Память цепко выхватила из некогда прочитанного неожиданное сочетание слов — неизбежность будущего.
Неизбежность… Словно у кого-то вызывает сомнение, что Будущее — просто по определению — будет! Очевидная мысль, однако потребовалось двадцать столетий и все те долгие века «до нашей эры», что теряются в черноте временного колодца, дна которого еще не разглядел никто, чтобы эти кажущиеся банальными слова обрели новый смысл.
Когда впервые зародилась эта потребность задуматься о том, что ждет человека впереди — не с появлением ли самого человека на планете? Современная наука считает, что предвидел уже первобытный наш пращур, предвидел при совершении самых элементарных созидательных актов; а позже, по мере усложнения мышления, предвидение превратилось в особую категорию сознания, стало новой психической способностью homo sapiens: то, что у животных выполнял инстинкт, человеку пришлось вырабатывать самому. Возникла необходимость овладевать навыками предсказания, предвидения, прогноза.
Как только появлялись очаги культуры, они тут же заполнялись пророками. Прорицатели, шаманы, ведуны быстро образовали свою собственную «индустрию» предвидения — да и верили им обычно на слово, вне зависимости от того, сбылось предсказание или нет. Слишком велико было желание получить весточку из грядущего, слишком крепкой была вера в то, что кто-то может мысленно путешествовать в страны, скрытые горизонтом Времени, — страны, где никто еще не был, но когда-то побывает… Вера приводила к отбору оценок: всякий сбывшийся прогноз тут же обрастал гирляндами причудливых легенд и преувеличений, бережно передававшихся через поколение; о неудачах забывали быстро.
Успеху этой зачаточной прогностической деятельности немало способствовала и форма, которую гадалки и пророки приняли на вооружение: предсказание перестало быть ясным. Слава легендарного французского прорицателя Нострадамуса потому и гремела по Европе (и возрождена была в «просвещенном» XX веке), что свои знаменитые откровения он сознательно шифровал в стихах-анаграммах. Да еще в такой иносказательной манере, что при желании в них можно было прочесть вообще все, что угодно…
Со времен Шопенгауэра всерьез увлекалась вопросами предвидимости будущего философия; неокантианцы, например, одними из первых поставили этот вопрос и ответили на него отрицательно. Но высокоученые мужи дискутировали, а реальная потребность в предвидимом Будущем осталась. Чем дальше шло человеческое общество по пути социальной эволюции, тем настоятельнее ощущалась необходимость заглядывать вперед.
Пророки никогда без работы не простаивали. Однако с приходом технического прогресса, изменившего привычный облик мира, коренным образом изменилось и их пророческое ремесло. Латинское слово progressus — «движение вперед» — не могло не предполагать наличия греческого Õroguotis — «знания наперед». Оракулам-одиночкам верили, как и раньше, но у общества в целом появилась необходимость в чем-то качественно ином. Мир становился все более рациональным, прагматичным, и даже в таком таинстве, как предсказание будущего, потребовалась гарантия надежности.
За предсказания взялась наука.
1. ЧУДО ВООБРАЖЕНИЯ
Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых ошибочных фантазий.Академик В. И. Вернадский
Будущее — не так далеко, как казалось когда-то, оно непостижимым образом связано с настоящим, причем связью обоюдной. Говоря словами братьев Стругацких, «будущее перестало маячить за горизонтом завтрашнего дня, а запустило свои щупальца в день сегодняшний». Оно становится все ощутимее, осязаемее, не принимать его в расчет отныне нельзя никому.
Писатель Даниил Гранин дал замечательную оценку этой смене отношения к будущему. «Будущее испытало на себе всякое — и оптимизм, и безрассудную слепую надежду, и безысходное отчаяние. Ему угрожали кликуши и точные расчеты, его пытались отравить и попросту уничтожить, повернуть вспять, вернуть в пещеры. Оно выжило. Появилась возможность серьезного, вдумчивого изучения его».
Точные расчеты… Угрожали и они. В последние несколько десятилетий исследование будущего, особенно на Западе, стало занятием почетным и респектабельным. А футурология ныне превратилась в моду, как ранее — психоанализ. Шаманский бубен, таинственные пассы и наркотическое зелье впавшего в транс прорицателя для расчетливого века оказались ненужной экзотикой, атрибутами варварского прошлого, — им на смену пришли столбцы цифр, отпечатанные на перфорированных рулонах электронными оракулами. А вера прорицающему — осталась. Ничем не подкрепленная, обыденная вера в пророка, несущего утешительные вести, да еще и вещающего от имени науки…
Но наукообразие не означает подлинного знания, и когда спал ажиотаж, даже самые ревностные защитники футурологии пришли в уныние: пророки лишились доверия, потому что ошибались слишком часто, да и утешительными их пророчества вряд ли назовешь. Иначе и быть не могло — породила-то футурологию как некую видимость солидного подхода, особую научную «ширму», явная неспособность капиталистического общества научно осмыслить и спрогнозировать свое дальнейшее развитие.
Недавняя книга советского ученого Георгия Шахназарова так и названа: «Фиаско футурологии». Действительно, фиаско. От прорицателя требовали только хороших вестей, но при этом настаивали, что все должно выглядеть внешне объективно, все «по науке». А наука — материя сложная, у нее свои законы, просто так волевым усилием их не переиначишь. Вот и вышло, что результат получился совсем не тот, которого ожидали. Футурологи избегали «вульгарной» политики, предпочитая иметь дела с неподкупной, по их мнению, жрицей храма Прогресса — математикой. Но скоро выяснилось, что «аполитичная» наука о будущем вся насквозь пронизана политикой! И за формулами и машинными программами уныло просвечивает пресловутый социальный заказ, выраженный известной формулой: кто платит, тот и заказывает музыку…
Впрочем, не в XX веке все это было открыто. Двести лет назад французский король Людовик XV поддержал изыскания ученого Жака-Луи Фавье, который исследовал возможные альтернативы в будущем для дряхлеющей бурбонской монархии. Доклад специалиста (первый «комплексный сценарий», уточнил бы современный футуролог) был закончен в 1773 году и, надо думать, пришелся по вкусу заказчику, который щедро наградил исполнителя. Однако довольно скоро выяснилось, что в докладе содержалось одно досадное упущение: в нем ничего не говорилось о Великой французской революции! Так социальное властно заявило о себе в трудах уже первых «футурологов».
И это не единичный пример. В наши задачи, впрочем, не входило даже вкратце очертить историю науки прогностики. Об этом написаны сотни книг, умных и не очень, задиристо-полемических и уравновешенных, строго научных и рассчитанных на самого широкого читателя. Сейчас нас заботят вопросы более частные: как прогнозируют — и вообще фантазируют — специалисты-ученые? После рассказа об этом можно будет, наконец, отправиться в запланированные путешествия на машине времени. Чтобы попытаться понять, как же фантазируют писатели-фантасты.
…В самый разгар экологического «бума» английский журнал «Экономист» в номере от 11 марта 1972 года едко заметил, что любое комплексное исследование лондонского транспорта, проведенное в 1872 году, неминуемо привело бы исследователя к выводу, что спустя сто лет город будет погребен под горами навоза!
В этой язвительной шутке истины больше, чем ехидства.
В наши дни линейная экстраполяция в будущее существующих тенденций явно не проходит. С такими методами еще можно было бы надеяться на относительный успех столетия два назад (правда, тогда никакой такой науки не было), но сейчас… Два столетия назад мир был не просто технически отсталым по сравнению с нынешним — то был мир качественно иной. Уже в прошлом веке мерный ход научного и технического прогресса был нарушен. Изменения, переворачивающие все с ног на голову, не просто участились — ощутимо поползла вверх и «первая производная», скорость роста этих изменений. Потом они пошли лавиной, и предвидеть прежними методами стало попросту невозможно. Давление будущего на настоящее не могло не отразиться на прогностике. Пришлось развивать какие-то изощренные, «нелинейные» методы анализа, еще шире внедрять электронно-вычислительные машины — без них современному оракулу в белом халате просто не обойтись. Метод Дельфи, метод «экспертных оценок», «веерный метод», построение вероятностных «деревьев»… Методов расплодилось столько, что не раз и не два энтузиастам казалось, что найдена искомая универсальная методика! Но тут же будущее, словно в насмешку над пытавшимися приоткрыть его сокровенные тайны, являло новые неожиданности — и схемы рушились, как карточные домики.
Кроме того, выяснилась одна любопытная подробность.
Предсказание перспектив развития частных наук долгое время считалось прерогативой специалистов. Кому, как не им, экспертам, учесть все хитросплетение конкретных факторов и выдать точный прогноз? Но способность предвидеть, прогностический дар не всегда зависит от профессионального багажа знаний и опыта.
Американский исследователь Чарлз Уайз собрал уникальную коллекцию самых различных предсказаний, сделанных публично видными изобретателями, бизнесменами, а также писателями. Результаты обработки около полутора тысяч конкретных прогнозов за 1890 — 1940-е годы, опубликованные в 1976 году в журнале «Фьючерз», были распределены по четырем группам: сбывшиеся, сбывающиеся, те, относительно которых вопрос продолжает оставаться открытым, и, наконец, явно неверные.
И вот что оказалось: сбылось или сбывается чуть меньше половины всех предсказаний, треть — уже напрочь отвергнута. Много это или мало? Думается, результаты неутешительны для сторонников тезиса о предсказуемости будущего: ведь опрашивались не ярмарочные гадалки и не шарлатаны, а эксперты!
Уайз ввел еще и особый коэффициент для оценки индивидуальных прогностических способностей (назовем его «среднепрогностическим»: это отношение числа удачных прогнозов ко всем сделанным). И тут результаты превзошли все ожидания! Если для специалистов «среднепрогностическое», усредненное еще и по числу участников, равно 0,444, то для дилетантов оно лишь 0,336!
Вот мы и подошли к главному вопросу; а кто же были эти «дилетанты» в исследовании Уайза? Писатели. Нам неизвестно, были ли среди них профессиональные фантасты — думается, были! — но ясно одно: сама природа художественного мышления такова, что позволяет если и не выигрывать, то успешно соревноваться со специалистами в предвидении будущего. Причем даже в узко специальных вопросах: как подсчитал писатель-фантаст Генрих Альтов, из 86 частных предсказаний «дилетанта» Уэллса сбылось свыше 30, 27 почти наверняка сбудутся, и только 9 оказались ошибочными! И это у одного из самых «ненаучных» фантастов — если же взять таких авторов, как Жюль Верн и А. Беляев, то их прогностическая меткость подходит уже к 90 %!
Но это — частности, в прямом и переносном смысле слова. А вот стихотворные строчки начала XX века:
Даже не верится, что Александр Блок написал их в 1904 году. За год до появления в немецком научном журнале статьи «К электродинамике движущихся сред», автором которой был никому не известный служащий патентного бюро в Берне Альберт Эйнштейн.
После этой работы ученого, которую все знают под другим названием — специальная теория относительности — в нашем обыденном языке появились такие понятия, как «относительность времени» и «парадокс близнецов». А поэт размышлял об этих материях, понятия не имея о новейшей физике…
Александра Блока никто не назовет научным фантастом, хотя только что процитированные строчки, несомненно, украсят эпиграфом любое современное научно-фантастическое произведение о сверхдолгом межзвездном перелете. Это неудивительно, ибо фантастика, несмотря на отпугивающую многих гуманитариев приставку «научная», всегда была близка поэзии. Не случайно поэт и писатель-фантаст Вадим Шефнер, перефразируя известное высказывание Клаузевица, заявил: «Фантастика для меня — продолжение поэзии иными средствами». А в последнее время и творцы науки все чаще говорят о необходимости хорошо развитой фантазии для настоящей научной деятельности.
Ставшие классическими признания Циолковского, лаконичная реплика Альберта Эйнштейна («воображение важнее знания») часто цитируются и нет нужды повторяться. Стоит еще привести высказывание советского ученого академика Г. И. Петрова: «Я убежден, что планировать науку с математической точностью нельзя. Даже метод экспертных оценок, когда отбрасываются крайние значения, может быть использован весьма ограниченно. История науки знает примеры, когда отбрасывая „крайних“ (сжигая, к примеру, их на костре), наука сама отбрасывалась назад на столетия. И вообще в нашем деле главное не предвидения, а фантазия. Об этом говорил еще В. И. Ленин. Фантазия должна быть главным качеством ученого, она порождает идею, а идея движет наше знание».
Как тесно они переплетены! Наука, искусство, фантазия… Создается впечатление, что из этой триады (не творчество ли имя ей) невозможно извлечь один элемент без риска разрушить стройное, гармоничное целое. Но чтобы картина получила окончательную завершенность, следует добавить неизменно присутствующее четвертое… Интуитивно ясно, что это, но как назвать одним словом! Потребность в удивительном, желание странного — или что-то иное? Фантазия… Именно она вносит беспорядок в выглаженную историками и биографами картину развития науки. И добавляет ту толику радостной свежести, без которой эта история неизбежно увяла бы в наших глазах.
2. ЗАТМЕНИЕ СВЕТИЛ
Когда выдающийся, но уже пожилой ученый заявляет, что какая-либо идея осуществима, он почти всегда прав.Артур Кларк. Закон Кларка
Когда он заявляет, что какая-либо идея неосуществима, он, вероятнее всего, ошибается.
«Еретикам»-провидцам во все времена жилось несладко, и история полна примеров варварских гонений на передовую мысль. Правда, до поры до времени — пока нацеленная в будущее мысль не возбуждала смуты, а, напротив, сулила неплохие перспективы, например в военном деле, — мечтателей и фантазеров не трогали, а к иным даже благоволили сильные мира сего.
И все-таки история смелых идей преимущественно окрашена в темные тона: гонения, издевательства, травля сопровождали тех, кто ее творил. Сожженные, похороненные заживо в темницах, отлученные и осмеянные, все они держались верой в то, что Будущее воздаст своим пророкам. Один из пострадавших, упрямый монах Томмазо Кампанелла гордо бросил в лицо своим хулителям: «Грядущий век рассудит нас, ибо современность всегда распинает своих благодетелей, но они потом воскресают на третий день или на третье столетье».
В жизни же новаторам приходилось туго. Болезнь под названием неофобия — боязнь, инстинктивная неприязнь ко всему новому — поражала без разбора и власть предержащих — монархов и духовенство, и редких по тем временам представителей «официальной» науки. Ну и обывателя, повседневная жизнь которого была буквально соткана из предрассудков и страха перед новым.
Так и запомнилась всем нам со школьной скамьи картина. Одинокий мученик науки на костре, довольные попы и толпа, подзуживающая: «Огня! Еще огня!»
Однако время внесло коррективы и в эту, казалось, незыблемую схему.
Начиная с XIX века сдерживать бурный рост науки и техники не удавалось уже никому. Смелая мысль по-прежнему с невероятным трудом пробивала себе дорогу признанию, но дыхание новизны ощущалось повсеместно. Воздух эпохи был наполнен флюидами изменений, проявляющихся во всех сферах, на всех уровнях — от сознания отдельного человека до идеалов и предчувствий всего общества в целом. Да и Поезд Прогресса разогнался не на шутку, отдельные дальнозоркие его пассажиры уже различали на горизонте приметы следующего столетия.
Несколько десятилетий на перепаде двух веков прошли для истории как один миг, но был он воистину из тех, которые Стефан Цвейг назвал «звездными минутами человечества». Изменений обрушилось сразу столько, сколько их не приносили столетия. Грандиозные революции следовали одна за другой — в науке, искусстве, общественной жизни. Семнадцатый год стал поворотным пунктом человеческой истории; после Великой Октябрьской социалисчической революции в России народы всего мира увидели ясную цель, свое будущее.
А что говорить о миллионах «малых» революций в индивидуальном сознании, как описать смещение привычных рамок и представлений, складывающихся веками!
Казалось бы, и в науке наступило время реабилитации всех сожженных и осмеянных, время признания самого невероятного, самого фантастичного — недаром же физика начала XX века гордо начертала на своем знамени «Даешь безумные идеи!» (и сколько таких реализовала)… Но тут выяснилось, что болезнь неофобия вовсе не была излечена, она все еще поражала свои жертвы. Только теперь поражала не тех. История не раз демонстрировала, как вчерашний еретик-новатор сам перерождается в гонителя нового; увы, нечто подобное происходило и в истории науки.
К началу XX века ученью из непризнанных и часто гонимых одиночек превратились во влиятельную силу, духовную элиту, пользующуюся покровительством и поддержкой. Возникло представление о науке как о престижном занятии.
Наука стала, как теперь говорят, производительной силой, она стремительно движется вперед, развивается. Во главе ее стоят замечательные ученые — двигатели прогресса. Достаточно назвать такие всемирно известные имена, как Мендель, Мечников, Мастер, Эйнштейн, Курчатов… Чтобы перечислить всех, не хватит и книги. Эти и многие другие ученые выдвигали смелые идеи, Но всем известная история науки в начале XX века, осененная сверканием великолепных достижений человеческого гения, обзавелась своей тенью. Об этой второй, «теневой», истории пишут реже, хотя и она дает немало пищи для размышлений.
Еще одна небходимая оговорка.
История глупости и упрямого чванства эмоционально волнует не меньше, если не больше, чем история светлых озарений. И у иного читателя сложится впечатление, что на протяжении без малого полутора веков ученые мужи только и делали, что ставили прогрессу палки в колеса. Для такого подверженного эмоциональному преувеличению читателя мы и хотим подчеркнуть: не вся наука, а лишь отдельные ее представители. Прямо скажем, не лучшие.
Если спокойно, без эмоциональных перехлестов оценить ситуацию, то очевидно, что «теневая» история науки остается все-таки серией эпизодов, не более того. Хотя сами эпизоды действительно впечатляют, тут спорить трудно… Сместились привычные роли. Ведь вторжению нового сопротивлялись в этом случае не венценосцы, попы и обыватели, а сами же представители «ученой братии», словно позабывшие о собственном недавнем прошлом. Как все это не вязалось с общепринятой в научной среде сдержанно-корректной полемикой: грубые окрики, высокомерие, язвительность…
Удивительнее всего то, что в своем отрицании специалист-«флюс» обычно не выдвигает никаких позитивных контридей — только отрицает, отрицает, отрицает без конца. Все подряд, прямо с порога, часто даже не потрудившись как следует вникнуть в сущность предложенного. Не веря глазам своим, когда, с его точки зрения, та или иная «бредовая» идея, не считаясь с категорическими запретами, в конце концов воплощается в нечто осязаемое, работающее.
Написать бы такую «летопись непризнания» — от этого выиграла бы в конечном счете сама наука. Изучив все зарегистрированные случаи неофобии, каждую страничку истории болезни, специалисты могли бы вплотную подойти к ответу на очень важные вопросы.
Какими извилистыми путями внедряется в индивидуальное сознание новая мысль? Как она влияет на все общество в целом? Как разрешить объективное противоречие в развитии науки: наличие в ней непререкаемых фундаментальных принципов (парадигм) — и необходимость в их постоянной смене? Как сделать привычным непривычное, поставить на конвейер обучение парадоксальному, нетрадиционному мышлению, сведя к минимуму неизбежные «потери на трение»? Сколько вопросов, а исчерпывающих, ясных ответов маловато.
Перелистаем же страницы этой «красной книги» науки.
Радио, электроосвещение, звукозапись, фотография, кино, телевидение, автомобиль, комбайн… — список того, что в свое время посчитали неосуществимым, можно продолжать до бесконечности. Ну ладно, не верили, пока все эти идеи оставались лишь идеями на бумаге, чисто умозрительными концепциями — так нет же! С неменьшим азартом отвергали и то, что уже обрело материальный облик, что можно было воочию наблюдать в работе, пощупать собственными руками!
В 1876 году после демонстрации американским изобретателем Александром Беллом модели телефона главный инженер английской почтовой службы с истинно британским высокомерием бросил журналистам: «Если американцам нужен телефон, пожалуйста, это их дело. У нас достаточно мальчиков-рассыльных». А двумя годами позже специально созданная комиссия британского парламента отвергла изобретение другого американца как «не заслуживающее внимания людей практичных и людей ученых» — речь шла об электрической лампочке накаливания Томаса Альва Эдисона…
Справедливости ради следует сказать, что и самому Эдисону не раз изменяла его обычно безошибочная техническая интуиция — неофобия, оказывается, еще и заразна! Прокладку трансатлантического кабеля знаменитый изобретатель во всеуслышание назвал «нестоящей затеей». А когда фирма «Вестингауз» начала внедрять бытовые электроприборы, Эдисон пророчил покупателям, что вся эта техника доведет их до могилы в течение полугода. Добавляя при этом: «Такой же непреложный факт, как и сама смерть».
Заметим еще одну специфическую особенность неофобии — эта болезнь, в общем-то, безразлична к уровню развития науки и техники в данной стране, не знает она и национальных границ.
История пионерских изобретений в дореволюционной России стала хрестоматийным обвинительным документом косности и «высочайшему» безразличию. Проект паровой машины непрерывного действия был разработан русским механиком-самоучкой Иваном Ползуновым в 1763 году — за десятилетие до начала работ Джеймса Уатта, — да так и остался лежать под сукном. А вот список изобретений Ивана Кулибина: проект безопорного здания, проект лифта в Зимнем дворце, проект самодвижущегося педального экипажа, проект металлических протезов для инвалидов, проект одноарочного моста через Неву, проект судна, движущегося против течения… Проекты, проекты — и ни один не был реализован. Радио Попова, лампочка Лодыгина, наконец, судьба гениальных работ Циолковского (о котором речь пойдет позже)…
Мы так привыкли к этому, столь естественной казалась расстановка сил — ученый-подвижник против чиновника-бюрократа, — что как-то позабыли и о других примерах, не менее впечатляющих. А ведь теорию Дарвина приняли в штыки не дремучие консерваторы, засевшие в руководствах академий и различных департаментах, а «свои» же: немец Рудольф Вирхов, французы Клод Бернар, Луи Пастер! Все как один ученые с мировым именем, революционеры в своих науках…
Судьбу открытий русских ученых еще можно объяснить технической, политической и социальной отсталостью царской России, а полемику вокруг дарвиновской теории — относительной «незрелостью» XIX века. Но вот как объяснить похожие случаи уже более позднего времени?
Существует уникальный в своем роде документ — докладная записка директора Национального патентного бюро президенту Соединенных Штатов Уильяму Мак-Кинли. В ней крупнейший эксперт страны призывает ни больше ни меньше, как… упразднить Бюро, мотивируя свое предложение тем, что «все, что можно было изобрести, уже изобретено». Символично, что датирован этот документ 1899 годом — в канун века прогресса. Но и через четверть века американские физические журналы (которым к этому времени полагалось бы привыкнуть к неожиданностям) все как один откажутся печатать статью Гаудсмита и Уленбека, в которой впервые вводится понятие «спин электрона».
Германия… Когда к власти пришли нацисты, для немецкой науки наступили времена похуже средневековья: точно так же, по тем же старинным улочкам Нюрнберга и Кельна жгли книги, громили лаборатории, а ученых заставляли отрекаться от истины и присягать на верность новой «арийской» науке. Кто-то эмигрировал, кто-то оказался раздавлен и пошел на службу «новому порядку». Расцвет шарлатанов, мракобесов в ученой мантии… — не зря столь часто фашизм называют «средневековьем XX века». О том, что фашистский шабаш не имел никакого будущего, а заправилы третьего рейха смотрели на «науку» лишь как на танки, пушки и бомбы, свидетельствует и такой малоизвестный факт. Вернер фон Браун в самый разгар работ над «фау» был приглашен в гестапо. Там ему изрядно прочистили мозги, занятые «мечтательными бреднями об орбитальных спутниках, лунных ракетах и овладении атомной энергией для полетов к звездам». Рейху была нужна не «болтовня», а дело…
Франция. В одной только Парижской Академии наук в разное время отвергли предложенную англичанином Эдвардом Дженнером противооспенную прививку, теорию происхождения метеоритов (под историческим вердиктом, гласившим: «камни падать с неба не могут, потому что на небе нет камней», подписался и великий Лавуазье) и, наконец, теорию относительности. Когда в 1933 году — все-таки не XIX век! — Францию посетил Альберт Эйнштейн, находившийся в то время в зените славы, 33 члена академии пригрозили демонстративно покинуть залу заседаний, если там появится автор теории относительности.
Среди прочих был отвергнут и проект парохода, представленный американским инженером Робертом Фултоном.
Роберт Фултон прожил немного и незадолго до смерти все-таки успел осуществить свой замысел: первый в истории колесный пароход «Клермонт» был построен в 1807 году в Америке. Но даже фактом своего появления на свет пароход не разубедил скептиков. Известный авторитет профессор Дионисиус Ларднер упрямо вещал: «Скорее человек прогуляется по поверхности Луны, чем пересечет Атлантику на таком судне». Ну что тут можно добавить?
И коль скоро была названа Луна, расскажем подробнее о самой невероятной и в чем-то даже загадочной истории подобного рода. Истории признания, а точнее, патологически упрямого непризнавания в течение долгих лет двух юных и своенравных сестер-золушек, падчериц XX века, — авиации и космонавтики.
3. СЕСТРЫ-ЗОЛУШКИ
Автору представляется доказанным, насколько это возможно для любого физического явления, что никакие вероятные сочетания известных веществ, известных типов механизмов и известных форм энергии не могут быть воплощены в аппарате, практически пригодном для длительного полета человека в воздухе.Профессор С. Ньюком (1903 год — год запуска первого самолета братьев Райт)
Глупейшая идея выстрела на Луну — пример тех предельных абсурдов, до которых доходят ученые, работающие в «мысленепроницаемых» отсеках, в полной изоляции друг от друга.Профессор А.-У. Бикертон (1926 год — год запуска первой ракеты на жидком топливе)
Отдельные смельчаки летали на искусственных крыльях еще в стародавние времена. Полеты изумляли случайных зевак, вызывали вполне понятный ропот церкви, но к каким-либо радикальным изменениям не приводили. А печальная судьба первых воздухоплавателей, большинство из которых уже никогда не отправлялись во второй полет, служила самым убедительным доказательством, что «этого не может быть».
Позже появились воздушные шары, но в этом случае публика на удивление быстро и безболезненно свыклась с новинкой. Потом вот заговорили о полетах аппаратов тяжелее воздуха.
Неверно представление о том, будто идея самолета мелькнула как счастливое озарение: к реализации этой идеи шли упорно и целеустремленно, шаг за шагом. Громоздкий «Эол» образца 1894 года обладал всеми видимыми признаками современного самолета: крыльями, в то время еще по-птичьи округлыми, пропеллером, кабиной и шасси с колесами. А главное — эта махина высотой в 3,5 метра смогла оторваться от земли! Правда, на «высоту» в 20 сантиметров и всего на одно мгновение…
Попробовал свои силы в авиаконструировании и известный американский изобретатель Хайрем Максим (знаменитый пулемет — его детище), биплан которого был построен в тот же год, что и «Эол». А за тринадцать лет до этого в далекой России Александр Можайский получил «привилегию» (по-нынешнему — патент) на изобретенный им «воздухоплавательный снаряд», модель которого в натуральную величину была построена через год. И наконец, в 1903 году американский ученый Сэмюэл Ленгли «чуть-чуть» не запустил в воздух свой моноплан-тандем «Аэродром» с двигателем в полсотни лошадиных сил… Однако все эти модели взлететь все-таки не смогли.
Тем не менее история ранней авиации протекала по-своему закономерно, без видимых сенсаций — попытка, еще попытка, анализ ошибок, новый опыт. А вот что касается общественного мнения и отношения иных ученых ко всей этой деятельности, то тут происходили прямо-таки чудеса.
До самого начала века фантазия и наука довольно мирно уживались друг с другом в вопросах воздухоплавания, да еще и подпитывали друг друга идеями. Ученые читали фантастику, а писатели, в свою очередь, внимательно следили за новинками научной мысли. И как только появились новые конкретные чертежи и расчеты, они тут же обрастали различными умозрительными построениями фантастов, воображаемыми техническими проектами, осуществление которых закономерно отодвигалось в неопределенное будущее. Поэтому раздражение ученых вызывали как безответственные, по их мнению, выдумки литераторов, так и внешне строгие выкладки конструкторов.
Это важный момент, остановимся на нем. Можайский, Ленгли, Максим тоже были не последними людьми в науке. А с другой стороны, и в среде энтузиастов не убавлялось с годами изобретателей вечного двигателя. И фантасты писали порой такое!.. Итак, война шла не между наукой и фантазией — воевали между собой прозорливость и слепота. Что же касается провидцев и слепцов, то и первых и вторых в изобилии хватало и среди писателей, и среди ученых.
Один эпизод этой битвы по праву считается классическим, во многом благодаря редкостному совпадению дат.
Итак, 1903 год. Почтенный (ему уже под семьдесят!) профессор-астроном Саймон Ньюком не на шутку встревожен обилием пустопорожних бредней о летательных аппаратах тяжелее воздуха. Раздражение требует выхода, и Ньюком посылает в научный журнал пространную статью, где с помощью строгих математических выкладок разбивает построения энтузиастов в пух и прах. Резюме статьи (оно-то и вынесено в эпиграф) совершенно недвусмысленно: нет и не может быть…
Нашлись невежды, не читавшие статьи уважаемого профессора, — а может быть, читали, но рискнули не согласиться с мнением авторитета. Это были два брата-американца; ученых степеней они не имели и занимались тем, что содержали мастерскую по ремонту велосипедов. Да мастерили помаленьку в свободное время, особенно увлекаясь воздушными змеями. Звали их Уилбер и Орвилл Райт.
Пустырь на морском берегу близ местечка Китти-Хок в штате Северная Каролина был идеальным местом для запусков змеев — ветры здесь дули постоянно, а место было ровное и просторное. На этом природном полигоне постигали братья Райт азы самолетостроения: сначала воздушный змей, затем серия планеров и, наконец, биплан. Конструкция, скромно названная «Летящий», своим видом напоминала этажерку и не содержала ничего доселе невиданного. Доски, металлические рамы, материя, два винта да обыкновенный бензиновый двигатель мощностью в 16 лошадиных сил. Однако ж эта машина, состоящая из «известных» составных частей, опровергла все вычисления Ньюкома, когда, образно говоря, чернила на его статье не успели просохнуть.
Первый испытательный полет состоялся 14 декабря 1903 года и закончился неудачей: едва оторвавшись от земли, аппарат тут же клюнул носом. Но Райты не унывали, и спустя три дня, 17 декабря Орвилл снова забрался на свой лежак, предназначенный для пилота (сидений на первом самолете не было, отчего на историческом фото, запечатлевшем для потомков это событие, пилота вообще не видно…). Разогнавшись до скорости 13 километров в час, «Летящий» взмыл в воздух на 12 секунд и пролетел по дуге 37 метров.
Тридцать семь метров… Менее двух третей длины современного «Боинга — 747» — и однако эти тридцать семь метров решили все. В тот же день, пока не сгустились сумерки, биплан еще трижды поднимался в воздух, причем один раз находился в полете целую минуту, покрыв рекордное расстояние в четверть километра…
Какое-то время всякие сведения в печати отсутствовали. Братья — американцы до мозга костей — и сами предпочитали помалкивать, опасаясь конкуренции. Кроме того, просочившаяся информация показалась редакторам газет слишком смахивающей на розыгрыш. Когда же было авторитетно установлено, что летали, последовал комментарий ученого. Кого бы вы думали? Конечно, знакомого нам Саймона Ньюкома.
Всякий, кто лечил «многоступенчатую» простуду, знает, что это такое: вылечишь саднившее горло — начинается кашель, справишься с кашлем — польет из носу. Болезнь неофобия имеет, оказывается, сходные симптомы (и распространена, кстати, столь же широко). Когда Ньюкому сообщили о полете братьев Райт, ученый и не подумал сдаваться и невозмутимо заявил: ладно, это на пределе технических возможностей, но вот чтобы подобная машина смогла поднять в воздух пассажира или полезный груз… дудки, не бывать такому!
Орвилл Райт поднял перчатку и в следующий полет взял с собой брата — первого в мире авиапассажира. Конец истории, закономерное торжество смелой мысли над неверием? Как бы не так!
Следующий раунд этого поединка открыл, как ни странно, один из признанных пионеров авиации Октав Чэньют (Шанют), написавший в ежемесячнике «Попьюлар Сайнс» статью о биплане братьев Райт. В ней автор, в частности, пророчил следующее: «В отдельных случаях эта машина будет в состоянии перевозить почту. Но ее практическое применение окажется весьма узким. Эти аппараты быстры и вполне могут быть использованы как новый вид спорта, однако бессмысленно говорить о какой-то коммерческой ценности подобных изобретений». Однако прошло чуть больше десяти лет, и между двумя городами во Флориде открылась первая в мире пассажирская авиалиния.
Неофобы же стояли как скала. Астроном Уильям Пикеринг, величина в науке того же порядка, что и Ньюком, обрушился в печати на прожектеров, сулящих слишком большое будущее авиации (ее-то отрицать было уже нелепо): «Воображению часто рисуется образ пересекающих Атлантический океан гигантских летательных аппартов с огромным числом пассажиров на борту. Кажется, можно со всей уверенностью заявить: все эти идеи так и остануться примерами умозрительных упражнений»… Читаешь такое и диву даешься.
Это, конечно, история по-своему классическая. Но вероятно, тогда судьба «младшей» сестры — космонавтики — оказалась более счастливой? Можно было учесть «накопленный» опыт…
Увы, все повторилось, даже в больших масштабах. Судьба идей Циолковского в царской России нашим читателям известна, однако она не единична.
…В конце десятых годов нашего века жители небольшого городка Вустера в штате Массачусетс неоднократно вскакивали по ночам с постелей, разбуженные страшным грохотом, доносившимся с пустыря неподалеку от местного университета. Источник шума был всем известен: чудак-изобретатель Роберт Годдард, преподаватель в колледже Кларка, был буквально одержим ракетами и мог возиться с ними месяцами без перерыва. Как он сам признался потом в письме к Уэллсу, увлечение началось с шестнадцати лет, как только была прочитана «Война миров».
Над ним смеялись, а он упрямо мотал коротко стриженой головой: «обыватели!». И шел работать. Не спорить с оппонентами и не теоретизировать попусту, а строить свои ракеты, за которыми, верил он, будущее. Только считанное число раз практик в его душе уступил место романтику: отвлекшись от расчетов и опытов, инженер Годдард позволил себе просто пофантазировать. В скромной брошюре, изданной Смитсоновским институтом тиражом 1750 экземпляров, он размышлял о том, как в один прекрасный день ракета, работающая на жидком топливе, достигнет Луны.
Тут уж за фантазера взялась не провинциальная газетка, а солиднейшая «Нью-Йорк таймс». В редакционной статье от 13 января 1920 года научный обозреватель ядовито прошелся по адресу энтузиастов ракетостроения вообще и Роберта Годдарда, в частности. По мнению обозревателя, тот «явно порастерял кое-какие знания из багажа средней школы». Автор заметки снизошел до объяснений: «Этот профессор Годдард вместе со своей группой в колледже Кларка… по-видимому, не слыхал о законе равенства действия и противодействия. Ему, несомненно, придется подыскать себе что-то посолиднее вакуума, чтобы его ракете было от чего отталкиваться». Сколько сарказма, сколько яда…
Годдард опять сделал вид, что газеты не читал, — пускаться в полемику было не в его характере. Зато спустя шесть лет, 16 марта 1926 года… «Ракета взлетела в 2 часа 30 минут. Она поднялась на 41 фут (12,5 м) и улетела на расстояние 184 футов (56,1 м) за 2,5 секунды, после чего нижняя половина сопла прогорела. Части ракеты принесли в лабораторию…» — как скупо он пишет в дневнике о событии, реализовавшем его многолетнюю мечту! Только на следующий день в дневнике Годдарда появляется пространная запись:
«17 марта. Вчера на ферме тетушки Эффи в Обурне был осуществлен полет первой ракеты на жидком топливе… Когда она взлетела без какого-либо значительного шума и пламени, это показалось нам почти волшебством. Как будто бы она сказала: „Я простояла здесь достаточно долго и, если вы не возражаете, отправлюсь куда-нибудь в другое место“. Эстер заметила, что когда ракета стартовала, она была похожа на сказочную фею или на прекрасного танцора»…
И снова пресса молчала. Годдард, как и братья Райт, не торопился оповестить мир об успехе, хотя причина была иной: как истинный ученый, он не хотел публиковать результаты, пока все не перепроверит. Единственное, что он сделал, это послал 5 мая краткий отчет в Смитсоновский институт, где бумажку эту благополучно затеряли. Фактически мир узнал о первом полете ракеты только через десять лет из статьи самого Роберта Годдарда. В то время ракетная техника во многих странах шагнула вперед, и документ представлял интерес лишь для историков науки…
Время старта первой ракеты можно считать символическим. Через месяц, в апреле 1926 года, другой предприимчивый американец, выходец из Люксембурга Хьюго Гернсбек, осуществил свой «запуск», тоже вошедший в историю: в киосках появилось новое периодическое издание — специализированный журнал научной фантастики «Эмейзинг Сториз» («Удивительные истории»). Так они и стартовали с интервалом в месяц — первая ракета и первый журнал фантастики, в заголовке которого буквы шли наискосок, слева направо, постепенно уменьшаясь — как шлейф улетевшей ракеты…
Впрочем до того времени, когда фантазия и наука сольются воедино, чтобы вместе штурмовать космос, и полет Юрия Гагарина превратит саму фантазию в реальность, остается еще много времени. Пока же все идет по известному сценарию. Очередное светило, некий профессор А. У. Бикертон, высказывается в печати по поводу полетов на Луну — разве не сама судьба устроила так, что высказался почтенный профессор как раз в год старта ракеты Годдарда!
Можно и это высказывание списать на счет младенчества новой науки: космонавтика пребывала в колыбели — трудно ли было ошибиться! Но увы, как злое проклятие, неверие сопровождало идею полета к другим планетам вплоть до момента, когда не верить оставалось только глазам своим, уткнувшимся в экран телевизора.
В 1948 году еще можно было прочесть в научно-популярном журнале «Сайенс Дайджест» (номер от 8 августа) такие прогнозы: «Посадка на Луну или ее облет предполагают такое обилие серьезнейших проблем… что науке может понадобиться еще 200 лет, чтобы справиться с ними». Эксперты ошиблись на целый порядок. Чуть больше десяти лет прошло, и советские автоматические станции пролетели мимо Луны, совершили посадку на нее, а затем и облетели, сфотографировав ее обратную сторону! A 12 апреля 1961 года был первый полет человека, советского человека в космос. Космическая эра началась. И еще через несколько лет стартовал космический корабль «Аполлон-8», стартовал, чтобы успешно облететь Луну и благополучно вернуться на Землю!
Когда же наступило утро 16 июля 1969 года и на космодроме начался предстартовый отсчет для экипажа «Аполлона-II», газетчики вспомнили и о Годдарде, умершем четверть века назад. В день старта подписчики «Нью-Йорк таймс» обратили внимание на заметку, текст которой заслуживает того, чтобы привести его целиком:
«Теперь надо признать за абсолютно установленный факт, что ракеты двигаться в вакууме могут. Газета приносит своим читателям извинения за допущенную ошибку».
А вот теперь вспомним еще раз дату той злополучной первой публикации — 13 января 1920 года. Почти юбилей: между двумя газетными публикациями прошло полвека.
Долго иногда приходится добираться до очевидного.
4. ТРИУМФ НЕУЧЕЙ
Такова уж элементарная истина: любого человека, обладающего воображением, которое позволяет ему реалистически оценивать будущее, неизбежно будет влечь к себе этот жанр литературы. Я вовсе не собираюсь утверждать, что среди читателей научной фантастики найдется более 1 % людей, способных стать пророками, заслуживающими доверия; но я действительно считаю, что среди таких пророков почти 100 % окажутся либо читателями научной фантастики, либо писателями-фантастами.Артур Кларк
И вот теперь другая история. Летопись чудесных догадок и предвидений в художественной литературе (и научной фантастике, в частности). Иные ученые, слишком погруженные в свою науку, иногда не обладают достаточным воображением, чтобы заглянуть далеко вперед. Писатели же часто попадали в самую точку, когда смело вторгались в неведомое, в завтрашний день. И доказали свою правоту, разглядев контуры грядущего века. Оказывается, существует все же принципиальная возможность если и не рассчитать в точности, то хоть краем глаза увидеть будущее!
Но прежде — один пример противоположного порядка.
«Быть может, вам захочется узнать мое мнение о том, где будут черпать материал авторы фантастических романов в будущем? Я вам на это отвечу: не думаю, чтобы у писателей будущего такого материала было в изобилии. Фантастический роман доживает свои последние дни. Если когда-нибудь будет установлено сношение с Марсом, то проще будет держать там корреспондентов газет; их отчеты будут куда интереснее, чем романы Уэллса и мои!»
Такой прогноз выдал на старости лет не кто-нибудь, а сам великий Жюль Верн. И ошибся так, как не ошибался, вероятно, за всю свою долгую жизнь, наполненную самыми чудесными и точными предвидениями. Воистину, нет пророка в родном отечестве…
Чтобы не вызвать понятной ревности у ученых, приведем еще один показательный пример. Свидетельство того, что занятие фантастикой еще не гарантия провидческих способностей.
В 1980 году популярный журнал «Уральский следопыт» предложил своим читателям, среди которых немало настоящих знатоков фантастики, провести забавное разыскание. Требовалось составить шуточный календарь «памятных дат» на 1980 год (из данных, почерпнутых в произведениях писателей-фантастов).
Итак, что же «происходило» в 1980 году?
Автоматическая станция на Венере передала первые изображения на Землю (В. Соловьев. «Триста миллионов лет спустя», 1956). Это почти точное попадание! А вот других событий еще ждать и ждать. Матч по боксу между человеком и роботом (Р. Мейтсон. «Стальной человек», 1956); первый в мире космический корабль с термоядерным двигателем отправился в первый полет к Луне; в толще лунных пород уже выстроен Луноград с населением в 65 человек (Ю. Шпаков. «Кратер Циолковский», 1962)… Вследствие голода, охватившего планету, учреждена Всемирная Служба Контроля над народонаселением (Д. Блиш. «День статистика», 1964); последние капли нефти упали в 70-х годах в моря и реки Земли: начиная с 1980 года порча природы рассматривается как тягчайшее преступление (С. Гансовский. «Спасти декабра!», 1967). Первый мрачный прогноз, к счастью, не оправдался, но, увы, и о выполнении второго можно только мечтать. «Выращен» искусственный интеллект (А. Кларк. «Космическая одиссея 2001 года», 1968). Увы… И последнее: в дальний полет с околосветовой скоростью отправился звездолет «Аврора» с интернациональным экипажем на борту (А. Хлебников, «Третья мировая война», 1977).
Обратите внимание на даты публикаций. Ну ладно, в 1962 году еще рассчитывали на посылку к Луне термоядерного корабля через восемнадцать лет. Но как можно было в 77-м надеяться на старт межзвездного корабля через три года — вот что непонятно! Впрочем, это пример скорее курьезный, чем решающий. Указывать точную дату тех или иных описываемых фантастических событий — значит почти всегда рисковать (а уж если мучает зуд датировки, то разумнее отнести описываемые события в следующее столетие)…
Но не это составляет силу фантастики, не блестящие отгадки, на каждую из которых неизбежно придется море заведомо ошибочных предсказаний. Пусть угадывают гадалки — научной фантастике удается другое: размышлять о тенденциях, о глобальных проблемах и даже о принципиальной возможности того или иного открытия или изобретения. Когда писатели не стремятся ничего «уточнять», их стрельба по невидимым мишеням будущего оказывается куда удачнее попыток узких специалистов. Никаких конкретных расчетов и детальных проектов писатели, как правило, не предлагали, да и не писательское это дело. Но как часто бывает в науке, одна только принципиальная возможность — если и не доказанная, то хотя бы увиденная — может наполовину приблизить ученого к решению задачи.
К сожалению, все эти удачные попадания разбросаны по десяткам, если не сотням книг, многие из которых были весьма посредственными с литературной точки зрения, канув в небытие еще при жизни авторов. Так что задача собрать всю эту мозаику воедино — разумеется, не из легких. Но все же попробуем.
«Избыток воображения, — писал Артур Кларк, — встречается значительно реже, чем его недостаток; когда это случается, на его злосчастного обладателя валятся все беды и неудачи — за исключением достаточно благоразумных провидцев, излагающих свои идеи только письменно и не помышляющих провести их в жизнь. К такой категории относятся все авторы научной фантастики, историки, пишущие о будущем, творцы утопий и оба Бэкона, Роджер и Фрэнсис».
Последние два имени не случайно поставлены в один ряд с писателями-фантастами. Не такая и распространенная в Англии фамилия, но надо ж было случиться совпадению, чтобы два гения, носившие ее, как бы свободно переговаривались через временную бездну в четыре столетия!
«Можно сделать такие приборы, с помощью которых самые большие корабли, ведомые всего одним человеком, будут двигаться с большей скоростью, чем суда, полные мореплавателей. Можно построить колесницы, которые будут передвигаться с невероятной быстротой… без помощи животных. Можно создать летающие машины, в которых человек, спокойно сидя и размышляя над чем угодно, будет бить по воздуху своими искусственными крыльями, наподобие птиц… а также машины, которые позволят человеку ходить по дну морскому». Это из письма монаха-францисканца Роджера Бэкона. Написано в XIII веке, когда ни о какой науке и не помышляли, а самой «научной» книгой столетия считалась «Сумма теологии» Фомы Аквинского.
Бэкон пожил фантастически долгую по тем временам жизнь — почти восемьдесят лет — и в самый разгар гонений на ересь и схоластических споров о точном подсчете числа ангелов, способных уместиться на острие булавки, написал трактат. Одно название могло запросто привести автора на костер: «Послание брата Роджера Бэкона о тайных действиях искусства и природы и о ничтожестве магии». Впрочем, гениальный монах был достаточно предусмотрителен, чтобы не публиковать свое сочинение при жизни. Так удивительное произведение, в котором были предсказаны телескоп, самодвижущиеся повозки и даже летательные аппараты, увидело свет лишь спустя четыре столетия, в 1618 году, — как раз ко времени расцвета гения другого Бэкона, Фрэнсиса.
Отдавая дань многим оракулам, предсказавшим приход Ее Величества Науки, этого второго Бэкона все-таки следует выделить особо. Его однофамилец Роджер угадал отдельные технические проявления грядущего прогресса; Фрэнсису принадлежит несомненная заслуга в выдвижении самой идеи научно-технического прогресса, равно как и концепции опытного знания — недаром Маркс назвал его «родоначальником всей экспериментирующей науки».
Современникам Фрэнсис Бэкон был в большей степени известен как сиятельный вельможа и видный политик. Пэр Англии, всесильный лорд-канцлер в правление короля Якова I, носивший громкие титулы барона Веруламского и виконта Сент-Олбенского, и только после этого… немножко беллетрист, немножко законник, немножко философ. Он прожил шестьдесят пять лет, много написал, блистал в свете и был опозорен подозрениями во взяточничестве, побеждал и терпел поражения — большая, бурная жизнь. Однако, умирая, обронил пророческие слова: «Я завещаю свое имя и свою память суду милостивых людей, чужим народам и отдаленному будущему». Словно знал, что только грядущему и будет дано оценить им содеянное.
Его сочинение «Новая Атлантида» вышло в свет в 1627 году. И хотя утопии писались и раньше, это произведение, вероятно, было первым научно-фантастическим. Не только масса поразительных частных догадок, нашедших воплощение столетия спустя, но и сама идея постоянных изменений, привнесенных в жизнь наукой, представление о техническом прогрессе, коренным образом преобразившем неизменную сущность человека — все это можно найти в «Новой Атлантиде». Да и отдельных прогностических догадок-жемчужин в этой книге столько, что хватило бы на десяток подобных книг.
Попробуем представить себе, что это такое было — одна тысяча шестьсот двадцать седьмой год. Четверть века с небольшим отделяет его от костра на римской площади Пьяцца дель Фиоре, где был сожжен Бруно (хотя в Англии инквизиции не было, отблеск этого костра был виден и там). Более полувека ждать формулировки законов механики и полтора века — полета воздушного шара Монгольфье.
А лорд-канцлер Англии размышляет о подводных лодках, аэропланах, сверхбыстрых средствах связи, способах получения металлов с заданными свойствами, фантастических печах, где жар достигает температуры Солнца, искусственных удобрениях и пище, приборах, улучшающих зрение и слух; рассматривает вариант соединения гигантских магнитов с природной энергией водопадов и предвидит, как в будущем появятся методы оживления только что умершего человека.
Природе словно захотелось поэкспериментировать и соединить все мыслимые прогностические таланты в одном человеке. Как будто фантастическое окно во времени открылось перед ним, явив картины будущего. Не все он понял, не все разглядел, а многое из увиденного попытался переложить на понятный ему язык, да не всегда удачно… Но видел же! Видел эти летающие и плавающие под водой механизмы, эти гигантские энергии, подвластные человеку, видел мир, где люди занимались не взаимным истреблением и не подсчетом барышей, а читали книги, спорили, думали…
Второго такого человека история нам не явила. Как одинокий маяк в ночи, книга его указывала путь другим, пришедшим позже.
Через сто лет после «Новой Атлантиды» там же, в Англии, анонимно выходит другая знаменитая книга — «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей».
Великий фантазер и сатирик Джонатан Свифт оказался еще и настоящим провидцем в своем роде (хотя и относился к собственным прогнозам с нескрываемо иронией). Его безумные академики-лапутяне среди всего прочего «открыли две маленькие звезды или спутника, обращающихся около Марса, из которых ближайший к Марсу удален от центра этой планеты на расстояние, равное трем ее диаметрам, а более отдаленный находится от нее на расстоянии пяти таких же диаметров. Первый совершает свое обращение в течение десяти часов, а второй в течение двадцати одного с половиной часа»… Эти-то несколько строк и породили фантастические догадки насчет Свифта — вроде «посещения из будущего».
Было отчего предаться фантазиям! Когда американский астроном-самоучка Асаф Холл спустя полтора века открыл спутники Марса, он был потрясен. С расстоянием Свифт ошибся (для Фобоса — в два раза, для Деймоса — в полтора), но вот периоды обращения спутников угадал поразительно: абсолютная ошибка в первом случае составила 25 %, а во втором 30 %. Не говоря уж о такой мелочи, как сама догадка относительно двух спутников…
И другие занятия членов академии в Лагадо, столице Лапуты, кажутся не столь безумны, если взглянуть на них сквозь призму XX века. Один академик у Свифта пережигает лед в порох и готовит трактат о ковкости огня — что ж, абракадабра вполне в духе язвительнейшего сатирика своего времени. Но как бы изумился Свифт, если бы, оказавшись в XX веке, вдруг в технологии добычи дейтерия из воды узрел воплощение первой идеи, а в «токамаках» — второй (чем не «наковальня» для «ковки пламени»!). Некий прожектер в Лагадо был занят проблемой практического использования паутины, однако в 1899 году для покрытия корпуса дирижабля было изготовлено несколько метров паутинной ткани, которая годом позже произвела сенсацию на Всемирной выставке в Париже… Оказывается, и самые безумные идеи могут пригодиться!
Маяки разделяли не десятилетия — века. И новая литература, которой позже присвоят привычное ныне имя «научная фантастика», появилась с большим временным интервалом после пионерских сочинений Мора, Кампанеллы и Бэкона. На всем протяжении ее исторического пути шли на свет маяков отдельные провидцы. А заработали, набирая ход, шестерни и маховики технического прогресса, и содержащие прогностические идеи книги пошли потоком. Эпизодические броски в незнаемое приобрели зримые очертания целенаправленного, неудержимого в своем напоре штурма Будущего.
Разысканиям на тему «кто в фантастике первым сказал…» нет числа. Давайте выберем в качестве параметра какую-то знакомую деталь окружающей повседневной обстановки, например связь.
Еще Бэкон в «Новой Атлантиде» писал о «передаче звука на расстояние по трубам различных форм», а также о передаче «света» и «изображений». Он верно угадал идею, намного опередив уровень мышления своего времени, отделенного от открытия электричества двумя веками. И поэтому рядом с его именем дикие для слуха современника-англичанина слова «телеграф», «телефон», «телевидение» звучат вполне уместно.
Развитие идеи «телеграфа» (оставим пока кавычки) пришло сразу после смерти автора «Новой Атлантиды». В трактате епископа Джона Уилкинса «Меркурий, или Быстрый Вестник» (1641) говорится о «вертикальных полых цилиндрах», в которых звук сохраняется часы и дни, о средствах коммуникации на дальние расстояния (для этой цели предполагалось использовать различные шумовые эффекты, например последовательность выстрелов), о передаче звука через стены посредством особых «магнитов». Веком позже вышел роман Шарля Тифэнь де Ля Роша «Гифантия» (1760), в котором впервые высказана мысль о фотографии — за 80 лет до ее изобретения! — и «телевидения». Именно так можно истолковать описанную в романе хитроумную систему линз и зеркал.
Потом упоминание о «телевидении» промелькнуло в утопии Уильяма Харбена «Земля изменчивого Солнца» (1894), и уже совсем привычный нам вид приобрело в знаменитом романе Герберта Уэллса «Когда Спящий проснется» (1899) и в повести Эдгара Моргана Форстера «Машина останавливается» (1909). Наконец, в самый канун XX века фантасты «изобрели» беспроволочный телеграф и даже радар. Патенты на эти изобретения Уэллс делит со своим соотечественником Джорджем Гриффитом, в социалистической утопии «Ольга Романова» описавшим массу всяких электротехнических новинок.
И так в любой области. Какой «параметр поиска» не выбери, всюду разыщутся конкретные изобретения, патенты на которые инженеры по чести должны были бы разделить с фантастами.
А вот примеры из отечественной литературы. Утопия Николая Шелонского «В мире будущего» (1892); превращения элементов, искусственная древесина, синтетическая пища, искусственные острова в океане, передача мысли на расстояние, анабиоз и антигравитация. А инженер А. Родных в «Самокатной подземной железной дороге между С.-Петербургом и Москвой» (1902) сконцентрировал свое внимание на одном-единственном проекте — но каком! Туннель по хорде земного шара — после легкого толчка поезда идут сами собой под действием силы тяжести…
Наконец, удивительное открытие XX века — лазер. Алексей Толстой в 1926 году достаточно подробно разобрал проект своего гиперболоида. И пусть он ошибся в деталях — сама идея оказалась жизненной. Об этом прямо заявил академик Л. А. Арцимович: «Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идеи «Гиперболоида инженера Гарина»…
Давайте на этом закончим наши бессистемные перелистывания толстого тома воображаемой антологии и задумаемся над вопросами принципиальными. Тем более, что пересказать все страницы этой удивительной книги — истории научно-фантастической литературы — не хватит, вероятно, и человеческой жизни.
* * *
Разумеется, подобные попадания в истории фантастики бывают не часто, и если выписать в два столбца удачные предсказания и ошибочные, то вторые наверняка подавят первые (да и фантастику как литературу нельзя судить по правильности ее прогнозов). Пока же речь идет о частностях, о предвидении деталей, удачи буквально тонут в море ошибок и забавных нелепостей, но стоит пытливой мысли выйти на настоящую серьезную проблему!..
Космос — это не только полет не Луну. Как экология не сводится к загрязнению водоемов, а кибернетика охватывает область значительно более широкую, чем постройка расторопного и безопасного механического слуги человека. Все это проблемы философские, кардинальные. Это и зримые приметы новой реальности, в которой очутился человек XX века. Наивно думать, что сам человек остался таким же, что и столетие назад: мысли, чувства, поведение не безразличны к изменениям в социальной жизни, в так называемой «окружающей среде», а изменения поистине революционные.
Предвидеть эти изменения, учесть их влияние на душу и поступки людей — вот где научная фантастика проявила себя в полную силу! И среди ее бесспорных прогностических побед нет результата более завершенного и впечатляющего, чем увиденная, обрисованная в деталях панорама мысленного штурма космоса.