Я вернулся домой из такого далёкого далёка, что с трудом узнал свой дом. Он сиял и блестел, как самовар. Он гудел и звенел, как котёл, в котором варится радость. Над дверью в кухню висел плакат. Я догадался, что его нарисовал отец, потому что в углу плаката была таблица Менделеева, а на плакате было написано «Привет великому химику Ярославу Кукушкину! Взрывай что хочешь!»
Значит, отец всё-таки хочет, чтобы я стал химиком. А я?.. Кем я хочу стать после всех моих приключений?.. Я мечтаю стать космонавтом — может, тогда когда-нибудь опять попаду на Юкату…
Когда летишь в космосе, время для тебя как будто останавливается, но мне кажется, лично для меня время так прыгнуло, что я стал старше: многое из того, что было со мной до этого, кажется мне таким детским и глупым… Хочется отвернуться и сказать: «Это было не со мной, а с кем-то другим. Тот, другой Кукушкин, уже не я…»
Но я ничего не говорю вслух, а думаю и думаю. Не нарочно, как раньше — думаю, чтобы думать, — а просто так уж у меня теперь получается само собой, думается, и всё.
Отец уже давно что-то говорит мне:
— Завтра-послезавтра собирайся, пойдём на каток. И тачку сделаем хорошую. Как, ты думаешь, её надо делать — на колёсах от Марьяшкиной коляски или на шарикоподшипниках?
«Бедный, бедный, — подумал я про отца. — Это я раньше мечтал отправиться с ним на каток. Год назад. А теперь мне с ним неинтересно. Он и стоять-то на коньках как следует не умеет. Всё клюёт землю носом, прямо стыдно будет признаться, что это мой отец так катается… А тачка… зачем мне тачка? До Юкаты я хотел её сделать, мечтал о кругосветном путешествии… уж такой болван был… Наверно, это и называется — вырос…»
Чтобы не огорчать отца, я говорю:
— На каток? Ну как же. Обязательно сходим. И тачку будем делать… раз ты хочешь.
Отец смеётся и уходит на кухню.
— Славушка, — тихо говорит Людмила, наверно, чтобы отец не услышал. — Я знаю, что ты знаешь…
Людмила подходит ко мне сзади, обнимает меня, я чувствую её руки у себя на шее, я люблю их. Они никогда не предавали меня — я понял это только сейчас. Мне грустно: она всё-таки не моя родная мать, а всего лишь Марьянина. Ну и пусть она больше любит Марьяну. Разве обязательно, чтобы тебя кто-нибудь любил, как, наверно, любила меня настоящая моя мать?
Ешмыша на Юкате, кажется, никто не любил, он сам любил всех, зато и сгорел… Так пусть и я тоже буду такой, как Ешмыш. Или такой, как Тюнь-Тюнь, который ничего для меня не пожалел. А на прощание оставил в моей руке свою ивовую палочку с листьями — дороже этой палочки у него ничего не было, а я её здесь проморгал…
Так говорю я себе и успокаиваюсь, а Людмила мне всё что-то говорит и говорит, а виски-то у неё седые…
— Мама, у тебя волосы вон какие у висков, — говорю я ей. — Ты не волнуйся из-за меня, ладно?! Я постараюсь тебя больше не огорчать…
— Волосы — это пустяки, — говорит она мне и быстро прячет их под берет, такой же пушистый и огромный, как у Марьяны, ну прямо настоящая летающая тарелка.
Людмила отворачивается в сторону, кажется, смахивает слёзы. Из кухни с огромным тортом приходит отец. Мы идём в столовую.
В столовой на самом виду висит увеличенная фотография в рамке. На фотографии я и мама, мне четыре года. Такую фотографию я видел у старика… Чтобы она здесь висела, мне надо было исчезнуть, укатить на Юкату…
Звенит звонок. В квартиру пришли какие-то старухи. Одна тихая, как мышка, а другая длинная и громкая — прямо транзистор на полной громкости. Вот тебе и раз! Откуда-то берётся старик. Он в военной форме, ордена и медали так и сверкают.
— Познакомься, твой дед, — говорит мне отец.
Пока я прихожу в себя от удивления, мой дед говорит мне, что прочёл мой дневник научных наблюдений, и там у меня — сплошное невежество, поэтому он мной займётся.
Ничего себе дед! Таких приключений даже на Юкате не происходило…
Дед и старухи рассказывают мне, как меня искали… Надо же, у тихой старушки пёс из-за меня погиб, надорвался, когда мой рюкзак из трубы вытаскивал. И сын у этой старушки герой, погиб во время войны, и мой дед говорит, что добьётся отправить весь наш класс на поиски его могилы за границу. Вот это здорово!
А вторая старуха, оказывается, переводчица с пяти языков, профессорша! Это она тогда хотела суп подогреть… Знаменитая старуха…
Ещё раз звенит звонок — и приходят Гуслевичи. По дороге они захватили из детского сада Марьяну. Стас сразу направляется ко мне и здоровается со мной за руку. Это что-то новенькое.
— Ты прости, — говорит он мне, — что я тебя мало искал. Я начал разрабатывать теорию поиска исчезнувших, знакомился с литературой и выяснил, что в Японии таких исчезнувших — навалом. У японцев даже появился в языке новый иероглиф, который обозначает таинственное исчезновение человека. Поэтому ты теперь для меня — самый интересный человек. Скорее расскажи мне, что с тобою было…
Неужели и вправду ему со мной интересно? Я не успеваю ответить, снова звенит звонок. Появляются Светлана Леонидовна с милиционером. Вот так фокусы! Что ж я такого натворил? Стараюсь вспомнить и никак не могу. Стекло я высадил, кажется, в прошлом году, а не в этом. Курил один только раз и то в туалете. Вроде бы ни с кем последнее время не дрался… Зачем же милиционер?
Что это с Марьяной? Она сидит на этом милиционере верхом!
Действительно, весь свет перевернулся, пока меня не было.
— Здравствуй, Слава! — говорит милиционер. — Давай познакомимся ближе. Расскажи, пожалуйста, как ты в спальном мешке очутился?
И всем-то я нужен, все хотят меня слышать… Открываю рот — опять звонок, приходят доктор Чернухин с Гелей. Они думают, что спасли мне жизнь, вылечили меня, а на самом деле я просто вернулся домой, но всё равно спасибо им большое…
Но что это, опять звонок?
А уж этого от них я никак не ожидал. Ко мне домой ввалились Андрюшка с Юркой, да не одни, а с Перепёлкиной! Мало того — с ними родители… ничего себе! Сколько гостей! И все ко мне, все хотят знать, как я себя чувствую, все меня любят…
Теперь мне кажется, что вполне стоило летать на Юкату, чтобы здесь, на Земле, у меня был этот праздник.
Я думал, что уж больше никто не придёт, но тут опять раздался звонок. И кто бы вы думали пришёл? Ни за что не догадаетесь. Я бы сам ни за что не догадался. Но в коридоре кто-то спросил у Людмилы:
— Коллега Кукушкин здесь проживает?
Отец выскочил в коридор.
— Я проездом, коллега Кукушкин, в Ленинграде, — сказал академик. — На заседании ученого совета во ВНИИГИИВИ мне сообщили, что ваш сын… и разные слухи… В общем, я очень рад, что вижу вас, молодой человек, в полном здравии. Я должен выслушать вашу удивительную историю, — это уже академик сказал мне, — и либо удостоверить её как научный факт, либо дать ей опровержение. С удовольствием вас послушаю. Если честно сказать, я только за этим и приехал…
Мы сели за стол, и я стал рассказывать. И чем дольше я говорил, тем больше мне верили, потому что я рассказывал такие подробности о юкатианской жизни, которых никто не знал и придумать которые невозможно. Все слушали, как немые, только доктор Чернухин шевелил губами да Геля всплакнула, когда я рассказал о смерти Тюнь-Тюня.
А я в отличие от всех уже знал, что самые невероятные приключения случаются только на Земле. Но это меня не огорчало, а радовало, и я, наоборот, подумал, что иногда надо непременно исчезать с Земли куда-нибудь на Юкату, к примеру, а потом обязательно возвращаться, чтобы попасть на такой необыкновенный праздник новых своих друзей.
Когда я закончил свой рассказ, все повернулись к академику — что он скажет?!
Андрюшка смотрел на меня, и взгляд его говорил: «Вот тебя сейчас раздраконят, как малька, и ты сразу поймёшь, что ты распоследний врун».
Академик встал и долго молчал, потом открыл рот, снова его закрыл, снял свою чёрную шапочку и вытер ею лоб. А потом сказал, как-то неуверенно:
— Пока нет никаких научных данных о том, что Ярослав Кукушкин действительно ввинчивался на Юкату в летающем блюдце…
Все задвигались, зашумели, заулыбались, а Андрюшка торжествующе на меня посмотрел и показал «с приветом».
Академик всё стоял и топтался на месте, а потом вдруг как будто его что-то отпустило, он вроде даже помолодел и сказал звонким голосом:
— Но с той же степенью уверенности я могу подтвердить, что нет никаких научных данных, опровергающих что тот же самый Ярослав Кукушкин на эту самую козерогскую Юкату летал. Если за аксиому принять первое утверждение, то ничего и не было. Если взять за аксиому второе утверждение, то, сами понимаете, коллеги, можно доказать обратное.
Все взрослые замолчали, а мы, то есть дети, стали шуметь, потому что ничего не поняли.
Пчелинцев мне сказал:
— Тоже мне, не нашёл ничего умнее, как влезть в эту примитивную трубу.
А Юрка сказал:
— Здорово ты рассказываешь, Славян, как будто всё это видел собственными глазами.
А Перепёлкина промолчала. Она взяла мою руку и пожала её.
Вот и всё.