Весной 1956 года я приехал в Варшаву, чтобы вести репортаж о популярнейшем международном соревновании велосипедистов — гонке Мира. Теперь, когда есть телевидение, можно вообще не выезжать на трассу, а следить за происходящим, сидя у экрана в пресс-центре. Но это для ленивых журналистов. В ту пору было просто необходимо мчаться в автомашине за велосипедистами, наблюдая за ходом борьбы, успевать первым на финиш, где уже ждет микрофон, а потом еще спешить в радиостудию, чтобы передать свой репортаж в Москву.
Когда попадаешь к зарубежным коллегам, то не жди, чтобы тебя без расспросов и дружеского застолья отпустили в отель. Варшава в этом смысле не исключение.
Не знаю уж, как это произошло, но товарищи из польского радио узнали, что я недавно вернулся с Северного полюса, и, естественно, больше всего расспрашивали о жизни на льдине, арктических перелетах.
— Скажите, — спросил редактор русского отдела Станислав Коженевски, — а вам знакома фамилия Нагурский?
— Конечно! Это же русский офицер, если не ошибаюсь, поручик по Адмиралтейству, знаменитый авиатор. Вы о нем спрашиваете?
— Да, да, — оживился Станислав, — именно так. А что еще помните?
— Ну как же, — оживился я, — его считают отцом полярной авиации, ее основоположником, это и в энциклопедии написано. Он же первым в мире летал во льдах… Было это в 1914 году, когда искали пропавшую экспедицию русского мореплавателя Георгия Седова…
— Да-да… — согласно кивает Станислав.
— Потом началась первая мировая война, он сражался на Балтике и погиб в бою. Правильно?
— Погиб? — как-то многозначительно переспросил собеседник. — Вы в этом уверены?..
— Конечно, погиб!
Это я твердо знал: замечательного русского летчика нет в живых, его именем названа у нас одна из полярных станций, откуда в 1954 году действовала высокоширотная экспедиция, доставлявшая грузы к Северному полюсу, в том числе и на станцию, где я зимовал. Правда, о полетах Нагурского, да и о нем самом опубликованных материалов почти нет, я специально интересовался этим. Но самые точные, хотя и краткие, сведения помещены в энциклопедии…
— У вас есть в редакции наша Большая Советская?
— Обязательно, сейчас принесу. — Станислав стремительно вышел из комнаты.
— Вы что, нашли какие-нибудь неизвестные материалы о Нагурском? — спросил я сидевшую рядом сотрудницу русского отдела.
— Право, не знаю, — смутилась она. — К стыду своему, впервые слышу эту фамилию, хотя она и польская…
Так вот в чем дело! Я никогда не задумывался о национальности Нагурского. Возможно, он и в самом деле поляк, служивший в царской армии, а теперь журналисты нашли здесь либо его родственников, либо неизвестные документы о самом летчике… Неспроста же завел Станислав этот разговор?.. Вернувшись с большим синим томом, он, по-прежнему загадочно улыбаясь, положил передо мной энциклопедию, раскрыв ее в нужном месте. Вокруг нас собралась уже целая группа сотрудников, почуявших некую сенсацию.
Читаю вслух: «Нагурский Иван Иосифович (1883–1917) — русский военный летчик, совершил первые полеты в Арктике на самолете в 1914 году в поисках русских арктических экспедиций Г. Я. Седова, Г. Л. Брусилова и В. А. Русанова. На гидросамолете летал с Новой Земли. Достиг на севере мыса Литке и удалился к северо-западу на 100 километров от суши. Находился в воздухе свыше 10 часов и прошел около 1100 километров на высоте 800–1200 метров. Указал на возможность достижения Северного полюса на самолете».
— Выходит, все правильно? — не без гордости за свою осведомленность спросил я. — Вы еще что-нибудь знаете, Станислав? Он поляк, Нагурский?
— Ладно, не буду вас мучить, получайте подарок от братского радио! — И Станислав дружески хлопнул меня по плечу. — Я познакомлю вас с… Нагурским…
Все, в том числе, конечно, и я, разинули от удивления рты…
— С кем, с кем? Уж не ослышался ли я?
— С Яном Нагурским.
— С каким Яном, его братом, что ли? — пробормотал я.
— Спиритический сеанс, — рассмеялся кто-то. — Стась вызывает духов.
— Нет, в самом деле, вы шутите, Стась? — растерянно переспросила моя соседка. — Он же… погиб…
— До вчерашнего дня я думал то же самое, — признался Коженевски.
— Так что же случилось? — не выдержал я.
— На прошлой неделе в нашем Дворце науки и культуры был большой вечер творческой интеллигенции Варшавы. Среди других был там и наш известный писатель Центкевич, пожилой уже человек. Еще до первой мировой войны он участвовал в русских полярных экспедициях, написал книгу об освоении Севера…
— Эта книга, — перебил я, — у меня есть, она переведена на русский. Там тоже о Нагурском сказано, но не больше, чем в энциклопедии…
— Наверное, я не читал ее. Так вот, в антракте Центкевич встретил одного своего знакомого, тот был не один, а с каким-то тоже пожилым паном, и представил его писателю — «инженер Нагурский». А этот пан говорит: «Рад познакомиться, я ваш читатель».
— Очень рад, очень рад… — Станислав разыгрывает перед нами в лицах эту встречу. — Простите, вы сказали — Нагурский?.. Уж не родственник ли вы известного в старое время летчика, который участвовал в поисках русского моряка Седова, я писал об этом?..
— Вы правы, пан Центкевич, родственник, и очень даже близкий. Я и есть летчик Ян Нагурский…
— Центкевич чуть в обморок не упал! Можете себе представить, что там началось!.. Началось и у нас. Перебивая друг друга, мы требовали подробности: как же могло произойти, что человека похоронили заживо, а он целых сорок лет молчал? Фантастика!
— Да я сам только что узнал об этом от своего товарища, который знаком с Центкевичем. Он дал мне адрес Нагурского, и я успел договориться с ним о выступлении у нас на радио… Ну, Юрий, принимаешь мой подарок?
— Боже мой, Станислав! Принимаю ли я такой щедрый, просто царский подарок?! Это самая большая сенсация в моей жизни! Будет исправлена ошибка в энциклопедии, и какая ошибка!..
— Не только в вашей, и у нас и в Германии его похоронили, может быть, и еще где-то, не знаю.
— Да, — спохватываюсь я, — а как же мне его увидеть, гонка завтра в полдень стартует из Варшавы, можно к нему сейчас поехать?
— Не волнуйся, завтра в восемь часов утра вы встретитесь с ним у нас в редакции.
Если можно осчастливить человека, не просто человека, а журналиста, то большего и не придумать — подарить сенсацию!
Влюбленные не ждут своего часа так, как я ждал свидания с Нагурским.
…В редакционную комнату вошел высокий, слегка сутулящийся мужчина в синем спортивном полупальто. В светлых, коротко стриженных волосах почти не видно седин. На продолговатом сухощавом лице выделяются большие внимательные глаза. Высокий, открытый лоб. Я успеваю заметить, что Нагурский взволнован: вздрогнули при рукопожатии его сухие крепкие пальцы. Впрочем, как не понять состояние этого человека. Я еще не знаю обстоятельств его исчезновения и «смерти». Но просто ли воскреснуть из безвестности, вновь после целой жизни оказаться в центре внимания прессы, впервые подойти к микрофону?..
Так я познакомился с первым полярным летчиком мира Яном Нагурским.
Судьба этого человека воистину необыкновенна. Юноша из небольшого польского городка Влоцлавека, избравший военную карьеру, после окончания Одесского юнкерского училища становится пехотным офицером, служит на Дальнем Востоке. Затем переезжает в Петербург, где одновременно с занятиями в морском инженерном училище осваивает летное дело в недавно открывшемся Всероссийском аэроклубе. Совершенствуется в офицерской Гатчинской школе. Теперь он уже военный летчик. После героических полетов в Арктике Нагурский участвует в войне, командуя отрядом гидросамолетов. Сбитый в одном из воздушных боев над Балтикой, он падает в море на горящем самолете…
Рапорт о гибели лейтенанта флота Нагурского и стал тем документом, который позволил историкам авиации завершить биографию летчика в 191 7 году. Но Нагурский не погиб. Раненный в бою, он был подобран английской подводной лодкой… Все это происходило в канун революции, после которой Нагурский вернулся в Польшу. Не пожелав выступить на стороне белополяков, начавших поход против молодой Советской России, Нагурский скрыл свой военный чин, записавшись рядовым солдатом. По ранению от службы был освобожден. Так летчик «похоронил» себя вторично, превратившись со временем в инженера-конструктора сахарной промышленности.
Записанное на пленку мое интервью с Нагурским было тут же передано в Москву. Сообщения о его «воскрешении» в газетах, журналах, по Всесоюзному радио вызвали огромный интерес к покорителю арктического неба. Советские полярники пригласили летчика в Москву. К тому времени мне удалось найти в архивах его личное дело, офицерский послужной список, интереснейшие документы, связанные с организацией экспедиции на поиски Седова, рапорты Нагурского, его отчет о полетах… Если бы не встреча с писателем Центкевичем, Нагурский, вероятно, так бы и унес свою тайну в могилу.
— Подумайте сами, — объяснял мне уже в Москве Нагурский, — каково это — вдруг взять да и заявить: вот я, такой-то герой, жив, здоров и хочу получить теперь свою долю почестей? Никак невозможно было… И думать об этом давным-давно себе запретил. А тут… Сам не знаю, как решился открыться Центкевичу, от неожиданности, конечно, ведь встретил человека, который тоже написал, что я погиб… Не сдержался…
— А если бы не эта случайность? — спрашиваю Яна Иосифовича.
— Тогда счастья не было бы снова в России побывать… Друзей старых не встретил бы…
После этих встреч, знакомств со старыми русскими летчиками, соратниками Нагурского, располагая уникальными архивными материалами, я написал небольшую документальную повесть «Он был первым». Правильнее было бы назвать ее «Они были первыми» — рядом с Нагурским полноправным участником его исторических полетов нужно назвать и его механика, матроса-добровольца Евгения Кузнецова, родоначальника отважного племени полярных авиамехаников. Но никаких документов о рядовом матросе царского флота, кроме приказов выслать его с Черного моря в Петербург, найти мне так и не удалось.
История первых полярных авиаторов мира оказалась связанной с Францией. Для поисков экспедиции Седова был специально подготовлен французами самолет «Морис Фаран», Нагурский принимал и испытывал его в Париже, а Кузнецов своими руками собрал, отрегулировал и подготовил к полетам разобранный на части аэроплан и мотор, что в Арктике было делом крайне нелегким. Кузнецов принимал участие и в полетах Нагурского: у острова Заячий, где была найдена избушка Седова, в запаянной банке Нагурский оставил рапорт, в котором назвал и Евгения Кузнецова как участника этого полета.
Удалось найти рапорт Нагурского морскому командованию о том, что Кузнецову не было выплачено положенное ему как рядовому денежное довольствие в размере… одного рубля в сутки. Тот же адмирал, что отдал приказ отправить матроса для участия в экспедиции, наложил резолюцию: «Оставить без последствий».
Так отблагодарило матроса-добровольца за его подвиг военно-морское начальство. Нагурский получил орден, а Кузнецову и суточных не заплатили…
Неужели же мы теперь не сможем воздать должное первопроходцу арктических воздушных трасс? Даже фотографии его не сохранили архивы, как их найти?
После выхода книжки я несколько раз рассказывал о Кузнецове по радио, телевидению, пытался привлечь к поискам однофамильцев, специально опубликовав в одном из журналов обращение к ним… Безрезультатно.
И все же долгожданное «открытие» Евгения Кузнецова совершилось, но честь его принадлежит уже не мне, а журналисту-правдисту Евгению Фадееву. И вот как это произошло.
Ровно через двадцать лет после моей встречи с Нагурским Евгений Фадеев во время поездки по Польше, зная, что первый полярный летчик жив, разыскивает и навещает его.
Нагурский рассказывает Фадееву уже известные читателю обстоятельства, вызвавшие ошибку в энциклопедии, показывает ему свой семейный альбом, фотографию Юрия Гагарина, заметив при этом:
— Это похоже на чудо — гулять по Гатчине с Нестеровым и стать свидетелем полета Гагарина. Читать в газетах о буднях в обыкновенной Арктике сегодняшней «СП-23» и разыскивать экспедицию Седова. Наконец, показана вдвойне приятная телеграмма от советских полярников с Земли Франца-Иосифа: «Дорогой Ян Иосифович! Поздравляем Вас с днем рождения. Желаем бодрости, доброго здоровья, долгих лет жизни. С дружеским приветом — коллектив станции Нагурская».
Вернувшись в Москву, Фадеев готовит очерк для «Правды» и приходит посоветоваться к автору книги о Нагурском и статьи в новом издании БСЭ, которой я горжусь не меньше, чем повестью, — посчастливилось исправить такую ошибку!
Очерк Фадеева написан хорошо, увлекательно. Мы вносим некоторые уточнения, и тут меня осеняет счастливая мысль…
— Слушайте, Женя, вот уже двадцать лет я безуспешно ищу следы механика Кузнецова, он ведь не меньший герой, чем Нагурский. Хорошо бы попробовать поискать его с помощью «Правды», а вдруг…
— Отличная идея, — соглашается Фадеев.
«Правда» получила десятки интереснейших откликов на этот очерк не только со всех концов нашей страны, но и из разных стран мира.
Так из далекой Африки пришло сообщение, а потом приехал к нам в страну Андрей Владимирович Литвинов. Он родился в Париже, сражался в рядах французского Сопротивления в годы второй мировой войны, потом стал геологом и уехал в Африку. После смерти отца у него остался альбом с фотографиями — «Гидроавиация Балтийского моря 1914–1915 гг.». Этот альбом был подарен другу отца самим Нагурским!
Андрей Владимирович передал бесценный альбом Центральному музею Вооруженных Сил СССР. Но, пожалуй, самым удивительным было письмо от… сына механика Евгения Кузнецова, да еще с фотографией отца!
Евгений Фадеев проявил незаурядный талант журналиста-исследователя. Он отправился по следам полученных писем, фотографий и других документов. Собрал интереснейшие материалы. И в «Правде» появился еще один очерк Евгения Фадеева — о механике Нагурского — севастопольском моряке Евгении Владимировиче Кузнецове, ставшем впоследствии тоже летчиком: он воевал на Южном фронте и на Северном, вел разведку в заливах Балтийского моря, бомбил вражеские корабли, защищал Красный Питер. Евгений Кузнецов погиб 2 апреля 1920 года в Петергофе при испытании нового самолета…
* * *
Когда вышла моя книжка о Яне Нагурском, тут же пошли письма его сослуживцев по армии и авиации, свидетелей его полетов, совершенной им первым мертвой петли на гидросамолете… Помнится, прежде чем прочесть письмо из эстонского города Тарту, в котором еще не бывал, я внимательно рассматривал изображенное на конверте здание Тартуского университета. Это одно из старейших учебных заведений России окончил еще в 1908 году мой отец. Что же пишут из города его юности?
…Каллиграфический почерк и несколько старомодный стиль невольно обратили меня мыслями к поколению отца, мы уже так не пишем, что-то утеряно в культуре письма…
Оказывается, корреспондент не только мой читатель, но еще и пропагандирует книжку, послал ее знакомому — английскому историку авиации мистеру Ваадену. Это интересно!.. А вот и ответ Ваадена! Он воспроизведен по-английски: еще одно доказательство воспитанности неведомого мне… (заглядываю в конец многостраничного послания) Эдгара Ивановича Меоса: ничего от себя, читайте оригинал отзыва. Хватаю словарь, тут нужно разобраться точно…
«Благодарю Вас за письмо, особенно за книгу «Он был первым». Читал с большим интересом. И не только я один. Книгу эту в Англии хорошо встретили, поскольку в ней собраны сведения о ранних днях русской авиации и об этом известном русском пилоте морской авиации, о подвигах которого и необычной судьбе у нас почти ничего не знают…»
Дома никого нет, не с кем поделиться радостью. Так и не дочитав письмо до конца, звоню отцу. Ему уже около восьмидесяти лет, и успехи единственного сына — самая большая радость. Едва услышав о необычном письме, человек дотошный и весьма скрупулезный по отношению к документам — старый русский юрист, бывший петербургский присяжный поверенный, требует:
— Читай все с самого начала! Читаю, повторяю отзыв англичанина.
— Это все? — спрашивает отец. — Кто этот человек? Как он подписался?
— Эдгар Иванович Меос.
— И только?
— Возможно, еще что-то есть, письмо большое…
— Ты что, смеешься надо мной? — вспыхивает отец. — Читай немедленно дальше и ничего не пропускай.
После сообщения о том, что книжки в Таллинне все распроданы, Эдгар Иванович ездил туда специально, он деликатнейшим образом просит прислать экземпляр с автографом для его коллекции книг об авиации, поскольку свой экземпляр отправил в Англию.
— Пошли немедленно! — распоряжается отец. — Что дальше?
«Теперь позвольте представиться: я, бывший летчик русской армии, учился во французских школах высшего пилотажа, воздушного боя и воздушной стрельбы в По и Казо, а потом стажировался на французском фронте в 3-й эскадрилье «Аистов».
— Интересный человек, — комментирует отец.
— Интересный, — соглашаюсь я, еще не подозревая, что самое главное в этом письме впереди. Не стану его цитировать дальше, оно большое, но из него я впервые узнаю, что в годы первой мировой войны среди офицеров французской авиации было много русских летчиков-добровольцев, имена которых знала вся Франция: Виктор Федоров, сбивший тогда чуть ли не два десятка вражеских самолетов, Харитон Славороссов, Белоусов, Пульпе, Аргеев, Маринович, Кириллов, Жариков…
Меня поразил и сам факт, и обилие имен. Почему же мы, так хорошо знающие все о подвиге французского полка «Нормандия — Неман», не имеем понятия о такой достойной странице истории русской авиации?
Завязалась переписка. Эдгар Иванович оказался весьма обязательным человеком. Чтобы ответить на мои вопросы, он не только сообщал о том, что знал, но рассылал запросы в разные города своим старым коллегам по авиации, разбросанным по всему миру, присылал документы.
«…Отвечаю на ваш вопрос: как попали русские летчики во Францию? Были летчики-спортсмены, застигнутые во Франции войной, политические эмигранты, бежавшие из германского плена, просто добровольцы — люди, жившие в то время во Франции, наконец, командированные из России военные летчики для обучения в специальных школах высшего пилотажа и воздушного боя, среди которых был и ваш покорный слуга. Между прочим, я окончил обе школы и по протекции русского военного агента (военного атташе. — Ю.Г.) попал в ряды «Аистов».
Моим учителем воздушного боя был Жорж Гинемер, чье имя как «метеора войны» высечено на стене Пантеона.
О русских летчиках во Франции писали очень много, их имена не раз назывались в приказах по армии. Русский художник Сергей Соломко написал несколько картин, изобразив наших летчиков-добровольцев. Неутомимость «русских крылатых казаков», их хладнокровие, героизм приводили в восхищение даже скупое на похвалы французское командование…».
Это было чрезвычайно интересно… но, чтобы ожила та эпоха, прояснились судьбы героев, понадобились долгие и долгие годы поисков.