1

В ночь эскадрон отправил на пароходе десять человек на зимние квартиры трамбовать в конюшнях стойла.

На пароходе красноармейцы разбрелись по второму классу, заняв сиденья и некоторые свободные спальные места. На верхней полке лежал Ковалев, жмурился от света электрической лампочки и, слушая анекдоты сидевших внизу, похохатывал. Дроворубы, сплавщики, землекопы, каменщики ехали в город на работу на расширяющемся заводе. Анекдоты, видимо, им надоели, и вскоре с зачина какого-то трезвого, осторожного голоса они перешли к политическим разговорам:

— Что слышно насчет колхозов у вас? — спрашивает один.

— Да ничего пока. А что?

— Будто бы разрабатывается декрет, чтобы в обязательном порядке в колхоз всех. Врут, думаю?

— Не знаю, не слышал.

— Будто всех соберут воедино, как солдат в казарме, баб в одну, а мужиков — в другую. Ребятишек будто... С одного котла обедать... И не то, чтобы обязательно, а если не хошь, то пожалуйста — дорога открыта. Вот ведь врут-то... Ну наро-од!

— А скотину-то как же? — неуверенно спрашивает один голос.

— Про скотину не слышал, не знаю. Только раз сами в коммуне, наверное и скотина в коммуне.

Замолчали. Притихшие сезонники тяжело сопели.

— А у вас разве ничего не слышно? — спросил опять голос, рассказывающий про декрет.

— Да нет, вроде ничего.

Опять помолчали.

— Ну тогда просто болтают. Ну народ!

Ковалев, всегда находивший возможность кстати ввернуть побасенку или анекдот, не утерпел и здесь.

— Народ, дядя, стал хуже прошлогоднего. Плюнь ему в глаза — не любит, в зубы дай — драться полезет. Вот какой народ!

— Это слова одни. Уж чего ни делают с народом, а все молчит.

Илью вдруг кольнуло, взмыло. Он, звякнув шпорами,как ужаленный, вскочил на пол. Он разозлился, что его не так поняли, и взбешенно схватил сидящего за бороду.

— Ты, гад! Сучья борода! Всю шерсть выдеру!

Он дернул бороду на себя и кулаком сунул растерявшегося в скулу.

— А-ай, помогите! — закричал сидевший.

Сезонники вскочили, одни бросились, бежать, боясь, что их могут обвинить в участии, двое схватили Илью за руки.

— Пусти, парень, пусти, очумел ты?.. Ты смотри, кого хватаешь, старик ить это.

Илья выпустил бороду и вытер руку, будто замазанную обо что-то.

— А пусть он кулацкими речами не занимается. Пусть он молит бога, что старик, а то бы я ему всю бороду выцарапал, гаду. Сволочь несчастная!

У взбешенного Ильи играло все лицо. Он парень веселый. Он тебе до утра будет смеяться и сам будет потешать прибаутками. Только вы не подумайте, что он...

— У-у, сучье племя! Расквашу всю святую морду. У-у! — Илья опять бросился на перепугавшегося мужика, схватив его за грудь.

— Ковалев! Сволочь! Что ты делаешь! — Его схватили подбежавшие красноармейцы и оттащили.

— Пусти!.. — рванулся Илья. — Пусти! Ты знаешь, что он сказал? Знаешь? Я ему все кишки выпущу. Он говорит, чтобы народ предательство сделал. Утроба! Свинячья морда! Кулацкая обедня! Сук...

Ему зажали рот и, скрутив руки за спину, поволокли в сторону. Он весь трясся, вырываясь, и наконец, обессилев, заревел, как обиженный ребенок.

Побледневший мужик растерянно озирался, держал черный картуз на груди и трясущимися губами бормотал:

— Что вы, что вы, господь с вами! Разве это я говорил? Что вы!..

Распуганные сезонники опять начали собираться. В сторонке красноармейцы обсуждали случившееся.

— Теперь пойдет на весь свет слава, — с досадой пожаловался один.

— Морды, скажут, начали бить.

— Вот именно что, — качнул головой Граблин.

— Извинения, может, у него попросить? — вставил один.

— Это у кулака-то? — срезал его Граблин.

— Да, черт! Неприлично!

— Пугнуть разик его. Если, мол, звякнешь где, в гепеву, мол, передадим, как за кулацкую агитацию.

— Это само собой. Звякнет он или нет, а в гепеву сказать все равно надо. А сейчас нам важно, как народ. Чтобы народ извращения не сделал.

— Правильно. Ступай, Кадюков, с Граблиным беседу с мужиками проведите, а мы за Ильюшкой посмотрим... Вот навязался на нашу шею!

Кадюков и Граблин подошли опять к сезонникам, уже мирно беседовавшим о работе и заработках. Они подсели к ним, внимательно вслушиваясь, ища возможности вклиниться в разговор и заговорить о своем, но эта возможность не представлялась.

«Вот черт, — думал про Ковалева Кадюков. — И что его взяло с кулаком драться, не мог как-нибудь!» Но сейчас же Кадюков оправдывал Илью, чувствуя, что он и сам ввязался бы и, если б в драку и не полез, все же кулака одернул бы.

Сезонники разговаривали, не замечая красноармейцев, будто их тут не было. Кадюков несколько раз подкашливал, хлопал ладонью по коленке и, чувствуя, что момент для разговора уходит, нервничал все больше и больше.

Граблин оказался находчивее. Он подсел к одному и, закурив с ним, заговорил о работе в городе. Сезонник спросил, куда и зачем едут красноармейцы, как служится, и разговор завязался.

— Нет, — доказывал Граблин, — что ни говори, а так просто драться нельзя. С ими надо не тумаками, а делом.

— Это-то правильно. Только вот у них дело-то из-за разговора произошло. Ваш-то смеялся, думал, что нарошно это. Мы и сами думали, что это так, а потом, когда он сгреб его за бороду-то, ну тогда, конешно. Если всякий кулак будет такие речи говорить, тогда что же... Кого ни коснись.

Кадюков нервничал и остервенело грыз ногти. Он видел, что получилось не так, как бы они хотели. Получается, что теперь они защищают кулака, а обвиняют только Ковалева.

«Вот, будь ты проклят! — чуть не плача с досады, ругался он про себя. — Нет, лучше пусть по-старому. Пусть они думают, что мы нарошно избили его, чем если они думают, что мы за кулака».

— Вы правильно, товарищи, сказали, — обратился Кадюков к сезоннику. — А кулак — он кулак и есть, им спускать нечего. Мало ли что он с бородой!

— То ись? — вскинулся на Кадюкова один из сезонников. — То ись, по-вашему, молодой человек, если чуть что, так в морду? Так, по-вашему?

— Нет, зачем же, — замялся Кадюков. — Я не говорю, что сразу в морду.

— Как «не говорю»?

Сезонник рыгнул, и от него крепко, до позыва к тошноте, пахнуло водочным перегаром.

«Вот еще связались!» — опять с досадой подумал про себя Кадюков.

— Просто не надо было связываться, — желая замять разговор, сказал Кадюков.

— Как «не надо было связываться»? — опять вскинулся сезонник. — Он тебя будет агитировать, что не подчиняйся, а ты молчать? Да за такие речи знаешь? За такие речи я бы всю бороду расквасил.

Кадюков замолчал, кивая Граблину не ввязываться. Сезонник уже соловеющими глазами осмотрел обоих красноармейцев, потом, своих товарищей, прячущих смешки в ладони.

— Что? Думаешь, не правда? — обратился он к одному, не успевшему убрать улыбку.

— Я ничего не думаю, — сказал тот, но, увидя, что сезонник не отвяжется, заторопился согласиться с ним. — Правда, конешно.

— Правда? — вылупил на него сезонник свои рачьи глаза. — Сучье ты вымя, нехристь поганая! Это что же! — с криком вскочил он. — Всякую бороду надо бить? Это правда? А?

Кадюков схватился с сиденья и, кивнув Граблину, заторопился в другое отделение. За ними вышло несколько сезонников, и один из них, кивая в сторону кричавшего, сказал Кадюкову:

— Поспорить любит. С кем хошь сцепится. Как-то раз на попа наскочил, сперва советскую власть защищал, а когда поп сдался, он начал ругать ее. До слез попа довел.

— А ваш красноармеец-то хоть и горяч, а все-таки не ошибся. Ведь это знаете кто? Ведь это сам Калганов!

— Калганов? — удивился другой сезонник. — Что ты? Калганов ведь это знаешь кто?

— Как не знать, — усмехнулся говоривший.

— А кто он? — спросил Кадюков.

— Он? Он три раза под расстрелом был. Выкрутился как-то, хитрая бестия. В девятнадцатом году у него три сына и брат в бандитах ходили, а он хоть и был дома, но заводилой был главным. Всю округу в кулаке держал, сироты-то и сейчас вспоминают его. Выкрутился! Лет пять не слышно было, а потом вот, как начали колхозы организовываться, зашебаршил, завозился, как медведь в норе. В прошлом году судился за участие в убийстве председателя, но вывернулся, не смогли доказать. Потом судился за контрреволюционную агитацию вместе с попом, но опять вывернулся из-за попа как-то.

— Вот сволочь! — вырвалось у Граблина.

— А сейчас он в город едет. Говорят, что хочет подавать от прихожан ихней церкви прошение. Дескать, в селе колхоз скоро организуется, так чтобы не отобрали церкву. Колхоза-то еще нет, а он уже действует.

— Что же вы-то молчите? — спросил Кадюков у сезонника.

— Мы? При чем здесь мы? Он не из нашего району.

— Мало ли что не из вашего, а раз знаете, должны что-нибудь предпринять.

— Там уже принимают, — ввязался еще один сезонник. — Его, Калганова-то, второй раз лишили прав и на двух сходках постановили выселить из району. А он все здесь, только злее стал.

— Мухи, знаешь, по осени тоже злы бывают, так и он. Конец чует, вот и злеет.

— Нет, все-таки это пропустить нельзя, — настаивал Кадюков. — Пойдем завтра к прокурору и скажем.

— Кто? Я к прокурору? — испугался сезонник. — Что ты? Еще чего-нибудь будет. Не-эт!

— Иди! Чего там будет? Ничего не будет!

Разговаривая, группа вышла наверх.

На палубе было свежо. Красноармейцы, накинув шинели, прохаживались, в рукав (по армейской привычке курить ночью в рукав) покуривая махорку. Ковалев ходил с ними же; он близко, почти задевая, проходил мимо сидевшей на скамейке девушки и каждый раз смешил ее состроенной рожей.

Пароход со свистом выбежал из канала в озеро, справа сразу же вспыхнула полоса городских огней.

 

2

Ветров с узелком хлеба, крупы и мяса приехал в деревню вечером и, отправив лошадь обратно с ординарцем, пошел к Агафону. Агафон, встретив его, забегал с самоваром, пытливо посматривая на Ветрова, стараясь определить, зачем он приехал.

— Сено нынче должно быть богатое. Травища — прямо страсть, — думая, что Ветров приехал на сенозаготовку, заговорил он.

— Сено? Да, да! Должно быть, — пробормотал Ветров.

«Нет, не за сеном», — решил Агафон. Он сунул в самовар зажженную лучину и, подойдя, присел к столу.

— Бабы-то, слышь, все картинки разделили. Им на общий уголок дали, а они ишь чего...

— Все равно негде было, — отмахнулся Ветров.

«Тоже не за этим», — подумал Агафон.

— Ребята у нас сейчас — чисто беда. Каждый день до полуночи орут, орут. И то сказать — молодежь, — попытался Агафон с этого конца заговорить с Ветровым.

— Вот это правильно, — сказал Ветров оживляясь. — У ребят сейчас молодой хмель бродит, а разгулу мало, вот они и дебоширят. Работу им надо, да такую, чтобы во все стороны развернулись они, а потом им дорогу кажи, они и попрут.

«Как раз в точку, — решил Агафон. — Только не насчет девок».

— У них и то уж заварилось, — поддакнул Агафон. — Как комсомол организовали, так и пошло. Пополам вся деревня разбилась. Теи, которые в комсомоле, в одну сторону, а остальные — в другую. Теи пошли против гулянья, они сейчас книжку читают, а каку — нам не сказывают. Говорят: когда запишетесь, тогда скажем. А энтим-то обидно, они пуще прежнего и булгачат.

— Это, значит, дрожжей подбросили. Это к лучшему. Пусть хорошенько взбродят.

— Да уж куда тут! И так уж. Девкам, которы записались, всем ворота вымазали, а они хоть бы что.

Агафон принес самовар и, сдувая с подножки пепел, спросил:

— Так ты по этому делу и приехал?

— Отчасти по этому, а главным-то образом по твоему.

— Это как же? — удивился Агафон.

Ветров сам разлил чай, выпил блюдечко и поставил на него стакан.

— Мы ведь, дядя Агафон, не для плясу оставались в воскресенье.

— Да ить это мы и сами понимаем, — будто он действительно в точности знал, зачем эскадрон оставался, кивнул головою Агафон.

— Так вот по этому делу я и приехал.

— Так, та-ак, — почесывая окомелок бороды, протянул Агафон.

Ветров допил стакан и повернул его вверх донышком, зная, что иначе его сейчас же нальют снова.

— Как твое мнение? — спросил Ветров.

— Это ты насчет чего больше? — все еще не понимая цели приезда Ветрова, но стараясь все-таки скрыть, спросил Агафон.

— Я насчет колхоза. Я думаю, что мы его все-таки организуем.

— Колхоз-то? — затаив дыхание, переспросил Агафон.

— Да, и ты должен быть в этом застрельщиком, организатором.

— Ты постой, парень, — замахал на него Агафон, боясь, будто он сейчас убежит и ему уже не догнать его. — Ты погоди, ты как-то враз. Фу-у! Как же это сразу как-то?

— Нет, Агафон. Вы даже опаздываете. Сейчас, куда ни посмотри, везде шевелятся, а вы обросли здесь лесами да болотами и знать ничего не хотите. Пора, откладывать некуда и незачем.

— Эх ты, черт, вот, понимаешь!.. Тогда ты расскажи толком, как тут что.

Ветров вытащил из кармана устав сельскохозяйственной артели и прочел Агафону общую часть, объяснил задачи по пунктам. Пришел Игнат, и Ветров, вернувшись к началу, уже вместе с Агафоном объяснил ему прочитанное.

— Тут, слышь, просто это дело-то! — удивился Игнат. — Я думал уже не знай чего, чуть ли не столпотворение должно.

До лампы и долго еще с лампой читал Ветров устав. Мужики чесались,кряхтели и переспрашивали, удивляясь, что устав прост и ни одно их предположение о колхозе, подкрашенное Яковом и Спиридоном, не оправдывается.

— Так вот, вы двое уже организаторов-то, — сказал им Ветров.

— Нет, нет, ни за что! — категорически отказался Игнат. — Хоть на край света, а организатором не буду. И так говорят, что меня кормят, а тут скажут, что я... Нет, нет, — замахался он.

— А членом-то пойдешь?

— Да ведь если другие дойдут, так и я... что же?

— А кто, по-твоему, должен вперед пойти? Так, чтобы за ними все остальные?

Игнат подумал немного.

— Вот если бы Яков и Спиридон... — Он увидел нахмурившегося Ветрова и оборвал.

— Ты мне про Якова больше не говори, — заиграл глазами Ветров.

— А если Серов бы? — спросил у Ерепенина. — Серов бы и Евсей Григория, за этими бы пошли.

— Кто они так, по достатку-то? — спросил Ветров.

— Середняки. Так навроде тоже жилистые, но не как Яков. Уж больно ты его не любишь! — засмеялся Агафон Ветрову.

Ветров вышел на улицу в темь. Пахучая ночь обняла его мягким своим покрывалом, в ушах сразу зазвенела тишина. Он вышел с порядка на дорогу и, расстегнув воротник, пошел по улице, чувствуя, как бодрость волнами стала приливать к нему снова. В конце деревни ватага парней орала похабные песни, и Ветров, подумав немного, подошел к ним.

Ребята, увидя его, замолчали.

— Что бушуете? — спросил Ветров.

— А тебе что? Запретить хошь?

— Рылом он еще не вышел, чтобы запрещать.

— Узду наденем в случае чего, у него и морда как раз ...конская.

— Они коровам узду надевают, а мы им.

Ветров, заложив руки в карман, стоял, по очереди осматривая ребят.

— Что смотришь, не видывал таких?

— У него, наверно, галифе полны, слабо ему.

Ветров молчал, и это их озлобляло и смущало.

— Пошли, ну его! — потащил товарищей один. Он сдвинул свою фуражку на затылок и, разрывая тишину улицы, заорал:

— Эй, ребята, погоди! — крикнул им Ветров.

— Чего? Чего тебе надо? — обернулись они.

— Вас мне надо, — сказал им Ветров, подходя. — Завтра будет собрание, кулаки могут сорвать его, так я прошу помочь мне. Поняли?

Чернявый разухабистый парень сунул руки в карманы, ссутулил плечи и смерил Ветрова презрительнейшим взглядом.

— Это за какие же такие карие глазки мы должны помогать и когда это мы тебе задолжались?

— Не петушись! Я и так вижу, что ты храбрый. Ты вот скажи, зачем вымазал у комсомолок ворота?

— Ворота? Я? Ты что, ты всурьез? — еще больше нахохлился чернявый.

— Дай ему, Васька, я подправлю! — крикнул один из парней.

Ветров не шевелился. Васька бросал взгляды на товарищей, но они не трогались, и это обезоружило его.

— Дай ему!

— Ты сам дай, — сказал Ветров крикнувшему. — Чего же ты за спины прячешься? Чужими руками хочешь ударить?

— Но-о, бросьте вы!

Босоногий крепким плечом отодвинул Ваську и многозначительно оглянулся в сторону кричавшего.

— Пошли, ребята! — крикнул чернявый Васька.

За чернявым потянулись еще трое.

— Ушли! Пусть... — проводил их глазами Ветров. Он обернулся к остальным. — Завтра будет вопрос о колхозе, вы приходите, товарищи.

— Чего мы там потеряли?

— Завтра мы будем давать бой вашим кулакам. Они, наверно, попытаются сорвать собрание: или устроят драку, или будут кричать.

— А мы-то при чем тут?

— Вы? Молодежь ни при чем? Кто же здесь «при чем», если не вы? Вы должны впереди всей деревни идти, вы должны биться за колхозы, как бьется сейчас вся трудовая молодежь, комсомол.

— А зачем нас не принимают? Почему по выбору? Всех так всех, — сердито бросил один парень.

— Это куда не принимают?

— В комсомол. Что это? Одних приняли, а других нет.

— Погодите. В комсомол принимают не всех гуртом, а лучших из молодежи, таких, которые на удочку к кулакам не пойдут.

— Они собираются там и, наверное, над нами смеются.

Ветров засмеялся.

— Что? Чего же они там делают?

— Ну, а вот в колхоз вы пойдете? — спросил их Ветров.

— Нету его еще, — почесался крепыш. — Некуда идти-то.

— А если бы стали организовывать? Вот завтра мы будем организовывать.

— Не знаю.

— Не знаешь? А комсомолец знает. Он пойдет в колхоз, даже если вся деревня будет против, даже если отец будет против, не говоря о кулаках.

Ветров рассказывал им о том, как борется комсомол за колхозы, за оздоровление молодежной жизни; о городах, где строятся тракторные заводы, о всем, что называется революцией. Они слушали его, затаив дыхание и загораясь от чего-то, чего еще не поняли и сами.

Пели петухи, от речки в деревню тихо вползал серо-молочный туман, светало, и только тогда Ветров отпустил ребят по домам.

Утром Ветров проспал, мужики разъехались на работы. Он шлялся по деревне, досадуя, что теряет день. На огородах бабы работали, и он пошел туда, надеясь поговорить с ними.

— Здравствуйте, — обратился он к девушке, работавшей у капусты.

Она оглянулась на него, вспыхнула и, отвернувшись, молча принялась за работу опять.

«Стесняется», — подумал Ветров, разглядывая ее.

— Вы не знаете, которые огороды Серова? — спросил он.

— Вон там, — махнула она, не разгибаясь.

— Там, кажется, никого сейчас нет, — оглядываясь туда, сказал юн.

Она растерянно взглянула на него еще раз, но промолчала.

— Сегодня у Агафона собрание будет, — приставал Ветров. — Приходите. Вам это особенно нужно, там будет вопрос об организации колхоза. Придете?

Странная девушка склоняла голову все ниже и ниже и потом, подхватив лицо в ладони, вдруг забилась в глухих рыданиях. Ветров, перескочив изгородь, подошел к ней и, морщась, неумело начал уговаривать не плакать, потому что... вообще толку нет от слез. Если кто обидел, надо бороться... Тьфу, как это не подходит здесь! Вот взяло ее!..

— Не плачь, девушка, не плачь!..

Он положил свою руку ей на голову и погладил, как маленького ребенка, хмурясь от досады на неумение обращаться с женщинами. Она расплакалась еще больше, зажимая себе рот рукою, чтобы не раскричаться. Ветров отвернулся, ожидая, пока она немного успокоится.

— Вы скажите ему... скажите ему, — сквозь слезы бормотала она. — Ух-ух, что он наделал!.. Уходи отсюда! Уходи!..

«Ковалев», — внезапно догадался Ветров.

— Он обманул тебя? — тихо спросил он.

Анка качнула головою и, поднявшись с межи, молча начала щипать сорняки.

Ветров что-то хотел сказать, но не знал что и, сердито повернувшись, ушел в деревню, сжимая кулаки и наливаясь против Ильи глухой злобой.

На улице его остановила девушка и, розовея, спросила, знает ли он такого белого красноармейца.

«Еще одна! — побагровел Ветров. — Вот сволочи!»

— Он такой полный, румяный.

— Шерстеников? — спросил Ветров и удивился: «Неужели?»

— Не знаю. Он принес мне датовскую кормушку.

— Ну, Шерстеников.

— Вы ему скажите, — замялась она, — у меня сломали ее, изрубили.

— Кто сломал?

— Не знаю. Один раз тятя починил, а теперь всю разворотили. Не знаю, как теперь.

Она перебирала в руках платок и с вопросительным испугом смотрела на Ветрова.

— Что мне теперь будет?

«Вот дура, — беспричинно рассердился Ветров. — Что ей теперь будет?» — передразнил он про себя.

— Ты не бойся, я скажу там, другую сделают.

Он пошел было, но, подумав, обернулся и спросил ее:

— Еще, может, что передать?

— Еще. Что собрания у нас каждый раз и книжку мы всю прочли. Ребята проходу не дают, всем ворота измазали и грозят: если, говорят, не пустите к себе, весь комсомол разгоним. Агаську избили, и он теперь не хочет в председатели.

— Так ты, значит, комсомолка? — обрадовался Ветров. — Вот это хорошо! Ладно, я передам ему, пожалуй, даже он к воскресенью приедет. А насчет ребят я здесь посмотрю еще, ты приходи сегодня на собрание к Агафону, там увидим, как они себя держать будут.

Он рассказал ей о положении с колхозом и, распрощавшись, зашагал к Агафону уже весело.

До вечера Ветров зашел к уполномоченному сельсовета, сообщил ему согласие сельсовета на собрание и договорился о созыве мужиков.

К удивлению Ветрова, они собрались быстро. Несмотря на лето, многие пришли в валенках, в овчинных полушубках и шапках. Они вповалку расположились по избе, сразу задымив, как подожженные. Пришла молодежь. В их числе он увидел Серафиму и, кивнув ей, улыбнулся, как старой знакомой. Один из вчерашних парней вызвал его в сени и шепотом сообщил, что все в сборе, стоят за двором, и, если чуть что — крикни, и они моментально появятся.

«Вот еще разбойники какие», — усмехнулся Ветров.

— Зовите всех в избу и слушайте вместе с мужиками. Ничего здесь не будет и петушиться незачем.

— А Ваську Черного пускать или нет?

— Какого Ваську?

— Спиридонова сына.

— Пускайте всех, ничего они не сделают... раз мы все заодно, — добавил Ветров в объяснение.

Парень, заложив два пальца в рот, качнулся и вдруг так свистнул, что у Ветрова закружилась голова. Он хотел отругать парня, но, видя, что для этого потребуется немало времени, махнул рукой и вошел в избу. Следом за ним гуртом ввалилась ватага ребят с такими лицами, будто они входили на собрание заговорщиков, но, увидя будничные, скучающие лица, они присмирели и робко расселись по углам.

Ветров еще днем решил проводить собрание не по-обычному. Объявив, что познакомит собравшихся с уставом, он сразу приступил к читке. Мужики слушали внимательно, не перебивая. Ветров прочел устав до конца и, вернувшись, опять начал с начала и, объясняя по пунктам, прошел его опять так до конца.

— Теперь давайте вопросы, — бросая устав на стол, сказал он. — Какие бы они ни были у вас, давайте, не стесняйтесь.

Мужики молчат, открякиваются.

— А вот, скажем, — заговорил один из угла, — если я луку и махорку захочу посеять, дадут или нет?

— В огороде? — спросил Ветров. — Чего ж не дадут? По-моему, дадут. Чем больше посеете, тем лучше.

— А вот ежели обувка износится, тогда как?

— А уголь томить можно будет или нет?

— Дрова как будем подвозить, раз лошадей не будет?

Собрание начало сыпать вопросами со всех сторон. На некоторые вопросы они отвечали сами же. Выступила с вопросами молодежь. Она распалилась и пошла было строить планы колхозного будущего, но Ветров их осторожно снизил до сегодняшней деревни.

— А как, ежели молока надо будет ребятишкам, дадут или нет? — спросила Агафониха. Спросила и так, раскрыв рот, и уставилась на Ветрова. Что скажет? Она предполагала, что он ответит отрицательно и уже настроилась обрушиться на него с заявлением, что не пойдет в колхоз и корову не дает, но Ветров ответил ни то ни се. С одной стороны, самовольно доить колхозных коров ей не дадут, а с другой — молоко детям все-таки будет и, кроме того, она может держать корову в единоличном пользовании.

Остыла Агафониха.

— А ежели я именинник в этот день, тогда как? — спросил один и, почувствовав на себе глаза мужиков, покраснел. — Нет, в самом деле! Што это, шутки, што ли? — цыкнул он на мужиков, будто ему кто возражает.

— Это вы сами установите, — серьезно ответил ему Ветров. — Я бы вам присоветовал считать дни рождения праздниками, в обиде никто не будет, у каждого есть день рождения.

— Правильно! — подтвердили собравшиеся.

— У нас есть вопрос, — вспыхнула Серафима. — Все будут в одинаковом ходить или нет?.. В платьях... И это... — она растерялась и наконец, овладев собою, договорила: — будут ли гребни давать, не вшивые, а такие...

— Давать ничего не будут, — рассердился Ветров. — Что значит давать? У вас будет доход, будет заработок, и вы на него будете покупать что вам нужно. Хочете гребни, ленты купить — покупайте, не хочете — дело ваше.

Вопросы были глубокие, серьезные и простые, наивные. Но все они задавались с одинаковым интересом. Ветров был доволен собранием и решил поставить вопрос прямо.

— Я думаю, что нам надо принять решение, — сказал он, обращаясь к собранию и уходя из толпы обратно к столу, чем подчеркивал, что отсюда — начало официальной части.

— Я предлагаю принять сейчас резолюцию: признать необходимым организацию колхоза в этой деревне, а потом перейти к приему устава. Кто за такую резолюцию, прошу поднять руку!

Ветров смотрит, считает. Молодежь вся. Поднимают по одному мужики, передние оглядываются и, видя поднятые руки, тоже поднимают.

— Еще кто? Вы чего не поднимаете? — обращается он к одному.

— Я подожду.

— Так. Ну в общем большинство. Теперь устав...

— Ты погоди-ка, — зашевелился тот, которого Ветров спрашивал. — Ты погоди с уставом-то.

— Чего же годить?

— Надо подождать, тут не все. Баб нету.

— Ну-к что ж, — возражает один, — бабы что ж, бабы они ничего. Куда мы, туда и они.

— Нет, баб надо все ж таки, — заворочался еще один.

— Правильно, — загалдели остальные. — Без баб не надо.

Мужики зашумели, молодежь затараторила, и в общем устав сорвался.

Дело, конечно, не в бабах, — это Ветров хорошо понимал, — и, откладывая собрание, он решил до гвоздика докопаться. С Агафоном и оставшимся Игнатом они долго перебирали собрание и мужиков, выискивая, за что нужно ухватиться.

— Надо сперва Евсей Григорича и Серова. Если они пойдут — все пойдут. Уж это как пить дать, — отмахивал рукою Игнат, будто вернее этого и быть ничего не может.

— Ладно, буди завтра пораньше, там увидим, — кончил совещание Ветров.

Утром он до завтрака побежал к Евсею, боясь, что тот уедет в поле.

— Всю ночь не спал, — встретил его Евсей. — Как пришел, так до утра с бабой и проговорил. Ну и задачу ты нам задал! Садись, попьем чаю.

Ветров не отказался.

— Ты что же, — спросил он Евсея за чаем, — вчера не голосовал?

— Да ить что же голосовать!

— Нет, дядя, ты давай прямо говори.

— Не знаю как, ох не знаю как, — завздыхал Евсей.

Но Ветров видел, что какое-то решение у него есть.

— Ты говори, идешь или нет. Чего же так-то!..

— Не знаю, прямо не знаю.

Он опять завздыхал, и на этот раз он боролся с еще теплившейся нерешительностью.

— Вот я тебе что скажу. Если хоть десять человек и Серов пойдут — я буду одиннадцатый. Вот так мы и решили.

— Вот уж ты так не решаешь, — качнул ему головою Ветров. — Ты так скажи, если уж решил: хоть один останусь, но в колхоз иду. Вот как надо!

Евсей закряхтел, заворочался. Жена его, орудовавшая около печки, тоже вздохнула.

— Ну, так как?

— Ну и парень ты, — морщась от приставшего Ветрова, заговорил Евсей. — И что ты ввязался, деньги, что ль, тебе за это платят? Как Серов, так и я, — отрубил он рукою. — Так, Дарья?

Дарья передернула плечами.

— Смотри, тебе виднее, — неопределенно мыкнула она.

— Есть! — поднялся Ветров. — Сейчас к Серову, потом соберем актив.

Он побежал к Серову, в точности повторив с ним тот же разговор, что и с Евсеем, и по его указанию пошел еще к двоим, являющимся в деревне общественниками, мужиками вообще толковыми.

В обед за Ветровым неожиданно прислали лошадь с приказанием вернуться в эскадрон. Выругавшись, Ветров вынужден был собрание отложить.

«Актив-то? — вспомнил он. — Тьфу, черт! Все спутается».

Сказав Агафону собирать намеченных мужиков, он побежал к Серову, у которого намечалось совещание.

— Еще здравствуй. У тебя соберемся. Ничего? — спросил он, вбегая к Серову.

— А что же? Мне все равно.

Серов лежал на кровати, закинув руки за голову. На животе у него ползал четырехлетний Вася и о чем-то просил его.

Ветров сел к столу и нетерпеливо забарабанил пальцами. В окно видно, как Агафон вразвалку шагал к Евсею. Он зачем-то остановился у одного дома и заглянул в подворотню.

«Вот народ! — сердито усмехнулся Ветров, разглядывая Агафона. — Ничем его не удивишь. И чего ему там надо, в подворотне-то?»

— Ласказы-ы, — тянул Вася, — ласказы-ы, тятя!

«И этот, — оглянулся Ветров к Серову, — хоть бы встал. Ведь гость все-таки пришел».

— Ласказы-ы!

— Ну ладно, слушай, — заговорил Серов.

Вася сел на него верхом и, засунув палец в рот, уставился на отца, приготовясь слушать.

— Ну, тятя?

— Чего ну? Ты не перебивай, а то не буду.

Серов переложил ноги, зевнул, оскалив свою волосатую пасть, и неторопливо начал.

— Мужик шел. Уж он ше-ол, ше-ол — устал, сел. Кхэм, — откашлянул Серов. — Уж он сиде-ел, сиде-ел, сиде-ел — взял и лег. Уж он лежа-ал, лежа-ал, лежа-ал — задремал.

— Сколее, тятя, сколее...

— Не перебивай, а то не буду. Так. Ну вот. Уж он дрема-ал, дрема-ал, дрема-ал...

«Тьфу, будь ты проклят! И сказки-то у них...» — злился Ветров.

...— Уснул. Да... Вот уж он спа-ал, спа-ал, спа-ал...

 

3

Утром Ковалев пришел поздно и товарищей в казарме уже не застал. Двенадцать коек стояли пусты и одиноки. По ложке на межкроватном столике он увидел, что они уже позавтракали и, вероятно, сейчас на работе. Илья проглотил позывную слюну и решил пошарить хлеба. Хлеба не было. Он обошел все столики — и нигде ни крошки. Вот черт! А жрать как хочется!.. Он хотел уже идти, но вернулся и, на счастье, открыл свой столик. На нижней полке, прикрытый газетой, стоял бачок и хлеб. От бачка до головокружения пахнуло мясным супом с поджаренным луком. Мельком взглянув на записку, на которой наспех было нацарапано: «Жри, сволочь!», он вытащил бачок и оторвался от него, когда алюминиевая ложка заскрипела по дну и от хлеба остались только маленькие крошки. Он сунул бачок обратно и, собрав в кармане махорку, закурил.

А спать как хочется! Все бы отдал он, чтобы поспать. Лечь бы сейчас! Только прилечь — и готово. Сразу же все поплывет, потом сам поплывешь куда-то, и будет тепло, мягко. По всему телу после еды хлынула липкая истома, она связала все члены, и нет возможности и желания повернуть, пошевелить ими.

«Все-таки надо идти», — мелькнуло у Ильи. Он разом встал, чтобы встряхнуть с себя сонливость, и быстро зашагал из казармы на конюшню.

В стойлах возились красноармейцы. Одни из них подбрасывали лопатами землю, другие разравнивали, третьи небольшими бабами трамбовали ее, с каждым ударом глухо гакая. Илья прошел в один станок и, нагнувшись, начал разбрасывать комья глины, но ударяющая баба пошла на него, все ближе и ближе, к самым рукам. Илья отпрянул и, видя, что его здесь не хотят, перешел в другой станок и потянулся к бабе, чтобы помогать. Фома быстро отбросил бабу в другую сторону, повернувшись к Илье задом.

— Тьфу! — выругался кто-то из красноармейцев.

Илья оглянулся туда. Кадюков со злобой швырнул бабу в угол и рывком вытер себе взмокший лоб. Остальные тоже поставили бабы и лопаты и молча уставились на Кадюкова.

— Ша, ребята! — рыкнул Кадюков. — Терпежу больше нет.

Красноармейцы, сдвинув брови, отвернулись.

— Ковалев! — крикнул Кадюков. — Скажи ты нам, долго ты будешь нас мурыжить? А?

Ковалев быстро откинулся на столб, отставил одну ногу, хотел кашлянуть, но у него не вышло. Засвистать хотел — у него тоже не получилось. Губы как-то не подчиняются.

— Ну?!

Илья сдвинул фуражку на глаза.

— Говори, гад! — чуть не плача, закричал Кадюков.

— Чего тебе надо от меня? — не поворачиваясь, проговорил Ковалев.

— Чего? Сволочь, он еще спрашивает — «чего»? Чтобы ты человеком был, как другие. Вот чего!

Илья засунул руки в карманы и, видимо, в такт каким-то своим мыслям закачал носок сапога.

— Говори! — зарычал на него Кадюков. — Говори, что ты есть за человек! Не выпустим отсюда, пока не скажешь. Говори, сволочь!

Илья дернул плечами, как бы не понимая, что они привязались к нему.

— Слышишь, Илья, — мягче заговорил Кадюков. — Тебя добром спрашивают. Неужели ты хочешь подвести своих товарищей? В лагерях первый взвод мучил, а сейчас за нас взялся. Ты думаешь, что здесь нет командиров, так что угодно можно делать?

— А вам что? — заговорил Ковалев. — Вы что за комиссары? Чево вы?.. Что я вам сделал?.. Что я, что ли...

У Ильи задрожал подбородок, он сорвал с себя фуражку и закрылся.

— Тпру-у! — заорал Кадюков на въехавшего с глиной Корыпалова. — Куда прешь? Не мог тише? А ну вас!

Он рванул свою бабу и с плеча начал ею гвоздить, закусывая губы.

Корыпалов остановился было, похлопал глазами на Кадюкова и товарищей, сердито, рывком хватающих работу, пожал плечами и поехал дальше. Илья вскочил на воз, помог сбросить глину и уехал с Корыпаловым в забои.

Ковалеву, приехавшему с одиннадцатью товарищами в город, казалось, что наконец-то он избавился от Курова, Липатова и Карпушева, хороводивших в первом взводе. Но после первой же отлучки ему «по-товарищески» сказал Тихонов, начальник команды, что это первая и последняя, и в тот же день была выпущена специальная стенгазета с одиннадцатью заметками исключительно о нем.

Больше всего Илью кольнула заметка Граблина, второвзводника, который и писать-то научился только перед лагерями.

«Товарищ Ковалев у нас по Ленинской путе не идет», — писал Граблин.

«Вот стерва! — злился Ковалев. — По какой же я, по-евонному, пути иду? По буржуазной, что ли? При чем тут Ленин? Дураку-то и грамота не впрок».

Не меньше его обозлило и стихотворение какого-то «Снайпера»:

«Баскаков, холера! — вспыхнул Ковалев. — Кургузый черт! «Снайпер»! В корову-то не попадет, а туда же!»

Ковалев взялся за работу. На конюшне рвал и метал, начал опять зубоскалить и уже по своей беспечности забыл и о «путе» Граблина и о стихах «Снайпера», как вдруг неожиданно, как он сам считает, случился второй грех, вторая отлучка до утра. Ребята ему ее больше не простили. Для Ковалева потянулись дни отчуждения, как в лагере в первом взводе. Он по-собачьи заглядывал товарищам в глаза, старался кому-нибудь помочь, удружить при случае, но они сторонились его и, жалея про себя и в то же время чувствуя неприязнь, сердились на него еще больше.

Поздно ночью в город приехал третий взвод. Трехмесячная учеба их кончилась, и они после торжественного собрания, чтобы не терять лишний день, уехали в город расформировываться. Еще с вечера за некоторыми приехали подводы из деревни, высланный вперед каптер приготовил штатскую одежду, а утром, в коротеньких ситцевых разноцветных рубахах, они до смешного не походили на вчерашних красноармейцев. Они простились с командой, долго, как с боевыми товарищами, прощались со своими лошадьми и наконец разъехались и разошлись в разные стороны.

Ветров крикнул с конюшни Ковалева и увел его за угол зимнего манежа.

— Вот чего, — смотря Илье в переносье и удивляясь, до чего у него непоседливые глаза, заговорил Ветров. — Я насчет Анки.

Глаза Ковалева забегали еще быстрее, они на секунду остановились на ветровских холодных и колющих серых зрачках и запрыгали, как от погони.

— Что ты намерен делать?

— Ничего не намерен, чего мне делать?

— А как с ребенком? Ты ведь скоро отцом будешь, — с едва заметной усмешкой переспросил Ветров.

У Ильи чуть дрогнула одна щека, но он молчал.

— В эскадрон приходила она, тебя искала.

— Ну и что же?

— Как «что же»? Ты скажи ей. И потом вам расписаться надо будет. Деревня узнает, беды наделает девка.

У Ковалева глаза захлопали, захлопали, будто на них замахивались, и вдруг остановились.

— Ты в чужие дела не лезь, — мрачно проговорил он. — Я тебе тут не подчиненный.

У Ветрова заиграли желваки, его длинный, несуразный подбородок выпятился еще больше вперед. Набрав носом воздуха, он в упор посмотрел на Ковалева с такой силой, что, казалось, сейчас спалит его, как былинку.

— То есть ты что же, ты хочешь сказать, что не женишься на ней? Так, да?

— Ты думал, я на каждой шлюхе буду жениться?

— Мер-рзавец! — выдохнул Ветров. — Гад!

Он тяжело дышал. Ковалев попятился от него, думая уходить, но Ветров схватил его своими клешнями за руку.

— Там колхоз организуется, слышишь? Комсомол! Анку хотели секретарем, как батрачку. Понимаешь?

— П-пусти руку! П-пусти! — извивался от боли Ковалев.

— Если ты где-нибудь сболтнешь про Анку, смотри! Понимаешь меня? Н-ну, смотри в глаза, гадюка!.. — крикнул он.

Ковалев испуганно вздрогнул, взглянув на Ветрова.

— Иди!

Ветров бросил руку Ковалева и, круто повернувшись, зашагал к казармам.

 

4

В субботу вечером Ветров опять уехал в Негощи.

Отослав лошадь еще от моста, он зашел к Игнату, но, кроме рахитика, дома никого не застал.

— Где тятя? — спросил он у него, морщась. — Мама где?

Рахитик смотрел на него своими необыкновенными глазами и молчал. Ветров, повернувшись, ушел к Серову, которого он наметил в председатели, но пока об этом никому еще не говорил, решив поближе присмотреться.

— А, вот как раз к бане! — встретил его Серов. — Хошь в баню-то? Иди. Сейчас там Игнат один остается.

— Пожалуй, не прочь, — бросая на лавку шинель и узелок, решил Ветров.

— Иди, иди, — проводил его Серов. — Веник, если надо, свежий...

— Да нет, не надо, — отмахнулся Ветров.

Еще в предбаннике, раздеваясь, он услышал, как Игнат лупил себя веником, кряхтел и повизгивал.

Он скинул белье и, захлебываясь от жары, вошел в баню.

— Кто это? Ты, Григорий? — спросил его с полка парящийся Игнат.

— Нет. Это я, помыться к тебе пришел.

— Ну, ну! Лезь сюда! А-га-га! Лезь! Ух ты! А-га-га! Ох, хорошо! У-гу-гу-гу! Лезь, парень! На вот, а я вздохну!

— Нет, Игнат, — смеялся Ветров. — Не научился. Погреться — погреюсь, а париться — нет.

— Ух! Вот ты черт! Хорошо! — слез Игнат с полка. — Фу-у! Разопрел...

Он катнул на себя холодной воды и опять залез на полок, — опохмеляться, как он сказал.

— А тут у нас прямо революция. У Сашки сын делится. Знаешь, который не хочет идти-то? Яков на голове ходит, Спиридон так даже захворал. Ты побаивайся их, кабы они што... Чего смеешься? Тут, брат, не смех. Они уже одну девку чуть не испортили. Федосеихину Нюрку. Волосья все выстригли, оставили только на макушке, нос хотели отрезать. Третьеводни Серафимку Васька Спиридонов поймал, тоже хотел остричь. Ладно, ребята подоспели. Теперь Васька-то лежит. Говорят, в брюхе чего-то ему оборвали. Завтра у Якова пирушка, затевается, подпоить, видно, кое-кого хочет.

— А мужики как?

— Мужики что, мужики ни то ни се. Приехал, говорят, какой-то, затворил квашню и...

— И долой? Ничего, завтра соберемся опять.

— Делов, брат, много.

Игнат покряхтел немного и слез окачиваться.

Они молча домылись. Игнат быстро оделся и ушел.

Ветров, не дождавшись чаю, ушел от Серова на улицу. Походил около Игнатова дома, но не вошел. Он быстро прошел к Иванову и вызвал Серафиму.

— Слушай, товарищ... Серафима. Мне надо поговорить с Анкой, вызови ее сюда, только чтобы она не знала.

Серафима при упоминании Анки потупилась.

— Не пойдет она.

— Почему не пойдет?

— Так.

— Вызови, Серафима. Я тебе обещаю, что с ней ничего худого не будет. Переговорю — и все. Вызови, я здесь подожду.

Серафима молча ушла, а Ветров, присев на бревне, остался ждать.

Анка пришла. Увидев Ветрова, которого она встречала на огороде и в эскадроне, она испугалась, умоляюще оглядываясь на Серафиму.

Ветров подождал, пока Серафима уйдет, и, подойдя к Анке, посмотрел ей в лицо. Она стояла перед ним потупившись, не смея шевельнуться.

— Слушай, Нюра, — заговорил Ветров. — Я хочу с тобой поговорить.

Она стояла не шевелясь.

— Сватать тебя хочу. — Он помолчал немного. — Как ты?.. А?.. — повторил он. — Нюра...

— Не знаю я, — одними губами прошептала она. — Не пойду я.

— Ты боишься, или чего? Слушай, Анка, — он взял ее за руку и. вдруг почувствовал, как у него в груди кольнуло. — Я не отступлюсь от тебя, пока ты мне не скажешь, что не хочешь потому, что я не нравлюсь тебе. А ты мне, Анка, нравишься.

Он говорил правду, она ему нравилась, он почувствовал это тогда еще, на огороде.

— Я уверен, что мы с тобой заживем дружно... Анка... Пойдем сейчас к отцу и скажем ему. Слушай, Анка, я тебе вперед заявляю, что ни ревновать, ни упрекать тебя не буду. Слышишь, Анка? — Он заговорил шепотом. У него в первый раз в жизни дрогнул голос, он испугался этого, но потом, очертя голову, махнул на себя рукою. — Анка, я тебя любить буду, Анка...

У Анки задрожали губы, она их закусила. По лицу поплыли слезы.

— Пойдешь? Пошли к отцу!

Он повернулся, она тоже повернулась, и они зашагали на окраину, к дому.

«Фу! Вот черт! — вздохнул Ветров. — Как это... неловко все. А я ее любить действительно буду, — косясь на Анку, рассуждал он. — Ты, Анка, ничего не потеряла, поверь мне. Славный будет товарищ!»

— Анка? — спросил он. — Анка!

Она взглянула на него.

— Ничего, я так, — ободряюще улыбнулся он. — Ты не реви только.

 

5

На улице у двора Серова поставили стол, три стула, Ветров постлал газету на стол.

Крестьяне себя ждать не заставили. Еще с вечера Ветров предупредил через молодежь, что на собрание должны прийти все — и старый, и малый, и жены. И как только на улице показался стол, народ начал дружно собираться.

— Ну, давай, все уж! — кричит один, улегшийся на землю.

— Сегодня, товарищи, надо избрать президиум. Я не могу один.

— Какой такой еще президиум!

— Избрать! Согласны!

— Ну давайте, намечайте кандидатуры.

— Какие кандидатуры?

— Ну, кого в председатели, а кого в секретари.

— От ты, черт, задача! А тебе почему нельзя?

— Можно будет, если изберете.

— Согласны! Избираем!

— Еще надо двоих. В секретари надо.

— Иванову! — крикнул один молодой голос.

— Каку таку Иванову?

— Серафимку!

— Опупел?

— Избираем!

— Другова!

— Избираем... Иванову...

— С каких это пор она Ивановой стала, все была Серафимка?

Наконец в президиум вошли Ветров, Серафима и Агафон. Собрание успокоилось.

Ветров опять начал с устава, на этот раз обсуждали пункты конкретно. Загорелся спор о названии колхоза. Вначале собрание встало в тупик перед этим... Как, дескать, название? Иваном или Марьей? Непонятно что-то. Ветров предложил несколько названий, и собрание засыпало своими.

— «Восход»! «Красная заря»! «Красный пахарь»! «Трактор»! «Лесовик»!

Остановились на «Восходе».

— Откуда, спросит кто-нибудь, вы? С «Восхода», мол. Вот и угадай откуда, — не то оттуда, где солнце встает, не то еще откуда.

— Ну так как же?

— «Восхо-од»!

— Все согласны? Пиши, Серафима: «Восход».

Поспорили о паевом взносе. Одни предложили двести рублей, другие — пятьдесят. Поругались, перебрали все пожитки друг у друга, всех ребятишек пересчитали и наконец сошлись на ста рублях.

Пункт за пунктом устав принят весь.

— Теперь правление, — перешел Ветров.

— А кто будет избирать правление-то? Все или только кто вступит? — спрашивает один.

Ветров озадачен. Действительно, надо сначала записать членов, а потом из них избирать правление.

— Записывайтесь, товарищи, а потом избирать. Кого?

Мужики молчат. Курильщики потянулись за кисетами, бабы концами платков вытирают губы.

— Ну, кого записывать-то? Молчание.

— Ну как, Евсей Григорьевич, писать?

— Как другие, я-то что же, — бурчит Евсей в рукав.

— Ну кто?

Никого нет. Собрание присмирело, занявшись каждый своим. Одни рассматривают руки: «Эк, ногти-то вымахали, как у ястреба, надо будет как-нибудь после бани...» Другой внимательно рассматривал сапоги: «Подмазать надо сапоги-то. Деготьком. Ишь заскорбли как, рыжие стали и лупятся, как ребячьи носы в купанье».

От дома Якова раздался душераздирающий бабий крик.

— Чего это там?

— Чего! Известно — чего. Это примак бабу лупит, дочь Якову.

— А-а! Што он?

— Из-за вас, гыт, голосу решили. В колхоз собирается.

— Пустют ли только?

— Навряд ли! Сладко жить захотелось, по тропочке Якова пошел? Подумаем ишо.

— А чего он там видел? Все равно, как раньше батрачил, так и сейчас.

— На мельнице-то тоже батрачил? Знам мы этих батраков!

— Тише, товарищи! Не открывайте там другого собрания... Ну, так как же? Кто запишется-то? — кричит Ветров.

— А она как? Дочь-то Якова?

— Товарищи! Что же это получается? Пай установили, еще «Восходом» назвали...

Агафон, сидевший за столом, помигал своими рыжими ресницами, крякнул и встал.

— Я... кхым... Я, граждане, записываюсь. Кхэ-эм... Вместях с бабой.

— Черт рыжий, что же ты тянул? — шепотом ругается Ветров. — Еще кто? Двое уже есть.

— Трое, — подсказывает секретарь.

— Вот трое, оказывается! Кто третий-то? — наклоняется Ветров к секретарю.

— Я, — шепотом говорит секретарь.

— Ты объяви, чтобы все слышали.

Серафима подавилась чем-то и начала усиленно глотать.

— Я записываюсь! — вскочив и закрыв глаза, выкрикнула она.

— Симка! — крикнул ее отец. — Ты что? Ты это как?

— Трое уже есть, товарищи!

— Нет, ты погоди! Ты постой! Ты вычеркни Симку.

— Меня запиши! — поднялся один парень.

— Ты куда лезешь? — вскинулся на него отец.

— Запиши!

— Четверо уж! Кто еще? — вытирая пот, выкрикивал Ветров.

— Пишитесь, товарищи! — вскочила Серафима. — Чего же вы!

Поднялся Евсей. Он стащил с головы фуражку, отчаянно посмотрел на мужиков и, махая фуражкой, будто обрывая что, выдохнул:

— Пиши давай! — Повернулся, прошел к президиуму и сел наземь. Вслед за ним поднялась Дарья, его жена, и, бормоча что-то губами, прошла за мужем и села рядом.

— Шестеро! — егозилась на стуле Серафима.

— Кто еще?

Сзади поднялась еще женщина и, перешагивая через разбросанные мужицкие ноги, прошла к президиуму.

— Пиши, — она ткнула пальцем в бумагу и села к Дарье.

За ней молча, не глядя ни на кого, поднялся ее муж и, подойдя к президиуму, сел к жене.

— Ну, ты чего еще годишь? — шевеля Серова, спросила его жена. — Пиши обоих! — крикнула она Серафиме.

— Вот они! — захлебываясь заегозила Серафима. — Вот они какие, женщины-то!

Плотина прорвалась. Лед сломался и тронулся.

Ветров взглянул на Серова и вспомнил:

«...Уж он спа-ал, спа-ал, спа-ал...»

 

6

Деревенская страда в разгаре. Косят. Анка, налитая румянцем, ходит передом, за ней — Игнат, за Игнатом — мать, выбиваясь из последних сил, машет руками, как деревянными.

Кругом косят. Рядом в красной рубахе и сам красный, как мухомор, сплеча машет Агафон. Жена у него заболела, и он злой сегодня — не подступись. Дальше — Ивановы. Серафимка, всякий раз как возвращается обратно с косой на плече, кричит, приложив руку козырьком:

— Анка-а! Жарко? У меня рубаха мокрая!

Перешагивая через накошенные ряды, к Игнату идет дядя Яков — Серебряная борода.

— Бог помощь. Али не говорят теперя? Без бога?

Игнат точит косу. Молчит.

— Как трава-то? Ничего?

— Трава — прямо не трава, а травища. Как махнешь — так пуд.

— Ты ряды-то развороши, скорее высохнет и зелена останется.

Яков встречает жену Игната и оживляется.

— Раскисла? Эх ты, курица мокра! А ишо говоришь: я да я! Дай-ко я по-стариковски пройду рядок, дай-ка!

— Ничего-о! Нам ить не привыкать.

— Как хошь. А то бы я прошелся.

Он наклоняется, берет срезанный стебелек и жует его.

— Как у тебя, Игнат, с кусом-то?

— А что?

— Да ведь как «что»? Ежли туговато, так ить подбросить можно пудик. Сделаимся.

— Туго, Яков Миронович. Ты уж как-нибудь... устрой. Рассчитаемся.

— Ладно. Пришлешь кого-нибудь там.

Яков выплюнул стебелек и повернулся уходить.

— Да! — вспомнил он. — Ты вот чего! Ты в стоги нынче мечи сено-то.

Игнат смотрит на Якова, Ерепениха — на Игната.

— На месте нынче запродал его, — объясняет Яков. — Цены-то, слышь, нынче прямо дарма! Зарез прямо!.. Так ты в стога пудов так по пятьдесят.

— Да ведь до снегу-то понадобится небось, Яков Мироныч?

— Не понадобится. Со своего свезу. А этот недели через две свозят.

— Кто свозит, Яков Мироныч?

— Я ж тебе говорю — запродал, — хмурится Яков.

— Как же ты, Яков Мироныч, чужое сено мог запродать?

Лицо Якова вытягивается. Он вдруг наливается краской.

— Ты что, Игнат? Маленький? Не понимаешь? Ты чье жрал лето-то?

— Три пуда муки, Яков Мироныч, и мешок овса. Помним! Как же!

— Ну, помнишь, так и нечего.

— А только сено-то мы не согласны продавать, Яков Мироныч.

Яков подступает к Игнату, глаза выскочить хотят, борода вперед.

— Ты что! — заревел Яков, — Ты до суда хошь? Да ты знаешь!..

Игнат нахмурился.

— Уходи отсюда, Яков.

— Что? Что? Да ты что?

— Убирайся вон!.. — вдруг гаркнул Игнат, притопнув ногой. — Ну!..

Он вскинул косу на плечо. Яков попятился, засопел.

— Ну, Игнат, смотри-и! Сено-то возьму, на это свидетельство есть, только вперед — смотри!

Игнат еще привстал, смерил Якова долгим взглядом и пошел к зачину.

Яков отдышался и, повернувшись, зашагал к Агафону.

— Агафо-он! — крикнул Игнат. — Агафо-он!

Агафон остановил руку на взмахе и обернулся, сдувая с носа капельки пота.

— Встречай Якова Мироныча! С вестью! Сено-то он у тебя запродал!

Агафон сунул косу в траву, крутнул кудлатой головой, сгоняя капельки пота с лица, и обернулся на Якова.

— Он и мое продал и твое. Недели через две, гыт, свозют! — кричал Игнат, пряча смешок в бороду.

— В суд хочет подать, если не согласимся.

Агафон еще пристальнее смотрит на Якова.

— Куда прешь по траве! — вдруг зарычал он. — Куда, сивая сволочь, лезешь! Вон с деляны! Вон! Чтобы духу!.. Башку снесу!..

Он вскинул косу и вздрагивал ею, до черноты наливаясь краской.

Мужики побросали косить, смотрят, что будет.

Яков остановился. Сунул бороду в рот, она у него захрустела, в желтом оскале зубов загорела волчья злоба. Он ссутулился, пригнулся, готовый зубами сцапать разъяренного Агафона, Игната и еще кого придется.