Очнулся он только через несколько часов, несмотря на все усилия окружающих привести его в чувство, очнулся, испытывая страшную тоску, словно передавшуюся ему от демона, и закричал в ужасе при виде склонившегося над ним незнакомого лица — лица жуткого и прекрасного одновременно в совершенной законченности своего уродства.
То была Де Вайле, но Овечкин этого не знал. Потрясенному рассудку его представилось, что он уже в аду, чего заслужил несомненно… но вот за какой проступок?.. Этого он вспомнить не мог и не хотел.
Потом он увидел встревоженное, милое личико Фирузы и испытал некоторое облегчение. Она поднесла Михаилу Анатольевичу стакан с душистым и горьким питьем, он покорно выпил все до дна, и сознание его постепенно начало проясняться.
…Конечно, никакой это был не ад. Овечкин обнаружил себя полусидящим на кровати с подложенными под спину подушками, в красно-кирпичном мрачном покое с зарешеченными окнами, и с некоторым усилием припомнил, что это крепость Хораса. И женщина со столь напугавшим его лицом уже не казалась ему обитательницей адских угодий, хотя впечатление производила все-таки не слишком приятное. Она протянула руку, коснулась тыльной стороной ладони его лба, отчего Михаил Анатольевич вздрогнул, и затем, кивнув головой, сказала:
— Что ж, он в порядке. Или почти в порядке. Пойду помогу старику.
И вышла из комнаты.
— Кто это? — спросил Овечкин, глядя ей вслед.
— Де Вайле, колдунья, — неохотно ответила Фируза. — Как вы себя чувствуете, Михаил Анатольевич?
— Хорошо, спасибо… Откуда она взялась?
— Была здесь все время — так она говорит. Она — из друзей принцессы и собиралась помочь ей бежать от Хораса, если… ну, когда все кончилось бы. И для этого ей надо было оставаться невидимкой. Михаил Анатольевич…
— Что?
Он отвлекся наконец от созерцания двери, через которую удалилась Де Вайле, и посмотрел на девушку. И увидел, что она улыбается, а глаза ее полны слез и светятся каким-то незнакомым светом.
— Что с вами, Фируза? Почему вы плачете?
Она не успела ответить, потому что дверь опять отворилась и вошла принцесса Маэлиналь в сопровождении Баламута Доркина, вошла торопливо, на ходу протягивая руки к Михаилу Анатольевичу.
Он поспешно вскочил с кровати навстречу ей. Голова у него сильно закружилась при этом, но Михаил Анатольевич устоял, и руки их встретились. Что за черт… глаза принцессы тоже были полны слез и тоже сияли… Овечкин смешался и поочередно поцеловал обе ее руки, и это получилось у него довольно ловко, поскольку он совершенно не соображал, что делает.
— Позвольте мне поблагодарить вас, Михаил Анатольевич, — пылко начала принцесса, и в этот момент он вспомнил, что произошло и что он сделал.
Они уже все знали. Голова у него закружилась еще сильней, и он крепче сжал руки принцессы, чтобы не упасть. Он не хотел вспоминать… само сознание его не желало возвращаться к воспоминанию о последнем жутком видении. Он зажмурился и покачал головой, в которой начался какой-то звон, и почти не слышал, что говорит ему Маэлиналь.
Принцесса, впрочем, как будто и сама не слишком понимала, что говорит.
— … Мы все обязаны вам! И не думайте, мы не оставим вас здесь одного… как вы решились на это!.. и никому ничего не сказали… должно быть, вам было очень страшно!
— Нет, нет, — механически пробормотал Овечкин, уловив слово «страшно», — это, право, пустяки…
— …Мы вас не оставим, с нами два мага — неужели они не найдут способа снять с вас эти ужасные чары?! Найдут, безусловно, и тогда… О, в Данелойне вы всегда будете желанным гостем… но что я говорю — там у вас будет все, чего душа пожелает! Отец щедро вознаградит вас, а моя благодарность пребудет с вами вовеки…
Михаил Анатольевич изнемог совершенно. Тут внезапно кто-то кинулся ему на грудь, вклинившись между ним и принцессой, и Овечкин испуганно отшатнулся, выпустив руки Маэлиналь. Не сразу он понял, что это чатури. А тот, раскинув пестрые, сверкающие крылья, вцепился крохотными ручонками в его майку и возопил:
— Я не обманулся в тебе, ягненочек!
Михаил Анатольевич принужденно засмеялся.
— Благодаря тебе и я обрел свободу! Хорас сгинул, чары рухнули. И я буду не я, если не помогу тебе в свою очередь. Ну и всем нам заодно. Знаешь ли ты, что спас нас дважды? Если бы тебе не пришло в голову посмотреть в окно, когда ты читал заклинание, из всего этого мира уцелела бы лишь крепость, а все остальное сгинуло бы вместе с этим демоном!
Овечкин побледнел, ибо от имени Хораса его охватила леденящая дрожь.
— Я буду денно и нощно молить своих богов, чтобы они послали мне знания о том, как помочь тебе! — закончил чатури.
— Да, ты молодец! — тут же подхватил Баламут Доркин, одобрительно глядя на Овечкина. — Я, признаться, не ожидал от тебя такого…
Михаил Анатольевич не мог больше терпеть ни единой секунды. Бежать, бежать… Чего он никак не ожидал — так это того, что на него будут смотреть, как на героя. Меньше всего он думал о благодарности окружающих и вовсе не был к ней готов. Тем более, что героем он себя и не чувствовал. Но, боясь вспоминать о последнем мгновении — о глазах Хораса, устремленных на него, — он никому, даже самому себе, не мог бы объяснить, отчего его душу разрывают сейчас такие противоречивые чувства. Конечно, он был рад, что все целы, все рядом… Все ли?
— А Никса? — вдруг вспомнил он. — Где Маколей? Что с ним?
Он ужасно встревожился и сразу позабыл о своем неловком положении.
— Не беспокойтесь, Михаил Анатольевич, — быстро сказала Фируза. — Он немножко ранен… талисман взорвался, помните? Но — жив, и ничего страшного. С ним сейчас Каверинцев и Де Вайле, они говорят, что все будет хорошо.
— Пожалуйста, проводите меня к нему, — попросил Овечкин, нисколько не успокоенный ее словами.
И он поспешил вслед за Фирузой, избавившись тем самым от дальнейших изъявлений благодарности.
Маги, сидевшие у постели молодого короля, встретили Михаила Анатольевича куда как более сдержанно. Де Вайле едва взглянула в его сторону, будучи занята проделыванием таинственных пассов над головой Маколея, лежавшего с закрытыми глазами и ни на что не реагировавшего. А Босоногий колдун, с чувством пожав руку библиотекарю, проявил далее чисто докторский интерес. Он заставил Овечкина снять майку и, велев молчать и дышать, простукал грудь легкими, но удивительно твердыми пальцами, затем проделал то же самое со спиной, приложился ухом, долго вслушивался во что-то внутри Михаила Анатольевича и наконец, недовольно закряхтев, позволил одеться. Только тогда Овечкин рискнул спросить о состоянии Никсы. Собственное состояние его интересовало мало.
— Спит, — отвечал старец. — Не волнуйтесь, мой юный друг, через два дня наш корабль будет уже бегать. То, что натворил мой Грамель, я заштопаю без труда. А вот вы, Михаил Анатольевич, нравитесь мне куда меньше. Угораздило вас… хотя, если бы не вы… оно, конечно…
Аркадий Степанович крепко почесал в затылке и посмотрел на Де Вайле вопросительно. Та, закончившая свою лечебную работу, ответила ему взглядом невозмутимым и непроницаемым. Босоногий старец крякнул и снова почесал в затылке с некоторым остервенением.
— Пойдемте к остальным, — сказал он. — Пусть юноша спит и выздоравливает. А нам надо основательно посовещаться…
Они вернулись в покои, где ждали их принцесса, Баламут и чатури. Последний разминал крылья, носясь по комнате, и тараторил без умолку.
Характер вещей птицы после обретения свободы не слишком изменился в лучшую сторону. Ибо свобода, как оказалось, была неполной. Чатури не мог выбраться за пределы сотворенного Хорасом маленького осеннего мирка без посторонней помощи, поскольку был всего лишь вещей птицей, без всяких других магических способностей. И новая зависимость не способствовала уменьшению его сварливости.
Однако при этом чатури то и дело присаживался на плечо к Баламуту. И кусал его за ухо, пожалуй, даже с нежностью. Доркин отмахивался, но без особого раздражения, и похоже было, что эти двое за время своего совместного заточения изрядно пришлись друг другу по душе, сколько бы они ни ругались между собою.
Едва вошли колдуны и Овечкин с Фирузой, как Баламут предложил перекусить, «чем черт послал». Он указал на накрытый стол и скорчил такую гримасу, что всякому стало бы понятно — вино и фрукты, обнаруженные им в погребах Хораса, не то что не вино и фрукты, но даже, может быть, и вовсе не еда.
Босоногий колдун, изучивший уже немножко характер своего беспокойного гостя из Данелойна, только вздохнул тяжело — он ужасно устал после стольких трудов. Но не один Баламут нуждался в добром обеде, и пришлось почтенному старцу напрячься, к великой радости королевского шута, и украсить стол жареным мясом, картошкою и хлебом, добытыми прямо из воздуха, а Де Вайле, со своей стороны, дополнила трапезу некоторыми данелойнскими деликатесами, рассчитанными на тонкий вкус королевских особ.
Аппетита, правда, особого ни у кого не оказалось, кроме, разумеется, Баламута, у которого он был всегда, да, как ни странно, у Овечкина. Михаил Анатольевич два дня практически ничего не ел и только сейчас вспомнил об этом. Он обнаружил даже, что джинсы, купленные Никсой, стали ему несколько широковаты, и принялся наверстывать упущенное. Остальные едва притронулись к еде, а Босоногий колдун так и вовсе не проглотил ни кусочка. Он вынул свою удивительную трубку, раскуривавшуюся самостоятельно, и, пока все ели, пыхтел ею, полностью погрузившись в свои мысли. Когда же с трапезой было покончено, маг встрепенулся и, обведя присутствующих пристальным взором, обратился к ним со следующей речью:
— Милостивые государи и государыни, подведем же итоги! Все мы уцелели и все в безопасности, благодаря самоотверженности нашего юного друга, Мишеньки Овечкина… несколько бездумной самоотверженности, я бы сказал, ибо стоило ему обратиться ко мне…
Тут старец вспомнил, что времени ни на какие обращения, да и свободы действий у их «юного друга» попросту не было, и смущенно кашлянул.
— Но что сделано, то сделано, — торопливо добавил он, делая вид, что не замечает укоризненных взглядов обеих девушек, в глазах которых Овечкин был нынче рыцарем без страха и упрека. — Итак, все мы свободны и вольны хоть сейчас возвратиться по домам, все, кроме Михаила Анатольевича. Разумеется, мы не оставим его без помощи, но это потребует времени и, возможно, немалого, поскольку природа нашего демона мне по-прежнему неизвестна, и все с ним связанные чары — тоже. Предстоит работа… но работа чисто магическая, в коей помощь мне способна оказать разве что госпожа Де Вайле. Остальные же могут спокойно возвращаться домой. Я провожу Маколея в Таквалу, когда он встанет на ноги, Де Вайле проводит принцессу и Доркина прямо сегодня, и мы с нею займемся вами, Мишенька…
Тут принцесса Маэлиналь обратила на колдуна спокойный твердый взор и сказала:
— Мы не двинемся с места, пока ваша магическая задача не будет решена.
Некоторое время все смотрели на нее молча, потом Баламут сказал:
— Но это неразумно, Май… ваше высочество! Война…
— Война ведется из-за Тамрота, — ответила она, не спуская глаз с колдуна. — А Тамрота больше не существует. Не так ли? Мое возвращение в Данелойн сейчас ничего не изменит.
Аркадий Степанович вновь смущенно кашлянул.
— Это не проблема, ваше высочество. Я сделаю другой талисман… хотя на это тоже потребуется время. Возможно, вы и правы. Я-то думал решить дело иначе… но что-то всего так много сразу!
Он сердито посмотрел на Овечкина.
— Не гневайся, колдун, — мягко мурлыкнул чатури, примостившийся на плече Баламута. — Ягненочек обскакал тебя, но он, право же, сделал это не нарочно.
Босоногий колдун вспыхнул, а вещая птица, безжалостно угадавшая внутреннее смятение многомудрого старца, оказавшегося не столь многомудрым, каковым он привык себя считать, скромно потупила глаза. Баламут хихикнул, но быстренько подавил свою веселость, памятуя о незаурядных все-таки способностях колдуна.
Аркадий Степанович еще сидел и пыхтел, когда заговорила Де Вайле.
— Я думаю, что принцесса права, — сказала она глуховатым невыразительным голосом. — Без Тамрота нам нечего делать в Данелойне. Займись же этим, почтеннейший, покуда мы будем выхаживать молодого короля. А Овечкин никуда не убежит, как тебе, должно быть, известно.
— Мы его покараулим, — снова вмешался чатури.
— Хорошо, — сказал колдун, дернув себя за бороду. — Хорошо. Я ухожу. Вернусь, когда будет готов талисман, и, может быть, узнаю что-нибудь за это время о заклятии Овечкина. Хорошенько смотрите за Маколеем!
Он резко поднялся на ноги, вышел на середину комнаты и без единого слова растворился в воздухе, слегка напугав этим всех, кроме Де Вайле и Баламута, уже немного привыкшего к штучкам босоногого старца.