Собирались вечерами зимними, Говорили то же, что вчера… И порой почти невыносимыми Мне казались эти вечера. Обсуждали все приметы искуса, Превращали – в сложность – простоту, И моя Беда смотрела искоса На меня – и мимо, в пустоту. Этим странным взглядом озадаченный, Темным взглядом, как хмельной водой, Столько раз обманутый удачами, Обручился я с моей Бедой! А зима все длилась, все не таяла, И пытаясь одолеть тоску – Я домой, в Москву, спешил из Таллина, Из Москвы – куда-то под Москву. Было небо вымазано суриком, Белую поземку гнал апрель… Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам, Услыхал я первую капель. И весна, священного священнее, Вырвалась внезапно из оков! И простую тайну причащения Угадал я в таяньи снегов. А когда в тумане, будто в мантии, Поднялась над берегом вода, – Образок Казанской Божьей Матери Подарила мне моя Беда! …Было тихо в доме. Пахло солодом. Чуть скрипела за окном сосна. И почти осенним звонким золотом Та была пронизана весна! Та весна – Прощенья и Прощания, Та, моя осенняя весна, Что дразнила мукой обещания И томила. И лишила сна. Словно перед дальнею дорогою, Словно – в темень – угадав зарю, Дар священный твой ладонью трогаю И почти неслышно говорю: – В лихолетье нового рассеянья, Ныне и вовеки, навсегда, Принимаю с гордостью Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда!

Уж так ли безумно намеренье – Увидеться в жизни земной?! Читает красотка с картины Вермейера Письмо, что написано мной. Она – словно сыграна скрипкою – Прелестна, нежна и тонка, Следит, с удивленной улыбкою, Как в рифму впадает строка. А впрочем, мучение адово Читать эти строчки вразброд! Как долго из века двадцатого В семнадцатый почта идет! Я к ней написал погалантнее, Чем в наши пишу времена… Смеркается рано в Голландии, Не падает снег из окна. Госпожа моя! Триста лет, Триста лет вас все нет, как нет. На чепце расплелась тесьма, Почтальон не несет письма, Триста долгих-предолгих лет Вы все пишете мне ответ. Г оспожа моя, госпожа, Просто – режете без ножа! До кого-то доходят вести, До меня – только сизый дым. Мы с дворовой собакой вместе Над бегучей водой сидим. Пес не чистой породы, помесь, Но премудрый и славный пес… Как он тащится, этот поезд, Т риста лет на один откос! И такой он ужасно гордый, Что ему и гудеть-то лень… Пес мне ткнулся в колени мордой, По воде пробежала тень. Мы задремлем. Но нас разбудит За рекой громыхнувший джаз… Скоро, скоро в Москву прибудет Из Голландии дилижанс! Вы устали, моя судьба, От столба пылить до столба? А у нас теперь на Руси И троллейбусы, и такси. Я с надеждой смотрю – а вдруг Дилижанс ваш придет на круг? Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу – Я найти его не могу! Он скоро, скоро, скоро тронется! Я над водой сижу опять. Направо – Лыковская Троица, Налево – дача номер пять. На этой даче государственной Живет светило из светил, Кому молебен благодарственный Я б так охотно посвятил! За все его вниманье крайнее, За тот отеческий звонок, За то, что муками раскаянья Его потешить я не мог! Что славен кличкой подзаборною, [23] Что наглых не отвел очей, Когда он шествовал в уборную В сопровожденьи стукачей! А поезд все никак не тронется! Какой-то вздор, какой-то бред… В вечерний дым уходит Троица, На даче кушают обед. Меню государственного обеда: Бламанже. Суп гороховый с грудинкой и гренками. Бламанже! Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком. Бламанже!! Мусс клубничный со взбитыми сливками. Бламанже!!! – Вы хотите Бля-ман-же? – Извините, Я уже! У них бламанже сторожат сторожа, Ключами звеня. Простите меня, о – моя госпожа, Простите меня! Я снова стучусь в ваш семнадцатый век Из этого дня. Простите меня, дорогой человек, Простите меня! Я славлю упавшее в землю зерно И мудрость огня. За все, что мне скрыть от людей не дано – Простите меня! Ах, только бы шаг – за черту рубежа [24] По зыбкому льду… Но вы подождите меня, госпожа, Теперь я решился, моя госпожа, Теперь уже скоро моя госпожа, Теперь я приду!.. Я к Вам написал погалантнее, Чем в наши пишу времена. Смеркается рано в Голландии, Но падает снег из окна.

Вьюга листья на крыльцо намела, Глупый ворон прилетел под окно И выкаркивает мне номера Телефонов, что умолкли давно. Словно сдвинулись во мгле полюса, Словно сшиблись над огнем топоры – Оживают в тишине голоса Телефонов довоенной поры. И внезапно обретая черты, Шепелявит озорной шепоток: – Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток! Пляшут галочьи следы на снегу, Ветер ставнею стучит на бегу, Ровно в восемь я прийти не могу… Да и в девять я прийти не могу! Ты напрасно в телефон не дыши, На заброшенном катке ни души, И давно уже свои «бегаши» Я старьевщику отдал за гроши. И совсем я говорю не с тобой, А с надменной телефонной судьбой. Я приказываю: – Дайте отбой! Умоляю: – Поскорее отбой! Но печально из ночной темноты, Как надежда, И упрек, И итог: – Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток!

Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами! Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали, Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными… И как черти вы злы, и как ветер отходчивы, И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми! Она стоит – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. А может, это поручни… Да, впрочем, все равно! И спать ложилась к полночи, И поднялась – темно. Всю жизнь жила – не охала, Не крыла белый свет. Два сына было – сокола, Обоих, нет, как нет! Один убит под Вислою, Другого хворь взяла! Она лишь зубы стиснула – И снова за дела. А мужа в Потьме льдиною Распутица смела. Она лишь брови сдвинула – И снова за дела. А дочь в больнице с язвою, А сдуру запил зять… И, думая про разное, – Билет забыла взять. И тут один с авоською И в шляпе, паразит! – С ухмылкою со свойскою Геройски ей грозит! Он палец указательный Ей чуть не в нос сует: – Какой, мол, несознательный, Еще, мол, есть народ! Она хотела высказать: – Задумалась, прости! А он, как глянул искоса, Как сумку сжал в горсти И – на одном дыхании Сто тысяч слов подряд! («Чем в шляпе – тем нахальнее!» Недаром говорят!) Он с рожею канальскою Гремит на весь вагон: – Что с кликой, мол, китайскою Стакнулся Пентагон! Мы во главе истории, Нам лупят в лоб шторма, А есть еще, которые Все хочут задарма! Без нас – конец истории, Без нас бы мир ослаб! А есть еще, которые Все хочут цап-царап! Ты, мать, пойми: неважно нам, Что дурость – твой обман. Но – фигурально – кажному Залезла ты в карман! Пятак – монетка малая, Ей вся цена – пятак. Но с неба каша манная Не падает за так! Она любому лакома, На кашу кажный лих!.. И тут она заплакала И весь вагон затих. Стоит она – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак… И вот вам – вся история, И ей цена – пятак! Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами! И пускай это время в нас ввинчено штопором, Пусть мы сами почти до предела заверчены, Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»! Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы!

Все было пасмурно и серо, И лес стоял, как неживой, И только гиря говномера Слегка качала головой. Не все напрасно в этом мире, (Хотя и грош ему цена), Покуда существуют гири И виден уровень говна!

За высокими соснами виден забор И калитка в заборе. Вот и время прощаться, Серебряный бор, Нам – в Серебряном боре! Выходила калитка в бескрайний простор, Словно в звездное море. Я грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Мы с тобою вели нескончаемый спор, Только дело не в споре. Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Понимаешь ли – боль подошла под упор, Словно пуля в затворе. Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Ну не станет меня – для тебя это вздор, Невеликое горе! Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный бор, Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, И грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре!

1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ Allegro moderato Весь год – ни валко и не шатко, И все, как прежде, в январе. Но каждый день горела шапка, Горела шапка на воре. А вор белье тащил с забора, Снимал с прохожего пальто, И так вопил: – Держите вора! Что даже верил кое-кто! 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Maastozo Ты прокашляйся, февраль, прометелься, Грянь морозом на ходу, с поворотца! Промотали мы свое прометейство, Проворонили свое первородство! Что ж, утешимся больничной палатой, Тем, что можно ни на что не решаться… Как объелись чечевичной баландой – Так не в силах до сих пор отдышаться! 3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК Vivache Кто безгласных разводит рыбок, Кто – скупец – бережет копейку, А я поеду на птичий рынок И куплю себе канарейку. Все полста отвалю, не гривну, Привезу ее, кроху, на дом, Обучу канарейку гимну, Благо слов ей учить не надо! Соловей, соловей, пташечка, Канареечка жалобно свистит: – Союз нерушимый республик свободных…

Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом, Золотой мой, недолгий век. Но все то, что случится со мной потом, – Все отсюда берет разбег! Здесь однажды очнулся я, сын земной, И в глазах моих свет возник. Здесь мой первый гром говорил со мной И я понял его язык. Как же страшно мне было, мой Отчий Дом, Когда Некто с пустым лицом Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том Я не сыном был, а жильцом. Угловым жильцом, что копит деньгу – Расплатиться за хлеб и кров. Он копит деньгу, и всегда в долгу, И не вырвется из долгов! – А в сыновней верности в мире сем Клялись многие – и не раз! – Так сказал мне Некто с пустым лицом И прищурил свинцовый глаз. И добавил: – А впрочем, слукавь, солги – Может, вымолишь тишь да гладь!.. Но уж если я должен платить долги, То зачем же при этом лгать?! И пускай я гроши наскребу с трудом, И пускай велика цена – Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом, Я с тобой расплачусь сполна! Но когда под грохот чужих подков Грянет свет роковой зари – Я уйду, свободный от всех долгов, И назад меня не зови. Не зови вызволять тебя из огня, Не зови разделить беду. Не зови меня! Не зови меня… Не зови – Я и так приду!

На лесные урочища, На степные берлоги Шли Олеговы полчища По дремучей дороге. И на марш этот глядючи, В окаянном бессильи, В голос плакали вятичи, Что не стало России! Ах, Россия, Рассея – Ни конца, ни спасенья! И живые, и мертвые, Все молчат, как немые, Мы, Иваны Четвертые – Место лобное в мыле! Лишь босой да уродливый, Рот беззубый разиня, Плакал в церкви юродивый, Что пропала Россия! Ах, Россия, Рассея – Все пророки босые! Горькой горестью мечены Наши тихие плачи – От Петровской неметчины До нагайки казачьей! Птица вещая – троечка, Тряска вечная, чертова! Не смущаясь ни столечка, Объявилась ты, троечка, Чрезвычайной в Лефортово! Ах, Россия, Рассея – Чем набат не веселье!? Что ни год – лихолетье, Что ни враль, то Мессия! Плачет тысячелетие По России – Россия! Выкликает проклятия… А попробуй, спроси – Да была ль она, братие, Эта Русь на Руси? Эта – с щедрыми нивами, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи. Где как лебеди – девицы, Где под ласковым небом Каждый с каждым поделится Божьим словом и хлебом. …Листья капают с деревца В безмятежные воды, И звенят, как метелица, Над землей хороводы, А за прялкой беседы, На крыльце полосатом, Старики-домоседы, Знай, дымят самосадом. Осень в золото набрана, Как икона в оклад… Значит все это наврано, Лишь бы в рифму да в лад?! Чтоб, как птицы на дереве, Затихали в грозу, Чтоб не знали, но верили И роняли слезу, Чтоб начальничкам кланялись, За дареную пядь, Чтоб грешили и каялись, И грешили опять?.. То ли сын, то ли пасынок, То ли вор, то ли князь – Разомлев от побасенок, Тычешь каждого в грязь! Переполнена скверною От покрышки до дна… Но ведь где-то, наверное, Существует – Она?! Та – с привольными нивами, Та – в кипеньи сирени, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи… Птица вещая, троечка, Буйный свист под крылом! Птица, искорка, точечка В бездорожьи глухом. Я молю тебя: – Выдюжи! Будь и в тленьи живой, Что б хоть в сердце, как в Китеже, Слышать благовест твой!…

Ну, давай, убежим в мелколесье Подмосковной условной глуши, Где в колодце воды – хоть залейся И порою, весь день, ни души! Там отлипнет язык от гортани, И не страшно, а просто смешно, Что калитка, по-птичьи картавя, Дребезжать заставляет окно. Там не страшно, что хрустнула ветка По утру под чужим каблуком. Что с того?! Это ж просто соседка Принесла вам кувшин с молоком. Но, увы – но и здесь – над платформой, Над антеннами сгорбленных дач, Над березовой рощей покорной Торжествует все тот же кумач! Он таращит метровые буквы, Он вопит и качает права… Только буквы, расчертовы куклы, Не хотят сочетаться в слова. – Миру – мир! – Мыру – мыр! – Муре – мура! – Мира – миг, мира – миф, в мире – мер… И вникает в бессмыслицу хмуро Участковый милиционер. Удостоенный важной задачей, Он – и ночью, и утром, и днем – Наблюдает за некою дачей, За калиткой, крыльцом и окном. Может там куролесят с достатка, Может, контра и полный блядеж?!.. Кумачевый блюститель порядка, Для кого ж ты порядок блюдешь?! И себя выдавая за знамя, Но древко наклонив, как копье, Маскировочной сетью над нами Кумачевое реет тряпье! Так неужто и с берега Леты Мы увидим, как в звездный простор Поплывут кумачевые ленты: – Мира – миф! – Мира – миг! – Миру – мор!

По замоскворецкой Галилее, Шел он, как по выжженной земле – Мимо светлых окон «Бакалеи», Мимо темных окон «Ателье», Мимо, мимо – «Булочных», «Молочных», Потерявших веру в чудеса. И гудели в трубах водосточных Всех ночных печалей голоса. Всех тревог, сомнений, всех печалей – Старческие вздохи, детский плач. И осенний ветер за плечами Поднимал, как крылья, легкий плащ. Мелкий дождик падал с небосвода Светом фар внезапных озарен… Но уже он видел, как с Восхода, Через Юго-Западный район, Мимо «Показательной Аптеки», Мимо «Гастронома» на углу – Потекут к нему людские реки, Понесут признанье и хвалу! И не ветошь века, не обноски, Он им даст Начало всех Начал! И стоял слепой на перекрестке, Осторожно палочкой стучал. И не зная, что пророку мнилось, Что кипело у него в груди, Он сказал негромко: – Сделай милость, Удружи, браток, переведи!.. Пролетали фары – снова, снова, А в груди Пророка все ясней Билось то несказанное слово В несказанной прелести своей! Много ль их на свете, этих истин, Что способны потрясти сердца?! И прошел Пророк по мертвым листьям, Не услышав голоса слепца. И сбылось – отныне и вовеки! – Свет зари прорезал ночи мглу, Потекли к нему людские реки, Понесли признанье и хвалу. Над вселенской суетней мышиной Засияли истины лучи!.. А слепого, сбитого машиной, Не сумели выходить врачи.

Я вышел на поиски Бога. В предгорьи уже рассвело. А нужно мне было немного – Две пригоршни глины всего. И с гор я спустился в долину, Развел над рекою костер, И красную вязкую глину В ладонях размял и растер. Что знал я в ту пору о Боге На тихой заре бытия? Я вылепил руки и ноги, И голову вылепил я. И полон предчувствием смутным Мечтал я, при свете огня, Что будет Он добрым и мудрым, Что Он пожалеет меня! Когда ж он померк, этот длинный День страхов, надежд и скорбей – Мой бог, сотворенный из глины, Сказал мне: – Иди и убей!.. И канули годы. И снова – Все так же, но только грубей, Мой бог, сотворенный из слова, Твердил мне: – Иди и убей! И шел я дорогою праха, Мне в платье впивался репей, И бог, сотворенный из страха, Шептал мне: – Иди и убей! Но вновь я печально и строго С утра выхожу за порог – На поски доброго Бога И – ах, да поможет мне Бог!

Отравленный ветер гудит и дурит, Которые сутки подряд. А мы утешаем своих Маргарит, Что рукописи не горят! А мы утешаем своих Маргарит, Что – просто – земля под ногами горит, Горят и дымятся болота – И это не наша забота! Такое уж время – весна не красна, И право же просто смешно, Как «опер» в саду забивает «козла», И смотрит на наше окно, Где даже и утром темно. А «опер» усердно играет в «козла», Он вовсе не держит за пазухой зла, Ему нам вредить неохота, А просто – такая работа. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на виду… И все это было когда-то уже, В таком же кромешном году! Вот так же, за чаем, сидела семья, Вот так же дымилась и тлела земля, И гость, опьяненный пожаром, Пророчил, что это недаром! Пророчу и я, что земля неспроста Кряхтит, словно взорванный лед, И в небе серебряной тенью креста Недвижно висит самолет. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на крутом рубеже, И даже для этой эпохи – Дела наши здорово плохи! А что до пожаров – гаси не гаси, Кляни окаянное лето – Уж если пошло полыхать на Руси, То даром не кончится это! Усни, Маргарита, за прялкой своей, А я – отдохнуть бы и рад, Но стелется дым, и дурит суховей, И рукописи горят. И опер, смешав на столе домино, Глядит на часы и на наше окно. Он, брови нахмурив густые, Партнеров зовет в понятые. И черные кости лежат на столе, И кошка крадется по черной земле На вежливых сумрачных лапах. И мне уже дверь не успеть запереть, Чтоб книги попрятать и воду согреть, И смыть керосиновый запах!

Здесь в окне, по утрам, просыпается свет, Здесь мне, все, как слепому, на ощупь знакомо… Уезжаю из дома! Уезжаю из дома! Уезжаю из дома, которого нет. Это дом и не дом. Это дым без огня. Это пыльный мираж или Фата-Моргана. Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана В дверь стучало мою, надзирая меня. А со мной кочевало беспечное Зло. Отражало вторженья любые попытки, И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке Не дурили и знали свое ремесло.. Все смешалось – Добро, Равнодушие, Зло. Пел сверчок деревенский в московской квартире. Целый год благодати в безрадостном мире – Кто из смертных не скажет, что мне повезло?! И пою, что хочу, и кричу, что хочу, И хожу в благодати, как нищий в обновке. Пусть движенья мои в этом платье неловки – Я себе его сам выбирал по плечу! Но Добро, как известно, на то и Добро, Чтоб уметь притвориться – и добрым, и смелым, И назначить, при случае, – черное – белым, И веселую ртуть превращать в серебро. Все причастно Добру. Все подвластно Добру. Только с этим Добрынею взятки не гладки. И готов я бежать от него без оглядки И забиться, зарыться в любую нору!.. Первым сдался кофейник: Его разнесло, Заливая конфорки и воздух поганя… И Добро прокричало, гремя сапогами, Что во всем виновато беспечное Зло! Представитель Добра к нам пришел поутру, В милицейской (почудилось мне!) плащ-палатке… От такого, попробуй – сбеги без оглядки, От такого, поди-ка, заройся в нору! И сказал Представитель, почтительно-строг, Что дела выездные решают в ОВИРе, Но что Зло не прописано в нашей квартире, И что сутки на сборы – достаточный срок! Что ж, прощай, мое Зло! Мое доброе Зло! Ярым воском закапаны строчки в псалтыри. Целый год благодати в безрадостном мире – Кто из смертных не скажет, что мне повезло! Что ж, прощай и – прости! Набухает зерно. Корабельщики ладят смоленые доски. И страницы псалтыри – в слезах, а не в воске, И прощальное в кружках гуляет вино! Я растил эту ниву две тысячи лет – Не пора ль поспешить к своему урожаю?! Не грусти! Я всего лишь навек уезжаю От Добра и из дома – Которого нет!

1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ Largo …Хоть иногда подумай о других! Для всех, равно, должно явиться слово. Пристало ль – одному – средь всеблагих, Не в хоре петь, а заливаться соло?! И не спеши, Еще так долог путь. Не в силах стать оружьем – стань орудьем. Но докричись хоть до чего-нибудь, Хоть что-нибудь оставь на память людям! 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Moderato Как могу я не верить в дурные пророчества: Не ушел от кнута, хоть и сбросил поводья. И средь белого дня немота одиночества Обступила меня, как вода в половодье. И средь белого дня вдруг затеялись сумерки, Пыльный ветер ворвался в разбитые окна, И закатное небо – то в охре, то в сурике, Ни луны и ни звезд – только сурик и охра. Ах, забыть бы и вправду дурные пророчества, Истребить бы в себе восхищенье холопье Перед хитрой наукой чиновного зодчества: Написал, Подписал – И готово надгробье! 3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК Lento Я запер дверь (ищи-свищи!), Сижу, молю неистово: – Поговори! Поклевещи – Родной ты мой, транзисторный! По глобусу, как школьник, Ищу в эфире путь: – Товарищ-мистер Гольдберг, Скажи хоть что-нибудь!… Поклевещи! Поговори! Молю, ладони потные, Но от зари и до зари Одни глушилки подлые! Молчит товарищ Гольдберг, Не слышно Би-Би-Си, И только песня Сольвейг Гремит по всей Руси! Я отпер дверь, открыл окно, Я проклял небо с сушею – И до рассвета, все равно, Сижу – глушилки слушаю!

Говорят, что где-то есть острова: Где растет на берегу трын-трава, Ты пей, как чай ее, Без спешки-скорости, Пройдет отчаянье, Минуют хворости. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где не тратят понапрасну слова, Где виноградные На стенах лозаньки, И даже в праздники Не клеют лозунги. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где четыре – как закон – дважды два. Кто б ни указывал Иное – гражданам, Четыре – дважды два Для всех и каждого. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где неправда не бывает права, Где совесть-надобность, А не солдатчина, Где правда нажита, А не назначена!.. Вот, какие я придумал острова!..

Не жалею ничуть, ни о чем, ни о чем не жалею, Ни границы над сердцем моим не вольны, Ни года! Так зачем же я вдруг, при одной только мысли шалею, Что уже никогда, никогда… Боже мой, никогда!.. Погоди, успокойся, подумай – А что – никогда?! Широт заполярных метели, Тарханы, Владимир, Ирпень – Как много мы не доглядели, Не поздно ль казниться теперь?! Мы с каждым мгновеньем бессильней, Хоть наша вина не вина, Над блочно-панельной Россией, Как лагерный номер – луна. Обкомы, горкомы, райкомы, В подтеках снегов и дождей. В их окнах, как бельма трахомы (Давно никому не знакомы), Безликие лики вождей. В их залах прокуренных – волки Пинают людей, как собак. А после те самые волки Усядутся в черные «Волги», Закурят вирджинский табак. И дач государственных охра Укроет посадских светил, И будет мордастая ВОХРа Следить, чтоб никто не следил. И в баньке, протопленной жарко, Запляшет косматая чудь…. Ужель тебе этого жалко? Ни капли не жалко, ничуть! Я не вспомню, клянусь, я и в первые годы не вспомню, Севастопольский берег, Почти небывалая быль. И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню, И на детской матроске – Эллады певучая пыль. Я не вспомню, клянусь! Ну, а что же я вспомню? Усмешку На гадком чиновном лице, Мою неуклюжую спешку И жалкую ярость в конце. Я в грусть по березкам не верю, Разлуку слезами не мерь. И надо ли эту потерю Приписывать к счету потерь? Как каменный лес, онемело, Стоим мы на том рубеже, Где тело – как будто не тело, Где слово – не только не дело, Но даже не слово уже. Идут мимо нас поколенья, Проходят и машут рукой. Презренье, презренье, презренье, Дано нам, как новое зренье И пропуск в грядущий покой! А кони? Крылатые кони, Что рвутся с гранитных торцов, Разбойничий посвист погони, Игрушечный звон бубенцов?! А святки? А прядь полушалка, Что жарко спадает на грудь? Ужель тебе этого жалко? Не очень… А впрочем – чуть-чуть! Но тает февральская свечка, Но спят на подушке сычи, Но есть еще Черная речка, Но есть еще Черная речка, Но – есть – еще – Черная речка… Об этом не надо! Молчи!

На стене прозвенела гитара, Зацвели на обоях цветы. Одиночество Божьего дара – Как прекрасно И горестно ты! Есть ли в мире волшебней Чем это (Всей докуке земной вопреки) – Одиночество звука и цвета, И паденья последней строки? Отправляется небыль в дорогу И становится былью потом. Кто же смеет указывать Богу И заведовать Божьим путем?! Но к словам, ограненным строкою, Но к холсту, превращенному в дым, – Так легко прикоснуться рукою, И соблазн этот так нестерпим! И не знают вельможные каты, Что не всякая близость близка, И что в храм ре-минорной токкаты Недействительны их пропуска!

Научили пилить на скрипочке, Что ж – пили! Опер Сема кричит: – Спасибочки! – Словно: – Пли! Опер Сема гуляет с дамою, Весел, пьян. Что мы скажем про даму данную? Не фонтан! Синий бантик на рыжем хвостике – Высший шик! Впрочем, я при Давиде Ойстрахе Тоже – пшик. Но под Ойстраха – непростительно Пить портвейн. Так что в мире все относительно, Прав Эйнштейн! Все накручено в нашей участи – Радость, боль. Ля-диез, это ж тоже, в сущности, Си-бемоль! Сколько выдано-перевыдано, Через край! Сколько видано-перевидано, Ад и рай!.. Так давайте ж, Любовь Давыдовна, Начинайте, Любовь Давыдовна, Ваше слово, Любовь Давыдовна Раз – цвай – драй!.. Над шалманом тоска и запахи, Сгинь, душа! Хорошо, хоть не как на Западе, В полночь – ша! В полночь можно хватить по маленькой, Боже ж мой! Снять штиблеты, напялить валенки И – домой!..

…Мои стрекозиные крылья Под ветром трепещут едва. И сосен зеленые клинья Шумят подо мной, как трава. А дальше – Таласса, Таласса! – Вселенной волшебная стать! Я мальчик из третьего класса, Но как я умею летать! Смотрите – Лечу: словно в сказке, Лечу, сквозь предутренний дым, Над лодками в пестрой оснастке, Над городом вечно-седым, Над пылью автобусных станций – И в край приснопамятный тот, [25] Где снова ахейские старцы Ладьи снаряжают в поход. Чужое и глупое горе Велит им на Трою грести. А мне – За Эгейское море, А мне еще дальше расти! Я вырасту смелым, и сильным И мир, как подарок, приму. И девочка С бантиком синим Прижмется к плечу моему. И снова в разрушенной Трое – Елена! – Труба возвестит. И снова…

Не квасом земля полита. В каких не пытай краях: Пол-литра – всегда пол-литра, И стоит везде Трояк! Поменьше иль чуть побольше – Копейки, какой рожон?! А вот разделить по-Божьи – Тут очень расчет нужон! Один – размечает тонко. Другой – на глазок берет. А ежели кто без толка, Всегда норовит – Вперед! Оплаченный процент отпит И – Вася, гуляй, беда! Но тот, кто имеет опыт, Тот крайним стоит всегда. Он – зная свою отметку – Не пялит зазря лицо. А выпьет он под конфетку, А чаще – под сукнецо. Но выпьет зато со смаком, Издаст подходящий стон, И даже покажет знаком, Что выпил со смаком он! И – первому – по затылку, Он двинет, шутя, пинка. А после Он сдаст бутылку И примет еще пивка. И где-нибудь, среди досок, Блаженный приляжет он. Поскольку – Культурный досуг Включает здоровый сон. Он спит. А над ним планеты – Немеркнущий звездный тир. Он спит. А его полпреды Варганят войну и мир. По всем уголкам планеты, По миру, что сном объят, Развозят Его газеты, Где славу Ему трубят! И грозную славу эту Признали со всех сторон! Он всех призовет к ответу, Как только проспится Он! Куется Ему награда. Готовит харчи Нарпит. Не тревожьте его! Не надо! Пускай человек поспит!…

Корабль готовится в отплытие. Но плыть на нем – Сойти с ума! Его оснастку, как наитие, Разрушат первые шторма. И равнодушно ветры жаркие, Не оценив его дебют, Когда-нибудь останки жалкие К чужому берегу прибьют! Но вновь гуляют кружки пенные, И храбро пьют: За край земли! И корабельщики степенные В дорогу ладят корабли. …Вот он стоит, Красавец писанный! Готовый вновь нести свой крест. Уже и названный. И признанный. Внесенный в Ллойдовский реестр. И я – с причала – полон нежности, Машу рукою кораблю. Позорным страхом безнадежности Я путь его не оскорблю. Пусть он услышит громы вечные, Пусть он узнает Счастье – быть. И все шепчу я строки вещие: – Плывем… Плывем! Куда ж нам плыть?!..

Мы ждем и ждем гостей нежданных, И в ожиданьи Ни гу-гу! И все сидим на чемоданах, Как на последнем берегу. И что нам малые утраты На этом горьком рубеже, Когда обрублены канаты И сходни убраны уже? И где-то бродит в дальних странах Чужою ставшая строка. А мы сидим на чемоданах И ждем проклятого звонка. И нас чужие дни рожденья Кропят соленою росой, У этой Зоны отчужденья, Над этой Взлетной полосой! Прими нас, Господи, незванных, И силой духа укрепи! Но мы сидим на чемоданах, Как пес дворовый на цепи! Как раб, откупленный на волю Уже не может без оков, И все сидим и внемлем вволю, Не слышим тихих Божьих слов. Ну, что же нам теперь осталось? Строка газетного листа? О, время осени, о, старость, Как ты тщеславна и пуста. И нет ни мрака, ни прозренья, И ты не жив и не убит. И только рад, что есть – прозренье, Надежный лекарь всех обид.

Ей страшно. И душно. И хочется лечь. Ей с каждой секундой ясней, Что это не совесть, а русская речь Сегодня глумится над Ней! И все-таки надо писать эпилог, Хоть ломит от боли висок, Хоть каждая строчка, и слово, и слог Скрипит на зубах, как песок. …Скрипели слова, как песок на зубах, И вдруг – расплывались в пятно. Белели слова, как предсмертный рубеж Белеет во мгле полотно. …По белому снегу вели на расстрел Над берегом белой реки, И сын Ее вслед уходившим смотрел И ждал – этой самой строки! Торчала строка, как сухое жнивье, Шуршала опавшей листвой. Но Ангел стоял за плечом у Нее И скорбно кивал головой.

1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ MODERATO В этом мире Великого Множества Рождество зажигает звезду. Только мне, почему-то, не можется, Все мне колется что-то и ежится, И никак я себя не найду. И немея от вздорного бешенства, Я гляжу на чужое житье, И полосками паспорта беженца Перекрещено сердце мое!.. 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Triete Подевались куда-то сны, Лишь вплывает в ночную лень Тень От той золотой сосны, Что припас я про черный день! 3. СКЕРЦО ДЛЯ ОБЕИХ РУК Какие нас ветры сюда занесли, Какая попутала бестия?! Шел крымский татарин По рю Риволи, Читая газету «Известия»!

Бились стрелки часов на слепой стене, Рвался – к сумеркам – белый свет. Но, как в старой песне: Спина к спине Мы стояли – и ваших нет! Мы доподлинно знали – В какие дни Нам – напасти, а им – почет, Ибо, мы – были мы, А они – они, А другие – так те не в счет! И когда нам на головы шквал атак (То с похмелья, а то спьяна), Мы опять-таки знали: За что и как, И прикрыта была спина. Ну, а здесь, Среди пламенной этой тьмы, Где и тени живут в тени, Мы порою теряемся: Где же мы? И с какой стороны – они? И кому подслащенной пилюли срам, А кому – поминальный звон? И стоим мы, Открытые всем ветрам С четырех, так сказать, сторон!

Упали в сон победители. И выставили дозоры. Но спать и дозорным хочется, а прочее трын-трава! И тогда в покоренный город вступаем мы – мародеры, И мы диктуем условия И предъявляем права! Слушайте марш мародеров! (Скрип сапогов по гравию!) Славьте нас, мародеров, И веселую вашу армию, Слава! Слава! Слава нам! Спешат уцелевшие жители, как мыши, забиться в норы. Девки рядятся старухами И ждут благодатной тьмы. Но нас они не обманут, Потому что мы – мародеры, И покуда спят победители – хозяева в городе мы! Слушайте марш мародеров!.. Двери срывайте с петель, Тащите ковры и шторы, Все пригодится – и денежки, и выпивка, и жратва! Ах, до чего же весело гуляем мы, мародеры, Ах, до чего же веские придумываем слова! Слушайте марш мародеров!.. Сладко спят победители. Им снятся златые горы, Им снится знамя Победы, рябое от рваных дыр. А нам и поспать-то некогда, Потому что мы – мародеры. Но спятив с ума от страха, Нам – рукоплещет мир! Слушайте марш мародеров!.. И это еще не главное. Главного вы не видели. Будет утро и солнце в праздничных облаках. Горнист протрубит побудку. Сон стряхнут победители И увидят, что знамя Победы не у них, а у нас в руках! Слушайте марш… Марш… И тут уж нечего спорить. Пустая забава – споры. Когда улягутся страсти и развеется бранный дым, Историки разберутся – кто из нас мародеры, А мы-то уж им поможем! А уж мы-то их просветим! Слушайте марш победителей! Играют оркестры марши над пропастью плац-парада. Девки машут цветами. Строй нерушим и прям. И стало быть – все в порядке! И стало быть, все, как надо – Вам, мародеры, пуля! А девки и марши – нам! Слушайте марш победителей! (Скрип сапогов по гравию) Славьте нас, победителей, И великую нашу армию! Слава! Слава! Слава нам!..

Мы дождемся, чтоб скучный закат потух, И при свете рябой луны Пусть Красный петух и Черный петух Нам покажут – На что годны! У Черного дьявола стать неплоха, И в бою он будет хорош, Но я на Красного петуха Истратил последний грош! И вот мы до трех сосчитаем вслух, И – прянув из потных рук, Красный петух и Черный петух Выйдут в заветный круг. Теперь – Гляди, затаивши дух! (Пусть куры вопят: – Разбой!) Красный петух и Черный петух Вступают в смертельный бой! Ах, я говорил, что Черный петух Всем сущим чертям – родня… Но Красный петух дерется за двух: За себя и – за меня! Смелее же, брат мой, Красный петух, Я верю в тебя, мой брат! А в небе – тучи – кровавый пух И грозно гудит набат. И в этой земной юдоли греха Позвольте вам дать совет: Ставьте на Красного петуха – Надежнее ставки нет!..

…А бабушка внученьке сказку плела Про то, как царевна в деревне жила, Жила-поживала, не знала беды, Придумывать песенки – много ль заботы?! Но как-то в деревню, отстав от охоты, Зашел королевич – напиться воды. Пришел он пешком в предрассветную рань, Увидел в окне золотую герань, И – нежным сияньем – над чашей цветка С фарфоровой лейкою Чья-то рука. С тех пор королевич не ест и не пьет, И странный озноб королевича бьет, И спит он тревожно, И видит во сне – Герань на своем королевском берете, И вроде бы он, как тогда на рассвете, Въезжает в деревню на белом коне. Деревья разбужены звоном копыт, Из окон глядят удивленные лица… Старушка плетет и плетет небылицы, А девочка – спит!.. Ей и во сне покоя нет, И сон похож на бред, Как будто ей не десять лет! А десять тысяч лет! И не по утренней росе К реке бежит она – А словно белка в колесе, С утра и дотемна! Цветов не рвет, венков не вьет, Любимой куклы нет, А все – плывет, плывет, плывет, Все десять тысяч лет! И голос скучный, как песок, Как черствый каравай, Ей все твердит: – Еще разок! Давай, давай, давай! Ей не до школы, не до книг, Когда ж подходит срок – «Пятерки» ставит ей в дневник Послушный педагог. И где ей взять ребячью прыть, Когда баклуши бить?! Ей надо – плыть. И плыть. И плыть. И плыть. И первой быть!.. …А бабушка внученьке сказку плела… Какой же сукин сын и враль Придумал действо – Чтоб олимпийскую медаль В обмен – на детство?!.. Какая дьявольская власть Нашла забаву – При всем честном народе красть Чужую славу?! Чтоб только им, а не другим! О, однолюбы. И вновь их бессловесный гимн Горланят трубы!.. …А бабушка сказку прядет и прядет, Как свадебный праздник в столицу придет, Герольд королевский на башне трубит, Пиликают скрипки, Играют волынки… А девочка спит. И в лице – ни кровинки! А девочка… Тш-ш-ш, спит!..

Посошок напоследок, Все равно, что вода. То ли – так, То ли – этак, Мы уйдем в никуда. Закружим суховеем На распутице шпал. Оглянуться не смеем, Оглянулся – пропал! И все мы себя подгоняем – скорее! Все путаем Ветхий и Новый Завет. А может быть, хватит мотаться, евреи, И так уж мотались две тысячи лет?! Мы теперь иностранцы. Нас бессмертьем казнит Пересадочных станций Бесконечный транзит. И как воинский рапорт – Предотъездный свисток… Кое-кто – на Восток, Остальные – на Запад! Под небом Австралий, Италий, Германий, Одно не забудь (И сегодня, и впредь!), Что тысячу тысяч пустых оправданий – Бумаге – и той – надоело терпеть! Паровозные встречи – Наша боль про запас. Те, кто стали далече, – Вспоминают ли нас? Ты взгляни – как тоскует Колесо на весу… А кукушка кукует В подмосковном лесу! Ну, что ж, волоки чемодан, не вздыхая, И плакать не смей, как солдат на посту. И всласть обнимай своего вертухая Под вопли сирен на Бруклинском мосту. Вот и канули в Лету Оскорбленья и вой. Мы гуляем по свету, Словно нам не впервой! Друг на друга похожи, Мимо нас – города… Но Венеция дожей – Это все-таки да! В каналах вода зелена нестерпимо, И ветер с лагуны пронзительно сер. – Вы, братец, из Рима? – Из Рима, вестимо! – А я из-под Орши! – сказал гондольер. О, душевные травмы, Горечь горьких минут! Мы-то думали: Там вы. Оказались – и тут. И живем мы не смея Оценить благодать: До холмов Иудеи, Как рукою подать! А может, и врямь мы, как те лицедеи, Что с ролью своей навсегда не в ладах?! И были нам ближе холмы Иудеи – На Старом Арбате, на Чистых прудах! Мы, как мудрые совы, Зорко смотрим во тьму. Даже сдаться готовы – Да не знаем кому! С горя, вывесим за борт Перемирья платок, Скажем: Запад есть Запад, А Восток есть Восток! И все мы себя подгоняем: – Скорее! Все ищем такой очевидный ответ. А может быть, хватит мотаться, евреи, И так уж мотались две тысячи лет!

Исидор пришел на седер, Принес он мацу и сидр. Но был у хозяйки сеттер – И его боялся Исидор. Хозяйка пропела: – Иси-и-и-дор! А сеттер понял: – Иси! Пропала маца и сидр, А Исидор сказал: – Мерси! А сидр вылакал сеттер, И, узнав по запаху сидр, Сказала хозяйка: – На седер, Не приносят сидр, Исидор!

Видишь – На этих дюнах, под этим небом, Наша – давным-давно – началась судьба. С пылью дорог изгнанья и с горьким хлебом, Впрочем за это тоже: – Тода раба! [26] Только Ногой ты ступишь на дюны эти, Болью – как будто пулей – прошьет висок, Словно из всех песочных часов на свете Кто-то – сюда веками – свозил песок! Видишь – Уже светает над краем реки, Понесли признанье и хвалу. Над вселенской суетней мышиной Засияли истины лучи!.. Сколько Утрат, пожаров и лихолетий? Скоро ль сумеем им подвести итог?! Помни – Из всех песочных часов на свете Кто-то – сюда веками – свозил песок!

Вы на письма слез не капайте, И без них – душа враздрызг! Мы живем на Диком Западе, Что, и впрямь, изрядно дик! Но не дикостью ковбойскою. Здесь иную ткут игру: Пьют, со смыслом, водку польскую Под московскую икру. Здесь, на Западе, Распроданном И распятом на пари, По Парижам и по Лондонам, Словно бесы, – Дикари! Околдованные стартами Небывалых скоростей, Оболваненные Сартрами Всех размеров и мастей! От безделья, от бессилия, Им всего любезней – шум! И чтоб вновь была Бастилия, И чтоб им идти на штурм! Убеждать их глупо – Тени же! Разве что, спросить тайком: – А не били ль вас, почтеннейший, По причинным – каблуком?! Так что вы уж слез не капайте, И без них – Душа враздрызг! Мы живем на Диком Западе, Что – и впрямь – изрядно дик!

1. ИЗ РЕЧИ НА ВСТРЕЧИ С ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ …Попробуйте в цехе найти чувака, Который бы мыслил не то! Мы мыслим, как наше родное ЦК, И лично… Вы знаете – кто! …И пусть кой чего не хватает пока, Мы с Лениным в сердце зато! И мыслим, как наше родное ЦК, И лично… Вы знаете – кто! …Чтоб нашей победы приблизить срока, Давайте ж трудиться на то! Давайте же мыслить, как наше ЦК, И лично… Вы знаете – кто!..

2. ИЗ БЕСЕДЫ С ТУРИСТАМИ ИЗ ЗАПАДНОЙ ГЕРМАНИИ …А уж пыль-то вы пускать мастера! Мастера вы! Да не те времена! Мы на проценты сравним, мистера, Так и нет у вас, пардон, ни хрена!.. Потому что все у вас – На показ. А народ для вас – ничто и никто. А у нас – природный газ, Это раз. И еще – природный газ… И опять – природный газ… И по процентам, как раз, Отстаете вы от нас Лет на сто!

У жены моей спросите, у Даши, У сестры ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши, Разве только что – маленько – с поправки! Я культурно проводил воскресенье, Я помылся и попарился в баньке, А к обеду, как сошлась моя семья, Начались у нас подначки да байки! Только принял я грамм сто, для почина (Ну, не более, чем сто, чтоб я помер!), Вижу – к дому подъезжает машина, Я гляжу на ней обкомовский номер! Ну, я на крылечко – мол, что за гость, Кого привезли, не чеха ли?! А там – порученец, чернильный гвоздь, «Сидай, – говорит, – поехали!» Ну, ежели зовут меня, То – майна-вира! В ДК идет заутреня В защиту мира! И Первый там, и прочие – из области. Ну, сажусь я порученцу на ноги, Он – листок мне, Я и тут не перечу. «Ознакомься, – говорит, – по дороге Со своею выдающейся речью!» Ладно – мыслю – набивай себе цену, Я ж в зачтениях мастак, слава Богу! Приезжаем, прохожу я на сцену, И сажусь со всей культурностью сбоку. Вот моргает мне, гляжу, председатель: Мол, скажи свое рабочее слово! Выхожу я, И не дробно, как дятел, А неспешно говорю и сурово: «Израильская, – говорю, – военщина Известна всему свету! Как мать, – говорю, – и как женщина Требую их к ответу! Который год я вдовая, Все счастье – мимо, Но я стоять готовая За дело мира! Как мать вам заявляю и как женщина!..» Тут отвисла у меня, прямо, челюсть, Ведь бывают же такие промашки! – Это сучий сын, пижон-порученец Перепутал в суматохе бумажки! И не знаю – продолжать или кончить, В зале, вроде, ни смешочков, ни вою… Первый тоже, вижу, рожи не корчит, А кивает мне своей головою! Ну, и дал я тут галопом – по фразам, (Слава Богу, завсегда одно и то же!) А как кончил – Все захлопали разом, Первый тоже – лично – сдвинул ладоши. Опосля зазвал в свою вотчину И сказал при всем окружении: «Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему! Очень верно осветил положение!» Такая вот история!

Спи, Семен, спи, Спи, понимаешь, спи! Спи, а то придет Кащей, Растудыть его в качель! Мент приедет на «козе», Зафуячит в КПЗ! Вот, какие, брат, дела – Мышка кошку родила. Спи, Семен, спи, Спи, понимаешь, спи! В две тысячи семьдесят пятом году Я вечером, Сеня, в пивную зайду, И пива спрошу, и услышу в ответ, Что рижского нет, и московского нет, Но есть жигулевское пиво – И я просияю счастливо! И робот топтун, молчалив и мордаст, Мне пиво с горошком зеленым подаст. И выскажусь я, так сказать, говоря: – Не зря ж мы страдали, И гибли не зря! Не зря ж мы, глаза завидущие, Мечтали увидеть грядущее! Спи, Семен, спи, Спи, понимаешь, спи. Спи, а то придет Кащей, Растудыть его в качель! Мент приедет на «козе», Зафуячит в КПЗ! Вот, какие, брат, дела – Мышка кошку родила. Спи, Семен, спи, Спи, понимаешь, спи, Спи!..

…Все смеются на бюро: «Ты ж как витязь – И жилплощадь, и получка по царски!» Ну, а я им: «Извините, подвиньтесь! Я ж за правду хлопочу, не за цацки! Как хотите – на доске ль, на бумаге ль, Цельным цехом отмечайте, не лично. Мы ж работаем на весь наш соцлагерь, Мы ж продукцию даем на отлично! И совсем мне, – говорю, – не до смеху, Это чье же, – говорю, – указанье, Чтоб такому выдающему цеху Не присваивать почетное званье?!» А мне говорят, (Все друзья говорят – И Фрол, и Пахомов с Тонькою) – «Никак, – говорят, – нельзя, – говорят – Уж больно тут дело тонкое!» А я говорю (матком говорю!), Пойду, – говорю, – в обком, – говорю! А в обкоме мне все то же: – Не суйся! Не долдонь, как пономарь, поминанье. Ты ж партийный человек, а не зюзя, Должен, все ж таки, иметь пониманье! Мало, что ли, пресса ихняя треплет Все, что делается в нашенском доме? Скажешь – дремлет Пентагон? Нет не дремлет! Он не дремлет, мать его, он на стреме! Как завелся я тут с пол-оборота: – Так и будем сачковать?! Так и будем?! Мы же в счет восьмидесятого года Выдаем свою продукцию людям! А мне говорят: – Ты чего, – говорят, – Орешь, как пастух на выпасе?! Давай, – говорят, – молчи, – говорят, Сиди, – говорят, – не рыпайся! А я говорю, в тоске говорю: – Продолжим наш спор в Москве, – говорю! …Проживаю я в Москве, как собака. Отсылает референт к референту: – Ты и прав, мне говорят, – но, однако, Не подходит это дело к моменту. Ну, а вздумается вашему цеху, Скажем, – встать на юбилейную вахту? Представляешь сам, какую оценку Би-Би-Си дадут подобному факту?! Ну, потом – про ордена, про жилплощадь, А прощаясь, говорят на прощанье: – Было б в мире положенье попроще, Мы б охотно вам присвоили званье. А так, говорят, – ну, ты прав, – говорят, – И продукция ваша лучшая! Но все ж, – говорят, – не драп , – говорят, – А проволока колючая!.. – Ну, что ж, – говорю, – Отбой! – говорю. – Пойду, – говорю, – В запой, – говорю! Взял – и запил!

Ой, доля моя жалкая, Родиться бы слепой! Такая лета жаркая – А он пошел в запой. Вернусь я из магазина, А он уже, блажной, Поет про Стеньку Разина С персидскою княжной. А жар – ну, прямо, доменный, Ну, прямо, градом пот. А он, дурак недоенный, Сидит и водку пьет. Ну, думаю я, думаю, Болит от мыслей грудь: – Не будь ты, Дарья, дурою – Придумай что-нибудь! То охаю, то ахаю – Спокоя нет как нет! И вот – Пошла я к знахарю, И знахарь дал совет. И в день воскресный, в утречко, Я тот совет творю: Вплываю, словно уточка, И Климу говорю: – Вставай любезный-суженый, Уважь свой родный дом, Вставай – давай, поужинай, Поправься перед сном! А что ему до времени? Ему б нутро мочить! Он белый свет от темени Не может отличить! А я его, как милочка, Под ручки – под уздцы, А на столе: Бутылочка, Грибочки, огурцы. Ой, яблочки моченые С обкомовской икрой, Стаканчики граненые С хрустальною игрой, И ножечки, и вилочки – Гуляйте, караси! Но только в той бутылочке, Не водка: Ка-ра-син! Ну, вынула я пробочку – Поправься, атаман! Себе – для вида – стопочку, Ему – большой стакан. – Давай, поправься, солнышко, Давай, залей костер!.. Он выпил все, до донышка, И только нос утер. Грибочек – пальцем – выловил, Завел туманно взгляд, Сжевал грибок И вымолвил: – Нет, не люблю маслят!

…Прямо, думал – я одно – быть бы живу, Прямо, думал – до нутра просолюся! А мотались мы тогда по Алжиру С делегацией ЦК профсоюза. Речи-встречи, то да се, кроем НАТО, Но вконец оголодал я, катаясь. Мне ж лягушек ихних на дух не надо, Я им сукиным детям, не китаец! Тут и Мао, сам-рассам, окосел бы! Быть бы живу, говорю, не до жира! И одно мое спасенье – Консервы, Что мне Дарья в чемодан положила. Но случилось, что она, с переляку, Положила мне одну лишь салаку. Я в отеле их засратом, в «Паласе» Запираюсь, как вернемся, в палате, Помолюсь, как говорится, Аллаху И рубаю в маринаде салаку. А на утро я от жажды мычу, И хоть воду мне давай, хоть мочу! Ну, извелся я! И как-то под вечер, Не стерпел и очутился в продмаге… Я ж не лысый, мать их так! – Я ж не вечен, Я ж могу и помереть с той салаки! Вот стою я, прямо злой, как Малюта, То мне зябко в пинжаке, то мне жарко. Хоть дерьмовая, а все же – валюта, Все же тратить исключительно жалко! И беру я чтой-то вроде закуски, Захудаленькую баночку, с краю. Но написано на ей не по-русски, А по ихнему я плохо читаю. Подхожу я тут к одной синьорите: – Извините, мол, ком бьен, Битте-дритте, Подскажите, мол, не с мясом ли банка?.. А она в ответ кивает, засранка! И пошел я, как в беспамятстве, к кассе, И очнулся лишь в палате, в «Паласе» – Вот на койке я сижу нагишом И орудую консервным ножом! И до самого рассветного часа Матерился я в ту ночь, как собака. Оказалось в этой банке не мясо, Оказалась в этой банке салака! И не где-нибудь в Бразилии «маде», А написано ж внизу, на наклейке, Что, мол, «маде» в СССР, В маринаде, В Ленинграде, Рупь четыре копейки! …Нет уж, братцы, надо ездить поближе, Не на край, расперемать его, света! Мы ж им – гадам – помогаем, И мы же Пропадаем, как клопы, через это! Я то думал – как-никак заграница, Думал память, как-никак, сохранится. Оказалось, что они, голодранцы, Понимают так, что мы – иностранцы! И вся жизнь их заграничная – лажа! Даже хуже – извините – чем наша!

Начинается день и дневные дела, Но треклятая месса уснуть не дала, Ломит поясницу и ноет бок, Бесконечной стиркою дом пропах… – С добрым утром, Бах, – говорит Бог, – С добрым утром, Бог, – говорит Бах. С добрым утром!.. … А над нами с утра, а над нами с утра, Как кричит воронье на пожарище, Голосят рупора, голосят рупора – С добрым утром, вставайте, товарищи! А потом, досыпая, мы едем в метро, В электричке, в трамвае, в автобусе, И орут, выворачивая нутро, Рупора о победах и доблести. И спросонья бывает такая пора, Что готов я в припадке отчаянья Посшибать рупора, посбивать рупора, И услышать прекрасность молчания… Под попреки жены, исхитрись-ка, изволь Сочинить переход из це-дура в ха-моль, От семейных ссор, от долгов и склок, Никуда не деться и дело – швах, – Но не печалься, Бах, – говорит Бог, – Да уж ладно, Бог, – говорит Бах Да уж ладно!.. …А у бабки инсульт, и хворает жена, И того не хватает и этого, И лекарства нужны, и больница нужна, Только место не светит покедова, И меня в перерыв вызывают в местком, Ходит зам по месткому присядкою, Раз уж дело такое, то мы подмогнем, Безвозвратною ссудим десяткою. И кассир мне деньгу отслюнит по рублю, Ухмыльнется ухмылкой грабительской, Я пол-литра куплю, валидолу куплю, Двести сыра, и двести «любительской»… А пронзительный ветер – предвестник зимы, Дует в двери капеллы Святого Фомы, И поет орган, что всему итог – Это вечный сон, это тлен и прах! – Но не кощунствуй, Бах, – говорит Бог, – А ты дослушай, Бог, – говорит Бах. Ты дослушай!.. А у суки-соседки гулянка в соку, Воют девки, хихикают хахали, Я пол-литра открою, нарежу сырку, Дам жене валидолу на сахаре, И по первой налью, и налью по второй, И сырку, и колбаски покушаю, И о том, что я самый геройский герой, Передачу охотно послушаю. И трофейную трубку свою запалю, Посмеюсь над мычащею бабкою, И еще раз налью, и еще раз налью, И к соседке схожу за добавкою… Он снимает камзол, он сдирает парик, Дети шепчутся в детской – вернулся старик, Что ж – ему за сорок, немалый срок, Синева, как пыль – на его губах… – Доброй ночи, Бах, – говорит Бог, – Доброй ночи, Бог, – говорит Бах. Доброй ночи!…

Подстилала удача соломки, Охранять обещала и впредь, Только есть на земле Миссолонги, Где достанется мне умереть! Где, уже не пижон, и не барин, Ошалев от дорог и карет, Я от тысячи истин, как Байрон, Вдруг поверю, что истины нет! Будет серый и скверный денечек, Небо с морем сольются в одно. И приятель мой, плут и доносчик, Подольет мне отраву в вино! Упадет на колени тетрадка, И глаза мне затянет слюда, Я скажу: «У меня лихорадка, Для чего я приехал сюда?!» И о том, что не в истине дело, Я в последней пойму дурноте, Я – мечтавший и нощно и денно О несносной своей правоте! А приятель, всплакнув для порядка, Перейдет на возвышенный слог И запишет в дневник: «Лихорадка». Он был прав, да простит его Бог!

Покатились всячины и разности, Поднялось неладное со дна! – Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Гражданская война! Был май без края и конца, Жестокая весна! И младший брат, сбежав с крыльца, Сказал: «Моя вина!» У Царскосельского дворца Стояла тишина И тот, другой, сбежав с крыльца, Сказал, – «Моя вина!» И камнем в омут ледяной Упали те слова, На брата брат идет войной, Но шелестит над их виной Забвенья трын-трава!.. …А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил рюмку «хлебного», А потом Кузьма Кузьмич закусил севрюжкою А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою, Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными, Что, как истый патриот, верный сын Отечества, Он обязан известить власти предержащие… А где вы шли, там дождь свинца, И смерть, и дело дрянь! … Летела с тополей пыльца На бронзовую длань. Там в царскосельской тишине, У брега сонных вод… И нет как нет конца войне, И скоро мой черед! … Было небо в голубиной ясности, Но сердца от холода свело: – Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Танки входят в Царское Село! А чья вина? Ничья вина! Не верь ничьей вине, Когда по всей земле война, И вся земля в огне! Пришла война – моя вина, И вот за ту вину Меня песочит старшина, Чтоб понимал войну. Меня готовит старшина В грядущие бои. И сто смертей сулит война, Моя война, моя вина, И сто смертей мои! …А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил стопку чистого А потом Кузьма Кузьмич закусил огурчиком, А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою, Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными, Что, как истый патриот, верный сын Отечества, Он обязан известить дорогие «органы»… А где мы шли, там дождь свинца, И смерть, и дело дрянь! …Летела с тополей пыльца На бронзовую длань, У Царскосельского дворца, У замутненных вод… И нет как нет войне конца, И скоро твой черед! Снова, снова – громом среди праздности, Комом в горле, пулею в стволе – – Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле! Вопят прохвосты-петухи, Что виноватых нет, Но за вранье и за грехи Тебе держать ответ! За каждый шаг и каждый сбой Тебе держать ответ! А если нет, так черт с тобой, На нет и спроса нет! Тогда опейся допьяна Похлебкою вранья! И пусть опять – моя вина, Моя вина, моя война, И смерть опять моя! … А Кузьмин Кузьма Кузьмич хлопнул сто «молдавского», А потом Кузьма Кузьмич закусил селедочкой, А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою, Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными, Что, как истый патриот, верный сын Отечества, Он обязан известить всех, кому положено… И не поймешь кого казним, Кому поем хвалу?! Идет Кузьма Кузьмич Кузьмин По Царскому Селу! В прозрачный вечер у дворца – Покой и тишина И с тополей летит пыльца На шляпу Кузьмина…

Получил персональную пенсию, Заглянул на часок в «Поплавок», Там ракушками пахнет и плесенью, И в разводах мочи потолок, И шашлык отрыгается свечкою, И сулгуни воняет треской… И сидеть ему лучше б над речкою, Чем над этой пучиной морской. Ой, ты море, море, море, море Черное, Ты какое-то верченое-крученое! Ты ведешь себя не по правилам, То ты Каином, а то ты Авелем! Помилуй мя, Господи, помилуй мя! И по пляжу, где б под вечер, по двое, Брел один он, задумчив и хмур. Это Черное, вздорное, подлое, Позволяет себе чересчур! Волны катятся, чертовы бестии, Не желают режим понимать! Если б не был он нынче на пенсии, Показал бы им кузькину мать! Ой, ты море, море, море, море Черное, Не подследственное жаль, не заключенное! На Инту б тебя свел за дело я, Ты б из черного стало белое! Помилуй мя, Господи, помилуй мя! И в гостинице, странную, страшную, Намечтал он спросонья мечту – Будто Черное море под стражею По этапу пригнали в Инту. И блаженней блаженного во Христе, Раскурив сигаретку «Маяк», Он глядит, как ребятушки-вохровцы Загоняют стихию в барак. Ой, ты море, море, море, море Черное, Ты теперь мне по закону порученное! А мы обучены этой химии – Обращению со стихиями! Помилуй мя, Господи, помилуй мя! И лежал он с блаженной улыбкою, Даже скулы улыбка свела… Но, должно быть, последней уликою Та улыбка для смерти была. И не встал он ни утром, ни к вечеру, Коридорный сходил за врачом, Коридорная Божию свечечку Над счастливым зажгла палачом… И шумело море, море, море, море Черное, Море вольное, никем не прирученное, И вело себя не по правилам – То было Каином, то было Авелем! Помилуй мя, Господи, в последний раз!

Непричастный к искусству, Не допущенный в храм, Я пою под закуску И две тысячи грамм. Что мне пениться пеной У беды на краю?! Вы налейте по первой, А уж я вам спою! А уж я позабавлю, Вспомню Мерю и Чудь, И стыда ни на каплю, Мне ж не стыдно ничуть! Спину вялую сгорбя, Я ж не просто хулу, А гражданские скорби Сервирую к столу! – Как живете караси? – Хорошо живем, мерси! …Заходите, люди добрые, (Боже правый, помоги!) Будут песни, будут сдобные, Будут с мясом пироги! Сливы-ягоды соленые, Выручайте во хмелю, Вон у той глаза зеленые, Я зеленые люблю! Я шарахну рюмку первую, Про запас еще налью, Песню новую, непетую, Для почина пропою: «Справа койка у стены, слева койка, Ходим вместе через день облучаться, Вертухай и бывший «номер такой-то», Вот где снова довелось повстречаться! Мы гуляем по больничному садику, Я курю, а он стоит «на атасе», Заливаем врачу-волосатику, Что здоровье – хоть с горки катайся! Погуляем полчаса с вертухаем, Притомимся и стоим отдыхаем. Точно так же мы «гуляли» с ним в Вятке, И здоровье было тоже в порядке! Справа койка у стены, слева койка…» Опоздавшие гости Прерывают куплет, Их вбивают, как гвозди, Ибо мест уже нет, Мы их лиц не запомним, Мы как будто вдвоем, Мы по новой наполним И в охотку допьем! Ах, в «мундире» картошка – Разлюбезная Русь! И стыжусь я… немножко, А верней, не стыжусь. Мне, как гордое право, Эта горькая роль, Эта легкая слава И привычная боль! – Как жуете, караси? – Хорошо жуем, мерси! Колокольчики-бубенчики, Пьяной дурости хамеж! Где истцы, а где ответчики – Нынче сразу не поймешь. Все подряд истцами кажутся, Всех карал единый Бог, Все одной зеленкой мажутся, Кто от пуль, а кто от блох! Ладно, пейте, рюмки чистые, Помолчите только впредь, Тише, черти голосистые, Дайте ж дьяволы допеть: «Справа койка у стены, слева койка, А за окнами февральская вьюга, Вертухай и бывший «номер такой-то» – Нам теперь невмоготу друг без друга, И толкуем мы о разном и ясном, О больнице и больничном начальстве, Отдаем предпочтение язвам, Помереть хотим в одночасье. Мы на пенсии теперь, на покое, Наши койки, как суда на приколе, А под ними на паркете из липы Наши тапочки, как дохлые рыбы. Спит больница, тишина, все в порядке, И сказал он, приподнявшись на локте: «Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке, Больно ловки вы, зэка, больно ловки…» И упал он, и забулькал, заойкал, И не стало вертухая, не стало, И поплыла вертухаева койка В те моря, где ни конца, ни начала! Я простынкой вертухая накрою… Все снежок идет, снежок над Москвою, И сынок мой по тому по снежочку Провожает вертухаеву дочку… …Голос глохнет, как в вате, Только струны бренчат. Все, приличия ради, С полминуты молчат. А потом, под огурчик Пропустив стопаря, – «Да уж, песня – в ажурчик, Приглашали не зря! Да уж, песенка в точку, Не забыть бы стишок, Как он эту вот – дочку Волокет на снежок!..» Незнакомые рожи Мокнут в пьяной тоске… И стыжусь я до дрожи, И желвак на виске!.. – Как стучите, караси? – Хорошо стучим, мерси! …Все плывет и все качается, Добрый вечер! Добрый день! Вот какая получается, Извините, дребедень! «Получайник», «получайница», – Больно много карасей! Вот какая получается, Извините, карусель! …Я сижу, гитарой тренькаю – Хохот, грохот, гогот, звон… И сосед-стукач за стенкою Прячет в стол магнитофон…

Я спросонья вскочил – патлат, Я проснулся, а сон за мной, Мне приснилось, что я – атлант, На плечах моих шар земной! И болит у меня спина, То мороз по спине, то жар, И с устатку пьяней пьяна, Я роняю тот самый шар! И ударившись об Ничто, Покатился он, как звезда, Через млечное решето В бесконечное Никуда! И так странен был этот сон, Что ни дочери, ни жене Не сказал я о том, что он Этой ночью приснился мне! Я и сам отогнал ту боль, Будто наглухо дверь забил, И часам к десяти ноль-ноль Я и вовсе тот сон забыл. Но в двенадцать ноль-ноль часов Простучал на одной ноге На работу майор Чистов, Что заведует буквой «Ге»! И открыл он мое досье, И на чистом листе, педант, Написал он, что мне во сне Нынче снилось, что я атлант!..

Все засранцы, все нахлебники, Жрут и пьют, и воду месят, На одни, считай, учебники Чуть не рупь уходит в месяц! Люська – дура заневестила, Никакого с нею слада! А у папеньки-то шестеро, Обо всех подумать надо – Надо и того купить, и сего купить, А на копеечки-то вовсе воду пить, А сырку к чайку или ливерной – Тут двугривенный, там двугривенный, А где ж их взять?! Люське-дурочке все хаханьки, Все малина ей, калина, А Никитушка-то махонький Чуть не на крик от колита! Подтянул папаня помочи, И с улыбкой незавидной Попросил папаня помощи В кассе помощи взаимной, Чтоб и того купить, и сего купить, А на копеечки-то вовсе воду пить, А сырку к чайку или ливерной – Тут двугривенный, там двугривенный, А где ж их взять! Попросил папаня слезно и Ждет решенья, нет покоя… Совещанье шло серьезное И решение такое – Помогла б тебе касса, но Каждый рупь – идет на стройку! Посему тебе отказано, Но сочувствуем поскольку: Надо ж и того купить, и сего купить, А на копеечки-то вовсе воду пить, А сырку к чайку или ливерной – Тут двугривенный, там двугривенный, А где ж их взять! – Вот он запил, как залеченный, Два раза бил морду Люське, А в субботу поздно вечером Он повесился на люстре… Ой, не надо «скорой помощи»! Нам бы медленную помощь! Скорый врач обрезал помочи И сказал, что помер в полночь… Помер смертью незаметною, Огорчения не вызвал, Лишь записочку предсмертную Положил на телевизор: Что, мол, хотел он и того купить, и сего купить, А на копеечки-то вовсе воду пить! А сырку к чайку или ливерной – Тут двугривенный, там двугривенный, А где ж их взять?!

Играет ветер пеною На Сене, на реке, А я над этой Сеною, Над этой самой Сеною, Сижу себе над Сеною С газетою в руке. Ах, до чего ж фантазирует Эта газеты буйно, Ах, до чего же охотно На все напускает дым, И если на клетке слона Вы увидите надпись «Буйвол», Не верьте, друзья, пожалуйста, Не верьте, друзья, пожалуйста,  Не верьте, очень прошу вас, Не верьте глазам своим.

За чужую печаль И за чье-то незванное детство Нам воздастся огнем и мечом И позором вранья, Возвращается боль, Потому что ей некуда деться, Возвращается вечером ветер На круги своя. Мы со сцены ушли, Но еще продолжается детство, Наши роли суфлер дочитает, Ухмылку тая, Возвращается вечером ветер На круги своя, Возвращается боль, Потому что ей некуда деться. Мы проспали беду, Промотали чужое наследство, Жизнь подходит к концу, И опять начинается детство, Пахнет мокрой травой И махорочным дымом жилья, Продолжается детство без нас, Продолжается детство, Продолжается боль, Потому что ей некуда деться, Возвращается вечером ветер На круги своя.