Катриона встретила у билетной кассы за перроном сумасшедшего с книжкой.

Сумасшедший сверял расписание поездов с устаревшим, незнамо какого года издания атласом СССР (книжки в руках его время от времени менялись); атлас был малиновый, на обложке выпуклый тисненый герб, она хорошо герб разглядела, поскольку периодически сумасшедший захлопывал атлас, прижимал его к сердцу и, воздев очи горе, что-то шептал, словно заучивая неведомый текст. Катриона подумала: а расписание-то таё, его каждый день меняют, сумасшедший отчасти прав: потерявшие смысл — ничему не соответствующие цифры уместно было сверять с чем угодно, хоть с учебником по электротехнике, хоть с ресторанным меню.

«Неинтересное какое у нас расписание поездов: кривой лист фанеры белой краской закрашен, некрасивые черные надписи. То ли дело в Подмосковье, на одной из станций с мамашкой такое чудо видели: металлический каркас, мелкие рамочки, в каждой вставлена прямоугольная бумажка с названием станции, а поверх надписи задвинуто узкое длинное стеклышко. Ветер дует, стеклышки звенят, как стеклянные колокольчики в саду последнего китайского императора».

— Динь-динь-динь! — произнесла она вслух.

Сумасшедший бойко обернулся, закивал, достал из нагрудного кармашка бесформенной выцветшей рубашки рыболовный колокольчик, затряс им:

— Динь-динь, понятливая девочка, понятливая девочка! Я бы мог! Я бы жил!

Примчалась электричка, вобрала сумасшедшего, выплюнула режиссера и оператора, унеслась.

— А вот и наша нимфетка! Давно не видались! Пропустила ты самое интересное. Фонтан в действии, ступени очищены, клепсидра на месте, ирисы цветут. Принимай работу!

Она выждала, когда Савельев и Тхоржевский удалятся, и медленно двинулась за ними. Школьные экзамены, которые нынче обязаны были претерпеть все восьмиклассники, продержали ее в городе, и вот теперь ей предстояло увидеть, как чужаки нахозяйничали в ее отсутствие в ее потаенном уголке. Она почти нагнала режиссера и оператора, щеголявшего, по обыкновению, в клетчатых брюках и полотняной панамке. Катриона держала дистанцию, шла неслышным шагом индейца, — начитавшись Купера и «Гайавату», она научилась ходить бесшумно в воображаемых мокасинах.

— Постоянно морочит мне голову, объясняя мало связанные между собой убийства, — говорил режиссер, — деяниями гипотетического маньяка-убийцы. С другой стороны, может, он и прав. У нас все государство было серийный маньяк-убийца, если на то пошло. А во главе государства стоял бомбист. Он ведь был бомбист, террорист из профессиональных революционеров. С уголовниками банки грабил. Тут неподалеку, в Куоккале, террорист, жандармы разворошили целое гнездо бомбистов.

— Откуда вы знаете?

— Все знали. В учебнике истории было написано, я, чай, в школе учился. Все знали, никто не осознавал. Там с положительным оттенком, в учебнике-то, значилось: герой-бомбист, справедливый террорист, борец за народное счастье, цель оправдывает средства. Это ведь в подсознание западает в детские года, прямо в мозжечок стекает, там и гнездится. Честно говоря, мы всем народом, то есть племенем (племя, племя, не улыбайтесь, во главе вождь, как у индейцев, стало быть, племя, младое, незнакомое, комсомольское, шагай вперед), вышли чуть-чуть за пределы человеческой психологии, гуманитарной, так сказать, мы не совсем люди, и каждый из нас слегка преступник. Западные благополучные наивные граждане нас никогда не поймут, а преступникам мы попонятней, мафиози, наркодельцам, наркодельцы всех стран, соединяйтесь. Перед лопухом иностранцем наш среднестатистический ребенок — существо прожженное.

— Вы, я надеюсь, не русофоб?

— С какой стати? И не фоб, и не фил. Я сам такой, и вы, и все. Не будем скромничать. После чернобыльских мутаций, может, и самоновейшие малютки-киллеры подросли. За сотню баксов удавят. Или рожа чья не понравится. Сверхчеловек-недоросль, как философ Федоров справедливо именовал Ницше, у нас давненько произрос невзначай. Нечаевцы юные, комиссары от горшка два вершка, сатанисты сопливые, проститутки переходного возраста, лидеры, лидеры. Какое дерьмо. Какая непроходимая скучища. Вот сейчас сойдемся с коллегами и станем лаяться: отравили власти предержащие академика П. и его свата или нет? Как трактовать?

— Какое все это значение имеет теперь? — передернув плечами, глухо сказал Тхоржевский. — Все быльем поросло.

— Беленой все поросло. Дурманом-с, коноплей-с. Сплошная наркота. Аж мутит.

— Знал я человека, говорившего: «Прошлое — это минное поле».

Они вошли в ворота. Катриона прокралась к калитке, спрятавшейся за кустами.

Непривычно чистые, присыпанные песком дорожки встретили ее. Высокая трава одичавших куртин скошена, кусты поредели, мусор убран. Почти нехотя глянула она вниз, прежде чем спуститься по узкой тропе с крутого склона к среднему пруду.

Подходы к прудам расчищены, вдоль каскада — темно-лиловые и светло-голубые ирисы, настоящие или бумажные, издали не разобрать. Из третьего пруда бил фонтан. Наверху стояла беседка с клепсидрой, вдоль прудов фонари.

Спустившись, она привычно глянула вверх. Склоны оврага, обрывистые и крутые, поросли преувеличенной высоты соснами, превратив овраг в теснину дарьяльскую, в келломякское ущелье. Малые водопады вскипающих порогов, гладь зеркальная прудов, сбегающие вниз ступени, взмывающие струи фонтана. Белые ажурные скамейки пахли краской. На верхнем лугу за клепсидрою возводили бутафорскую Виллу Рено. Восстановленный новодел заставил Катриону насупиться, он был не так хорош, как руины прошлого, дополненные ее воображением. Интересно, думала она, а как тут было на самом деле? Когда никто не воображал реальность и не подделывал ее? Когда тут просто жили?

— Хорош будет ирисовый лиловый на цветной пленке, — сказал Тхоржевский. — Особенно в сочетании с разбеленным цветом сирени на заднем плане.

— Лиловый, как поведал нам Рерих, кстати, наезжавший сюда к архитектору Барановскому, с коим разрабатывали они проект дацана в те поры, лиловый, в соответствии с иконописной символикой, — цвет Вечности. Он и в Марксовой анкете на вопрос: «Ваш любимый цвет и цветок?» — отвечал: «Лиловый».

— Вы и Рерихом занимались, Урусов?

Тот кивнул:

— Меня его ответы на вопросы модной анкеты Маркса очаровали. «Ваша основная характеристика? — Your chief characteristic?» — «Странник», — отвечал Рерих. Каково?

— Эй, нимфетка! — закричал режиссер. — Как тебе наше общее королевство Спящей Красавицы? Наши расколдованные дебри?

— Королевство Спящей Красавицы, — отвечала Катриона, неохотно ретируясь, — расколдовал прекрасный принц, а не толпа киношных халтурщиков.

Она сбегала по тропе, ожидая реплику режиссера, но реплики не последовало, потому что одновременно возникли у клепсидры плавно шествующая с пляжа в тюрбане из полотенца Ляля Потоцкая и ворвавшийся извне раздраженный Вельтман.

— Я только что в лесочке перед пляжем видела обезьяну, — сообщила, сверкая голливудской улыбкой актриса. — Имеет ли она отношение к нашему фильму?

— Я только что это прочел! — кричал Вельтман, потрясая охапкой машинописных листочков, — У меня нет слов! Почему вместо секретного сотрудника ЧК тут действует неведомый пришелец из Кронштадта? И откуда взялся, черт возьми, индус по имени Чатурведи Шарма? И за каким хреном название фильма «Заложники перешейка» поменяли на «Виллу Рено»?!

— Обезьяны, Лялечка, всегда мерещатся хорошеньким дамочкам, перегревшимся на солнце. Чаще самцы. Тхоржевский, запретите Лялечке загорать, а то она в цветовую гамму не впишется. Тут у нас не Ялта, дорогая.

Режиссер и сценарист принялись орать друг на друга.

Катриона миновала ручейный поворот и оказалась на своей любимой полянке подле росшего горизонтально дерева — прихоть ландшафтного архитектора? Игра природы? Неподалеку красовался огромный дуб, древний двойник литературного собрата у Лукоморья, несколько столетних елей соседствовали с двумя неохватными серебристыми ивами, спала тишина. Катриона часто сиживала тут, ожидая особых событий, принца из сказки, гриновского Грея. Ближе к заливу перекликались рабочие съемочной группы, мелькало что-то розовое, кажется, там сооружали бутафорский сад цветущих померанцев.

«Какое отношение имеет к вилле автомобилист Рено? Надо же, как громко ручей зажурчал, кажется, вслушайся, и слова поймешь. Как это меня сумасшедший назвал? Понятливая девочка?»

Что-то произошло у нее со слухом. Заложило уши, все звуки отодвинулись, слабый звон, усилившийся плеск воды, — а затем странный голосок послышался ей, ненастоящий, нечеловеческий, синтезированный кем-то, снабженный синхронным переводом для ушей людских:

— Бежать прочь. Чьи ручьи невидимых ювенильных вод? Ничьи. Куда спешат источники снов? В даль. Помнить все. Помнить всех. Будетляне! Любим вас, когда летим. В каждом пенном скачке прыжок времен. Мысль течет, как ручей. Что ручей? Источник всего. Что ручей? Ключ. Слушай звон ключей бытия. Слушай слова воды.

«А если я спрошу, ответит ли мне ручей?»

— Спроси.

Но тут колдовство развеялось, на полянку вышли режиссер, помреж, Урусов, Вельтман и Тхоржевский, идущие поглядеть на бутафорские яблони в цвету. Звон в ушах схлынул, теперь она слышала только болтовню Савельева.

— Ба! Куколка! Чем это ты тут занимаешься, сидя верхом на деревце в тиши? Ты вездесуща, как щенок из анекдота! Куда ни пойди, всюду ты. Вельтман, впишите для нее рольку в сценарий. Девочка, хочешь сниматься в кино?

— Не хочу! — крикнула Катриона, бесславно удирая.