Они переезжали, академик Петров вел за ручку любимую старшую внучку, Татьяна шла с младшей и несла огромную фотографию: бабушка Ванда Шпергазе с двумя серьезными хорошенькими девочками в платьицах девятьсот двенадцатого года, банты, рюши, локоны. Глянув на фотографию, академик сказал невестке:

— Татьяна, что за дурацкие платья вы надели на девочек? Никогда не видел, чтобы вы так нелепо их одевали.

— Это не мои дочери, — отвечала невестка, улыбаясь своей нежной блуждающей улыбкою. — Это мы с сестрой.

— Смотри, как занятно, — сказал режиссер романисту, раскладывая старые фотографии подобно пасьянсу, — здесь Ванда-старшая с внучками, а тут с правнучками, интервал лет в двадцать пять, а фото похожи.

— Ничем они не похожи. Там две девочки, и тут две девочки, и все сходство. А это кто?

— А это Танечка Орешникова десятилетняя, шестнадцатый год, День ромашки. Вон у нее сумка вязаная через плечо вся в ромашках. И ящик на груди деревянный для пожертвований.

— Что за День ромашки?

— Благотворительная акция в пределах всей страны в целях борьбы с туберкулезом, благотворительные организации и общества проводили вместе с Красным Крестом.

— Грустная девочка.

— На самом деле очень даже жизнерадостная. Просто фотографируется, чувствует значительность момента, тогда редко снимались и надолго замирали перед камерой, по техническим причинам.

— А это кто?

— Младший сын академика Петрова, Всеволод. С ним не все ясно. Вот мальчик, вот отрок, а потом сразу дяденька полнеющий с усами и с бородкой; куда молодой человек девался?

— Что же вы не спросили у хозяйки семейного альбома, у внучки академика? Она бы вам, может быть, ответила бы, — промолвил исторический консультант. — Конечно, двадцать лет перерыв-то длился. Столь долгое отсутствие. Он был белый офицер. Сперва на юге оказался. Похоже, средний, погибший на станции, ехал его искать. Сперва Крым, потом Стамбул, то есть Константинополь. Читайте советского графа Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус». «Бег» Булгакова в памяти освежите. С Газдановым ознакомьтесь.

— Белый офицер? — недоверчиво спросил Савельев. — Почему я ничего об этом не знаю?

— Скрывали. Не афишировали.

— Фотографии в форме не имеется.

— Кто же до восьмидесятых годов держал в семейных альбомах фото белогвардейских родственников? Мода потом пошла, позже. Опасная тема приобрела трогательный оттенок к концу века.

— Стамбул? — озабоченно нахмурил брови Савельев. — Откуда же он потом взялся? В начале или почти в середине тридцатых?

— А его из Турции старший брат в Питер привез, — отвечал с готовностью Нечипоренко. — Академик хлопотал. То ли через Бухарина, то ли к Сталину обращался.

— Час от часу не легче, — хмурился Савельев. — Теперь белоэмигрант появился. Плохо. Плохо. Не есть хорошо. Я начинаю понимать, откуда растут ноги у детективных измышлений Вельтмана. А Эмиля Рено тут нет?

— Фотографии капиталистов, буржуев и эмигрантов в семейные альбомы советских времен не допускались.

— А этот буржуазного вида человек… лицо знакомое… разве не Рено? — спросил Урусов.

— Это Хьюберт В., — отвечал Нечипоренко. — Известный английский писатель. Крупная фигура. К его словам даже Черчилль прислушивался.

— Черт, я надеюсь, хоть он им не родственник!

— Дружили. Хороший знакомый.

— Черчилль прислушивался? Ну и знакомство. Невестка из финских палестин, сын-белоэмигрант… что там еще?

— Еще письмо от каторжного профессора-епископа Войно-Ясенецкого. И ответ на письмо, само собой. Еще письма в Совнарком… да вот они…

— Все! — заорал Савельев. — Все! Хватит! Довольно! Хаман! Где помреж?! Где этот чертов помреж, эта вечно отсутствующая сатана?! А, пардон, я вас не заметил. Возьмите фото четырех девочек, найдите мне точно таких же девчонок. Оденьте один к одному. Чем быстрее, тем лучше. Остальные фотографии скопировать. Альбом верните хозяйке. Мы пошли наверх снимать сцену у фонтана. В ближайшие дни семейные истории не обсуждаются.

— А в каком порядке я фотографии в альбом вставлю? Вы же их вынули.

Режиссер послал помрежа по матушке и, удаляясь, в сердцах швырнул в воду окурок. Все побрели за режиссером, никто за окурком, естественно, не присматривал, а тот повел себя из рук вон плохо: сперва двинулся против течения, потом, подпрыгнув, вынырнул маленькой серебристой рыбкою, на секунду взлетел над водою и двинулся к клепсидре наверх, легко проходя заводи и пороги. Нечипоренко брел последним, поотстав, поеживаясь и вертя головою, потому что звенел у него в ушах серебристый хохот ненастоящего звонкого голоска.