сказку «Тень Сиявуша» и повесть «Прегрешение».

Харальд Герлах родился в 1940 г. в Бунцлау (ныне Болеславец в ПНР). В юности сменил несколько профессий. Обучался заочно в Технологическом институте учреждений культуры. С 1968 г. работал мастером сцены в театре Эрфурта. В 1970–1984 гг. — сотрудник литературной части в театрах Эрфурта. Затем — свободный писатель.

В 1973 г. Герлах опубликовал свой первый поэтический сборник — «Прыжок в овсяное море», затем вышла повесть о сиротском послевоенном детстве «Перловый дом» (1976), получившая широкое признание и в 1979 г. переведенная на русский язык. Для прозы Герлаха характерен импрессивный стиль, изобилующий нюансами и оттенками, воссоздающими атмосферу поиска истины, нахождение которой затруднено многими привходящими обстоятельствами — их-то и пытаются осознать герои книг: сборник рассказов «Предположения об одном скитальце» (1978), роман «Попытки ходьбы» (1985), повести «Девственность» (1987) и «Прощание с Аркадией» (1988). Герлах издал также сборник пьес «Игры» (1983) и несколько книг стихотворений.

Хельмут Заковский родился в 1924 г. в Ютербоге в семье служащего. В 1941–1943 гг. учился на лесника, затем был призван в вермахт; был в плену. В 1947–1949 гг. Заковский изучал лесоводство, работал в министерстве сельского и лесного хозяйства, руководил лесхозом. С 1961 г. — свободный писатель. Заковский — член ЦК СЕПГ, вице-президент Культур-бунда ГДР, лауреат многих литературных премий. Литературную известность он приобрел прежде всего как автор пьес, вошедших в репертуар театров и особенно телевидения. Большое место в драмах и прозе Заковского уделяется социалистическому преобразованию деревни ГДР, этим же проблемам посвящен его роман «Даниэль Друскат» (1976), переведенный на русский язык в 1979 г.

С самых первых произведений, например радиопьесы «Решение Лене Матке» (1958), одно из важнейших мест в творчестве Заковского заняла проблема эмансипации женщины в условиях социализма. Все его произведения отличаются острым и динамичным сюжетом, хорошим знанием конкретных деталей народной жизни, сочным, хотя порой и грубоватым юмором. В числе последних произведений Заковского — роман «Проклятая и любимая» (1980) и исполненная грустного юмора повесть «Как зажарить мышь» (1987).

Хельга Кёнигсдорф родилась в 1938 г. в Гере. В 1955–1961 гг. училась в Йенском и Берлинском университетах, изучала физику и математику. В 1974 г. ей было присвоено звание профессора математики, в настоящее время возглавляет исследовательскую группу в одном из научных математических центров. Обратившись в середине 1970-х гг. к писательской деятельности, Кёнигсдорф опубликовала сборники рассказов «Мои неподобающие сны» (1978), «Ход вещей» (1982), «Светотени» (1988) и повесть «Непочтительное общение» (1986).

Для прозы Кёнигсдорф характерно неожиданное столкновение естественнонаучной и философской проблематики, фантастические повороты сюжета, использование элементов гротеска, сюжетообразующая роль в произведении снов и фантазий героев. В последние годы резко возрастает международный интерес к прозе Кёнигсдорф. На русском языке новеллы ее публиковались неоднократно в различных сборниках с 1980 г.

Гюнтер Рюкер родился в 1924 г. в Райхенберге (ныне Либерец в ЧССР) в семье плотника. В конце второй мировой войны был призван в вермахт. После возвращения из плена учился в Высшей театральной школе в Лейпциге. С 1949 г. Рюкер начал работать режиссером на Лейпцигском радио, с 1951 г. продолжал ту же работу в Берлине.

Рюкер выступил в первой половине 1950-х гг. как автор многочисленных радиопьес, а затем как кинодраматург и кинорежиссер, драматург и прозаик. Рюкер — лауреат многих литературных премий, живет в Берлине. На русский язык в 1975 г. была переведена драма-ревю «Господин Шмидт» (1969).

В середине 1980-х гг. Рюкер опубликовал две повести: «Господин фон Оэ» и «Хильда, служанка», а также сборник «Антон Поппер и другие рассказы». Прозу Рюкера отличает лирическая пластика, сочетание элементов эпики и новеллистического лаконизма, а в содержательном плане — необычайно емкое и густое сопряжение прошлого и настоящего, истории и современности.

Петер Хакс родился в 1928 г. в Бреславле (ныне Вроцлау в ПНР) в семье адвоката. С 1946 г. изучал в Мюнхенском университете социологию, философию, литературу и историю театра. В 1951 г. защитил диссертацию «Драматургия в эпоху бидермайера», начал работать для театра и радио, публикуется с конца 1940-х гг.

В 1955 г. Хакс переезжает в ГДР, где становится одним из крупнейших драматургов, пьесы которого постоянно находятся в репертуаре многих театров. Первые пьесы Хакса написаны в русле эпического и дидактического театра Брехта: комедия «Народная книга о герцоге Эрнсте» (1953), драма «Колумб, или Путь к открытию мира» (1954), «Битва при Лобозице» (1956), «Мельник из Сансуси» (1957), «Заботы и власть» (1959), «Мориц Тассов» (1961) и др. После резкой критики в тогдашней прессе ГДР двух последних пьес на современную тематику Хакс создает свою «поэтическую драму», отходя от Брехта и разрабатывая исторические и мифологические сюжеты с целью выявления актуальных морально-нравственных и философских аспектов в изображаемых событиях прошлого: драмы «Амфитрион» (1968), «Омфала» (1970), «Адам и Ева» (1973), «Рози грезит» (1975), «Разговор в семействе Штейн об отсутствующем господине фон Гёте» (1976) и многие другие. Хакс — лауреат многочисленных литературных премий, пьесы его несколько раз издавались на русском языке, в том числе отдельными книгами: «Пьесы» (1979), «Пандора» (1987).

Хаксу принадлежит также целый ряд поэтических сборников, многочисленные эссе и несколько книг для детей и юношества. Повесть «Милена в птичьем гнезде» (1987) носит сказочно-философский характер и ярко демонстрирует богатство стилистической палитры автора.

Эрвин Штритматтер родился в 1912 г. в Шпремберге в Нижней Лужице, где столетиями живут вместе славяне-серболужичане и немцы. В юности писатель перепробовал множество профессий и, хорошо зная крестьянский труд, был также кельнером, шофером, подсобным рабочим и др. В конце второй мировой войны дезертировал из вермахта — эти события хорошо отражены в ряде произведений писателя, в том числе в первом томе романа «Чудодей» (1957) и в повести «Зеленый июнь» (1985). С 1945 г. Штритматтер по большей части жил в деревне, работая вначале сельским корреспондентом и редактором газеты. Активно участвовал в проведении в ГДР земельной реформы. Богатый жизненный опыт писателя нашел адекватное художественное воплощение в многочисленных романах, повестях и рассказах.

Успех первого романа — «Погонщик волов» (1950) — дал Штритматтеру возможность стать профессиональным писателем. В 1959 г. он был избран первым секретарем Союза писателей ГДР, позже до 1978 г. был на посту вице-президента Союза писателей. Штритматтер — лауреат многочисленных литературных премий, один из крупнейших и популярнейших писателей ГДР, пользующийся широкой международной известностью. На русском языке были изданы многие произведения писателя: романы «Тинко», «Оле Бинкоп», первый том «Чудодея», «Погонщик волов», а также сборники прозы «Избранное» (1971), «Романы в стенограмме» (1978), «Избранное» в серии «Мастера современной прозы» (1984), первая часть романной дилогии «Лавка» (1980).

Штритматтер сочетает в своем творчестве внимательное освоение реалистических традиций с оригинальным даром рассказчика и глубоким чувством современности. Уже его пьеса «Кацграбен», поставленная в 1953 г. театром «Берлинер ансамбль», была высоко оценена Брехтом. В романе «Оле Бинкоп» (1963) писатель с большим мастерством изображает формирование основ социалистического сознания в послевоенной немецкой деревне. В лирической романной эпопее «Чудодей» (т. 1–3, 1957–1980), написанной в жанре немецкого «романа воспитания» с использованием элементов плутовского романа, Штритматтер рисует на широком фоне немецкой истории сложный путь героя — от наивного деревенского паренька до умудренного жизненным опытом писателя. В последних произведениях Штритматтера, к которым относится и публикуемая в нашем сборнике повесть «Зеленый июнь», усиливается многослойность реалистического повествования, соединяются в единое органическое целое несколько временных пластов, герой живет как бы сразу в нескольких исторических измерениях, лирическая и эпическая струя повествования сосуществуют рядом, не сливаясь, но оттеняя друг друга.

А. Гугнин