Глава шестнадцатая

Ушли. Все ушли. Наконец-то свободна.

Прошло несколько дней после того, как мы с Робом вернулись на родину. Табоне отвез нас в аэропорт и, попрощавшись, поскольку мы отбывали в другую часть земного шара, вручил нам на память по экземпляру газеты «Тайме ов Молта».

«Министру иностранных дел предъявили обвинение по делу о покушении по политическим мотивам» — заголовок передовицы бросился мне в глаза. Я была удовлетворена, хотя связь Джованни с убийством Галеа не была найдена. Но, по крайней мере, человек, ответственный за покушение, заплатит сполна. Возможно, подумала я, что и Ёжик выступит на суде.

* * *

Подруга Роба Барбара и его дочь Дженифер встретили нас в Торонто. Дженифер оказалась красивой девушкой, но весьма угрюмой, и я подумала, что существует опасность перерастания такого настроения в привычку. Барбара, молодая, атлетического телосложения женщина, наоборот, отличалась веселым и бойким нравом. Ее блондинистые волосы были зачесаны в конский хвост. Они предложили подбросить меня до дома, но я настояла на такси. Усевшись поудобнее на заднее сиденье, я просидела в радостном молчании, пока не показались знакомые места.

Я была так рада повернуть ключ в замке двери моего маленького викторианского дома, что чуть не зарыдала. Я увидела свет в окнах дома Алекса, но решила посвятить остаток дня себе. Я знала, что он видел, как я приехала, и была уверена, что заглянет утром поговорить о моих приключениях. Но теперь мне требовалось время на размышления.

На кухонном столе лежала корреспонденция, разложенная Алексом на три стопки — первая с надписью «макулатура», дальше громоздились счета (их было больше всего) и последняя стопка с надписью «прочти сейчас». Жизнь снова возвращалась в прежнее русло.

Под надписью на листке «прочти сейчас» лежали два письма. Одно из Белиза, а на втором были штемпель и марка, которых я раньше не видела.

Дорогая Лара!

С любовью, Лукас

Мне очень трудно писать это письмо, а тебе, может быть, еще труднее будет его читать. Я провел много времени, думая о будущем, о том, что мне нужно делать в этой жизни, и конечно же думал о нас с тобой. Ты всегда уважала желание не обсуждать мою деятельность в подпольной организации, борющейся за реформы в моей стране, но я не думаю, что ты когда-нибудь подозревала, насколько важна для меня эта борьба.

Я убедился, что теперь пришло время выйти из подполья, выступать на публичной арене и осуществлять политические реформы. Это решение я принял благодаря тебе. Твой оптимизм и вера в то, что справедливость восторжествует, заставили меня надеяться, что я в силах изменить что-то в нашем обществе. И если люди искренне понимают назревшую необходимость в переменах, они тоже поддержат реформы. И поскольку я верю в политическую борьбу, то вряд ли смогу одновременно продолжать наши отношения. Я не могу увязать эти два аспекта моей жизни. Моя жизнь и культура очень отличаются от того, чем живешь ты, и, как ты знаешь, я не верю, что можно жить наполовину. Я должен выбрать ту дорогу, которая принесет пользу моему обществу, а не мне лично.

Думаю, ты не обрадуешься тому, что мне пришлось сказать тебе, — вероятно, я взял на себя слишком большую смелость. Если ты что-нибудь поймешь из этого письма, так это мою любовь к тебе.

Пожалуйста, прости меня и постарайся понять.

* * *

Той ночью я много раз перечитывала его письмо. Душевная боль была настолько сильная, что я не могла даже плакать. В конце концов, я отложила его в сторону. Нет, Лукас, ты взял на себя не слишком большую смелость, подумала я. Я постараюсь тебя понять, но я не знаю, смогу ли простить.

Наконец я открыла таинственное письмо.

* * *

Дорогая Лара!

С наилучшими пожеланиями и любовью, Мэрилин Галеа

Думаю, могу обращаться к вам именно так? Я надеюсь, что мое письмо найдет вас в целости и сохранности. Если верить газетным сообщениям, вы прошли через тяжелые испытания, за которые я некоторым образом несу ответственность, хотя считаю, что мои действия не стали прямой причиной ваших страданий.

Возможно, то, что случилось, — цепь трагических совпадений, но ваша жизнь подвергалась опасности, и это печалит меня гораздо сильнее, должна вам сказать, чем само деяние.

Я не собиралась это делать. На счете в швейцарском банке лежат деньги, отложенные моим отцом на крайний случай, поэтому я не могу сказать, что я без гроша в кармане, хотя мой нынешний финансовый статус далек от привычного благоденствия.

Я скитаюсь по белу свету, желая затормозить свой бег на минуту и поведать вам, что должна. Возможно, мне следует начать с самого начала, по крайней мере, с того места, где началась моя жизнь, когда я встретила Мартина Галеа. До этого я была неуклюжей, домашней, болезненно застенчивой женщиной, которая боялась всего в жизни. Я познакомилась с ним, работая в библиотеке университета Торонто, но не штатным библиотекарем. Женщины из семьи Маклин не работают и не ищут средств к существованию; по мнению моего отца, это ниже достоинства «леди». Я делала это из миссионерских побуждений, считая приличествующим занятием для женщины со средствами.

Моя мама умерла, когда я была маленькой. У меня остались весьма смутные воспоминания о ней, зато я храню ее портрет — один из двух предметов, которые я захватила с собой. Мама была красивая, а я, к сожалению, пошла в отца, и внешностью тоже. Я стала настоящим разочарованием для него. Моим воспитанием занималась домоправительница — довольно сурового вида женщина с ограниченным воображением. Затем потянулась вереница наставниц, о которых и вспоминать не хочется. Никто из них не интересовался мною как человеком, и у каждой были определенные постулаты насчет того, что мне следует делать и о чем следует думать.

Несмотря на свои разочарования, отец не жалел средств на мое образование, нанимал известных педагогов, отправлял на каникулы в великие очаги культуры. Лет в двадцать с небольшим он послал меня в Европу учиться в художественную школу. И тогда я открыла для себя Италию и, что характерно, открыла для себя архитектуру.

Один из моих профессоров по изящному искусству, бывало, говорил, что мир делится на два типа людей — тех, кто любит Венецию, и тех, кто любит Флоренцию. И я понимаю, что он хотел этим сказать. Я остаюсь равнодушной к Венеции: несмотря на все ее великолепие, она дает ощущение надвигающейся темноты и опасной сырости, напоминает влажные простыни после полуденного запретного совокупления.

Но Флоренция — ах, Флоренция! Для меня это город, где торжествуют порядок и здравомыслие не в застывших формах, а в процессе достижения величия. Эти портики со струящимся солнечным светом в совершенных узорах между абсолютно пропорциональными колоннадами были самыми прекрасными урбанистическими пространствами, которые я когда-либо видела. Я бродила по улицам, завороженная пышными парящими куполами Брунеллески, обширными площадями — моими любимыми. Сантиссима Аннунциата — абсолютно мягких пропорций — самая красивая площадь, думаю, во всем мире.

Но я снова отвлеклась. После Флоренции я безумно хотела работать архитектором, но отец не разрешил. Вы можете сказать, что в наше время и в таком возрасте женщины должны делать то, что хотят. В конце концов, это не викторианская Англия. Но я не имела мужества не повиноваться, особенно отцу. По прошествии времени он оказался прав, но по другим причинам. Мне не хватало необходимых архитектору качеств — непоколебимой веры в свои силы. Поскольку отец не позволил мне быть архитектором, я стала поклонницей архитектуры. Я работала по собственной инициативе в библиотеке архитектурного факультета, иногда пристраивалась в последних рядах аудитории, чтобы послушать лекции светил, просиживала в кафетерии, слушая разговоры студентов о своей работе.

Однажды, когда приводила в порядок книгохранилище, я услышала доносящееся из кабины для научной работы дыхание спящего человека. Подойдя поближе, я увидела самого прекрасного мужчину, которого когда-либо видела в жизни. У него были идеальные черты лица, темные ресницы, а под ними веснушки, совершенной формы нос, скулы гладкие, как мрамор. Одним словом — греческий бог во плоти. Голова его покоилась на согнутых руках, а под ними я увидела наброски, над которыми он трудился.

Я сидела и смотрела на него несколько минут, просто наблюдала, как он дышит, пока он не проснулся. Увидев меня, он очень смутился. Чтобы сгладить неловкость, я спросила его, над чем он работает, и он показал мне рисунки. Они были великолепны, как и он, а его энтузиазм к своей работе был очевиден. Он выглядел очень усталым, и я неожиданно для себя самой пригласила его выпить чашку кофе. Сначала он отклонил мое предложение, затем, извиняясь, засмеялся и признался, что у него нет денег. Я сказала, что деньги для меня не проблема.

Мы пошли в маленькое кафе недалеко от университета — кафе-кондитерскую в Уорвилле. Знаете? Ему не нужно было притворяться, он от природы был обаятельным, какой не могла быть я. Он рассказал мне о своей страсти к архитектуре, к занятиям, о том, как он хотел прославиться на весь мир и думал, что сможет все преодолеть. Однако он может вылететь из университета, так и не получив диплома, потому что не может продолжать учебу без очередного взноса.

В какой-то момент беседы за кофе я поняла, что мои бесцельно проживаемые дни закончились. Я нашла свое призвание, своего мэтра, которого должна была поддерживать, лелеять и в которого я безоговорочно верила и верю до сих пор, что он был от природы талантливым человеком. Я заплатила за тот год обучения, а затем и за несколько последующих лет. Я готовила ему еду, хотя и не люблю стоять у плиты. Я ходила по магазинам, я покупала ему одежду и следила, чтобы он выглядел и держался в соответствии с положением преуспевающего архитектора.

Спустя два года после нашей встречи мы поженились. Я снова пошла против воли отца, который угрожал лишить меня наследства. В конце концов, он этого не сделал, не смог, так как дал обещание моей матери. Я была намного старше Мартина, на целых пятнадцать лет. Мне было тридцать семь — возраст его последнего дня жизни, а Мартину — только двадцать два. Он говорил, что для него важно лишь, что я — его муза, его патрон, его собственная Медичи.

И я старалась соответствовать этому. Я представила его своим друзьям, друзьям своего отца. Он стал вхож в дома богатых и могущественных людей. Я обеспечила ему комфортную жизнь, смотрела, чтобы работа не обременяла его, чтобы он не занимался рутинными делами, например оплатой счетов. Наша совместная жизнь, в свою очередь, скрасила мое одиночество и ликвидировала страх, который мучил меня до встречи с ним. Мне не пришлось бороться с миром в одиночку. Его обаяния хватало на нас двоих. Нас приглашали повсюду сначала из-за моего социального статуса, а позднее — и его.

И Мартин превзошел мои самые фантастические ожидания. Он был настоящим гением, моим собственным Брунеллески. Я считаю, что история запомнит его как одного из величайших архитектором нашего времени.

Как мне описать вам в письме то, что произошло в тот день? Яркое пламя страсти в абсолютно бесстрастной жизни. До определенной степени я рассматривала свою жизнь с ним как работу и как добрые личные отношения, и все вместе придавало моему существованию оптимистичный настрой.

Я знала его недостатки, все до единого. Я знала, что он высокомерный, но считала, что он имеет на это право. Я знала, что у него были другие женщины. Физическая часть нашей совместной жизни никогда не была главной частью наших взаимоотношений. Возможно, я опасалась беременности, так как была намного старше его. И как я могла иметь ребенка от того, к кому изначально относилась как к ребенку?

Тем не менее, он остался со мной даже тогда, когда его успех сделал его независимым. Все, о чем я просила и мне было разрешено как его жене, — разделить его успех, искупаться в отражающихся от него лучах славы. И он никогда не лгал мне и не унижал.

Странно, что по мере роста его социального положения мое пришло в упадок. Я столько времени находилась в его тени, как и в тени своего отца, что стала почти невидимой. В какой-то момент, думаю, меня перестали признавать отдельно от Мартина. Я почти никуда не ходила одна, и старый страх общения с людьми, который я познала еще в детстве, снова вернулся. Я могла себя чувствовать свободно только в женском клубе.

Думаю, я немного напишу о том дне, когда вы посетили наш дом. Не уверена, смогу ли я передать вам, с каким удовольствием проводила каждый день по несколько часов в клубе, загородившись от мира розовой дымкой.

Каждый день я ходила туда на ленч. Я знала всех сотрудников и многих членов клуба в лицо, если не лично. Всякий раз я заказывала домашний салат. После я плавала в бассейне, расслаблялась в сауне, а затем облачалась в бледно-розовый банный халат и, свернувшись калачиком на удобной кушетке в гостиной, притворялась, что читала книгу. На самом деле я слушала, точнее подслушивала, случайные обрывки женских разговоров. Женщины говорили о детях, мужьях, парикмахерах, о различных методах лечения. Для меня это все не имело значения, только давало возможность узнать их жизнь — банальную, конечно, — этим безопасным способом.

В тот день я последний раз побывала в клубе. Одну из женщин, которая мне нравилась меньше всего, а если честно, которую я просто ненавидела, звали Роуз Девир. Она называла себя журналисткой, хотя в действительности вела рубрику бульварных сплетен. Лживыми намеками на свое якобы экзотическое происхождение она проникала в круг высокопоставленных людей, а затем, по-своему интерпретируя факты, писала в злобной и уничижительной манере о тех, с кем подружилась. По-моему, она была просто вульгарна.

В гостиной клуба был телефон. Роуз, конечно же, звонили по разным поводам, и я старалась не прислушиваться к ее разговорам, потому что они неизменно выводили меня из себя.

В тот день, в тот роковой день, ей, как обычно, позвонили, а я, в свою очередь, плотнее заткнула уши, чтобы не слышать ее голоса. Но одно слово привлекло мое внимание.

— Мальта! — воскликнула она. — Ты думаешь, что я сейчас все брошу и полечу с тобой на какой-то крошечный остров, о котором вообще-то мало что слышала! Почему я должна это делать?

Конечно же, мне не дано было предугадать ответ.

— Помочь тебе развлечь важных людей? Каких, например?

Наступила пауза. Видимо, человек на другом конце провода умолял ее поехать.

— Хорошо, но мне нужна новая одежда, — согласилась она наконец и повесила трубку. — Побежали, девочки: дела делать, людей встречать, платья покупать, — произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Роуз торопливо вышла из гостиной, забрав с собой все: удовольствие, комфорт, безопасность, которые я искала и находила в этом месте.

Если быть честной, в тот момент я ничего не почувствовала. Я спокойно переоделась, попросила служащего подогнать машину и поехала домой. Я прослушала сообщения, записанные на автоответчик относительно предстоящего на следующей неделе вечера, и послание вашего грузоотправителя, сообщавшего, что приедет за мебелью до восьми часов. Я как обычно упаковала чемодан Мартина. Поскольку у Корали был выходной, он попросил приготовить легкую пищу перед полетом. Я накрыла ему за стойкой на кухне с особым старанием — Мартин любил, чтобы все было именно так, — и села в темной кухне ждать его возвращения.

Когда он пришел, я какое-то время ничего не делала. Если он и нашел что-то странное в моем поведении, то ничего не сказал. Я приготовила ему яйца с беконом и тост — все то, что он обычно ел, когда у Корали был выходной день. Я не могу похвастаться своей стряпней, но в ее отсутствие я всегда готовлю это единственное блюдо, которое Мартин любит… любил. За едой он сообщил, что собирается вылететь сегодня вечером на пару дней в Рим, чтобы узнать, как продвигается строительство по его проекту, при этом очень сетуя на отсутствие билетов первого и бизнес-классов. Затем он начал говорить о Мальте.

— Мне жаль, что ты не можешь поехать со мной на этот раз. Но это деловая поездка. Много скучных посиделок. Премьер-министр и пара чиновников из кабинета министров. Как всегда, будут только мужчины. Я знаю, что такое времяпрепровождение не для тебя. Ты находишь эти светские рауты тяжелым занятием. Но когда я вернусь, мы поедем на Карибы и отдохнем в нашем доме. Будем только мы с тобой. Представляешь, маленькая романтическая интерлюдия. Согласна?

Я попыталась ему ответить, но не смогла. Я почувствовала, будто весь воздух выкачали из комнаты, а мои легкие, вены и артерии сплющились до того, что глаза заволокла красная пелена.

Что я чувствовала? Страх? Гнев? Ярость?

На столе лежал нож. Я не перестаю спрашивать себя, что бы случилось, если бы его там не оказалось и если бы у Корали не было выходного в тот день? Может быть, мне следовало бы задать вопрос себе. Почему, спустя столько времени и зная его, как никто другой, я пошла на это?

Я пронзила его ножом с силой, о существовании которой не подозревала. Он умер не сразу. Напротив, в течение нескольких минут мы оба находились в оцепенении. Перед кончиной он посмотрел на меня с изумлением и печалью, а потом упал.

Крови осталось на удивление мало, чего я совсем не ожидала — всего лишь несколько блестящих красных капель на белом мраморе. Сила, с которой я так безжалостно вонзила нож в Мартина, все еще оставалась во мне, когда я запихивала его в дубовый сундук, вынимала из тела нож, порезавшись, а потом закрывала крышку.

Со странной методичностью я вытерла кровь бумажными полотенцами, которые потом сожгла, затем содрала вашу желтую маркировочную полоску с буфета, стоявшего в прихожей, и приклеила ее на его… гроб. Я плохо соображала и мне больно думать о том, на что я невольно обрекла вас.

Переодевшись, я собрала кое-что из одежды — только самое необходимое — в его чемодан, взяла его бумажник с авиабилетом, деньги и паспорт и, надев его перчатки, повела машину в аэропорт. Сознавая, что ваш грузоотправитель должен предварительно позвонить, я рассчитала, что он непременно состыкуется с обязательной Корали, обещавшей быть дома до его приезда. И действительно, не успела я доехать до конца улицы, как увидела выходящую из автобуса Корали, но не думаю, чтобы она заметила быстро пронесшуюся машину Мартина. По дороге в аэропорт я бросила нож и свою блузку с кровью мужа в большой мусорный бак.

Проходя регистрацию, я предъявила билет и свой паспорт. Вы когда-нибудь замечали, что сотрудники аэропорта практически никогда не смотрят на пассажиров? Никто не заметил, что Мартин Галеа является мистером, а не миссис. Таким образом, я ступила на борт самолета, в котором не было ни одного свободного места. Получилось так, что я заняла не то место, которое предназначалось мне, но подобный оборот был мне безразличен. Мне все было безразлично.

В Риме я не столкнулась с трудностями. Здесь меня едва удостоили взглядом. Во время перелета мне пришлось изрядно поволноваться по поводу заполнения туристической карты, но ее никто не потребовал. Таможенник одновременно разговаривал со своим коллегой и ставил печати в паспорте, ни разу не взглянув на меня.

А потом я просто исчезла. Не скажу вам, куда я отправилась и как я это сделала. Мне повстречались люди, которые помогли мне из милости, и я бы не хотела, чтобы они разочаровались, узнав, что помогали убийце. Могу только сказать, что полное растворение в толпе требует очень скромных денег и что сделать это на удивление легко.

Я упомянула, что у меня мало денег, точнее немного, но достаточно, чтобы вполне сносно жить в месте, где бедность — норма жизни, где относительно небольшие средства облегчают жалкое существование тех, кто меня окружает. Я торжественно поклялась себе, что превозмогу это, по крайней мере, смирюсь, искупая таким образом свой проступок. Мне еще не привычно жить без постоянных советов и рекомендаций, которые я сначала получала от отца, затем от мужа, но я считаю, что с каждым днем моя уверенность в себе понемногу растет. Угомон, которого вы подарили мне в тот день в магазине, до сих пор со мной, и я думаю о вас, когда оттираю свои беды об его горб.

Вы, несомненно, удивитесь, когда я скажу, что ничуть не раскаиваюсь в том последнем роковом шаге, перечеркнув наши с Мартином взаимоотношения. Я поступила бы так же, если бы обстоятельства опять сложились таким образом. Тем не менее, я безумно скучаю по нему. Он снится мне так ярко, что я просыпаюсь с чувством его присутствия. Вот, кажется, протяни я руку — и коснусь его. Если бы я могла его вернуть, если бы на то была Божья воля, я думаю, мы построили бы жизнь по-новому, и в ней нашлось бы место моей новорожденной независимости, и в ней с уважением бы относились к моему мнению.

Я узнала из газет, что власти считают меня умершей, убитой тем, кто покончил с моим мужем. Я бы хотела, чтобы все на этом и закончилось, иначе я бы не стала писать вам. Вы были очень добры ко мне в те мимолетные встречи. Кажется, вы проявили интерес ко мне как к человеку и к моим чувствам. Теперь моя судьба в ваших руках. Если вы сочтете нужным показать мое письменное признание полиции, так тому и быть. Не знаю, найдут ли они меня, но твердо уверена, что обязательно попытаются. Это решение я оставляю за вами.

* * *

Весь вечер я просидела не шелохнувшись, наблюдая за бойкой пляской пламени в камине и размышляя о том, что я прочла. Я думала о наслоении поистине драматических событий, произошедших за последние недели. Я испытывала боль от потери друзей и гнев на несправедливую судьбу. Где же ты теперь, Великая Богиня?

Я — в начале мироздания, я и вершу его. Я — священный круг, я — плетельщица паутины времени и пространства. Я — космическое «и», жизнь и смерть, порядок и хаос, соединение вечного и бренного.

Как же случилось, что вы исказили неделимое? Почему вы переделали «и» в «или»? Плоть или дух, тело или душа, мысли или чувства. Потому что, когда вы устранили меня вместе с вашими деспотичными небожителями, правящими из ниоткуда, то подчинили меня, завоевали…

И какой бы я ни была — отверженной, обесцененной, оскорбленной и языческой, — я остаюсь Я жду вас в своих святилищах. Я живу в ваши, снах. Намму, Изида, Афродита, Инанна, Астарта, Анат. Называйте меня любым именем. Я — Великая Богиня, и я буду отомщена.

Я взяла оба письма и бросила их в камин.