В 1374 году, сразу после возвращения в Англию Джона Гонта, на поэта посыпались почести и награды. В день св. Георгия – большого праздника, соединявшего религиозные торжества с празднествами в честь рыцарского ордена Подвязки, – король пожаловал Чосера ежедневным кувшином вина пожизненно; в 1378 году этот дар заменили выплатами звонкой монетой. 10 мая 1374 года он получил в бесплатную пожизненную аренду превосходный дом, построенный над Олдгейтскими воротами лондонской городской стены; по-видимому, этот дом был предоставлен ему в связи с назначением на государственную должность, которую он уже получил неофициально (официальное утверждение состоялось 8 июня), а именно на должность надсмотрщика таможни по сборам и субсидиям с обязательством регулярно присутствовать на месте службы в лондонском порту и писать отчеты и списки собственной рукой. 13 июня, через пять дней после официального назначения его надсмотрщиком таможни, Чосер получил еще одну награду – ежегодную ренту в размере 10 фунтов стерлингов (2400 долларов) от Джона Гонта.

Эти и подобные сообщения могут немало поведать нам о занятиях Чосера в последние годы правления короля Эдуарда III. Пожизненный кувшин вина, дарованный в день св. Георгия – покровителя учрежденного Эдуардом ордена Подвязки, – вероятнее всего, являлся (по аналогии с премиями, присуждавшимися более поздним поэтам) наградой Чосеру за чтение какой-то поэмы при дворе. Судя по другим средневековым английским поэмам, предположительно связанным с днем св. Георгия, – таким аллитеративным поэмам, как «Стяжатель и расточитель», в которой прямо упоминается орден Подвязки, и «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», которая заканчивается девизом этого ордена (хотя в старинной рукописи поэмы девиз приписан другой рукой), – мы можем заключить, что поэма, прочитанная Чосером двору, по своему объему была значительной, впрочем, к этому выводу мы пришли бы в любом случае, вспомнив, какими роскошными и продолжительными были празднества в честь ордена Подвязки в XIV веке. Члены ордена Подвязки, богатейшие рыцари королевства, являлись ко двору с женами и пышной свитой, в лучших праздничных нарядах; одежды знатных феодалов сверкали драгоценностями, их плащи и мантии были украшены золотым и серебряным шитьем, оторочены дорогими мехами.

Чосер – прославленный поэт, выступление которого ожидалось как одно из главных событий праздника, – тоже был разодет. В конце концов, он не чета какому-нибудь нищему странствующему менестрелю, которого вводят в обеденный зал, позволив ему исполнить одну какую-нибудь коротенькую вещицу, да и выпроваживают за дверь, сунув в руку несколько пенни. Подобно Фруассару или Дешану и Машо во Франции, Чосер являлся интеллектуальным украшением двора, ценным достоянием королевства, подтверждающим, если можно так выразиться, «высокий класс» двора. До нас дошло документальное свидетельство, относящееся, правда, к значительно более позднему времени, о том, что король пожаловал Чосера пурпурной мантией. Поэт, без сомнения, получал аналогичные, хотя, быть может, и не столь эффектные, подарки и раньше, пусть даже записи об этом не сохранились. Во всяком случае, мы можем быть совершенно уверены в том, что выступление Чосера в тот день являлось гвоздем программы торжеств; может быть, только «маска» – заключительное театральное действо и представление магов-фокусников, завершавшиеся общей танцевальной процессией гостей, – имела такое же значение в глазах участников празднеств. По всей видимости, Чосер читал поэму не во внутренних покоях замка, а на открытом воздухе – скорее всего, перед входом в роскошный шатер величиной с небольшое шапито, но несравненно более дорогой, украшенный со всех сторон цветами, огромными боевыми щитами, геральдическими флагами и знаменами. Возможно, по обе стороны от чтеца стояли рыцари в диковинных костюмах, а то и в масках, изображающих головы символических зверей. В день, когда происходили эти торжества, – 23 апреля – в Англии была в разгаре весна, а в праздновании дня св. Георгия, надо сказать, центральное место исстари занимала таинственная связь между силами природы и силами духовными.

Если верна догадка, что каждодневным кувшином вина к столу Чосера наградили за чтение поэмы, то напрашивается вопрос: какую именно поэму прочел он в день св. Георгия 1374 года? Большинство исследователей творчества Чосера единодушно считают, что вопрос этот так и останется без ответа, ибо прочитанной тогда поэмой не могло быть ни одно из сохранившихся произведений Чосера. В этой связи небезынтересно отметить, что, если судить по перечням принадлежащих его перу поэм, составленным самим Чосером (в «Легенде о добрых женщинах», в прологе к «Рассказу юриста» и в «Отречении»), до нас дошли все его крупные произведения, за исключением загадочной «Книги льва», возможно представлявшей собой перевод известной французской поэмы того же названия. Мастерски сделанный перевод этой куртуазной французской поэмы мог прозвучать как нельзя более уместно на рыцарских празднествах в честь ордена Подвязки, особенно если вспомнить, что «перевод», как правило, означал в средние века творческую переработку. Мы знаем, что сравнительно незадолго до 1374 года Чосер многое позаимствовал из французской поэзии для своей «Книги герцогини» – произведения глубоко самобытного, несмотря на все заимствования. Известно нам и то, что вскоре после своей первой поездки в Италию Чосер стал все больше и больше черпать материал из итальянских источников – из поэзии Петрарки, Боккаччо и Данте. Поэтому весьма возможно, что утраченная «Книга льва», которая все еще несла на себе печать преимущественно французского влияния (если название поэмы – достаточный ключ), как раз и была той поэмой, что принесла Чосеру его приз – кувшин вина.

Как мы уже говорили выше, при назначении Чосера на должность надсмотрщика таможни по сборам и субсидиям в лондонском порту ему предписывалось неотлучно находиться на месте работы и собственноручно вести документацию. Вопреки мнению некоторых авторов эти предписания отнюдь не были пустой формальностью. Они обязывали Чосера лично выполнять трудную, изнурительную работу, имевшую большое значение для королевских финансов. Спору нет, когда королю требовалось применить таланты своего надсмотрщика в какой-нибудь другой области, это обязательство – делать работу лично – можно было и отменить на время, переложив его на официального или неофициального заместителя. Как нам известно, в годы своей работы надсмотрщиком таможни Чосер не раз ездил за границу. Но из поэмы «Дом славы» мы знаем, что в остальное время Чосер собственнолично выполнял возложенные на него обязанности (или, во всяком случае, хотел, чтобы его придворные слушатели думали, что он выполняет их) и что его работа надсмотрщиком, как и большинство других работ, которые поручались ему короной, была отнюдь не легкой. В этой поэме орел – этот отрывок уже цитировался нами выше – говорит Чосеру:

Требование, чтобы Чосер лично производил все таможенные подсчеты, имело под собой веское основание. Ведь наряду с займом денег у лондонских купцов и иностранных банкиров сбор таможенных пошлин являлся главным источником денежных поступлений в королевскую казну, а во времена Чосера, как, впрочем, и в любое другое время в XIV столетии, сборщики податей – люди, чьи подсчеты Чосер должен был проверять, сличая со своими собственными, – были отъявленными мошенниками. При всем том они обладали огромной властью, нередко являлись мэрами Лондона и в этом качестве имели склонность отправлять своих врагов на виселицу без суда и следствия. Нечего и говорить, что это ставило Чосера в затруднительное положение. Большинство ученых чосероведов полагают, что Чосер безоговорочно осуждал образ действий этих мошенников, окружавших его в бытность его таможенным надсмотрщиком. Но так ли это было на самом деле?

Как надсмотрщик таможни, Чосер имел дело с рядом виднейших и влиятельных лондонских купцов; все они были друзьями Алисы Перрерс и пользовались репутацией темных дельцов. Господствующее положение в экономической жизни Лондона обычно занимала влиятельная гильдия хлеботорговцев, в которой задавала тон кучка богатых купцов; судя по жалобам, раздававшимся в палате общин, купцы эти, столкнувшись друг с другом, взвинчивали цены на зерно, ссужали короля деньгами под непомерно высокие проценты и с помощью личного своего влияния и финансового давления побуждали короля издавать выгодные для них эдикты. Главарями этой компании купцов-воротил были Уильям Уолворт (дальше нам еще предстоит встретиться с ним как с убийцей Уота Тайлера), Джон Филипот и Николас Брембр. Главными их соперниками в борьбе за экономическое господство являлись купцы из гильдии торговцев шелковым и бархатным товаром, традиционные враги хлеботорговцев, пользовавшиеся поддержкой Джона Гонта. Во главе этой группировки стояли два купца, Ричард Лион и Джон Нортгемптон, люди столь же сомнительной, судя по всему, репутации. С точностью установить степень бесчестности каждого из названных торговцев едва ли возможно – «суд», приговоривший Брембра к смертной казни через повешение, вряд ли можно признать справедливым даже по средневековым меркам, – но оценка профессора Джорджа Уильямса, вероятно, не очень далека от истины:

«Хлеботорговец Брембр оказался не только крупным мошенником, но также бандитом от политики и убийцей, которого впоследствии повесили за его преступления; Лион был законченным мерзавцем – его обезглавили в 1381 году восставшие крестьяне; Нортгемптона посадили в тюрьму за произвол и беззакония, которые он чинил на посту лорд-мэра. Уолворт и Филипот действовали не такими грубыми методами, как те трое. Более того, ни за тем, ни за другим историки не числят ничего особенно гнусного. Однако тот же Уолворт содержал несколько борделей; ссужал деньги казне под грабительские проценты; возглавлял монополистическую группу спекулянтов-хлеботорговцев; оказывал нажим на правительство, которое было у него в долгу, добиваясь принятия чрезвычайно выгодных для него и его клики правил торговли; годами тесно сотрудничал с Брембром и (несмотря на многочисленные интересы в других областях) находил время быть сборщиком пошлин в порту, где одна только торговля шерстью приносила в казну таможенных сборов всякого рода на круглую сумму 4 миллиона долларов [4 800 000 долларов на июнь месяц 1974 года] в год. Филипота, тоже по традиции, изображают в книгах по истории этаким почтенным человеком, преданным интересам своей родины и враждебно относившимся к злонамеренным проискам Джона Гонта. Но ведь и он был хлебным монополистом, кредитором короля, сборщиком пошлин и партнером омерзительного Брембра».

Почти все двенадцать лет, что Джеффри Чосер был надсмотрщиком таможни, кто-нибудь один из трио Брембр – Уолворт – Филипот являлся сборщиком пошлин, выплачивавшим Чосеру жалованье в размере 10 фунтов стерлингов (2400 долларов) из огромной суммы выручки от сборов и делившимся с ним поступлениями от штрафов и премиями. Как относился Чосер к этим сомнительным личностям, с которыми был связан по службе? Между прочим, его должность открывала перед ним широкие возможности для бесчестного обогащения – была бы охота.

По мнению профессора Уильямса – аналогичного мнения придерживаются большинство чосероведов, – поэт неизменно блокировался с Джоном Гонтом, его друзьями и политическими сторонниками из гильдии торговцев шелком и бархатом в их борьбе против хлеботорговцев Брембра, Уолворта и Филипота. Но дело в том, что разногласия при дворе дряхлого короля Эдуарда в последние три года его жизни и при дворе его внука и престолонаследника Ричарда II в последующие годы не имели столь ясно очерченного характера. Советники молодого Ричарда выдвигали, как мы увидим далее, теорию абсолютной монархии, и хлеботорговцы, выступавшие против таких сторонников умеренного курса, как Гонт, принадлежали к числу самых рьяных приверженцев короля Ричарда II. «Омерзительный Брембр», в сущности, погиб из-за того, что не удрал вместе со своими друзьями, а остался в Лондоне и пытался собрать армию для короля. Вся дальнейшая карьера Чосера (служебные повышения и королевские милости, которых он удостоился в конце 80-х годов, когда Гонта не было в Англии; его сотрудничество на дипломатическом поприще с такими сторонниками абсолютистского правления Ричарда, как Саймон Бэрли, и всем известная дружба с людьми вроде Ричарда Стэри, которых в разное время сажали в тюрьму за спекуляцию и подобные преступления; наконец, избрание его, почти наверняка по инициативе Ричарда, представителем от Кента в оппозиционный парламент 1386 года, – парламент, который, как было известно Ричарду, постарается подрезать крылья его фаворитам) говорит о том, что поначалу Чосер не только терпимо относился к приверженцам Ричарда, но и сам являлся одним из них. Это отнюдь не перечеркивало его дружбу с Джоном Гонтом; просто Чосер – как и Гонт, несмотря на его разногласия с Ричардом, – был также другом короля. Конечно, по сравнению с такими тузами, как Брембр, Чосер был не очень-то влиятельным роялистом, но он, несомненно, был и роялистом, и абсолютистом – иными словами, одним из этих пресловутых «придворных фаворитов». Если придерживаться той точки зрения, что Чосер отличался непогрешимой честностью и неподкупностью, то придется признать, что он являл собой в толпе придворных и друзей Ричарда исключение из правила. Возможно, так оно и было, но, вообще-то говоря, всеобщая коррупция разлагает, и в бочке гнилых яблок редко отыщется яблоко, совсем не тронутое порчей. Все дело тут, наверное, вот в чем: мы подходим с современными нравственными требованиями (которые и по сей день редко соблюдаются в политической жизни) к людям иной исторической действительности, которых наши моральные критерии повергли бы в крайнее изумление.

Как минимум следует сказать, что, если Чосер и впрямь отличался непоколебимой честностью, ему определенно везло: каждый раз, когда у него под носом вершили беззаконие, он смотрел в другую сторону. Некоторые его друзья и собратья-поэты открыто протестовали против коррупции в правительстве или вступали с ней в борьбу, и некоторые из них – например, молодой Томас Аск – были за это повешены. Джеффри Чосер избежал такой участи и, между прочим, получал назначение за назначением на должности, которых обычно домогались люди заведомо недобросовестные. (Особенно красноречивым в этом отношении оказалось назначение его мировым судьей.) Впрочем, что бы ни думал Чосер о делишках своих приятелей или, во всяком случае, деловых партнеров в те последние годы правления короля Эдуарда и позже, когда он служил внуку Эдуарда, изменить положение он все равно не мог. Всякий, кто посмел бы пойти против Брембра и его друзей, приобрел бы в их лице грозных врагов. Быть может, Чосер питал к Нику Брембру глубокую личную антипатию и предпочел бы иметь дело с другим мошенником – соперником Брембра и другом Джона Гонта Нортгемптоном (виновником казни поэта Томаса Аска), – но он не лез на рожон, а просто выжидал, уповая на перемены к лучшему.

Назначение в 1374 году на должность надсмотрщика таможни имело для Чосера и свои положительные стороны, такие, например, как переселение в Олдгейтскую надвратную башню. Это был великолепный дом, настоящий городской замок, который иногда использовался в качестве тюрьмы. В документе об аренде говорилось, что мэр и олдермены предоставляют Чосеру «весь жилой дом над Олдгейтскими воротами – с надвратными помещениями и погребом под упомянутыми воротами с восточной стороны оных и со всем, что к дому относится, – до конца жизни упомянутого Джеффри». Мэр и олдермены давали в этом документе обязательство не помещать в дом заключенных, пока он находится во владении Чосера, но оговаривали, что городские власти могут забрать надвратную башню обратно, если это окажется необходимым для обороны Лондона. По тем временам Олдгейт был отличным жилищем в хорошем районе: прежний арендатор платил за дом 13 шиллингов 4 пенса (160 долларов) в год, помимо расходов на ремонт и содержание, что считалось тогда высокой квартирной платой. Даже сам Черный принц не счел ниже своего достоинства обратить внимание на здание такого типа и лично просил мэра Лондона предоставить аналогичный особняк над воротами Криплгейт одному из его соратников, Томасу Кенту. Олдгейт, как можно судить по драгоценным кубкам – новогодним подаркам герцога Ланкастерского Филиппе Чосер в 1380, 1381 и 1382 годах, – имел богатую обстановку, причем не последнюю роль в украшении дома играла огромная для той эпохи библиотека Чосера, насчитывавшая шестьдесят книг. Дом этот будет оставаться во владении Чосера вплоть до его переезда в Кент в 1385 году.

Через пять дней после того, как он стал надсмотрщиком таможни, Чосер получил, как мы уже упоминали, ежегодную ренту в размере 10 фунтов стерлингов (2400 долларов) от Гонта. Теперь он занял прочное место в правительственном аппарате (где будет отныне работать до конца жизни) – чрезвычайно полезный чиновник, безупречно преданный королю, знающий и благоразумный, не склонный зря кипятиться (с точки зрения короля) по поводу не применимых на практике идеалов. О том, как высоко ценили деловые качества Чосера Джон Гонт и сам король, говорит хотя бы тот факт, что в последующие несколько лет его часто посылали с королевскими поручениями за границу. Согласно документу, датированному 11 апреля 1377 года (год смерти Эдуарда), Чосер к тому времени уже совершил несколько «различных вояжей» во Францию, а в документе от 10 мая 1377 года упоминается, что Чосер «часто» ездил за границу по делам службы его величества.

Все или почти все дипломатические поездки Чосера в ту пору – во второй половине 70-х годов, – по-видимому, были связаны, во всяком случае частично, с предполагаемыми мирными договорами и брачными союзами. 23 декабря 1376 года Чосер отправился вместе с сэром Джоном Бэрли, комендантом Кале, в путешествие, через снега и лед, за границу с некоей тайной миссией. Полтора месяца спустя, 13 февраля 1377 года, он получил охранную грамоту для новой поездки по делам государевой службы и с 17 февраля по 25 марта пробыл во Франции. Одновременно с ним во Франции находился и его друг Ричард Стэри, тоже выполнявший какое-то секретное поручение. От Фруассара мы узнаем цель их миссии. Стэри и Чосер, а кроме того, и старый друг Чосера сэр Гишар д'Англь прибыли во Францию договориться о браке между юным Ричардом и дочерью французского короля Карла V Марией.

Поскольку поездка Чосера с Джоном Бэрли имела место буквально накануне его новой поездки в обществе Стэри и Гишара и поскольку впоследствии Чосер будет участвовать вместе с Бэрли в переговорах о брачных союзах, можно предположить, что оба раза, в декабре 1376 и в феврале 1377 года, Чосер ездил по одному и тому же делу. Англия, само собой разумеется, была кровно заинтересована в предлагаемом династическом браке: здоровье короля Эдуарда быстро ухудшалось, а война, которую он начал с таким жаром, давным-давно утратила свою привлекательность. Неоднократно заключались перемирия, но всякий раз они нарушались, и Англия с Францией вновь оказывались вовлеченными в дорогостоящие и бесперспективные, особенно для англичан, военные действия. На фоне эпидемий чумы, неурожаев и социальных перемен, смысл которых все еще казался большинству людей неясным, но определенно зловещим – в среде крестьян обеих стран зрело недовольство, которое уже привело во Франции и скоро должно было привести в Англии к восстаниям, огромным разрушениям и еще более серьезным социальным переменам, – опасность и разорительность войны стала самоочевидной. Непомерные военные расходы способствовали дальнейшему усилению английской палаты общин, от которой в значительной степени зависело, получит или нет Эдуард средства на ведение войны, и которой король сделал на протяжении долгих лет такие уступки, что теперь под угрозой оказались стародавние прерогативы трона, а некоторые королевские привилегии и вовсе были безвозвратно утрачены. Мало того, что парламент стремился контролировать расходы короля, в 1376 году палата общин предприняла серьезную попытку – совершенно возмутительную, на взгляд Джона Гонта и Джеффри Чосера, который выразит потом некоторую толику своего раздражения в поэме, – изгнать из правительства кое-кого из самых верных людей короля, в том числе Джона Гонта и Ричарда Стэри, коллегу Чосера по дипломатической миссии 1377 года. Но Англия страдала и от других, еще более серьезных бед.

Введенная Эдуардом практика выплаты жалованья своему войску, дабы оно не расходилось по домам через полтора месяца после сформирования (максимальный узаконенный срок существования неоплачиваемой армии феодальных вассалов), и распространившийся в Англии и во Франции обычай брать на военную службу иностранных наемников привели к наводнению всей Европы обученными военному делу крестьянами – весьма опасной в пору перемирия средой, порождавшей грабителей, похитителей людей и убийц, способных действовать с эффективностью профессиональных террористов, – и образованию бродячих «вольных отрядов», сплошь и рядом пренебрегавших законами и обычаями стран, по которым они бродили. Кроме того, Англию, как это часто бывает в периоды ослабления трона, раздирали теперь распри и кровавые частные войны между соперничавшими баронами (Чосер назовет их «хищными птицами»). Достижение мира с Францией стало насущной необходимостью, и старый династический спор, из-за которого только и продолжалась война, мог быть разрешен, как казалось, единственно путем брака между отпрысками обеих королевских династий.

По всей справедливости миссия Чосера и его коллег непременно должна была бы увенчаться успехом. В состав посольства вошли самые влиятельные и самые утонченные дипломаты, каких только мог подобрать для этой цели Гонт, возглавлявший в ту пору правительство. Все трое не только обладали неотразимым обаянием, но и славились своим умением вести переговоры. Чосер пользовался во Франции большой популярностью как поэт; его стихами там восхищались и считали его поэзию художественным продолжением французской поэтической традиции. Как и крупнейшие из молодых французских поэтов-лириков, он проявил себя мастером по части разработки изощренно-сложных поэтических форм и нахождения новых способов применения для старых поэтических условностей, но вместе с тем он так же виртуозно владел и более объемной, более основательной формой – аллегорической поэмой-видением. Гишар д'Англь, разумеется, был почитаем повсюду, даже во Франции, за рыцарскую честность, побудившую его стать приверженцем Черного принца, за героизм, проявленный им во всех битвах, в которых он участвовал, за муки, принятые им в Испании, за его на редкость глубокое знание изобразительного искусства, музыки и поэзии и, главное, за его природную мягкость и мудрость. Третий участник посольства, сэр Ричард Стэри, пользовался любовью и уважением в аристократических кругах, как бы ни относилось к нему третье сословие в английском парламенте.

Чосер был тесно связан со Стэри на разных этапах служебной карьеры последнего. Как и Чосер, Стэри воевал в кампании 1359–1360 годов и, подобно Чосеру, попал в плен. За Стэри, который, по-видимому, служил непосредственно под началом короля, Эдуард заплатил выкуп в размере 50 фунтов стерлингов. (Тогда как на выкуп Чосера король, как мы видели, ассигновал 16 фунтов.) В расходных книгах королевского двора за 1368 год значатся выплаты на покупку к рождеству праздничных мантий Джеффри и Филиппе Чосер, Ричарду Стэри и другим; имя Чосера вновь стоит рядом с именем Стэри в записи от 26 июля 1377 года, где Чосер назван «scutifer regis» («королевский щитоносец»), а Стэри – «miles» («воин»). Много лет спустя, в марте 1390 года, они опять получат совместное назначение – отчасти в силу того, что у обоих имелся опыт работы с третьим сословием, – в качестве членов комиссии по восстановлению плотин и водостоков по течению Темзы от Гринича до Вулиджа. Стэри принадлежал к числу рыцарей, допущенных в королевские покои, т. е. приближенных советников короля, много раз удостаивался королевских милостей и, подобно другим людям кружка, в котором вращался Чосер, по-настоящему любил поэзию. В его завещании, помимо прочего, фигурирует дорогая рукопись «Романа о Розе» – подлинное художественное сокровище; его литературные интересы и связи отличались большим многообразием. Этот непоколебимо стойкий приверженец королевской власти был мыслящим человеком, лоллардом, рыцарем, известным своим благородством, великодушием и мужеством.

Сватовство англичан трагически расстроилось: участники посольства были на высоте, французы заинтересовались их предложением, дело шло к успешному завершению, но в этот момент Мария внезапно умерла. Тогда Чосер и его коллеги по дипломатической миссии стали сватать за Ричарда вторую дочь короля Карла, но теперь по каким-то не вполне выясненным причинам французы, очевидно, передумали. Король Эдуард умер, а Англия была ослаблена борьбой палаты общин с феодалами, феодалов с феодалами, верхушки общества с крестьянами. Французские рейдеры безнаказанно наносили удары по английскому побережью, французские пираты хозяйничали в Ла-Манше. В силу всех этих и, возможно, еще каких-то обстоятельств во французском правительстве одержали верх противники брачного союза; так или иначе, посольство англичан вернулось домой. Почти сразу вслед за этим Чосера, опять-таки в обществе сэра Джона Бэрли, в прошлом вассала Черного принца, отправили с новой дипломатической миссией, на сей раз в Ломбардию, – обговорить, помимо всего прочего, предложение о брачном союзе между юным Ричардом и Екатериной, дочерью герцога Миланского. Идея этого предложения, понятно, состояла в том, чтобы заручиться в Италии союзником в борьбе против Франции, который угрожал бы королю Карлу V войной с юга. И эта миссия – во всяком случае, в том, что касалось заключения брачного союза, – потерпела неудачу. Чосер снова пустился в утомительное, казавшееся нескончаемым обратное путешествие в Англию и был несказанно рад снова увидеть дом над Олдгейтскими воротами, весы и сложенные штабелями товары в таможне. Опять погрузился он в изучение счетов, деловых бумаг и, весьма вероятно, планов начинавшегося строительства с целью расширения и реконструкции правительственных верфей. Вечерами, закончив свои дневные труды в таможне, он возвращался домой к своим книгам и без конца читал и перечитывал тома Боэция, Макробия, но чаще всего теперь – Данте.

При всей своей загруженности в период с начала 70-х годов и вплоть до кончины короля Эдуарда делами государственной службы Чосер написал много стихов, хотя исследователи и не могут с определенностью сказать, какие именно вещи и когда именно были созданы им в этот период. Поначалу, до своей первой поездки в Италию, Чосер – мы уже говорили об этом – тяготел к французским образцам, поэтическим приемам и формам. Помимо многочисленных символических ссылок на «Песнь песней», у Чосера почти нет в поэме «Книга герцогини» (написанной, вероятнее всего, в самом начале 70-х годов) иных примеров для подражания и источников аллюзий, чем творчество таких французских поэтов, как Машо. Его поэтическая техника во всех ранних произведениях в общем и целом совпадала с французской – то же сложное переплетение аллюзий с оригинальным материалом, тот же «высокий стиль», та же страсть к музыкальным эффектам (эхо, повторы, разные виды игры слов). Типично французскими были и его излюбленные жанровые формы: «видение» и «жалоба». В обеих этих формах, отличающихся сдержанностью и высокой интеллектуальностью, в качестве темы берется какое-нибудь сильное чувство (скорбь по умершему, муки неразделенной любви и т. д.) и в результате столь холодной, рассудочной трактовки это чувство замораживается до состояния изящных кристаллов. Целесообразно будет коротко остановиться тут на особенностях поэтических форм, явившихся той отправной точкой, с которой начался творческий путь Чосера-художника.

Лирическая жалоба писалась от лица какого-нибудь вымышленного персонажа или от лица самого поэта, представлявшего себя в окарикатуренном виде: чаще всего это была шаблонная фигура страдающего влюбленного, известная нам со времен Ренессанса в облике печально сетующего, но никогда не теряющего надежды лирического героя книг сонетов. В жалобе, как и в сонете, ценилась обычно не сила слова, а тонкость и изысканность, изобретательная рифмовка (много более свободная, чем в сонете), непринужденная легкость интеллектуального жонглирования. Ранние вещи Чосера – «Жалоба даме», «Жалоба Милосердию», «Жалоба Марса» и жалоба, входящая в качестве составной части в его незаконченную поэму «Анелида и Арсит», не говоря уже о жалобах, включенных в «Книгу герцогини», – все до одной являются образцами этой жанровой формы. Из них нельзя почерпнуть – у нас уже шла речь об этом – никаких биографических сведений о поэте, поскольку «жалоба» – это такая же общая, формальная категория, как «прелюдия» или «сюита контрдансов» для композитора. Зато мы можем почерпнуть из них кое-что другое: что с первых своих шагов на поэтическом поприще Чосер имел независимый, немного озорной взгляд на вещи (хотя при этом он умел писать и глубоко серьезные лирические стихи) и что ему нравилась изобретательная выдумка и поэтическая сложность.

«Видение» представляло собой более пространную, более сложную, насыщенную символикой жанровую форму: «видение» композиционно строилось из отдельных частей-«секций», которые могли иметь либо не иметь очевидную внешнюю связь друг с другом. Но при этом «видение» обычно начиналось и завершалось одной и той же обрамляющей историей, подобной сценам, посвященным бессоннице рассказчика, в начале и конце «Книги герцогини». Отдельные же части сна, привидевшегося рассказчику, связаны между собой символически. Но, так как сюжетные связи в «видении» неопределенны (впрочем, современникам Чосера они казались куда менее неопределенными, чем сегодняшним читателям), каждую конкретную «секцию» автор волен наполнять различным содержанием, варьируя традиционные штампы: сцена охоты, жалоба куртуазного влюбленного, описание диковинного пейзажа, диспут между людьми или животными и т. д. Нечего и говорить, что в произведениях этого жанра читатель получает удовольствие не от оригинальности сюжета, не от искусства лепки характеров и т. п. (хотя иногда и то и другое могло присутствовать и способствовать созданию общего впечатления), а от того, насколько тонко, умело и уверенно манипулирует поэт набором стандартных схем, поворачивая их то одной, то другой стороной, представляя их в неожиданно новом ракурсе или противополагая их таким образом, чтобы добиться новых эффектов.

Похоже на то, что тогда – во всяком случае, в Англии – поэт мог обратиться лишь к двум типам поэзии: коротким поэмам или длинным поэмам, составленным из коротких поэм, последовательно присоединенных друг к другу (т. н. «секционный способ» построения поэтического произведения). Вспомним, к примеру, творческое наследие Джона Мэсси – поэта, автора «Гавейна», – которое представляет собой как бы один труд, состоящий из четырех взаимосвязанных частей: «Жемчужина», «Чистота», «Терпение» и «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь»; вспомним «Вторую пастушескую пьесу» Уэйкфилдского цикла, представляющую собой трехактный педжент, три части которого объединены лишь слабым подобием сюжетной связи, – тут и в помине нет неизбежности в развитии действия, рекомендованной еще Аристотелем. Вспомним, наконец, такие сборники поэм, соединенных общим обрамлением, как «Кентерберийские рассказы». В Италии Петрарка стремился преодолеть эту ограниченность путем возвращения в таких крупных драматических поэмах, как «Африка», к формам классической поэзии, а Боккаччо, трудившийся над разрешением той же проблемы, дал Чосеру материал для создания «Троила».

На протяжении всей своей творческой жизни Чосер экспериментировал, пытаясь различными способами решить проблему большой, «значительной» поэмы, и некоторые вещи, оставленные им незаконченными в ранний период творчества, – может быть, и «Рассказ сквайра», к примеру говоря, – наверно, потому и не получили продолжения, что эксперимент показался автору неудачным. Если не считать «Троила», самыми важными для позднейшей его поэзии экспериментами явились «Книга герцогини» и «Птичий парламент».

Как полагают некоторые литературоведы, Чосер, работая над поэмой-элегией и «Парламентом», соединял вместе уже написанные им стихотворные произведения или их фрагменты, добавлял к ним новые стихи, после чего выстраивал материалы в связный ряд, подгонял их друг к другу, стараясь создать панорамное полотно, единое и цельное. Хотя теория эта, похоже, несостоятельна, проблема единства, породившая ее к жизни, представляет большой интерес. Единство, которого Чосер в конечном итоге добился в обеих этих поэмах, было типично средневековым единством, скорее интеллектуальным, нежели «драматическим». Сталкивая идею с идеей, образ с образом, жанр с жанром (распространенное явление в литературе XIV века – вспомним хотя бы «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря», где изысканный рыцарский роман и грубоватое фаблио взаимопроникают друг в друга), Чосер научился придавать поэзии философский характер. Однако пока он еще не научился добиваться полной эмоциональной цельности. Но даже и тогда, когда он овладеет этим умением, достигаемая им цельность так и не станет до конца его творческого пути – таково мое личное мнение, не разделяемое большинством чосероведов, – плодом глубокой душевной убежденности (как, например, в поэзии Данте или Гёте); искусно драматизируя свой материал, поэт по большей части будет воздерживаться от высказывания собственного мнения. Иными словами, Чосер занимал сугубо номиналистскую позицию таких философов, как Роджер Бэкон, считавший истину – вне догматов религии – в конечном счете непознаваемой. По мере того как влияние итальянского искусства, укреплявшего веру Чосера в реализм, пускало все более глубокие корни в его творчестве, он начал создавать полнокровные характеры таких персонажей, как батская ткачиха, монастырский капеллан и слуга каноника, чье индивидуальное своеобразие так ярко окрашивает истории, которые они нам рассказывают, что в результате рождается, по выражению Э. По, целостность впечатления. Но при всем своем блистательном искусстве создания характеров – его даре имитатора, если хотите, – Чосер в отличие от Шекспира или от его собственного современника – поэта, автора «Гавейна», менее склонного к философии, – никогда «не видел жизнь целиком». Джеффри Чосер мог по собственному усмотрению осмеивать или защищать все, что он наблюдал; он мог пересказать нам, читателям, мнения собак, кошек, плотников или человека на Луне и сопоставить все это с ортодоксальной «истинной правдой» – великим мирозданием, «что зиждется на цифре „семь"», нумерологически отображенным в «Птичьем парламенте». Но никогда, даже в старости, Чосер не смог занять твердую идейную позицию, во всяком случае в поэзии. Если это являлось личным недостатком, изъяном его характера (а дело наверняка обстояло не так!), то больше всех это беспокоило его самого. Каждая его крупная поэма представляет собой философский поиск, тщательно продуманное взвешивание альтернатив, попытку ясно разглядеть действительность, откровенно рассказать об увиденном и, главное, прочувствовать сердцем свои убеждения, иными словами, попытку привести в гармоничное соответствие двух Чосеров, обычно присутствующих в его поэзии: знаменитого христианского поэта и комичного, близорукого рассказчика, исполненного сочувствия и симпатии к этому бренному миру и людям, его населяющим. Так, например, в «Троиле и Хризеиде» Чосер-рассказчик всячески показывает, что он понимает своих героев и сочувствует им, что он считает их проблемы – проблемы всеобщие – крайне важными, и тем не менее в отдельные моменты, особенно ближе к концу, он, как бы спохватываясь, вспоминает (или это напоминает ему Чосер-художник, осуществляющий контроль в произведении?), что, с другой стороны… Конечно, можно «объяснить» концовку «Троила и Хризеиды», где Чосер довольно-таки неожиданно переходит к христианскому морализированию, осуждает земную любовь, во всяком случае по сравнению с любовью к богу. Можно «оправдать» этот резкий переход и эстетически, и философски – так и поступают многие исследователи, – но никакое философское оправдание не меняет самого факта внезапной перемены тона: то, что думал Чосер о прелюбодеянии, решительно расходилось с ортодоксальной догмой. Внебрачные связи были при дворе короля Эдуарда, а впоследствии и при дворе короля Ричарда распространенным явлением, и Чосер видел, что происходит вокруг; он восхищался Джоном Гонтом, для которого адюльтер стал поистине образом жизни, но вместе с тем христианское вероучение не признавало никаких послаблений в этом вопросе. И вот Чосер с отвагой, которая могла бы поспорить со смелостью религиозного реформатора Уиклифа, взялся за разрешение трудной задачи. В философском плане ему это вполне удалось, но на эмоциональном уровне он потерпел неудачу – как, пожалуй, и все мы. То же самое случится и позже в «Кентерберийских рассказах», где светскому, философскому мировоззрению рыцаря противопоставлена проповедь священника об отречении от мирских соблазнов, да и в реальной жизни Чосер наверняка сталкивался с подобной ситуацией. Свой творческий метод столкновения разных мировоззрений Чосер вырабатывал в первых двух своих поэмах-видениях: «Книге герцогини» и «Птичьем парламенте», – где противоборствующие позиции как бы взаимно нейтрализуют друг друга.

Нам нет надобности задерживаться здесь на проблематике философского и эстетического воздействия этих поэм, но нужно все-таки коснуться двух более легких вопросов: датировки поэм и той информации, пусть самой общей, которую мы можем почерпнуть в них о личности поэта и его взглядах.

Хотя исследователи много раз называли предположительные даты создания этих двух поэм, никто не может сколько-нибудь уверенно сказать, когда была написана каждая из них. Поскольку «Книга герцогини» представляет собой элегию на смерть Бланш Ланкастер, которая скончалась в 1369 году, и поскольку ранним исследователям она казалась сравнительно простой и даже бездумной поэмой, некогда ее было принято датировать 1369 годом. Позднейшие исследователи, признававшие сложность этой поэмы и памятовавшие о том, что вплоть до своей смерти Гонт каждый год устраивал торжественную и дорогостоящую церемонию, посвященную памяти Бланш, церемонию, украшением которой вполне могла бы стать поэма Чосера, отдают предпочтение более поздней дате. В настоящее время нам известно, что в поэме наряду с сильным влиянием Боэция прослеживается как французское, так и итальянское влияние (французское, правда, преобладает), и поэтому есть основания предполагать, что она была написана во время первой дипломатической поездки Чосера в Италию в 1373 году или сразу после нее.

Столь же неясен вопрос о датировке «Птичьего парламента». Некоторые литературоведы утверждают, что, подобно элегии, посвященной памяти Бланш, эта поэма выстроена из отдельных фрагментов, первоначально создававшихся как самостоятельные вещи, а не как составные части единого крупного произведения. По их мнению, в поэме имеется целый ряд указаний на это, в большинстве своем слишком сложных, чтобы приводить их здесь. Они, в частности, обращают внимание на несоответствия во времени действия: тогда как в одной части видения «цветет зеленый май», другая часть того же видения происходит в феврале, «в день святого Валентина». (Но ведь яснее ясного, что время в поэме летит и что идея быстротечности времени является одним из ее лейтмотивов.) Сторонники этой точки зрения указывают далее на то, что в одних разделах поэмы Чосер прибегает к заимствованиям из Боккаччо и Данте, как он это часто делал в произведениях, созданных после своего итальянского путешествия, в других разделах обнаруживается сходство с вещами его так называемого «французского периода», а почти вся третья часть поэмы выдержана в «реалистическом» духе позднейшего периода его творчества. (Разумеется, это не было подлинным реализмом и имело больше общего с красочными, похожими на карикатуры миниатюрами, которыми украшали итальянские книги в ту эпоху: люди в комично больших шляпах и с бородавками на носу, ночные посудины в углу покоев и т. п. Если считать первый период творчества Чосера периодом «французского влияния» – возможно, оно нам только чудится, – а второй период – периодом итальянского влияния в том смысле, что в произведениях той поры он цитирует конкретных итальянских поэтов и подражает им, то последний период его творчества следует рассматривать не как период национально-самобытного реализма, а как период итальянского влияния, полностью ассимилированного и проявляющего себя обычно через национальное английское содержание.) Однако вся аргументация сторонников мнения, что поэма была скомпонована из старых материалов, рассыпается как карточный домик перед лицом того факта, что ее композиция следует строгому нумерологическому плану и представляет собой изобретательное применение в области поэзии музыкальных принципов, почерпнутых в трактате Боэция «О музыке» и восходящих к Пифагору и Платону. Короче говоря, вся поэма по символическим соображениям написана строфами-семистишиями, насчитывает 699 строк (на одну строку меньше семисот – таков замысел автора), подразделена на нумерологически значимые разделы и тематически подчинена семи музыкальным категориям.

Другой подход к проблеме датировки «Птичьего парламента» основывается на предположении ряда специалистов о том, что поэма написана по какому-то конкретному случаю. В течение долгого времени эта теория пользовалась широким признанием; такие ранние исследователи творчества Чосера, как Тируит и Годвин, доказывали, что, описывая в поэме сватовство к орлице, которую предстоит выдать замуж, Чосер имел в виду женитьбу Ричарда II на Анне Богемской или предполагавшуюся женитьбу Ричарда на Марии Французской (либо на какой-нибудь другой французской принцессе). Современные исследователи отказались, по большей части без достаточных к тому оснований, от поисков того события, которому могла быть посвящена поэма.

Спору нет, такого события, которым можно было бы исчерпывающе объяснить все и вся в поэме, обнаружить не удалось. Например, вновь выдвинутая в XX веке теория, согласно которой в поэме речь идет об Анне Богемской, не дает объяснения тому факту, что орлица в поэме не хочет идти замуж и выражает желание еще год подумать, прежде чем принять решение, тогда как в действительности инициатива переговоров о браке с Ричардом исходила от Анны Богемской. Опять-таки теория, в соответствии с которой в поэме идет речь о Марии Французской, исходит из того, что, коль скоро руки орлицы ищут три орла, на право жениться на Марии, должно быть, претендовали три жениха, а не один только Ричард, что представляется весьма сомнительным. А недавно возрожденная старая теория Тируита – Годвина, датирующая поэму 1358 годом и объявляющая, что под тремя орлами в ней подразумеваются три сына короля Эдуарда: Черный принц, Гонт и Эдмунд Лэнгли (все трое в 1358 году были еще не женаты), – не в состоянии объяснить, почему в таком случае столь нелестно обрисованы в поэме два младших сына Эдуарда. Еще одной причиной, по которой исследователи отказались ныне от поисков события, иносказательно описанного в «Птичьем парламенте», явилось то соображение, что поэма, дескать, вполне объяснима и просто как развлекательное чтение.

На все эти возражения можно без труда найти ответ. Просьба подождать один год, прежде чем избранница даст свое согласие, входила в обычный церемониал куртуазной любви (то же самое мы видим и в «Книге герцогини»), и даже применительно к Анне Богемской она не вызвала бы ни у кого из слушателей недоумения. Кроме того, поэма, содержащая намеки на реальных людей и подлинные события, разумеется, не обязательно должна быть точна во всех подробностях. Откровенная злободневность в искусстве невыносимо скучна. (Исключение составляют разве что произведения Александра Попа.) Что до теории, согласно которой поэма имеет в виду Марию Французскую, то ссылка на несоответствие количества претендентов в поэме и в жизни не может быть доводом против нее. Три орла, добивающиеся расположения орлицы, являются воплощением трех традиционных отношений к любви: 1) женщина должна дать согласие из милосердия, 2) она должна согласиться из признательности к своему возлюбленному и 3) она должна согласиться, потому что это ей выгодно. Иначе говоря, мотивы женитьбы варьируются от бескорыстных до эгоистичных. Этот спор являлся чуть ли не обязательным компонентом куртуазной поэзии, и у Чосера, наверное, просто не было другого выбора, как включить его в поэму безотносительно к действительному положению вещей. С другой стороны, поскольку представляется совершенно невероятным, чтобы в этом трафаретном любовном споре Чосер отождествил своего друга Гонта с одной из низких точек зрения на любовь, мы можем с уверенностью исключить версию о том, что три орла олицетворяют собой Черного принца, Гонта и Лэнгли. (Датировка 1358 годом всей поэмы или любой ее части, и в особенности полной комизма заключительной, безусловно, является слишком ранней. В 1358 году Чосеру было восемнадцать лет.) Отвечая сторонникам мнения, что поэма имеет самостоятельное философское и эстетическое содержание как традиционный спор о любви и посему не может быть также и стихами на случай, достаточно будет напомнить, что в поэме «Книга герцогини» отлично совмещены обе эти функции, что всевозможные аллюзии на темы дня вообще характерны для поэзии эпохи Чосера и что даже некоторые места «Кентерберийских рассказов» имеют злободневный характер, как это стало нам известно после выхода в свет книги Мэнли «Некоторые новые данные о Чосере».

Хотя большинство исследователей склоняются к тому мнению, что «Птичий парламент» имеет отношение к женитьбе Ричарда на Анне Богемской, нам представляется более вероятным, что поэма была создана в 1377 году, когда Чосер и его коллеги по переговорам были убеждены, что завершили наконец выработку брачного договора между юным принцем Ричардом и Марией. Ведь только теория, исходящая из предположения о том, что автор аллегорически изобразил сватовство к Марии, согласуется с главной чертой поэмы – самим птичьим парламентом. В поэме Чосера Природа считает необходимым выдать замуж красавицу орлицу, но обсуждение этого важного вопроса собравшимся парламентом птиц приводит к комическим по своему безрассудству и бестолковости дебатам. (Недаром название «Птичий парламент» было созвучно на среднеанглийском языке словам «Дурацкий парламент».) Чем ниже стоит на иерархической лестнице та или иная птица, тем безумнее ее речи. По-моему, читая поэму, невозможно отделаться от мысли, что сумасшедший птичий парламент имеет определенное сходство с беспокойной английской палатой общин.

Так называемый «Хороший парламент» 1376 года – как раз в этом году Чосер начал переговоры о династическом браке с Марией Французской – впервые в истории представлял все общественные классы Англии. Пускай канцлер сэр Джон Найвет в открытую и не объявлял об этом, созыв данного парламента имел целью принять какие-то меры в связи с напряженными отношениями, сложившимися между членами палаты общин и чиновниками короля Эдуарда. В момент, когда эти чиновники приступали к осуществлению новой программы мира и последующего процветания Англии посредством заключения династического брака, нападки парламента на главных творцов этой программы воспринимались как нечто крайне нежелательное. Палата общин заняла наступательную позицию и выдвигала все новые обвинения против фаворитов короля. Мишенями для ее критических выпадов стали такие видные фигуры, как главный патрон Чосера Джон Гонт (он возглавлял лагерь оборонявшихся роялистов), старые друзья Чосера Алиса Перрерс и Уильям, лорд Лэтимер, а также друг Чосера и его коллега по дипломатическим переговорам во Франции сэр Ричард Стэри. Хотя этот парламент вошел в историю под названием «Хороший», можно не сомневаться, что Гонт и Чосер таковым его не считали. Они считали его грубым, низким, бесчинно-разнузданным и чуть ли не изменническим сборищем. Палата общин пожаловалась королю на Алису Перрерс и напомнила ему, что она замужем за Уильямом Виндзором (совершенно одряхлевший к этому времени король торжественно поклялся, что он никогда не слыхал об этом); несмотря на просьбу Эдуарда обойтись с Алисой помягче, палата общин настояла на изгнании ее из страны с конфискацией имущества. Уильяма, лорда Лэтимера, верного друга Джона Гонта и Чосера, палата обвинила в незаконном обложении товаров чрезмерно высокими пошлинами без разрешения на то парламента; он и его сообщники, утверждали обвинители, установили слишком высокие цены, и в результате их действий «в стране стало так мало товаров на продажу, что простым людям едва можно прожить». (Это был первый в истории случай, когда палата общин подвергла импичменту министра короны.) Члены палаты общин выдвигали обвинения не только против Джона Гонта и его приближенных, но и против самого короля, хотя благоразумно не заходили в этом слишком далеко. Ко времени закрытия сессии многие и многие коллеги Чосера, в том числе Стэри, лорд Лэтимер, Ричард Лион и сэр Джон Невилл (сплошь друзья и приближенные Гонта), оказались в тюрьме, где ч просидели, негодуя, до самого того времени, когда их наконец вызволил оттуда «Дурной парламент» 1377 года.

Возможно, всем этим и объясняется тот тон, в котором Чосер пишет о парламенте птиц простых пород. Взять хотя бы следующие строки:

Разумеется, Чосер осуждает птиц разных пород за разные недостатки; если он посвящает немало стихов изображению эгоизма и глупости птиц простого звания, то в комичном свете изображены у него и женихи-орлы, которые ведут нудные и многосложные переговоры. Вполне возможно, что автор юмористически отобразил переговоры о династическом браке, которые вели Гишар д'Англь, Стэри и он сам. Как бы то ни было, орлы – претенденты на руку орлицы – с рассвета и до наступления темноты «к ней обращают нежные мольбы, суля любовь и прочие блага».

Профессор Эдит Рикерт много лет назад выявила основные линии политической аллегории в этой поэме. Хищные птицы, указывает она, олицетворяют собой знать, заседающую в палате общин, водные птицы – купечество, зерноядные птицы – мелкопоместное нетитулованное дворянство, а птицы, питающиеся червям и, – горожан.

Птицы в поэме соблюдают правила парламентской процедуры, и от каждого птичьего сословия выступает его представитель. Гусь, представляющий водных птиц, решительно заявляет:

Самец кукушки, представитель птиц, питающихся червями, говорит, исполненный сознания собственной важности:

В таком же духе высказываются и остальные птицы, представляющие низшие слои общества. Ко всем этим простолюдинам Чосер выказывает добродушное презрение, и в каждом случае их в конце концов ставят на место хищные птицы, иными словами, аристократы, среди которых выделяется сокол, избранный хищными птицами своим представителем путем «открытых выборов». Один только сокол непосредственно обращается к трем претендентам на руку и сердце орлицы. Он – единственный из всех представителей, кто по существу разбирает притязания соперников и дает понять, что ему известен неизбежный выбор орлицы:

Сама Природа относится к соколу с особым уважением; она дважды с одобрением ссылается на его слова:

И далее:

Профессор Брэдди пишет:

«Вероятно, не будет ошибкой… предположить, что в образе сокола у Чосера выведен реальный человек, притом такой, в ком роялистская фракция видела бы своего признанного руководителя. И если это предположение верно, единственным человеком, которому подошла бы эта роль, явно был Джон Гонт, герцог Ланкастерский, сын престарелого короля. Именно его с достаточными основаниями мог изобразить Чосер в образе сокола. Более того, Джон Гонт фактически председательствовал на сессии парламента 1376 года как представитель короля».

Все сказанное выше, разумеется, наводит на мысль, что «Птичий парламент» был написан около 1377 года, но с полной уверенностью мы можем сказать лишь то, что, создавая «Парламент», Чосер испытывал по меньшей мере легкое презрение к палате общин с ее все возрастающим влиянием – чувство, которое он пронесет через всю последующую жизнь. То, что нам кажется расширением политических свобод, Чосеру казалось обременительной и смехотворной глупостью. Идею гуманизма он воспринял в Италии, преимущественно от Петрарки и Боккаччо, но, когда эта идея получала политическое воплощение, Чосер – точно так же, как Боккаччо и Петрарка, – встречал ее с неодобрением, которое выражалось в сатирической форме. Но вот король Эдуард умер, и королем стал сын покойного Черного принца. Способный и красивый, как все Плантагенеты, это был верный муж и сторонник умеренности в политике. Он изо всех сил противился новому духу, распространившемуся по всей Англии, – духу гуманизма и нового свободомыслия, которому Чосер служил и которого страшился. В конечном счете этот новый дух, соединившись с прочими историческими силами, обрек Ричарда II на поражение.

Еще одна поэма, написанная, вероятно, в середине или в конце 70-х годов (хотя некоторые ее части имеют более позднее происхождение), представляет собой произведение, состоящее из многих историй на тему о крахе гордых и властных; она дошла до нас в виде «Рассказа монаха» в «Кентерберийских рассказах». Некоторые биографы полагают, что поэма, возможно, была прочитана Чосером на празднествах ордена Подвязки в 1374 году, но эта теория представляется не очень убедительной, так как влияние итальянской поэзии в «Рассказе монаха» еще более очевидно, чем в «Птичьем парламенте». Кроме того, в рассматриваемой поэме ни слова не говорится об ордене Подвязки и она не имеет ясно выраженной связи с днем св. Георгия, если не считать присутствующего в ней общего интереса к темам рыцарства и христианской веры. Правда, подобные упоминания (если они имелись в первоначальном варианте) могли быть исключены из позднейшей редакции, в которой эта поэма стала рассказом монаха во время паломничества, а люди, из чьих кратких биографий составлена поэма, могли с известным основанием рассматриваться во времена Чосера как фигуры рыцарственные, т. е. как хорошие или дурные рыцари. Даже Люцифер, ополчившийся против воина-Христа, мог рассматриваться в подобном свете. Но прославление в поэме такого ярого абсолютиста, как Педро Кастильский, и презрение, выражаемое в ней к самонадеянным выскочкам незнатного происхождения, побуждают нас связать ее скорее уж со временем растущей неуправляемости парламента; по меньшей мере одна из содержащихся в поэме кратких биографий, в которой изображен Барнабо Миланский (с ним Чосер встречался во время своей итальянской поездки 1378 года), «бог произвола, бич Ломбардии», была создана в довольно поздний период творчества Чосера, так как Барнабо умер в 1385 году.

Появление этой поэмы, несомненно, было встречено с восторгом и восхищением и наверняка способствовало дальнейшему укреплению репутации Чосера как поэта. Хотя время от времени Чосер еще будет возвращаться к французским поэтическим формам (в поэме «Дом славы», например), здесь, в поэме о гордецах, он не прибег к излюбленным французским жанровым формам видения и жалобы. На английский аристократический вкус поэма явилась в некоторых отношениях новшеством, оригинальным и увлекательным произведением. Английским любителям поэзии и раньше случалось слышать морализаторские стихи о Люцифере, Адаме, Каине и т. п. Подобные стихи писались еще в англосаксонские времена и будут писаться, главным образом в назидание школярам, вплоть до XVIII века. Слушателям Чосера были знакомы и различные поэмы (или же отдельные части таких крупных стихотворных произведений, как аллитеративная поэма «Смерть Артура»), в которых краткие биографии, взятые из Библии и христианских преданий, соседствовали с краткими биографиями выдающихся исторических личностей (Александра Македонского, Юлия Цезаря и др.). Во всех этих поэмах, посвященных так называемым Девяти героям древности, библейским и небиблейским, на примере возвышения и падения каждого из девяти показывается, сколь опасно доверяться фортуне. Однако Чосеру удалось сказать здесь новое слово. Итальянская поездка вооружила его новым пониманием этих старых поэтических преданий, а также снабдила материалом для новых историй. Там, в Италии, где пробуждался дух гуманизма, Петрарка и Боккаччо создавали короткие (а иногда и длинные) жизнеописания великих мира сего, в которых характеру и поступкам изображаемых людей уделяли не меньше внимания, чем морали, которую надлежало вывести. Разумеется, этот сдвиг акцентов был заметен уже в творчестве Данте, в чьей «Божественной комедии» персонажи вроде Фаринаты и старшего Кавальканти существуют не просто как иллюстрации последствий того или иного греха, а как живые люди. По крайней мере в одном тосканском дворце Чосер видел серию портретов великих людей древности и более позднего времени. (Такие портреты висели в Падуе, где он, возможно, познакомился с Петраркой.) Рассказывая истории не только традиционных Девяти героев древности и персонажей Книги бытия, но и людей, живших на его веку или в недавнем прошлом, таких, как Педро, Барнабо или Уголино, граф Пизанский, Чосер выразил новое гуманистическое мироощущение средствами английской поэзии: он продолжил старую художественную традицию таким же примерно способом, каким это сделал Джотто, который, создавая серию изображений, перешел от картин рая и грехопадения человека к картинам, отобразившим развитие ремесел и искусств человечества. Таким образом, Чосер подтвердил свое поэтическое мастерство в глазах современников, показав, как хорошо пишет он в традиционной манере (значительно ее, впрочем, изменив), но вместе с тем поразил своих слушателей чем-то таким, что было для большинства из них в новинку; по всей вероятности, эту ноту новизны внесла присущая гуманизму интеллектуальная (и вместе с тем отдающая сплетней) любовь ко всему современному.

Современные читатели, находя «Рассказ монаха» довольно малоинтересным, высказывают предположение, что и сам Чосер в пожилом возрасте считал эту поэму неудачной, почему и вложил ее в уста монаха, человека уныло-скучного в своей ханжеской умеренности (на что намекает его собеседник трактирщик Бэйли), интеллектуально ограниченного и неспособного понять, что традиционное христианское и боэцианское учение о судьбе и свободе воли может служить обоснованием не только для трагедии, но также – и с таким же успехом – для комедии (прославления). Согласно традиционному учению – оно нашло отражение в рассказе о Навуходоносоре, – врагом человека является не злой рок, а его собственная неспособность заглянуть за пределы своей судьбы (или вынести за эти пределы свою веру) и увидеть благожелательность промысла божия, или провидения.

Едва ли можно отрицать, что данная поэма является одним из наименее удачных произведений Чосера – отчасти по причине отсутствия в ней подлинного объединяющего принципа. Но при всем том это более тонкая и более занимательная вещь, чем считают большинство литературоведов. Умело сочетая элементы традиции Девяти героев древности (падение гордецов с высот своего величия), традиции стихов на библейские темы и биографий гуманистического толка и владея широким спектром интонаций, от откровенно насмешливых до серьезных, Чосер создал сборник жизнеописаний, отличающихся большим многообразием и большей разносторонностью интересов, немыслимыми в рамках прежних жанровых форм.

Поэма начинается с коротких, всего в несколько строк, историй об Адаме и Люцифере, пересказанных небрежной скороговоркой и чуть ли не безразличным тоном. В них просто повторена ортодоксальная истина, что не следует доверяться «слепой удаче», и высказана имевшая вековую традицию мысль, что оба были ввергнуты в ад, так сказать, по политическим причинам: за грех неповиновения. Далее в сборнике следуют более пространные истории. Одни из них написаны не без нотки шутливости, другие совершенно серьезны, как, например, краткая трагедия, в которой Чосер отозвался о короле Педро Жестоком с большей похвалой, чем кто-либо из писателей-современников, включая испанского хрониста Аялу, но все они представляют интерес как поэтические произведения. Взять хотя бы изображение обезумевшего Навуходоносора, который лежит на земле под дождем и, как вол, жует сено: «Его власы подобны перьям были; как когти – ногти, длинны и грязны». Или трогательную и страшную историю, которую Чосер пересказывает из Данте (опустив намек на каннибализм), – историю Уголино, брошенного с тремя детьми в темницу и умершего вместе с ними голодной смертью. Тут Чосеру предоставилась возможность проверить, владеет ли он оружием пафоса и драматической иронии. Младший сын Уголино, трехлетний мальчуган, не понимающий того, что семья обречена на голодную смерть, спрашивает отца:

Такие стихи, впечатляющие своей прямотой и простотой и уверенным умением поэта выразить то, что говорят и чувствуют люди в реальной жизни, предвосхищают более крупное и удачное произведение Чосера в жанре собрания жизнеописаний – «Легенду о добрых женщинах».

Прежде чем завершить эту главу биографии Чосера, охватывающую период его службы королю Эдуарду III и его возвышения на дипломатическом поприще, уместно будет снова упомянуть о некоторых его друзьях, о которых мы коротко говорили ранее, присовокупив несколько слов о двух-трех других государственных служащих, ставших в этот период друзьями Чосера и его собратьями-поэтами, правда второстепенными. У нас уже шла речь об оксфордском ученом-логике Ральфе Строуде, чьим влиянием, возможно, объясняется тяготение Чосера к номинализму; может быть, он и есть тот «Рудольфи», который был известен как сочинитель не дошедшей до нас длинной поэмы, написанной, по-видимому, на латыни. Познакомились мы также и с законоведом Джоном Гауэром, приближенным ко двору поэтом, читавшим свои произведения и при Эдуарде и, позже, при Ричарде, покуда Ричард не разочаровал его.

Чосер был хорошо знаком с молодым Томасом Аском, блестящим человеком и идеалистом, который называл Чосера «благородным поэтом-философом» и считал его своим учителем в поэзии. Зная его восторженные отзывы о Чосере, трудно поверить, что он не принадлежал в политике к той же партии, что и Чосер, но дело обстояло именно так – к несчастью для него. В конце концов парламент отправил Томаса Аска на виселицу за преступление, состоявшее в том, что он боролся за справедливое, но обреченное на неудачу дело: он осмелился в открытую выступить против мошенника Нортгемптона, который находился под покровительством Джона Гонта. Имелись у Чосера и другие последователи в области поэзии: его ученик Томас Окклив (во всяком случае, по уверениям самого Окклива – вероятнее всего, правдивым); монах Джон Лидгейт, слишком многословный для большого искусства и слишком льстивый по отношению к меценатам, но изобретательно и талантливо применявший введенные Чосером новшества в области ритмики; наконец, прославленный французский поэт Дешан, с которым Чосер обменивался письмами, поэмами, лестными эпитетами и у которого он позаимствовал кое-какие поэтические приемы и темы для творчества.

Знаком был Чосер и с мудрым старым сэром Джоном Клэнвау, дипломатом и поэтом, автором по меньшей мере одной превосходной подражательной поэмы «Кукушка и соловей», написанной в манере Чосера. Так как Клэнвау и Чосер вместе ездили за границу по дипломатическим делам и имели общих близких друзей, так как оба были верными сторонниками Джона Гонта (Клэнвау принадлежал к числу так называемых рыцарей-лоллардов), они наверняка прекрасно знали поэзию друг друга и были на короткой ноге. Во всяком случае, они обладали сходным во многих отношениях складом ума и характера. Оба отдавали в поэзии щедрую дань юмору и иронии, обоих посылали вести переговоры по щекотливым, явно затруднительным вопросам и обоим нравились – в этом они оставались истыми сыновьями средневековья – пышность, внешний блеск, славные подвиги. Клэнвау на деле доказал эту свою любовь к смелым приключениям, приняв участие в знаменитом Сен-Энгльверском турнире, который состоялся в 1389 и 1390 годах в пограничной полосе Кале, после того как трое французских рыцарей пригласили всех христианских воинов устроить великолепные тридцатидневные ристалища, поклявшись, что примут вызов всех, кто явится. На турнире были многие друзья Чосера, хотя сам он, по-видимому, приехать не смог.

Среди друзей Чосера можно упомянуть еще сэра Луиса Клиффорда. Он родился около 1336 года и, подобно Чосеру, однажды попал в плен к французам (в 1352 году, когда Чосер был двенадцатилетним мальчиком). По-видимому, Луис Клиффорд служил при дворе Черного принца и, как и Чосер, всю жизнь оставался стойким приверженцем короля и дома Ланкастеров. С 1389 года его имя снова и снова упоминается в списках лиц, присутствовавших на заседаниях Тайного совета, а это значит, что он являлся одним из доверенных советников короля-интеллектуала Ричарда II и входил в его «мозговой трест». Фруассар, этот выразитель королевского мнения, отзывается о Клиффорде с большим восхищением. Клиффорд часто выполнял те же дипломатические поручения, что и Чосер. Он участвовал в ряде случаев в переговорах о заключении перемирий и занимался разработкой брачных договоров, в частности договора о предполагаемой женитьбе Ричарда II на Изабелле, дочери французского короля Карла VI. При всем своем уме и мужестве кончил он плохо. Больной, он позволил запугать себя и отрекся от убеждений, которые они с Гонтом защищали; более того, он передал архиепископу Кентерберийскому, инициатору травли еретиков, список догматов последователей учения Уиклифа вкупе со списком его тайных сторонников. В своем завещании, датированном 17 сентября 1404 года, Луис Клиффорд называет себя «предавшим бога» и делает распоряжение о том, чтобы его «грешные останки» погребли в самом дальнем углу погоста в том приходе, где его застигнет смерть, и не ставили на его могиле ни камня, ни какого-либо другого памятника.

О том, что значит на самом деле это завещание, конечно, можно спорить. Но что бы ни имел в виду Клиффорд – что он предал бога, когда поддержал Уиклифа или, наоборот, когда отрекся от него под непереносимым для старика давлением нового религиозно-политического режима, – трагедия Клиффорда достаточно ясна и так же красноречива, как трагедия молодого Томаса Аска. Поистине те, кому, подобно Джеффри Чосеру, удалось уцелеть в трудные времена конца XIV века, были людьми удивительными.

Можно было бы еще многое сказать о друзьях Чосера и его собратьях-поэтах, но эти подробности приведены здесь только ради того, чтобы показать, что, как чиновник короля – а государева служба оставалась основным его занятием, – Чосер общался с людьми, известными своей рыцарственностью, дипломатическими способностями, верой в благотворность интеллектуального исследования и политической ориентацией, которую мы могли бы назвать сегодня реакционной. Они оказывали твердую поддержку Джону Гонту, а когда взгляды Гонта сталкивались со взглядами Ричарда, с готовностью поддерживали (как и сам Гонт) короля, и все вместе они являлись ярыми противниками «либеральной», по оценке большинства историков, палаты общин. Друзья и сторонники Алисы Перрерс, они все бросились к ней на помощь, когда палата общин осудила ее законного мужа. При дворе Ричарда II, славившегося своей любовью к пышным зрелищам, поэзии и живописи, равно как и своими абсолютистскими представлениями о правах и обязанностях монарха и палаты общин, они чувствовали себя как дома. Со всеми своими достоинствами и недостатками они составляли все вместе консервативную правящую верхушку Англии конца XIV века. Они могли роптать, даже гневаться – как гневается Чосер в «Великом шатании», одной из своих поэм, обращенных к королю Ричарду, – но даже в минуты наибольшего разочарования они стойко поддерживали дело, которое история признала неправым. Они хотели, чтобы в их мире царил правопорядок, обеспечиваемый твердой и непререкаемой монаршей властью, «единой волей, что для всех закон», пользуясь выражением Данте; повсюду же вокруг себя они видели неустойчивость, обесценивание идеалов, нескончаемые распри, безумное смешение высокого с низким, многовластие вместо единовластия – картину, глубоко им ненавистную, которую Чосер описал в своей великолепной переработке поэмы Боэция в виде вселенского блуда. Люди, говорит он, не знали зла в золотом веке: