Подробности гибели Эдуарда Пульпе стали известны Крутеню из письма товарища по Гатчинской школе. И вновь он пережил большую утрату, очень хотел встретиться с этим замечательным истребителем, даже специально в Авиаканц обращался, чтобы прислали Пульпе на время в его отряд. Начав войну рядовым летчиком, Крутень быстро выдвинулся. Летал он уверенно, смело, как-то по-своему, острее других переживал невозможность сразиться с врагом один на один. Какое на самолете оружие? С горьким чувством читал он случайно попавшееся в делах отряда разъяснение начальника воздухоплавательной части Генерального штаба генерал-майора Шишкевича, разосланное незадолго до войны:
«…Пистолеты Маузеры составляют непременную принадлежность боевого комплекта аэропланов («Фарман-XVI»), для действия тех лиц, кои совершают полет, причем каждому указанному аэроплану должно придавать два пистолета с соответствующим количеством патронов…» Когда он прибыл на фронт, мало что изменилось — вместо пистолетов брали в полет винтовку, автоматическое ружье. И все, что мог сделать Крутень, летая на двухместных аэропланах, — выбрать из летнабов наиболее меткого стрелка. Но желанных побед это не приносило. Редко, редко удавалось выигрывать подобный бой. И Крутень первым в русской авиации заговорил о завоевании господства в воздухе. Он хорошо понимал утверждение крестного отца — Нестерова: «Участие авиации в войне сведется к борьбе между самолетами».
Став начальником 2-го армейского авиационного отряда, Крутень говорил своим летчикам:
— Не ручками махать друг другу, а на честный бой выходить надо, как на земле дерутся. Война так война. Долг наш защитить наземные войска от бомб, от разведчиков, а как? Сбивать их!
— А они нас, — усмехнулся молоденький подпрапорщик.
— Правильно! — неожиданно поддержал его командир. — Тут уж кто сильней, ловчей да умней, тот и пан. Теперь у летнабов оружие, а надо его летчикам приспособить, специальные самолеты строить с пулеметами. Вот тогда посмотрим, кто кого!..
— Еще таранить, как Нестеров.
— Петр Николаевич был великим летчиком, но его подвиг слишком большая цена! Слишком!.. Долг чести вел его на таран, а если бы оружие, пулемет у него был? Уверен, что тогда он сбил бы наглого разведчика, а тут Россия потеряла незаменимого…
Крутень все еще не мог пережить гибели дорогого наставника и друга. Все об этом бое он знал от своего инструктора Кованько, воевавшего в отряде Нестерова.
Над городом Жолкиевом, где разместился штаб 3-й армии, каждое утро появлялся австрийский самолет-разведчик. Покружит и безнаказанно улетит. Нервничали в штабе, нервничали летчики, а что сделать, как его отогнать?
И вот 25 августа, разговаривая с летчиками, генерал-квартирмейстер разгневанно разносил авиаторов за неспособность «проучить австрийца», упрекая в трусости, нежелании найти способ расправиться с ним.
— Хорошо! — разъярился Нестеров. — Примем меры!
— Это одни слова, так я вам и поверил!
— Я даю вам честное слово русского офицера, что этот австриец перестанет летать!.. После этого разговора товарищи насели на Нестерова, зачем он дал слово.
— Я знаю, ты хочешь его таранить, — волновался Кованько. — Это верная смерть… Давай полетим вдвоем, прижмем его, напугаем возможным тараном, заставим сесть…
После долгих уговоров Нестеров согласился. Назавтра они вылетели вдвоем, но, когда появился австриец, у Нестерова забарахлил мотор, и он сел, а австриец опять ушел.
Когда вражеский разведчик появился вторично, Нестеров вскочил в свой «моран». Кованько хотел лететь с ним, но услышал:
— Не надо, Саша, я один. И тут же дал газ.
Нестеров набрал высоту, зашел сзади и ударил по «альбатросу». Первым грохнулся «альбатрос», за ним упал на землю «моран».
В те дни одна из газет опубликовала письмо с фронта, и заканчивалось оно страстными словами: «Итак, начало бою в воздухе положено. И первым бойцом явился он же, русский герой, носитель венца славы за мертвую петлю — Петр Николаевич Нестеров…
Слава тебе, русский герой. Слава богу, что русские таковы!
Поручик Крутень»
Подвиг Нестерова породил новый прилив энергии в попытках найти оружие против врага. Стали приспосабливать «кошки». Под фюзеляжем крюк с пироксилиновой шашкой. Его спускают, чтобы зацепиться за летящий ниже аэроплан, и тогда заряд взрывается. Это теоретически, а на практике… Гатчинец Казаков, храбрый и талантливый летчик, попытался «кошкой» расправиться с «альбатросом». Это случилось над самой передовой. С земли было видно, как «моран» Казакова забрался выше противника, потом почти сел на него верхом… Никакого взрыва не было видно, но «альбатрос» камнем полетел вниз. Это второй таран!
— Что мне было делать, — рассказывал потом Казаков. — Два фронта, сорок тысяч глаз русских и немецких смотрят на нас. Уйти, не сделав ничего, позор перед двадцатью тысячами русских глаз… Проклятая «кошка» зацепилась и болтается у меня под днищем самолета. Тогда я решил ударить «альбатрос» колесами по его верхнему крылу… Недолго думая, дал руль вниз… Что-то рвануло, толкнуло, засвистело в моторе, в локоть ударила часть разбитого крыла моего «морана». Выключил мотор — одной лопасти в винте не было… А у «альбатроса» медленно сложились кверху крылья… Конец… я начал планировать, по разрывам шрапнели догадался, где русский фронт…
Весной 1916 года в русской армии были созданы истребительные отряды. В каждом из них семь летчиков, четыре летнаба. Часть из полагавшихся шести самолетов были двухместными.
Первыми, наиболее прославленными асами стали командиры отрядов Крутень и Казаков.
Немцы хорошо знали имя Крутеня и его «ньюпор» с головой русского витязя на борту.
Рассказы о воздушных победах Крутеня можно было услышать на любом аэродроме.
… В армейский отряд, занимавшийся разведкой и корректировкой артиллерийской стрельбы, прилетел поручик Кравец, перегонявший с базы новый самолет.
Вечером в офицерской столовой, как обычно, расспрашивают о новостях, общих знакомых.
— Кто Брагина знает? — спрашивает поручик. И тут же несколько голосов:
— Брагин? Учились вместе.
— Что с ним?
— Можете поздравить со вторым рождением. Во время корректировки на него нацелился сзади «фоккер», а выше Крутень патрулировал. Брагин не успел еще увидеть немца, как на того спикировал Крутень и с первого захода сбил…
— Вот это прикрытие!
— Так Крутень же!.. Он спуску не даст…
— А слышали случай, как он без горючего садился? Тоже патрулировал. На последнем бензине возвращался. Высоту держал почти три тысячи метров. Немного не хватило — обрезало мотор. Ну, он спокойно планирует на свой аэродром, благо близко. И надо же, тут подвернулся ему «альбатрос». Ниже шел. Крутень чуть довернул на него и преспокойно сбивает немца! По пути…
— По пути! — восторженно подхватывают летчики.
— Другой бы дрожал, как сесть… Где уж там атаковать…
— Такого немец бы сам подобрал на посадке. Беззащитная мишень.
И началось — история за историей вспоминались боевые эпизоды, тут же возникали споры о том, как вернее действовать в воздушном бою. Хотя война шла уже не первый год, боевой опыт истребителей еще никем не был обобщен. Кто-то следовал примеру своего командира, другие сами искали наивыгоднейшие тактические приемы, нередко повторяя чужие ошибки, расплачиваясь кровью за неведение.
Именно об этом думал Крутень, исподволь готовя книжку об основах тактики истребителя. В каждом отряде велась обязательная «Ведомость боевых вылетов», куда заносили результат выполненного задания. Эти короткие записи мало что могли рассказать о полете и походили одна на другую.
В отряде Крутеня был заведен иной порядок: в «ведомость» летчики записывали все, что касалось встреч с противником в воздухе: кто и как атаковал, как велось преследование, детали боя, какие применялись маневры, характеристики вражеских самолетов и тактики противника. Показывая пример, Крутень описывает не только свои бои, но и промахи, не позволившие добиться победы.
2 августа 1916 года. Очередная встреча с «альбатросом», хорошо вооруженным, скоростным самолетом. «Увидев со своего аэродрома в деревне Малово немецкий самолет, поднялся… — записывает Крутень. — Набирая высоту, вел преследование германца по железной дороге до станции Столбцы. Над Погорельцами настиг… и отрезал ему пути к позиции. Он попробовал прорваться, нырнул под меня. Я, пикируя на него, выпустил обойму, но мимо. Сейчас же повернул за ним, переменил обойму и снова повел преследование и опять обрезал ему дорогу. Он попробовал нырнуть, но я выпустил в него вторую, последнюю, обойму, попал несколькими пулями в жизненные части аппарата. Патронов больше нет. Тогда я стал все время набрасываться на него, то сверху, то спереди, заставляя снижаться. Прижав его к земле, заметил, что у него кипит вода в радиаторе, а мотор не работает… Стало ясно — немец подбит. Он опустился… и попробовал сжечь самолет, но это ему не удалось».
Жители городка Несвижа, страдавшие от вражеских бомбардировок, наблюдали за боем. Когда же Крутень приземлился рядом с подбитым противником, то был восторженно встречен толпой горожан. Они-то и не дали немецкому летчику поджечь свой аэроплан.
В записи Крутеня — тактическая картина боя, бескомпромиссное исполнение им же выдвинутой задачи: «Истребление воздушного противника везде, где можно его найти».
Вскоре, осенью 1916 года, выходит его труд «Создание истребительных групп в России» — основополагающая работа по теории и практике воздушного боя. «Необходимо немедленно перейти, — писал он, — к новой организации… собрать все, что может подойти под понятие «истребитель» или «охотник»… Основная цель — создать сильную авиагруппу для безусловного и решительного подавления воздушного противника в самом важном месте фронта, имеющем решающее значение для хода кампании».
Именно так впервые было сделано на Юго-Западном фронте, где на узком участке удалось собрать более 200 самолетов и добиться полного господства в воздухе. Немцы срочно перебросили на Восточный фронт несколько лучших истребительных отрядов, зенитные орудия. Были дни, когда по каждому русскому самолету выпускалось до 200 снарядов.
Мастерство русских авиаторов крепло в боях. Впервые в истории военной авиации самолеты были использованы для поддержки наступающих войск штурмовыми ударами с воздуха. Пулеметный огонь, бомбовые удары с небольшой высоты сеяли панику в рядах противника. Позднее этим опытом стала широко пользоваться и французская авиация.
Книга Крутеня, его личные боевые заслуги не остались незамеченными — одаренного офицера направляют на Западный фронт для изучения действий истребительной авиации союзников. В это же время еще один русский доброволец, Павел Аргеев, летая во Франции на истребителях «ньюпор», успел завоевать репутацию отважного летчика. К наградам за бои в пехоте прибавились новые, добытые в воздушных боях. Его даже хотели сделать командиром эскадрильи «N-48», но… иностранец — не положено. Самого же Аргеева тянет в Россию.
* * *
Русский военный агент полковник граф Игнатьев радушно принял капитана Аргеева:
— Очень рад встрече с вами, господин капитан, считаю за честь пожать вашу мужественную руку. Как вы чувствуете себя в новом качестве авиатора?
— Очень хорошо, господин полковник, именно поэтому я у вас. Хочу поехать на родину.
— Похвальное желание, давайте обсудим…
В результате переговоров Игнатьева с французским военным ведомством все было улажено, и Аргеев получил от него официальную бумагу в отдел генерал-квартирмейстера Генерального штаба русской армии:
«Вследствие просьбы капитана французской службы Павла Аргеева доношу, что означенный обер-офицер, будучи поручиком запаса русской армии…» Далее подробно сообщалось о его службе во Франции, участии в боях, ранениях, наградах, окончании школы военных летчиков и о том, что «упомянутый обер-офицер, не имея возможности по французскому закону как иностранный подданный командовать отдельной частью, ни быть произведенным в следующий чин, с разрешения французского военного министерства отправляется в Россию для поступления в ряды русской армии. Одновременно испрашиваю, надлежит ли и по какой форме выдавать впредь свидетельства гг. офицерам и нижним чинам, служившим во время войны в рядах французской армии и уволенных из нее».
— Вы довольны, Павел Владимирович?
— Большое спасибо вам за помощь, господин полковник.
— Меня зовут Алексей Алексеевич. Еще раз хочу сказать, мы гордимся вами; десятки наших бумажек не стоят одного боя, выигранного русским офицером в рядах армии союзников, крови, пролитой во имя отчизны. Не по должности говорю, а как русский.
— Покорно благодарю, Алексей Алексеевич…
— Когда намерены ехать?
— Как можно быстрее.
— Тогда попрошу о любезности — зайти перед отъездом, я отправлю с вами почту в Генштаб, не возражаете?
— Почту своим долгом.
— Вот и прекрасно. Теперь я представлю вас полковнику Ульянину, он возглавляет здесь авиационную комиссию, расскажите ему все, что необходимо сделать со столь щедрым и приятным подарком. Какой марки самолет?
— «Ньюпор-XVII» — новейший тип с мотором в 110 сил, еще запасной мотор, части для замены и пулемет системы «Виккерс», к нему 500 пуль.
— Вы вооружены до зубов, Павел Владимирович, вам вдвойне будут рады.
…По Невскому идет бравый французский офицер с боевыми орденами, как и положено иностранцу, оглядывается по сторонам, рассматривает серые монументальные здания, скользит взглядом по зеркальным стеклам витрин. Не без удовольствия он замечает почтительное внимание встречных… Извозчик, высадивший только что седока, знаками предлагает свои услуги.
— Не трудись, милейший, — бросает на чистейшем русском языке офицер, продолжая свой путь.
— Скажи, бестия! — удивляется старичок извозчик.
А Павел Аргеев с прежним удовольствием разглядывает Невский. Ему всегда нравился город, где он бывал только наездами. Но все тут родное, свое, ничуть не похожее на Францию. Степенная публика, нет заполнивших тротуары бесчисленных кафе, как в Париже на бульварах, скромнее афишные круглые тумбы, особым запахом тянет от мостовой, выложенной пропитанными дегтем деревянными шашками. Он на минутку останавливается около Елисеевского магазина, чтобы полюбоваться памятником Екатерине на противоложной стороне, тут же с брезгливостью вспоминает рассказанную накануне историю возвышения Гришки Распутина, о чем он даже и не знал. Поручик-фронтовик показал ему перефотографированную картинку, изображавшую Распутина, царя и царицу под общей короной… То немногое, что он уже услышал о дворе, Распутине, Вырубовой, ворюгах-подрядчиках, наживающихся на военных поставках, нехватке на фронте снарядов, патронов, гнилом обмундировании, оскорбило и озадачило его. «Нет, лучше не думать… Скорее бы в армию…»
Прогулка по Невскому продолжалась, вернее, продолжался путь к Главному штабу, куда он шел со своими бумагами.
В кармане лежал уже заготовленный рапорт генерал-квартирмейстеру: «Капитан-авиатор французской армии Павел Аргеев. 22 августа 1916 года. № 1. г. Петроград.
Доношу Вашему Превосходительству, что я прибыл в Петроград и привез военную почту, которую сдал в канцелярию министерства иностранных дел.
При сем прошу Вашего ходатайства об определении меня в русскую армию по моей специальности — в авиацию, в которой я был во французской армии до 1 августа текущего года в боевом отряде. Французское правительство отпустило для меня лично аппарат новейшей системы (аппарат-истребитель), запасные части и мотор, которые уже высланы в Россию. Приложение: рапорт военного агента».
Имелось у Аргеева и рекомендательное письмо состоящему при Авиадарме великом князе Александре генералу Фогелю от свиты его величества генерал-майора Андрея Петровича Половцева: «Глубокоуважаемый Николай Федорович!
Препровождая Вам записку для памяти о службе во французской армии капитана Аргеева, которого лично хорошо знаю, позволю себе обратить Ваше внимание на этого достойного офицера и просить содействия для сохранения в его распоряжении аппарата истребителя, предоставленного лично ему французским правительством, а также о возможно скором назначении капитана Аргеева на фронт, где он мог бы применить опыт, приобретенный им во время службы во французском боевом отряде…» Письмо генерала, под началом которого он служил, должно было еще и нейтрализовать старую провинность, от которой Аргеев формально был освобожден манифестом по случаю трехсотлетия дома Романовых, но предпочитал запастись и влиятельной рекомендацией.
Часы на думской башне показывали, что приемное время в штабе приближается, и Аргеев ускорил шаг.
Через Морскую он вышел на Дворцовую площадь, и лицо офицера осветилось неподдельным восхищением. Он вновь был потрясен совершенством и парадной строгостью архитектуры, красотой вознесенного в центре площади Александрийского столпа, классическими пропорциями Зимнего дворца и отстоящего слева Адмиралтейства, величественным покоем Невы и тающей в дымке Университетской набережной Васильевского острова.
Генерал-квартирмейстер был на фронте в Ставке, и Аргеева принял генерал для поручений. Он расспросил его о действиях авиации западного фронта, удивился щедрости французского правительства, подарившего Аргееву самолет.
— Для меня это тоже неожиданно, ваше превосходительство, — скромно ответил офицер, не считавший возможным говорить о своих заслугах перед Францией.
— Ваш рапорт будет незамедлительно доложен, — пообещал генерал, — но прежде всего нужно оформить зачисление в русскую армию, а там уж передать вас авиации.
После визита в штаб Аргеев снова проделал путь по Невскому, где на углу Фонтанки помещался Увофлот. Попросив переслать письмо генералу Фогелю в Киев, где тот находился, Аргеев дошел до Николаевского вокзала и написал открытку домой, что приедет, как только получит назначение.
Дела Аргеева устроились довольно быстро. 20 октября ему был вручен приказ: «Числящийся по армейской пехоте штабс-капитан Аргеев назначается в 12-й истребительный отряд». Аргеева немножко задело, что его понизили в звании — во Франции он был капитаном, что вполне соответствовало такому же русскому чину.
— Вы чем-то недовольны, штабс-капитан? — спросил полковник, вручавший приказ и, очевидно, заметивший на его лице кислую мину.
— Нет, нет, господин полковник, — поспешил отвести его подозрение Аргеев, — я счастлив, что снова надену русский мундир.
— Простите, мне показалось. Примите мои поздравления. И еще… — Полковник сделал многозначительную паузу. — Я специально не передал приказ в канцелярию, чтобы вручить вам телеграмму его императорского высочества великого князя Александра… Прошу.
Аргеев быстро пробегает телеграмму глазами, сразу выхватив главное: «…командировать в девятнадцатый корпусной авиаотряд для практических указаний по постановке авиационного дела за границей. Александр».
Внимание и уважение к его опыту примирило Аргеева со «штабс-капитаном».
— Я весьма польщен, господин полковник, куда прикажете выезжать?
— Проще всего в Киев, в Авиаканц, отряд, по моим сведениям, должен передислоцироваться.
…На сборы не нужно много времени. Мундир уже был сшит у хорошего портного, вещей почти никаких, только подарки родным, которых Аргеев навестит по пути.
В Авиаканце его ждала телеграмма из отряда: «Штабс-капитану Аргееву прибыть в Луцк. Командир 19-го авиаотряда штабс-ротмистр Казаков».
…Район Луцка подвергался систематическим налетам немецкой авиации, и задача истребительного отряда Казакова, переброшенного сюда, была ясна.
На краю полевого аэродрома стояли ангары-палатки, замаскированные срубленными деревьями. Если погода была не «воскресной», как называли нелетные дни, к четырем-пяти часам утра, а случалось, и раньше, аэродром оживал. Из ангаров выводили боевые самолеты с красно-сине-белыми кругами на крыльях.
С наступлением рассвета начинал гудеть полевой телефон — шли доклады с наблюдательных постов о появлении немецких аэропланов.
Тут же Казаков поднимал нужное количество самолетов, чтобы преградить доступ воздушному противнику в тылы русских войск. Появление истребительного отряда сразу навело «порядок» в небе — редко кому из немцев удавалось на этом участке прорваться.
Почти в каждом вылете завязывались воздушные бои, на личном счету командира отряда было уже более десятка сбитых вражеских аэропланов. Имена Крутеня и Казакова с уважением и страхом произносились на немецких аэродромах, встречи с ними старались избегать.
Молодые летчики, недавно прибывшие в отряд, спали и видели свою первую победу — сбитого врага. Случались и обидные истории.
Вернувшийся с задания вольноопределяющийся Кедров, выскочив из самолета, кричит подбежавшему механику:
— Демидов! Сбил, ей-богу, сбил! Первого, понимаешь!
— Где, где?
— У нас в тылу, за Луцком…
— Я его до самой земли притер, видел, как он сел, — докладывает летчик Казакову. — И показывает место на карте. — Один из немцев выскочил, они на полянке маленькой сели…
— Позвоните в штаб корпуса, — приказывает Казаков дежурному офицеру, — просите послать на место спуска солдат.
Кедров на седьмом небе от радости: теперь он будет представлен к Георгиевскому кресту и чину прапорщика. Рады и товарищи за его успех. Вернулся дежурный офицер:
— В расположении частей корпуса никто не видел севшего аэроплана.
— Не может быть, — пошел весь пятнами Кедров, — я же сам видел. Господин штабс-ротмистр, позвольте выехать на автомобиле, я его найду. Они же сбегут, самолет сожгут…
Капитан Неркин, двое солдат и Кедров выезжают на поиски… Поколесив по лесу, чуть не поломав автомобиль, они отыскали небольшую поляну.
— Здесь, — неуверенно говорит Кедров.
— Здесь? А где ваши немцы? — удивляется капитан.
Кедров недоуменно разводит руками, щеки его заливает густой румянец… Нервно оглядывась по сторонам, он вдруг бросается к кустикам и, нагнувшись, поднимает с земли окровавленный летный шлем.
— Видите, я же не лгу!
Теперь капитан растерянно оглядывает поляну:
— Где же аэроплан?
Присмотревшись, они нашли следы сумевшего взлететь самолета.
— Удрали! — чуть не со слезами вскрикнул Кедров.
— Но вы же ранили летчика? — успокаивал его капитан. — Заставили его сесть. Это уж пехота прозевала такой трофей.
Казаков поздравил Кедрова «с реальной попыткой победы», успокоил и оставил на память шлем, который теперь висел над постелью вольноопределяющегося, заменив пока уплывший Георгиевский крест и офицерские погоны.
— Как его никто не увидел? — время от времени сокрушался Кедров, вспоминая улетевший приз.
— А надо было его не в лесу, а на пастбище сажать, — усмехнулся прапорщик Чухнов.
— При чем тут пастбище?
— Тут все написано. — И протянул Кедрову вырезку из журнала.
«Пленение австрийского аэроплана коровой.
В газетах уже сообщалось, что появляющиеся в окрестностях Луцка австрийские аэропланы производят «охоту» на жнейки и молотилки, разрушая их сбрасываемыми бомбами. Не ограничиваясь этим, аэропланы, заметив работающих на полях по уборке хлебов крестьян, начинают обстреливать мирных поселян из пулеметов…
Аэроплан, охотившийся, по-видимому, на поселян, спустился в поле в окрестностях Луцка. Работавшие в поле, заметив, что аэроплан австрийский, бросились в соседнюю деревню, где находилась воинская команда.
Летчики, увидев возвращающихся крестьян с солдатами, стали спешно готовиться к подъему. Пасущееся около места спуска аэроплана стадо коров бросилось в направлении аэроплана и рогами разбило пропеллер у аппарата. Не смогшие подняться летчики были окружены подоспевшими солдатами и взяты в плен со своей машиной».
— Теперь будут знать, — рассмеялся Кедров, — действительно потрясающий случай, а мне коровы и не хватило.
Через некоторое время утром во время завтрака Казаков встал, когда все собрались за столом, и сообщил:
— Вольноопределяющийся Кедров, сегодня вы приказом произведены в прапорщики, поздравляю вас, — пожал руку и поцеловал молодого летчика.
Кедрова обнимали и поздравляли все офицеры. Поручик Карпов принес погоны и укрепил их поверх солдатских. Кедров сиял.
После завтрака вылет: в направлении Ковеля были замечены три вражеских самолета.
С боевого задания вернулись все, кроме… Кедрова. На аэродроме волновались, надеялись, что еще может прилететь.
Неожиданно появился немецкий самолет, летчики бросились к машинам, но аппарат с черными крестами сбросил небольшой парашютик и тут же развернулся обратно.
К найденному солдатами парашютику был привязан носовой платок с камнем и запиской внутри: «Сел, остановился мотор. Аэроплан сжег. Пришлите белье. Прап. Кедров». Казаков брезгливо поморщился:
— Зачем писал? Если писал, значит, говорил…
В этой войне авиация как новый и необычный род войск имела неписаное правило: противники сообщали о попавших в плен летчиках, а погибших врагов хоронили как героев, с воинскими почестями.
В этот отряд Казакова и прилетел для передачи опыта штабс-капитан Аргеев.
В столовой офицеров на хуторке был устроен парадный обед, гостя забросали вопросами о порядках во французской авиации, тактике боя, об известных по газетам французских асах.
Все были удивлены, узнав, что два ордена и две пальмы на орденской ленте Аргеева не за сбитые самолеты, а совсем за другие отличия. И снова расспросы, но Аргеев с самого начала старался вести себя как можно скромнее. Он знал, что Казаков сбил много аэропланов, были победы на счету у других летчиков отряда, а он хоть и выполнял опасные задания, но самолетов еще не сбивал.
Казаков показал гостю свой «ньюпор», на котором он, кроме пулемета, стрелявшего через винт, поставил на верхнее крыло, над собой еще один пулемет, под углом в 45 градусов:
— Очень удобно бить из него, когда заберешься под немца. Он ждет привычной атаки, а тут подлезешь снизу и из этого пулемета строчишь.
— Хорошо придумано, — одобрил Аргеев.
На следующий же день он в паре с Казаковым вылетел, чтобы провести показательный воздушный бой. Это было внове, таких тренировок раньше не проводили, о них узнали из рассказов Аргеева. Летчики отряда собрались на аэродроме и подмечали все, начиная с посадки в самолет и взлета.
Казаков подошел к самолету, снял фуражку, спрятал ее под сиденье, достал шлем, очки и кавалерийским броском вскочил в кабину своего «ньюпора». Не торопясь, надел на шлем очки, натянул перчатки, попробовал рули управления и перекрестился.
— Контакт! — крикнул механик.
— Есть контакт! — ответил Казаков.
Аргеев в кожаной куртке и шлеме обошел свой самолет, осмотрел его снаружи, спокойно поднялся в кабину, пристегнулся ремнем, покрутился, пробуя, удобно ли сидит, несколько раз оглянулся назад, на хвост, словно демонстрируя сказанное накануне, что у летчика «должны быть глаза и на затылке». Покачал рулями.
Те же команды, заревели дружно два мотора, и Казаков махнул гостю рукой: взлетай, мол, первым. Аргеев, оторвавшись от земли, долго выдерживал самолет, набирая скорость, и рванулся с разворотом в высоту.
Казаков ушел со взлета по прямой. Красиво, плавно, не так резко, как «француз». Он вообще любил летать как птицы — вольно, широко, стремясь в высоту.
Летчики разошлись в разные стороны, поднялись повыше и пошли на сближение. Оба летали прекрасно, но Аргеев был изобретательнее, неожиданнее в своих воздушных пируэтах. Казаков стремился своим излюбленным приемом подобраться под самолет Аргеева, а тот уходил любым способом, вплоть до срыва в штопор, чего не позволял себе никто.
Наблюдавшие с земли получили истинное наслаждение от «боя» двух асов. Кто из них победил бы, сказать трудно, но мастерство Аргеева в пилотаже было очевидным.
— Загоняли вы меня, — признался после посадки Казаков. — А штопором просто напугали, думал, и в самом деле сорвались.
— И мне пришлось попотеть немало, — скрывая удовлетворение, ответил Аргеев, — а что до штопора, то он весьма полезен, фигура безопасная, просто во Франции приучают так на нее смотреть с самого начала. Это различие школ. Французская более разнообразна, она пытается сразу готовить истребителя, отбирая способных учеников.
— А что, если нам с вами слетать в паре на встречу с австрийцами?
— С удовольствием, — обрадовался Аргеев.
— Жаль, нет Крутеня, — вздохнул Казаков, — вот бы с ним вам познакомиться. Как летает!..
— Ваши фамилии всегда называют вместе. Насколько я знаю, он ведь тоже здесь, командует отрядом.
— Уехал недавно во Францию, изучать опыт. Он у нас и теоретик, можно сказать, глава русской школы истребителей.
…Вскоре после показательного боя Аргеев и Казаков вылетели в паре на боевое задание. Они прекрасно дополняли друг друга, смело атакуя противника.
…Вернувшись из полета, Павел Владимирович принимал поздравления сослуживцев, друзей, прочитавших в сводке с фронта: «Нашими летчиками штабс-ротмистром Казаковым и штабс-капитаном Аргеевым сбит неприятельский самолет, упавший в районе Козова. Самолет сгорел, летчики взяты в плен».
Так Аргеев открыл свой боевой счет на родине.
* * *
Приказ отправиться на боевую стажировку во Францию Крутень принял как награду, которая радовала не меньше, чем полученные ордена. Там есть чему поучиться.
…Снова полеты, но уже в небе Франции, тренировки в школе воздушного боя, где совершенствуются и другие русские летчики: Сапожников, Павлов, Орлов, а рядом с этими асами молодые, начинающие истребители.
В школе Крутень задержался недолго. Вместе с поручиком Орловым они отправляются в боевую истребительную эскадрилью. Начальник школы капитан Марзак рад, что познакомился с таким асом.
— Не останетесь ли у нас инструктором, господин капитан? — спрашивает он Крутеня. — Русских летчиков и готовили бы.
— Спасибо, но мне еще есть чему поучиться на фронте. У вас тоже я увидел много интересного. Да, господин капитан, позвольте поздравить вас с орденом Святого Станислава.
— Благодарю, мне приятна эта награда России. А честно сказать, завидую вам, но… не пускают отсюда.
— Сочувствую, хотя знаю, что вы достойно повоевали.
Крутень не обычный стажер, его задача шире — изучить и обобщить опыт истребительной авиации, получившей во Франции, как потом напишет он, «полное развитие и организацию». Изучать же для Крутеня — прежде всего все испытать и понять в бою.
…Высоко над аэродромом проплыли два немецких самолета. Крутень уже наготове, его очередь вылетать на перехват… Пока он набирал высоту, немцы заметили французский самолет и развернулись к линии фронта… «Удирают, вдвоем?.. Нет, это уже не первый раз, — размышляет Крутень, — тянут меня на свою территорию… Уверен, перелетим передовую, попробуют атаковать… Если пойду… Пойдем!..» И точно, стоило приблизиться к немецким линиям, как «фоккеры» развернулись и с набором высоты пошли на Крутеня…
Русский летчик уже успел усвоить разницу в тактике немецких и французских истребителей. Противник нападает, только имея превосходство в численности и высоте, как правило, атакует один раз, бой предпочитает вести над своим расположением, подобьют — можно сесть.
А французы считают, что истреблять противника нужно там, где он есть. Это по душе Крутеню. Он сам так поступал. И первым атаковать тоже правильно. Идеально оттуда, где тебя не видит враг, из-под хвоста…
«Вот так и зайдем», — решает Крутень… Вираж с набором высоты… Еще разворот… На солнце… «Сейчас они меня потеряли»… И вот уже Крутень подкрадывается сзади снизу… «Не спешить… Ближе». Открывает огонь… Видит, как прочеркивает плоскость и задевает кабину очередь из его пулемета… Попал!.. Отворачивает «фоккер»… Еще атака — и он уже успел вновь прикрыться солнцем… Очень понравилось Крутеню стрелять трассирующими пулями. Французы через каждые три-пять патронов заряжают в пулеметную ленту светящийся. Уже не надо такого напряжения, когда удерживаешь цель на мушке. И так отлично видно, даже увлекаешься, словно играешь. Противник уходит, подраненный самолет отстает. Проверив, сколько горючего, Крутень пускается вдогон… Еще сверкающая огненными тире пулеметная очередь, и вражеская машина сваливается на крыло.
«Докладывать о сбитом не буду, — решает Крутень по пути к своему аэродрому, — никто не видел, подумают, хвастунишка».
— А что же вы молчите о сбитом боше? — спрашивает его командир эскадрильи после доклада, что «все нормально, немцы вышли из боя, дальше преследовать не смог, горючее на исходе». — Пехота сообщила, господин капитан, поздравляю!
Это уже второй сбитый им вражеский самолет. Вскоре товарищи отмечают вручение русскому летчику Военного креста.
Крутень не упускал возможности последить за воздушным боем с земли. Однажды он видел, как схватился с «фоккером» сам Жорж Гинемер, лучший истребитель Франции, получивший почетное прозвище «метеора войны». Летчики повторяли его афоризм: «Ничего не отдано, если не отдано все». Противник попался Гинемеру достойный. Крутень даже не заметил, что он что-то выкрикивает, «подбадривает» коллегу, ахает, безотчетно отдавшись переживаниям. Это только непосвященному воздушный бой представляется беззаботной каруселью аэропланов.
В самый решающий момент, когда, казалось, немецкому летчику удалось поймать «моран», выйдя под него сзади снизу, Гинемер тут же ушел от врага мертвой петлей, на выходе из нее точно выскочил под брюхо «фоккера» и в упор расстрелял его.
«А наши дундуки травили Нестерова за мертвую петлю, — с обидой думал Крутень. — Если бы сразу у нас учили высшему пилотажу, без этого нет истребителя. Все, на что способны летчики и самолет, должно быть использовано в бою…»
Крутень очень жалеет, что не встретил русского добровольца Виктора Федорова, о котором здесь рассказывают легенды. Он уехал в Россию в эти же самые дни. Вспомнился Эдуард Пульпе, его последний героический бой.
«Какие замечательные люди, как их почитают во Франции, а мы ничего и не знаем о своих героях-земляках! Отчего такая несправедливость?.. — с горечью думал Крутень. — Оттого, что они эмигранты, политики?.. Мы молчим, слово лишнее сказать боимся, а они нет, не побоялись. Я ведь вижу, что делается в России. Воровство, чинодральство, обман, нищета, темнота… Здесь тоже не все ладно, но дышится легче… В самом деле, я здесь чувствую себя иначе… Обходятся же французы без царя?.. Ругают правительство, не боятся…»
Здесь, во Франции, Крутень впервые серьезно задумался о войне. Он офицер, его долг защищать родину, на которую напал враг. Но отчего начинаются войны, кто виноват, что идет такая страшная мясорубка? Он сам хорошо знал войну, но его потрясло появление во Франции беспощадной и гневной книги «Огонь» Барбюса, которая как раз вышла в 1916 году, получила Гонкуровскую премию, стала настолько популярной, что ее читали и на фронте. Дал ему ее сосед-офицер, сказав при этом:
— Удивлен, как у нас это напечатали? Но тут все правда, я начинал в пехоте под Верденом. Очень смело написано…
Но раздумья раздумьями, а война продолжалась, и Крутень честно исполнял свой воинский долг. Его пылкую натуру увлекал напряжением и остротой воздушный бой.
…Майор Брокар поздравляет Крутеня с новой победой. Приказом по армии Крутень получает право прикрепить к орденской ленте еще одну пальму за сбитый самолет.
Это событие совпало с последними днями пребывания русского летчика во Франции, но ему предстоит еще поездка к английским коллегам-истребителям.
На прощальном ужине майор Брокар говорил не только о Крутене. Он напомнил строки из обращения маршала Жоффра к французским войскам: «Русские авиаторы явились сражаться в рядах нашей авиации. Мы приняли их как братьев, высказали им глубокую симпатию…»
— Я счастлив, что эти слова можно повторять вновь и вновь, встречаясь с новыми русскими героями, такими, как вы, господин капитан.
Я никогда не забуду погибшего боевого друга Александра Гомберга, Эдуарда Пульпе, рыцаря бесподобной отваги. Я уверен, что прославят вновь свои имена Виктор Федороф, Поль Аргееф… Брокар назвал всех, кто сражался под его началом, смешно произнося русские фамилии. Проводы были торжественными и сердечными.
Готовясь к отъезду, Крутень просматривал толстую тетрадь в кожаном переплете, закрывавшуюся маленьким замочком. Тут были его наброски для будущего руководства по теории и тактике воздушного боя, заметки о положении русской авиации, о воспитании летного состава. Некоторые из них весьма гневные, безжалостно острые:
«Наши летчики, как мотыльки, беспечно порхающие с аппарата к женщине, от женщины на бутылку, потом опять на аппарат, потом на карты. Отжарил боевой полет и брюшко вверх. Внеполетной работы нет. Это как раз то, чем отличается русский летчик от француза, который работает все время… На фронте женщин ни-ни, карт почти нет, а вино незаметно. Зато он все время или готовится вылетать в наилучших условиях, или обрабатывает полученный материал…
Получается организованная система работы, благодаря чему… остается и свободное время, чтобы написать письмо не менее семи (самый скромный летчик) «маренам» и в плохую погоду проведать одну из «марен». Лучшие летчики, правда, летают на свидания, но к сроку все на местах». «Марена» — крестная мать, каждый офицер мог иметь их сколько угодно, находя по объявлениям в журнале. Это были, как правило, немолодые женщины, искавшие возможность оказать внимание, согреть своим участием героя-воина, принять его, если было возможно, у себя во время коротких отпусков и позаботиться как о сыне.
Летчики были особенно популярны, их появление в тылу вызывало живейший интерес, а о знаменитых асах писали как о театральных примадоннах, красавицах аристократках или законодателе мод принце Уэльсском.
Как только Ролан Гарро, едва не погибший в бою с уничтоженным им немецким дирижаблем, оправился от ран и вернулся в строй, военный корреспондент Гарольд Аштон опубликовал такую сценку: «…Прилетели огромные птицы и привезли с собой маленькую веселую команду. Первый — Гарро, тот волшебник небес… Он явился, громко напевая. Лента Почетного легиона топорщится на его груди… В одной руке он держал живого фазана.
— Где вы его поймали? — спросил я. — В воздухе?
— Нет, мсье, в лесу. Фазан в руках лучше синицы в небе.
— Мадам, — обратился он к хозяйке кабачка, где я его и увидел, — представляю вам моего небесного коллегу. У меня не хватает духу свернуть его прелестную шейку, но мне очень хочется иметь его на завтрак утром. Пожалуйста, согласны ли вы сделать это, только вне моего поля зрения и слуха, если вы хоть немножко любите меня.
— Мсье, все будет исполнено…
Гарро сел к пианино и начал что-то бренчать…»
Теперь первым героем был Жорж Гинемер. Число его побед росло сказочно быстро. Ему не нужно было отыскивать «марен», письма шли со всех концов Франции и даже из России.
— Что тут написано? — спросил он как-то вечером у Крутеня, достав из бокового кармана вырезку из русского журнала с приложенной к ней запиской.
На большом снимке Гинемер сидел в кабине своего самолета, в той же кожаной куртке с меховым воротником, что висела сейчас на вешалке.
— «На французском фронте, — читал Крутень, — летчик лейтенант Гинемер считает за собой рекорд в 18 сбитых неприятельских аэропланов, причем 17-й и 18-й были сбиты им в один день, 23 сентября». Журналы явно не поспевают за вашими победами, Жорж.
— Главное, нам с вами поспевать за бошами. А что в записке?
— Она написана по-французски. — И Крутень протянул Гинемеру листок.
— Простите, я увидел снимок, думал, и там по-русски… О, какое милое послание… Зовут в гости после победы… Очень приятно… Где это Калюга?
— Покажите… А, Калуга… — И Крутень объяснил, где находится старинный русский город. Гинемер был в отличном настроении, а столь непринужденно начавшийся разговор позволил Крутеню перевести его на историю французских истребителей. Хотелось услышать ее от одного из самых прославленных.
— С чего все началось? — переспросил Гинемер. Отхлебнув глоток перно, он задумался. — …Наверное, у вас, как и у нас, летчики воевать начали пистолетами, карабинами, сходились, как моряки, на абордаж, метров на десять и бах, бах! Даже легенда родилась, будто Наварр, атакуя над Парижем «цеппелин», пропорол его оболочку ножом…
Оба рассмеялись…
— Первый аэроплан у нас подстрелили в начале октября 14-го года, — продолжал Гинемер.
— Сержант Франц?
— Да, с механиком Кено. Франц сел у разбитого аппарата, он упал недалеко от французского селения, победителей встретили цветами, ликовала толпа… Так начиналось. Потом Пегу заставил боша сесть, прижал его к земле. Жильбер с наблюдателем сбили аэроплан. Но настоящая охота началась, когда Гарро поставил на свой «моран» пулемет. Это ведь его идея, чтобы стрелять из пулемета через винт. Механик Алкан нашел, как синхронизировать вращение винта с пулеметным огнем. И первого апреля Гарро поджег в воздухе немецкий «фоккер». Один, без стрелка.
— Настоящая революция!
— О да!… Беда, что Гарро через две недели попал со своим аппаратом к бошам в плен…
— Фоккер уже работал над этой идеей, не так ли?
— Этот голландец тут же усовершенствовал синхронизатор Гарро, буквально через месяц, а то и раньше. И в нашем небе началась паника: «кодроны», «вуазены», «фарманы» стали падать как мухи по всему фронту.
— И у нас, на русском фронте, появились «фоккеры», не так много, но и нам досталось от них тоже.
— Дальше, вы знаете, мы сделали новый «ньюпор», началось «суровое» объяснение с «фоккерами», и в Шампани, Артуа, над Верденом, в битве на Сомме мы расквитались за все обиды.
— А ваш первый бой, Жорж?
— 19 июля 1915 года на Сомме, мне достался «авиатик».
— Расскажите про майора де Роз, он ведь начал собирать истребителей?
— Это было в 6-й армии. Он собрал эскадрилью на «моран-солнье» в марте, еще двухместные аппараты. Де Роз был раньше кавалеристом, на его самолете эмблема — роза и всадник. И начали очень хорошо. Все поняли, что нужно больше таких эскадрилий, иначе наше небо захватит противник…
Разговор был долгим, летчики перешли к вопросам тактики. Крутень рассказал о русских асах, о том, как расплачивались кровью за отставание, искренне сожалел, что опыт французов доходил с таким опозданием.
Вернувшись к себе, Крутень раскрыл заветную тетрадь и стал записывать: «На нашем фронте вовсе нет наплыва сведений о союзной авиации, все доходит понаслышке в искаженном виде. А ведь на самом деле можно позавидовать, как служит общая масса французских летчиков…
…У нас не налажено использование и, главное, пуск в дело какого бы то ни было предмета, прибывшего из-за границы, начиная от аппарата и пулемета и кончая самым простым коллиматором (прицелом. — Ю.Г.)… Вот и напрягается уже на самом нашем фронте русская смекалка, тратятся время и силы, кровянятся пальцы, выворачиваются предметы чуть не наизнанку, и если вещь, к счастью, не испортят, то начинается ее применение… Только уезжая во Францию в ноябре 1916 года, я узнал, что в Увофлоте есть какие-то правила высшего пилотажа французской школы… Пулеметы Льюиса были в нашей авиации в декабре 14-го… а инструкция по обращению с ними была получена мною в августе 1916 года…»
Это войдет в его нашумевшую статью «Кричащие нужды русской авиации». А ведь к началу войны Россия имела военных самолетов больше, чем Франция, — 216 против 156. Однако, быстро развернув производство, Франция выпустила за время войны 51 тысячу самолетов, союзная Англия еще больше — 55 тысяч, а Россия всего только 3 тысячи… Вот почему развитие русской военной авиации зависело от поставок из Франции. Боеспособность имевшихся самолетов тоже обеспечивалась получением запасных частей, авиационных моторов, которых Франция произвела 93 тысячи, а Россия… 1300 штук.
Французские и английские авиаторы были много лучше обеспечены и подготовлены. В этом Крутень убедился на собственном боевом опыте, сражаясь в частях союзников.
В Лондоне капитан Крутень анализирует быстрое развитие военной авиации. Все еще шли споры о том, какой истребитель лучше — двухместный или одноместный.
«Один аппарат, вооруженный пятью пулеметами, слабее пяти аппаратов, имеющих по одному пулемету…
Летчиков, слабых духом, пора вовсе выставить из авиации или поставить на корректировку стрельбы». Выдвигает Крутень и еще один важный довод в пользу одноместных истребителей, предлагая идею полета парами: «Такая пара будет всегда могущественнее двух человек, связанных один с другим и сидящих на одном аппарате без возможности помочь друг другу маневром…
Побочные выгоды: отвлекается один человек — экономия людей, и в несчастном случае гибнет один человек — опять экономия…»
Мечтает Евграф Николаевич о хорошем авиационном журнале, потому что «от нашей необщительности, халатности к полученным из опыта знаниям… зависит не только наша жизнь, но наша честь русского летчика…».
А эта честь ему бесконечно дорога.
Вернувшись на родину, Крутень не задерживается в тылу. Он сразу возвращается на фронт, где ждут его боевые друзья, те, ради кого он продолжал сражаться в небе Франции, призванный обогатить опытом себя и их.
Не дожидаясь возможности издать свои труды обычным образом, на что потребуется время, Крутень быстро выпускает их сам: «Фотолитотипография при Канцелярии», как означено на обложке, отпечатала на серой бумаге несколько брошюрок: «Командир 2-го авиационного отряда истребителей капитан Крутень. Кричащие нужды русской авиации», «Что думалось в Лондоне», «Тип аппарата истребителя», «Создание истребительных групп в России. Конспект», «Воздушный бой»…
Брошюрки немедленно расходятся по боевым частям. Это первый в России военно-теоретический труд по авиации, многие из его положений позднее помогут становлению советской истребительной школы, будут блестяще развиты в годы Великой Отечественной войны.
Боевая практика, доводы Крутеня сделали свое дело — с осени 1916 года появились на фронтах истребительные группы, объединившие несколько отрядов. Один из них возглавил капитан Крутень, продолжая по-прежнему лично участвовать в боях.
26 мая 1917 года, патрулируя над русскими позициями, Крутень обнаружил в облаках вражеский самолет и тут же его атаковал. Завязывается бой. Замотав противника каскадом фигур, летчик не только сумел подбить врага, но, верный своему принципу, заставил сесть на нашей территории. Приземлившись рядом и допросив пленного лейтенанта, он отправил его с пехотинцами в штаб. В это время появился над ними второй немецкий самолет. Немедленный взлет, снова бой, много сложнее и напряженнее первого. Встретились русский и немецкий асы…
Этого Крутень тоже подбил и принудил спуститься! Горючее на исходе, и капитан вынужден садиться вслед за немцем…
— Господин капитан! Господин капитан! — подбегает к нему молоденький пехотный прапорщик, наблюдавший со своими солдатами за обоими боями. — Вы немецкого майора победили! Ура!..
— Ура! — кричат подбежавшие за ним солдаты. — Качать героя!
— Тише, тише, черти! — смеется счастливый Крутень, взлетая на солдатских руках. — Убьете…
— Русское спасибо вам, ваше благородие, — бережно обнимая невысокого худощавого офицера, помогает ему встать пожилой бородатый солдат. — Кабы все так воевали… Храни вас бог… Увидев подходившего Крутеня, майор, лежавший рядом с покалеченным аэропланом, попытался встать…
— Лежите, лежите… — И Крутень склонился над раненым. — Вам сейчас помогут. Прапорщик, санитара!
— У нас нет санитара, господин капитан…
— Тогда немедленно перевяжите. Штаб близко, есть связь?
— Телефон.
Крутень быстро набросал записку.
— Передайте, чтобы срочно радировали на аэродром в Денисовку.
В радиограмме, полученной от командира авиагруппы, содержалась просьба выслать в указанный им район самолет «вуазен» с баллоном горючего и «мандолину» — так назывался хвостовой костыль «Ньюпора-XXIII». Он сломался при посадке. Была еще просьба о присылке фельдшера. Случилось так, что доставить просимое поручили тому самому летчику Брагину, который был обязан Крутеню жизнью.
— Пока санитар оказывал помощь, — вспоминал потом Брагин, — мы с Крутенем произвели ремонт самолета. Сдав раненых немецких летчиков в ближайшую воинскую часть, я вылетел на свой аэродром, а капитан Крутень — в расположение своей истребительной группы.
Спустя буквально несколько дней, 4 июня 1917 года, на том же самом «ньюпоре» Крутень садился подле Тарнополя на вынужденную посадку — в воздушном бою кончился бензин. Нелепая случайность и… «Возвращаясь с боевого полета, — говорилось в приказе по Юго-Западному фронту, — разбился насмерть один из самых доблестных и отважных наших летчиков — капитан Крутень…» «После великого Нестерова, — писали газеты, — он был наиболее видным из боевых летчиков. Погибшему Крутеню шел всего лишь двадцать седьмой год… Для характеристики отважного авиатора достаточно указать, что в одну последнюю неделю им было сбито три немецких самолета».
Его и наш современник, старейший русский летчик Константин Константинович Арцеулов, так вспоминал своего фронтового товарища: «Очень скромный в быту, Крутень вел спартанский образ жизни, весь уклад которой был приноровлен к развитию летных способностей. Все свободное время Евграф Николаевич проводил на аэродроме, наблюдая полеты других, и пользовался каждым случаем полетать на самолетах разных типов.
В неполетные часы Евграф Николаевич садился за работу по обобщению боевой деятельности русской авиации на фронте…»
В память об этом выдающемся летчике выбита медаль: юное волевое лицо, слегка заломлена набок фуражка, скромная фронтовая гимнастерка — «Евграф Николаевич Крутень. 1890–1917». Я назвал Арцеулова, вот уж кто подлинный рыцарь русского неба, варварски отлученный от него в сталинские времена. О нем написано много, я лишь хочу напомнить, как этот победитель штопора пришел в авиацию, как начинал. Отчисленный по состоянию здоровья из Морского корпуса, сын потомственного моряка, внук художника Айвазовского, юный Костя Арцеулов строит планеры, пытается поступить в Академю художеств, но как только в Петербурге открывается авиационный завод Щетинина, поступает туда рабочим. На заводе строили опытные самолеты «Россия-А» и «Россия-Б». Самолет «Россия-Б» оказался не очень удачным, и Щетинин отдал его желающим научиться летать. Пожелали двое: Арцеулов, Шарский. Но учить их некому. Стали потихоньку рулить, присматриваться к аппарату. «Однажды зимой, — писал Арцеулов, — я рулил по дорожке между сугробами на большой скорости. Вдруг я почувствовал, что самолет разворачивается. Инстинктивно потянул ручку на себя, самолет оторвался от земли и, к большой радости, я увидел, что лечу. После этого я отдал ручку, зацепился за снег колесами и скапотировал. К счастью, и я, и самолет остались целы». Так, в 1910 году — первый нечаянный полет. Опыты продолжались.
Позже при заводе открылась школа. Инструкторы — шеф-пилоты Агафонов и Слюсаренко. Летали в Гатчине. Арцеулов у Агафонова вылетел самостоятельно после… одного проверочного полета. А 12 августа, еще не получив «Бреве», Арцеулов фактически первым испытал в полете новый самолет «Россия-Б».
В первой группе обучавшихся были Есюков, Шиманский, Николаев и среди них первая русская женщина-авиатор Лидия Зверева.
Талантливая летчица сразу выделилась среди молодых авиаторов природным чувством координации и завидным бесстрашием. Вместе с мужчинами она участвовала в показательных полетах в различных городах России, собиралась построить самолет собственной конструкции, но… скоропостижно скончалась от тифа в 1916 году.
Именно в этом году прапорщик Арцеулов — начальник истребительного отделения Севастопольской школы — 24 сентября преднамеренно ввел самолет в штопор и, сделав несколько витков, вывел свой аппарат в горизонтальное положение.
…Готовясь к разбору полетов, Павел Аргеев вновь перечитал брошюру Крутеня «Воздушный бой», подаренную ему автором незадолго до гибели. В тот памятный вечер встречи после совещания в штабе армии они отправились поужинать вместе с Казаковым. Аргеев вспомнил, как обрадовались друг другу школьные друзья, то и дело поминавшие время, проведенное в Гатчине. После сытного ужина Казаков вдруг беспричинно рассмеялся.
— Что ты? — удивился Крутень.
— А помнишь приказ генерала Кованько — пищу принимать за полтора-два часа до полета, чтобы перевариться успела?..
— Ну, знаменитый приказ! — заулыбался Крутень. — Там ведь еще о барабанных перепонках было… Погоди, погоди… Вот: при быстрых подъемах и спусках делать глотательные движения…
— Чтобы предохранить от втягивания и выпячивания барабанные перепонки, — подхватил Казаков.
— В самый раз для воздушного боя! Только и успевай глотать, — расхохотался Крутень. — Забыл это в книжку свою вставить… Знаете, Павел Владимирович, — повернулся он к Аргееву, — этот генерал чудесный старик и авиатор талантливый. А его сын был в Гатчине нашим инструктором, так мы его частенько папашиным приказом поддразнивали, потому и запомнили… Хорошее время было… Аргееву так живо вспомнилась эта сцена, будто они только расстались… «И нет человека».
— Павел Владимирович, — вошел дежурный офицер, — летный состав собран.
Аргеев встал, пора начинать разбор. Теперь он в ответе за отряд, принял его от Казакова, назначенного командиром боевой авиагруппы.
При Аргееве отряд воевал не хуже, летали часто, росло число побед. Рядом с французскими орденами на парадном кителе штабс-капитана появился офицерский Георгиевский крест, Владимир с мечами, Анна с мечами.
…Лето 1917 года. В представлении нового Авиадарма Ткачева о назначении штабс-капитана Аргеева командиром 2-й боевой группы Юго-Западного фронта он назван «выдающимся военным летчиком».
Получив приказ, Аргеев выезжает к месту новой службы. Его встречает тоже летавший во Франции штабс-капитан Модрах, которого Аргеев должен заменить. Модрах явно чем-то смущен. Когда они остаются вдвоем в кабинете, Модрах долго говорит об общих знакомых, расспрашивает о последних боях, словно бы оттягивая деловой разговор с приехавшим сменить его офицером. Наконец, решившись, он сообщает Аргееву, что просил командование об отмене приказа… Неловкая пауза. Оба смешались. Модрах сдавленно произносит:
— Мне очень неловко перед вами, Павел Владимирович, но поймите, вы поехали бы сейчас в школу?
— Ни в коем случае.
— Вот видите! — обрадовался Модрах. — А меня посылают… Да, но в какое положение я ставлю вас… Черт возьми, что же нам делать?
«Глупее не придумать, — невесело улыбается Аргеев. — Что мне ему ответить? Вернуться в отряд, так я его сдал… Тоже глупо… И его понимаю… Боевой летчик, на днях сбил немца, а тут в школу».
— Знаете что? — нарушил затянувшееся молчание Аргеев. — Пока нет ответа на вашу просьбу, я просто полетаю, познакомлюсь с летчиками. Вы приказ не объявили?
— Нет…
— Превосходно. Самолет дадите?
— Берите мой, ради бога! — вскочил Модрах. — Вы так меня тронули, поверьте… Я не за должность держусь, пусть отряда не дадут, только бы эту школу отменили… Вы не сердитесь?
— Да что вы!..
Скрепив договор плотным обедом, штабс-капитаны решили подождать несколько дней, пока все окончательно выяснится.
Хотя и не сразу, но дело уладилось к общему удовольствию: Модрах остался на своем месте, Аргеева назначили командиром 3-й боевой авиагруппы, которую он и принял.
И большой пост не мешает Аргееву летать, участвовать в боях. К осени счет сбитых им самолетов доходит до девяти. Множатся награды: золотое Георгиевское оружие, два ордена: Анны и Станислава… Воздушная война… Сейчас может показаться простым и не очень уж хитрым делом полет на тихоходном, не очень маневренном аэроплане времен первой мировой войны, особенно в самом ее начале. Да, смешным выглядит сегодня, в век реактивных скоростей, и, скажем, неуклюжий «вуазен» с четырьмя колесами: два под крылом, два под носовой частью гондолы, и со скоростью не выше ста километров в час. Или первые боевые «фарманы» с шестидесятисильными моторами «Гном» либо «моран-парасоли», располагавшие чуть большей мощностью. Получше, но тоже еще слабыми были первые модели «ньюпоров» и «моранов».
Но именно на этих самолетах вступили в войну летчики России и Франции. И все же, чем примитивнее техника, тем больше мастерства, отваги, мужества требовала она от своих пилотов. Им приходилось самим искать и находить новые фигуры для воздушного боя, открывать, на что способен в полете тот или иной аппарат, как с него бомбить, вести разведку, преследовать врага или выходить из боя, маневрировать под зенитным огнем… Многие в этом поиске расплачивались за него жизнью, но открывали более верные пути товарищам по оружию.
Тот же путь проходили и их противники — немецкие авиаторы — на своих неповоротливых монопланах «Фоккер Е-1», на первых сериях «таубе»…
Но вот в 1915 году появляется «Ньюпор-XI», специально созданный самолет-истребитель для уничтожения аэропланов противника. Начав войну монопланом, он превратился в биплан с отличной маневренностью, не боявшийся перегрузок на высшем пилотаже, легко набиравший высоту. Вскоре на русских заводах выпускался уже «Ньюпор-XVII», развивавший скорость свыше ста шестидесяти километров в час. И если тоже строившийся в России на заводе «Дукс» «Фарман-ХХХ» тратил 24 минуты, чтобы забраться на трехкилометровую высоту, то «ньюпору» было достаточно десяти. А во Франции участвуют в боях самолеты конструктора Бешеро: «Спад-VII» и «Спад-VIII», тоже бипланы.
«Спад» стал самым скоростным из всех тогдашних самолетов — почти 180 километров в час. На нем стоял синхронный пулемет с большим запасом патронов — 500 штук.
В соревнование вступили немцы, построив самолеты «альбатрос». Уступая «спаду» в скорости, они быстрее набирали высоту, имели больший потолок, а это немалое преимущество для истребителя.