Самолет над тайгой. Идем по левобережью. Охота на баранов. В царстве ягеля. Рудоносная зона продолжается. Собачья река. Трудный переход. В ловушке. Впервые на самолете. Встреча с Цареградским. На прииске! Вот как бывало в старые времена! «Мое» и «наше».

Конец июля. Две палатки нашей партии стоят рядом на правом высоком берегу реки против якутского селения.

Обсуждаем, в каком направлении вести дальше разведку.

— Пороги на Индигирке — беда, страшные, — говорит Гаврила. — В старые времена казаки из Оймякона на карбасах до этого вот места доплывали, здесь стан ставили и пороги на лошадях и пешком обходили. Лет двести тому назад семеро казаков и якут пробовали через пороги проплыть. Лодка разбилась. Спасся только один казак. Звали его Тихон. Выплыл он возле устья речки, которую теперь называют Тихонова река…

Откуда-то издалека донесся густой, вибрирующий гул.

— Самолет! Самолет летит! — первым замечает белую блестящую точку над сопкой Иван Чистых.

Серебристый гидросамолет делает круг над порогами. Летчик, заметив наши палатки, пролетает совсем низко над нами и в знак приветствия покачивает машину вправо-влево.

— Вот что значит техника! — восхищается Саша. — Что ему пороги! Высадит экспедицию в любом месте. Довезет, куда хочешь, и увезет. Только знай, работай.

— Наверно, это самолет Индигирской экспедиции, — рассуждаю я. — Ну, что ж, мы с экспедицией свяжемся и укажем разведанные нами места. Пойдем по левобережью, выясним, продолжается ли там рудоносная зона.

По карте уточняем предполагаемый маршрут.

Гаврила согласен быть проводником, он ходил по этим местам с экспедицией Сергея Афанасьевича Обручева.

— Против вашего предложения, Иннокентий Иванович, пройти по левобережью, я не возражаю! — решает Иван Ефимович. — Но где мы найдем еще лошадей? Переправлять наших рискованно, да они и нужны для работы на правом берегу.

Гаврила советует арендовать лошадей в Тюбеляхском колхозе.

В течение одного дня все сборы закончены. Гаврила и Иван перевезли груз на левый берег и сложили у школы, куда должен привести лошадей колхозный каюр Старков.

Утром первого августа Гаврила на «ветке» переправляет меня.

— Так, значит, договорились, — напутствует нас Иван Ефимович, — Я пойду по хребту Черского до плоскогорья Улахан-Чистай и оттуда выйду к месту нашей весновки. Там мы и встретимся примерно в первых числах сентября.

* * *

Идем по левому берегу. Поднимаемся по горной тропе все выше и выше. Вот уже далеко внизу блестят плесы Индигирки. За рекой синеют гряды высоких гор со снеговыми вершинами. Туда ушел отряд Исаева.

Переночевав, продвигаемся по мрачной, глубокой долине. Чем дальше мы отходим от долины Индигирки, тем реже встречаются березы, тополя и заросли ягодников. Попадаются лишь редкие перелески даурской лиственницы. Склоны гор сплошь покрыты оленьим мхом — ягелем.

Долина расширяется. Вдали видна высокая гора Чён, напоминающая усеченную голову сахара, завернутую в зеленовато-синюю бумагу. Это самая высокая гора в левой части бассейна реки. Отсюда когда-то ползли в долину ледники.

— Сейчас река будет, в устье тарын большой, — говорит наш проводник. — А дальше корм хороший лошадям есть. Там ночуем.

Лошади ступают на хрупкий лед тарына. Он рассыпается под копытами, и следы моментально наполняются водой.

— Смотрите — бараны! — шепчет Иван. И верно — восемь горных баранов гуськом спускаются по чуть заметной тропке к реке.

Нас охватывает охотничий азарт. Оставив лошадей на попечение флегматичного Старкова, я, Иван и Гаврила устремляемся к добыче. Бараны, быстро перебирая тонкими стройными ногами, бегут по крутому обрыву. Но вот вожак остановился и, подняв голову с тяжёлыми, загнутыми спиралью рогами, спокойно смотрит на нас. Животные явно не пуганы.

Целюсь в ближайшего. Волнуюсь. Карабин дрожит в руках. Почти залпом гремят три выстрела. Два барана валятся вниз, судорожно дергая ногами, и задерживаются в камнях у самой воды. Еще выстрелы — и еще две туши катятся по крутому откосу.

Устроившись лагерем на опушке леса около наледи, приступаем к разделке туш. Как первобытные охотники после удачной ловли, мы пируем, объедаясь вкусной бараниной. Осоловело смотрит на костер каюр Старков. Весь измазанный бараньим салом лежит, тяжело отдуваясь, Гаврила.

— Бросать мясо жалко, надо здесь пару дней поработать, соседние ключи опробовать, — не совсем уверенно предлагает Иван.

Два дня стоит наш отряд на месте. Делаем маршруты в боковые ручьи. Поиски безрезультатны.

Наконец вся баранина прокопчена в дыму, и мы с тяжело навьюченными лошадьми продолжаем свой поиски вверх по реке.

Лес постепенно мельчает и, наконец, исчезает совсем. Впереди безлесная местность, покрытая ягелем.

— Брон-Чистай это место называется, — объясняет Старков. — Здесь эвен Егор Кондаков наших колхозных оленей пасет.

Ягель — повсюду: на камнях, в расщелинах, на возвышенностях. Идешь словно по ковру. Ноги погружаются в мягкий, похрустывающий мох.

Идем по такому месту, которое на карте обозначено белым пятном. Справа от нас величественно возвышается гора Чён.

Вот навстречу движется целый лес оленьих рогов. С сухим треском они стучат друг о друга. Это колхозное стадо. На ездовом олене едет пастух, старый эвен с длинной палкой — хореем — в руке. Заметив нас, он мчится навстречу и, остановив оленя, легко и упруго соскакивает на землю. Перед нами — Егор Кондаков, тот, о котором мы слышали от Старкова.

В сопровождении Егора отряд направляется к небольшому увалу. У его подножия стоит, конусообразный эвенский чум — ураса, обтянутый задымленной, почти черной, дырявой ровдугой (особо выделанными шкурами). Нас встречают две собаки. Они прыгают на трех лапах (передняя лапа привязана к шее, чтобы собаки не убегали далеко от чума и не пугали оленей). Мохнатые псы добродушно ластятся к людям.

Егор приглашает всех нёс в чум.

Жена Кондакова, невысокая, скуластая, узкоглазая, здоровается с гостями и начинает хлопотать, приготовляя обед. На ней легкая одежда: дошка и штаны из ровдуги и украшенный бисером, мехом и серебряными бляшками передник. Ноги обуты в расшитые бисером летние торбаза.

Она нанизывает пресные лепешки на тонкие лучинки и, воткнув их в землю вокруг костра, изредка поворачивая, печет на огне. Ей помогает розовощекая шестнадцатилетняя дочь.

Мы рассаживаемся На оленьих шкурах вокруг столика и пьем чай, угощаем хозяев продуктами из своих запасов.

В чум входит высокий юноша — сын Кондакова Петр. Он окончил Тюбеляхскую начальную школу и собирается ехать в Якутск на курсы животноводов-зоотехников.

— Учиться надо больных оленей лечить. Здесь хватит кормов на большие табуны, — говорит по-русски Петр.

Вечереет. Торопливо завьючив лошадей, мы продолжаем двигаться вперед, собираясь ночевать у ручья, где есть «мало-мало трава», как говорит Гаврила. Ведь лошадей ягелем не накормишь..

* * *

С каждым днем становится холоднее. Вечером одиннадцатого августа в воздухе закружились хлопья снега. Снег шел всю ночь.

На следующий день почти по колено в мокром снегу мы медленно бредем по пологому водоразделу. Гора Чён — вся белая.

Рано выпавший снег быстро тает. Белыми остаются лишь вершины гор.

Спускаясь с перевала, попадаем в густые заросли кедрового стланика. Потом чуть заметная тропка вьется среди густого леса вдоль русла небольшой речки.

Первые же пробы обнадеживают нас. На дне лотков много черного тяжёлого шлиха, кубиков ярко-золотистого пирита, а среди них — две-три чешуйки золота.

— Опять, паря, золотить начинает, — радостно отмечает Иван.

Видимо, входим в рудоносную зону.

Река рассекает на две части широкую долину.

На четвереньках мы с Иваном лезем вверх по скалистой обрывистой террасе на почти стометровый правый увал речки. И сразу попадаем как будто в совершенно другую, равнинную страну. Пологая долина покрыта, как одеялом, мягким красноватым ковром болотных мхов с цепочкой маленьких, заросших осокой и ольховником озер. В голубой дали виднеется силуэт гольца с зубчатой вершиной.

— Не иначе, тот самый, — замечает Чистых.

— Вычертим маршрут и выясним направление долины, тогда видно будет.

Идем вдоль реки. Легко двигаться по намытым ровным косам. Выходим на почти пересохшую небольшую протоку. Внимание привлекает какое-то движение в небольшой ямке, наполненной водой. Присматриваемся — ямка заполнена крупными черными хариусами. Воды так мало, что спинные плавники рыб высовываются на поверхность. Руками вылавливаем штук тридцать крупных хариусов.

— Вот это улов! — восхищаемся мы, складывая рыбу в рюкзак.

Вскоре тропка выводит нас на быструю реку. Лошади, покачиваясь под тяжестью вьюков, осторожно бредут по ее широкому перекату. Переправившись на другой берег, мы останавливаемся в устье двух больших притоков.

— Место хорошее. Корму лошадям много. Дальше тропа на Якутск идет, — хвалит стоянку Гаврила.

— Возвращаться пора, снег скоро пойдет, — вносит нотку пессимизма флегматичный Старков. — Домой обратно трудная будет дорога.

— Вот закончим, старина, дня в три-четыре опробование и пойдем, — успокаиваю я его.

Вечером весь обвешанный чирками бодро подходит к палатке Иван. Из чирков получается великолепный ужин.

Расписываемся на плите песчаника, поставленной на ребро, толстым строительным карандашом, указываем название партии, дату и номер взятой пробы. Пусть геологи других экспедиций знают, до какого места мы дошли.

Ранние заморозки раскрасили склоны гор желтыми, бордовыми, ярко-красными пятнами. Пожелтевшие тополя роняют листья в прозрачные воды речек и ручьев.

— Пора нам искать экспедицию. Как пойдем, Гаврила? — спрашиваю я нашего проводника.

— Кругом можно, ладно будет, тропа хорошая. Три-четыре дня надо идти… Прямая дорога есть на Индигирку, плохая дорога. Капчагай. Один день перехода на лошадях. Только через речку Собачью часто ходить надо. Куцаган река. Валун большой, камень большой. Прыгать, как собакам, надо. Лучше, однако, кругом идти, лошади целые будут.

Зная по опыту манеру проводников якутов преувеличивать трудности дороги, решительно требую:

— Пойдем, Гаврила, прямым путем, по Собачьей реке.

По пути ведем опробование. К вечеру останавливаемся у маленькой заросшей речки, названной Поперечной. Долина ее размывает контактную пологую зону, самую перспективную.

Мои спутники уже настроились поскорее вернуться к месту весновки.

— Здесь переночуем, день-два поработаем на этой речке и пойдем дальше, — решаю я.

Неохотно они сбрасывают вьюки на землю.

На следующий день, усталые и недовольные результатами опробования, идем мы с Чистых вверх по долине Поперечной.

«Геологические условия для образования россыпи благоприятные, а в пробах — одни ничтожные значки», — недоумеваю, я, упорно шагая вперед.

Мы отошли от палатки километров на десять.

— Пора возвращаться, — предлагает Чистых.

— Дойдем до того ручья, Ваня, возьмем в его устье пробу и вернемся.

Вот мы у ручья.

— Да здесь, паря, поту прольешь, пока — расчистишь место, чтобы взять пробу, — ворчит Иван.

Стиснув зубы, он бьет острым концом гребка по твердой глине.

Минут через пять я слышу:

— Иннокентий Иванович, спай!

Чистых осторожно, с лотком, наполненным до краев породой, сползает с террасы к воде и, присев на корточки, начинает промывать. Вдруг его обросшее лицо выражает удивление. Он вскакивает на ноги.

— Смотрите, какие желтые тараканы!

На дне лотка среди черного шлиха вертятся несколько продолговатых крупных золотин, удивительно похожих на желтых тараканов.

Забыв про усталость и позднее время, мы опробуем ручей Широкий и идем дальше к его истокам.

Как охотники-соболятники, шаг за шагом двигаемся по золотым следам — и открываем богатое месторождение.

Темнеет, пора возвращаться.

Вернувшись к палаткам, сидим после ужина у костра, покуриваем и мечтаем. За лето мы нашли несколько промышленных объектов.

— Что-то здесь будет года через два-три?

— Что будет? А вот что будет: придут за нами разведчики, горняки, строители. Дорожники проведут дорогу. Загремят взрывы. Экскаваторы и бульдозеры вздыбят землю, разворотят скалы. Вырастут поселки и расцветет тайга. А мы, геологи, будем продолжать свой путь дальше на Север: на Яну, за Полярный круг, вдоль Ледовитого океана, в далекую Чукотку, по Верхоянскому хребту. Много еще мест, где нужно поработать нашему брату геологу-разведчику!

Иван строит планы на будущее:

— Останусь, пожалуй, я здесь, на Индигирке, в экспедиции работать. Уж больно металл добрый и места подходящие. Лес для строительства есть, рыба и дичь… Да и заработки будут немалые.

— Что же, таких опытных опробщиков, как ты, с руками и ногами возьмут.

Забравшись в свой полог, я плотно запахиваю и завязываю вход, чтобы ни один комар не мог пробраться, и укладываюсь спать. Не спится.

«Теперь окончательно подтвердилось: металлоносная зона тянется по левому берегу реки, — думаю я. — Надо скорее связаться с экспедицией, чтобы направили сюда геолого-поисковые партии. А в сентябре еще до снега вернусь на Колыму…»

* * *

Утром медленно поднимаемся к водоразделу по Пологому увалу, заросшему редкими лиственницами и кустами стланика.

Начинает моросить дождь. Мелкая щебенка скользит под ногами. Хлюпает мокрый ягель. Куропатки веером разлетаются из-под копыт лошадей.

С водораздела открылась бескрайняя гористая страна с цепями белоголовых гольцов.

Лошади, приседая на задние ноги, начинают осторожно спускаться в широкую долину.

Первые же пробы, взятые здесь, обрадовали нас.

— Хорошие пробы, — ухмыляется Иван, рассматривая желтые пластинки металла в лотке.

Но следующие пробы нагоняют на нас уныние: они безнадежно пусты.

Дождь уже не моросит. Он теперь крупный, холодный. Порывисто задувает ветер.

— Однако плохо! Торопиться надо. Вода большая в реке будет, — тревожится Гаврила, посматривая на быстро прибывающую воду и низкие «свинцовые тучи.

Его тревога передается и мне. Бросив работу, мы поспешно двигаемся по реке Собачьей.

Зажатая высокими гранитными массивами, долина резко сужается. Тропка прижимается к левому берегу и… обрывается. Дальше идти некуда. Надо переправляться на другую сторону. Вода в реке прибывает и, пенясь, бурный поток стремительно несется среди громадных гранитных валунов.

Тут при неудаче можно утопить материалы и пробы — труды всего лета.

Мы останавливаемся в нерешительности: не вернуться ли назад? Но это задержит нас дней на пять-шесть, придется идти дальним окружным путем.

Дождевые тучи низко опустились, закрывая горы. Глухо ревет река.

Вынув (для безопасности) ноги из стремян, осторожно направляю упирающуюся лошадь в воду. Подхваченная стремительным потоком, она, цепляясь ногами за дно, наискось, пересекает стержень реки. Чувствую, как холодная вода льется через голенища в сапоги, как захлестывает вьюки, сбивает с ног лошадь.

Наконец, самая мощная струя позади. Лошадь крепче упирается в дно и рывком выскакивает на берег. С замиранием сердца слежу, как переправляются остальные.

Через полкилометра переправа повторяется. Маленькие якутские лошадки, балансируя, прыгают по огромным мокрым валунам, ежеминутно рискуя сломать себе ноги…

Тропинка все время «перескакивает» с одного берега на другой.

С трудом переправившись в пятый раз, промокшие и усталые, останавливаемся перед вздувшейся рекой, ревущей в узком ущелье.

Темная туча давит, нависая над головой.

Сколько раз еще мучиться? — обернувшись, спрашиваю Гаврилу.

Он уныло машет рукой, показывая пять пальцев. За шумом воды его плохо слышно, и он, надсаживаясь, кричит мне на ухо:

— Однако покойник будем!.. Воды эльбэх! Назад надо идти! Лошади утонут.

«Неужели возвращаться?» — думаю я и с ужасом убеждаюсь, что против течения уставшим лошадям едва ли удастся перейти реку и один раз. Попали в ловушку! Одно спасение — вперед как можно быстрее!

Несколько раз приходилось слезать с седла и плыть рядом с лошадью, вытаскивать провалившихся между валунами животных, проверять, не сломали ли они ноги.

Вдруг лошадь Старкова погружается в воду, и он, выпустив ее гриву, беспомощно барахтается в волнах, то появляясь, то исчезая.

Иван рывком забежал вперед и, изловчившись, поймал его за длинные волосы. Я прыгаю в воду и помогаю вытащить испуганного старика на берег.

Мокрые, едва держась на ногах, инстинктивно выбирая брод, мы переправляемся еще раз через ревущую реку. Тревожит неотвязная мысль: «Не утопить, не потерять тубусы с картами, ящики с образцами и пробами… Вырваться во что бы то ни стало живыми из этой природной ловушки».

Наконец последний — самый страшный брод позади. Мы вышли на тропку в широкой долине Индигирки, мокрые с головы до ног. Лошади понуро стоят на трясущихся от напряжения ногах. С мокрых вьюков бежит вода.

Я остался без накомарника и шляпы. У Чистых поцарапано лицо. Сильно хромает ударившийся об валун Старков. У него жалкий, растерянный вид, на лбу синеет огромная шишка. Гаврила, ругаясь, перевязывает раненую руку.

— Ч-черт! Собачья река!.. — бормочет он, стиснув зубы.

Слышится нарастающий гул. Над нами проносится серебристый гидросамолет.

— Смотрите, к устью полетел. Наверно, экспедиция уже там.

— Скорее надо идти к юрте Матрены. Совсем близко. Чай, однако, там будем пить, — заверяет Гаврила и решительно шагает по тропке вперед.

Матрена, молодая дебелая вдова, якутка, угощает нас жареными хариусами. Чай наливает из литого серебряного чайника.

Каюры наперебой рассказывают хозяйке о своих приключениях в грозном ущелье. Речь Матрены переводит Гаврила: ущелье можно обойти, есть дорога через перевал, она ее покажет Старкову, когда он будет возвращаться домой.

А в устье — база экспедиции. Самолеты каждый день возят туда грузы и людей с Крест-Хольджая, что на реке Алдан.

На следующий день мы, щедро расплатившись со Старковым, на «ветке» спускаемся вниз по быстрой реке.

Неожиданно на берегу) появляются три человеческие фигуры. Причаливаем. С нами здоровается начальник геологической партии экспедиции Цареградского Светлов. Он сутуловат, нескладен и похож на рыцаря печального образа — Дон-Кихота.

Светлов знакомит нас со своими спутниками. Я рассказываю ему о результатах наших работ и советую попробовать обойти ущелье, где мы чуть не утонули.

— Плывите к экспедиционной базе. Вы там очень нужны. За сведения большое спасибо! — благодарит, прощаясь, Светлов.

* * *

Плывем дальше. Мелькают крутые берега с торчащими корнями подмытых деревьев. Неожиданно с берега нас окликают люди. Правим к ним.

Молодой человек подходит к самой воде.

— Будем знакомы, начальник геологической партии Индигирской экспедиции. Десять дней тому назад прибыл сюда с Алдана. Скоро будет перебазироваться на самолетах вся экспедиция. Цареградский говорил мне про вас. Результаты ваших работ помогут нам эффективнее расставить полевые партии в бассейне Индигирки. Скоро прилетит самолет. Садитесь на него, и через два часа вы увидите Валентина Александровича.

— Для пользы дела слетаю, — соглашаюсь я.

В густом лесу, на крутом берегу реки мы поставили палатку. Только успели попить чаю с брусникой, собранной здесь же, прилетел самолет.

Я лечу впервые. Взревел мотор. Рывок вперед — и вот уже стремительно несутся мимо иллюминатора брызги, уплывают вниз река, перелески, маленькие, как спички, лиственницы. Вот промелькнули юрта Матрены, стога сена, похожие на болотные кочки, река Собачья, сверху такая маленькая и безобидная.

Небольшими кажутся гранитные гольцы, покрытые белыми шапками снега. Изредка гидросамолет бросает то вверх, то вниз. Мотор равномерно гудит. Подо мной знакомые реки и горы, по которым мы только что медленно и с таким трудом пробирались на лошадях.

Проплывает внизу хребет, огромной дугой уходящий к Ледовитому океану, пологий со стороны Индигирки, обрывистый и дикий — к Алдану. Под крыльями виднеются скалистые горы Верхоянья, каменистые русла рек с белыми пятнами тарынов. Блестит серебряными монетами цепочка озер на водоразделах.

Позади остается редколесная заболоченная Алданская низменность.

Самолет, накренившись, делает круг и садится на тихий многоводный; Алдан. Как в сказке, путь, которым приходилось идти в течение месяца, покрыт нами за два часа.

Ко мне подходит начальник экспедиции Цареградский.

— Вот, где встретились. Очень кстати, прилетел. А то сейчас не знаем, куда в первую очередь направить геологов.

На собрании инженерно-технических работников Цареградский сообщает о решении — послать четыре геологические партии в места, нами исхоженные. Особые надежды он возлагает на ручей Пионер, куда будут Посланы два промывальщика.

— Надо форсировать работы, есть постановление партии и правительства в ближайшее пятилетие освоить Индигирку, — говорит в заключение Цареградский.

* * *

Через десять дней самолет привозит два килограмма индигирского золота.

— Вот и отправим мы в Москву первый металл из вновь открытого валютного цеха нашей страны, — радуется Цареградский, подбрасывая на руке небольшой, но увесистый брезентовый мешочек.

На самолете я возвращаюсь на место весновки и застаю в сборе всю партию.

Утром тринадцатого сентябри, завьючив лошадей, тепло прощаемся с Иваном и Гаврилой. Всем немножко грустно. Трудные тропы, опасности, тревоги, радость находок роднят нас каким-то особым родством.

Мы сознаем, что «кусок» беспокойной неуютной жизни прожит не без пользы. От этого маленького беспокойства и неуютности прибавится покоя и уюта в большой жизни, в жизни нашего народа.

* * *

Осень. Наша геолого-поисковая партия вернулась на колымский прииск с далекой Индигирки. После полугодового скитания по безлюдной тайге мы запоем читаем газеты, журналы и книги. Ходим с Наташей, работающей уже на прииске, в кино, в клуб, по знакомым — побеседовать за чашкой чаю..

— Что ты хвастаешься своими открытиями на Индигирке? — говорит мне Мика Асов. — Подумаешь, богатое золото! Вот мы разведали для прииска золотую россыпь! Это да!

Через несколько минут я и Мика шагаем по дороге к грохочущим промывочным приборам. Идем мимо новых построек прииска. По дороге мчатся тяжело нагруженные автомашины. Протянулись уходящие в прозрачную даль столбы высоковольтной линии.

Стоят последние солнечные дни северной осени с крепкими утренниками. Природа замерла в ожидании близких морозов и долгих зимних ночей.

Свернув с дороги на хорошо утоптанную тропку и сделав несколько петель между отвалами, мы вышли к разрезу.

Здесь Мика оживился. Высокий и плотный, с копной кудрявых каштановых волос, одетый в явно тесную для него спецовку, оживленно жестикулируя, он рассказывает о прииске.

Протяжный гудок возвещает обеденный перерыв. Разрез пустеет. Мы спускаемся в него и подходим к зумпфу. Это большая круглая яма; до краев наполненная грязной желтоватой водой. Около зумпфа стоит одетая в спецовку Наташа. Она внимательно следит за промывальщиком в брезентовом фартуке и резиновых сапогах. Он деревянным лотком промывает грунт.

Мика берет меня за рукав.

— Познакомьтесь, известная вам Наташа, ваша жена и наш участковый геолог.

В сидящем на корточках промывальщике я узнаю старого знакомого — полевика Александра Егорова. Он только что закончил очередную пробу и сгребает с лотка золото в железный совочек. Егоров узнает меня, и его широкое загорелое лицо расплывается в улыбке, Вытерев обветренные руки о фартук, он здоровается.

— Вот, обезножел. Ревматизм. В поле теперь не ходок, опробщиком на прииске работаю. Эх, и приличное тут золотишко!

У зумпфа сложены аккуратными горками матово-желтые кусочки золота. Одна другой больше. «По сто-двести граммов в каждой» — прикидываю я в уме.

— Неужели это с одной опробной ендовки?

Наташа смеется.

— Да, товарищ разведчик, два лотка промоешь — и почти полсовка… Вот какие россыпи надо искать. Наш прииск передовой в управлении, читал, наверно в газетах…

— Сколько таскаюсь по тайге, а похожего нигде не встречал и думать даже не мог, что такое сумасшедшее золото на свете может быть, — рассказывает Егоров, — Бывало, на «старании» возьмешь с лотка полграмма-грамм — руки трясутся от радости. Думаешь, фарт нашел! А все оказывается пустым делом. На Алданских приисках, как демобилизовался, пять лет трудился. Все хотел богатый золотой ключ найти. Чтобы люди говорили: «Не зря Сашка Егоров по тайге бродил».

— Ну и что же, ты своего добился, — замечает Мика. — Твоим именем на Нере назван богатый ключ.

Неугомонный Мика тащит меня дальше.

— Ты только посмотри! Картина! — восхищенно кричит он, показывая на высокую стену забоя.

Двухметровая толща смятых, разрушенных временем сланцев испещрена желтыми точками. Это мелкие самородки. Впечатление такое, будто перед нами выложили цветную карту звездного неба. Золото в породе видно простым глазом.

— Богато, богато! — только и могу вымолвить я.

Под ногами — тоже сланцы. Их мощные пачки вылезают под углом на поверхность. Хорошо можно видеть песок, ил и гальку, забившую промежутки между плитами. Здесь, на стыке коренных пород с галечными наносами, особенно много желтых точек.

Мика нагибается и пальцами выколупывает из сланцевой щетки заманчиво поблескивающий самородочек. Положив на ладонь, он, прикидывает его на вес.

— Пятьдесят граммов, пожалуй, не будет, — замечает он равнодушно и бросает кусочек золота под ноги. — С песком пойдет на промприбор, там его вымоют.

Свисток. Разрез наполняется рабочими. Пущена вода по шлюзам промывочного прибора. Зашевелились канатные дорожки. Поползла в вагонетках вверх к приборам золотоносная порода.

Ковши двух экскаваторов со скрежетом вгрызаются в землю и легко, как однорукие гиганты, перекидывают ее из разреза в отвалы.

Мы поворачиваем домой.

«По золоту ходим», — думаю я. И невольно передо мной возникают картины далекого прошлого, картины моего детства.

Вот я, восьмилетний мальчишка, бегу босиком по прииску, затерянному в глухой амурской тайге. Бегу мимо наскоро срубленных бараков, мимо летних землянок и балаганов, где живут семейные рабочие и старатели. Все эти временные постройки беспорядочно сгрудились в долине мутной речушки, окруженной со всех сторон сопками. На взгорье стоят амбары с продуктами, в стороне — стога прессованного сена. На холме белеет свежесрубленная церковь. Над длинным бараком полощется трехцветный флаг, над дверью вывеска: «Прииск статского советника фон Мордэна». Здесь — приисковая контора.

По рассказам отца я знаю, что хозяин никакой не «фон Мордэн», а просто; удачливый приискатель Пашка Мордвин. Несколько лет назад ему «подфартило». Вместе со своим компаньоном Подосеновым он застолбил богатейшую золотую россыпь, найденную и брошенную старателями-хищниками.

Поздно осенью, торопясь представить в горный округ заявку на открытое золото, компаньоны вдвоем поплыли на лодке по бурной порожистой реке Селемдже. При таинственных обстоятельствах Подосенов утонул, а Мордвин выплыл и застолбил золотоносный ключ на свое имя.

— Утопил дружка, жадюга, — уверенно говорил мой отец. — У него рука не дрогнет. Вот теперь есть на реке Селемдже порог Подосеновский, а человека-то нет… Жена осталась одна с ребятишками. Сколько уж лет судится с нашим хозяином, а он, выжига, копейки не дал! Сам миллионы загребает. Сто тысяч пожертвовал в какой-то благотворительный комитет — и статским советником стал. За границей имение с баронским титулом купил, на захудалой баронессе женился. Вот и «барон фон Мордэн…»

Жарко… Парит… Темная грозовая туча свинцовой громадой выползает из-за высокого гольца. Воздух мутен от горящей неподалеку тайги. В поселке безлюдно, жизнь лихорадочно бьется только в хозяйском разрезе. Я бегу туда, чтобы сообщить матери, работающей на «кулибине» — двухбоченочной золотопромывочной машине, что обед готов. Попутно забегаю к отцу — смотрителю приискового разреза.

Здесь стоит несмолкаемый грохот: металл скрежещет о камни. Злобно переругиваются коноводы: в спешке их таратайки сталкиваются, сцепляются друг с другом.

Рядом с моим отцом стоит управляющий прииском Иван Семенович Гладких, солидный мужчина средних лет, с брюшком, в больших болотных сапогах. Они наблюдают за работой. Бегом, задыхаясь, молодые коноводы тянут за повод мокрых от пота хозяйских лошадей. Таратайки непрерывно снуют от разреза к «кулибине» и обратно.

— Смотри, паря! Чистые львы — это артель Ваньки Соколова! — доносится до меня сиповатый голос управляющего.

— Ребята лихо работают, — соглашается отец. — Лошадей бы только не запалили.

— У меня так заведено, — отвечает Гладких, — чтобы к концу сезона у рабочего кожа да кости остались, а у лошадей хвост да грива.

Я хорошо знал Ивана Соколова — добродушного, русобородого мужика с сильными руками. В казарме, где он жил, у меня были приятели-мальчишки. Не раз слышал я рассказы Ивана о, том, как он бедствовал у себя на Смоленщине, перебиваясь с хлеба на квас.

— Дома семеро ребят остались, мал-мала меньше. Приехал я на Амур подзаработать, но нет мне фарта. Десять лет с прииска на прииск летаю — и все без копейки. Найти бы вот самородок…

Всю зиму его артель почти даром, за одни харчи, работала на вскрыше мерзлых торфов. Вручную, клиньями, били окаменевшую землю, чтобы летом попасть в богатый забой. И, действительно, забой оказался богатейшим. Я зоркими детскими глазами вижу, как в породе мелькают желтые песчинки золота. Иван Соколов поднимает крохотный самородок, любовно обтирает его и опускает в запечатанную артельную кружку.

Стал накрапывать Дождь. Пронзительно залился свисток, возвещая время обеда. Разрез затих.

Прошел ливень. Солнце опять ярко светит. Перерыв закончился. Рабочие возвращаются в забой. Разбрызгивая тяжелыми сапогами жирную грязь, Иван Соколов бежит впереди своей артели.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята!

Шлепая по лужам босыми ногами, бегу и я за Иваном. Вдруг вижу — он, добежав до забоя, неожиданно останавливается и замирает в неподвижности. Затем, слабо ахнув, падает на колени и торопливо руками подгребает к себе землю.

К нему подходят рабочие. Он с размаху кидается грудью в грязь и иступленно кричит: «Мое! Никому не дам! Не подходи! Убью!» Вскакивает, хватает тяжелый лом и коршуном налетает на артельщиков: «Не подходи, убью!» Борода его измазана в глине, на губах пена.

Толпа загудела.

— Не иначе, с ума спятил!

— Самородок, что ли, большой нашел?

К толпе, придерживая шашки, бегут два казака из охраны прииска.

— Расходись! Расходись!

Тяжело отдуваясь, примчался управляющий.

— Что такое? Почему никто не работает?

Иван Соколов опять плюхнулся в грязь и дико завопил:

— Мое! Мое золото! Не подходи, кровопивец, убью!

Управляющий попятился.

— Одурел, что ли, паря?

— Да, видать, рехнулся. Доктора надо бы сюда! — раздалось из толпы.

Когда потерявшего разум Соколова увели в контору, на месте, где он лежал, все увидели крупные, как картофелины, желтые самородки. Омытые дождем, они, поблескивая на солнце, тесно лежали в гнезде.

— Батюшки, золота-то сколько!

— Ах ты, грех! Да тут его больше пуда будет!

Руки артельщиков уже потянулись было к самородкам. Но управляющий с казаками стали ногами на золото и, ругаясь, отталкивали рабочих.

— Расходись! Не смей трогать! Золото хозяйское! Выгоню с прииска! — грозил управляющий.

Рабочие медленно разошлись по забоям.

Вечером к фон Мордэну полетела телеграмма: «Лично мною второго августа поднято в разрезе золота один пуд три фунта пять золотников. Все сдано в кассу. Управляющий Гладких».

— Не меньше десяти тысяч от хозяина получу, — похвалялся он в конторе. — Хватит детишкам на молочишко.

«Как же так? — недоумевал я, — Золото нашел Иван Соколов, а досталось оно управляющему?»

У меня перед глазами стоит искаженное судорогой лицо Ивана Соколова с желтой пеной на побелевших губах. Слышу его тяжелый хрип: «Мое! Мое!»

И тут же в памяти всплывает другая картина прошлого, на этот раз — недавнего.

Мы с Александром и Микой работаем в глухой Индигирской тайге. Наша геологопоисковая партия остановилась как-то под вечер возле устья безымянного ручья. Решили расположиться здесь на ночлег.

— Посмотрите, как заманчиво белеют эти кварцевые валуны! — воскликнул нетерпеливый Мика. Ключ так и просится, чтобы его опробовали.

— Не торопись, — отвечаю я. — Ключ никуда не уйдет. Завтра его опробуем. А сейчас — развьючивать лошадей, ставить палатку, ужинать и — на боковую!

После ужина мы сидим у костра. Монотонно шумит река. Пахнет сыростью, прелой хвоей, багульником и дымом.

Вдруг Мика, оглянувшись, спрашивает:

— А где Александр?.. Сашка! — кричит он, но ему отвечает только эхо.

— Не иначе, пошел опробовать ключ!

Идем с Микой вверх по ручью, в Серебристом сиянии белой ночи, с трудом разбирая следы Александра.

— Иваныч, иди сюда! — слышу я шепот Мики.

Выглядываю из-за скалы. В десяти метрах от меня — кварцевая осыпь. У ее подножия яма. Из нее торчат ноги Александра. Он так увлечен работой, что ничего не слышит.

— Я его сейчас, как глухаря, накрою, за ноги вытащу!

— Нельзя, испугаешь! — протестую я шепотом.

Александр, пятясь, выползает из ямы. Мы прячемся за скалой.

Он идет мимо нас к ручью. В его руках — лоток с породой. Взгляд отсутствующий.

Затаив дыхание, мы подходим к ручью и становимся за спиной у промывальщика. Лоток быстро вращается, вода смывает пустую породу. На дне остаются одни эфеля. Мелькает что-то желтое. Александр пробутаривает остаток рукой и начинает отмывать начисто. Словно черный дымок рассеивается в лотке, и под этим дымком…

— Вот это золото! — не может сдержать восхищения Мика.

Александр вздрагивает и оглядывается. Потом протягивает мне лоток.

— Иннокентий Иванович, вот это проба!

— На ключе имени Александра Егорова, — говорю я.

Он просит:

— Товарищ начальник! Денька бы три здесь помыть золотишко…

Я легко даю себя уговорить, и мы, забыв про усталость и ночь, тут же приступаем к работе.

Два дня мы лазаем по Скалистым бортам ключа и, обдирая руки об острые края сланцевой «щетки», выковыриваем из трещин мелкие и крупные золотинки. Это, очень захватывающее и азартное занятие. Набираем гребками породу в лотки и промываем, промываем…

Мике хочется пить. Он наклоняется над прозрачным потоком и плюхается в воду. Я успеваю схватить его за ноги и помогаю выбраться на берег.

Захлебываясь, он кричит:

— Там, под водой, на дне! Да смотрите же…

И мы всматриваемся в хрустальную глубину ручья. На дне — черные «щетки», пересечённые белыми жилками кварца. А на «щетках» мерцают самородки, как тяжелые капли расплавленного металла. Находка превзошла все наши ожидания.

Ссыпая высушенную пробу в брезентовый мешочек, Александр рассуждает:

— Другая старательская артель за все лето столько золота не добудет, сколько мы в два дня нашли. Да-а… Много добра за такой мешочек можно купить.

Все намытое пробное золото до последнего миллиграмма мы без оплаты сдали в кассу треста.

«Если бы такие богатства нашли где-нибудь в капиталистическом мире: в Канаде, на Аляске или в Австралии, какие бы там разыгрались страсти! — думаю я. — Охваченные «золотой лихорадкой», рыцари наживы ринулись бы толпами за золотом, готовые перегрызть друг другу глотки. Сколько трагедий разыгралось бы здесь…»

Ничего подобного не происходит возле открытых нами сокровищ. На прииски пришли энтузиасты социалистического строительства, в большинстве молодежь, комсомольцы. С помощью высокопроизводительных машин — харьковских и челябинских тракторов, бульдозеров, уральских экскаваторов, многоэтажных плавающих золотодобывающих фабрик — иркутских драг — добывают они, соревнуясь друг с другом, несметные богатства. Добывают золото не для личного обогащения, а для блага всего нашего народа. Все добытое пойдет на строительство социализма, на улучшение жизни советского человека.