Джиллиан вернулась домой почти в девять — позднее завершение этого слишком долгого дня, оставившего у нее ощущение тревоги и неустойчивости. Покинув дом Мег, она четырежды проверила, нет ли каких-либо незваных гостей на заднем сиденье ее машины. При этом Джиллиан расхаживала, зажав в кулаке ключи от машины так, чтобы они представляли собой нечто вроде кастета. Один раз даже рывком открыла багажник, желая удостовериться, что там все в порядке. Джиллиан убеждала себя, что хочет оградить себя от не в меру назойливых и воинственных репортеров, однако сама понимала: это неправда.

Приехав домой, она обрадовалась, увидев перед фасадом ослепительно горящие огни. После первого телефонного звонка от Эдди Комо, поступившего около года назад, Джиллиан установила перед входом систему световой охраны — специальные датчики, которые включали прожекторное освещение, едва кто-нибудь ступал в пределы участка. А также разместила в саду стратегическую подсветку, высвечивающую как густые заросли, так и каждый куст. Теперь никто не смог бы подкрасться незамеченным или затаиться в тени возле ее жилища в Ист-Гринвиче. Дом также был оснащен самой современной системой сигнализации, имеющей в каждой комнате кнопку включения тревоги, а прикованная к инвалидному креслу мать Джиллиан на этот случай всегда держала в кармане пульт дистанционного управления. Джиллиан еще не вполне убедила себя обзавестись пистолетом, но зато слегка помешалась на аэрозольном баллончике. Спала она не иначе как положив его под подушку. Мать тоже хранила баллончик в ящике ночного столика. Как заметила сиделка Топпи, женщины семьи Хейз были полностью готовы к войне.

Заведя машину в гараж с включенными фарами, Джиллиан, не выходя из нее, первым делом закрыла дверь гаража, затем тщательно осмотрела помещение изнутри. Не обнаружив затаившихся правонарушителей, она лишь затем отперла и открыла дверцы машины. И вновь зажала в кулаке ключ. В таком положении Джуллиан будет держать его, пока не отопрет дверь дома и бегло не осмотрит кухонное помещение, куда открывалась внутренняя дверь гаража.

Известно ли вам, что в Соединенных Штатах примерно каждую минуту сексуальному насилию подвергается одна женщина? Известно ли вам, что женщины чаще подвергаются насилию в своих же домах, чем где-либо еще? Известно ли вам, что многие незваные гости проникают в дома в обход систем сигнализации, юркнув в гараж вслед за въехавшей на машине хозяйкой? Известно ли вам, что лишь менее десяти процентов из тех насильников, о которых было заявлено в полицию, попадают в тюрьму? Иными словами, подавляющее большинство злодеев, совершивших преступление на сексуальной почве, продолжают преспокойно разгуливать по улицам, готовые, желающие и способные напасть снова?

Джиллиан было известно все это. Она читала книги. Она дотошно изучала статистику. Знание — сила! Узнай своего врага! И ни на минуту не верь, что по какой-то особой причине ты непременно избежишь подобной участи.

Почти каждый вечер Джиллиан ложилась спать с засевшим в груди, давящим на сердце огромным комком страха. Почти каждую ночь, часов около двух, она внезапно, рывком, пробуждалась — с мокрым от пота лицом и судорожным криком. После этого она не сразу приходила в себя.

О таком явлении Джиллиан тоже читала. Теперь она понимала (это была уже ее собственная теория), зачем изобрели хороший грим для лица.

В гараже Джиллиан глубоко вздохнула, заряжаясь спокойствием, расправила плечи, повыше подняла подбородок. «Время начала шоу, — сказала она себе. — Время, когда нужно выглядеть на все сто». И, тщательно стерев с лица все невзгоды, придав ему выражение безмятежной уверенности, вошла в дом.

В кухне Джиллиан наткнулась на живущую в доме сиделку и компаньонку ее матери — Топпи. Та стояла, прислонившись к кухонной стойке, со скрещенными на груди руками, что выражало неодобрение.

— Извините, я задержалась, — промолвила Джиллиан. Положив сумочку на стол, она сняла жакет и начала возиться с ключами.

— Угу.

— Как она?

— А вы как думаете? — вспылила Топпи. — Ваша мать лишилась голоса, но с головой у нее все в порядке.

— Она видела новости?

— Конечно.

— А газетчики?

— Телефон разрывался на части. Во всяком случае, до тех пор, пока я не отключила его. Как вы поняли, я и не ожидала, что вы позвоните, — с язвительным раздражением прибавила Топпи, метнув на Джиллиан суровый взгляд. Та смиренно опустила голову.

Двадцатишестилетняя Топпи, в своей цветастой рубашке, с копной курчавых темных волос, походила скорее на цыганку из табора, чем на дипломированную медсестру. Живая и энергичная, она теоретически была прислугой, которую Джиллиан наняла для ухода за матерью, однако не подчинялась никому. За те три года, что она работала у них, Топпи снизу доверху перетряхнула их маленькое хозяйство, их застоявшийся мирок. Она знала, что лучше всего не только для Либби, но для Джиллиан, Триш, а также для мальчишки-газетчика, живущего через несколько домов от них. Мнение свое Топпи всегда выражала открыто и весьма энергично. Уж энергии ей было не занимать. Мать Джиллиан обожала ее. С таким же восторгом относилась к ней и Триш.

— Вы обидели ее, — заявила Топпи. — Я знаю, вы не нарочно. Понимаю, что голова у вас забита массой других вещей. Но вы обидели ее, Джиллиан. Она уже потеряла одну дочь, и, когда вы вот так пропадаете невесть куда, она очень беспокоится.

— Я не хотела, мне очень жаль.

— Вы не передо мной должны извиняться.

— Я и ей скажу.

Топпи презрительно фыркнула.

— Можно подумать, она еще не наслушалась ваших извинений. Поймите, Джиллиан, она ваша мать. Ей не нужны извинения, ей нужны вы. Чтобы пришли домой к обеду. Почитали ей книжку. Или, еще лучше, свозили ее к Триш.

Джиллиан повесила ключи от машины на маленький крючок, взяла поступившую почту и начала разбирать ее. Счета, счета, счета. Не почта, а хлам. Джиллиан и сама не понимала, что именно ее так тревожит. До тех пор пока — усталая, разбитая и опустошенная — не просмотрела почту до конца. Слава Богу, хоть от него ничего нет. Наконец она отложила в сторону пачку бумаг, и Топпи сочла это сигналом к возобновлению атаки.

— Вы ведь ездили туда, не так ли? К Триш?

— Да, я была там.

— Ваша мать тоже по вас скучает.

Джиллиан ничего не ответила.

— Она лишена возможности говорить. Как вы этого не поймете? Когда кто-то умирает, хочется поговорить о нем, как-то облегчить душу, освободиться от этого груза. Отпустить умершего, чтобы он упокоился с миром. Ваша мама не может сделать это вслух, но это не значит, что она не пытается сделать это мысленно.

— Я знаю.

— Если бы вы просто посидели рядом с ней, подержали за руку. Дали ей возможность посмотреть на вас и сказать все глазами. Она ведь так и делает, вы же знаете. Ум у нее живой и подвижный, просто говорить она не может. Если бы вы побыли с ней, ей было бы легче это выразить. Она могла бы, не произнося ни слова, облегчить душу. И я уверена, для нее это очень много значило бы.

— Я знаю, Топпи, знаю. — Старая песня. Уже год они обсасывают эту тему. И всегда Топпи права, а Джиллиан виновата. Она хочет, хочет исправиться, но сейчас не в состоянии сделать это. На работе она обязана всему соответствовать: быть грамотным специалистом и квалифицированным руководителем, уметь противостоять чужим интересам, удовлетворить требования клиента, выдерживать любой натиск, а не то потеряет бизнес. С Кэрол и Мег, с газетчиками, с полицейскими она тоже должна быть на высоте: волевой, решительной, компетентной, искусным дипломатом и умелым оратором — так чтобы всегда отвечать моменту, потому что она лидер и не имеет права никого подвести. А потом, когда приходит домой...

Когда Джиллиан приходит домой, у нее уже не остается сил, ничего не остается. Она видит свою мать, такую маленькую, хрупкую, которую так легко обидеть, сломать, повредить... Видит Топпи, нанятую ею для того, чтобы Триш не испытывала чувства вины, когда пошла учиться в колледж и покинула дом. И вот стены рухнули, рассыпались в прах, а Джиллиан до сих пор так и не готова воспринять ту женщину, которая оказалась под этими стенами. Эдди Комо изменил ее. Он принес в ее жизнь страх, и уже одного этого довольно, чтобы ненавидеть его. Но он принес столько зла и помимо этого!

«Ты, сука... Я достану тебя даже с того света».

Джиллиан открыла холодильник. Просидев большую часть времени в ресторане, она за весь день едва ли проглотила хоть кусок. Сейчас Джиллиан оглядела полку за полкой, но ничто не возбуждало аппетита. Топпи за ее спиной хмурилась и озабоченно сопела.

— С вами все в порядке? Вы не больны? — напрямик спросила она. — В последнее время... Джиллиан вы хорошо себя чувствуете?

Джиллиан закрыла дверцу. Собралась было ответить: «Конечно», но увидела выражение лица Топпи, и беззастенчивая ложь застыла у нее на устах. Она снова почувствовала внутри давящую пустоту. Постоянно скрываемая боль, подкатившая во время разговора с сержантом Гриффином совсем близко к поверхности и затаившаяся там, теперь вновь всколыхнулась, перехлестывая через край, и навалилась всей своей тяжестью. Сегодня утром Джиллиан солгала детективу, сказав ему, что уверена, хотя на самом деле вот уже целый год не уверена ни в чем.

— День был тяжелый, — ответила она. — Мне понадобилось время, чтобы все это осознать. Время, чтобы... побыть одной.

— С Триш?

— Что-то вроде этого.

— Ваша мама тоже хотела сегодня туда поехать. Но я волновалась из-за газетчиков.

— Мне жаль, что так получилось.

— Ничего страшного, Джиллиан, — ласково сказала Топпи. — Она не винит вас. И я не виню. Вы приберегаете это для себя.

Джиллиан улыбнулась. Эти душеспасительные беседы она тоже слышала прежде. И не раз. Где-то сейчас Триш? Она прислонилась к холодильнику и глубоко вздохнула:

— Вы ощущаете какую-нибудь разницу, Топпи? Вот его больше нет. Как по-вашему, что-то изменилось?

Топпи пожала плечами:

— Я не потеряю из-за этого покой и сон, если вы это имеете в виду. Собаке собачья смерть.

— Что посеешь, то и пожнешь?

— На мой взгляд, это справедливо.

— Я думала, это будет ощущаться как-то иначе. Думала, что почувствую себя... освобожденной. Отмщенной, что ли... Испытаю торжество, ликование. Но вместо этого ощущаю внутри только... пустоту. И я даже не представляла себе, как вернусь сегодня вечером домой. Как встречусь с Либби, посмотрю ей в глаза. Мне кажется... у меня такое чувство... будто я как-то предала ее.

— Вы ее предали?

— Да. — Джиллиан опять улыбнулась. — Я в каком-то непонятном состоянии. Весь день в нем нахожусь. Точно сама не своя. Мне надо поспать.

— Джиллиан... сегодня приходили из полиции. Два детектива в штатском. Они хотели расспросить Либби, пока я наконец не растолковала им, что не допущу этого. Нет ли чего-то, чего я не знаю?

— Нет. — Джиллиан покачала головой. — Может, в этом-то и проблема. Я не убивала Эдди. И не знаю, кто его убил. И, честно говоря, это сводит меня с ума. Кто-то уже добрался до него, прежде чем у меня появилась такая возможность. Кто-то другой убил его, а я в своих фантазиях приберегала эту честь для себя. Очевидно, я еще более кровожадна, чем полагала.

— Я тоже мечтала убить его, — призналась Топпи.

Джиллиан взглянула на нее с удивлением.

— Спокойно, — подтвердила Топпи. — Такого типа, как он! После того, что он сделал с вами, с вашей мамой, с Триш. Да его мало убить! Следовало бы отрубить ему напрочь причинное место, а самого оставить жить.

— В борьбе с преступлениями на сексуальной почве кастрация неэффективна, — тут же отозвалась Джиллиан. — Исследования показывают, что хирургическое или химическое холощение вынуждает этих негодяев совершать еще большие зверства, например убийство. Потому что дело тут не в сексе, а в жажде власти. Если отнять у сексуального маньяка половой член, он заменит его ножом.

Топпи смотрела на нее со странным выражением.

— Джиллиан, вы слишком много читаете.

— Да. Похоже, никак не могу остановиться.

— Но наверное, это чтение не включает в себя информацию о синдроме посттравматического стресса?

— Включает.

— Потому что... понимаете, таких последствий следовало ожидать, они неизбежны. После того, что вы пережили.

— То есть я заслужила право слегка сбрендить? — улыбнулась Джиллиан.

— Джиллиан, я не это хотела сказать...

— Я борюсь, Топпи. Я знаю, что еще не полностью пришла в себя. Может, я и не утратила память, как Мег, не стала злой и агрессивной, как Кэрол, но... все равно я чувствую себя, ну, словно... раненой. Мое внешнее достижение в том, что я ненавижу высказывать это вслух. Это звучит так беспомощно. Ранеными бывают птицы. Дети... Хочется думать, что я выше этого. Ведь, по сути дела, меня даже не изнасиловали. О чем же мне плакать?

— О Джиллиан!..

— Я знаю, что несправедлива к Либби, — тихо проговорила та. — Мне хотелось бы сказать, что у меня есть на то веская причина, но я не знаю какая. В последнее время... В последнее время у меня нет даже ощущения, что я возвращаюсь домой. Порой вечерами я жалею, что больше мне пойти некуда. Мне хочется забраться в машину и просто ехать. Ехать, ехать, ехать... — Она опять улыбнулась, но улыбка получилась совсем невеселой. — Может, я смогла бы уехать и найти свое место в Мексике.

— Вы хотите бежать от нас?

— Нет, не от вас. Просто бежать. Это единственный момент, когда я чувствую себя в безопасности.

— Он мертв. Его больше нет, Джиллиан. Вы в безопасности.

Плечи Джиллиан поникли. Она покачала головой и хрипло возразила:

— Но сколько таких, как он, еще осталось, Топпи?! Я же читаю книги. Вы даже не представляете... Наш мир — такое страшное место. — Плечи ее начали дрожать. Господи, сегодня она действительно сама на себя не похожа. А в следующий момент Джиллиан опять ощутила себя в той самой комнате, в той отвратительно темной и страшной комнате, где Триш так отчаянно нуждалась в ее помощи, где сама жизнь Триш зависела от ее вмешательства, а она не смогла ей помочь. Мало того что не спасла ее, но и сама едва уцелела. А вот теперь его нет, он мертв, но что, что может вернуть смысл в ее жизнь, когда больше нет Триш, чтобы о ней заботиться, и Эдди Комо, чтобы его ненавидеть?

А потом Джиллиан подумала о Мег («Мне кажется, я не знала счастья») и о Кэрол («Давайте закажем шоколадный торт») и внезапно поняла, что подвела их обеих. Она превратила их в бойцов, в воительниц, но еще задолго до гибели их врага разве им стало от этого сколько-нибудь легче? Да, они способствовали поимке Эдди Комо, но никто из них так и не исцелился.

И вот теперь Эдди Комо мертв, а они разваливаются по всем швам.

Джиллиан зажмурилась, зажала рот рукой. «Возьми себя в руки, возьми себя в руки. В соседней комнате находится мать». А потом она подумала о сержанте Гриффине, и это вызвало в голове еще большее смятение. От мужчин только одни проблемы... Взять того же Эдди Комо...

К Джиллиан подошла Топпи и ласково тронула ее за плечо, и та судорожно, прерывисто вздохнула.

— Я не специалист, — негромко промолвила Топпи. — Бог свидетель, я бы не смогла столько всего выдержать и сделать, сколько смогли вы. Но я знаю одно. Когда тебе действительно плохо, когда чувствуешь себя разбитой, павшей духом, подавленной, нет ничего лучше, чем выплакаться на груди у матери. У вас есть такая возможность, Джиллиан. И ей тоже станет легче. Для вас обеих это будет значить очень, очень много.

Джиллиан тяжело вздохнула:

— Я понимаю.

— Действительно понимаете?

Взгляд Топпи был слишком проницательным. Джиллиан отвернулась. Она сосредоточилась на своем дыхании, стараясь упорядочить его, делая медленные, размеренные вдохи. Потом отерла глаза, поморгала ресницами. Ей надо пораньше лечь и хорошенько выспаться. Завтра будет новый день. Завтра она почувствует себя лучше. Более сильной, выдержанной, готовой во всеоружии противостоять прессе, полиции. Все это лишь вопрос времени. Надо просто переждать, отдышаться, собраться с силами...

— Ну ладно, пойду повидаюсь с ней, — вставая, бодро проговорила она.

— Ладно, идите, — отозвалась Топпи. Но было видно, что Джиллиан не удалось одурачить ее.

Джиллиан вошла в гостиную, где в своем любимом кресле сидела ее мать и смотрела телевизор. В шестьдесят пять лет Оливия Хейз все еще была красивой женщиной. Миниатюрная как птичка, с густыми темными волосами и большими карими глазами. Волосы ее были умело подкрашены, она красила их каждые два месяца в своем любимом салоне шестью оттенками каштанового, чтобы как можно точнее воспроизвести природный цвет. Волосы всегда были предметом тщеславной гордости Либби. Когда Джиллиан была маленькой, ей нравилось наблюдать, как мать, возвращаясь вечером домой, расчесывает свои длинные густые локоны. Сто взмахов щеткой. Потом следовало полоскание горла соленой водой, чтобы сберечь голосовые связки, а вслед за этим на лицо наносился слой жирного крема, чтобы сохранить кожу гладкой.

— Если хорошо позаботишься о своем теле, — подмигнув, повторяла ей Либби, — то тело хорошо позаботится о тебе.

— Здравствуй, мама, — наклонилась к ней Джиллиан. — Извини, я опоздала. — Она нежно обняла мать, стараясь не сдавливать слишком сильно.

Выпрямившись, она заметила, что в глазах матери что-то вспыхнуло. Что это было: огорчение, гнев — Джиллиан не поняла, а сама Либби сказать не могла. Вместе с постигшим ее десять лет назад инсультом она получила частичный паралич правой части тела, а также ярко выраженную афазию. А потому, прекрасно понимая все, что ей говорили, Либби сама уже не могла ни говорить, ни писать. Как объяснил Джиллиан один из докторов, мыслительный процесс у ее матери остался в порядке, но, когда она пыталась облечь мысли в слова, мозг словно упирался в стену, блокирующую речевой поток.

Сейчас Либби общалась с домашними посредством «книги с картинками», альбома, где были собраны всевозможные зрительные образы — от туалета до яблока, а также фотографии Джиллиан, Топпи, Триш. Когда ей что-нибудь требовалось, она постукивала пальцем по картинке. После похорон Триш Либби стучала по фотографии дочери так часто, что протерла ее насквозь.

— Ты видела новости? — спросила Джиллиан, опускаясь рядом с матерью на диван.

Мать ударила один раз указательным пальцем левой руки, что означало да.

— Мама, он мертв, — сказала Джиллиан. — Он уже никогда никому не причинит вреда.

Мать вздернула подбородок. Лицо ее выразило гнев, но пальцы оставались неподвижными.

— Ты рада?

Пальцы не двинулись.

— Тебе грустно?

Все то же.

— Страшно?

Нетерпеливый звук вырвался у матери откуда-то из глубины горла. Джиллиан не сразу, но все-таки догадалась.

— Ты вне себя от ярости?

Один удар.

— Ты хотела, чтобы судебный процесс состоялся? — помедлив, спросила Джиллиан.

Сильный удар!

— Но почему, мама? Так по крайней мере ты знаешь, что он получил свое. Так ему не удастся увильнуть лишь из-за того, что у кого-то из присяжных окажется комплекс вины. Нам никогда не придется трястись, что он вдруг освободится досрочно или сбежит из тюрьмы. Все кончено. Мы победили.

Мать издала еще один нетерпеливый горловой звук. Джиллиан поняла. Вопросы, начинающиеся с «почему» или «когда», не срабатывали в этой системе. Чтобы получить верный ответ, необходимо задать верный вопрос. Джиллиан, сохранившая дар речи, должна была правильно сформулировать вопрос.

В дверях показалась Топпи:

— Вы ведь не видели пресс-конференцию в вечерних «Новостях»?

— Нет, не видела.

— Адвокат Эдди утверждает, что у него есть свидетель, заявляющий, что Эдди не мог напасть на Кэрол. В это время он был в другом конце города, возвращал видеокассету в прокатный пункт.

— Не может быть! — Джиллиан напряженно выпрямилась, чуть ли не подскочила, автоматически приводя себя в состояние боевой готовности. Пальцы ее левой руки начали лихорадочно и нервно шарить по коленям и кушетке. — Это смехотворно! — взволнованно воскликнула она. — Кэрол сама точно не помнит, в какое время негодяй вломился к ней в спальню. Нельзя иметь четкое алиби без четко установленного времени!

— Кое-кто из газетчиков начинает поговаривать о судебной ошибке. Что, возможно, Эдди засадили в тюрьму по ложному обвинению... Что полицейские, стремясь заполучить подозреваемого, действовали слишком поспешно. Что, мол... — Топпи помедлила. — Что, возможно, вы, Мег и Кэрол оказали на них слишком сильное давление.

— Абсурд! — Джиллиан вскочила, руки ее сжались в кулаки. Когда ее загоняли в угол, то первой реакцией всегда был гнев, а уж сейчас-то она была просто вне себя. Срочно подайте ей какого-нибудь репортеришку! Все равно какого! Она ему покажет! — Все, что мы сделали, это обратили внимание полицейских на то, что и Мег, и Триш участвовали в донорской кампании. Вот и все! А Эдди всего-навсего имел доступ к их домашним адресам. Эдди всего-навсего оказался человеком, который лично общался с двумя жертвами из трех за неделю до нападения на каждую из них. Эдди всего-навсего был человеком, чью сперму обнаружили в их домах, на месте преступления. Как, черт подери, пресса объяснит все это?!

— Они и не объясняют. Они просто демонстрируют его благообразные портреты из школьного альбома да бросаются выражениями вроде «представитель национального меньшинства», «подозреваемый в преступлении», «трагически погибший».

— О, Боже правый! — Джиллиан снова опустилась на диван. В голове вдруг ужасно застучало. Она подумала, что с ней, вероятно, что-то не так. Должно быть, что-то серьезное. — Они превращают его в мученика, — пробормотала Джиллиан. — Тот, кто его застрелил... Кто бы то ни был... реабилитировал его.

Либби колотила Джиллиан по руке. Она нашла картинку, которую искала. Новую, добавленную Топпи в альбом лишь год назад, чтобы помочь Либби вести разговор о судебном процессе. На картинке была изображена женщина с завязанными глазами, держащая в руке весы правосудия.

— Я знаю, что ты хотела суда, — нетерпеливо откликнулась Джиллиан. — Я поняла.

Мать поджала губы и постучала по картинке более настойчиво, на этот раз — по изображению весов.

— Правосудия? Не просто суда — ты хотела правосудия? Твердый, решительный удар.

— Потому что мы до сих пор не получили его, — проговорила ее дочь. — И теперь из-за отсутствия обвиняемого пресса рассматривает дело заочно, а в качестве аргумента использует благообразную внешность Эдди и его этническую принадлежность. Только живого Эдди можно было противопоставить этому. Единственный способ достойно ответить на это — судебный процесс. Законный суд и стопроцентное доказательство, что Насильник из Колледж-Хилла — Эдди Комо, и никто другой.

А мать все ударяла и ударяла пальцем.

— Ты права, мама. Теперь я тоже вне себя. Сегодня утром нас ограбили. — И она добавила с горечью: — Как будто мы и без того недостаточно потеряли.

Мать снова начала листать страницы и нашла еще одну картинку, тоже сравнительно новую. Это походило на рисунок, сделанный рукой ребенка: карикатурное изображение чудовища с большими желтыми клыками и огромными красными выпученными глазами. Авторство принадлежало Топпи, пытавшейся таким образом передать понятие «Эдди Комо». Потому что ни при какой погоде они не согласились бы поместить в книжку его подлинное фото. Они не желали в такой форме допустить его в свою жизнь.

Сейчас левая рука Либби царапала страницу фотоальбома. Наконец она сорвала пластиковую оболочку и вырвала картинку. Гордо вскинув голову, она в благородном негодовании посмотрела на Топпи и Джиллиан. Глаза ее пылали гневом, нижняя губа дрожала от невыплаканных слез. Скомкав монстра, она своей немощной левой рукой отшвырнула его подальше.

Топпи и Джиллиан проследили глазами, как бумажный комок свалился на пол. Прежде чем остановиться, он прокатился футов пять. Потом застыл на месте.

— Ты права, — ласково сказала Джиллиан. — Он мертв, так давайте раз и навсегда выбросим его из своей жизни. Скажу честно: я устала бояться. Устала от злобы. Устала вновь и вновь спрашивать себя, что сделала не так. — Голос ее зазвучал громче, набирая силу. — Плевать нам на прессу, мама, пусть провалится ко всем чертям. Плевать на государственного защитника. И плевать на извращенцев, которые рады наблюдать, как наша боль, будто увеселительный спектакль, выносится на экраны. Эдди Комо отнял у нас слишком много, и я не отдам ему больше ничего. Хватит, мы покончили с этим! Больше мы о нем не говорим. Больше не думаем о нем. Мы его больше не боимся. Отныне и впредь Эдди Комо не существует для нас.