Поэт Б. и прозаик Т. заявились к Маленькому под вечер. Т. торжественно выставил на стол жестяную банку явно иностранного происхождения с пресимпатичными картинками на крышке и на боках изображающими белоколонные храмы, голубое небо, пальмы, берег моря. После чего рядом с банкою поставил подобие ковшика с длинной ручкою и крышкою.

— Сейчас, — сказал прозаик торжественно, обращаясь к Маленькому, — мы разведем костер и на углях будет готовить кофе по-гречески.

— Фантастика, — сказал он, — я пил такой кофе на Алтае. С весьма интересными последствиями.

— Слушайте, — сказал Маленький, — а ведь и я знаю одну историю, связанную с кофе по-гречески; я тоже его пил.

— Вот и у нашего витии, — сказал прозаик, — одни знакомые тоже его пили, и добром не кончилось. Я его историю уже запомнил. Может, пока костер наш разгорается, вы расскажете ваши? Я собираю занимательные истории. И коллекционирую устные рассказы.

— Чтобы потом превратить их в письменные? — спросил поэт Б.

— Да, и для этого в том числе. Я типичный плагиатор, принципиальный эклектик, стащу все, что плохо лежит; профессиональная клептомания; прозаики все такие. Неутомимые пчелки. С цветка на цветок. Пчелка летала с цветка на цветок, прыгал сверчок с шестка на шесток. Не зря с поэтом общаюсь, а?

Ртутного цвета залив, неколебимая вечерняя ртуть Маркизовой Лужи, залив, занятый собой, луной, небом, был отдельно от людей, но манил их неким магнитом, бывших рыбок, сманивал далью.

«Надо как-нибудь на отпускной месяц пристроиться в морскую экспедицию. А может, и не в отпускной. Вплоть до увольнения, — думал он. — Как я до сих не сообразил? Почему я еще не был в плаванье? Условия несущественны. Цель тоже. Плаванье — цель сама по себе. Не все ли равно — куда, главное — плыть».

Угли уже алели, прозаик водрузил первую порцию зелья в угли и в раскалившийся песок под кострищем.

— Особый кофе? особый сорт? или имеет значение только технология изготовления? — полюбопытствовал Маленький.

— Сдается мне, некие добавки имеются, — сказал Б., — наркотического характера. Травки-муравки. Кофейные зернышки смешиваются с беленой, мандрагорой, молотым мухомором, например.

— Поэты любят преувеличивать, — заметил прозаик, — но по сути всегда отчасти правы.

— Как — отчасти? — возразил Б. — Более чем правы. Поэт точнее правды, он ближе к истине, чем все правды мира.

— Кроме центральной, кроме центральной, — заулыбался прозаик.

Подошла Лара в бирюзовом ситцевом сарафанчике, мильфлёр, вся в мелких незабудках.

— Что это вы делаете?

— Мы собираемся пить кофе по-гречески, — сказал Б., — присоединяйтесь, очаровательная, к нашей неказистой компании.

— Откуда вы знаете про кофе по-гречески? — спросила Лара.

— А вы откуда знаете? — спросил Б.

— Что у вас за привычка отвечать на вопрос вопросом? — сказал Т.

— Я пила его на юге прошлым летом, меня угощал им чрезвычайно странный человек, я даже решила было, что мне встретился дьявол.

— Фантастика! — воскликнул он. — Лара, тут у всех есть что рассказать про кофе по-гречески, выходит, и у вас тоже.

Лара даже запрыгала и захлопала в ладоши.

— Кто первый рассказывает?

— Кто первый рассказывает, тому первую чашку, — сказал Маленький, успевший сходить в дом и принести разноцветные разнокалиберные маленькие чашечки, две со щербинками, одна с отломанной ручкой, но все кофейные, поместившиеся на видавшей виды деревянной доске.

— Мы пропустим вперед даму, — заявил прозаик. — Лара, рассказывайте первая. Маленький, приготовьте для дамы чашку понаряднее.

Лара уселась на перевернутую лодку; хоть было светло, легкие отблески костра мелькали по ее лицу.

— Я отдыхала с родителями на Черном море. Мы жили в Доме творчества, папа мой — архитектор, мама — художница. Я брала на лодочной станции лодку и плыла куда глаза глядят, предположительно, в сторону Турции. И в один из дней увлеклась, ветерок гулял жара у воды не чувствовалась, я забралась далеко, ветер возьми и сменись, пошла волна с зыбью, толчея. Лодка тяжелая, морская, а не речная либо озерная, к берегу не выйти. То есть выхожу, конечно, но не к лодочной станции, а под углом, в полное безлюдье. Билась, билась, мозоли на ладонях от весел, сил нет, еле выбралась. Устала, измучилась, провела под солнцем на ветру с непривычки несколько часов. К вечеру стало мне плохо. Родители напугались, прибежали медсестра и физрук, а у меня судороги и давление шестьдесят на сорок, верите ли; сестра мне ампулу с кофеином дает выпить, выпиваю, толку никакого. Побежала она «скорую» вызывать, но тут ее в коридоре остановил один из отдыхающих, проходивший мимо, привлеченный шумом; он вошел, пощупал мне пульс, зрачки посмотрел, велел высунуть язык, а потом сказал — никакой «скорой» не надо, он сейчас поднимется в свой номер, сварит кофе по особому рецепту, и, выпив это зелье, я, по его словам, совершенно излечусь, только в течение двух дней мне надо будет его кофе пить утром и вечером. С этими словами он вышел. Надо сказать, фигура он был примечательная, ни с кем из творящих и отдыхающих не общался, держался в стороне, и не раз мне бывало не по себе от его тяжелого темного взгляда, которым мельком оглядывал он меня и моих сезонных южных подружек, играющих в настольный теннис или хохочущих в столовой. Широкую лысину его обводили черные с проседью кудри, прическа его напоминала тонзуру монаха из трофейного приключенческого фильма. Он был крепок и жилист, как старое дерево, и ходил, слегка сутулясь и втягивая голову в плечи. У него были глаза без бликов, сплошная тьма. Никто не знал, кто он, откуда и как его зовут. Что-то восточное присутствовало в облике его, и говорил он с легким акцентом.

Минут через двадцать он вернулся с термосом и белой фарфоровой чашкой, напоминавшей по форме маленькую вазу из Летнего сада, налил в нее кофе и велел мне выпить, я повиновалась. Вкус кофе показался мне необычным. «Как будто с вермутом», — подумала я. «Нет, — сказал он в ответ на мою непроизнесенную мысль, — но кофе стравами; одни из них смолоты с зернами вместе, другие завариваются отдельно и вливаются в чашку. Сложный рецепт. Кофе по-гречески». «Вы врач?» — спросила мама, наблюдая, как он считает мой пульс и разглядывает мои ногти. «Нет, я не врач, — отвечал он, — я скульптор. Увлекаюсь травной медициной». Он назвал свою фамилию: Н., фамилия была армянская. Моя подружка спросила, в Ереване ли Н. живет; тот отвечал — в Москве. Он обратился ко мне, отпустив мою руку: «Я оставляю вам термос со второй порцией; через три часа вы должны ее выпить. Назавтра вы будете чувствовать себя великолепно; но я уже говорил: два дня вы должны будете пить кофе по-гречески. Я живу в четвертом номере. Приходите с барышнями, с которыми дружите и ходите загорать. Жду вас у себя в четыре часа». Превежливо откланявшись и поцеловав маме ручку, он вышел. Я действительно почувствовала себя хорошо, прошли слабость и сухость во рту, даже сожженные плечи, обгоревшие на солнце, болеть перестали. Выпив вторую порцию напитка, я уснула глубоким сном.

Назавтра встала я полной сил, как в жизни не вставала, я сова и разгуливаюсь к ночи, а поутру постоянно носом клюю. В четыре часа мы с подружками поднялись в четвертый номер. Н. уже ждал нас: на электроплитке кипел причудливый прозрачный кофейник. Скульптор стал молоть кофе, зайдя за створку шкафа и беседуя с нами оттуда. На веревочках висели в комнате его пучки трав. На столе на листках бумаги с надписями, очевидно, на армянском...

— Или на арамейском, — вставил Б.

— На каком-то экзотическом, но ведь он отрекомендовался армянином; лежали коренья, ракушки, водоросли... «Я давно увлекаюсь травной медициной», — сказал Н., выходя из-за шкафа, и, глядя на нас тяжкими черными глазами без бликов, добавил: мы даже представить себе не можем, какие манускрипты, какие инкунабулы довелось ему читать в связи с его увлечением.

Пока мы пили кофе, а он угостил и подружек, разговор у нас был преинтересный. Хозяин отвечал не на слова наши, а на наши мысли. В какой-то момент повернулся он к нам спиной, и мы втроем, не сговариваясь, сделали большие глаза и состроили пальцами рожки за затылком.

Он, стоя спиной, усмехнулся и спросил, верующие ли мы; мы ответствовали: мы комсомолки, как можно.

Он произвел сильное впечатление на моих подружек. Мы поспешили откланяться.

Веселились мы после его зелья до вечера неуемно. Одна из моих подружек полезла в нарядном платье в море и вышла из вечерней воды как русалка со струящимися волосами и мокрым хвостом шлейфа.

Мне словно глаза промыли, словно прежде я смотрела на мир сквозь пыльное окно; ни до, ни после я не видела красок таких и таких лиц, как в те дни, всё в первозданном виде на свежий взгляд, звуки глубже, солнце теплее, звезды крупнее.

Мы с подружками резвились почем зря, ездили в горы, бегали по кафе, плясали до упаду на танцах, катались на катерах, хохотали денно и нощно. Какие-то несусветные, невесть откуда бравшиеся ухажеры приносили нам дурацкие подарки, среди которых были медные браслеты, букеты вениками, судейские свистки, соломенные шляпки.

Встречаясь с моими новыми подружками в Ленинграде (первое время мы виделись, затем сезонная дружба шла на спад и таяла к елке), мы долго говорили друг другу при встрече: «Н. в городе!» — что означало преддверие нелепых, немыслимых событий. Тогда мы переехали с родителями на новую квартиру, я навеки рассталась с одноклассником, считавшимся моим женихом, бросила заниматься музыкой. В мою последнюю встречу с Н. на террасе нашего Дома творчества, обведенной южным розарием, он спросил, как меня зовут. «Лара», — отвечала я. «О! — сказал он. — Для призрака вы слишком розовы и вещественны». — «Почему для призрака?» — «Вы знаете, кто такие лары? Духи дома, призраки, тени забытых предков».

Постепенно жизнь моя превратилась в обычное существование, после безумного веселья настало затишье, ноты легкого помешательства отзвучали, все вернулось в привычную колею.

Да, вот еще что. Однажды я спросила знакомого моей матери, скульптора, армянина, знает ли он московского коллегу и земляка по фамилии Н.? — армяне ведь держатся вместе, у них негласное братство и необъявленное землячество. Знакомый ответил: под такой фамилией было два скульптора, один из них умер пять лет тому назад, а второй уехал из Москвы и ничем не напоминал описанного мною человека.

— Не иначе как, — сказал поэт, — вы познакомились с тем, который умер.

— Ничего подобного, — сказала Лара с горячностью, — я прекрасно поняла, с кем познакомилась! И зелье из его рук пила. Так что можете меня остерегаться.

Тут она глянула на него.

— Да ладно, — сказал он, — остерегаться, скажете тоже. Я сам пил кофе по-гречески. Ежели его источник тот, о котором вы говорите, тут все меченые.

— Так уж и все, — сказал поэт.

— Лара, вы заслужили первую чашку, снимите пробу, — прозаик налил в белую с золотом старенькую посудинку дымящийся ароматный напиток. — Маленький, мы вас слушаем, вы хозяин, мы гости, хозяин — барин.

— Однажды, — начал Маленький, — зашел я в мастерскую к знакомому своему, профессионалу художнику. Шел я с халтуры, занимались мы ольфрейными работами, устал я как собака, еле ноги волочил. У друга моего сидел, в свою очередь, его приятель по фамилии... ну, хоть Пастухов. Был он человек деловой без бюрократии, из молодых начальников, кандидат наук, с людьми умел обращаться ровно, корректно, обходительно, всем он нравился, нравился и мне. Увидев мою усталость, а я лыка не вязал, он пригласил меня в свою мастерскую по соседству, где обещался напоить чудодейственным напитком, который усталость как рукой снимает. Я думал, какая-нибудь настойка самодельная.

По дороге прихватили мы с собой идущую домой с работы его бывшую сослуживицу, прелестную такую особу, и поднялись втроем на его уютный чердачок, залитый люминесцентным сиянием (редкого вида освещение), обнесенный встроенными полками и наибелейшими шкафами, увешанный афишами и плакатами и уставленный макетами, мульками и бирюльками. Мы превесело болтали, пили «Цинандали» и «Мукузани»; наконец Пастухов, удалившись на крохотную кухоньку и некоторое время там поколдовав, вынес три чашки горячей ароматнейшей жидкости, отрекомендовав данное питье как кофе по-гречески. По его словам, он получил в подарок огромную банку смеси молотых зерен и трав от отца одного из опекаемых им студентов, так дело обставившим, что Пастухов банку вернуть не смог и остался при сией, невинной, в общем-то, взятке; даритель предупреждал о существовании дозировки и нежелательности пить кофе каждый день, как обычный. Кажется, Пастухов сказал: даритель был скульптор, причем армянский...

— Вот! что я говорила! — воскликнула Лара. — Н. и вправду был в городе!

— Но я могу ошибаться, — продолжал Маленький. — Короче усталость мою и впрямь как рукой сняло. Пастухов же был превесел, заикаться (а он иногда заикался) перестал вовсе, смеялся, сыпал анекдотами, начал приударять за дамой и по-гусарски ринулся ее провожать; всё, вместе взятое, ему было мало свойственно.

Прощаясь, он сказал, что через три дня уезжает кататься на яхте. Больше я его не видел. Дальнейшее рассказываю со слов вдовы его, а также очевидца происшествия, сторожа с маяка.

Сводка погоды всем была известна: на Ладоге ожидался шторм. Озеро Ладожское — водоем бермудский, коварное озерцо, ничуть не спокойней океана, опытные рыбаки с ним ухо востро держат. Итак, ожидался шторм, выходить им не советовали, но Пастухов только смеялся и говорил: «Н-ну что ж, п-поборемся с-со с-стихией!» Жена отговаривала его. «Р-раз ты т-такая трусиха, — сказал он, — с-сиди в каюте внизу и н-на палубу н-не суйся». Она спустилась в каюту; это ее и спасло.

Кроме Пастухова и жены его, на яхте находились его четырнадцатилетний сын и пара молодых преподавателей с его кафедры, молодожены.

Сторож с маяка на молу видел все, но сделать ничего не мог. Они тонули недалеко от берега. Надо сказать, вся волынка с яхтой придумана была Пастуховым, чтобы укрепить здоровье мальчика, слабоватого и болезненного. Мальчика смыло в воду волною; Пастухов бросил ему канат, сын схватился за канат, но волею судьбы и по небрежности команды коней каната был не закреплен, и мальчик ушел под воду. Пастухов нырял, пытаясь его спасти, пока не утонул сам.

Руль яхты запутался в рыбацких снастях, яхта потеряла управление, легла парусом на воду. Молодожены поплыли к берегу. На волнах плясал топляк, полно тяжеленных бревен, в такой-то шторм. Молодого мужа оглушило комлем бревна, он утонул первым; молодая жена, то есть уже вдова, выходила из воды, но волной сбило ее с ног, и ее настигло одно из пляшущих по воде бревен; видимо, она потеряла сознание, сторож больше ее не видел, подняться она не пыталась.

Яхту выкинуло на берег с полубезумной женщиной в каюте, потерявшей сына и мужа; долго болела она, пережила и пневмонию, и нервное потрясение, — и выжила. Ее не раз спрашивали — трезвыми ли вышли они на яхте перед штормом? Она отвечала — ничего не пили ни в тот день, ни накануне, кроме кофе; кофе, правда, особого изготовления, пили его помногу.

— Какой ужас, — сказала Лара.

— Стало быть, сие питие, — задумчиво сказал прозаик, передавая Маленькому белую со щербинкою, с полустершимся золотым ободком посудинку без ручки, — вызывает неадекватное поведение, неадекватные реакции. То ли токсикология, то ли наркомания.

— В моем случае, — сказал он, — никаких неадекватных реакций ни у кого не было. Мы увидели другой мир. Или нам показалось, что мы его увидели.

— Как интересно! — вскричала Лара.

— Может, вас посетили коллективные галлюцинации?

— Говорю вам: мы видели другой мир.