Глава 17

Выбрали день безветренный, звонкий от каленого зноя, стали лагерем у берега Тирлинэ, великой реки аттанских Горьких степей. Здесь, неподалеку от границ Хайра, дожидались, пока подойдут запоздавшие племена удо со своим хозяйством: овцами, верблюдами и табунами коренастых большеголовых лошадей, все больше каурых, саврасых, мышастых с черными ремнями по спине.

Вместе с ними пришел и вождь вождей, пожизненно выбранный советом Девяти племен, один из девяти, равный остальным в мирное время, первый в дни войны. С его позволения ушли за Ханнар в Аттан передовые отряды.

Сноровисто ставили юрты, стараясь успеть до возвращения ветра: утром свежий, прохладный воздух течет, катится в степь с гор Хайра, вечером, разгоряченный, кидается вверх, с разбега карабкается к сверкающим вершинам. Так изо дня в день.

Ставили широким кругом решетки-кереге, скрепляли шнурами, ткаными лентами; венчали их гнутыми жердями, соединенными вверху массивным кругом; оборачивали тростниковой циновкой, которая защитит от ветра и пыли; ставили над порогом резную, расписную деревянную дверь; веревками перетягивали тяжеленный войлок над жердями, перевязывали поясками.

В юрте Джуэра, вождя вождей народа удо, спешно стелили войлочные ковры с завитками «бараньих рогов» по краю, пестрые циновки, тканые полосы боо. Старшая жена покрикивала на сновавших дочерей и невесток, и даже на сыновей, запоздавших с охоты: гости придут, разговор важный, без мяса не начать, а скот до осени не режут.

Наконец в убранную и наряженную юрту вошли, не наступив на порог, и сели на красно-зеленые кошмы те, кто называл себя правителями Аттана: царь Ханис и его сестра царица Ахана, которая звалась на самом деле Ханнар и сестрой царю не была, тот и другая оба одетые в длинные светлые рубахи из лина, и с ними хайарды, царские дети, Эртхиа ан-Эртхабадр и сестра его Атхафанама.

В одежде и особенно украшениях царевны смешались Хайр и степь, но заполошно звенящее при каждом движении великолепие как нельзя лучше подходило к облику маленькой смуглянки, в чьей порывистой грации еще угадывалось смущение и боязнь прямых взглядов в незакрытое лицо. И от этого ее лицо принимало выражение самой дерзкой уверенности в себе.

Женщина в красном платье и нарядном желтом платке поставила перед ними огромное плоское блюдо с жареным мясом и села рядом с хозяином. Вождь Джуэр, радушно улыбаясь и при том отстраненно глядя поверх их голов, жестом предложил гостям начать трапезу.

Эртхиа понял: это было выяснением намерений. Гость, пировавший в твоем шатре, не станет врагом. Приняв угощение, гость подтверждает, что пришел с миром.

Эртхиа с облегчением увидел, что жена его и названный брат понимают обычаи степняков. Они почти одновременно протянули руки к блюду. И Атхафанама, чуть замешкавшись, тоже взяла с блюда небольшой кусок.

Эртхиа дернул ноздрями: чтобы женщина участвовала в трапезе и совете мужчин, да с таким надменным видом… Ему казалось, что поведение сестры позорит его. Доводы рассудка, говорившего, что Атхафанама теперь царица Аттана и воспитывать ее — дело царя, не помогали. Эртхиа так чувствовал — и все.

Ахана — другое дело. Открытое лицо, меч на поясе, участие в советах так же пристали ей, как покрывало и укромный мир ночной половины — Атхафанаме. Видя, что жена прекрасно разбирается в обычаях степняков, Эртхиа решил во всем полагаться на нее.

Тем временем гости прожевали и проглотили свои куски. Больше никто не протянул руку к блюду. Эртхиа, как все, сидел неподвижно, размышляя, к чему приведет такое оскорбительное поведение.

Но оказалось, и это предусмотрено.

Плавно поведя рукой в сторону жены, хозяин назвал ее имя:

— Ноджем-та, — после чего поклонился гостям, взял кусок мяса и второй подал жене.

Теперь уже гости терпеливо ждали, пока хозяин изъявлял свои мирные намерения: он разделил с ними пищу, он им не враг. Неписаные законы удо требовали, чтобы для такого угощения использовалось непременно мясо. Обычно мир заключали глубокой осенью, вернувшись к местам постоянных зимних стойбищ, когда нет недостатка в свежей баранине. Только в случае крайней необходимости ритуал позволял заменить баранину дичью.

Эртхиа радовался пониманию. Скромность угощения также предписывалась ритуалом: съев по куску мяса, они с хозяином установили вполне определенные отношения. Эртхиа заметил себе, что необходимо как можно скорее выяснить, какие обязательства это накладывает на него.

Ноджем-та поднялась с кошмы, унесла блюдо и не вернулась. Женщины народа удо были хозяйками в своих юртах и стойбищах. Их голос был решающим во всех делах, кроме военных. Если бы Эртхиа знал об этом, он сразу понял бы, о чем пойдет речь. Но по тому, как переглянулись его жена и Ханис, он и так сообразил, что начинается серьезный разговор.

Приглашение от вождя Джуэра застигло их врасплох. Ханнар считала, что все и так решено, Ханис полагал необходимым все внимательно обдумать, прежде чем заключать договор с Девятью племенами, а Эртхиа и вовсе ни о чем не беспокоился. Ведь не ему же, беглому царевичу из земли, враждебной как удо, так и Аттану, принимать решения и давать советы здешним правителям.

Атхафанама и вовсе не собиралась размышлять о делах государства и правления.

И сейчас она сидела как кукла и больше всего хотела бы выйти вслед за Ноджем-та. Она бы, пожалуй, так и сделала, если бы не присутствие соперницы, которой царевна не хотела уступать ни в чем.

Вождь Джуэр заговорил не сразу, долгим молчанием подчеркивая значимость речи, и говорил неторопливо, степенно.

— Я рад тому, что твой брат вернулся, Ахана-та. Царь Аттана — почетный и желанный гость в моей юрте.

Ханис с достоинством поклонился и вежливо ответил вождю на его языке.

Ханнар тихо переводила хайардам слова вождя и ответ Ханиса. Так они и беседовали. Дети Солнца свободно владели языками всех окрестных народов. Разве богу нужны переводчики?

— Ахана-та, говорила ли ты царю о нашем договоре?

— Да, Джуэр-ото.

— Согласился ли царь принять все условия, о которых мы договаривались?

— Да, я согласен. Степи на границах Аттана — ваши. Когда это будет возможно, мы уточним список земель, которые займут Девять племен. Степи к западу более влажны, их не касается дыхание пустыни. Возможно, народ удо предпочтет поселиться там. Но необходимые земледельческие угодья должны быть сохранены. Мы не можем притеснять собственный народ, ведь не в гости вас зовем, а жить с нами. Чтобы не было раздора, нужно соблюсти общую пользу, без необходимости не стесняя друг друга. Поэтому будет правильнее отложить решение до того дня, когда мы с тобой, вождь, рука об руку объедем земли Аттана и выберем то, что устроит нас обоих. В этом я даю тебе свое слово.

— Мое слово я тебе уже дала, вождь, — напомнила Ханнар.

Джуэр улыбнулся, сощурив глаза.

— Этого мало. У нас, удо, дочь вождя может стать главой племени, если у нее нет ни братьев, ни дядьев. Но у обоих детей Солнца равные права на трон. И я что-то не слышал, чтобы в одном племени было четыре вождя и в одной стране — четыре государя. Кто же из вас будет править? Царь Ханис с царицей Атхафанамой? Или царица Ахана с царем Эртхиа?

Ханнар метнула один холодный взгляд на Ханиса. Тот досадливо двинул бровью: сам знаю, мол, сколько путаницы нас ждет теперь. Но вождю ответил спокойно:

— Если тебе важно, чтобы слово, данное твоему народу, было соблюдено в любом случае, то какая разница тебе, как мы поделим власть между собой? Я и сестра моя Ахана дали слово. Пусть ее муж и моя жена поклянутся в том же. Кто бы из нас четверых ни сидел на священном троне — все будем связаны клятвой.

Ханнар быстро переводила это для Эртхиа и Атхафанамы.

Джуэр усмехнулся.

— То, что мы понимаем друг друга с первой встречи, радует мое сердце уже сегодня и обещает много радости в будущем. Пусть хайарды поклянутся. А я буду настолько глуп, что поверю клятве хайарда.

Ханис ответил на это долгим молчанием. Потом с мягкой грустью в голосе сказал:

— Наш хозяин не знает, что царевич Эртхиа ан-Эртхабадр — мой названый брат. Нельзя обижаться. Наш хозяин сказал это в неведении. Но как мне быть? Он ведь обидел моего анду…

Узы принятого братства были священны для удо. По понятиям самого вождя, он нанес тяжелое оскорбление царю Ханису, и это грозило расторжением договора на очень веском основании. Если бы царь на это пошел, Джуэру не в чем было бы упрекнуть его. Вождь нахмурился.

— Не приходилось мне слышать, чтобы сын Солнца братался с хайардом…

— Наш хозяин, — сурово возразила Ханнар, — может быть, и не предполагал, что царевич Эртхиа — анда царя Ханиса. Но он не мог не знать, что Эртхиа ан-Эртхабадр — муж царицы Аханы. И как мог бы забыть наш хозяин, что царевич — его гость?

Джуэр опустил голову.

— Я поверю слову твоего анды, царь Ханис. Поверю слову твоего мужа, Ахана-та. И, хоть никогда такого не бывало, чтобы моим гостем стал хайард, я поверю слову моего гостя. Но никогда, пока Солнце и Луна сменяются над степью, никто из народа удо не поверит слову хайарда. Пусть он даст свое слово.

Далеко не все Ханнар переводила для Эртхиа. Только сказала:

— Поклянись, что будешь соблюдать условия договора.

— Как? — удивился Эртхиа. — Ведь я не знаю его языка.

— Для народа удо священна клятва на любом языке.

Эртхиа прижал ладонь к груди и серьезно начал:

— Клянусь — и прошу Судьбу не обрекать меня на неисполнение клятвы, — что никогда не нарушу и всегда буду соблюдать договор, заключенный между царем Ханисом и вождем Джуэром.

Вождь презрительно скривил рот.

— Клятвы хайардов длинны… Разве не клятва — простое «да» в устах воина? Длинные клятвы лживы…

Руки Эртхиа так и сжимались в кулаки. Он не понял ни слова, но взгляд и голос вождя были достаточно откровенны. Однако убить хозяина в его доме было немыслимо для хайарда. И он кусал губы, еле сдерживая гнев.

Ханис сказал вождю:

— Зачем ищешь ссоры? Тебе ли, вождю вождей Девяти племен, оскорблять гостя? Не на весь ли народ удо ляжет позор?

А царевичу сказал:

— Ради твоего брата Ханиса — прости вождя. Только в союзе с удо мы можем вернуть себе Аттан.

Эртхиа вздохнул. Они обменялись с вождем взглядами, полными несмиренной враждебности.

— Пусть мои глупые слова унесет ветер, — принужденно улыбнулся Джуэр.

— Вот мое слово, я его сдержу, — закончил клятву Эртхиа.

Они не понимали друг друга.

Ханис посмотрел на жену. Атхафанама, сама того не замечая, сидела едва дыша, втянув голову в плечи. Длинные темные глаза ее тревожно блестели, а губы сжались. Он качнул головой — и взгляд Атхафанамы сейчас же метнулся к нему. Ханис шевельнул плечами, приподнял подбородок и легко улыбнулся. Атхафанама сразу расправила плечи и гордо подняла голову. Улыбнуться ей не удалось, но вздохнула она уже свободнее. Ханис глазами показал ей, что все хорошо, и повернулся к Джуэру.

— Нам осталось договориться о малом, вождь: кто поведет войско.

— Что?! — вскинулся Джуэр. — Разве об этом я буду договариваться с тобой? Или ты пришел в мою юрту оскорблять меня? Воины моего народа выбрали меня военным вождем, меня поднимали на кошме над головами моих людей и клялись мне в верности. Воины удо не признают другого вождя.

— Что же, вождь, возвращайся со своим народом в пустыню, — невозмутимо заметила Ханнар. — Недалеко ходить: она ведь ближе с каждым днем.

— Как ты собираешься победить хайардов, если до сих пор это не удавалось? — подхватил Ханис. — Воины удо сильны и бесстрашны, у них тугие луки и выносливые кони. За два десятка лет Эртхабадру не удалось уничтожить народ удо. Но и вы не могли победить. Для этого надо научиться воевать по-другому.

— Что же ты предлагаешь? — откинувшись назад, Джуэр смерил Ханиса настороженным взглядом. — Не хочешь ли ты сам вести Девять племен, о славный царь Аттана?

Голос Джуэра змеился иронией, но Ханис не заметил ее.

— Нет, вождь. И наше войско было разбито Эртхабадром. Если начинать войну с Хайром, надо, чтобы во главе войска стал человек, умеющий воевать по-хайардски. Тот, кто знает все сильные и слабые стороны их войска, тот, кто умел побеждать вместе с ними. Тот, кто сумеет победить их.

Ханис пристально посмотрел в глаза вождю.

— И разве он не среди нас? — очень тихо спросил он, положив руку на плечо Эртхиа.

Немая тишина на мгновение повисла в юрте. Капли пота выступили на лбу Ханиса, Ханнар побледнела.

Эртхиа же сидел смирно, ничего не понимая.

Джуэр вскочил на ноги с резким криком. И долго ничего не мог сказать, только взмахивал рукой в сторону недоумевающего Эртхиа и глотал воздух перекошенным ртом.

— Он! — выдохнул наконец Джуэр. — Хайард! Ты в своем ли уме, гость? — закричал он в лицо каменно-неподвижному Ханису. — Разве не его отец каждую третью весну сделал черной для нас? Разве не в его стране не найти дома, в котором нет рабов из народа удо? Разве не все мы — дети и братья убитых и угнанных в рабство? И ты говоришь, мой гость, что он поведет народ удо? Может быть, я уступлю ему место? Забуду о матери, недостаточно молодой, чтобы хайард захотел сделать ее наложницей, и потому убитой? Или о моем отце, погибшем в бою? Или о моем брате, который был слишком мал, чтобы погибнуть в бою, и потому стал рабом? Что ответишь ты мне на это, царь Аттана, сделавший братом своего врага? Может быть, у богов короткая память? Или все твои родственники живы и благоденствуют в каменных дворцах Аттана? Мои — нет!

Джуэр замолчал. Его искаженное лицо застыло, и он, с гневом и презрением глядя на Ханиса, ждал его ответа.

Эртхиа встал и, глянув сверху на жену и побратима, потребовал:

— А теперь я хочу знать, о чем идет речь.

Ханнар коротко переглянулась с царем и сказала мужу следующее:

— Ты поведешь войско царя Ханиса в Аттан. Но вождь еще не понимает, что так должно быть.

Эртхиа посмотрел на Ханнар в крайнем изумлении.

— Так ты не шутила, женщина? Ты хочешь, чтобы эту орду вел я? — он усмехнулся. — Если бы ты дала мне превосходное войско, я не повел бы его против моего отца. Не говоря уже о том, что этой шайке не разбить всадников Хайра, а Эртхиа ан-Эртхабадр никогда не будет начальником у пастухов и бродяг.

На беду, последние два слова на языке хайардов вождь Джуэр понимал прекрасно: хайарды иначе и не называли доблестный народ удо. И едва Эртхиа замолчал, гордо вскинув подбородок и раздувая ноздри, как бахаресский жеребец, Джуэр, потеряв голову от бешенства, кинулся на него.

И хозяин, и гости были безоружны. Поэтому мгновение спустя Эртхиа и Джуэр, сцепившись, катались по ковру. Аттанцы пытались их растащить, но были сбиты с ног. Атхафанама отбежала в сторону и громко визжала, зажав ладонями уши.

На шум из задней части юрты выбежала Ноджем-та и металась между дерущимися и перепуганной хайардкой, то увещевая ее замолчать, то причитая над рычащим от ярости мужем, пытаясь напомнить ему о том позоре, который падет на их юрту и на весь их род.

Аттанцы снова и снова пытались вмешаться, но им доставалось от обоих, и Ханнар не раз вскрикивала от боли. Ханис схватил ее за плечи и оттащил к Атхафанаме. Та прекратила визжать и повисла на его рукаве, умоляя спасти брата. Ханис, страдальчески сведя брови, оторвал руки жены от своей одежды и, крепко держа за запястья, подтолкнул ее к Ханнар.

— Успокой ты ее…

Ханнар крепко обняла хайардку, не давая ей кинуться к Ханису. Но этого Атхафанама стерпеть не могла, с визгом вцепилась в волосы соперницы и так брыкалась, что Ханнар пришлось повалить ее и прижать к кошме.

Джуэр и Эртхиа вскочили — и снова бросились друг на друга, прежде чем Ханис и Ноджем-та успели помешать им. Жена вождя в отчаянии всплеснула руками — неужели все бесполезно?

— Ну, хватит… — раздался негромкий голос.

И все переменилось.

Атхафанама и Ханнар, отпрянув друг от друга, в смущении приводили в порядок одежду и растрепанные волосы. Ноджем-та, выполняя долг хозяйки, подбежала помочь им.

Джуэр и Эртхиа медленно поднялись и стояли посреди юрты, тяжело дыша и глядя в сторону.

Ханис оглянулся.

Между резных створок двери стоял маленький старик в сером от ветхости плаще, спокойно и терпеливо глядя на происходящее.

— Выходите-ка на воздух. Здесь вам тесно.

Ханиса безмерно удивило, что старик говорит на тайном языке детей Солнца, но, похоже, не только они с Ханнар понимали его.

Эртхиа и Джуэр торопливо одергивали и отряхивали одежду, по-прежнему не глядя друг на друга. Ноджем-та скрылась за пологом и, сразу вернувшись с мехом и полотенцами, предложила мужу и гостям воду для умывания. Все поспешно приводили себя в порядок.

Старик удовлетворенно кивнул и вышел из юрты.

Яростно бились на ветру девять хвостов знамени кочевого народа удо, обвивались вокруг высокого древка, взмывали под выбеленное небо, опадая, ложились на крышу белой юрты. Вожди Девяти племен и верховный вождь Джуэр среди них, божественный царь Ханис с женой и сестра его, царица Ахана, со своим мужем, хайардским царевичем Эртхиа, стояли перед входом в юрту.

Вокруг степенно, в терпеливом молчании собрались воины народа удо, неженатые юноши и зрелые мужчины того возраста, когда седло еще удобней, чем расстеленная кошма, а кривая сабля не тяжела руке.

Старики, которых было совсем мало, и старшие мальчики теснились с самого края.

Женщины же продолжали невозмутимо хозяйничать возле юрт и кибиток — их это дело не касалось.

Справа от входа в юрту, под знаменем, на маленьком истрепанном коврике восседал великий прорицатель народа удо, Вечный старик, весть о появлении которого и собрала воинов вокруг юрты вождя, — костлявый, совершенно лысый старичок в ветхом сером плаще, прикрывавшем еще более ветхое одеяние, сквозь прореху в котором виднелась тощая голень, гладкая, как отполированная кость.

Великий гадатель и целитель не жил со своим народом, а где он жил, никто не мог сказать. Сам же он не отвечал на вопросы — никогда. Проходил, не слушая стенаний и жалоб, говорил то, что сам хотел.

Считали, что он живет на самой высокой вершине. И некоторые пытались отыскать его в горах на границе с Хайром, те, кому невтерпеж было ждать следующего посещения. Но и самым искусным следопытам — а удо начинают читать следы, едва научившись ползать, — не удавалось разыскать ни самого старика, ни его жилища.

Он приходил, когда случалась беда. Он приходил, когда решалась судьба народа удо. Когда злые духи земли и воды насылали заразу, недовольные жертвами, сами собирая дань с растерянных, беспомощных людей. Когда войско хайардов раз в три года обрушивалось всей мощью регулярной армии на становья и кочевья Девяти племен, убивая мужчин и угоняя в рабство женщин и детей. Он приходил, садился посреди стана и ждал.

Люди Девяти племен сразу же торопливо, но без суеты и шума собирались вокруг него. Старики помнили его с юных лет в точности таким же, как сейчас. И в точности так, как сейчас, он долго молча сидел с полузакрытыми глазами, тщедушный жалкий старик. Но дети Обширной степи почтительно сопереживали его молчанию. Они знали: старик слушает в себе голос Вечного Неба.

— Подойди ко мне, Джуэр из рода Черной Лисицы, вождь вождей народа Девяти племен, — бесстрастно произнес старик, не открывая глаз.

Джуэр, окинув торжествующим взглядом соплеменников и чужаков, гордо расправил плечи и, широко шагая, приблизился. Поманив его небрежным движением костлявой кисти, старик хлопнул ладонью по коврику. Джуэр поторопился устроиться рядом с ним. Потянув вождя за плечо, старик заставил его наклонить голову.

— Слушай, ведь царь Ханис прав. Девяти племенам не разбить войска хайардов.

Джуэр кивнул, не подымая глаз. Одно дело слушать советы чужака. Но как не согласиться с Вечным стариком, когда речь идет об очевидном. Народ удо невозможно победить раз и навсегда, но с каждой третьей весной все меньше становится воинов, и женщин, которые родили бы новых воинов, и детей, которые, вырастая, становились бы воинами и матерями воинов. И неотвратимо надвигается мертвая тишина пустыни, засыпающей бесплодным песком ручьи, озера и колодцы Обширной степи.

Джуэр помнил, что много раз Вечный старик обещал своему народу: все изменится, но не сейчас.

— Сейчас, — как эхо его мыслей, раздался тихий настойчивый голос. — Сейчас все может измениться, только сделай правильный выбор. Ты решаешь сегодня: исчезнет ли след народа удо под барханами, или новая жизнь в широкой зеленой степи, пахнущая дымом костров и горьким соком травы, ждет Девять племен… Понимаешь меня?

И, подтолкнув Джуэра, отправил его обратно.

— Тебе советчики не нужны, — старик кивнул Ханису и долго не отрывал взгляда от его золотых глаз. Никогда уже Ханис не забывал ощущения покоя и силы, объявшего его. Долгим, почти равнодушным взглядом старик смотрел на него, как на равного, не на царя, на бога. И так же спокойно и равнодушно отвел взгляд.

— Эртхиа ан-Эртхабадр, подойди ко мне, — ласково позвал старик.

Эртхиа после потасовки в шатре так и не удалось вернуть себе надлежащий вид. Растерянный и подавленный, в глубокой задумчивости он стоял между женой и названым братом. Растрепанная коса уныло свисала между поникших плеч.

Услышав свое имя, он вздрогнул — испытующе посмотрел на старика. Что-то такое он знал… То ли Акамие говорил, то ли учитель… Нет, мысль, не прояснившись, угасла.

Эртхиа приблизился к старику.

— Присядь, царевич, — по-прежнему ласково предложил старик. Некоторое время с улыбкой разглядывал юношу. Покивал своим мыслям, расправил на коленях складки плаща, стряхнул немного пыли на истертый коврик.

— Ты не решаешься вести войско против отца? Полно, мальчик, ведь не Хайр вы направитесь завоевывать. Освободить великий Аттан, хотя его народ давно пережил свое величие. И привести на эту землю другой народ, которому иначе — не спастись. С Ханисом вы сможете основать новое царство. Возмести ущерб, который причинил твой отец. Когда-нибудь это зачтется, не тебе — Хайру.

— Кочевникам никогда не победить в войне с Хайром, — задумчиво возразил Эртхиа.

— Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы победить.

Эртхиа, вздохнув, согласился.

— Но тогда я уже не смогу вернуться в Хайр…

— Разве ты не знал, что уезжаешь навсегда? И что ты забыл в Хайре?

— Брата…

— Только одного? — рассмеялся старик. Эртхиа смутился. Старик шепнул ему на ухо: — Вы еще увидетесь. Все, что ты оставил в Хайре, будет с тобой в свое время.

— Но воевать против отца?! — Эртхиа решительно потряс головой.

— У тебя нет выбора. Сегодня получишь известие из Хайра и сам поймешь.

Эртхиа вздохнул, но не стал больше спрашивать. Они помолчали вместе. Потом старик сказал:

— Наберись мужества и терпения. Судьба тебя еще не любит. Но завоюй ее, как женщину.

Когда Эртхиа вернулся на место, старик поднял голову и громко сказал:

— С востока приближается всадник. Вы уже можете видеть его.

Все посмотрели в ту сторону. Действительно, одинокий всадник торопился к стану.

— Пошли, вождь, кого-нибудь ему навстречу. Этот человек так давно покинул родную юрту, что не помнит языка своих родителей. Но ты, вождь, найдешь знак на его груди.

Старик поднялся легко, как юноша, и, скатав свой коврик, сунул его под мышку.

— Теперь я ухожу, люди. Мне осталось сказать вам только одно. Джуэр!

Вождь подался вперед.

— Ты согласен с тем, что я сказал сегодня?

Джуэр, нахмурившись, твердо ответил:

— Да.

Старик поднял руку.

— Тогда, люди, вот вам знамение. Тот, кого вернувшийся с чужбины узнает и первым назовет по имени, пусть станет военным вождем Девяти племен. Слушайтесь его в делах войны — и обретете мир и дом в степях Аттана. Если же поступите по-другому, новых предсказаний не будет. Мне уже некому будет предсказывать.

С этими словами старик пошел прочь — и люди расступались, давая ему дорогу. Проходя мимо Ханнар, старик поднял на нее глаза, и Ханнар обдало жаром, а потом ледяной озноб пробежал между лопаток. Как будто старик одним взглядом вытащил наружу все ее замыслы и показал ей. Острый стыд пронзил ее душу и ужас от того непоправимого, чем увенчаются ее труды. Ханнар зажмурилась.

Когда она открыла глаза, старик уже шагал между юрт в степь. Никто не смотрел ему вслед: он не любил этого. Только один мальчишка лет двенадцати, забывшись, пялился на уходящего — и получил оглушительную затрещину. Пожилой воин, отвесивший ее, сам вздрогнул, вспомнив, как ему досталось от деда при тех же обстоятельствах много-много лет назад.

Раздался властный голос Джуэра, и двое воинов сорвались с места. Спустя минуту они уже гнали коней во весь опор навстречу приближавшемуся всаднику.

Вождь велел не расходиться, да никто и не хотел: тот, чье появление предсказал старик, наверняка был из удо, и люди нетерпеливо ждали, кому из них выпадет счастье обнять давно оплаканного брата. Ведь он возвращался из страны плена и рабства. И он нес имя того, кто сможет привести народ удо к спасению.

Ханис коснулся плеча Эртхиа.

— Ты знаешь, кто он?

Эртхиа растерянно покачал головой.

— А ты?

Но и Ханис только пожал плечами. Он должен был что-то знать, но вот вспомнить не мог…

А всадники приближались. Средний, в разорванной рубахе, замаранной бурыми пятнами, привстал в стременах.

— Господин мой Эртхиа! — яснее ясного прозвучал над притихшей толпой его молодой, но охрипший от жажды и усталости голос. Эртхиа вгляделся — и со всех ног кинулся ему навстречу. Всадник сполз с седла и шел к Эртхиа на негнущихся ногах.

— Господин мой Эртхиа, — торопился он, задыхаясь, — все лазутчики Хайра ищут тебя. Меня схватили и отдали палачам, но какой-то старик вывел меня из Башни и направил сюда — предупредить тебя.

Он упал на колени, закашлялся, прижимая руки к груди.

— Аэши… — в изумлении протянул Эртхиа и, забыв, что его не понимают, закричал: — Воды! Скорее воды!

Но его поняли: Атхафанама нырнула в юрту и выскочила оттуда с мехом в руках. Придерживая раба за плечи, Эртхиа лил ему на лицо воду, и Аэши ловил ее губами и жадно глотал, а напившись, ткнулся головой в живот своего господина и друга. Эртхиа помог ему подняться.

Вождь Джуэр подошел к ним и, вглядевшись, провел рукой по лицу Аэши. Аэши открыл глаза и недоуменно посмотрел на кочевника. Потом огляделся.

Все подошли очень близко и пристально смотрели на него. Те, кто стоял дальше всех, пытались пробиться ближе к середине. Аэши вопросительно взглянул на господина.

И тут вождь Джуэр взялся обеими руками за ворот его рубахи и рванул. Посыпались застежки, и все смогли увидеть на груди юноши татуировку: четкий след лисьей лапы. И когда весь народ удо согласно вздохнул, как один человек, вождь сорвал с себя куртку и бросил ее наземь.

И тогда все — люди Девяти племен, боги Аттана и дети царя хайардов — увидели на груди вождя такую же татуировку.

— Скажи ему, — тихо попросил он Ханиса, указывая то ли на Аэши, то ли на Эртхиа, — скажи ему, что он мой брат.

Ханис сказал. И раньше, чем Эртхиа успел переварить эту новость, вождь Джуэр продолжил, а Ханис переводил:

— Ты сделаешь нас войском, Эртхиа ан-Эртхабадр. Ты, наш враг, сын нашего врага, ты, хайард, станешь нашим военным вождем, и Девять племен будут послушны тебе! — лицо Джуэра исказилось торжествующим оскалом, щелки глаз яростно блестели, когда, оглянувшись на свойнарод и на племенных вождей, он провозгласил:

— Ты будешь военным вождем Девяти племен. Но ты сделаешь нас войском.

Эртхиа облизнул шершавые губы. Он, наверное единственный, до сих пор еще не понимал, что произошло. Теперь понял. И ответил уверенно:

— Сделаю.

И поднял вверх правую руку, и возвысил голос.

— Если от каждого племени его вождь поклянется, что никогда не нарушит границ самого Хайра. Тогда — да, я буду вашим вождем — и пусть воины подчиняются мне беспрекословно, как подчиняются воины Хайра своим сотникам. За ослушание — казнь.

Эртхиа обвел всех острым взглядом, дождался, когда утихнет ропот.

— Кто не согласен, пусть остается охранять женщин и скот. Потому что войско, которое движется со скоростью волов, — не войско, а стадо. Завтра на рассвете девять лучших бойцов от каждого племени пусть подъедут к кюрийену Черной Лисицы. Я буду учить их, они — остальных. Кто свободен от упражнений, пусть занимается заготовкой припасов, чтобы каждый воин вез с собой запас вяленого мяса, лепешек и воды на три дня — остальное добудем охотой. Я научу вас владеть оружием не охотников, а воинов, научу держать строй и перестраиваться, как должно конному войску в бою… И пусть также подъедут начальники разбойничьих кланов сар.

Эртхиа замолчал, давая Ханису перевести его слова не торопясь, чтобы все поняли и не могли отговориться незнанием. Ханис переводил сосредоточенно и подробно. Как только он умолк, один из племенных вождей, из кюрийена Гадюки, быстро задал вопрос. Ханис повторил его для Эртхиа.

— И тогда мы сможем победить хайардов?

Эртхиа рассмеялся.

— Тогда вы сможете воевать с хайардами.

Едва засверкала на травах обильная роса, за крайним рядом юрт кюрийена Черной Лисицы собрались лучшие бойцы удо, выбранные вождями, — по девять от каждого племени, вооруженные и верхом на приземистых крепких степных лошадях.

Эртхиа уже ждал их, покусывая губу: каждый час на счету у тех, кто готовится сразиться с войском могучего царя Хайра. Слева от него, сдерживая зевоту, сосредоточенно перебирала повод Ханнар. Сон слетел, едва она открыла глаза, но нервная зевота то и дело сводила щеки. Придирчиво оглядывая подъезжавших кочевников, Ханнар спрашивала себя: не она ли так горячо убеждала племенных вождей и Джуэра в том, что отвоевать старинные земли Аттана — цель вполне достижимая? Не она ли прошла от колодца до колодца и по берегу Тирлинэ вдоль северо-восточных границ Аттана? Ведь не было иной надежды вернуть трон и власть и священный Дом Солнца. А теперь — разве есть другая надежда? Почему же теперь такими жалкими кажутся всадники в кожаных колпаках и куртках, надетых на голое тело, а их низкорослые головастые лошади так неуклюжи и неказисты? Костяные зазубренные наконечники их стрел смазаны ядом, надетые через плечо луки бьют далеко…

Но Ханнар бросала короткий взгляд на Эртхиа — и стискивала поводья в худых пальцах.

Увешанный оружием, он восседал на высоком сильном жеребце, точеном, атласно блестящем, лениво положив руки на бедра, одним голосом смиряя и успокаивая застоявшегося коня.

Смогут ли охотники и пастухи устоять против натиска таких, покрытых стальной чешуей доспехов, с ножами и стрелами в зубах, с бешеными глазами — искусных, жестоких всадников Хайра?

Смиряя горький вздох, Ханнар наматывала и сматывала с руки повод. Она ненавидела Эртхиа. Но ненависть ее была холодной, спокойной. Кто он такой, хайардский царевич, чтобы Ханнар потеряла голову из-за него? Не чета ей, дочери Солнца. Счастье, что никогда не свяжет их дитя. Если сможет хайард создать войско из орды кочевников, Ханнар простит ему ночи их супружества. К тому времени и Ханис наиграется со своей увешанной побрякушками куклой.

Ханнар — будет — единственной! — царицей — Аттана. А с хайардами, если не захотят миром убраться восвояси, можно и должно поступить так же, как сами хайарды поступают со своими врагами. Атхафанаму можно выдать за одного из вождей удо…

Как поступить с Эртхиа, Ханнар не успела додумать. Подъехала последняя девятка, из стана Лошадиной Головы, и Эртхиа, до того угрюмо молчавший, недовольно воскликнул:

— Завтра соберетесь затемно. Не я должен ждать вас, вы — меня!

Ханнар, выдержав паузу, перевела, сохранив строгий тон его речи.

— И так же будете поступать вы, потому что каждый из вас станет командовать сотней и будет учить своих бойцов тому, чему я научу вас. А теперь смотрите.

Эртхиа поднял выше длинный повод и затянул его конец петлей, а петлю надел на палец левой руки.

— Когда руки заняты оружием, конем управляют ногами. Это вы умеете. А я покажу вам, отчего про конных воинов Хайра говорят, что у них десять рук. Лук, стрелу, меч, щит, повод и плеть они держат наготове одновременно — и умеют управляться с ними без всяких затруднений. А за поясом — топор с лезвиями по обе стороны топорища, а к поясу привешен джид — колчан с гнездами для дротиков.

Эртхиа приподнял над головой тройной джид и выдвинул из него за древко дротик-джерид.

Кочевники знали это грозное оружие хайардской конницы, короткое метательное копье, которое хайарды использовали и в ближнем бою, нанося противнику тяжелые раны.

— У вас нет джеридов — значит, вы добудете их в бою. Но учиться владеть ими начнете уже сегодня.

Прицепив джид снова к поясу с левой стороны, Эртхиа подъехал ближе к одному из воинов и требовательно протянул руку:

— Лук!

Тот снял с плеча и протянул хайарду свой лук недоверчиво и недовольно. У многих удо луки были из пары воловьих рогов. Но у лучших из лучших бойцов в богатых семьях были составные, клееные луки. Они были более упруги и били дальше. Такими луками дорожили: не в степи делались они и на обмен стоили дорого, а без мощного лука в степи тяжело приходится. Ни зверь, ни птица близко не подпустят на широком открытом просторе. Хорошие луки были семейной ценностью и передавались от отца к сыну.

Эртхиа с удовольствием взвесил на руке тугую дугу, погладил костяные накладки, пропустил между пальцев твердую, будто стальную, тетиву.

— Луки у вас хороши, — покивал Эртхиа со сдержанной улыбкой. — Но стрелы легкие. Знаю, вы мажете наконечники ядом гадюки. Для охоты хорошо. Достаточно царапины, и добыча от вас не уйдет. Но против воинов в кольчугах и шлемах эти стрелы не годятся. Чтобы пробить кольчугу, нужна тяжелая стрела. Вот такая.

Эртхиа молниеносно выхватил из колчана длинную стрелу со стальным наконечником и, наложив на лук, послал высоко в небо. Стрела шмелем загудела, пробивая воздух.

Эртхиа послал коня вперед, махнув рукой, чтобы удо следовали за ним. Там, где стрела вонзилась в землю, он остановил коня. Все могли видеть, что стрела вошла в тугой грунт почти до оперения. Эртхиа с усилием выдернул ее, покачал над головой.

— Такой стрелой, если враг не дальше десяти лошадиных корпусов, можно пробить и кольчугу, и чешуйчатые латы. Хороши у вас луки.

Возвращая лук владельцу, Эртхиа громко спросил:

— Вы, охотники, управляетесь с луком ловко — но зачем носите его через плечо? Мой лук я достану быстрее! — и легко выдвинул свой лук из налучи, висевшей поверх джида. — Слева налуч, справа — колчан.

Отпустив лук, он вставил стрелу обратно в колчан и взялся за меч.

— Хайрский меч тяжел. Пробьет любую броню. Но если рубит воздух — всадник может выпасть из седла, не удержав его тяжести. Ваши сабли легки и упруги. Оставайтесь при них.

Эртхиа перевел дух и оглянулся на Ханнар. Она с готовностью кивнула: не устала, продолжай. Эртхиа прикрыл глаза, нахмурившись.

— Первое время мы будем избегать ближнего боя. Без доспехов нам не устоять против мечей Хайра. Нас будут крошить, как повар — начинку для пирога. Лук и джериды будут нашим главным оружием. То, чего нам не хватает, мы захватим у противника. И тогда придет время встретиться с ним лицом к лицу.

 

Глава 18

Так говорил царь Эртхабадр ан-Кири своим сыновьям, сидя на троне в своем дворце в Аз-Захре, в пыльные, угрюмые дни глубокой осени.

— Кочевники идут по Аттану, будто нет в нем моих войск и наместников. Они заняли уже земли по обе стороны Тирлина почти до самой столицы. Что перевернулось на этой стороне мира? Стада теснят мое войско и распространяются вширь от колодца до колодца.

Царь пожевал губами и кивнул вбок. До того никем из сыновей не замеченный, от стены отделился ашананшеди, откинул за плечи плащ, встал, маленький, совсем безопасный с виду, чуть в стороне. Отчего некоторые люди не могут смотреть на маленького паука? Странное оцепенение сковывает члены, смесь ужаса и отвращения, но и отвращение это сродни ужасу, потому что отвратительно человеку все, что причиняет смерть, если только не сделано человеческой рукой.

В невысоком, легоньком лазутчике было это вот страшное. И не потому, что из-за спины соглядатаями выглядывали рукояти мечей, а в скрещенных на груди перевязях, не скрываясь, с деловитой готовностью поблескивали метательные лезвия. Это было присуще самому ашананшеди и становилось видным, едва он начинал двигаться. Или просто смотрел.

— Повтори то, что ты сообщил мне, и чему я не верю, — кивнул царь. — Что это стадо…

Ашананшеди обвел безучастным взглядом царевичей и остановил взгляд на наследнике Лакхаараа.

— Это войско, — веско заметил он и замолчал.

— Дальше! — не выдержав, рявкнул царь. Один Лакхаараа не удивился внезапной несдержанности царя. Новости, которые привез лазутчик, наследник вкратце уже слышал от него самого. Так издавна повелось, что у старшего сына царя есть молочный брат-ашананшеди.

— Их ведут царь Ханис и царица Ахана. С ними же, военачальником, — царевич Эртхиа ан-Эртхабадр…

— Не смей называть его так! — оборвал царь. Суставы на его кулаках побелели, когда он схватился за красный шелк на груди. — Трое сыновей у меня, трое! Нет у меня сына по имени Эртхиа и не было никогда! Пусть вычеркнут его имя отовсюду, где оно записано, и не упоминают больше никогда. А тот, кто произнесет имя змеи, — лишится языка!

Только хриплое дыхание царя нарушало тишину. Царевичи не смели вслух выразить свои чувства.

— Говори дальше, — обернулся царь к лазутчику.

Тот с отсутствующим видом добавил лишь три слова:

— … также царевна Атхафанама.

Тут уж ничто не могло сдержать братьев: они вскочили на ноги со стонами и яростным рычанием, готовые немедленно мстить за оскорбление, нанесенное их роду. Только Лакхаараа неподвижно сидел, глядя в пол перед собой.

Холодный голос царя отрезвил Эртхаану и Шаутару.

— Дело не в женщине. Честь моей дочери и вашей сестры будет отмщена. В свое время. Теперь же время подумать о том, как удержать Аттан под рукой повелителя Хайра и выгнать кочевников в пустыню, и пусть пески поглотят тех, кого не достанут наши клинки.

— Ты! — резко выбросил руку в сторону старшего сына. — Ты поведешь войско.

Только тогда Лакхаараа вскочил, чтобы с благодарностью на устах упасть в ноги отцу.

— Расскажи подробнее об их вожде, — потребовал Лакхаараа.

— О вожде Джуэре? — почтительно переспросил Дэнеш.

Лакхаараа взорвался:

— Что мне Джуэр?! О другом… О том, кто ведет их! Ты говоришь — войско. Никогда племенам не удавалось собрать войска. Когда надо было встать, как один, против нас, — продолжали угонять скот и воровать женщин друг у друга, да делитьугодья. Будто тесно им было в Обширной степи. С нашим войском так тесно им не было, как друг с другом! Даже выбрав верховного вождя, не хотели ему подчиняться. Что сделал с ними… новый вождь?

— Новый вождь…

Ашананшеди так же, как наследник, избегал произносить имя опального царевича.

— Он сумел заставить головы склониться, а колени согнуться ради общего блага. И теперь у него десять тысяч всадников, обученных, вооруженных и снабженных. И это не ополчение племен, а войско добровольцев. Они оставили повозки и скот, ночуют под открытым небом, передвигаются быстро, за ними и не уследишь. В пограничье, на реке, на богатых пастбищах, они откормили лошадей, а теперь у них и хайриши, и даже бахаресай, которых они захватили в боях. Так что у каждого всадника есть боевая, вьючная и заводная лошадь. И с этим войском новый вождь берет крепости, защитники которых числом вдвое превышают нападающих. А в крепостях они опустошают арсеналы, так что у них нет недостатка в тяжелых стрелах и джеридах, и, если добыча этого рода велика, они перевозят ее на верблюдах, как и топливо для костров. Но если необходимо, они обходятся без огня, потому что имеют достаточный запас вяленого мяса. Что я могу тебе еще сказать о них, чего бы ты не знал сам? Разве ты не ходил в походы? Говорю тебе, все, что ты знаешь об устройстве войска и управлении им, все примени к Девяти племенам, и все будет чистою правдой.

— Придется воевать как бы с самими собой. Можно разбить их обоз. Но кто остановит их, когда им уже нечего будет терять? Значит, удо покорны новому вождю? Терпят врага?

— Он поступил предусмотрительно, не поставив других начальников между собой и сотниками. Они все из разных родов, им трудно сговориться между собой. И, говорят, сам Вечный старик велел им слушаться нового вождя. Слушаются…

— И возраст его малый — не помеха?

— Удо ведь выбирают вождей не по возрасту или заслугам, а по происхождению. И младше бывали у них вожди.

— А что Аттанцы? — живо спросил наследник. — Правда ли, что царица ожила?

— Другая! — убежденно покачал головой Дэнеш. — Ту я видел. Не она.

— Да как узнал? Та ведь разбилась?..

— И волосы шелком растеклись по плитам, гладкие, как вода. А эта кудрява, что овца. Другая. Но царь зовет ее сестрой и во всем держит с ней совет. А мужем она только что не вертит. И спорит с ним, и перечит.

— Кто ж у нее мужем? — усмехнулся наследник.

— Новый вождь, — пожал плечами Дэнеш.

— Эртхиа?! — воскликнул Лакхаараа и прикусил губу. Мотнув головой, словно отгоняя имя брата, он, недовольный собою, отослал лазутчика, наказав ему быть поблизости.

До утра наследник пребывал на ночной половине своего дворца — в последний раз перед выступлением в поход.

Велел погасить все светильники, кроме тех, что необходимы играющим на дарнах, флейтах и веселых дудках-гаузе.

Новый любимец наследника плясал, кружился и вился шнурочком, и так мелки были его шаги, будто шелковым пояском связали ему тонкие щиколотки. Он приподнимался на носках и раскачивался, словно стебель на ветру. И тонкие руки то плавно струились, то вспархивали над головой, то чувственно и дерзко обвивались вокруг гибкого стана. Косички прихотливо кружились, и падали, и взлетали, повинуясь порывистым наклонам головы, шелк трепетал, звенели бубенцы.

Сколько раз омывал его кожу едкий сок травы юз-леле, сколько раз натирали ее керманским кумином, чтобы она стала желтовато-светлой, как кожура белых лимонов, а все недоволен был господин…

Тело мальчика блестело от пота, и уже слышным стало учащенное дыхание. Но стоило музыке стихнуть, раздавался негромкий властный голос:

— Танцуй еще, Айели.

И музыканты заводили новый мотив, и Айели бросал в танец ставшее таким тяжелым и непослушным тело. Только на исходе ночи осмелился поднять на господина умоляющий взгляд. Но господин смотрел сквозь него, словно и не хотел его видеть.

В другие ночи казалось Лакхаараа, что он всем сердцем полюбил мелкие, как цветки гиацинта, черные кудри нового невольника. В другие ночи любовался он огромными, медовой сладости глазами, сияющими покорной радостью. Когда еще не изуродовали Айели едкий сок и кумин, нравилось царевичу смотреть, как катаются жемчужины по матово-темной коже, как тугими шнурочками гнутся черные косицы.

Но чем тщательнее творил он из Айели поддельного двойника, тем сильнее ненавидел фальшивое, по его же приказу созданное сходство: высветленную кожу, белый шелк, жемчуг. Свою бессильную ложь ненавидел, и за ней не замечал, как любит самое несходство этого с тем, запретным и недоступным.

И мрачным был взгляд Лакхаараа, смотревший сквозь и мимо танцующего мальчика, когда, почти не разжимая губ, он позвал:

— Дэнеш…

Кто бы расслышал этот зов? Сквозь безнадежное треньканье дарн и истерические взвизги гаузе сам Лакхаараа не услышал себя.

Но Дэнеш был уже здесь, поклонился господину и уселся перед его ложем, вежливо повернувшись спиной к танцовщику. Лакхаараа кивнул ему и нахмурился, прислушавшись к нестройным звукам, издаваемым дарнами под измученными пальцами музыкантов. Бросив свирепый взгляд в ту сторону, Лакхаараа взмахнул рукой. Дарны дружно зазвенели, флейты и дудки подхватили мелодию, и она понеслась, подпрыгивая и кружась.

Остановившийся было Айели вздрогнул и, испытывая страх больший, чем усталость, тоже закружился вместе с нею, закружился, закружился и упал, разметав по ковру тонкие косы, унизанные жемчугом.

Лакхаараа поморщился и вновь махнул рукой, как бы отметая все неприятное и раздражающее.

Музыканты, кусая губы, распрямляли затекшие спины и ноги, боязливо и поспешно крались вдоль стены вон из покоя. Двое сильных рабов вошли, поклонились, подняли провисшее в их руках тело Айели и вынесли прочь. Лакхаараа даже не взглянул в их сторону. Щуря завистливую тоску в обведенных тенями глазах, он простонал сквозь зубы:

— Печень мою он выжег своей красотой. Отравил мою кровь… Все отдам. Посоветуй, Дэнеш, как мне получить запретное, как овладеть недоступным. Жизнь черна — пусть Судьба заберет ее, если хочет. Одна ночь с ним будет достаточной ценой.

Дэнеш спокойно отвечал:

— Едва ли будет для этого время более благоприятное, чем то, когда ты отправишься с войском в Аттан.

Лакхаараа удивленно двинул бровью. И рассмеялся.

— Не падет подозрение на того, кто дальше всех! Ты умен, Дэнеш. Значит, привезешь его мне в Аттан? А там — мало ли пленников и пленниц перебывают в моем шатре, чтобы считать их и заглядывать под покрывала! Ах, как ты умен, Дэнеш…

Дэнеш терпеливо выслушал похвалу. Он сам знал, что умен, потому что дожил до своего возраста. И в награду за совет Дэнеш хотел одного: чтобы господин и брат отпустил его наконец спать.

Лакхаараа, довольный, отпустил его.

И велел позвать других музыкантов, наложниц, наложников, танцовщиц и певиц, и принести вина — да побыстрее! Потому что не много уже времени оставалось до утра, а утром предстоял дальний путь и тяжелый поход, и битвы, и сражения, и война с любимым братом, имя которого Лакхаараа изгнал из памяти.

 

Глава 19

Дернув за конец тяжелого черно-синего китранского ковра, Дэнеш рывком развернул его перед господином и братом. Белым свитком покатилось тело к ногам Лакхаараа, светлые косы рассыпались по кошме, шелк сбился, обнажив светлую кожу.

Лакхаараа шумно выдохнул: тот!

Нетерпеливым взмахом руки отослал лазутчика. И наклонился над столь желанной, наконец обретенной добычей, чувствуя, как возрастает в теле огромное темное пламя, готовое наброситься и пожрать…

Оглушенный, полузадохнувшийся, изнемогший от жажды и тряски в пути, Акамие приподнял и уронил тяжелую голову. Открыл глаза — вскрикнул отрывисто и жалобно, ужаснувшись неизбежному. Знакомо обдали жадным жаром темные глаза под угрюмыми бровями. Знакомо, белея, раздувались ноздри, нетерпеливо изогнулись финиково-темные губы.

Но не был это возлюбленный и отец, а был — так опасно и неотвратимо близко — старший, Лакхаараа.

Силы оставили Акамие, и не было спасительного мрака покрывала, ничего, что могло бы сокрыть, защитить, не позволить… Лишь тонкий, как дыхание, шелк — украшение и приманка, но не преграда жадному, пьянеющему взору.

Акамие поднялся, встал на колени, прижимая к груди побелевшие руки. Говорить он не мог — и что сказал бы?

Лакхаараа шумно, хрипло выдохнул и опустился на колени напротив, совсем близко. Жадно раздув ноздри, втянул воздух. Запах благовоний, смешанный с запахом конского пота и пыли, исходил от Акамие, запах кражи и погони, запах добычи.

Хищно выбросив руку, Лакхаараа смял в пальцах скользкий шелк и светлое под ним плечо. Акамие сильно вздрогнул, заметался взглядом.

— Царь убьет тебя…

— Не узнает!

— А если узнает…

— Не твоя забота, раб!

— Я твой брат, — прошептал Акамие.

Лакхаараа расхохотался. Акамие отпрянул, сильно откинувшись назад, изогнулся, вывернул плечо из пальцев Лакхаараа, вскочил на ноги.

Но пять тонких бело-золотых косичек остались в пальцах царевича, и он, как шелковые шнурки, намотал их на руку. Вскочил легко и могуче, как барс. Будто лениво, будто нехотя шагнул к Акамие. Тот и отпрыгнул бы — косы не пустили. Изгибаясь всем телом, чтобы подальше от Лакхаараа, Акамие отступал шаг за шагом, а Лакхаараа шаг за шагом приближался к нему, все туже наматывая белые косы на твердые смуглые пальцы.

Бросок — Акамие рванулся в сторону, слезы брызнули, когда Лакхаараа дернул за косы, но он рванулся в сторону и увернулся. Только лоскут шелка остался в пальцах наследника.

— Я твой брат… — с мольбой напомнил Акамие.

Пренебрежительная усмешка разомкнула упрямо сжатые губы царевича.

— Ты только сын моего отца. Ты — не брат мне, наложник.

Акамие отступил еще на шаг, еще и еще. Лакхаараа двигался следом за ним, насмешливо и жадно разглядывая беззащитное под трепетным шелком, светлеющее сквозь него тело.

— Я твой брат, — настойчиво повторил Акамие и остановился, упрямо глядя в глаза наследнику.

И не сделал больше ни шагу, окаменел, не дрогнул, когда Лакхаараа придвинулся вплотную, сбросил с пальцев косички, нарочито медленно вытянул длинный кинжал и разрезал тугой пояс на невиданно тонкой талии Акамие.

Но темные, немигающие, отчаянные глаза смотрели яростно из-под высоких бровей. И когда, не выпуская кинжала, Лакхаараа обхватил его и потянул к себе, тонкие руки толкнулись в каменно-твердые плечи, и Акамие звонко и зло крикнул ему в лицо:

— Я — твой брат!

Лакхаараа оттолкнул его так, что Акамие едва устоял на ногах. И тут же настигнув — так неумолимо похожий на отца, что Акамие, угадав, закрыл глаза, — наотмашь ударил по лицу твердой, как плита, ладонью.

Акамие упал лицом вниз, сквозь боль отчаянно радуясь спасению, даже если оно и означало смерть. Теперь — знал — не посмеет, и потому так неудержима бессильная злоба.

Лакхаараа придавил его коленом к кошме, левой рукой собрал и скрутил косы в один жгут и полоснул по нему кинжалом у самого затылка. Акамие вскрикнул беспомощно и глухо, когда неожиданно легкие обрезки осыпались вокруг головы.

Красоты и чести лишил его брат одним взмахом кинжала. Уж лучше убил бы, как ожидал Акамие. Этим бы кинжалом — да по горлу!

Но просить об этом, из непонятной самому гордости, не мог. Закрыл глаза, и стиснул зубы, и ничего не ответил, когда Лакхаараа ласковым от злости голосом спросил, наклонившись к его затылку:

— Радостно ли встретит тебя твой господин, о брат мой, раб моего отца?

Не разжимая век, лежал Акамие, слышал только тонкий звон пустоты и тупые удары сердца, а сквозь них, смутно — резкий голос Лакхаараа, чьи-то легчайшие шаги. Ворс ковра под щекой намок и остро пах конским потом и пылью.

Вместе с ковром Акамие подняли и вынесли из походного шатра наследника Лакхаараа, положили в повозку. Раздался резкий окрик, повозка дернулась, качнулась и пошла.

Акамие было все равно. Только единственная жалость больно ворочалась в опустевшей душе: брат, брат, что же ты не убил меня, брат?

В ту ночь, когда Акамие лежал без сна в ковыляющей повозке, запряженной неторопливыми волами, стиснув ледяными ладонями виски, сжимая и вороша занемевшими пальцами растрепанные, неровно обрезанные пряди, когда устало, раз за разом, принимался плакать о себе и о царе, об их любви, которая убита и не воскреснет, о счастье, которое украдено и не вернется;

— в ту ночь, когда Лакхаараа, кусая кулаки, в черной тоске думал о царском троне и царском наложнике, почти принадлежавших ему — да отнятых равнодушной Судьбой — и не все ли ей равно? — а вот: руками наложника вырвала царя у близкой, уже неотвратимой смерти; о войске, над которым царь поставил своего наследника, и которое одно могло теперь заслонить Лакхаараа от отцовского гнева, потому что не наследником был теперь Лакхаараа в Хайре, а преступником, — и огромное это войско ночью безлунной тайно двинулось на столицу; лучше было бы отцу умереть — или казнить старшего сына сразу, как только отступила смерть, ибо узнавший вкус власти уже не сможет терпеливо ждать годы и годы, пока снова наступит его черед;

— в ту ночь, когда Дэнеш нещадно гнал обидчивого, но преданного Ут-Шами, торопясь со страшной вестью к господину и брату;

— в ту самую ночь другой лазутчик в Крайнем покое царского дворца рывком развернул тяжелый зелено-алый улимский ковер, и к ногам царя белым свитком покатилось укутанное в шелк тело, разметав длинные шнуры косичек.

Царь наклонился над ним и недобро усмехнулся, разглядев, что красивое лицо раба желто от чрезмерного употребления керманского кумина. Вот какие игры затевал в своем дворце Лакхаараа, пока не скинул узды благоразумия и не посягнул на принадлежащее отцу и повелителю, не дерзнул похитить жемчужинку заветную, Акамие.

Но если так, что ему до темнокожего раба, хоть и бывшего прежде любимой забавой? Ни мука, ни смерть наложника не причинят Лакхаараа и сотой доли тех страданий, которые причинил он отцу, украв ниточку шелковую, Акамие.

— Встань, — резко бросил царь.

Тоскливые, будто от рождения безрадостные глаза мальчика покорно и терпеливо выдержали тяжелый, долгий взгляд царя. Мягкие розовато-коричневые губы приоткрылись со вздохом, и он тихонько шепнул:

— Меня зовут Айели, господин.

— Мне нет нужды знать твое имя, — равнодушно ответил царь.

И велел послать за Эрдани.

— Что может уничтожить красоту, оставив мальчика в живых?

— Млечный сок йатту, повелитель, вызывает язвы на теле. Также лазувард, она жжет и изъязвляет. Но…

— Но? Продолжай, что ты молчишь?

— Мальчик слишком красив, повелитель…

— Тебе жаль его?

Эрдани поежился, опуская глаза.

— Тебе жаль его?

— Повелитель, мальчик может лишиться рассудка от боли.

— Ступай, приготовь эти снадобья, о которых ты говорил. Передашь палачу, объяснишь, как они действуют. Не задерживайся. Слышишь? — царь сверлил взглядом опущенные веки лекаря.

— Его судьба решена. Мной! А ты, если не хочешь разделить ее, повинуйся.

Мальчик стоял посреди зала, глядя под ноги. Черные косички обвисли с безнадежно опущенной головы на грудь и на спину, касаясь ступней и толстого ворса ковра. Он слышал, он понимал. Он чувствовал, что весь дрожит и что слезы катятся и катятся на похолодевшие щеки, он боялся, что этим рассердит господина. Стоял, не поднимая головы, пока господин не велел ему раздеться и не овладел им на толстом улимском ковре, пахнущем конским потом и пылью, бедой и гибелью, — прежде, чем отдать его там же палачу;

— в ту самую ночь, когда Акамие без сна лежал на ковре китранском, постеленном на дно повозки, возвращавшей царю украденное имущество: дорогой ковер и заплаканного раба;

— в ту самую ночь, когда Акамие без сна лежал на ковре, пахнущем конским потом, пылью, гибелю и горем.

Конь темный, ночной, черной ночью новолуния нес Лакхаараа, вросшего в глубокое седло. Следом — тенью — серый конь лазутчика стелился над черной травой.

Только половина дневного пути отделяла теперь войско от Аз-Захры, но остановил царевич войско, оставил его, торопясь в отцовский дворец.

Потому что сквозь стремительно движущиеся на столицу сотни, сбив строй, прорвался среди шарахающихся коней и яростно орущих всадников, упал к ногам каракового Махойеда ашананшеди и выкрикнул, подняв к царевичу осунувшееся лицо:

— Выслушай и казни!

Низко перегнулся с седла Лакхаараа, вмиг побледневший. И предположить ничего страшного не успел. Просто испугался растерянного лица Дэнеша.

— Что? — прохрипел. — Говори!

— Твой… тот, что под покрывалом, банук… у царя!

— Айели?

Лакхаараа то ли спрыгнул, то ли упал из седла. Схватил лазутчика за густую шнуровку на груди, могучими руками оторвал от земли.

— Откуда знаешь? — недоверчиво и зло выдохнул ему в лицо.

— Сам видел, — уронил голову Дэнеш, — как увозили его.

— А! — низко и страшно вскрикнул Лакхаараа. — Почему дал увезти? Почему не убил?

Он яростно тряс будто набитое тряпками тело лазутчика. Голова Дэнеша покорно моталась из стороны в сторону.

Царевич бросил его прочь от себя, и он упал, но тут же вскочил и стоял перед господином и братом, опустив голову, готовый принять кару.

Лакхаараа прыгнул в седло — Махойед присел, зло заржал, вскинув маленькую голову на тонкой шее.

— Ждать меня! — голос Лакхаараа накрыл, казалось, все огромное войско. Махойед рванулся вперед — и тут же захрапел, осаженный могучей рукой, коротко жалобно вскрикнул.

Обернувшись к Дэнешу, Лакхаараа бешено сверкнул глазами.

— За мной! — и пустил коня.

Дэнеш вздрогнул, ринулся к Ут-Шами, взвился в седло. Влажные бока Сына Тени тяжело раздувались, когда он настиг Махойеда, и они понеслись двумя темными вихрями в густом мраке новолуния.

У высокой дворцовой стены остановили коней. Дэнеш вынул из седельной сумки крюк на тонком плетеном аркане, раскрутив, перекинул через стену. Подергав, убедился, что крюк засел прочно. Тогда он крепко привязал конец аркана к луке седла. Встал на спине Сына Тени — тот стоял под стеной как вкопанный, только бока быстро и тяжело раздувались и опадали, и с низко опущенной морды клочьями падала пена. Дэнеш бесшумной тенью заскользил по стене. Рядом, держась за аркан и упираясь в стену ногами, поднимался Лакхаараа. Наверху он лег на живот и осмотрелся. Темные силуэты стражников мерно двигались навстречу друг другу от противоположных углов стены. Они должны были встретиться как раз там, где сейчас лежал Лакхаараа. Дэнеш прижался к стене рядом с ним и рукой быстро указал в сад.

Аркан протянулся до светлого, раздвоенного невысоко над землей ствола чинары. Крюк засел в развилке. Взявшись за аркан, Лакхаараа оттолкнулся от стены и поехал.

По другую сторону стены Ут-Шами покачнулся, подогнул колени… он упал бы, но не давал натянутый аркан. Дэнеш оглянулся: Лакхаараа уже стоял на земле. Сын Тени тяжело сгорбился, уронив голову на камни. Ноги уже не держали его. Зло сощурившись — ресницы мокро слиплись в уголках глаз, — Дэнеш полоснул ножом по аркану и сразу перевалился через стену, повиснув на руках. Потом отпустил руки — и ровно стал на ноги под стеной.

Смотав на руку остаток аркана, сунул его вместе с крюком за пояс и повел господина и брата во дворец его отца такими ходами и лазами, о которых царевич и не подозревал. И только в темном, душном от благовоний коридоре ночной половины, когда впереди красновато замерцали светильники у входа в опочивальню повелителя, им встретились евнухи-стражи с длинными мечами в мускулистых, блестящих от масла руках. Лакхаараа успел только потянуть из ножен меч, как два лезвия, одно за другим сверкнув на лету, свалили обоих. Дэнеш скользнул вперед, выдернул ножи из пробитых глазниц, вытер их об одежду убитых и водворил на место, в гнезда на перевязях.

Лакхаараа наклонил голову. Еще не звук, а будто предчувствие звука заставило его сделать несколько шагов вперед, торопливо пройти часть отделявшего его от двери повелителя расстояния. Он остановился, весь напрягшись, потому что расслышал тонкий, тихий, прерывистый вой, такой усталый, будто длился уже целую долгую жизнь, и не одну — ведь не может за одну жизнь скопиться столько невыплаканной, невыкричанной боли в одном надорванном, уже безголосом горле?

Лакхаараа оглянулся на Дэнеша, ища в его взгляде подтверждения своей догадке. Дэнеш опустил покорный, виноватый взгляд. Лакхаараа снова положил руку на рукоять меча, но резко отвернул голову — и вздрогнул.

Завеса на двери Крайнего покоя тяжело откинулась…

Стон, текущий из-за нее, стал слышнее, а в проеме появился сам царь.

Вышел. Тяжелый, темный. Не сытый местью.

Дэнеш, прильнув к стене, слился с ней. Но не слышный другим звук отвлек его, и он прокрался назад до поворота коридора, оставшись незамеченным царем.

Там кто-то двигался, медленно, будто нехотя. И очень скоро зоркие и во тьме глаза ашананшеди различили едва заметный силуэт, боязливо крадущийся по коридору.

Он шел, одной рукой держась за стену, другой прижимая к груди края разорванной рубашки. И лазутчик не разглядел бы низко опущенного лица, почти скрытого волосами. Но Дэнеш узнал его по волосам. Сделал несколько шагов навстречу, дождался, когда мальчик поравняется с ним. А тогда схватил его и стиснул, плотно зажав рот ладонью. Акамие забился в его руках — и затих обреченно. И вместе с ним Дэнеш вернулся к повороту коридора — смотреть и слушать.

Царь не сводил черного, жгучего взгляда с бледного, осунувшегося лица Лакхаараа.

Тихий, безнадежно размеренный стон прервался. Раздался задыхающийся хрип, а потом снова — тот же вой, усталый, тихий.

Лакхаараа с усилием разжал сведенный судорогой рот.

— Прикажи убить…

— Сам умрет, — холодно отрезал царь.

— Прикажи убить! — через силу выдавил из себя Лакхаараа. Больше ничего нельзя было сделать для мальчика с медово-сладкими глазами и лицом, пожелтевшим от кумина, для мальчика, которого Лакхаараа любил — о темная Судьба, только теперь он знал это! Для мальчика, который раздирал лицо ногтями, катаясь по полу от невыносимой боли.

Но царь ни словом, ни малейшим знаком не ответил ему.

И тогда Лакхаараа, не знавший слов унижения и мольбы, не в силах больше просить — и не в силах слышать захлебывающийся тонкий вой — медленно, тяжко и безнадежно опустился на колени перед царем.

— Прикажи… — задыхаясь, повторил он.

Царь посмотрел холодно. Но Лакхаараа, не отрывавший от его лица яростного и умоляющего взгляда, успел заметить вспышку мстительной радости, исказившую черты отца.

— Ты смеешь давать советы своему отцу и государю? — протяжно удивился царь. — Ты, ничтожный вор, осквернитель чужих спален? Убирайся. Тебе нечего делать здесь. Я подумаю о том, как поступить с тобой. Завтра. А сейчас — убирайся. Ты мешаешь мне насладиться местью.

— Местью? — Лакхаараа вскочил на ноги. — За своего ублюдка-наложника? Вот!

Выдернув из-за пазухи сверток, Лакхаараа швырнул его к ногам царя. Узорный шелк развернулся, из него хлынул бело-золотой поток.

— Это все, что я сделал с ним. А надо было — убить! Или отдать на утеху воинам. Я же — вернул его тебе в целости. А ты — что ты сделал с моим рабом?

Царь удивленно нахмурился.

— Что? Ты вернул его? Где же он?

И тут Дэнеш сильно толкнул Акамие вперед. Он вылетел из-за угла в освещенное пространство, взмахнул руками, чтобы не упасть… И встретился глазами с царем. Испуганное лицо его на миг озарилось нежным светом, и он весь — тонким станом, измученными глазами — рванулся к царю. Но мгновенно сник, уронил голову и замер покорно и безнадежно.

Царь застыл как изваяние, только мертвый, будто обугленный его взгляд толчком — так вырывается кровь из пронзенного широким мечом сердца — наполнился жизнью и страданием. Лихорадочно-торопливым взглядом ощупал едва прикрытое разорванной рубашкой белое плечо с темными пятнами синяков, стыдливо прижатые друг к другу обнаженные ноги и беспорядочно торчащие на затылке коротко срезанные волосы. Передние пряди, спутанные и слипшиеся от слез, повисли, закрывая лицо.

Раб стоял такой безответно покорный, опустошенный безысходной, усталой тоской, навеки смирившийся с горькой своей подневольной судьбой — как будто тот тихий, без жалобы, полный только последнего отчаянья и смертной тоски стонущий вой воплотился в его безучастном теле.

Царь перевел растерянный взгляд на Лакхаараа.

— Забери его, — брезгливо вымолвил царевич. — Большей мерзости не бывало в мире. Пользуйся сам этим своим… сыном. Но завтра — завтра ты пожалеешь о том, что изуродовал моего раба.

В голосе наследника зверино рокотала угроза. Царь гневно повел плечами.

— Ты лишился рассудка? Что говоришь? Угрожать — мне? — и стиснул рукоять кинжала.

Лакхаараа рванул из ножен меч. Холодный блеск плеснул по клинку.

— Ты или я! — крикнул он, стремясь вытолкнуть из горла раздирающий ком ярости. — Двоим нам тесно в Хайре. Слышишь? — он качнул клинком в сторону Крайнего покоя. — Этого я не прощу тебе, отец.

Царь задумчиво посмотрел на него, не дрогнув ни одной чертой надменного лица.

— Против отца пойдешь? Из-за мальчишки, какого можно купить за пару тысяч на любом базаре?

— Не ты ли сам послал меня против брата? — в злобной радости воскликнул Лакхаараа.

— Удержать царство в одних руках, а не рвать его на части. Твое царство, — спокойно заметил царь.

— Оно и будет моим. Завтра. И в моих руках удержу все.

— Сначала возьми.

— Возьму. Завтра ты увидишь войско, осадившее твой дворец. А с этим… — Лакхаараа трудно сглотнул, мотнув головой, — с этим я сделаю то же, что ты сделал…

Царь хрипло охнул. Лакхаараа, не договорив, изумленно уставился на него. И, проследив за его взглядом, обернулся.

Акамие стоял в двух шагах у него за спиной, между телами убитых евнухов, обеими руками сжимая рукоять слишком тяжелого для него меча.

Лакхаараа молниеносно развернулся, направив острие своего клинка в грудь невольнику — и опустил меч.

Потому что Акамие улыбался спокойной улыбкой победителя. Облегчением и радостью сияли его глаза, а по лицу, со лба через переносицу и левую щеку, до скулы зиял ровный разрез, и кровь заливала побелевшее лицо и дрожащие губы.

— Я сделал это сам, Лакхаараа, — звонко и отчетливо выговорил он. — Тебе уже не надо мстить.

И кивнул — не царю, не Лакхаараа, а кому-то еще, улыбнулся растерянно и беспомощно и боком повалился на тело стража.

В то же мгновение Лакхаараа ударился о стену, едва удержавшись на ногах от сильного толчка: царь отшвырнул его с дороги, кинувшись к Акамие. Прижав к груди окровавленную голову младшего сына, оглянулся белыми глазами, хрипло и зло крикнул:

— Лекаря зови!

— Я! — откликнулся Дэнеш и бросился по коридору в сторону Крайнего покоя, к выходу с ночной половины.

Лакхаараа уронил меч и медленно, продираясь сквозь звенящий туман в голове, побрел за ним следом. Но сквозь мучительную пустоту и отупение расслышал снова тихий безнадежный стон.

И не вошел в Крайний покой.

Сгреб толстый тяжелый занавес, зарылся в него лицом. И упал на колени, по лицу размазав пыльным ворсом невозможные, никогда еще не пролитые им слезы о непоправимой, вечной своей вине.

 

Глава 20

И затянувшаяся осень не торопилась покинуть Хайр, словно не могла уйти от изголовья Акамие, пока не утихнет боль и не исцелится рана на светлом лице.

Дни становились короче и прохладнее, но вечера еще были теплыми, уютными. Мягкий, осторожный ветерок залетал в покои Акамие из сада, шевеля цветные ткани на стенах, развешанные поверх досок из кедра, украшенных перламутровым орнаментом.

Сюда, в просторные помещения в дневной части дворца, перенесли Акамие, как только Эрдани осмотрел его рану. И сделали это по приказу царя. А теперь — так, чтобы не нарушать его покоя, но и чтобы доставить ему радость — в смежные с его опочивальней комнаты переносили книги, написанные на вощеной бумаге и на тонком пергаменте, а также на плотном матовом шелке, и старинные рукописи, свитые, как письма, укрытые в футляры из благородных материалов, исписанные и вдоль, и поперек, и строками, и столбцами, порой никому из ныне живущих не знакомыми письменами.

Принесли ларец из сандала, в котором, переложенные толстыми слоями шелка, хранились глиняные таблицы, исчерченные остроконечными штрихами, как бывает исчерчен следами куличков песчаный берег.

Приносили также сундуки и лари, полные доверху. Их ставили перед Акамие и распахивали. Но из-за повязки, закрывавшей половину лица, Акамие различал только блеск и переливы каких-то тканей, украшенных бирюзой и лалами, жемчугом, золотым и серебряным шитьем… Потом и не утруждал себя заглядывать в сундуки, шевелил рукой, сундуки уносили.

Утомлялся быстро. Когда не слушал чтецов или самого учителя Дадуни, дремал под негромкие переборы струн. Эрдани настаивал, чтобы музыка в его покоях играла постоянно. Долгие звуки, покачиваясь, плыли по комнате один за другим, как волны от брошенного в бассейн камешка. Акамие слушал, как они проплывают над ним, медлительные, плавные.

Приходил лекарь, снимал с лица Акамие полосы ткани, пропитанные лекарствами.

— О Эрдани, расскажи мне…

— Молчи, — хмурясь, прерывал его Эрдани. — Твоему лицу нужен покой, иначе все мои старания сохранить твою красоту будут напрасны. О чем ты хотел меня спросить? О наложнике господина Лакхаараа?

Акамие утвердительно опускал ресницы.

— Он все еще на ночной половине повелителя. Для него я могу сделать меньше.

Акамие поворачивал руку ладонью вверх в вопросительном жесте и умоляюще вскидывал глаза на лекаря. Эрдани делал вид, что не замечает этого, но как бы в сторону ворчал:

— Делаю не меньше, но сделать вряд ли что возможно. Язвы заживут, но кожа уже никогда не будет гладкой. Разве что в певцы сгодился бы, если бы не сорвал голос совершенно. Только шепотом может говорить. Ладно, еще умеет играть на дарне, будет играть господину по ночам, сидя за завесой. А больше ни на что не годен.

Акамие порывался что-то сказать, но Эрдани хмурился грозно, и Акамие успокаивался, понимая, что не лекарю стоит высказать свою просьбу.

— Чем ты его лечишь? — шептал, почти не разжимая губ.

Эрдани останавливал его сердитым взглядом и насмешливо отвечал:

— Не помню я, чтобы брал учеников с ночной половины.

— Скучно… — вздыхал Акамие.

— Не сам ли ты это сделал с собою?

Акамие молчал в ответ, а Эрдани накладывал на его рану свежую повязку и объяснял:

— Это сок плодов дикого винограда. Он препятствует воспалению. Так же хороши дикие груши, особенно сушеные. Еще выжатый сок сусы.

— Суса? Я с детства жую ее для ясного голоса, — шелестел Акамие.

Прижав уверенные пальцы к его губам, Эрдани согласно кивал.

— А как же. Суса превосходно очищает. Еще хвощ занаб, которым я лечил тебя в первые дни. Он связывает и сильно сушит без жжения, и удивительно заживляет раны. Запомни, если хочешь что-то знать о врачевании: рана должна быть сухой. А занаб заживляет раны, даже если в ране проходят нервы. Но подорожник лисан в этом отношении стоит впереди всех лекарств. Им я тоже лечил тебя в первые дни. И если ты не будешь вертеться и болтать, останешься красивым. Судьба сама еще не налюбовалась на тебя. Рана затягивается на глазах, и я еще не видел, чтобы подобные порезы заживали так гладко.

— А чем ты лечишь Айели?

— Молчи, я расскажу тебе, — Эрдани понизил голос до шепота. — Сам повелитель ожидает за дверью, но я позволю ему войти не раньше, чем твоя рана затянется совершенно…

И вот они вдвоем гляделись в зеркало, которое царь держал на коленях. Вдвоем отражались в начищенном серебре: темный, тяжелобровый лик царя, наполовину скрытый густой волнистой бородой, и легкие черты Акамие, щекой прильнувшего к его плечу. Голова Акамие была повязана белым платком, а пальцы перебирали мелкие пуговки, сбегавшие с высокого ворота рубашки, гладили белый бархат кафтана, ощупывали стянувший талию расшитый пояс. Царь в зеркале наблюдал, как Акамие изучает свои обновки, как расцветает тихой улыбкой его лицо, наискось перечеркнутое красной линией шрама.

Царь сам надел ему над локтями широкие золотые браслеты, сам продел в уши короткие мужские серьги. И одернул полы кафтана, и расправил складки под жестким поясом, и уложил на плечах концы шелкового платка в густой тяжелой бахроме. И, взяв зеркало, сел рядом с ним любоваться его новой красотой.

— Новое имя пристало тебе теперь.

— Судьба меня потеряет. Обознается. Другое имя — другая судьба. Не хочу.

— Не хочешь?

— Расстаться с моим царем — не хочу.

Акамие прижался затылком к груди царя.

— Не сам ли ты мне объяснил, что я не хочу стать воином? Зачем теперь хочешь отлучить от себя? Зачем мне свой дворец, если я покину твой?

— Сердца моего не покинешь.

— А закон? Побивать камнями или жечь огнем… Предать смерти обоих… Не касается это тех, кто делает подобное с рабом, ибо это — дело господина с его рабом и в его воле и власти. Между свободными этому не быть, ибо лишает воинов силы…

Царь дослушал до конца. Взял Акамие крепко за плечо и повернул к себе. Зеркало наклонилось и соскользнуло с его колен, наполнив комнату глубоким звоном. Они смотрели друг другу в глаза, будто силами мерялись. Акамие первый опустил глаза, но тайная улыбка неуловимо изменила его лицо.

Царь легонько провел пальцами по его щеке. Он все еще боялся прикасаться к лицу Акамие, будто к сосуду из тонкой белой глины, разбитому на две половины и составленному: держится, пока не дышишь.

— Так ты обещал придумать, как вызвать Эртхиа. Мне он не поверит. Не хочу давать ему повод еще раз ослушаться отца. Дурную привычку легче завести, чем искоренить.

— Мудрый повелитель, поручи это мне. Мне брат поверит.

— Хорошо. Напиши ему о моем решении, пошлем гонца, ашананшеди, из самых расторопных. Посмотрим, какова его верность дружбе, придет ли он на твой зов.

— Нет нужды проверять это, повелитель.

Пригоршни искристого сухого снега сыпались сквозь узорчатые решетки на подоконники. Под окнами горбились маленькие сугробы. Но в полукруглых нишах жарко горели сухие кедровые поленья, и рабы то и дело бросали в огонь ветки лаванды и ладанника.

Зима нагрянула внезапно, сразу вслед за жаркой, пыльной осенью, и потому, что на смену зною пришла стужа, она казалась особенно жестокой. Во всех помещениях дворца окна были закрыты ставнями и завешены коврами в несколько слоев. Изнеженные обитатели ночной половины чихали и кашляли, кутаясь в набитые пухом перины, стеганые одеяла и меха на окруженных жаровнями постелях — и часто рабам едва удавалось отбить у огня занявшиеся покрывала.

Но в тронной зале окна были открыты, и ветер трепал языки огня в нишах и кроваво-красные полотнища, окружавшие высокий трон Хайра. Холодный прозрачный зимний свет отчетливо и резко выделял каждую черту и складку на лице царя Эртхабадра, сидевшего на троне. Его черные, пронизанные серебром волосы, туго натянутые от лба и висков, блестели благовонным маслом, а завитые пряди бороды были тщательно уложены поверх золота и рубинов оплечья. В мочках ушей кроваво вспыхивали тяжелые серьги. Из-под оплечья ниспадала темно-красная мантия, плотный ломкий шелк, играющий блеском и черной тенью в глубине складок, подбитый густым черным мехом. Рука, отягощенная целой гроздью рубиновых перстней, лежала на колене поверх складок, удерживая края мантии запахнутыми.

Царь ждал.

Он сидел, не двигаясь, не отпуская напряженного лица, только широкое оплечье мерно приподнималось на груди от дыхания.

И когда вошел тот, кого ждал царь, его рука сильнее стиснула края мантии, но лицо расправилось и обрело выражение величавого спокойствия и силы.

Полным гордой силы взглядом он встретил Лакхаараа, наследника, мятежного царевича, который провел последний месяц согласно старинной формуле: «Пусть он ест и пьет. Пусть живет в своем доме», — что означало домашний арест и сохранение жизни. Но давно уже не придерживались строго древнего закона о сохранении жизни кровным родственникам царя, каким бы ни было их преступление. Тот не тянется к короне, кому не на что ее надеть. И Лакхаараа, и все в Хайре знали, что заточение в собственном дворце было лишь временной мерой, соблюдаемой для приличия, необходимой формальностью. За ним следовала казнь.

И теперь Лакхаараа предстал перед отцом, чтобы выслушать свой приговор. Сообразно случаю и по особому распоряжению повелителя наследник был облачен в лучший, густо расшитый золотом долгополый красный кафтан, доходящий до каблуков отделанных золотыми пластинами сапог. Поверх кафтана с плеч царевича спадал длинный, подбитый мехом барса густо-синий плащ, скрепленный на груди массивной пряжкой в виде барса, занесшего лапу для удара. Такой же знак украшал и кованый косник, вместе с тяжелой косой оттягивавший голову царевича назад — что помогало сохранить гордую осанку — и широкие плечевые браслеты, и крупные серьги.

Он вошел неторопливо, всем видом давая понять, что его не пугает участь, ожидающая нетерпеливого наследника, прежде времени покусившегося на отцовскую корону. Только лицо, похудевшее, с резче обозначившимися чертами и слишком твердо сжатым ртом, да упрямый взгляд глубоких темных глаз выдавали дни и ночи упорных, мрачных дум, проведенные царевичем в ожидании приговора.

Царь дождался, когда Лакхаараа выйдет на середину зала, и там остановил его властным движением руки. Лакхаараа, не преклонив колен, расправил могучие плечи, откинул голову и обратил на отца дерзкий взгляд.

Царь, словно не заметив вызова, неспешноизучал наследника с ног до головы. Задержал взгляд на гордом лице, позволил улыбке проступить на губах. Повернув голову вправо, негромко позвал:

— Поди сюда, Акамие.

Лакхаараа непроизвольно вздрогнул и расширил изумленные глаза, когда из-за шеренги стражей показалась высокая фигура, чьей пленительной гибкости не мог скрыть укутавший ее белоснежный плащ, подбитый пышным мехом. Узкая кисть руки поддерживала высокий ворот, скрывавший нижнюю часть лица. С виноватой нежностью и ободрением смотрели на Лакхаараа длинные виноградово-синие глаза из под высоких круто изогнутых бровей, а между ними на бледной коже краснела полоска шрама, доходившего почти до корней волос, зачесанных назад и удерживаемых повязкой из белого шелка, щедро усыпанной жемчугом.

Добрую минуту царь наблюдал, как Лакхаараа силится выровнять дыхание и придать лицу выражение невозмутимого высокомерия. Акамие же, пройдя перед стражами к трону, сел у ног царя на низкую скамеечку и плотнее закутался в плащ.

Царь наклонился к нему и сказал, сумрачно взглянув на наследника:

— Прочти еще раз это место.

Акамие послушно высвободил из-под плаща вторую руку, в которой оказался небольшой свиток с выписками, развернул его и, облизнув губы, прочел:

— Здесь сказано так: «Корабль движется по волнам усилиями гребцов, в чьих руках весла, и матросов, которые поднимают и опускают паруса, но пересекает он морскую пучину лишь благодаря искусному кормчему, в одиночестве правящему рулем». И далее сказавший добавляет: «Если на судне слишком много корабельщиков, оно подвергается опасности и может утонуть».

Царь кивком головы выразил свое одобрение прочитанному и устремил на Лакхаараа весьма выразительный взгляд.

— Что-то много корабельщиков завелось в нашем благословенном Хайре. Один стал вождем у пастухов, живущих в шалашах и пахнущих дымом и навозом. Другой вздумал грозить отцу его собственным войском. О Лакхаараа, каких глупцов нарожала мне твоя мать!

Царь издевательски-беззлобно усмехнулся, как бы приглашая наследника разделить его веселое недоумение по этому поводу. Но Лакхаараа насупился, ответил угрюмым взглядом: казнишь — так казни, к чему эти затеи?

— Сколько у меня сыновей, а наследником и заменой мне видел я только тебя, Лакхаараа, — с горечью произнес царь. — Ты — лучший. Если казню тебя сегодня — а я мечтал об этом долго, поверь мне, Лакхаараа, — кому завтра оставлю Хайр?

Под требовательным, строгим взглядом Лакхаараа опустил глаза, еще сильнее сжал темные губы.

— Нет у меня тебе замены. Разве Эртхиа-ослушник, да он молод, и ветер степной закружил ему голову. А солнце напекло. Но об этом разговор особый. Эртхаана… Не хотел бы я, чтобы Хайр стал царством Эртхааны. Шаутара? Он справится, конечно. Умен, решителен, доблестный воин. Но не царь.

И воскликнул с гневной досадой:

— Царя я вырастил — одного! Тебя, Лакхаараа. Вот только родился ты у меня слишком рано и вырос слишком быстро. И хочешь власти и царства, потому что созрел для царства. А созревший плод или употребляют… или он гниет.

Царь пристально, не отрываясь смотрел на сына. Лакхаараа сохранял гордую неподвижность лица, казалось, только благодаря тому, что брови были сведены тесно одна к другой, а рот каменно сжат. А в опущенных глазах еще несмело, но неудержимо разгоралось понимание — и губы белели, стиснутые зубами, и белели, изгибаясь, крылья носа.

Царь же, снова наклонившись к Акамие, приказал:

— Прочти еще то, про царя…

Акамие нашел нужное место.

— Сказал сказавший: «Даже лучший из правителей подобен орлу в высоком гнезде, окруженном нечистотами».

Царь рассмеялся.

— Радуйся и ликуй, Лакхаараа, завтра ты сядешь в это гнездо.

Лакхаараа удивленно, почти жалобно посмотрел на отца. И тут же лицо его вспыхнуло радостью: он понял и поверил. И тогда стремительно подбежал к отцу, упал на колени и, схватив, прижал к сухим и жестким губам покрытые перстнями пальцы. Царь позволил ему это, потом несильно оттолкнул.

— Как ты стал почтителен…

Но Лакхаараа поднял на него полные такой искренней любви и великого восхищения глаза, что царь ответил ему короткой ободряющей улыбкой.

— Умей обуздывать страсти, когда это нужно для царства. Ты ведь не из-за короны потерял терпение и рассудок?

Лакхаараа опустил глаза, глухо пробормотал:

— Зачем ты выпустил его с ночной половины, открыл его лицо? И шрам его красоте не в ущерб. Яд он, отрава, опаляющая сердце и ослепляющая разум.

— А ты не смотри на него так, — сурово отрезал царь. — Он человек свободный, царевич и твой брат. Или ты не знаешь, что между свободными мужчинами это карается побиванием камнями до смерти или костром?

Лакхаараа посмотрел с мрачным сомнением:

— И ты отказался от него?

— Даже став царем, осмелишься ли спросить об этом отца? — невозмутимо ответил царь.

Лакхаараа прикусил губу.

Акамие спрятал лицо в воротник, слушая их разговор. Царь сказал, положив руку ему на голову:

— Этот твой брат, Лакхаараа, спас в Хайре мир и законного царя. Я подарил ему дворец к востоку от Аз-Захры, ты знаешь его, Варин-Гидах. Там он будет жить. Ты же станешь жить здесь, в царском дворце. Я перееду в Ду-Валк. Мешать тебе не буду. Правь как знаешь. Кормчий на корабле должен быть один. Но в совете не откажу, если спросишь. Только одно дело я решил за тебя: Аттан.

Лакхаараа с тревогой взглянул на отца.

— Ты смог за месяц разбить повстанцев? Ты казнил Эртхиа?

Царь снял руку с головы Акамие, вздохнул.

— Казнишь вас, когда у вас такой заступник. Он и за тебя просил, знаешь, Лакхаараа? А Эртхиа… Он породнился с аттанским царем, создал войско из пастушьей орды… Он завоевал свое царство. Я передам Аттан под его руку. Помни: Аттан нам не удержать. Кроме Эртхиа, там есть еще Ханис, именующий себя царем и богом и женатый на твоей сестре. И Ахана, жена Эртхиа, как говорят воскресшая или вернувшаяся с солнца. И Девять племен, ставшие девятью войсками. Думай сам, Лакхаараа, что выгоднее Хайру: война, которую мы можем проиграть, или мир с соседним царем, твоим братом. А еще скажу тебе, и ты запомни: стоит иногда спросить совета у Акамие. Он знает третью сторону любой монеты, видит след змеи на камне и луну в новолуние. И когда устроишь пир, Лакхаараа, не забудь позвать всех своих братьев. Завтра, когда станешь царем.

Лакхаараа крутнул головой, подавляя запоздалую дрожь между лопаток.

— Так это правда? Завтра я… стану царем?

Акамие легко улыбнулся ему мимолетной, текучей улыбкой, высвободив подбородок из воротника.

Царь нахмурился, потемнел лицом и ответил, глядя мимо наследника:

— Завтра.

 

Глава 21

На цветном войлоке, уютно подобрав под себя еще тугие от многодневной усталости ноги, ожидал гостей военный вождь Девяти племен Эртхиа ан-Эртхабадр.

Только вчера войско и кочевье встретились в условленном месте, чтобы воины могли отдохнуть и пополнить припасы, а женщины — наластиться и нажалеться всласть, чтобы не прекратился род и тех, кто не вернется из следующего похода. К тому же предстояло решить, будет ли огромный обоз повстанцев кочевать и зимой, или устроит постоянный стан.

В убранстве юрты была видна заботливая женская рука: внутренние стенки украшены пестрыми циновками из чия, расстелены четырехцветные войлоки с «бараньими рогами» и «когтями ворона», поверх уложены подушки и узкие стеганые одеяла для сидения. На круглой скатерти из чия в изобилиирасставлены были миски — и не промасленная кожа, а деревянные резные, расписные глиняные, наполненные свежим жареным мясом, сыром всех видов: и соленым, и пресным, и копченым, а также румяными лепешками и подливами к ним.

Ханнар, откинув полог, вышла с женской половины. Села рядом с мужем, одернула складки нового чистого платья из лина, перекинула на грудь толстые косы. Лицо ее было бледно, а веки припухли.

Эртхиа ласково спросил:

— Спала? — и накрыл ладонью длинные худые пальцы. Ее рука дернулась из-под ладони, но сразу замерла, напряженная и ледяная. Сжав губы, Ханнар кивнула.

«Может быть, наконец, то самое?… — затаенно возликовал Эртхиа. — Потому и чудит».

Ночью она была неласкова, отговорилась усталостью, а встала рано, но, совершив свой утренний обряд, скрылась в маленькой юрте, смежной с юртой Эртхиа.

Эртхиа не тревожил ее покоя весь день. Атхафанама сбилась с ног, мечась между юртами мужа и брата. В поставленных накануне жилищах было неуютно и голо. Ноджем-та была бы и рада помочь Атхафанаме, разделившей с ней тяготы последних кочевок, но сама была занята. Не то Ханнар. Она вернулась из похода вместе с воинами и вместе с воинами отдыхала.

Накануне пировали — все племена и роды вместе, а теперь настало время перевести дух, встретиться родственникам по-семейному, обменяться новостями, обсудить важные дела, сговориться — отчего бы нет? — и о свадьбах.

Вот и вбежала в юрту запыхавшаяся Атхафанама, растрепанная, в сбившемся на затылок полосатом платке, еще не переменившая платья, затараторила возбужденным шепотом:

— Ноджем-та сказала! Вожди трех родов придут сватать дочерей за тебя, брат! Роды крепкие, богатые. Ах, хорошо, брат! Они и с выкупом подождут до окончания войны. Я бегала на девушек посмотреть. Темны, круглолицы, но ладные и румяные. Хороших сыновей родят. Красавицы, брат, и работящие…

Атхафанама, наверно, не скоро остановилась бы, к ужасу Эртхиа, под ладонью которого все больше каменела рука Ханнар.

Но дружный смех прервал речь царевны, и Атхафанама оглянулась, прижав ладонь к округлившемуся рту. У порога стояли Ханис и Аэши-Урмджин, оба в нарядных куртках и новых кожаных штанах.

— Вот радость привалила! — воскликнул Аэши, переступая порог вслед за Ханисом. Тому пришлось низко наклониться: двери юрты были рассчитаны на коренастых крепышей-удо, а не на детей Солнца. Выпрямившись, он весело приветствовал хозяев.

Атхафанама, смущенная тем, что вот уже и гости пожаловали, а она еще не одета к празднику, бочком метнулась мимо Ханиса наружу. Но Ханис удержал ее за талию, шепнул в горячее покрасневшее ушко: «Приходи скорее…» Эртхиа, смущенный не меньше сестры, с облегчением выпустил руку Ханнар, привстал, показывая гостям места по обе стороны скатерти.

— Садитесь, уважаемые, вы утрудили себя дорогой к нам, так подкрепитесь, не побрезгуйте…

Дороги-то было — десяток шагов между соседними юртами, но обычаи гостеприимства были святы для царевича. Ополоснув руки, Аэши немедленно отправил в рот изрядный кусок сочного, поджаристого мяса, обмакнув его в жирную подливу. С ласковой завистью покосился на Эртхиа.

— Вот будет у тебя полная юрта жен!

Ханнар, вздернув подбородок, отрезала:

— На одну меньше, чем ты думаешь.

Аэши мало не поперхнулся, покосившись на Эртхиа. Тот с досадой покачал головой.

— Не собираюсь я жениться на этих девушках. Мне одной жены хватает, — вырвалось у него так искренне, что Аэши нечаянно проглотил непрожеванный кусок и отвел глаза.

— Нельзя отказывать, — серьезно возразил Ханис. — Это предложение почетное. Скажи, Урмджин.

Аэши-Урмджин пожал плечами: он знал об обычаях родного племени немногим больше своего бывшего хозяина. Все же кивнул головой, не глядя в сторону Ханнар.

— Честь для воина, когда родители девушки сами предлагают ее в жены. Тем более вожди племен.

— С чего бы? — растерянно пожал плечами Эртхиа. — Я этой чести не просил.

И опасливо покосился на Ханнар. Та, холодно улыбаясь, с расстановкой произнесла:

— Эртхиа ан-Эртхабадр может взять себе столько жен, сколько поместится в его доме, как это принято у хайардов. Хоть он и клялся мне, что жена у него будет одна. Но ведь это клятва хайарда…

— Где же это у моего брата жена? — возмущенно отозвалась Атхафанама от порога. — Где же эта женщина, которая заботится о нем, о его доме, одежде и пище? Утром еще эта юрта была не юрта, а загон для скота! Я, как последняя рабыня, должна трудиться день и ночь, и везде успеть, и приготовить, и постирать, и накормить, и постелить, и воды принести… У меня — вот! — свой муж есть, о нем забочусь. Я такая же царевна, как ты! Не будь у моего брата жены, слова бы не сказала, — начала было оправдываться Атхафанама, но передернула плечами, высоко подняла голову и гневно закончила: — Почему бы ему не взять еще жен, чтобы заботились о нем?!

Ханис, из последних сил пряча улыбку, поднялся и взял Атхафанаму за руку, усадил перед скатертью. Все молчали. Ханнар зло кусала губы, глядя в пол. Эртхиа снова накрыл ладонью ее дрожащие пальцы. И поднял глаза на Аэши.

Аэши с готовностью встретил его взгляд. То, что помнили они оба друг о друге, встало на мгновение между ними, подобно картине, вышитой на прозрачном шелке: видели они оба и картину, и сквозь нее — друг друга…

…Мальчик лет шести заблудился на ночной половине дворца. Он брел спотыкаясь, то и дело выдергивая из-под ног подол длинной рубашки, в полутемных коридорах. Душный запах горелого масла и благовоний тошно кружил голову. Стены вокруг были каменными. Мальчик уже знал, что кулаки и зубы против них бессильны. Он часто всхлипывал, но не замечал этого, как не замечал крупной дрожи, сотрясавшей тело.

Он был мал ростом, но сложен крепко, и выступающие скулы его круглого лица украшал темный степной румянец. Прямые блестящие волосы были собраны в смешную кисточку на макушке. Кожа его была смуглой, но гладкой, и все тело — ровным, ладным и без изъянов. Главный евнух и евнух-воспитатель остались довольны осмотром, хотя мальчик дрался и царапался и дважды изловчился укусить их жесткие бесстыдные пальцы. Пока мальчик подрастет достаточно для того, чтобы украсить опочивальню повелителя, его успеют и укротить, и выучить.

А пока его, визжавшего и рычавшего, хорошенько вымыли с благовониями, одели в длинную рубашку и отпустили бродить по лабиринту ночной половины. Убежать не убежит, а когда устанет и проголодается, воспитатель без труда найдет его и накормит. Детенышей самых свирепых зверей приручают едой.

Потянуло свежим, теплым воздухом, сладким запахом цветущего сада. Мальчик увидел впереди белый дневной свет и кинулся туда, откуда доносился высокий мальчишеский голос, нараспев выводивший непонятные Урмджину слова.

Это Эртхиа, младший из царевичей, проводивший уже последние дни с матушкой на ночной половине, выпуская стрелы из новенького детского лука, нараспев считал их, называя по именам:

…первая — поводырь, вторая — указатель, третья — догоняющая, а четвертая — преследующая.

Но пятая — наносящая удар, а шестая — безоговорочная, помни об этом, мой сын…

Он крепко упирался в землю босыми ногами, и старательно натягивал лук левой рукой, и целился, от усердия прикусив кончик языка, и запевал название новой стрелы, доставая ее из колчана, висящего у пояса.

И он совсем не ожидал, что кто-то, кинувшись на него сзади и повалив на землю, станет елозить по спине твердыми коленками и пытаться вырвать у него из рук его новенький лук.

Урмджин был одним из самых отчаянных драчунов среди своих ровесников в кочевье рода Черной Лисицы, но непомерно длинная и широкая рубашка завернулась вокруг тела и спутала ноги, а Эртхиа провел немало часов в шутливой возне и борьбе со старшим братом, особенно любившим его.

Извернувшись, он скинул чужого мальчика со спины и сам оседлал его, с победительным воплем подпрыгнув на животе жертвы. Незнакомый мальчик, не ойкнув, схватил Эртхиа за ворот рубашки и рванул на себя. Ударившись лицом о широколобую, несказанно твердую голову противника, Эртхиа разозлился по-настоящему.

Нарядно вышитая длинная детская рубашка была ему привычна и не мешала: в ней он облазил все деревья в доступной ему части сада, в ней садился в седло, в ней боролся с Лакхаараа. Исход поединка был предрешен заранее, но все же победа досталась царевичу недешево. Его благородное лицо украсили ссадины и синяки. Никто никогда прежде не дрался с ним всерьез.

И теперь, слизывая с распухшей губы кровь, текущую из ноздрей, он с уважением смотрел на поверженного противника. Урмджин сел, тяжело дыша и морщась, зажав пальцами правое плечо. Эртхиа вскочил, подобрал далеко отброшенный лук, протянул его побежденному.

— На, возьми. Отец мне еще подарит.

Мальчик ничего не ответил, еще глядя на Эртхиа суженными злыми глазами. Но уже разглядел главное: Эртхиа не был врагом. Он был мальчишка, такой же, как Урмджин, единственный свой в стране страшных всадников в железной чешуе, убивших мать и утащивших самого Урмджина так далеко от родной юрты, которая уже догорала, когда он видел ее в последний раз; в стране бесстыдных стариков с твердыми пальцами, щупавшими Урмджина в таких местах, где и мать уже давно не касалась его.

Урмджин, не удержавшись, всхлипнул. Розоватый пузырь надулся у ноздри и лопнул. Эртхиа прыснул. Хоть и неловко смеяться над чужими ранами, да ведь и самому досталось!.. Урмджин засмеялся тоже, а когда засмеялся, слезы сами собой брызнули из глаз.

Тут-то и налетел коршуном евнух, поволок мальчишку за локоть правой, вывихнутой руки. Урмджин закричал. Эртхиа швырнуло вслед: он кинулся на евнуха с кулаками — и с воплями, на которые немедленно сбежались матушкины служанки.

Дело, по докладу главного евнуха, разбирал сам царь.

— Почему ты кинулся с кулаками на моего слугу? — строго допрашивал он младшего сына.

— Я защищал друга! — гордо ответствовал Эртхиа, выпятив разбитую губу.

Скрывая довольную улыбку в пышных завитых усах, царь велел главному евнуху:

— Покажи мальчишку.

Урмджина привели. Царь, откинувшись и прищурив глаза, долго разглядывал пострадавшее в драке лицо степнячка: узкие темные глаза с изящно изогнутым верхним веком, в прямых ресницах, и четко обрисованные губы с твердой белой кромкой, и гладкую смуглую кожу. Мальчик был хорош собой. Но в последней добыче было много мальчиков, а этот тип красоты среди удо не редок. Младшего же сына, когда он так внезапно проявил и великодушие, и отвагу, следовало поощрить.

— Я дарю его тебе.

Эртхиа подбежал поцеловать руку отцу, и царь шутливо ткнул его пальцем в ямку на упрямом — совсем отцовском! — подбородке…

Эртхиа торопливо сдернул плечевые браслеты, наклонился вперед, протянул их Аэши.

Аэши понял его, стянул с шеи шнур, унизанный костяными фигурками и монетами.

Они сняли жесткие, в железных бляхах, пояса, обменялись ими и сосредоточенно сопели, опоясываясь заново.

— Надо обменяться именами и скрепить кровью, — озабоченно напомнил Урмджин.

— Потом! — пообещал Эртхиа. — Важно успеть… Где сейчас вожди?

— Рядом, у Джуэра, — угрюмо ответила Атхафанама. Она злилась на Ханнар, надменно отмолчавшуюся, и на себя, крикливую, как служанка.

— Из каких родов невесты?

— Гадюки, Сайгака и Беркута.

Эртхиа вскочил на ноги.

— Идем же туда!

Перед юртой Джуэра Эртхиа остановил всех и принялся одергивать на Аэши куртку, поправлять пояс и меховую шапку. Любовно провел рукавом по широким браслетам на плечах, подышал и снова потер. Огляделся.

Небо грузно провисло над степью, рыхлым брюхом почти касаясь дальних юрт, видно этой ночью пора народиться зиме. Йох, хорошо, что ночевать им нынче в тепле.

Они с Ханисом первыми вошли в юрту, тщательно переступая порог, Аэши скромно — за ними, потом Ханнар и Атхафанама. Присутствие женщин говорило, что гостей привело дело серьезное, семейное. Что ж, Ноджем-та тоже сидела рядом с мужем в кругу вождей. Наблюдательный Джуэр сразу увидел, что Урмджин с хайардом обменялись поясами. Но он предвидеть не мог, что все его планы приручить чужака, связать женитьбой, сделать своим будут расстроены сию же минуту.

Потому что Эртхиа с ясным, как луна в четырнадцатую ночь, сияющим лицом, не дожидаясь ни приглашения, ни разделения пищи — чтобы никто не опередил! — повел речь к хозяину юрты, обращаясь сразу и к его гостям, вождям и старейшинам родов.

— Помоги мне, достойный и благородный Джуэр-ото, сосватать хороших невест нашему брату Урмджину…

— И что теперь? — хмуро спросила Ханнар, когда они вернулись в свою юрту с Ханисом, Атхафанамой, приунывшим Урмджином — и с вежливым, но категорическим отказом вождей.

Эртхиа уселся, ловко подогнув ноги, довольно хлопнул ладонями по коленям.

— Что теперь, а, Ханис? А, Урмджин?

Ханис уважительно покивал головой.

— Ты хорошо изучил обычаи удо. Урмджину осталось выбрать, какую из трех невест он выкрадет.

Урмджин посмотрел на одного, на другого и задумался. Мечтательная улыбка тихо осветила его лицо.

Но нетерпеливый Эртхиа воскликнул:

— Зачем выбирать? Всех троих пусть берет! Одна жена — все равно, что ни одной! — выпалил он не вовремя подвернувшееся на язык любимое хайрское присловье. И осекся.

— Ты уверен, что твоему другу нужно именно то, о чем ты сам мечтаешь? — ядовито заметила Ханнар, подрагивая золотистыми от веснушек ноздрями.

Атхафанама, переглянувшись с Ханисом, смолчала. Урмджин нерешительно возразил:

— Что толку спорить, троих поперек одного седла не увезешь.

Ханис рассмеялся.

— Правда, Эртхиа, как он выкрадет троих в одну ночь? Время воина между битвами драгоценно.

Эртхиа замахал на них руками.

— Разве у Аэши нет друзей? Одну увезет он, остальных — мы с тобой, брат Ханис. Что голову ломать? Зачем человеку друзья?

Не верьте невесте, когда она бьется и плачет, вырывается и кричит. Сладок страх и легки слезы, когда сильные руки бросят поперек седла. В родительской юрте она никто, в юрте мужа — каков бы он ни был — хозяйка. И не возьмет мужчина жену, хоть первую, хоть десятую, если не может поставить юрты для нее. Ему принадлежит конь и оружие, он погибнет в битве. Ей принадлежит жилище и скот, она родит и воспитает детей.

Ханис взялся выкрасть Ладэ-та из рода Гадюки. Только один раз взвизгнула она, да и то — уже сын Солнца крепко прижал ее к груди, чтобы не упала, когда пустил во весь опор коня. Круглую шапочку, обшитую монетами, придерживала она обеими руками, чтобы не потерять, звенели гроздья монеток на вплетенных в косу шнурках. Покружив по степи, Ханис привез ее к юрте Урмджина.

Тот увез Джуддар-та из рода Сайгака. Молча, чтобы не разбудить родных, она вырвалась и отбежала, и Урмджину пришлось наступить ногой на конец косы, волочившейся за ней по кошме. Джуддар-та стала его первой женой.

Эртхиа ан-Эртхабадр отправился за Рутэ-та из рода Беркута. Она сама окликнула Эртхиа возле юрты, выступив из темноты, протянула руки, чтобы он усадил ее впереди себя. У нее были быстрые глаза и гибкий стан, а волосы, как у всех девушек удо, пахли молочной сывороткой и гладко блестели. Она была гладкая и свежая, как травинка.

Всего-то и надо было Эртхиа — объехать с нею вокруг стана и вернуться к юрте Урмджина. Но едва остались позади крайние юрты, Рутэ-та обернулась и обняла его крепко за шею тонкими сильными руками.

Никогда Ханнар не обнимала его так. Может быть, в первые ночи, но потом — никогда. А если и обнимала, то от тоски своей черной спасаясь, а не ради него самого.

А Рутэ-та прижалась к нему и вздохнула смущенно и покорно. Эртхиа растерялся, не сразу поняв, что девушка не знает: увозит он ее не для себя. Хотел сказать, но не успел. Руки сами отпустили повод, обвились вокруг тонкого стана, а колени сильнее сжали бока Веселого, торопя его.

Рутэ-та не противилась, когда в степи Эртхиа остановил коня и бережно снял ее с седла. От влажного ночного снега намокла ее коса, и одежда — до нитки. А снег, тяжелый, густой, все падал. Было тихо вокруг, только конь золотой всхрапывал и прядал ушами. Но Эртхиа не слышал его, стоя коленями в мокром снегу. У него горло перехватило, когда он вызволил всю ее шелковистость, мягкость, упругость, податливость, пахнущую дымом и кислым молоком, из меховой безрукавки, из тяжелого мокрого платья. А Рутэ-та тихонько всхлипывала и смеялась, как от щекотки. И она стала его женой, третьей, если считать дочь его дяди, то ли невестой, то ли вдовой обитавшую на пустынной ночной половине его дворца.

Тихий шипящий свист рассек тишину. Эртхиа вздрогнул, Рутэ-та отпрянула от него. Но еще раньше он встал во весь рост, с обнаженным мечом в правой руке и ножом в левой.

В темноте, шагах в десяти, проступил невысокий, тонкий силуэт с разведенными в стороны руками. Пустые ладони чуть светлели, лицо было укутано платком. Но с каменной уверенностью Эртхиа узнал: ашананшеди. И заслонился мечом, готовый отбить ножи, которые из рук лазутчиков выпархивают сами и сами ищут сердца врага, за что зовутся кровожадными. Взвизгнул рассеченный воздух, колесом замерцал перед грудью Эртхиа стремительный клинок.

Ашананшеди рассмеялся певуче и мирно, качнул разведенными руками.

— Пришел бы убить — не стал бы дожидаться, когда ты натешишься. Сладкой была бы твоя смерть, такой, что глотают, не заметив.

Эртхиа опустил меч, но промолчал, кусая губы. Рутэ-та едва слышно, тусклым шепотом причитала за спиной.

— Отправь женщину домой, царевич, выслушай послание от повелителя твоего.

— Будь почтителен, говоря о моей жене! — с досады вспылил Эртхиа. — И говори, с чем послан. Женщина ничего не поймет.

Не мог же он, в самом деле, отправить ее одну в юрту к заносчивой и ревнивой Ханнар? Да еще мимо юрты Аэши…

— Говори!

— Повелитель, — начал ашананшеди, значительно понизив голос, — зовет тебя явиться в Аз-Захру.

— Самому явиться? К палачу в гости? Если тебе велено меня доставить, возьми попробуй, я тебе в этом не помощник.

— Если б так, на словах бы приглашения не передавал, привел бы тебя к царю, как велено, — мягко заметил ашананшеди. — Приглашение тебе принес от отца и повелителя твоего. Знак милости его — вот. Дозволено было царевичу Акамие послать тебе со мною письмо.

Ашананшеди вынул из-за пазухи свиток.

— Что сказал? — поперхнулся Эртхиа. — Царевичу? Акамие? Письмо? Мне письмо? Что там у вас в Хайре, повальное безумие? Или ты один разумом помутился?

— Не дерзи, я здесь не сам по себе, а по царевой службе. Вот тебе письмо от брата твоего, читай, удивляйся. Молча.

— Как прочту? Здесь темно…

— А ты в юрту иди, прочти и возвращайся. С заводным конем и дорожным припасом. Повелитель велел тебе торопиться. Дело важности государственной. В письме изложено.

Эртхиа кинул меч в ножны, шагнул к лазутчику, нетерпеливо протянул руку. Легкий свиток ласково лег в ладонь, сквозь запах потного тела лазутчика пробился тонкий незабываемый запах, смесь ладана, сока травы ахаб и руты. Так пахло в покоях брата. Будто сам он обнадеживающе кивнул из полумрака ночного покоя. И Эртхиа поверил.

Взял за плечи Рутэ-та, повел ее к коню, шепча успокоительные слова на языке удо, подсадил в седло. Уже вдев ногу в стремя, обернулся.

— Что знаешь о нем? Все знаешь, ашананшеди! Скажи, не томи.

Ведь не стыдно беспокоиться о друге.

— Все знаю, да не все говорить стану, — ответил ашананшеди. — Он теперь свободный человек, выкупил себя мужеством своим и мудростью. Только косы ему не носить. Обрезал ему косу твой брат, наследник Лакхаараа. И себя, и его выкупил младший царевич. И за тебя просил. Что выпросил — из письма узнаешь. Ради него повелитель милостив.

Эртхиа вынул ногу из стремени, подбежал к лазутчику.

— Как отрезал? Что случилось? Говори скорее, говори же!

— Больше ничего говорить не стану. Пусть это гонит тебя в Хайр, там узнаешь все, что дозволено будет узнать.

Эртхиа взмахнул стиснутыми кулаками, взрыкнул. Пошел обратно к коню, сердито давя влажный снег сапогами. Опять встал. Обернулся.

— Свободный, говоришь? И без косы? За что ему позор такой?

Ашананшеди промолчал. Эртхиа выслушал внимательно его молчание, о чем-то рассудил сам с собой. Покивал согласно. Вынул длинный кинжал из-за пояса. Глянул лазутчику в глаза.

— Ни минуты не стану гордиться перед братом моим и другом. Не оставлю ни в беде, ни в позоре. Гордиться станем вместе — нашей дружбой и преданностью.

Оттянув левой рукой косу, полоснул лезвием под самым затылком. Бросил косу в снег, взлетел в седло и пустил Веселого галопом, только тяжелые брызги мокрого снега, всхлипывая, кинулись из-под копыт.

— Жди здесь! — долетел повелительный голос.

Лазутчик подошел к черневшей на снегу косе, хотел было поддеть носком сапога, но наклонился, почтительно поднял, взвесил на руке. Ашананшеди кос не носили, но знали их цену для надменных хайардов. Задумчиво глядя на тугой жгут волос, Дэнеш что-то произнес, едва шевельнув губами, и покачал головой.

Голос женский — тихий, осторожный, выманил Ханиса из глухой, глубокой тьмы сна. Медленно поднимаясь из забытья, сознание перебрало знакомые и дорогие лица, примеряя их к неузнанному голосу. И мать ласково склонилась над ним, и Ахана-сестра окликнула его, и царевна Атхафанама, играя, бросила ему на лицо и грудь полсотни шелковых косичек. И уже открыв глаза, долго в темноте он вглядывался в светлое лицо.

— Ханнар?

Это ее тонкие прохладные пальцы пробежали по груди и лицу, прижались к губам, призывая к осторожности.

— Пора, Ханис. Когда будет удобнее? Хайард ко мне не придет сегодня, и эта твоя… спит одна. Недаром так совпало: я именно сейчас, в эти дни, могу зачать.

Ханис встряхнулся, избавляясь от темной вязкости сна. Нахмурил брови, соображая. Спорить? А что возразишь? Наследники нужны еще не отвоеванному трону Аттана, иначе не вернутся мир и незыблемое спокойствие крепкой наследной власти в обширную, богатую, для многих врагов вожделенную страну.

— Не лучше дождаться, когда поселимся снова во дворце? Не лучше носить и растить детей в покое и достатке?

Ханар нетерпеливо сморщила нос:

— Когда еще? Война… Хайарда убьют — не беда. Возьмешь меня второй женой, если так дорога тебе твоя крашеная кукла. Но если убьют тебя?

Ханис коротко глянул на нее, дернув плечом, отвел глаза. И стыд — чернее ночи, и Ханнар — права. А Ханнар добавила тише:

— И надо мне родить двоих — хотя бы!

А к себе она относится разве иначе, чем к нему? Только средство продолжения рода Солнечных царей-богов видит и в нем, и в себе. Только помеху этому — в Эртхиа и в Атхафанаме. Что же. Права она, права. Вот истинная царица Аттана, Высокое Солнце, недаром ей одной удалось спастись из всех женщин их рода. И раз он один остался из мужчин, не может быть слабее и мельче ее. Должен быть царем.

— Тише, — сказал он, указывая на темный полог, деливший юрту на мужскую и женскую половины.

— Не услышит. А услышит, так не поймет. Или ты учил ее Речи?

Ханис отвернул лицо, пряча досаду.

— И ты — мужчина… — прошипела Ханнар. — И ты — не лучше. Тот отца родного предал за рыжие косы и светлые глаза. Этот ради черных кос выдал тайну Речи — инородной. Враги они нам — ты забыл? Следа их не останется в Аттане. Ты же — голову потерял!..

— Замолчи! — оборвал ее Ханис. — Ты обвинять меня пришла?

Ханнар прикусила губу, опустила ресницы. Мотнула головой — толстые косы стукнули по плечам.

И замерла.

Ханис понял — его черед.

Она пришла, дело за ним.

Потянулся, обнял за плечи, притянул к себе.

Легко сказать: она права.

Еще легче сказать: я должен.

А что с того? Не убить ведь, дитя зачать.

Совсем другое дело.

С прикушенной губой, не поднимая глаз, Ханнар высвободилась, через голову стянула льняную царскую рубашку. Ее грудь, нежно засветлевшая в темноте, показалась Ханису крошечной. Такая была у Аханы. Он увидел, он вспомнил теперь все, что не вспоминал так давно, с тех пор, как хайардская царевна вошла в темницу с глиняным сосудом в руках, в котором бился и замирал острый язычок пламени.

Но не робкий светильник Атхафанамы — огонь Высокого Солнца взметнулся сейчас между Ханисом и Ханнар, опалил, ослепил.

Запомнилось: тонкое, гладкое тело, прохладная кожа — и жар под ней, и кровь, общая в обоих, требующая соединения.

«Ахана, — просил он, ослепленный, — Ахана». Но она прижала сильные пальцы к его губам, и он замолчал. Но про себя назвал уверенно и твердо: «Ахана, ты».

И тонкий луч остро и гневно бил сквозь стиснутые веки…

— Потому что только ты можешь родить новых царей Аттану, — сказал он потом. — Потому что ты — царица. Но жена у меня одна. И будет одна.

— Знаю, — спокойно ответила Ханнар. — Но когда я приду опять — ты примешь меня.

— Приму, — так же спокойно обещал Ханис.

И она ушла, ступая осторожно, бережно унося свое чрево, как драгоценный сосуд, в котором — будущее Аттана.

И Ханис погрузил пальцы в растрепанные, спутанные волосы и крепко вцепился в них, чтобы прогнать обступившие его тени. Так доверчиво, открыто и радостно смотрели на него, словно не знали, что он их предал. И было их множество, аж в глазах потемнело, и было их всего двое: поклявшийся в дружбе и братстве хайард Эртхиа и сестра его, царевна Атхафанама.

А царевна Атхафанама, крепко закусив белыми зубами тонкую косичку, медленно и неслышно дышала в темноте. Ярость смиряла она, но не ревность. Жена у него — одна, сам сказал, а наложниц — кто считал у царей? Пусть берет, кого хочет, хоть бы и сестру — а что? И не такое бывало. И родную дочь может взять царь на ложе, если рождена не от жены, от рабыни. И сына… И зазорно ей, дочери царя, жене царя — ревновать к наложнице.

Но!

Брата Эртхиа позорит рыжая сука. Смерть ей! Только вернется брат, только утра дождаться, Атхафанама молчать не станет ни минуты!

Но!

Только эта тощая потаскуха может родить наследников Ханису. Потому и взял ее на ложе. Ради славы и чести мужа стерпит Атхафанама позор, навлеченный на голову брата. Но не навсегда.

Пусть живет. Пусть носит, рожает. Эртхиа узнает все. Найдется ему жена, какая подобает сыну повелителя Хайра и царю-соправителю Аттана, да! Но потом, когда эта рыжая родит Ханису детей. Хотя бы двоих.

И оба они так и не заснули: Ханис, исполнивший свой долг, и царевна Атхафанама, волей Луны заточенная на женской половине юрты.

И только Ханнар уснула, по-детски прижав колени к животу, с мокрыми ресницами и мудрой улыбкой на мягких губах.

Эртхиа прокрался в юрту, за руку ведя Рутэ-та. Ханнар спала в смежной юрте, и он не хотел тревожить ее до утра. Успеется…

Нашел кремень, зажег светильник. Натащил ворох одеял, погладил по голове уведенную невесту, свою жену.

— Рутэ-та, снимай мокрое, ложись, грейся. Соберусь в дорогу, разбужу старшую жену, тогда представлю тебя.

— Да, Эртхиа-ото.

И, скинув безрукавку, потащила через голову тяжелое от холодной влаги платье. Эртхиа глядел на нее, глядел, да и отвернулся. Эта ночь днем обернулась, и не след теперь задерживаться на ночной половине, даже если стена, ее отделяющая, только в сердце.

Развернул свиток.

«Царевичу Эртхиа ан-Эртхабадру — царевич Акамие ан-Эртхабадр.

Брат!

Дозволил повелитель и поручил мне сообщить о милости дарованной и награде заслуженной…»

Пряди волос непривычно заслоняли кудрявые строчки мелкого базиликового письма. Эртхиа нетерпеливо заправил их за уши и продолжил чтение.

«Царь говорит: раз Судьба поставила тебя над Аттаном, тебе и отдадим Аттан, под твою руку, отделим от наших владений, ибо не всякое прибавление владений усиливает царство; а также принадлежащие нам племена рабов дарим тебе и твоим сыновьям во владение навеки с их юртами и кибитками, всем их скотом и добром…»

— О! О! — воскликнул Эртхиа. Перечитал невероятные слова и вновь застонал от ликующего возбуждения. — О! О!

Под одеялами завозилась Рутэ-та. Дела мужа касались ее, степнячки.

— Что, Эртхиа-ото, радостные ли вести?

— Конец войне, слышишь? Колыбель тебе подарю — спокойно качать будешь, царица!

И с этими словами он кинулся из юрты — будить Ханиса и Аэши, и вождей, потому что радостная весть не должна быть задержана гонцом, а Эртхиа чувствовал себя гонцом, посланным Судьбой. Рутэ-та торопливо натягивала на себя мокрое платье, потому что и женщины нетерпеливы на радостные вести.

Ханис вышел из юрты сразу, как только позвал его Эртхиа. За ним, чуть погодя, появилась Атхафанама, то ли виновато, то ли с жалостливым любопытством поглядывая на брата. Вместе они пошли к юрте Аэши, Эртхиа на ходу все порывался сообщить им новость, но все махал рукой, не в силах вместить в слова ошеломляющие изменения в их общей судьбе.

Растерянный Аэши вынырнул на его зов из юрты, затягивая на ходу шнурок, поддерживающий штаны. За пологом слышались смешки, и смущенное, и раздасадованное перешептывание.

— Ты что? — ворчливо удивился Аэши, но тут же опомнился. — А-а! Что так долго, брат? И где она?

— Кто? — опешил Эртхиа, за радостью забывший, что новая жена его уведена у анды. И прежде, чем он успел сообразить, на площадку между юртами вылетела разъяренная Ханнар, волоча за руку испуганную Рутэ-та, растрепанную, босую.

— А, Урмджин? Ты уже знаешь? Я тоже! Вот, смотри, каковы братья из хайардов!

Она вытолкнула ничего не понимающую Рутэ на середину.

— Для тебя, думаешь, он старался?

Ханис кинулся к аттанке и оттащил ее в сторону.

— Что кричишь? Весь стан поднимешь! Что случилось?

И видя, что она набирает в грудь воздуха для нового крика, хорошенько встряхнул ее за плечи. Ханнар поперхнулась, закашлялась. Стряхнула руки Ханиса, уставилась ему в лицо бешеными глазами. Ханис перехватилее за локти и держал крепко, пока она не выровняла дыхания и не опустила глаз.

— Что случилось?

Тот же вопрос задал Урмджин-Аэши, тяжелея внезапным подозрением, и Эртхиа не сразу нашелся, что ответить. Отмолчался пока, подошел к всхлипывавшей от стыда Рутэ, подтолкнул к юрте.

— Иди, иди.

Она взвилась было в возмущении, но переглотнула, съежилась еще больше и бегом бросилась в спасительную темноту и уединенность войлочного дома. Атхафанама, охнув, побежала за ней.

Урмджину этого было достаточно. Невеста, обещанная ему андой, простоволосая и босая, по первому слову Эртхиа убежала и спряталась в его юрте. Что еще надо увидеть человеку, чтобы не задавать больше вопросов?

Тут и Ханнар снова вышла на середину решительным шагом, как на битву. С насупленными бровями, до побелевших косточек сжав кулаки.

— Вот. Слова, мне данного, не сдержал. Ладно. Но тебе, Урмджин, вдвое, вдесятеро против моего позор. Чего бы и ждать от хайарда? Как были для него удо имуществом, так и остались. Приглянулась ему девушка — вот и взял, невзирая на обещания и клятвы свои хайардские, лживые. Что скажешь, Урмджин? Давно ли вынул из уха серьгу с его именем? Думал, свободный ты? Рабом своим он тебя считает, как считал. Не веришь? На дела его посмотри! Почему бы не взять ему жену, не отнять у раба своего?

Кто не был рабом и не происходит из порабощенного, обездоленного народа, тот да не судит Урмджина!

Не стерпел бывший раб обиды от бывшего господина. Кинулся Урмджин в юрту и тут же выскочил из нее. Степным волком бросился на Эртхиа, который и заслониться не успел, и не придумал заслоняться от побратима. А у того в руке мелькнул длинный нож, блеснул и погас, погрузившись по рукоять в грудь хайардского царевича, которому великий повелитель Хайра ради его удачливости и отваги и ради красоты и мудрости брата его Акамие подарил свободу Аттана и Девяти племен.

Ханис успел подхватить царевича и бережно опустил на истоптанный снег. Поднял глаза и удивился: сколько людей уже толпилось на площадке, теснилось между юртами. И факелы в их руках, поднятые высоко, освещали столпом застывшую Ханнар, скорчившегося, как от боли, Урмджина и вытянувшегося на мокром снегу Эртхиа с ножом в груди, который вытащить — умрет сразу, а не вытащить — все равно умрет.

Люди расступались, теснясь, пропуская того, кому и не надо было просить уступить дорогу. В круг, очерченный молчанием, вступил старик. Двое молодых бритых жрецов, закутанных в серые плащи, новые, крепкие, вышли за ним и остановились за его спиной, опираясь на высокие посохи. Их босые ноги безразлично покоились в грязно-серой холодной жиже. Их лица были юношески гладки. Их глаза были горестно-равнодушны, как будто они видели и познали все судьбы этого мира и скорбь сделала их бесчувственными. Еще не истрепались их жреческие плащи.

Старик стал в середине круга, строго глянул на Ханнар, и она, и без того неподвижная, окаменела. Повернувшись к Урмджину, он ласково тронул его за плечо.

— Вот и скрепили кровью. Так?

Урмджин застонал, повалился на колени перед стариком, потянулся ухватиться за полу его плаща. Старик отступил на шаг, сдернул плащ с плеч, широким взмахом расстелил на земле, провел над ним рукой. Обернувшись, кивнул молодым жрецам.

Те подошли с двух сторон и ловко устроили носилки из своих посохов и плаща старика, подняли хайарда и положили на них. Ни слова не говоря, старик повернулся и пошел прочь, а его ученики — за ним, унося мертвого Эртхиа. Левая рука его повисла, кровь, пропитавшая рукав, стекла по кисти, каплей тяжелой замерла в нерешительности на кончике безымянного пальца — и осталась так…

И все смотрела вслед Ханнар, и видела, что капля висит и не срывается, а если сорвется — все, конец, но не сорвалась капля, не упала в холодный снег…

Из толпы пробилась Атхафанама, встала перед Ханнар, плюнула ей в лицо.

— Тебе бы родиться змеей! Ты украла чужого мужа и погубила своего.

И Ханнар ничего не ответила ей.

Кто-то бы, дожидаясь рассвета, и озяб, неподвижно сидя верхом на спокойном коне, только не ашананшеди. Конь был хорош, да не тот, не Ут-Шами. Дэнешу было словно бы стыдно, что он доволен новым конем, хотя сам и растил его, как запасного, и учил, и воспитывал. И конь был — хорош. Но не Ут-Шами.

Сам готовый в любую минуту умереть ради того, что считал своим долгом, Дэнеш не мог еще примириться с потерей любимого друга.

Этот тоже был мышастый. Дэнеш любил мышастых коней, как ни трудно было найти их среди золотых, вороных и белых бахаресай. Одного на тысячу можно было считать мышастых в оазисах Бахареса, а кто считает бахаресай тысячами? Но, когда отправлялся со своими в оазисы, минуя караван-сараи и пересекаясь с караванными тропами только у колодцев, избегая встреч с львиными стаями, нередко нападавшими на караваны и путников в тех местах, Дэнеш упрямо выискивал и высматривал себе молодых долговязых коньков излюбленной масти, чтобы увести их из под носа ревниво стерегущих свое добро кочевников приморских пустынь.

Этот мышастый был длинноног, поджар, как борзая, хвост имел длинный и тонкий и был украшен рыжеватыми пятнами на лукавой морде, за что, по масти, и звался Мухортым. Так звали чудо-коня в дивной сказке, которую из вечера в вечер выпрашивал маленький Дэнеш у неразговорчивой бабушки. Все женщины ашананшеди были неразговорчивы, потому что не с кем бывало и поговорить, когда муж появлялся в доме только залечить раны и зачать детей. И хотя еще при Ут-Шами было дано другому коню сказочное имя, а все казалось, что несправедливо отличал нового коня перед погибшим.

Хлюпающий перебор резвых копыт еле-еле донесся издалека, и лазутчик стряхнул виноватое сожаление и уют детских воспоминаний. Но побежка приближавшегося коня была знакомой, и Дэнеш расслабился, ожидая увидеть царевича верхом на Веселом. Подосадовал еще: ведь наказывал и заводного коня взять…

Но тут же и замер в седле, как замирает зверь перед броском. Это не был шаг Веселого… Не веря себе, ашананшеди слушал, смотрел — и силуэт бегущего в темноте коня был знаком ему, как собственная тень.

Конь подошел и остановился. Старик, кряхтя и довольно посмеиваясь, полез из седла. Онемевший лазутчик глянул на него, на Ут-Шами, опять на него… Что спросить? За такие вопросы безумцем ославят. Ашананшеди верят только тому, что сами видели и сами слышали. Но никто из ашананшеди не видел вернувшихся с той стороны мира. Людей. Коней — и подавно. Про людей хоть в сказках можно услышать…

А это был Ут-Шами, с его оленьей, с кадыком, шеей, широкой грудью, низкой холкой и прямой спиной, тонкими длинными бабками… Да просто это был Ут-Шами, и Дэнеш, сколько ни глядел, не мог углядеть отличия, кроме одного: Сын Тени не подпустил бы к себе чужого, не то что позволить скакать верхом тщедушному старику.

А старик, похихикивая, стоял перед все еще неподвижным лазутчиком, запросто держа в руке повод заветного, заговоренного от чужих коня.

— Вот тебе заводная лошадь. Что скажешь, Дэнеш, сын Дэнеша, потомок Ашанана?

И тогда Дэнеш кинулся с Мухортого, не веря удаче неслыханной, потянулся к шее преданного друга, столько раз уносившего хозяина от смерти и настигнутого смертью в ночь безумной скачки в угоду господину Лакхаараа.

А конь так шарахнулся от него, что едва не сбил старика с ног, еще и удивительно, как не сбил? И Дэнеш испугался: вдруг не простил ему Ут-Шами своей смерти? Или все же не тот конь?

Но старик, поглаживая коня по вздернутой шее, сказал:

— Нет, не думай, конь — твой. Это я ему глаза отвел.

— Коню-то? — опешил Дэнеш.

— Человеку легче, ты прав. Но зачем думать, что можно сделать только то, что умеешь ты?

— Откуда про меня знаешь? Откуда имя мое знаешь? — запоздало насторожился Дэнеш.

— Вот он и рассказал, — старик похлопал коня по лопатке. — Тоскует по тебе.

— Не ври, старик, где это видано, чтобы с конем разговаривать? Отдавай коня и… проваливай. Не понимаешь, что ли, что я убью тебя, знающего мое имя?

— Сам ты, что ли, с ним не разговаривал? А если не отвечал он тебе, так потому, что ты и не ждал ответа. Отдавай коня… Поди возьми. Или ты его не знаешь? Пока мое слово на нем, ты для него — что все другие, и ты к нему не подойдешь. Сам, небось, учил-воспитывал.

Старик ласково посмотрел на Дэнеша, погладил коня по носу. У Дэнеша аж дух перехватило. Его-то Ут-Шами такое позволяет чужаку, а его, Дэнеша, не подпускает.

— А меня убить… — сказал старик, — не тебе на роду написано, так нечего по груди шарить, лезвия по степи разбрасывать. Пригодятся еще. Отдам коня. Но не за так. За службу. Справедливо будет. Ты коня погубил, я выходил. А уж откуда я его привел, тебе туда до самой смерти не хаживать. Ну, согласен?

Дэнеш покачал головой.

— Я служу только повелителю Хайра и господину Лакхаараа.

— Да уж знаю, знаю я твою службу. Как успеваешь двоим угодить, когда они шелковый лоскут каждый в свою сторону тянут, едва не разорвали? Да ладно. Не о том сейчас речь. Послужи повелителю Хайра, но сделай то, что я скажу. Эртхабадру ан-Кири твоя служба впрок пойдет, за это ручаюсь. И коня вернешь.

— Говори, что делать? — решился Дэнеш.

— Не ждать здесь царевича. Он в другой путь тронулся, другой дорогой идет. Отправиться в Хайр, сказать повелителю, что царевич благодарит и дарованное принимает, но сам явиться не может. За себя наместником в Аттане оставляет царя Ханиса — до своего возвращения. А сам отбыл в долину Аиберджит. Так и скажи.

— Куда? — переспросил лазутчик. — Не знаю я такой долины.

— Да и не надо. Не тебе ж туда идти.

— А как спросит царь, где это? Что я скажу ему?

— У восточных границ Хайра. Да царь и сам это знает. Не спросит.

— Нет в Хайре такой долины! — нахмурился Дэнеш. Он знал, что он знает и чего не знает, так вот, он знал: в Хайре такой долины нет.

Старик не стал с ним спорить, только пробормотал:

— Нет в Хайре такой долины, и кони не отбиваются от табунов той стороны мира и не возвращяются к своим всадникам… Бери коня и делай, что тебе говорят.

С этим словами он просто вложил повод в растерявшуюся и потому послушную руку Дэнеша, развернулся и пошел прочь. Дэнеш, оглушенный, смотрел ему вслед, пока не потерял из виду, и только тогда разглядел в воспоминании, что шел старик легко и быстро по раскисшему снегу — босой.

Конь вздохнул, овеяв теплым ухо и щеку Дэнеша, положил голову ему на плечо. Дэнеш потянулся, обнял его за шею. Что ему та долина, которой и нет вовсе?