Наше ожидание в приемной невролога в Маркетте затянулось. Меня раздражало еще и то, что ни Джо, ни Дик Рэтбоун не выказывали никаких признаков раздражения. Дик просматривал толстенную подшивку «Нэшнл джиографик», а Джо развернул свое кресло к окну и глазел на улицу внизу, словно зачарованный слабым дорожным движением в этом районе города. Спустя полчаса в приемную вошла безвкусно одетая женщина среднего возраста, а с ней — девочка лет тринадцати-четырнадцати с наложенной на голову шлемообразной повязкой телесного цвета. Джо развернул кресло в прежнее положение, и они с девочкой уставились друг на друга, явно признав друг в друге пациентов. Девочка начала немного кокетничать, и я страшно занервничал, учитывая ее малый возраст. Дик вообще не заметил происходящего, а мать, похоже, ничего не имела против. Левая рука девочки затряслась, как в параличе, и она схватила ее другой рукой, словно сконфузившись. Чтобы успокоиться, я взял журнал «Харперс», но тут Джо подошел к девочке и сел рядом, взяв и крепко сжав ее трясущуюся руку. Она оба рассмеялись, а мать счастливо посмотрела на меня. Девочка чмокнула Джо в щеку, и он чмокнул ее в ответ. Меня прямо заколотило от тревоги, но я совершенно не представлял, что делать в такой ситуации, и потому пялился в страницу «Харперса», пока у меня не начало двоиться в глазах. Дик Рэтбоун с женщиной завязали разговор на непринужденный манер жителей Верхнего полуострова, для начала выяснив, кто где живет. Она была из местечка между Тренари и Гатамом. Ее муж водил трейлер-лесовоз. Я посмотрел на ноги женщины, немного отекшие, в туфлях с распущенной шнуровкой. Я не поднял взгляда выше ее ног или ног Джо и девочки.

— Они говорят нам, что Присси не выкарабкается. Ее зовут Присцилла. Она мой шестой ребенок. Последний. Опухоль глубоко в мозгу.

— Мама, я не нуждаюсь в сочувствии.

Присцилла объявила, что хочет показать Джо свою собаку, которая осталась в пикапе, и, когда они вышли, женщина залилась слезами. Дик Рэтбоун подошел к ней, сел рядом и попытался успокоить. Вся сцена была настолько диккенсовской или в духе нашего Стейнбека, что я разозлился, хотя горло мне перехватило от тоски. В отличие от матери, девочка была довольно хорошенькой. Я встал с кресла и увидел в окно, как Джо с девочкой ласкают дворнягу, сидевшую в кузове старого пикапа со ржавыми крыльями.

Охваченный безотчетным отчаянием, я в третий раз спросил регистратора, где доктор, и получил прежний ответ, напоминающий сообщение автоответчика и сводящийся к тому, что доктор на операции и придет сразу, как только освободится. Конечно, совершенно бессмысленно злиться на докторов, которые подобны маленьким вздорным богам, изводившим греческое крестьянство. Я испытал мимолетное желание придушить регистратора, но усомнился, что у меня хватит сил. По крайней мере, Дик успокоил женщину, и они теперь увлеченно разговаривали о «старых добрых временах». Я вернулся к окну и обнаружил, что Джо с девочкой теперь сидят в обнимку на траве, а собака носится вокруг них кругами. Я похолодел от страха при мысли, что Джо вполне может «заключить сделку» прямо там, на лужайке перед офисом. К счастью, тут подкатил наш непредсказуемый невролог на шикарном «БМВ», и, когда он вышел поприветствовать своих обнимающихся пациентов, одет он был как для гольфа. На операции, ну как же. Да от него за сотню футов несло средством против загара. Но в следующий миг я проникся к нему легкой симпатией, поскольку он, ну надо же, уселся на траву рядом с Джо и девочкой. Я дважды встречался с ним раньше, и он действительно был неплохим парнем. На мгновение голова у меня пошла кругом при мысли о работе врача — каково это, прощаться с живыми людьми; владельцу похоронного бюро, по крайней мере, не приходится выслушивать ответы.

По дороге домой из Маркетта мы заглянули в «Браунстоун» съесть по гамбургеру. Джо на заднем сиденье спал с открытыми глазами — способность, нервирующая окружающих, главным образом меня, поскольку Дик Рэтбоун с упоением слушал моцартовского «Юпитера», которого я крутил на магнитофоне. Немногим раньше вместо меня в раздражении пребывал именно Дик Рэтбоун. Доктор — я полагаю, совершенно справедливо — отказался вшить телеметрический прибор Джо под кожу, предварительно сообщив нам, что любое увеличение дозы лекарств только выведет Джо из строя до такой степени, что он не сможет ходить без посторонней помощи и вообще держаться на ногах. Он подчеркнул, что то, о чем просит Дик Рэтбоун, безусловно, не является «санкционированной процедурой». Когда мы сели обратно в машину, Дик трясся от злости и сказал мне, что знает одного запойного ветеринара на пенсии, живущего под Сени, которому раз плюнуть сделать такую операцию. Джо тем временем изучал нарисованную от руки карту, полученную от девочки, где она обозначила место своего жительства. Дик этого еще не заметил, но у меня захолонуло сердце при мысли о примерно восьмидесяти милях, отделяющих наш городок от деревеньки между Гатамом и Тренари.

Моцарт успокоил Дика, но потом мои тревожные мысли потекли в другом направлении. Роберто все продолжал слать мне книги, несмотря на мои просьбы остановиться. А я все продолжал просматривать книги, не в силах остановиться. Все дело в моей неспособности сопротивляться желанию открыть новую книгу, с этим специфическим запахом новой книги. Сегодня утром это оказалась «Простота и сложность игр интеллекта» Слободкина. И покоя меня лишило единственное предложение, смысл которого сводился к тому, что ни один организм не реагирует в полной мере на все сложное многообразие окружающей среды. За недожаренными оладьями с черникой я задавался вопросом: а что, если бы какой-нибудь великий естествоиспытатель вроде Э. О. Уилсона, чью «Биофилию» я высоко ценил, так же глубоко понимал человеческое поведение, как Фрейд, Юнг или Достоевский?

Дик отвлек меня от размышлений вопросом:

— Как Моцарт сочинил такое?

Простой вопрос, на который, сказал я, у меня нет ответа. Он перемотал пленку назад и запустил по второму разу. Я же тем временем вернулся к своему гениальному естествоиспытателю, которого дополнительно наделил на манер доктора Франкенштейна равноценной способностью анализировать человеческое поведение. Можно присовокупить музыкальный и другие художественные таланты. Караваджо, Йейтс, Гарсиа Маркес. Разумеется, обыденное, на мой взгляд, испокон веков являлось западней. Моему вымышленному гению придется ходить на собрания, соблазнять женщин, воспитывать непослушных детей, пить вино и, возможно, мартини, зарабатывать на жизнь. Его собственный характер будет слишком разносторонним, чтобы успешно развиваться.

Я вздрогнул, когда Джо заявил, что голоден. Ну вот. Нашему гению придется стряпать, есть, испражняться, принимать душ и, возможно, заниматься любовью. Любая человеческая деятельность будет отвлекать от дела. Или в конечном счете служить поддержкой?

Безусловно, было самое время для моего ежегодного гамбургера, который оказался таким вкусным, что я подумал, не пойти ли на компромисс и не съесть ли еще один в этом году. Официантка в «Браунстоун» пыталась заигрывать с Джо, но он, подумать только, все обнюхивал нарисованную Присциллой карту, выискивая следы феромонов; а когда мы вернулись к машине, Дику Рэтбоуну пришлось объяснять Джо, где какая сторона света, поскольку он был без компаса. Озеро Верхнее через дорогу находится на севере. Запад и восток можно определить по транспортному движению на трассе 28. Машины на ближней стороне дороги направляются на восток. Джо снова посмотрел на карту Присциллы и принялся поворачиваться кругом, пока не встал лицом к югу. Он явно чувствовал себя голым без своей грязно-коричневой рубашки с десятками кармашков, без компаса, складного карманного ножа, лесы и крючков, репеллента и карт. В тот момент мне пришло в голову, что нам лучше поскорее затолкать его в машину, пока он не сбежал.

Что он и сделал часом позже на стоянке у Дриггз-ривер, когда мы остановились отлить. У Дика проблемы с простатой, а я с интересом прислушивался к ссоре семейства туристов за столом для пикников (мне с раннего возраста казалось, что я могу узнать некую важную тайну из случайно подслушанных разговоров).

Так или иначе, Джо пересек трассу 28 и скрылся в заповеднике Сени, прежде чем я принялся тщетно звать его. Дик услышал мой несколько жалобный голос и выскочил из туалета, на ходу застегивая ширинку.

— Черт побери, — сказал он.

Я посмотрел на карту в машине, прикидывая, сколько времени потребуется Джо, чтобы пройти через заповедник, за которым тянулась широкая полоса государственного леса Гайавата — самое малое шестьдесят миль по прямой отсюда до Тренари и Гатама. Конечно, вы движетесь не по прямой, когда на вашем пути встречаются ручьи, широкие болота, озера, непроходимые топи, реки. Дик тут же встревожился насчет того, что у Джо нет с собой обычного скромного комплекта средств жизнеобеспечения. Разумеется, мы даже не стали обсуждать, что у Джо «на уме», помимо, естественно, Присциллы.

К сожалению, та ночь выдалась очень холодной для августа. Я сидел с Диком Рэтбоуном у него на кухне, пока он надирался. Я тоже пропустил несколько стаканчиков, но он практически один уговорил целую бутылку виски. К полуночи его сестра взъярилась, вышла из своей спальни и принялась бессвязно вопить. Дик заорал в ответ: «Заткни глотку, старая сука!» — и она отступила, заливаясь слезами. Наш разговор принял сумбурный характер. Я всегда слишком высоко ценил дружбу Дика, поскольку он предпочитает иметь дело с внешней стороной вещей, не задаваясь лишними напряжными вопросами. Сейчас, однако, он размышлял вслух, не потому ли, мол, мы оба так возимся с Джо, что у нас нет собственных детей. Я выпил достаточно, чтобы позволить себе приступ сентиментальности, которую обычно терпеть не могу. Много лет назад я сделал вазэктомию, чтобы предохраниться от судебных процессов об установлении отцовства; не то чтобы я был донжуаном, но в то время страдал болезнью денег. Несколько лет назад Роберто излечил меня, неожиданно спросив за обедом, какой первый образ приходит мне на ум при слове «деньги». Мой ответ удивил меня: «Грязная туалетная бумага, какую иногда видишь возле туристских стоянок». Он был в восторге.

Около полуночи позвонил шериф округа Алджер и сообщил, что ни его люди, ни сотрудники ДПР, ни сотрудники службы охраны заповедника не видели Джо. Ничего другого мы и не ожидали, и Дик напомнил мне слова следопыта-чиппева, смысл которых сводился к тому, что если знающий человек захочет исчезнуть в наших краях, никому ничего не останется делать, кроме как ждать. Ждать и пить. Дергаться.

Я проснулся на рассвете, на кушетке Рэтбоунов, и Эдна уже жарила картошку с колбасой. Она из тех людей, которые свято верят, что «завтрак закладывает основу всего дня». Она также из тех женщин, которые чувствуют себя тем лучше, чем хуже вам. Она заглянула из кухни в гостиную через открытую двустворчатую дверь, весело взболтала остатки виски в бутылке, а потом принесла мне кружку кофе, торопливо выпив который я опять заснул. Я в очередной раз испытал беспокойство при мысли, что нахожу ее привлекательной в старом халате и с мокрыми после душа волосами.

Я снова проснулся в девять и страшно расстроился, узнав, что Дик встал и отправился в Гайавату искать Джо. Про меня явно забыли. Эдна сказала, что хотя Дик моложе меня всего на месяц, он все еще в состоянии пройти пешком добрых двенадцать часов кряду. От этих слов у меня перехватило горло так, что я подавился куском. Эдна попыталась оправдать свою бесчувственность, сказав, что у брата на счету нет ни цента и что их пенсии едва хватает на месяц, а опека над Джо обернулась для них неожиданной финансовой выгодой. Естественно, это не помогло, и она ненароком подлила масла в огонь, вспомнив мое завидное положение в далеком прошлом, когда моя семья приезжала из Чикаго на «большущем „бьюике“». Она помнила, что я носил белые мокасины, позже введенные в моду Пэтом Буном. Все местные девицы знали, что к шестнадцати годам я стану «завидным женихом», вот почему мне никто не отказывал. На самом деле, добавила Эдна с противным хихиканьем, девчонки называли меня «Джонни-скорострелка», по ассоциации с известной похабной шуткой того времени.

Я поставил свою тарелку с завтраком на пол для Марши и гладил ее по голове, пока она ела. Меня здорово ошарашило предположение Эдны, что в поисках Джо я буду только обузой. И вдобавок на меня нахлынули воспоминания о полудюжине местных девушек, с которыми я занимался сексом, пользуясь первоклассными чикагскими презервативами, прежде чем поступил в университет и начал работать летом. Тупо глядя в лужицу остывающего желтка, я вспомнил всех поименно, а также безнадежную попытку товарищеских отношений, предпринятую отцом, когда сразу после моего шестнадцатилетия он порекомендовал мне пользоваться презервативами — он сказал «резинками», — поскольку девушки знают, что мы «при деньгах», и, возможно, захотят вынудить меня на брак поневоле, чтобы «покрыть грех».

О господи — но я, спотыкаясь, бросился прочь из дома, и Эдна нагнала меня только у двери. Я умудрился оттолкнуть ее, отдернув руку от трясущейся полной груди. К тому времени, когда я достиг своей машины во дворе, я успокоился на манер киношного зомби. Было просто немыслимо не остановиться у продовольственного магазина и почты. Непонятно почему, я купил первую с университетской поры банку французско-американских спагетти (безусловно, первый симптом глубокого душевного смятения). На почте меня ждала еще одна бандероль с книгой от Роберто и письмо от Энн, которое я прочитал немедленно, и зря. Она не была беременна от Джо, но все же в грубой форме оскорбляла меня за то, что я не согласился жениться на ней, когда она «понесла», — на удивление литературное выражение.

В хижине я съел консервированные спагетти, уложенные на тост, и с головой погрузился в несчастливые воспоминания о девушке из группы французского языка, которую я обожал, но которая не желала иметь со мной никаких дел. Она строила из себя интеллектуалку, но крутила любовь с неотесанным баскетболистом, являвшимся также председателем своего студенческого землячества. Если подумать, эта девушка внешне походила на мою случившуюся в конечном счете жену и на Энн. Мой отец был всецело поглощен тяжелой работой и экономией, этими бичами кальвинистов, и все свободное время я проводил, помогая своему дяде подготавливать к продаже коммерческую недвижимость. Зачастую это были маленькие фабрики, и я отправлялся на них с бригадой чернокожих, чтобы отмыть там все дочиста, а потом произвести дешевый косметический ремонт. Позже я часто задавался вопросом, как нам удавалось так здорово проводить время за столь безусловно неприятным занятием. Мой дядя придерживался крайне редкой точки зрения, что хорошо платить работникам выгодно самому работодателю, и потому моя бригада отличалась высоким боевым духом. Вдобавок мой дядя был обжорой, хотя весьма разборчивым, и ланчи, которые он присылал нам, всегда были настоящим лакомством — обычно исполинские сандвичи из итальянского гастронома.

С чего вдруг я расчувствовался, вспоминая, как мы отскребали грязные полы на пустой, неотапливаемой фабрике холодным январским утром или знойным июльским полднем? Честно говоря, рядом с моими чернокожими друзьями мои университетские приятели казались людьми пустыми, плаксивыми, эмоционально ограниченными.

Книга, присланная Роберто на этой неделе, «Дарвинистская нейрофизиология» Эдельмана, вызвала у меня продолжительный приступ тревоги, к которому, по-видимому, давно рвалась моя бедная душа. Вот я сидел, намазывая спагетти на тост, весь такой умный, каким мне полагалось быть («ай-кью» сто пятьдесят семь по одному из тестов), и просто не мог понять ни единого абзаца. Я понюхал новую книгу, но это не помогло. Я задрожал всем телом, и комната по периферии зрения расплылась. Глаза налились слезами. Дыхание сперло. Во рту пересохло. Перед мысленным взором пронеслось видение кузины Лауры, показывающей мне задницу вот в этой самой комнате, когда нам по двенадцать. Там, где два окна почти сходятся в углу. Под старинной медной чешуйчатой рыбой, опершись левой рукой на подоконник. «Посмотри на мою жопу», — сказала она с напевными интонациями великосветской дамы.

Листая страницы «Дарвинистской нейрофизилогии» в тщетных поисках хотя бы одного вразумительного предложения, я будто наяву почуял запах Лауры, тонкий аромат сирени, втекающий в комнату после пятидесятипятилетнего отсутствия. Моя жена не любила насекомых, буквально на дух не переносила, и потому редко здесь появлялась. Это у нее превратилось в фобию, начавшуюся, когда ее кузина вытрясла пакет собранных жуков в ванну, где она сидела. В всяком случае, она так говорила. Неплохие детали.

Я встретился с Роберто сразу после того, как последние детали моего развода были оговорены за вечерним чаем в ресторане Дрейка. Все было страшно мило, пока все, кроме моего адвоката, не ушли и я не отправился в туалетную комнату, которая начала кружиться у меня перед глазами пародией на киношные водовороты и вихревые воронки. Офис Роберто находился по соседству, и он дал мне таблетки, на несколько месяцев оглушившие меня. Кто мы такие, чтобы понять огромную яму, которую развод выкапывает в нашей жизни, — яму в три года, самое малое?

Роберто настойчиво утверждает, будто все это оттого, что мы, в сущности, являемся обезьянами, приматами, и безнадежно увлекаемся друг другом. Безусловно, люди не испытывали бы приступов тревоги, если бы все детали (миллион вариантов на каждого смертного) были заранее известны. Не многие твердо знают, чего они хотят, и все мы задушены психологизмом, напомнил я себе.

Я растянулся на своем спальном мешке на столе для пикников в десять утра и лежал там до наступления темноты, почти без движения, разве что несколько раз перекатывался на бок и писал за край. Мне не хотелось ни есть, ни пить, ни даже шевелиться. Мой мозг трепыхался и пульсировал, мое тело подергивалось. Слезы подступили и отступили. Мое кровяное давление разрушало кучевые облака, проплывающие над головой. Я обрадовался, когда левую ногу свело судорогой, и я сосредоточился на ощущениях в ней, забыв об остальном теле. Моя жизнь прокручивалась в уме, как кадры кинохроники. Мое состояние заставило меня вспомнить одного своего дядю, угрюмого мужчину, мне несимпатичного, который вернулся после четырех лет службы на флоте в Тихом океане во время Второй мировой войны, всего несколько месяцев изучал чикагскую ветвь нашего семейства, а затем уехал в Корпус-Кристи, Техас. Переезд в Техас семья восприняла как проявление дурного вкуса. Так или иначе, Карл был старого закала брутальным мужиком, тип киноактера Роберта Райана. Отец загадочно говорил, что война «навсегда искалечила Карла». Тогда я не вполне понимал, что он имел в виду, но Карл, безусловно, не прислушивался к чужим мнениям. Я, разумеется, никогда не был на войне, но чувствовал себя прошедшим войну солдатом. Таким вот искалеченным человеком, словно моя жизнь в нашем обществе была какой-то ужасной и бессмысленной войной, в которой экономика стала единственной приемлемой реальностью. Я нисколько не считал себя вправе ныть или жаловаться по этому поводу. Я был по меньшей мере бригадным генералом в этом жестоком бою продолжительностью в жизнь. Конечно, постоянно возникал соблазн заняться самосовершенствованием по сотне разных программ, которые сначала удручают нас, а потом убеждают своим абсолютным идиотизмом. В одном из моих стариковских клубов в Чикаго мы обычно легкомысленно потешались над бегунами трусцой, скоропостижно умиравшими от сердечного приступа, и удобства ради игнорировали тех, кто загибался от физической лености.

Пронзительный крик голубой сойки вернул меня к мысли, которой я упорно избегал весь день. Я закрыл глаза, что дало птице возможность в последний раз приблизиться в сумерках к кормушке. Что понимает голубая сойка в моих глазах, подумал я, снова открывая их, дабы заметить, что сумерки за несколько минут сгустились до темноты. Я регулировал процесс питания голубой сойки. Если я мог заметить это, то, уж конечно, мог заметить, что времени прожить другую жизнь у меня не осталось. Вот причина ужасной тревоги, приковавшей меня к столу на двенадцать с лишним часов.

Следующая мысль оказалась еще более мучительной в силу своей логичности. Что вызвало у меня дурацкое желание прожить другую жизнь, когда я вполне доволен своей собственной? Шестьдесят семь лет явно не самый удачный возраст для подобного вопроса, но, похоже, все величайшие обломы в моей жизни расценивались окружающими как удачи. И моя семья, и семья моей бывшей жены считали наш брак чрезвычайно удачным. Конечно, в таком раздраженном состоянии легко отвлечься на менее опасные предметы из области нашей частной истории. Моя бывшая жена практически умерла для меня, и подозреваю, я для нее умер в еще большей степени.

К счастью, я увидел белый свет в лесу, когда взошла луна, несколько дней назад пошедшая на ущерб, но, безусловно, достаточно яркая, чтобы помочь Джо, который, если учесть его невероятную физическую форму, наверняка уже приближался к своей возмутительной цели — возмутительной не для самого Джо, поскольку такого рода соображения едва ли возникали у него. Я представлял, как он бесшумно несется по лесу к своей слишком юной девочке, сцена в духе ужасно сентиментальных книжек Зейна Грея времен моей юности, где изображались неправдоподобно героические лесорубы и ковбои.

У Дика хватило ума позвонить Энн, когда мы вернулись без Джо. Она сдавала экзамен, но приедет завтра. Энн мгновенно представилась нам по меньшей мере приманкой, способной увести Джо в сторону от малолетней раковой больной. Проблема не становилась менее мучительной оттого, что пробуждала в душе до смешного сентиментальные чувства.

Луна медленно ползла вверх за деревьями, и мои тело и мозг наконец-то, после почти тринадцати часов мучений, пребывали в состоянии покоя. Конечно, у меня не осталось времени для другой жизни, но, по крайней мере, я мог понаблюдать за ней. Довольно легко отвергать варианты, представленные в тысяче хороших книг, но к моим услугам была природа Джо. И мне также было легко признать, что мои жалкие страдания связаны с Энн, — банальная ситуация пожилого мужчины, фактически живущего без секса, который сталкивается с молодой женщиной, вызывающей у него сильное физическое влечение. Ситуация предсказуемая и несколько комичная. Иначе и не бывает. Как часто мы с чикагскими друзьями, вернее, просто знакомыми с насмешливым презрением обсуждали ситуацию, когда один из нас оказывался достаточно глуп, чтобы поступать несообразно своему возрасту, что порой имело катастрофические последствия и неизменно влетало в большие деньги. Но с другой стороны, именно когда ты совершенно уверен, что сдал свои гормоны в архив, они могут вдруг выскочить да как напрыгнуть. В отличие от молодых, я считаю, что все дело в частоте и интенсивности.

Я сполз со стола, не чувствуя затекших ног, и довольно мягко шлепнулся ничком в траву. Земля была довольно твердой по сравнению с тем, какой казалась днем. Возможно, мир на самом деле совсем не такой, каким виделся мне всю жизнь. Это был один из вопросов, которыми Джо заставил меня задаваться. По-видимому, время для него выбрано правильно, иначе даже в прошлом году я мог бы не обращать внимания на Джо, несмотря на свою близость с Диком Рэтбоуном, или, по крайней мере, держаться от него на почтительном расстоянии. Должно быть, я стал уязвим и несколько жалок, почувствовав угасание интереса к жизни в целом, и я понял, что хочу видеть то, что видит Джо, пусть даже ценой жестокой перегрузки сенсорного аппарата. Тревожные состояния связаны с назойливым мотивчиком «было, было и прошло», с избитой мыслью о «непрожитой жизни», с ощущением безысходности, естественным образом перерастающим в подавленное любопытство или в любопытство, направленное по знакомому узкому руслу. Я с готовностью признаю, что последствия мозговой травмы Джо неизвестны мне во всех тонкостях, но, с другой стороны, я читал, что передовые ученые, занимающиеся исследованиями мозга, склонны отшучиваться в ответ на вопрос, когда же они наконец будут готовы взяться за проблему «природы сознания».

В качестве достойного завершения своего довольно поучительного дня я разобрался на полке со специями и приправами. Я редко готовлю карри, но нашел девять баночек с порошком карри несколько из них хранились там с незапамятных времен. Дик Рэтбоун в шутку называет меня «королем приправ». Крохотные жучки заводятся в молотом чилийском перце, но никак не в коричневом сахаре! Человек неподготовленный в состоянии мириться с этим лишь до известных пределов. Я поставил разогреваться мороженую толченую кукурузу с мясом и красным перцем, присланную другом из Нью-Мексико, и откупорил бутылку «Домейн темпиер бандол».

Наведя порядок на полке и испытывая бодрящее чувство удовлетворения от выполненной работы, я, в ожидании, когда кукуруза подойдет, открыл последнюю записную книжку Джо. Я ломал голову над страницей почти бредовых записей, а потом заметил, что по щекам у меня текут слезы, и сразу же мысленно перенесся в день смерти своего отца, имевшей место сорок лет назад, когда моя мать вопреки всякому здравому смыслу провела чуть не всю ночь за мытьем многочисленных столовых сервизов. Моя приборка на полке со специями и приправами отдавала чем-то подобным, но ведь никто не умер. Я слегка содрогнулся, прогнав прочь искушение посветить фонариком на стол во дворе, чтобы посмотреть, не лежит ли там мое тело. Было уже за полночь, и я рассчитывал, что вино, довольно крепко бившее по мозгам на пустой желудок, вернет меня на землю или в кленовое кресло, где мне и следует находиться.

Записи Джо являлись шифром с бесконечным количеством переменных величин. Слово «волки» иногда писалось как «влки» или просто «во», а «медведи» могли быть «медведями» или «мдвдми», но, с другой стороны, вся соединительная языковая ткань — артикли, глаголы, прилагательные — расползалась грязной жижей. Эдна Рэтбоун говорила мне, что Джо держит в своей хижине большой глиняный кувшин с птичьими перьями, сухими цветами, мертвыми насекомыми, змеиной кожей, осколками черепов животных. Один лесничий, назойливый болван, говорил мне, что как-то шел по следам Джо в прилегающем к озеру Верхнему районе Больших Черных Дюн площадью около пятидесяти миль и обнаружил в густых зарослях с полдюжины черепов койотов, установленных на низкой ветке березы. Лесничий спросил, не кажется ли мне, что здесь какой-то «фокус-покус».

Из дальнейших записей я сумел понять, что он часто ночует «в воздухе». Слово «humock» я принял за «hummock», то есть лесистый холм среди болот, но потом решил, что, наверное, Джо имел в виду гамак. Я знал, что он любит лазить по деревьям, хотя не в такой степени, как плавать. Я также помнил старый гамак, пропавший из моего дровяного сарая.

Пока я жевал кукурузу с мясом далеко за полночь, мне пришло в голову, что я снова могу стать жертвой своей зависти. С юношеских лет я чувствовал свою неполноценность, безусловно совершенно обоснованно. Я читал достаточно много литературы по ботанике, антропологии, истории, географии и даже физике, если назвать хотя бы несколько областей моего любительского интереса, и видел блеск ума, заставлявший меня чувствовать себя дураком — ощущение верное в том смысле, что я был профаном в этих областях. Последнее соображение не снижало градуса моей зависти, которая просто сжигала меня изнутри. Однако я не спешил идти на обычную в нашем обществе меру, заключающуюся в решительном игнорировании творений гения. Например, когда в возрасте тридцати без малого лет я только начинал собирать книги, моя дядя, бывший моим наставником в этом деле, предостерег меня от пренебрежительного отношения и недопустимых сравнений. Я неуважительно отзывался о Лэнгстоне Хьюзе и Ричарде Райте, отдавая предпочтение тогдашнему новичку Ральфу Эллисону. Я предусмотрительно купил сразу пятьдесят экземпляров «Человека-невидимки», целую коробку. Дядя выговорил мне за то, что я отношусь к литературе как к бегу в мешках, и сказал, что мое чувство неполноценности перед лицом любого хорошего произведения вполне естественно. Конечно, литературное сообщество в худшей своей части действительно относится к литературе как к бегу в мешках, но это коллективная глупость.

Моим слабым местом — и именно здесь, вероятно, Джо являлся для меня стимулом — всегда был недостаток воображения. Однажды в Барселоне, в возрасте тридцати с небольшим лет, я просто-напросто выбросил двуязычную антологию испанской поэзии с балкона дорогого отеля и украдкой глянул за перила, чтобы посмотреть, не попал ли я в кого-нибудь из потока гуляющих внизу. Я множество раз успокаивал себя мыслью, что трое моих знакомых с самым необузданным воображением ничего не достигли в жизни, но потом перестал, осознав, что и я со своим неразвитым воображением тоже мало чего достиг. Испанская поэзия заставляла меня кипеть ревностью, поскольку я не мог создать метафору. Даже плохую.

Энн приехала около четырех утра, вскоре после того, как я наконец заснул. Она малость смахивала на фотографию выжившего узника Треблинки: воспаленные глаза, вяло обвисшие волосы, нервное подергивание лица и беспрерывное сморкание. Страшно усталый и довольно раздраженный, я налил ей несколько унций кальвадоса и вернулся в свою постель на чердаке, отказавшись жертвовать ради нее комфортом, словно сексуально озабоченный подхалим. Когда я поднимался по лестнице, она, задыхаясь, сказала, что Эдна сообщила ей по телефону о том, как Джо запал на четырнадцатилетнюю девочку и убежал к ней. Добрая старая Эдна. Притворно сонным голосом я пробормотал, что поговорю с ней утром. Пока я лежал в ожидании сна, прислушиваясь к шуму душа внизу, мне пришло в голову, что, возможно, Джо нуждается в своем триедином звере по причине, указанной Клодом Штрауссом: создание подобных мифологических животных так же необходимо, как строительство гнезд. Если развить мысль дальше в терминах моей плохо усвоенной «Дарвинистской нейрофизиологии», возможно, звери Джо сродни нашему собственному импульсу к созданию первых религий, карты богов. Я также задался вопросом, существуют ли чудовища, по каким-то генетическим причинам сохранившиеся в нескольких из наших двенадцати миллиардов нейронов. Теперь наши чудовища совершенно абстрактны, но на заре нашей коллективной истории они были вполне реальны. Я представил (разнообразия ради) пещерных жителей где-нибудь в окрестностях Сарла во Франции, отбивающихся от двухтысячефунтового пещерного медведя. Бог знает от кого приходилось отбиваться двумя миллионами лет раньше в Африке.

Около пяти утра, вскоре после рассвета, Энн по собственной инициативе поднялась ко мне на чердак. Все вышло в высшей степени комично, поскольку я находился в фазе БДГ-сна и мне снилась одна ночь с женой, когда в семидесятых, после замечательной недели в Ки-Уэст (мне повезло упросить Теннесси Уильямса подписать почти все его опусы), мы заехали в Палм-Бич навестить ее тетку. Тетка была мерзкой старой каргой республиканского толка, страшно терроризировавшей своих шестерых слуг-латиноамериканцев. Она беспрерывно жаловалась на демократов во время обеда в одном из тех кошмарных «европейских» ресторанов, которым отдают предпочтение многие богатеи, где невозможно отличить телятину от рыбы, поскольку все обильно поливается «специальным сосусом шеф-повара Пьера». После безобразной ссоры насчет минимальной заработной платы (тетка владела мыловаренным заводом в Цинциннати) я удалился прочь и снял номер в «Брейкерз» неподалеку, поскольку машину оставил жене. Свободным в отеле оказался только возмутительно дорогой люкс, но я был слишком зол, чтобы мелочиться, и заказал наверх свое любимое «Кот-Роти». Так или иначе, жена нашла меня там, и мы оба находились в таком диком раздражении, что трахались, как никогда за все время нашего супружества. «Просто улет», как говорили раньше.

В общем, я видел потрясающий, хотя и искаженный сон об этом супружеском празднике секса, и когда я проснулся, Энн пристроилась ко мне сверху для пятисекундного спринта. Она пробормотала, что просто хочет выразить благодарность за мою доброту. Все еще в сонном состоянии, не вполне понимая, Энн это или моя бывшая жена, я просто смотрел в дощатый потолок, гримасничая от боли, пронзившей мою простату, как раскаленная шляпная булавка. Когда боль утихла, я снова начал засыпать, но Энн принялась плакать. Это пятисекундное совокупление начало казаться одной из самых сомнительных сделок в моей жизни, но тут, по счастью, во двор прилетела стая воронов. Я быстро перебрался на скамью у окон, поскольку вороны наведываются ко мне редко и обычно где-то в это время, в середине августа. Я тихо покаркал, но они не встревожились, так как уже привыкли к моим идиотским попыткам межвидового общения. Энн сначала разозлилась, что вороны интересуют меня больше, чем ее горе, но потом присоединилась ко мне на скамье. Там был один громадный бородатый малый, прямо-таки доисторический ворон, безусловно самый крупный из всех воронов, мною виденных, но, с другой стороны, я не доверяю своему посредственному зрению, а птица частично находилась в тени кедровых ветвей. Дюжина воронов резвились, прыгали, сдавленно хихикали, клекотали и посвистывали. Все голубые сойки и вечерние дубоносы, обычно собиравшиеся у кормушки в этот час, обратились в бегство, кроме одной отважной самки дубоноса. Я восхитился ее прелестным римским носом, напомнившим мне нос Энн. И тут меня потрясла мысль, что, возможно, громадный малый на кедре и есть птица Джо. Я повернулся к Энн, которая положила локти на подоконник, отчего ее голые груди приподнялись. Она стояла на скамье на коленях, что придавало холодному унылому ложу вид, наверняка приятный для взора. Я занял смелости у воронов и сказал, что должен взять маленький бинокль, который держу на тумбочке на случай появления птиц и зверей. Таким образом я получил возможность взглянуть сзади на приподнятую попку Энн у окна и почувствовал острое желание провыть: «Хвала Тебе, Господи», но, разумеется, не сделал этого. Мой член опять стал набухать, дав старикашке повод для известной гордости, но когда я вернулся к окну, Энн рассмеялась, легонько его пожала, а потом ушла вниз.

О сне не могло быть и речи, хотя я спал всего час, или около того. Я ползал как сонная муха, пока готовил и подавал на стол легкий завтрак для Энн. Она заметила, что спала не больше меня, и я не стал указывать на тот простой факт, что у нас сорокалетняя разница в возрасте. Если она не станет сосредоточиваться на этом факте, возможно, мне обломится еще разок, хотя на тот момент в списке моих потребностей секс стоял ближе к концу, вместе с приступами тревоги. Энн также отпустила шуточку насчет того, что теперь может залететь либо от меня, либо от Джо, и я осмотрительно умолчал о своей вазэктомии. Почему именно это было хитро с тактической точки зрения, я толком не понял, но и в торговле недвижимостью, и в торговле книгами постоянно существует соблазн бессмысленно лукавить, просто чтобы не терять формы.

По дороге к Дику Рэтбоуну Энн еще больше меня разозлила, применяя к Джо определение «благородный». Я сбавил скорость, чтобы произнести одну из своих речей, и заметил, что абсурдное понятие «благородного дикаря» едва ли может быть выведено из состояния Джо, поскольку на самом деле именно травма мозга превратила его в особый подвид Homo sapiens. Тогда она визгливо обозвала меня «занудным старым козлом».

Во дворе Дика Рэтбоуна стоял огромный трейлер-лесовоз без прицепа. В доме нас представили отцу Присциллы, средних лет мужику явно франкоканадского происхождения, пропахшему машинным маслом, дизельным топливом и сосновой хвоей. Несмотря на несколько звероподобный вид, он имел сходство со своей симпатичной дочерью.

К сожалению, он оказался человеком неразговорчивым, и мне пришлось вытягивать из него историю по крохам, поскольку Дик дремал в своем кресле, совершенно не расположенный к общению. Джо добрался до места назначения между Тренари и Гатамом примерно за сорок часов, очень неплохой результат для шестидесятимильного перехода по этой местности, на самом деле, полагаю, выходящий далеко за пределы возможностей всех, кроме самых крепких, сдвинутых на физкультуре болванов, порожденных современной цивилизацией. Генри, отец Присциллы, нашел Джо спящим под крыльцом вместе с псом, с которым Джо познакомился в кузове пикапа у офиса врача в Маркетте. Присцилла не вернулась из Маркетта, поскольку опухоль у нее росла «как на дрожжах» и ее отправили в больницу. Я не мог не испытать разочарования, заметив слабую волну удовольствия, пробежавшую по лицу Энн, когда она услышала, что Джо больше не видел Присциллу. Сексуальная ревность процветает даже перед лицом смерти невольного соперника.

Так или иначе, Генри сказал, что Джо не хотел уходить, но потом жена Генри позвонила в госпиталь из комнаты Присциллы, и «голубки» немного поворковали, хотя Присцилла была «здорово обдолбана лекарствами». Потом Джо въехал в ситуацию, и Генри повез его домой, но на развилке Адамовой тропы и шоссе 77 Джо знаком показал, что хочет отлить, выпрыгнул еще прежде, чем грузовик остановился, и рванул на бешеной скорости в лес, направляясь на восток.

Когда Генри встал, собираясь уходить, мы поблагодарили его, и я попытался всучить ему сотенную купюру за разъезды, от которой он гордо отказался. Очевидно, он был из очень душевной семьи: он крепко обнял всех нас по очереди, от чего, разумеется, я почувствовал себя неловко. Было странно обнимать такое сильное тело. На крыльце Генри сказал: «Все это как-то несправедливо» — с чисто диккенсовской интонацией, и у меня сдавило горло.

Небо все еще было красноватым, когда мы выехали в восемь утра. Эдна собрала нам корзинку с провизией и водой, и в последний момент мы решили взять с собой Маршу, которая могла идти по следу. Главная проблема заключалась в том, что Джо уже два дня не принимал лекарства, и последствия этого могли быть самыми печальными. Энн разнервничалась, когда мы остановились у «Бэйшор», чтобы Дик купил аварийную бутылку виски для Джо. Когда она выразила свое недовольство по этому поводу, он огрызнулся: «Не суйся не в свое дело, твою мать» — выражение, которое он употреблял лишь в самых крайних случаях.

Поскольку все мы (за исключением Марши) находились в несколько растрепанных чувствах, я стал ощущать начало конца и в то же время ругать себя за это сомнительное предощущение. Я резко вильнул в сторону, чтобы объехать земляную белку или бурундука, но неудачно, и услышал почти неразличимый звук, знаменующий переход зверька в мир иной. Это еще больше расстроило меня, и Дик попросил остановиться, чтобы он смог пересесть за руль. Я сел на заднее сиденье вместе с Энн, а Марша с радостью устроилась на переднем, рядом с Диком. Ей нравится создавать иллюзию, будто она охраняет нас от опасности. Я старался не смотреть на Энн, которая, похоже, все еще не отошла от стычки с Диком из-за виски. А потом, неожиданно для себя самого, я заснул как малый ребенок и проснулся, только когда Энн оттолкнула мою голову, упавшую к ней на колени, хотя я недостаточно хорошо соображал спросонья, чтобы насладиться своим положением.

Дик припарковал мою полноприводную тачку на лесной дороге в максимальной близости от пещеры Джо и уже запихивал провизию и воду в свой рюкзак. Я проводил сонным взглядом Маршу, бросившуюся в кусты по следу Джо, а Дик и Энн смеялись над какой-то шуткой, ускользнувшей от моего слуха, — значит, Энн поостыла. Они оба посмотрели на меня, словно спрашивая, иду ли я с ними, и я выполз из машины с энергией полураздавленного червя.

После всех предыдущих падений у меня хватило ума вооружиться палкой, чтобы нащупывать дорогу перед собой, и я без особого труда держал темп, сосредоточившись на заднице Энн в нескольких футах впереди меня. Как может такая сугубо функциональная часть организма являться причиной таких душевных мук, спрашивал я себя, обдумывая обычные биологические ответы. Я позабавился, вспомнив приведенную Эдельманом цитату из Дарвина: «Но с другой стороны, возникает сомнение: можно ли доверять человеческому уму — по моему твердому убеждению, развившемуся из ума низшего животного, — когда он делает столь важные выводы?» Возникло видение похотливого Шекспира, дерущего кухонную девку, точно дворовый пес, сразу после того, как он написал свой величайший сонет. И сладострастного Эйнштейна, обладателя увеличенного гиппокампа, переходящего от космических рассуждений к наслаждениям сыроватой прелюбодейной постели. Не станем включать сюда нашего затравленного президента, который, похоже, вызывает чувство превосходства даже у самого никчемного профессоришки и погрязшего во взяточничестве конгрессмена.

Погруженный в свои мечты, я, понятное дело, врезался в Энн, когда она остановилась завязать шнурок. Я поднял ее и поставил на ноги, и она прошипела: «Козел», а потом поздравила меня с тем, что я поднял ее так легко. Я довольно силен физически благодаря бессмысленной утренней гимнастике — единственная программа самосовершенствования, от которой я не отказался. Я хотел сохранить способность откупоривать винные бутылки, открывать консервные банки, подниматься по лестнице в спальню.

Когда мы добрались до пещеры Джо, Марша ждала нас там, а потом бросилась в кусты, каковое обстоятельство, по мнению Дика, свидетельствовало о том, что ей известно местонахождение Джо. Меня несколько удручила пришедшая в голову мысль, что хорошо бы отдохнуть на одной из оленьих шкур, вытащив ее из пещеры Джо. Энн дала мне маленькую бутылочку воды с прыскалкой, какими пользуются спортсмены-ходоки, бегуны и велосипедисты, и я поперхнулся, когда струя ударила в рот. Энн ринулась вслед за Диком и Маршей, и я с трудом потащился за ней, поборов уныние малого ребенка, не поспевающего за взрослыми. Сердце мое трепыхалось и стрекотало, дыхалки не хватало, но я продолжал брести почти наугад — во всяком случае, пока не услышал треск кустов впереди.

Когда я вышел на высокий откос над ручьем, где Джо нашел огромный медвежий череп, я услышал лай Марши. Поодаль Дик и Энн, запрокинув головы, смотрели в кроны двух высоченных белых сосен, а Марша возбужденно царапала когтями кору одного из деревьев. Со своей позиции я ничего не видел и поспешил к ним. Заслышав мои шаги, Энн обернулась и указала пальцем прямо вверх. Поначалу я ничего не увидел, но потом, между двумя верхушками сосен, почти сплетшихся ветвями, разглядел гамак. Он находился на высоте по меньшей мере пятидесяти футов, и в нем явно лежал Джо, хотя и совершенно неподвижно. Сказать, что мы пришли в замешательство, значит ничего не сказать.

— Он древесное животное, — заметил я довольно тупо.

Мы уселись на землю, чтобы молча обдумать положение. Спустя несколько тягостных минут Энн взяла несколько таблеток из пузырька в рюкзаке Дика и засунула свою бутылку воды с прыскалкой в боковой карман походных штанов.

— Не упади, — неловко сказал Дик, но она ничего не ответила и полезла на дерево.

Взбираться было легко, хотя сам я не подписался бы на такое. Ветви у белых сосен размещаются на удобном расстоянии друг от друга, но когда Энн достигла гамака, мы явственно услышали протяжный тоскливый вой, какой слышишь на традиционных ирландских похоронах или на пленках с записями обрядов коренных американцев, сделанными этнографами. От этого звука у меня все внутри перевернулось, и я заскрипел зубами и принялся бить по земле ладонью. Марша забралась Дику на колени и закрыла глаза. Дик уставился на извилистый ручей, пытаясь хоть немного успокоиться. Бессмысленно было пытаться представить, как беснуется бедный поврежденный мозг Джо, пока вопли не стали такими дикими, что лес отказывался поглощать их. Правду сказать, я расплакался, чего не делал со времени ухода из жизни моего отца, и даже тогда я продержался до следующего утра, когда увидел отцовский портфель на столе в комнатушке, где хранилась его большая коллекция минералов. Тогда я заплакал. И теперь заплакал.

Когда вой наконец прекратился, Дик медленно повалился навзничь, а Марша подбежала ко мне и стала рядом, виляя хвостом. Энн спустилась с дерева, взяла немного жрачки и полезла обратно, не промолвив ни слова. Я поделился с Диком сандвичем с консервированным мясом, приправленным домашним хреном Эдны, таким острым, что носовые пазухи разом прочищались. Дик достал бутылку виски, и мы несколько мгновений пристально смотрели на нее, словно поняв наконец истинное назначение виски, а потом каждый сделал по глотку.

Энн снова спустилась в начале вечера. Она выглядела страшно измученной и прошептала свистящим шепотом: «Благодарение богу за фармацевтические компании». Мне также показалось, что она лишилась определенных романтических иллюзий, по крайней мере на время. Дик приготовил ей чашку растворимого кофе, куда она подлила порядочно виски. Она излучала чувство беспомощности, которое владело всеми нами.

Дым от нашего костра поднимался вертикально вверх в недвижном воздухе, дым всесожжения, легкой пеленой обволакивающий гамак Джо в шелковистом тумане. Единственным нашим утешением были дозированные по булькам глотки виски да еще тихое бормотание ручья. Мои мысли вернулись к нашей коллективной беспомощности, хотя если бы все гениальные авторы книг о мозге, стоящих на моем стеллаже, или, по крайней мере, Эдельман, Дамасио, Слободкин, Кальвин и другие находились здесь, они мало чего смогли бы сделать — разве только значительно повысить интеллектуальный уровень разговора. Примерно в таком положении находится онколог, обладающий обширными знаниями о меланоме, только не умеющий ее лечить. Выкорчуй ее своей миниатюрной лопатой — скальпелем. Человек на дереве над нами был так же недосягаем, как луна, создававшая иллюзию, будто она примостилась в ветвях рядом с ним, но луна была одним из величайших утешений для него, судя по тому, как часто она упоминалась в его дневниках, которые в известном смысле являлись попыткой поврежденного мозга перекроить карту чувственно постигаемого мира после утрат, вызванных травмой. Ты невольно задумывался о работе его нервной системы по корреляции восприятий; об отчаянных попытках бесконечно тонких оболочек мозговой ткани нанести на карту мира деревья и воду, птиц и животных, к которым его тянуло; о его полной и непосредственной растворенности в чувствах, не ослабленных нашими обычными заботами и тревогами. И то «я», которое у Джо осталось, многие сочли бы номинальным, вероятно не стоящим того, чтобы ради него жить, но, с другой стороны, у меня имелось подозрение, возможно глупое, что он просто перешел в сферу другого восприятия, недоступного остальным.

Перед наступлением темноты Дик полез на дерево с дополнительной таблеткой на сон грядущий; доза, вероятно, была великовата, но служила гарантией от серьезного приступа ночью. Ясное дело, нам нисколько не хотелось снова услышать жуткий вой, который в темноте бил бы по нервам со страшной силой, даже сильнее, чем днем, когда он выжег в уме все мысли до единой.

Проворство, с каким Дик взбирался на дерево, давало неверное представление о его возрасте, практически равном моему. Я вспомнил невыносимую скучную встречу со своим бухгалтером прошлой весной, когда он радостно сообщил мне, что, по статистике, средняя продолжительность жизни теперь — восемьдесят три года. Счастливый дар богатой бессмысленной жизни, думал я тогда, в задумчивости своей едва не попав под несущееся по Раш-стрит такси. Поддавшись порыву, я зашел в ресторан Гибсона и взял бифштекс с целой бутылкой «померола», полагая, что вполне могу себе позволить сократить жизнь на месяц. Бедные Дик и Эдна покупали только дешевую постную вырезку. Много лет назад я послал им на Рождество двадцать акций компании «Форд мотор», и подарок вернулся обратно с благодарственной запиской от Дика, смысл которой сводился к тому, что для него уже «слишком поздно» владеть акционерным капиталом, поскольку он не хочет лишней головной боли. В этом году я собирался поручить ньюберрийскому торговому агенту доставить сюда новый желтый пикап и сомневался, что у Дика хватит решимости вернуть его, поскольку он высоко ценит пикапы. Дик никогда не интересовался деньгами сверх необходимых им с Эдной на прожитье. Однажды он потратил всю недельную зарплату, чтобы купить мне удилище, но главным образом потому, что терпеть не мог старое «расхлябанное» удилище, которым я пользовался.

Энн сидела ко мне спиной, и я слушал, как она хрустит яблоком, когда Дик спустился с дерева. Рассыпчатый хруст и блестящие от яблочного сока губы в свете костра, цветущего в темноте. Дик достал из нашего аварийно-спасательного комплекта предмет, который назвал «гермоодеялом», надежно защищающим тело от влаги, и расстелил на земле для Энн. Немногим раньше он пытался уговорить меня уйти из леса и вернуться утром. Я сомневался в своей способности совершить часовой переход обратно к машине, и к тому же в глубине души просто не хотел уходить. Я принес пользу, собрав большую кучу хвороста для костра, и испытывал гордость от сознания, что занимаюсь делом, пока Дик валяет дурака.

Я настроился на долгий вечерний разговор у костра, но мы успели выпить всего по глоточку, прежде чем начали клевать носом. Энн похлопала ладонями по гермоодеялу по обеим сторонам от себя и предложила нам «пристроиться» рядом, предупредив, чтобы мы, «старички», не вздумали распускать руки. Дик пошутил, что «это будет нетрудно», поскольку Энн «слишком костлява» на его вкус. Она изобразила раздражение, прижалась ко мне, словно я был предпочтительным выбором, и мгновенно заснула.

Я смотрел на луну, медленно отплывавшую от гнезда Джо в верхушках сосен. Я гадал, не смотрит ли он на нас с высоты, как смотрел бы ворон, то есть с любопытством, но совершенно отстраненным, как на существ другой породы.

Рассвет преподнес нам неприятный сюрприз. Небо на востоке яростно пламенело, и дул северо-западный ветер, холодный и сильный. Незадолго до рассвета Дик услышал шум ветра и подбросил хвороста в костер. Вдобавок, посмотрев наверх, мы увидели пустой гамак Джо, трепыхающийся на ветру. Энн, как и следовало ожидать, разразилась слезами, а потом мы заметили, что Марша тоже исчезла. Дик мгновенно потрусил в сторону пещеры Джо, велев мне загасить костер. Энн вырвалась из моих утешительных объятий и побежала за Диком. Я посмотрел на яркие языки пламени, раздуваемые ветром, и быстро вскипятил воду для кофе. Чувствовал я себя просто ужасно: кости ломило, горло саднило. Я придвинулся поближе к костру, чтобы унять дрожь, подлил в кофе немного целебного виски и заметил, что ночью Марша умяла все съестные припасы.

Идиллия, и так недолгая, явно кончилась. Развести костер зачастую трудно, но загасить еще труднее. У меня не было емкости для воды, кроме крохотного котелка для кофе, но на спускающемся к ручью откосе было полно песка. Я принялся зачерпывать песок ладонями, болезненно сломав ноготь о корень дерева. Непонятно почему, я развлекался мыслями о преимуществе когтей над пальцами. В какой-то момент у меня возникло тревожное ощущение, будто за мной наблюдают из густых зарослей на противоположном берегу ручья. Один раз в жизни я видел громадного осетра, а вчера утром, когда находился на чердаке с Энн, видел ворона, явно крупнее обычного. Чего мне не хватало сейчас, в моем пасмурном, раздраженном расположении духа, так это чтобы третий и самый фантастичный зверь тяжелой поступью вышел из-за развесистой ольхи за ручьем. С трудом переводя дыхание, я с минуту всматривался в зеленые заросли, прежде чем пришел в себя или, если точнее, прогнал прочь тревожное чувство, чтобы сосредоточиться на тушении костра.

Я слег на неделю, и, более того, Дик тоже прихворнул. У меня разыгрался сильный бронхит, но лекарства Джо действовали не так эффективно, как в начале лета. Когда утром я присоединился к остальным у пещеры Джо, после своих отчаянных попыток загасить костер, в ходе которых мне было глубоко наплевать, если весь мир сгорит к чертовой матери, Джо выглядел изможденным, несчастным, потерянным, отчужденным и несколько дезориентированным. Он разделывал довольно крупную форель на доске рядом с большой кучей тлеющих углей, свидетельствовавшей о том, что он спустился с дерева ночью. Дик сильно заинтересовался форелью, которую мы с великим удовольствием съели с солью. Я кормил Маршу рыбьей кожей, когда она устремила взгляд в сторону нашей ночной стоянки и зарычала. Джо издал странные звериные звуки, каких я не слышал раньше, а Марша занервничала, описала стремительную дугу, а потом нырнула в пещеру, ища укрытия. Энн резко попросила Джо не издавать больше таких звуков, и он побледнел и задрожал, словно в предобморочном состоянии. Веки у него затрепетали, и глаза закатились так, что остались видны одни белки. Энн обняла Джо и разрыдалась, после чего я обратился в бегство по направлению к машине, еле волоча ноги от безумной, болезненной усталости, какой не чувствовал еще никогда в жизни. Как ни странно, я без особого труда ориентировался на местности в ходе своего часового путешествия, и мне пришло в голову, что, когда я отказался от споров с самим с собой после давешнего приступа тревоги, я стал лучше видеть «внешний мир», или все, что находится вне моего «я». Конечно, это мысль очевидная, формальная и довольно глупая, но тем не менее интересная.

Я целую неделю провалялся в постели и подкупил доктора, мерзкую старую жабу, чтобы он приехал по вызову из Мьюнисинга, сто двадцать миль туда-обратно. Моя болезнь не произвела на него впечатления, он дал мне каких-то антибиотиков и имел наглость поддразнить меня в связи с моей неприятной любовной историей, имевшей место несколько лет назад. Оказалось, паршивая вымогательница была его племянницей. Человек должен соблюдать осторожность здесь, где почти все связаны родственными узами.

— Кто станет трахаться со старым дураком, если не за «деньги на бочку»? — язвительно заметил он, делая мне укол.

Другой проблемой являлся Джо. Пока я лежал в постели, Дик навещал меня несколько раз, приносил из сарая и складывал возле камина дрова. Накануне Дня труда ударили необычные для этой поры морозы, прогнавшие большинство туристов и дачников домой, — во всяком случае, он так сказал. Джо и Энн провели три дня в его коттедже, выходя только за продуктами. Джо еще толком не оправился, и Энн сделала ряд истерических звонков маркеттскому доктору, который послал экспресс-почтой дополнительное экспериментальное успокоительное. Дик отдельно поговорил с доктором, настроенным далеко не оптимистично, поскольку выбор медикаментов уже кончался. Однако среди ночи Джо исчез, и когда на следующий день прибыли новые лекарства, Дик с Энн нашли его в пещере только через сутки, и на сей раз он схватил новую бутылочку с таблетками и забросил далеко в заросли. Энн и Дик целый час ползали на карачках в поисках таблеток, но потом их принесла Марша. Энн упросила Джо принять таблетку, после чего он на несколько часов превратился в сонного «зомби» — неприемлемое для него состояние.

В последний день моего реабилитационного периода поступили очередные скверные новости, потребовавшие от меня известных действий. Дик примчался ко мне с сообщением, что заезжал инспектор по охране дичи из ДПР и сказал, что нашел три незаконные донки на участке Сакер-ривер, милях в двух от пещеры Джо, хотя он не знал местонахождения последней. Инспектор несколько часов просидел в засаде, а когда Джо появился и инспектор попытался произвести арест, Джо дал деру. Вдобавок несколько охотников шли по следу крупного медведя, и когда их собаки на время взяли зверя в кольцо, они увидели у него на ошейнике коровьи колокольчики. Это являлось правонарушением, состоящим во «вмешательстве в жизнь дикой природы», гораздо более серьезным, чем убийство зверя, хотя они охотились по лицензии. ДПР еще не пережил недавнюю пропажу телеметрических ошейников и по-прежнему имел зуб на Джо.

Моим первым побуждением было позвонить в свою крутую адвокатскую контору в Чикаго, но Дик сказал, что он уже связался с маркеттским адвокатом, специалистом по нарушению законов об охране природы. Поскольку Джо обвинялся также в бегстве от ареста, ситуация была действительно серьезной. У Дика не было денег на предварительный гонорар адвокату, и потому я достал старую коробку из-под искусственных мушек, где хранил наличку, и извлек оттуда толстую пачку сотенных. В букинистическом бизнесе расчеты производятся в основном наличными, и мне просто интересно одурачивать финансовую инспекцию на ничтожные суммы, хотя за многие годы я отдал миллионы, с тридцатилетнего возраста платя максимальные подоходные налоги. Однако Дик не стал брать деньги, выразив надежду, что я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы вместе с ним встретиться с адвокатом рано вечером в баре.

Существует туманное представление, что ты не можешь убежать от дерьма жизни, потому что сам дерьмо. Я провел замечательную неделю, просто болея, не всегда довольный своим самочувствием, но совершенно отвлеченный от тягостных мыслей. Я напрочь игнорировал свой большой стеллаж с книгами о мозге. Малые знания не так опасны, как бесполезные. Ничто из придуманного Богом и человеком не может помочь этому парню. Он буквально отъедает по кусочкам от солнца, луны и земли, что в метафизическом смысле противозаконно.

Вместо того чтобы предаваться размышлениям, я каждое утро смотрел на пламенеющее небо в выходящее на восток окно, планировал минималистическое меню на день и читал собрание сочинений Чехова, дешевое издание, выпущенное «Экко-пресс». Хорошо изданная книга не переживет здесь зиму, и все книги в красивых добротных переплетах я забираю с собой, когда закрываю хижину в середине октября.

К сожалению, в последнюю полноценную ночь моего выздоровительного периода меня мучили сны о животных, начиная от моей жалкой дворняги Чарли и кончая огромными деформированными волками, медведями, диковинными акулами и охотничьими псами в моем дворе, куда они действительно иногда забегают во время охотничьего сезона. Мне довольно-таки нравятся эти псы, обычно гончие, которые очень добродушны и послушны, когда не преследуют жертву. Оставалось надеяться, что сон ничего не значил.

Ближе к вечеру, когда я наряжался для встречи с адвокатом, появился чиновник из ДПР, по всей видимости контролирующий работу обычных инспекторов. Он сразу вызвал у меня симпатию, поскольку оценил уникальную конструкцию моей бревенчатой хижины. Мои теплые чувства начали медленно остывать, когда он заговорил пустыми, шаблонными фразами. Он надеялся, что большой «шумихи» по поводу совершенных Джо правонарушений не поднимется. Он каким-то образом узнал про нанятого нами адвоката, очевидно грозного малого. Чиновник сказал, что в истории с Джо «оказался в безвыходном положении», поскольку «закон есть закон». «Начальство давило на него», вынуждая пристрелить медведя с коровьими колокольчиками, так как они были уверены, что на колокольчиках и ошейнике остались отпечатки пальцев Джо. Я резко заметил, что «упреждающий» удар по медведю — чудовищная идея, и он погрузился в минутное раздумье, но потом заявил, что департаменту необходимо «связать концы с концами» в истории с пропавшими телеметрическими ошейниками. Он сказал, что, если Джо сознается насчет колокольчиков и телеметрических ошейников, убивать медведя не придется, и Джо сможет отделаться короткой отсидкой по обвинению в незаконной установке донок. В моей черепной коробке полыхнула горячая алая вспышка, и я сказал, что, если Джо проведет в тюрьме хотя бы пять минут, я потрачу целый миллион для того, чтобы испортить карьеру ему и его приятелям. Он встал, собираясь уходить, и сказал, что, похоже, «у нас непреодолимые разногласия».

Иногда, как многие из нас знают, наше правительство становится в буквальном смысле слова орудием пыток. Здесь мне пришлось немного притормозить, поскольку я всегда питал больше доверия к представителям государственной службы, чем к совокупному гражданскому населению. Результатом всей этой неофициальной грязевой ванны явилось то, что я потерял след эротической фантазии, где мы с Энн в обнимку лежали в постели в отеле «Европа» в Санкт-Петербурге снежной ночью, и таблетки виагры на прикроватной тумбочке блестели, как драгоценные камни.

Энн как объект сексуального интереса быстро выветрилась из головы, когда я приехал к Рэтбоунам и застал Энн и Эдну в соплях за кухонным столом. Они ездили за продуктами в Сени, и Дик должен был неотступно следить за Джо, но не сделал этого, поскольку Джо находился в маленькой гостевой хижине и Дик решил, что он там в полном порядке. Нет, мне надо увидеть, что он натворил, хором заголосили они. Сейчас Дик вывел Джо на прогулку по дюнам, пытаясь его успокоить, поскольку Эдна «отреагировала слишком остро», сорвавшись на крик.

Я последовал за благочестивыми дамами к гостевой хижине, не испытывая ни малейшего восторга от перспективы увидеть нечто отвратительное. Дамы не на шутку разозлились, когда я начал хохотать так безудержно, что у меня заболел живот. Джо разодрал дюжину справочников по естествознанию — по млекопитающим, насекомым, птицам, полевым цветам, деревьям и т. п. — и сплошь оклеил стены, потолок и даже пол цветными фотографиями. К несчастью, сказала Эдна, Джо использовал какой-то зверский суперклей, и, значит, от всей этой декоративной фигни теперь не избавиться никакими силами, разве только произвести основательный ремонт. Я сказал, что мне, в общем-то, нравится, каковое замечание взбесило обеих, но потом я наконец приметил среди всего прочего несколько откровенных снимков Энн и несколько решительно похабных фотографий, вырезанных из мужских журналов, скорее порнографических, нежели эротических. Фотография женских гениталий соседствовала с портретом какой-то дальней родственницы. Да ладно, подумал я, могло быть и хуже. Снимок задницы Энн был окружен фотографиями маргариток и индейской кастиллеи. Как говорится, без комментариев.

До возвращения Дика и Джо мы пили кофе, и я все еще находился под впечатлением от коллажа размером с комнату, избыточного буйства природного мира, визуально сконцентрированного. Пока дамы продолжали возбужденно кудахтать, я начал думать о том, что 99,9 процента людей понятия не имеют о своем месте в пределах декорированного, в натуральную величину, мира Джо. Книги и телевидение не могут дать полное представление о мире, который ты должен исследовать лично и непосредственно, как делали наши предки. Для истинного понимания необходимо задействовать все органы чувств. Джо просто пытался окружить себя «возлюбленными предметами», по выражению австрийского поэта Рильке. У меня голова пошла кругом при мысли о возможностях, которые открывают перед нами мир природы и поэзия. По обыкновению, я задался вопросом, все ли со мной в порядке. Я сидел на этой кухне пятьдесят с лишним лет назад, и теперь Эдна заменила здесь свою мать. Кто такая эта Энн с красивой длинной шеей? Новый человек в наших краях.

Дик и Джо вошли через заднюю дверь, со стороны озера. Предзакатное небо розовело в дверном проеме за ними. В обычной ситуации я не поставлю ни цента на свою интуицию, но сейчас, глядя на них двоих, я отчетливо ощутил близость конца.

Дик и адвокат сидели спиной к окну в ближайшей к выходу кабинке бара. Я сидел напротив них и потому мог смотреть в окно на улицу и гавань во время неизбежно скучного юридического разговора. Мы несколько минут поболтали с сидевшими за соседним столиком старыми охотниками, которых знали не один десяток лет. По городку уже распространились слухи про медведя с коровьими колокольчиками, и эти бывалые охотники находили историю забавной и отзывались с великим восхищением о человеке, способном на такой номер. Эти люди со своими псами просто выслеживали и настигали медведя, но не убивали, поскольку каждый из них в прошлом уже завалил медведя, а согласно моральному кодексу их краев — они были из Теннесси — мужчина имеет право только на одного медведя в жизни. Один из них рассказал про старого биолога из Или, Миннесота, который умел надевать телеметрические ошейники на медведей, не усыпляя их, поскольку звери привыкли к нему за многие годы общения. Дик рассказал про одного своего друга, потерявшего пятьдесят цыплят, которых старый беззубый медведь просто изжевал деснами, чтобы выпить из них сомнительного качества сок.

Едва только мы завели разговор о юридических последствиях выходок Джо, как я увидел Джо и Энн, идущих по противоположной стороне улицы мимо продовольственного магазина «Бейшор». Два дюжих охотника закончили заправлять свой пикап и уже входили в магазин, когда Джо остановился, чтобы приласкать охотничьих псов в кузове грузовичка — поступок не всегда разумный, поскольку собаки на привязи, не имеющие возможности убежать, зачастую очень злобные. Дик и адвокат, привлеченные моим заинтересованным взглядом, повернулись к окну как раз в тот момент, когда двое охотников выходили из магазина. Один из них, я услышал, заорал на Джо, который вздрогнул и испуганно обернулся, а второй грубо отпихнул Джо от своих собак, и тот, споткнувшись о шланг бензоколонки, упал плашмя на бетон. Энн наотмашь ударила мужика по физиономии, и он отшвырнул ее в сторону.

Дик проорал: «Боже мой!» — после чего мы трое вскочили и рванули к выходу, а вслед за нами старые охотники, но к тому времени, когда мы выскочили на улицу, Джо уже боролся с одним из мужиков, наполовину лежа в грязной луже, а второй стоял на коленях над ними и молотил Джо кулаком куда попало. Энн яростно дернула его за волосы и ухо, и он испустил дикий вопль, схватившись рукой за окровавленное ухо, а потом бросился на Энн, но тут подоспел Дик и крепко съездил ему по чайнику. Громадный охотник стиснул Джо в медвежьих объятиях, катаясь с ним в грязной луже, но Джо откусил противнику кончик носа, единственное место, находившееся в пределах досягаемости. Хлынувшая красная кровь странно контрастировала с бурой грязью. Взвыв от боли, тот отпустил Джо, и они оба поднялись на ноги, мужик — вытирая окровавленное лицо. Энн и Дик оттащили Джо в сторону, и он выплюнул откушенный кончик носа, который смотрелся в высшей степени странно на голом бетоне.

Ну и дела, очень и очень мягко выражаясь. Кто-то совершенно некстати вызвал городского помощника шерифа. Подобные кулачные разборки обычно считаются частным делом. Охотники хотели выдвинуть обвинение, но имелось полно свидетелей, видевших начало драки, а также имелось то ксенофобное преимущество, что Джо был местным. Вдобавок у нас был адвокат в полной боевой готовности. Между тем Джо и Энн пошли по травянистому откосу к берегу и бухте. Джо нырнул в воду, чтобы смыть с себя грязь, и к тому времени, когда я подошел, он сидел на песке рядом с Энн. Прибежала Марша с тремя городскими дворнягами, и Джо снова принялся ласкать собак, вернувшись к тому, с чего началась вся заваруха. Он смеялся и уж во всяком случае выглядел лучше, чем прежде. Я находился в полном замешательстве и уселся рядом с ними, думая о том, что он действительно совершенно не вписывается в наш мир. Возможно, у него был бы шанс пятьдесят лет назад или еще раньше.

После Дня труда снова потеплело. Еще один аспект ксенофобии состоит в том, что каждый местный считает погоду в своих краях исключительно интересной. Через три дня после вышеописанной драки Дик явился с рядом новостей, предполагающих возможные юридические последствия. ДПР заявил нашему адвокату, что имеет законное право запретить Джо доступ в любые районы государственных заповедников и лесов, находящихся в ведении штата, где проводятся какие бы то ни было эксперименты с дикими животными. Наш адвокат быстро вывел противную сторону из заблуждения, заявив, что за недостаточностью улик никаких обвинений касательно телеметрических ошейников и коровьих колокольчиков не выдвинуто, а установка донок является мелким проступком. Когда Дик попытался объяснить Джо, что ставить донки нельзя, Джо поначалу просто игнорировал все доводы, а потом указал пальцем на свой рот, словно желая сказать: «Мне же нужно чем-то питаться». Сегодня в полдень интрига усложнилась. Один лесоруб сказал Дику, что видел на территории Джо много вооруженных людей из ДПР, появление которых, по-видимому, испугало Джо, поскольку сегодня жена инспектора по охране дичи нашла ошейник и коровьи колокольчики в почтовом ящике. Почему-то это не успокоило ребят из ДПР.

Вчера Энн заглянула ко мне попрощаться по дороге обратно в Ист-Лансинг. Джо приехал с ней, но исчез вместе с Маршей, пока мы пили кофе. Он выглядел хорошо, а она — измученной и раздраженной. Она просто на дух не переносила новый интерьер их жилища, но в любом случае должна была возвращаться к своим занятиям. Джо часами бродил по комнате, рассматривая приклеенные фотографии, сказала она, и глазел на них, даже когда становилось слишком темно, чтобы видеть что-либо. Возможно ли, спросила Энн, что он видит в темноте лучше, чем она? Я сказал, что понятия не имею. Похоже, ее романтические чувства к Джо наконец начали угасать за невозможностью представить для них какое-либо будущее. Разумеется, я не стал поднимать вопрос о беременности, но она сама затронула его перед самым уходом. Сейчас, когда она находилась в таком отчаянии, мне не составило труда быть великодушным, и потому я сказал, что, если она беременна, я женюсь на ней, чтобы избавить от разборок с родителями. Я даже отправлю ее в одиночное путешествие по России и Европе, беременна она или нет, — неплохой медовый месяц! Она немного повеселела и любезно пригласила меня заглядывать в гости.

Сегодня Джо явился в обеденное время с двумя ручьевыми форелями, одна весом около полутора фунтов, а вторая добрых три, знатный улов. В душе я еще оставался рыболов в достаточной степени, чтобы достать свои топографические карты, и Джо показал на самый центр болота площадью пять миль, расположенного довольно близко, — место, безусловно недосягаемое для старого хрена вроде меня. Пока я жарил форель на костре, Джо искупнулся нагишом в реке вместе с Маршей, и я обратил внимание, что ноги у него еще более мускулистые, чем у баскеболистов «Эн-би-эй». Я лениво подумал, что, может, Дик согласился бы отправить Джо в Северный Онтарио, а я бы нанял какое-нибудь Семейство из племени кри присматривать за ним. Жизнь на современном Верхнем полуострове казалась невозможной. Время свободы, необходимой Джо, осталось в прошлом Соединенных Штатов.

Ранний вечер был довольно теплым, но в воздухе все же чувствовалось дыхание осени. Я вернул Джо записные книжки, но, когда он попытался бросить их на раскаленные угли, забрал обратно. Когда он собрался в город, отказавшись от моего предложения подвезти его, он пожал мне руку — впервые за все время с момента несчастного случая цивилизованный прощальный жест. К горлу у меня подкатил ком, когда они с Маршей пошли прочь по проселочной дороге.

Уже довольно давно стемнело, когда Дик приехал ко мне с сообщением, что Джо исчез в озере. Группа слабоумных стариков, живущих в заведении, которое остроумно называется обществом ограниченной опеки, гуляла по мысу Береговой охраны, когда они увидели, как Джо ныряет в залив. Марша уже плыла за гусями, которые развлекались тем, что держались в дюжине футов впереди. Сопровождающий группы не слишком обеспокоился, когда примерно получасом позже Джо скрылся из виду. Он позвонил Дику уже после наступления темноты, и несколько катеров отправились на чисто формальные поиски, поскольку все были уверены, что Джо давно вернулся и ушел в лес.

Дик приехал около одиннадцати, и я спросил, почему он считает, что Джо продолжает плыть на север, к Канаде. Он сказал, что дело в оставленных на столе в хижине Джо тридцати трех долларах, перевязанных красной ленточкой, — не предсмертная записка в полном смысле слова, но жест примерно такого толка.

Мы выпили несколько стаканчиков виски, а около двух пополуночи наконец задались вопросом, почему мы предполагаем худшее, и в результате пришли к выводу, что у нас нет никаких особых оснований, помимо ощущения, что Джо сам чувствовал, что его жизненный путь закончился. Мы побранили себя за это нелепое умозаключение, но ни к какому другому прийти не сумели. Как старый специалист по животному миру, Дик в конечном счете изрек сомнительную мысль, что Джо исчерпал ресурсы своей среды обитания.

— Но он же человек, — сказал я без особого убеждения.

Вероятно, воодушевленный виски, я пустился в бессвязные разглагольствования, основываясь на обрывочных знаниях, почерпнутых из книг о мозге, и своем собственном смутном знакомстве с чувством полной дезориентации, которое знакомо многим сравнительно нормальным людям, не говоря уже о людях с травмой мозга. Мне пришло в голову, что Джо утратил приобретенные в течение жизни навыки взаимодействия с окружающей средой и способность адаптации к существующим условиям, когда врезался на мотоцикле в бук. После почти года малоэффективных попыток медицинского сообщества помочь ему (здесь врачи не виноваты, ибо знают разумные пределы оптимизма, в отличие от финансистов) Джо пешком отправился в путь, чтобы перекроить карту мира или составить карту единственного мира, который он был в состоянии воспринимать. В конечном счете такого мира оказалось недостаточно, чтобы сделать жизнь Джо терпимой. Я читал, что подобные люди в Нью-Йорке зачастую живут в туннелях метро, если не сидят в дурдоме Бельвью.

Дик давно уже утратил нить моей напыщенной, заумной болтовни.

— Да хер с ним со всем, — сказал я, и мы оба прослезились.

— Он был дикарем, этот мальчик, — сказал Дик, наливая нам, как он выразился, «по последней на сон грядущий».

Он заговорил о наших собственных юношеских подвигах в лесу, но тут же оборвал себя. Простой и очевидный факт заключался в том, что у нас всегда был обратный билет, что с нами не произошло никаких метаморфоз по воле судьбы. Дик довольно комично принялся массировать себе голову, словно задаваясь вопросом об ее истинном содержимом. Мы оба рассмеялись шутке. Он решил пройти пять миль до дому пешком, не желая врезаться в дерево и повредить голову и пикап. Дик всегда говорил, что ходить пешком для него не многим утомительнее, чем спать.

Улегшись в постель, я немного потерзался мыслью о том, кому же придется звонить Энн. Мне, естественно. Уже почти заснув, я вполне сознательно наблюдал за образами сновидений, порожденными моем серым веществом, начиная от каких-то бродячих собак и кончая эпизодом, когда моя жена после двух банок джин-тоника забралась на дерево на нашем заднем дворе. Недопустимое поведение. Я заорал на нее. Плыли облака. Светила луна. Джо смеялся. Энн плакала. Джо пожимал мне руку. Мой отец снова умер. Я смотрел в воду и не видел дна.

Какие-то рыбаки нашли Джо близ отмелей Карибу в полдень следующего дня, в тридцати милях от берега — не такой уж невозможный заплыв, как доказал Джо. Один из рыбаков утверждал, что Джо «еще дышал», когда они подняли его на борт, но двое других сомневались. Я сразу же позвонил Энн, и она сказала: «Нет, это неправда» — и повесила трубку.

Сейчас начало октября, дорогой коронер, и я закончил свое дело, далеко выходящее за рамки моих иллюзорных обязанностей. Мать Джо сошлась со мной во мнении, что останки следует кремировать, и я вместе с Диком Рэтбоуном и Энн отправлюсь к пещере Джо, чтобы развеять пепел по ветру. Энн, разумеется, страшно злится, что не беременна. Мы считаем, что какие-то добросердечные запоздалые туристы прихватили с собой Маршу, которая никогда не привыкнет к ошейнику и будет вполне счастлива с любым, кто станет хорошо ее кормить. Как любое высшее животное, я ежесекундно пытаюсь решить, что делать дальше. Джо предоставил нас самим себе.