— Ты куда, отец!? — чуткий Василий приподнялся со своего места. На широком топчане кроме него спали еще четверо: двое его сыновей и младший брат Никита со своим сыном Андреем.

— Лежи, лежи, — ответил ему тихий, хрипловатый голос. Этот голос поднялся со своей лежанки, устроенной за печкой, мягко, еле слышно прошуршал кисами до стола. Тонко звякнул стеклом керосиновой лапы. Шикнул спичкой, запалив фитиль, и тотчас появился в маленьком, черном окне как в зеркале. Оконное стекло отразило лишь освещенную часть лица, многое смягчив в нем, оставив главное: ежик белых волос, жесткие скулы, упрямый подбородок и умные, немолодые глаза.

Он никогда не смотрелся в зеркала. Да их попросту и не было у него. Брился на ощупь. И лицо свое знал на ощупь. Фотографировался один раз — на паспорт. Закрутив до минимума фитиль, он поставил лампу подальше от спящих и, накинув полушубок, тихо вышел из избушки.

Шестидесятивосьмилетнего Оула Лассинантти, а по паспорту Олега Ниловича Саамова разбудила тишина. Свирепый буран, начавшийся в конце прошлого дня, под утро ушел бесследно, словно его и не было. Хотя последствий оставил хоть отбавляй. Поменял местами старые и намел новые сугробы. До половины занес избушку и почти совсем спрятал под снег зачехленные мотонарты. «Но главное, теперь не найти и не отрыть большую часть поставленных накануне капканов. А значит, надо ехать в Полуй покупать новые, поскольку времени на поиски старых нет,» — думал Оула.

Было тихо и звездно.

«Вот ведь…, когда все вокруг ревело и срывало с избушки крышу, спал. А стихло, проснулся!..» — пытался обмануть себя Оула. Да, обманывал он себя и почти верил в это. Но у памяти нет ни границ, ни законов. Ее нельзя уговорить, соблазнить, спрятать до времени. Она приходит, как приходит день. Она девственно чиста. Независима. Прямая и беспощадная.

Скинув снег с чурбака, на котором кололи дрова, и положив шубенки, Оула на него опустился. Тут же подошла Мушка, помесь оленегонки с хантыйской лайкой. Она сонно ткнулась ему в колени и вопросительно подняла глаза на своего хозяина, помахивая тяжелым пушистым хвостом.

Не-ет, не спится совсем по другой причине. И причина тому — ни с того ни с сего пришедшие воспоминания.

Первый раз на Заячью губу Оула попал в пятьдесят втором. Война давно кончилась, а голод валил и валил всех подряд. Сдача мяса и пушнины государству продолжалась почти по тем же нормам, что и в военное время. Еду или что-нибудь из одежды можно было перехватить лишь на стройке железной дороги, так называемой «пятьсот первой». Эту дорогу прокладывали заключенные. Они тянули ее по самому стыку тундры и лесотундры. От Салехарда до Норильска. Перейти стройку со стадом оленей было очень опасно, а где и невозможно. Тем более частнику. Да и колхозные стада мелели, проходя через строящуюся железку на зимовку или обратно. А опасность исходила как раз не от заключенных, а совсем наоборот — от многочисленной злой и жестокой охраны, зверевшей в этих нечеловеческих условиях.

Вот и приходилось менять оленье мясо да шкурки зверей на соль, муку, сахар, хлеб и масло, ну а если повезет, на поношенное военное обмундирование. Крепкое с латунными пуговицами оно ценилось настолько высоко, что за него, не задумываясь, отдавали двух, а то и трех важенок. У кого из молодых оленеводов был хотя бы китель, считался первым женихом в районе.

Тогда, в пятьдесят втором году было особенно люто в заполярной тундре. «Ох, как же тогда было тяжело!.. И вот здесь, на этом месте такой пир закатили!.. А как Ефимка был рад!.. Тогда и избу эту поставили в честь нашей удачи…. Вот и сейчас бы он порадовался! Сыновья то его стали уже старше отца! А внуки, какие!.. Андрюшка, первый и мой самый любимый, уже совершеннолетний. Повестка пришла, весной в Армию!..»

Вспомнив про повестку, Оула переключился на текущие дела.

Сто ондатровых шкурок запросили военкомовские чиновники за «белый» билет для его внука. У Оула были свои соображения на счет службы. Он знал, да и приходилось не раз видеть, какими возвращаются оттуда дети тундры.

Оула держал в тайне свой план освобождения внука от службы. Об этом не знал ни Андрей, ни Никита, его отец.

…Сто штук. Хотя нынче ондатры много. От этого и рыбы почти не стало и в протоках, и даже в самом Кривом озере.

Да-а, раньше было куда скромнее. Можно было оленями рассчитаться. Но сейчас мяса полно. А вот, поди ж ты, появилась любовь у всех к пушнине. Причем в особо крупном количестве. И куда им столько ондатры!? Знали бы эти дармоеды, как достается каждая шкурка!

Э-э, да что там, если даже для любой мало-мальской бумажки надо дать в лапу…. И паспорт свой купил. Только вот зачем!? Столько жил без него и ничего, а вот под старость взял да и обзавелся. Даже голосовать приглашали…

А ведь, считай, всю жизнь пришлось скрываться от властей. И даже здесь, в тундре ждать, ждать, ждать, что однажды его схватят и снова бросят в грязь… человеческую, зловонную!..

И вот он, наконец-то, состарился и никому теперь не нужен. Разве что своим близким, которые как родные. Это же Ефимкины дети и внуки. А он обещал ему, поклялся, что будет беречь его детей и внуков как своих собственных!..

Сзади захрумкал снег. Оула не обернулся, он знал чьи это шаги. Василий молча протянул кружку с лекарственным запахом.

— Ты что, думаешь что я…, — начал было Оула. Но тот перебил:

— Пей…. Выпей и сиди хоть до утра.

— Выучил сыночка на свою голову…, — тихо, сквозь зубы процедил Оула и, не глядя, взял кружку. Но в голосе отца сын уловил скрытую теплоту и благодарность.

— Ой, что там такое!? — встав на цыпочки и вытянув шею, Василий смотрел куда-то поверх низкорослых деревьев. Оула тоже посмотрел в сторону ожидаемого рассвета. Но до рассвета было еще как минимум часов пять, а живое, желтовато-красное зарево вовсю трепетало где-то там, в той стороне….

— Зона горит! — упавшим голосом произнес Оула. — Одевайся.

Чем всегда гордился старый отец, так это тем, что оба его сына, а теперь и внуки по характеру получились в их отца и деда — Ефима. И по хватке в работе, и вообще, когда надо действовать…. Не задавая вопросов, Василий молча кинулся к избушке. А Оула принялся освобождать из-под снега «Бураны». Когда выскочил Василий с ружьем и в полной экипировке, один из «Буранов» уже вовсю ревел на холостых оборотах.

— Никита, держи собак!.. Если что, дадим дуплет!.. Андрюшку возьмешь и прицеп не забудь…. — отдавал последние распоряжения Оула выскочившему младшему сыну.

— И сумку…, сумку мою не забудь, — добавил Василий и убрал сцепление.

Дорогу было не узнать. Намело таких застругов, только держись! Василий вел мотонарты аккуратно и быстро. Шли прямо на зарево. Мушка не отставала, она как обычно бежала по гусеничному следу шагах в двадцати. После Кривого озера показалась зона. Горел крайний барак. «Горит от входа…, а вернее, догорает…» — определил Оула. Повсюду, на каждом шагу ждали воспоминания, но Оула волновало другое. Раз горит, значит, кто-то поджег. Если бы это случилось в теплую погоду или летом, дело другое. Но после такой бури — похоже на несчастье. Точно так же думал и Василий. И вообще, на Севере случайностей не бывает.

Пока карабкались на утес, ближний фронтон барака не устоял и рухнул вовнутрь. Огня было мало. Золотилась целая гора головешек. По следам ничего нельзя было определить: сколько человек, когда, где!?… Да их попросту не было. Снег вокруг сильно подтаял и застыл, ощетинившись своими острыми, льдистыми иглами, которые указывали, откуда нападал на них огонь.

— Кто есть…, живой!? — нарушил тишину Василий. В голосе было больше сомнения, чем надежды. Но пожар, дымя и потрескивая, не отвечал. До самого рассвета они пролазили с Оула по обгоревшим развалинам, которые то разгорались, то затихали. И лишь когда собрались уходить, обратили внимание на Мушку, которая тихо поскуливала, преданно глядя в глаза хозяину.

— Что…, что такое Мушечка моя, — едва Оула обратился к ней, как та стремглав кинулась куда-то вниз под пол сгоревшего барака. Расширив дыру в завалинке, вычерпав оттуда землю со мхом, Василий проник за Мухой.

— Есть, — крикнул он отцу, — пока один и…, кажется, серьезно ранен… Погоди, я еще тут посмотрю…

— Сколько вас было!?… Ты слышишь меня!?… Я говорю, сколько вас было!?… — спрашивал Василий черного от сажи человека, едва тот открыл глаза. Человек, оказавшись на свету, испуганно смотрел то на Оула, то на Василия, трясся всем телом, но ничего не отвечал.

— Ладно, оставь его. Я сам еще раз проверю, — отреагировал Оула на безуспешные попытки сына выяснить у пострадавшего, есть ли там еще кто-нибудь.

— Нет, папа, там очень опасно! Пол вот-вот рухнет.

— Занимайся своим делом….

— К-кто-то там б-был еще…, — наконец, с огромным трудом, выговорил потерпевший.

— Ну, вот, — только и сказал Оула и нырнул под пол. И в тот же момент вся догорающая груда из досок и бревен, будто облегченно вздохнув, осела, выпустив огромное облако оранжевых искр.

Придя в себя и едва ответив на вопрос «Сколько их было?», Виталий опять потерял сознание от истошного крика человека, который его и спрашивал. Он уже не слышал два подряд выстрела из ружья. Не слышал новых голосов. Не чувствовал как его тащат обратно вниз с утеса. Как ставят уколы…

Очнулся, когда везли. Будто по волнам, но уж больно тряско. Боль была повсюду. Правую ногу не чувствовал, словно ее и не было вовсе. Кружилась голова и тошнило. Вверху над ним — небо, мутное, бесцветное. Впереди дикий треск… «Буран!» — догадался Виталий. «Вот когда за мной приехали! — ввернулась саркастическая мысль. — А Юрка, где Юрка, нашелся, нет!?…». Сильно тряхнуло и боль, как голодный зверь, вгрызлась во все тело. Закрылись глаза. Тотчас память выбросила огонь и дым!

Виталий никогда не мог предположить, что с ним может произойти нечто подобное. Он уже знал, что ему никто не поверит. Да, будут участливо кивать, удивляться, для приличия соглашаться, а потом на смех поднимут, украдкой пальцем у виска покрутят. Но и не рассказать нельзя…. Было же, черт побери!.. Со мной было, на моих глазах!.. И тот… на вышке…, и в дверном проеме, в который он исстрелял все патроны из карабина!.. И те, что в окна заглядывали!.. И лай караульных собак!.. И трехэтажный мат с «феней» вперемежку!.. А тот, что в проходе все шел и шел на него… Медленно, по чуть-чуть…. Сколько он в него головешек запустил!… И в тех, что из окон глазели, по чердаку бегали…. Пока барак не загорелся!..

«Ой, да что это такое!.. Ну не дрова же везет!..» — грязное, перепачканное сажей лицо Виталия сморщилось от боли.

Вторые нарты сильно отстали. На них Василий вез отца. На самодельной волокуше из длинных жердей лежал, покачиваясь, Оула. Раны были не опасны, но для его возраста весьма неприятные. Раздавлено плечо, сломана правая ключица, ребро и сильное сотрясение головного мозга. Если бы не шапка, было бы гораздо хуже.

— Слушай…, — к Василию подбежал взволнованный Никита, едва тот подъехал к избушке и заглушил мотор, — этот-то, — он кивнул на дверь, — говорит, что его Юрка Савельев вез до зоны, водила из Полярного совхоза.

— Ну не знаю, вроде все обыскали!..

— Да нет, он сюда, к нам еще до бури, на лыжах ушел. У них ГАЗон сломался на переезде. Этого оставил, вторых лыж не было, а сам налегке к нам напрямик.

— По-онятно!.. Давай сначала отца устроим. Я ему еще укольчик вколю, и поедем искать второго. С Юркой уже нет смысла торопиться. А как тот!?

— Да вроде оклемался, оживает…

— У него ведь два ребра…, голеностоп и тоже сотрясение.

— Ты знаешь, мне кажется, он чем-то здорово напуган….

На Юрку Савельева вывели собаки. Он сидел с прямой спиной, ровно, вытянув шею, точно к чему-то прислушивался. Сзади к нему нарос огромный длинный сугроб, а лицо было в густом инее, отчего казалось, что он не настоящий, а вытесан из снега. Стоящие рядом лыжи, напоминали два нетолстых бревна, поскольку были во льду.

— Как он мог в наледь вляпаться!? — с болью и ожесточением произнес Василий. — Ведь вон…, и вон…, и вон…, повсюду эти рыжие разводы! А Теплое болото каждый ребенок знает. Что его понесло сюда!?

— Теперь это его тайна. Кстати, он далеко не по прямой шел к нам, — ровным голосом отозвался Никита.

— А я о чем!?

— Да, Юрий, сильно ты себе жизнь сократил.

— Ладно, давай прикроем его до приезда милиции. А то воронье или зверье мигом…

— Ты смотри, он почти по пояс был мокрый!.. Да-а, паренек, было бы у тебя ружье, пальнул, и мы бы тотчас прибежали. Тут ведь совсем рядом.

— Руби во-он те елки, а я пойду за ольховником.

Пока привезли, пока устроили больных, пока искали Юрку Савельева, стемнело. Никите и ребятам еще долго пришлось потоптаться на улице, ожидая повторного, более тщательного осмотра, который проводил Василий. Поэтому все четверо с нетерпением кинулись к своему доктору, когда тот вышел, наконец, на свежий воздух.

— Ну что, — не удержался Никита, — говори, не томи!?

Василий, как заправский доктор, который действительно только что вышел из операционной, долго тер в ладонях снег, тряс руками, стряхивая капли, глядел куда-то под ноги, после чего тихо произнес:

— А что говорить, ничего хорошего сообщить не могу. Оба очень тяжелые!

— Что значит тяжелые?! — опять не удержался Никита.

— У того два ребра, сотрясение, а главное, раздроблен голеностопный сустав правой ноги. Это очень серьезно! А у папы…, — Василий надолго замолчал.

— Ну, да говори ты, не тяни резину, что у него?!..

— Сепсис!.. Какая-то инфекция!.. Видимо, старые гвозди, сильный болевой шок!.. Не говоря о ключице, плече, сильном сотрясении…

— Ты считаешь безнадежно!?

— Если срочно сделать переливание крови…

— Дядь Вась, может, мы деда потихонечку повезем прямо в Салехард. Бензина хватит. На двух буранах пойдем. А?!.. — подал голос Андрей, старший внук Оула.

Василий даже не взглянул на племянника, лишь обреченно покачал головой.

— И на что нам надеяться, доктор?! — с легкой иронией и чуточку вызывающе от собственного бессилия спросил Никита.

— На его организм, — помолчав с минуту, словно еще раз взвешивая все возможности, ответил Василий. — Надо много крови. Отец перенес невероятный болевой шок. Одно ребро неудачно сломано… Я ему уже дважды ввел ……. Будешь в Аксарке, еще прихватишь…

— Ну, хорошо, — помолчав, произнес Никита, — с дедом понятно. — Он взглянул на ребят: — А тот, с ногой и… ребрами?!

— Оба они, и парень, и отец не транспортабельны. Их нельзя трогать. Пока мы их везли…, — Василий поежился от холода, — ухудшили их состояние, особенно досталось папе… Я пойду. Замерз. Да и вы не мерзнете, идите в избу, — скомандовал он ребятам. Только полная тишина у меня…

— Погоди Вась, — остановил Никита брата, — ты хочешь сказать, что этому парню ты ни чем не сможешь помочь…

— А что я могу, — резко, в полный голос ответил Василий, — ты же понимаешь, нужна срочная операция! Клиника!.. Оборудование, понимаешь, нет…, кровь, анестезия, наконец, бригада спецов!.. А я…, я могу только ампутировать. Да, Никита, только отрезать, и притом как можно быстрее. Сегодня еще по голень…. Завтра… — по колено.

— Как отрезать!? Ногу отрезать!? — ошеломленный Никита сделал шаг назад. — Ты…, ты не шутишь!?

— Я тебе все сказал…

— Какого хрена тебя столько учили, коновал хренов!? Столько в тебя вбухали, а ты «резать»! Это ведь не уникальный случай. Миллионы людей дробили себе кости и не всегда под рукой были клиники и спецы…

— Ну да, ты еще про шаманов вспомни…

— А почему нет!.. Они хоть что-то делали. А тебе вынь да положь современную операционную. Прости брат, но я тебя не понимаю…

— Хватит! — оборвал его Василий, и сурово взглянув, добавил: — Отправляйся в Аксарку. Сначала к Матвееву, ну, это как раз по твоей части, а потом в больницу к дежурной. Вот список что мне надо. Все, пора….

Как ни кипело все внутри Никиты, но власть по праву перешла к старшему брату и тут ничего не поделаешь. Он пошел было к «Бурану», но вернулся и, подойдя к Василию вплотную, тихо, но внушительно проговорил:

— Без меня не режь…

— Ну что Вы, как без Вас Никита Олегович! Уже ждем-с!

Взревел «Буран». И, поурчав на холостом ходу с минуту, понес Никиту с Андреем, да Беду с Горем для родных и близких Юрки Савельева.

Войдя в избушку, Василий последил за дыханием отца, проверил пульс, приложился ухом к груди и послушал сердце. Затем своего младшего, Ромку усадил у деда в голове.

— Почаще компресс меняй и пот с лица…, вот тряпочка.

Лишь после этого Василий подошел к Виталию. Тот терпеливо ждал, не отрывая от доктора пристального взгляда.

Опухоль заметно увеличилась. Казалось, она росла на глазах. Держа раздутый сустав в руке, Василий будто слышал, как похрустывают внутри битые косточки.

— Больно?

— Да нет, — как мог спокойнее ответил Виталий. В вопросе, в угрюмости, с которой осматривал его сын Олега Ниловича, в медлительности и, главное, по тому, как тот отводил глаза и старался смотреть мимо, Виталий заподозрил неладное.

— А так?

— И так не особенно.

«Да, сустава нет!..» — где-то глубоко внутри эхом отозвались собственные мысли Василия. На душе стало тошно. Было невыносимо осознавать, что вот сейчас он оттяпает этому чумазому, молодому мужику ногу. А как мужику без ноги!?…

— Что скажешь…, доктор!? — Виталию с трудом дался этот вопрос. Он проглотил слюну и задышал ртом.

— Что тут скажешь… Тебя нельзя везти… — начал, было, Василий.

— Ты про ногу… — Виталий уже не сомневался, что Беда склонилась над ним и корчит ему рожи. — Что с ней!?

— Видишь ли, — начал вяло Василий, — чтобы обратно сложить твои косточки, нужно оперативное вмешательство. Нужна клиника и там все остальное. И даже тогда…. В общем, ты мужчина и… должен понимать…. Придется резать. — Василий впервые открыто посмотрел в глаза больного: — И чем раньше, тем лучше, в смысле, меньше.

Виталию опять стало казаться, что все это происходит не с ним. Он это читал где-то раньше или видел фильм. Или, скорее всего, все еще спит и должен вот-вот проснуться. И весь этот кошмар должен, наконец, закончится. Он действительно не чувствовал ногу. Было что-то вроде мелкого покалывания, словно под несильным током.

Как он без ноги!? В тридцать четыре калека, инвалид!.. И где потерять, в какой-то дыре, в старой заброшенной зоне. Виталия приподняло и слегка закружило. Поплыл потолок, стены, Василий…. Ему вдруг стало казаться, что он склоняется над картой. На ней живьем распласталась вся эта корявая заснеженная территория. С островками леса, с Полуем, зоной…. С этой избушкой, где он сейчас лежит с раздавленной ногой и смотрит снизу вверх на себя…. Нет, это не он склонился сверху, а кто-то другой…. Лицо большое, как огромная туча. Кто это!? Что он делает!?… Водит карандашом. Он что-то ищет на карте. Эй, вот он я, вот я, смотри сюда урод!.. Какой большой у него карандаш! Гигантский карандаш замирает над ним. «Ну, увидел… — радуется Виталий. — Увидел, дубина!..». Карандаш, на мгновение замер. Затем быстро опустился на избушку и покручиваясь, вдавил ее вместе с Виталием своим тупым грифелем в мерзлоту, размазывая их в тонкую, плоскую лепешку. Виталий с ужасом смотрел на то, что с ним случилось: на серую точку на карте Западной Сибири….

— …Ты как к алкоголю? — послышалось Виталию. — Спирта у нас достаточно. Возьмешь в себя сколько сможешь.

— Что!? — не понял Виталий, пребывая все еще где-то вне…

— Я говорю, придется потерпеть без анестезии… — терпеливо повторил доктор.

— А-а, — так ничего и не поняв, ответил больной.

Перед глазами Виталия опять замелькали какие-то видения. Память доставала их откуда-то из далекого детства…. Снег. На вытоптанном пятачке, как костер на ветру, мечется рыжая лисица. В переднюю лапу стальными клыками впился капкан. А выше железа белая чистая кость, которую лисица не успела перегрызть и уйти на свободу.

Вот эта белая кость и стояла сейчас перед глазами.

— Слушай, я не выдержу! — едва слышно произнес Виталий. — Не выдержу! — попытался повторить он громче, но сорвался на сип и прозвучало плаксиво. Оба мальчика оторвались от своих дел и с удивлением посмотрели на больного.

— Выдержишь, — твердо сказал Василий и встал с топчана.

— Не-ет, — теперь уже для себя прошептал Виталий и отвернулся к стене.

Он закрыл глаза, и пламя опять заплясало по бараку. Дым разъедал ноздри, выворачивал наизнанку нутро, а в глаза точно бросали песком, едва он их открывал. Виталий вспомнил, как перестал метаться, пытаясь выскочить через дверной проем. Перестал рвать на окнах решетки…, смирился с предстоящей участью. Он вспомнил, как стоя на коленях и стуча от бессилия по полу кулаками, просил прощения у своей матери, детей, у всех, кого когда-то хоть в чем-то обидел или оскорбил. Он просил прощения, пока не рухнуло перекрытие, и не вдавило его в им же устроенный костерок, который он прошел насквозь и оказался уже под полом. Видимо доски «чернового» пола все же подгорели из-за незначительной толщины утеплителя или прогнили. Это и спасло Виталия от самых серьезных неприятностей.

Нет, так еще хуже. Он открыл глаза и оборвал жуткие воспоминания.

Поскольку его положили так, что видеть, все, что происходит в избушке, можно в том случае, если неудобно повернешь на бок голову. Виталий редко это делал, так как быстро уставал. Но сейчас, чтобы хоть как-то отвлечься от боли в голове и груди, от кошмарных воспоминаний и не менее страшного впереди, он повернул голову и заставил себя наблюдать за Василием, который сидел совсем рядом и беспрерывно рылся в своей похожей на сундучок лекарской сумке. Все время он доставал из нее что-то, подносил к лампе, читал, шевеля губами, думал, глядя на огонь. Потом опять лез в сумку, и так раз за разом.

Виталия стало слегка подташнивать. Видно от предчувствия, сильнее заныла нога. Сотни иголочек увеличили свою атаку на ступню.

— Когда резать будешь!? — с огромным трудом и очень тихо вытолкнул он изо рта эти несуразные слова.

— Утром, — не отвлекаясь и не взглянув на своего пациента, ответил доктор.

Заметалась душа Виталия! Тесно ей стало в избушке…

— А если не дамся, — вдруг неожиданно вырвалось у Виталия.

Василий на секунду замер, повернул голову к больному и так же тихо и обреченно произнес:

— Тогда умрешь.

— И как скоро, — опять не удержал себя Виталий.

— Скорее, чем ты думаешь. Постарайся заснуть и не думай о глупостях. Ты мужчина. И проживешь сто лет. Главное, что жив остался.

«А ведь действительно, если бы не они, эти мужики…, пытался он себя успокоить, обмануть свой страх, случившуюся с ним эту беду-зар-разу!»

— Писать хочу, — тихо, стыдясь, прошептал он.

Василий молча встал, вышел в сени и вернулся с чашкой, которая от тепла вмиг побелела от куржака.

— Давай сюда, это собачья посудина.

— Отвернись…

«Что со временем? Все еще вечер или утро?» Справа от Виталия спали двое пацанов. В своем углу тяжело дышал Олег Нилович. Ровно, не ярко горела лампа. Василий все так же возился с пакетиками да коробочками.

«Не наступало бы это утро, будь оно сто раз проклято!..»

Как по команде завелись собаки и с затухающим лаем унеслись куда-то. Наоборот, с нарастающим тарахтением подъехал «Буран».

Вернулись Никита с Андреем.

Василий, накинув полушубок, спешно вышел навстречу.

— Заезжал на метеостанцию, давление резко падает. Говорят, с Севера, еще один мощный заряд идет, да и так уже чувствуется, еле успели…, — сходу начал отчитываться за поездку Никита. — Из твоего списка только вот что мне удалось достать, — он вытащил из-под малицы коробочку.

— Этого мало…, очень мало Никита, — проговорил с отчаянием Василий, рассматривая при свете фар содержимое коробочки. — Как они людей лечат!?

— И вот, смотри, что я привез! — Никита полез было снова себе под малицу, но передумал. — Пойдем в тепло, а то эта вещь нежная.

В избушке добавили огня. На столе Никита бережно развернул объемный пакет, из которого выпало несколько темно-зеленых толстеньких и колючих листьев алоэ.

— Мать участкового Ильи Матвеева дала. Говорит, поможет. Она этим руку своему старшему спасла. Кисть у того была переломана.

— Никита, ты как маленький, честное слово. Сравнил два пальца и нога.

— Попробуем, Василий. Кто знает… Смотри, сколько я привез. Она почти все срезала в своем горшке.

— Ну, брат, — Василий пристально посмотрел на Никиту, — правильно отец говорит, что ты весь в маму. Ну, что ж, может народная медицина в данном случае и есть последний шанс.

Виталий почувствовал прикосновение и очнулся от забытья. Оба брата колдовали над его ногой. Но они не собирались ее резать, наоборот, почему-то осторожно обматывали бинтом, прокладывая между раздувшейся ногой и марлей какие-то скользкие, мокро-блестящие кусочки….

«Готовят к операции,» — отрешенно, утомленный болью и ожиданием подумал он.

Избушка заскрипела неожиданно. Точно снаружи кто могучий, тонко и жалобно скуля и непрерывно насвистывая, пытался ее раскачать. Забился в бреду Оула. Он сначала хрипло стонал, потом стал выкрикивать короткие и совсем непонятные слова. Не похожие ни на русский, ни на ненецкий язык. Хотя что-то вроде угадывалось, казалось….

Все проснулись и тревожно слушали и деда, и бурю за стеной. Василий поставил еще один укол. И, глядя на брата, покачал головой, дескать, все, больше не знаю, что делать.

Страшная борьба шла в Оула. Много лет «ОНА» не появлялась, не тревожила, не давала о себе знать. И вот, едва подвернулся случай, как «ОНА» тут как тут, налетела вороной добивать его. Сколько раз была у цели, а он все никак не сдавался. Тогда был молодой и крепкий, да и посторонние силы помогали. А на сей раз, нет! На сей раз он крепко вляпался. «ОНА» теперь не упустит своего шанса.

А пока есть время, он напоследок побродит по своей памяти, заглянет в прошлое.

…Он кричал и кричал, что было сил. А они уходили! Уходил, ставший братом, единственный друг Ефим Лаптандер. Тот самый Ефимка, с которым они отправились когда-то искать эту чудесную, сказочную страну. Страну голубых озер, хрустальных рек и синих гор! Где живут и пасут огромные стада оленей добрые люди!.. Где была родина его матери, а стало быть и его — Ефимки…

А он метался по берегу реки, срывая с себя одежду, проклиная все на свете!.. Готовый отдать за них… себя, лишь бы они не тонули, не уходили в эту проклятую реку!..

— …Детей…, детей не оставляй!!!.. — доносилось до Оула с середины реки.

Он бросил хорей — мимо, тынзян — не достал! А они уже по грудь в воде. Тогда он схватил топор и стал рубить в исступлении эту мерзкую реку, отчаянно желая хоть как-то дотянуться до Ид Ерва (Духа воды), отомстить за них. Как человек, лишившийся чувств, с воплями и проклятиями продолжал бить и бить по воде топором. И продолжал бить, когда Ефимка и Серне, обнявшись, уткнувшись друг в друга, скрылись под водой, ушли навсегда.

Тогда он целые сутки просидел на берегу, тупо глядя на водную рябь одной из красивейших и страшных рек Заполярья — реки Байдараты, чудовищное коварство которой заключалось в свойствах ее песчаного зыбучего дна. Попав на такое место, песчинки без сопротивления раздвигаются, увлекая жертву в свои песочные толщи. И чем больше жертва сопротивляется, бьется в этом капкане, тем быстрее ее засасывает песок.

Оула на себе это испытал, но не успел предупредить друга…

Там, на берегу он и поклялся вырастить детей Ефимки и Серне, стать им отцом.

Может быть, как раз это и виделось в бреду Оула?… А может что-то другое?… Много в его жизни накопилось, что стоит первым в очереди на память вот в таких критических ситуациях.

На улице, за стенами избушки творилось что-то невообразимое! Ветер усилился. Небо легло на землю и наводило свои порядки. Оно источало из себя огромные тучи снега.

Чтобы выйти на улицу Никите пришлось выбить две доски в сенях. После чего он с полчаса откапывал дверь. Все ушло под снег. С подветренной стороны избушки сугроб достиг крыши. Вокруг сплошное движение светло-серой снежной массы.

Василий склонился к отцу. Тот тяжело и шумно дышал.

Когда ребята вышли помогать Никите, Василий нетерпеливо подсел к Виталию. Ему не терпелось осмотреть ногу. Больной до предела измученный все же вздрогнул и приподнял голову, когда Василий взялся за ногу. Сняв бинты, он не верил собственным глазам: опухоль заметно спала. Изменился и цвет кожи. На том месте, куда они с Никитой сутки назад прикладывали алоэ, кожа размякла настолько, что походила на желто-зеленый студень. Воодушевленный Василий снова обложил больное место свежими, мясистыми листьями и плотно забинтовал сустав.

— Ну и как, доктор, — подал голос Виталий.

— Спи, — строго проговорил Василий, боясь сглазить.

Серый, тревожный день незаметно перешел в ночь. Василий поставил последний укол отцу.

— Все, теперь надежда только на чудо, — прошептал он брату.

Промокнув с лица капли пота и поменяв компресс, старший сын Оула опять присел подле отца. Василий не спал уже третью ночь. Он еле держался. Никита, видя как тяжело брату, больше не допекал своими сомнениями и вообще разговорами.

Под жалобные завывания за окном все тяжело уснули.

Первым очнулся Василий: «Никак завалило!?.. Почему так тихо!?». Он выскочил на улицу, но там было еще тише. Ни единого звука. Остановился воздух. Василий услышал, как стучит собственное сердце. Вернулся в избу.

— Как папа? — тихо со своего места спросил Никита. — И что там с погодой?

Отец ровно, спокойно дышал.

— Спит, — коротко и так же шепотом ответил Василий и добавил огня в лампе. — На улице абсолютная тишина и чистое небо. Иди, ногу посмотрим.

Вместе с пожухлыми листьями алоэ и желтоватой дрянью на бинте белели маленькие, острые косточки. Опухоль была едва заметной.

Василий долго смотрел на брата, который, сладко зевнув, счастливо улыбался во всю ширь своего скуластого лица.

— Ох, и упрямый же ты Никита!.. — и дал ему шутливый подзатыльник.

— Как там, доктор? — с надеждой спросил больной. По голосу чувствовалось, что ему значительно лучше.

— Жить будешь, — сурово ответил Василий.

— Зудится, спасу нет!

— Вот и хорошо. Значит заживает.

— А… резать…, выходит, резать… не будешь!?…

— В следующий раз…

Засветилось окно… Никита вышел на улицу. Его, как и Василия, поразила тишина. Природа словно стыдилась и оправдывалась за вчерашнюю дурь. Она точно наказывала себя обетом молчания. Стояла, не дыша и не двигаясь. Никаких признаков жизни. Тяжелые, лиловые волны снега лежали тихо, покорно. И тем не менее во всей этой тишине чувствовалось какое-то торжественное напряжение. Это напряжение, казалось, едва уловимо звенело. Как в момент ожидания… чуда…

«Что происходит!» — закрутил головой Никита, пока не взглянул в ту сторону, откуда приходит день. Там вставало солнце! Его еще не было видно. Еще ни один его лучь не коснулся земли, а каждая веточка, каждый кустик, все, что не заморозила, не сломала, не завалила снегом зима, все тянулось к нему. Неожиданно и сам Никита встал на чурбак и, затаив дыхание, вытянулся, чтобы поймать тот первый луч, что приносит удачу.… И дождался, застал мгновение, когда часть быстро растущей ярко-огненной сферы, пройдя через густые реснички ближайшего леса, выскочила, ослепила его, ударила по глазам с такой силой, что Никита едва удержался на своем постаменте.

И сразу пронесся вздох облегчения. Появилось движение. Вспыхнули бесчисленными радугами снежинки на сугробах и ветках. Где-то рядом профуркали куропатки….

— Василий, Васька, я знаю, что папе нужно, — выпалил Никита, ввалившись в избу, — давай вынесем его… на солнце!

Ох, как «ЕЙ» не понравилась то, что сказал Никита! Заметалась «ЕЕ» незримая тень из угла в угол, бросилась к ушам Василия и зашептала…

— Да ты что придумал, Никита, мы ж его застудим! — повторяя за Ней, проговорил вслух Василий.

— Все будет нормально доктор!

— Нет, Никита, это авантюра…, — говорили его губы, но в душе Василий одобрял предложение брата.

— А ну, все за лопаты! — это относилось к пацанам.

— Помнишь, — Никита опять обратился к брату, — он всегда любил на солнце глядеть!? Сядет удобно, подставит ему лицо, глаза закроет и улыбается…

— А еще шептать начнет, будто говорит с ним, — добавил Василий.

Оула почувствовал, как на лицо легла теплая мягкая ладонь. Нежные, невесомые пальчики, еле касаясь, забегали по глазам, носу, губам. Они разглаживали морщины, осторожно и нежно скользили по правой щеке, прикасались к векам, словно пытались их разжать.

И… веки дрогнули. Раз, другой, едва заметно затрепетали и раскрылись.

Сыновья и внуки, неотрывно следившие за дедом, наверно впервые увидели цвет его глаз. Кому-то они напомнили незрелую, бурую черемуху, кому-то цвет чая средней заварки, а кому-то цвет сосновой коры у комля. Но главное, глаза деда были открыты и смотрели, не мигая на солнце.

Шевельнулись спекшиеся сухие губы.

— Капа…, ты!? — едва слышно проговорил Оула. — Ну…, здравствуй родная!? — добавил он громче.

— Деда, это мы! — не удержался Ромка. — Это мы, деда!

— Помолчи! — строго одернул племянника Никита.

А дед продолжал смотреть на солнце, приходя в себя. Выступившие от яркого света две слезины сорвались и медленно покатились вниз. Одна запуталась в щетине, другая закатилась в глубокую морщину и уже по ней убежала дальше.

— Тебе не холодно, папа!? — наклонясь к отцу, тихо спросил Василий.

Оула медленно закрыл глаза, а на губы опустилась едва заметная улыбка:

— Не-ет, спасибо!