— А что, неплохо у тебя здесь. Вид на кампус отличный, — сказал Карлос Альберт, выглядывая в окно кабинета.

За неимением лучшего места они уже в третий раз встречались здесь, в кабинете Хулио на психологическом факультете. Омедас постарался хотя бы в минимальной степени привести свое рабочее место в порядок. Книги были расставлены по полкам, бумаги убраны в папки, компьютер и телефон сдвинуты на угол письменного стола. Ему удалось создать хотя бы самый минимум свободного места, необходимого для нормальной беседы.

Хулио чувствовал себя неловко, прекрасно понимая, что у самого Карлоса кабинет, наверное, куда как просторнее и, естественно, значительно лучше обставлен. Кроме того, у коммерсанта наверняка есть молоденькая секретарша, которая беспокоит его и сообщает, что ему звонит какой-нибудь важный клиент или партнер по бизнесу.

В ходе бесед с отцом Николаса Хулио пытался выяснить, как живет столь необычный ребенок, какую роль в его внутреннем мире играют родители. К сожалению, он был вынужден признаться себе в том, что ничего принципиально нового ему выяснить не удалось.

Судьба Нико была типичной для мальчика из богатой семьи, с высоким культурным уровнем и твердыми моральными принципами. С рождения он развивался совершенно нормально и вел себя как самый обыкновенный ребенок. Лишь с девяти-десяти началось то, что Карлос назвал фазой апатии — тенденция к самоизоляции и потеря интереса к тому, что происходит вокруг. Еще года два после этого он худо-бедно поддерживал нормальные отношения с матерью, но в конце концов родители были вынуждены признаться себе в том, что контакт с сыном был ими потерян. Причина этой перемены оставалась для них неизвестной. Более того, в течение последнего года они стали замечать, что ребенок не только не любил их, но, судя по всему, откровенно ненавидел.

— Нет, он вроде бы ничего такого и не сделал, ничего не сломал, ни одной тарелки не расколотил, — сокрушенным голосом повторял отец. — Разве что сердце нам разбил — это точно. Ощущение такое, что у нас в доме холодная война.

Хулио прекрасно понимал, что эта холодная война вот-вот может перерасти в открытые боевые столкновения. При этом помочь родителям Николаса он пока ничем не мог. Узнав чуть получше Карлоса Альберта, Хулио был немало удивлен, что тот оказался вовсе не настолько уверенным в себе человеком, каким показался с самого начала. Во многом это было связано с переживаниями по поводу проблем сына, но в немалой степени и с последней перенесенной травмой. Не добавляла Карлосу оптимизма и необходимость носить жесткий фиксирующий воротник на шее, равно как и боли, преследовавшие его.

— Как твоя шея?

Карлос смотрел в окно, словно зачарованный изумрудно-зеленой лужайкой кампуса. У него был изящный профиль, прямой тонкий нос и правильные черты лица. Он был по-своему очень привлекательным мужчиной.

Пожалуй, только мягкий голос выдавал в нем отсутствие сильного характера.

— Хуже всего, когда головой крутить приходится. Иногда забываюсь и резко дергаю шеей. В такой момент боль как молнией пронзает. Ничего, при таком раскладе у меня уже выработался условный рефлекс — лишний раз не дергаться. Скоро я вообще буду похож на фотографию себя самого.

Карлос рассказал, что в последнее время плохо спит. Боль особенно сильно мучает его по ночам. Подобрать удачную позу ему никак не удается. Никакие подушки и валики не помогают. Просыпается он измученным и несгибающимся — ни дать ни взять ходячая вешалка. К тому же левая рука в последнее время по утрам немеет, приходится подолгу разминать ее, чтобы она вновь нормально заработала. Карлос сказал, что все это он мог вытерпеть благодаря болеутоляющим таблеткам и мышечным релаксантам. С сонливостью, их побочным явлением, он боролся с помощью огромного количества кофе. На данный момент ему больше всего не хотелось брать больничный. Он просто не мог себе это позволить в столь напряженное время. Слишком много у него было работы, и бизнесмен рассчитывал, что постепенно все пройдет само собой.

— Ты томограмму сделал, как тебя жена просила?

Карлос Альберт проследил взглядом траекторию летающей тарелки, запущенной кем-то из студентов, и сказал:

— Да понимаешь, времени не было. Ладно, все это ерунда. Уверен, ничего серьезного у меня нет. Просто на работе сейчас сумасшедший дом. — Он обернулся к Хулио и поинтересовался: — Как тебе его классный руководитель?

Омедас жестом предложил Карлосу сесть и сказал:

— Как я понимаю, ты догадываешься, что особой любви к твоему сыну он не испытывает.

Отец в ответ только сокрушенно вздохнул, подсел к столу, провел рукой по корешкам стопки книг.

— У тебя всегда столько томов на столе? — поинтересовался он.

— Нет, это я специально для посетителей выкладываю, чтобы произвести впечатление, — пошутил Хулио.

Карлос улыбнулся, подумал и сказал:

— Да знаю я, что Нико давно ему не по душе. Ни ему, ни другим учителям. Они его просто терпят, потому что мы платим, а придраться формально к нему трудно.

— Нико, как я понял, тоже только терпит их.

— Так и есть, — согласился Карлос.

— Он хотя бы сумел адаптироваться к правилам, принятым в этом колледже, что нельзя не поставить ему в заслугу. Чего стоит одна только эта форма! Мало того что у всех одинаковая, так еще, по-моему, и не слишком удобная.

— У меня вообще ощущение, что он в тюремной робе ходит, только чистой и аккуратно отглаженной.

— Я к чему клоню, — продолжил свою мысль психолог. — Веди он себя агрессивно или дерзко, его давно уже исключили бы из этого колледжа.

Хулио вспомнил других подростков, с которыми он беседовал в рамках исследования, проводимого им. Даже разговоры с психологом велись в запиравшемся на ключ помещении с окнами из закаленного стекла. Нет, Нико совсем не походил на этих малолетних преступников.

— Таким образом, мы можем отбросить предположение, что твой сын просто не справляется с эмоциональными порывами. Это ему прекрасно удается. Судя по всему, проблема у него в другом.

— Он ведь уже восьмой год учится в британском колледже. Мы с Кораль были бы несказанно рады, если бы у него там появился хоть один друг. Причем нельзя сказать, что его как-то избегают. Нет, это он сам сторонится остальных. Мне кажется, что он внутренне презирает одноклассников, но при этом не лезет в драки с ними, да и вообще не нарывается на неприятности.

— В этом заведении слишком жесткие правила. Переломить их, подстроить под себя ему не под силу, и он это прекрасно понимает.

Карлос задумчиво повертел стеклянную пепельницу, стоявшую на столе.

— Да, свои хиты он бережет для камерных концертов. Я имею в виду те, что он закатывает перед нами. Может, следовало бы быть с ним построже…

— Тут речь идет не о дисциплине, — возразил Омедас. — Перед нами явно патологический случай.

Его собеседник с сомнением покачал головой. Вседозволенность никогда не была отличительной чертой воспитания в их доме, но время от времени Карлос задумывался, а не настал ли момент задать Николасу хорошую трепку. Вплоть до сегодняшнего дня наказания, применяемые в доме, основывались на запрете какое-то количество дней играть в шахматы, смотреть телевизор или выходить из комнаты. По правде говоря, все это не слишком действовало на Николаса. Родители не видели положительного результата от этих наказаний. Случившаяся авария несколько изменила общее настроение, царившее в доме, и ужесточила режим, но, по всей видимости, недостаточно.

Карлос посмотрел Хулио в глаза.

— Если ты считаешь, что, воспитывая сына, я совершил какую-то ошибку, то можешь сказать об этом прямо. Я хочу, чтобы мы с самого начала говорили друг с другом честно. Не бойся обидеть меня каким-нибудь упреком, задеть мое самолюбие. Сам понимаешь, мы с Кораль уже получили хорошую прививку и не обижаемся, когда близкие люди выражают нам свое презрение. Николас никогда не упускает возможности как-нибудь по-иезуитски напомнить мне о том, что я для него — не авторитет, более того — человек чужой и неприятный. Впрочем, никто, даже Кораль, не понимает, почему так получилось. По каким причинам Нико столь ужасно ко мне относится. Да только ли ко мне? Правильнее будет сказать — к нам обоим.

— Еще не все потеряно.

— Должен признаться, что наше с ним душевное взаимодействие прекратилось уже несколько лет назад.

Хулио кивнул, соглашаясь с постановкой проблемы, но никак не со сделанным выводом.

— Эта авария едва не стоила нам всем жизни, — не слишком уверенно продолжал Карлос. — После нее атмосфера в доме стала еще хуже. Думаю, ты поймешь меня правильно, если я сравню то, что у нас происходит, с настоящей вагнеровской трагедией.

— Давай кое-что повторим и уточним. Итак, насколько я понимаю, Нико почти не смотрит телевизор, у него нет ни мобильного телефона, ни игровой приставки. Более того, он их у вас не просит.

— Так и есть.

— Что ему разрешить, а что нет, решает в основном Кораль.

— Тоже верно. Что зря лукавить, детьми в основном занимается она, да и домом тоже. Помогает ей главным образом Арасели. Что касается детей, то у меня есть друзья, которые разрешают своим отпрыскам все, что угодно, исполняют любой их каприз. У нас же дело обстоит немного иначе. Мы такие вещи серьезно продумываем.

— Давай дальше. Дома у вас тишь да благодать, нет ни ссор, ни скандалов. Атмосфера теплая, семейная. Все верно?

— Ссоры, говоришь? Нет, у нас действительно все нормально, если, конечно, не считать тех неприятностей и дрязг, которые он сам провоцирует.

— А между тобой и Кораль?

— Брось, какие между нами могут быть ссоры! Дело ведь не только в том, что мы люди интеллигентные и просто так эмоции наружу не выпускаем. Речь о другом. Такую мать, как Кораль, еще поискать нужно. Она же с младенчества ими занималась, играла с ними, воспитывала… Думаешь, почему Нико такой сообразительный? Да Кораль с ним пазлы и мозаики складывать начала, когда ему только-только год исполнился. Кстати, это она научила его шахматам. Другое дело, что он быстро ее превзошел, играть с ней ему стало неинтересно.

— Ты, я смотрю, просто без ума от своей жены.

— Да ты тоже был бы от нее без ума, если бы узнал получше.

Хулио оставалось только молча кивнуть. Впрочем, последнее заявление Карлоса ему в некотором роде даже польстило. Похоже, этот человек действительно свято верил в то, что у его жены от него никаких тайн и секретов нет. Омедаса так и подмывало спросить Карлоса, не считает ли он, что жена восхищается им так же, как и он ею. Впрочем, Хулио прекрасно понимал, что к делу это не относится, и решил, что не стоит давать собеседнику повод для лишних размышлений и подозрений.

— Как ты думаешь, Нико любит ее?

— Не думаю, что он любит ее, меня или вообще кого-нибудь. По-моему, на это он просто не способен. Хорошо нам или плохо — ему до этого дела нет. Ладно, ты-то сам что скажешь по этому поводу?

— Психотерапия ему, конечно, потребуется. Более того, не стану обманывать, этот случай кажется мне достаточно трудным и запутанным.

— Хулио, занялся бы ты им сам. Не передавай его коллегам. Мне нравится, как ты работаешь, как подходишь к вопросу. Если честно, до этой аварии мне казалось, что ты несколько сгущаешь краски, но, сам видишь, твое пророчество исполнилось.

— Я, между прочим, ничего не предсказывал, — возразил Хулио.

— Хорошо, давай сформулируем по-другому. Ты рассказал нам, что именно видишь в Нико и как воспринимаешь ситуацию, а мы тогда тебе не поверили.

Психолог-шахматист чувствовал, что Нико — своего рода окно в неведомое, его шанс прийти к новым, непредсказуемым выводам и гипотезам.

— Я, пожалуй, начну раскручивать его через шахматы. Думаю, что таким образом мне удастся завести его на мое поле и навязать ему игру по моим правилам.

— Слушай, а правда, что ты по этому делу не то мастер спорта, не то чуть ли не гроссмейстер?

Хулио удивленно вскинул брови. Об этом он уже давно никому не рассказывал. Кораль когда-то знала это, но тогда возникал вполне закономерный вопрос. Как жена объяснила Карлосу тот факт, что имела подобные сведения о психологе, появившемся в их доме, с которым она раньше вроде бы не была знакома и до сих пор без мужа ни разу не общалась?

— Есть такое дело, — признался Омедас и словно невзначай уточнил: — А ты-то откуда знаешь?

Карлос довольно улыбнулся.

— Знаешь, все как-то очень занятно получилось. Ни с того ни с сего подходит ко мне Нико и говорит, что хочет кое о чем меня спросить. У меня аж глаза на лоб полезли. Сам понимаешь, я уже и не вспомню, когда он меня о чем-нибудь спрашивал. Из него и ответы-то клещами вытаскивать приходится, а о том, чтобы его что-то заинтересовало, я уже и думать забыл. Ну вот, я, значит, собираюсь с духом и говорю, мол, давай спрашивай. Вот Нико возьми да и поставь меня в тупик этим вопросом. Нет ли среди моих друзей-приятелей настоящего шахматиста, мастера международного уровня? Я, естественно, говорю, что нет. Тут он мне и выкладывает, что, оказывается, ты у нас большой специалист по шахматам, даже имеешь какой-то высокий разряд и неплохой рейтинг в этой игре. Сын, кстати, возгордился таким знакомством. По крайней мере, произвести на него впечатление тебе удалось.

Хулио понял, что Кораль открыла этот секрет Нико, а не его отцу, и вздохнул с облегчением.

— Я, конечно, после этого задумался, зачем бы ему меня спрашивать, если он сам об этом уже знает? Судя по всему, он то ли проверить меня решил, то ли продемонстрировать, что есть вещи, о которых знает побольше моего… Одним словом — детский сад. Решил, видите ли, отца на чем-нибудь подловить.

— Ну да, так и есть. А он-то откуда это знает?

— Так ты же ему сам сказал. Забыл, что ли?

В какую-то долю секунды Хулио пришел к выводу, что в данный момент будет лучше не вдаваться в подробности и не выяснять всю правду.

Он хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Ах да! Конечно же! Действительно, совсем забыл.

Хулио ехал на машине в Ла Моралеху и размышлял о довольно странном ходе, сделанном Николасом. Мальчик сумел вытащить из отца нужную ему информацию и получил подтверждение тому, что Кораль знала о психологе больше, чем сам Карлос, хотя ему было объявлено, что мама и новый знакомый впервые встретились на его глазах в их доме. Более того, у Николаса хватило ума кое-что просчитать. Карлос не был в курсе того, что его жена знала Хулио лучше, чем он сам. Можно сформулировать эту мысль иначе. Нико понял, что Кораль не рассказала мужу о прежнем знакомстве с Хулио и о том, что как минимум знала о нем больше, чем ее муж.

Еще большее значение Хулио придал тому, что Нико скрыл от Карлоса подлинный источник информации, полученной о нем самом. Судя по всему, мальчишка не хотел, чтобы Карлос начал расспрашивать Кораль, в результате чего той пришлось бы открывать ему старую, казалось бы навсегда похороненную тайну.

«Да, с этим парнем нужно быть предельно осторожным. Он и вправду умеет читать между строк. Этим ходом он словно пытается перехватить инициативу в начатой ими партии, создавая мне проблемы и навязывая свои правила игры. Нет, так дело не пойдет, — подумал психолог. — Начнем с того, что у меня по-прежнему сохраняется фора. Нико, конечно, знает что-то важное и ценное, но остается в неведении относительно того, что я уже в курсе случившегося. Выходит, что я могу не позволить ему использовать этот козырь против меня, хотя он, конечно, хитер, умеет манипулировать людьми».

При этом Омедас вынужден был признаться себе в том, что пока понятия не имел, к чему клонил и на что рассчитывал в этой игре Николас.

Позиционное преимущество Нико получил с того момента, как психолог оказался на его территории. Кроме того, именно от Хулио требовалось сделать первый шаг навстречу мальчишке, чтобы начать работу с ним. Любая напряженная пауза в разговоре, а уж тем более надолго повисшее молчание работали против Омедаса. Он прекрасно понимал, что Нико только и ждет любой ошибки с его стороны, чтобы перейти в наступление. Обычные психологические уловки на нем не срабатывали. Выяснять, насколько комфортно тот себя чувствует с эмоциональной точки зрения, тоже было бессмысленно. Нико наслаждался тем, что он такой, какой есть. Здесь, на своей территории, этот ребенок мог вести себя практически так, как захочет.

— Привет, псих, — с улыбкой поздоровался Нико.

Мальчик сидел на диване в гостиной и вертел в руках янтарную призму с маленькой змейкой, застывшей в древней смоле. Хулио Омедас внимательно присмотрелся к нему. Мягкие, правильные черты лица, светлые, слегка взъерошенные волосы… Будь внешность человека отражением его внутренней сущности, можно было бы подумать, что перед ним — настоящий ангел во плоти. Глядя на лицо этого юного Адониса, трудно было представить себе, что у него в душе могут кипеть какие-то темные страсти и уж тем более возникать какие бы то ни было дурные помыслы. Впрочем, в его облике проглядывало что-то неуловимо странное и даже неприятное. Хулио еще не сформулировал для себя, что именно провоцировало такое восприятие очаровательного детского лица. Он уловил в Николасе лишь некоторое внутреннее напряжение, свидетельствовавшее о том, что тот вовсе не столь бесстрастен и спокоен, как ему того бы хотелось.

— Что, опять будешь подсовывать мне свои тесты?

— Пожалуй, у меня не осталось сомнений в том, что с пространственным мышлением у тебя все в порядке. Теперь давай выясним, насколько хорошо ты умеешь управляться со словами. Сам понимаешь, учитывая то, что болтать ты не любитель, мне не удастся разобраться с этим без дополнительных тестов и заданий. Давай начнем вот с чего. Я приготовил что-то вроде упражнения…

— Загадку, что ли? — перебил его Нико.

— Я называю тебе два слова, а ты говоришь, что между ними общего.

Нико скосил взгляд на список вопросов и всем своим видом дал понять, что не намерен тратить много времени на всякую ерунду. Мальчишка сразу же выдвинул свое условие. Отвечать он будет только на один вопрос, пусть даже самый трудный. Хулио подумал и согласился. С одной стороны, особого выбора у него не было, а с другой — ему удалось выдвинуть встречное условие. Если ответ его не устроит, то они пройдут тест от начала до конца, с первого вопроса. Нико, как ни странно, согласился на этот вариант без возражений.

Психолог пробежал глазами список, лежавший перед ним, и поинтересовался у мальчика, что общего тот находит между веревкой и ниткой.

Нико задумался на пару секунд.

— Веревку можно сделать из нескольких ниток, но из нескольких веревок нитку не сделаешь. У нитки есть форма без уменьшительного суффикса — «нить», а у веревки такой формы нет. А еще «нить» — это почти «нет», а «веревка» — почти «верю». Потом, веревка — воровка, а нитка — калитка. Веревка в нитку, воровка — в калитку. Калитку закрыли, воровку побили. Что, похож я на сумасшедшего? — С этими словами Нико скорчил какую-то безумную улыбку.

— Ладно, хватит, — сказал Хулио и тоже улыбнулся.

Ему явно и самому было ой как весело.

— Подожди, я не закончил. Еще из веревки можно сделать петлю и виселицу, а из нитки — вряд ли, если только из очень крепкой. Впрочем, есть еще струна и жила — как раз посредине между ними. Их тоже можно пристроить к этому делу.

— Ну что, выговорился?

— Пожалуй, да. Что ты теперь отметишь в своем блокнотике? Неужели суицидальные наклонности, проявляющиеся у меня?

— С этим, пожалуй, подождем. А вот за умение прикалываться пятерку ты вполне получишь.

Нико с удовольствием отметил, что Хулио убрал в портфель папку с тестами. Он с улыбкой ждал дальнейших расспросов, при этом не переставал гонять во рту жвачку. Ни дать ни взять беззаботный и веселый мальчишка, беседующий со старшим приятелем. Вот только глаза его сверкали как-то не по-доброму.

— Хорошо, со словами ты, положим, ладишь. А сам с собой сумел подружиться?

— По-моему, с собой я уживаюсь очень неплохо.

— А друзей завести тебе не хочется? У каждого нормального человека они есть.

— Я сам выбираю себе друзей.

Нико вел разговор чуть более низким голосом, чем обычно. Он явно хотел показаться Хулио взрослее, чем был на самом деле.

— С этим, в общем-то, не поспоришь, — с улыбкой заметил Омедас. — Тут ты, пожалуй, прав.

— А ты сам подбираешь себе друзей или их назначают тебе мои родители?

Хулио удивленно вскинул брови.

— Мы с тобой, положим, еще не подружились.

Нико покрутил янтарную призму, стоявшую перед ним на столике, отчего та засверкала всеми цветами радуги. Хулио непроизвольно вспомнил школьный урок физики, давно, казалось бы, забытый, и учительницу, рассказывавшую о преломлении светового потока и спектральном разложении луча света на гранях призмы.

— Это ты точно подметил, — сказал Нико. — Мы с тобой не друзья.

— Можем со временем и подружиться, если ты, конечно, этого захочешь.

— Не знаю. Твоя физиономия мне не по душе, да и вся эта история пахнет как-то дурно.

Хулио даже на мгновение отвел взгляд, чтобы выдержать этот удар.

Нико был явно доволен эффектом, который произвели его слова. Омедасу оставалось лишь сделать вид, что он не воспринял всерьез эту оскорбительную сентенцию. Он был вынужден признаться себе в том, что ему приходится уходить в глухую оборону.

— Кроме того, мне как-то не нравится, что ты явно нацелился стать моим дружком, — продолжал рассуждать Нико.

Последние два слова он произнес с такой интонацией, будто в намерении, приписываемом Хулио, содержалось как минимум что-то нездоровое.

— Ты полагаешь, что взрослый человек, например я, не может по-настоящему дружить с ребенком твоего возраста?

— Пойми, псих, я просто не верю в то, что ты действительно хочешь со мной подружиться.

— Почему нет? Между прочим, у нас с тобой есть кое-что общее. Мы обожаем шахматы.

— Ну да. Только тебе платят за то, что ты мне мозги промываешь.

Хулио понял, что избежать разговора на эту неприятную тему ему не удастся, откинулся на спинку стула, взял со стола янтарную призму, покрутил ее в руках и поднес к глазам, давая собеседнику понять, что в данный момент вопросы преломления светового потока интересуют его куда больше, чем предмет их беседы.

— Ты прав, мне действительно платят, — словно походя согласился Омедас. — Но один этот факт не превращает наши с тобой отношения в комедию, а уж тем более в фарс.

— Как же! Ты, может, меня на дух не переносишь, но все равно скажешь, что в восторге от меня. Тебе ведь платят именно за то, чтобы ты это говорил.

Омедас аккуратно поставил призму на стол между собой и Николасом. Он вновь чувствовал себя уверенно и спокойно. Теперь им обоим было ясно, о чем шла речь. Внутренне психолог даже порадовался тому, насколько быстро они с Николасом перешли на совершенно взрослый разговор без скидок на возраст и без всяких дурацких заигрываний.

— Ты, я смотрю, парень храбрый и открытый, — заметил Хулио. — Мне нравится, что ты всегда говоришь то, что думаешь. Я бы даже предложил установить такое правило в нашей игре — говорить начистоту все, что считаешь нужным.

— Хватит мне зубы заговаривать. Ты собираешься отвечать на вопрос?

— Конечно. Я тебе вот что скажу. Мне платят не за то, чтобы я врал. Меня наняли, чтобы я вошел в контакт с тобой, понял тебя. Именно это я, собственно, и попытаюсь сделать, о чем честно тебе говорю.

— А если я не хочу?

Хулио понял, что настал момент переходить в контратаку.

— Ты так говоришь, потому что до сих пор переживаешь из-за того, что произошло тогда — ну, когда мы с тобой в первый раз встретились.

— Ты о чем?

— Я же вижу, тебе по-прежнему обидно, что ты мне проиграл. Не знаю, какой смысл так переживать из-за проигрыша в шахматной партии. Нашелся человек, который лучше тебя играет. Что в этом такого странного или обидного? Понимаешь, одно дело считать себя очень умным. Другое — держать всех окружающих за дураков.

Нико смотрел на него в упор, не мигая.

— Можно сформулировать эту мысль и по-другому, — добавил Омедас. — Одно дело думать, что все люди — идиоты, и другое — считать себя исключением.

— Я все равно тебя обыграю. Требую реванша.

— Я бы не хотел, чтобы мне опять сцену устроили.

Не обращая внимания на слова Хулио, Нико встал с дивана и аккуратно переставил с тумбочки на стол, стоявший между ними, шахматную доску с фигурами из черного дерева. При этом они, уже расставленные к началу партии, даже не шелохнулись. Хулио отметил про себя красоту набора, представшего перед ним. Фигуры явно были вырезаны вручную. Ему непроизвольно хотелось потрогать их руками.

— А почему тебе так нравятся шахматы? — поинтересовался психолог, не дождался ответа и решил попробовать начать с другого вопроса, попроще: — А кто тебя играть учил?

— Разве ты сам не знаешь?

Николас просто впился глазами в собеседника.

— Я? — Хулио простодушно улыбнулся. — Откуда?

Нико взял с доски черного ферзя и стал вертеть его в руках, но не так, как играл с призмой, а будто какую-то дорогую и очень ценную для него вещь.

— Мама меня научила. А что?

— Тебе нравится?

Мальчик сделал неопределенный жест рукой, давая понять, что не улавливает сути вопроса.

— Я имею в виду ферзя, — уточнил Хулио.

Нико внимательно посмотрел на фигуру, зажатую в его руке, и, в свою очередь, переспросил:

— А тебе?

Хулио стоило некоторых усилий не показать свое замешательство. В этом мальчишке действительно была скрыта склонность к какому-то постоянному, статичному, словно окаменевшему насилию. Буквально одним-двумя словами он умел зацепить собеседника так, что тот ощущал презрение и ненависть, адресованные ему.

— Мобильность — штука хорошая… — ответил Хулио и после паузы добавил: — Ты, кстати, так и не ответил мне на вопрос. Почему тебе так нравится играть?

— Я играю, чтобы выиграть.

— Ага. В чем же для тебя заключается выигрыш?

— В том, что я убиваю короля.

При этих словах Хулио вздрогнул и почувствовал, как его накрыло волной ледяной злости и жестокости.

— Я что-то не понял тебя. Что ты имеешь в виду?

— Слушай, достал ты меня со своими расспросами, — заявил вдруг Нико и растянул губы в презрительной ухмылке.

Омедас решил, что на этот раз нельзя давать мальчишке почувствовать себя победителем. Нужно было каким-то образом сбить с него спесь, заставить проявить интерес к персоне приглашенного психолога. Хулио наскоро прикинул план следующих действий, выразительно посмотрел на часы и встал со стула. Затем он вышел на крыльцо через стеклянную дверь и с удовольствием глотнул свежего воздуха.

Некоторое время Омедас стоял неподвижно, наблюдая за садовником, подстригавшим темно-зеленый плющ, увивавший всю западную стену дома и карабкавшийся по перилам лестницы. Потом Хулио обернулся и увидел, что Нико тоже никуда не ушел.

Мальчишка по-прежнему ждал его.

— Мама сказала, что ты настоящий мастер. — Последнее слово Нико произнес с совершенно иной интонацией.

Шахматист пробурчал в ответ что-то нечленораздельное, но, в общем-то, выражавшее согласие. Затем он не торопясь направился к калитке.

Нико последовал за ним и спросил:

— Ты уроки даешь?

— Иногда.

— Можешь научить меня играть по-настоящему, хорошо?

— А тебе зачем?

— Как зачем? Чтобы стать шахматистом, как ты.

— Да ты, сопляк, хоть понимаешь, что это значит?

Хулио открыл калитку и обернулся, ожидая ответа от Николаса.

— Быть шахматистом — значит быть профессиональным игроком, — отчеканил тот.

— Вовсе нет.

— А что же тогда?

— Быть шахматистом — это сродни тому… ну, например, как если вдруг стать мушкетером его величества.

— Кому же приносить присягу на верность?

— Самому себе.

— На кой черт это нужно?

Омедас направился к своей машине и сказал, не оборачиваясь к Нико:

— Хочешь учиться у меня — придется заработать это право. Я просто так уроки давать не буду. Давай сразу условимся — за все придется платить.

На обратном пути Хулио напряженно думал о том, что наговорил ему Николас. Больше всего его поразила формулировка мальчика, что выиграть — это значит убить короля.

«Можно ли надеяться, что этот ребенок выражался фигурально, а не имел в виду убийство в буквальном смысле слова?»

На какое-то мгновение Хулио даже показалось, что он понял истинное значение этого образа. «Убить короля» в устах Николаса звучало как «убить отца».

Все вырисовывалось вполне логично. В конце концов, каждая фигура в шахматах являлась символом определенной власти или иерархической ступеньки. Хулио задумался, не идет ли речь о не совсем обычной форме проявления эдипова комплекса. Увлекшись своими рассуждениями, он чуть было не съехал с дороги и едва не налетел на немалой скорости на бордюр тротуара.

Омедас выровнял машину, но понял, что мысленной аварии избежать ему не удалось. Там, в глубинах собственного разума, он действительно на полной скорости налетел на разделительный барьер давно выстроенных им представлений о психологии и различных отклонениях от нормы.

«Что? Что я слышу? Неужели ты упомянул эдипов комплекс? И ты туда же, сын мой! Ты вдруг взялся за этот типичный жаргон психоаналитиков. С каких пор это стало тебе интересно? Тем более хотелось бы знать, давно ли ты опираешься в своих исследованиях на эту чушь?»

Хулио даже потряс головой, заехал в туннель под площадью Кастилии и посильнее нажал на педаль газа, чтобы заставить себя сосредоточиться на дорожной обстановке, а не на своих дурацких рассуждениях. Под землей ощущение скорости усиливалось мелькающими огнями. Здесь возникало чувство нестабильности, неуверенности, ощущалась опасная возможность попасть в аварию. Впрочем, поездка по городским улицам без заныривания в туннели тоже не предполагала гарантированной безопасности и спокойствия.

Обычно Хулио предпочитал прокладывать маршруты так, чтобы большую часть пути проехать по туннелям, которые за последние годы пересекли Мадрид во всех направлениях. Порой у него возникало ощущение, что город уже не стоит на твердой земле, а висит в воздухе, опираясь на пунктир бетонных сводов и опор.

«Убить короля. Убить отца. Убить, к чертовой матери, Фрейда».

Выскочив на поверхность, Хулио на мгновение зажмурился от яркого солнца и непроизвольно нажал на педаль тормоза. Здесь, на тесных улицах и площадях старого города, ему предстояло влиться в плотный поток машин, раскаленных солнцем, и плестись в этой веренице, скрашивая унылое существование, естественно, Малером. На этот раз в качестве противоядия от жажды скорости и спешки он выбрал «Пасхальную мессу».

На какое-то мгновение Хулио даже потерял нить собственных мыслей.

«О чем это я? Ну да, убить старика Зигмунда. А что, было бы неплохо возвести храм новой науки над алтарем предшествующей, теперь уже явно лженаучной модели. Развиваться, возноситься, подниматься все выше и выше, отталкиваясь от праха поверженного отца. Преодолеть в себе комплекс Фрейда, создать новую систему координат, понятную прежде всего самому себе. Фрейд умер! Да здравствует Малер!» — подумал вдруг Хулио, поражаясь тому, какой сильный эффект оказывает на него музыка этого великого композитора.

Он вспомнил и свою первую встречу с Карлосом, их разговор в шестисотом «мерседесе», уже, по-видимому, отвезенном на свалку, когда тот великодушно согласился подкинуть до гаража велосипедиста, проколовшего колесо и остановившегося на обочине. Так уж получилось, что Карлос оказался не меньшим любителем Малера, чем сам Хулио Омедас. Не всплыви в их разговоре эта деталь, и еще неизвестно, установились бы у них отношения, столь близкие для случайных встречных. Решил бы Карлос пригласить нового знакомого в качестве психотерапевта для своего сына?

Естественно, если бы дело не обернулось таким образом, то Хулио не встретился бы вновь с Кораль Арсе. Занятная ситуация! Малер оказался главным звеном в цепи случайных совпадений, которые привели Хулио и Кораль к этой неожиданной встрече. Оказывается, слепой случай тоже может быть меломаном, причем с хорошим, можно даже сказать изысканным вкусом.

Омедас знал о музыкальной или профессиональной связи, сложившейся между Малером и Фрейдом. Она только добавляла таинственного, почти мистического очарования всей этой истории. Когда-то давно Омедас прочитал в одном научно-популярном журнале статью о том, как Малер в период работы над Десятой симфонией пребывал в невероятно подавленном состоянии по причине неверности его супруги Альмы Шиндер. Композитор поехал в Голландию, чтобы встретиться с Фрейдом и попросить его как профессионала помочь преодолеть этот кризис.

Хулио живо представил себе, как могла происходить эта встреча. Разговор, состоявшийся в тот летний день 1910 года, наверняка был долгим. Малер с Фрейдом, скорее всего, успели исходить вдоль и поперек весь старинный университетский городок Лейден.

Музыкант, никогда особо не интересовавшийся тем, что происходило вокруг, живший в мире туманов, пентаграмм и мелодий, созданном им самим, совершенно случайно узнал о том, что жена ему изменяла. Ее любовник совершил, прямо сказать, непростительную ошибку. На надушенном конверте, в котором находилось очередное любовное письмо, он собственной рукой вывел не «фрау Малер», а «герру Малеру».

В припадке откровенности, здравомыслия и скромности отец психоанализа заметил, что данный случай лучше всего описывается одним-единственным термином, а именно — «оговоркой по Фрейду», quod erat demonstrandum.

«Фрау, — повторил Фрейд. — Фрау, женщина — вот ключ к разгадке. Знаешь, дорогой мой Густав, что я тебе скажу по этому поводу? Судя по всему, именно таким экзотическим образом возлюбленный твоей жены просит у тебя ее руки».

Малер был настолько потрясен случившимся, что воспринял толкование Фрейда всерьез. Впрочем, ни о мести, ни о скандале он даже не задумывался. Куда больше его волновала вполне осязаемая перспектива потерять Альму раз и навсегда.

Хулио представил себе, как великий композитор размахивал руками и возбужденно что-то говорил, в то время как его собеседник-психоаналитик являл собой воплощенное спокойствие. Так они и гуляли по Лейдену, погруженные в свою беседу и не замечающие ничего, что происходило вокруг них.

Густав поведал собеседнику многое из своей жизни, включая и то, что помнил о далеком детстве. Фрейд лишь поддакивал ему и время от времени намекал, что неплохо было бы послушать кое-что о самых ранних воспоминаниях великого композитора. Затем с видом оракула, изрекающего слова истины, надиктованные ему богами, он сообщил Малеру о том, что сумел вычленить из сбивчивых образов и впечатлений, сохранившихся у того в памяти.

По всему выходило, что композитор особенно хорошо запомнил собственную мать, которая как раз и являлась его подлинным идеалом любимой женщины, увы, недостижимым. Затем, уже ближе к вечеру, Фрейд понял, что Густав готов к очередной порции пророчеств. Он сообщил, что терзания собеседника связаны с поисками в молодой жене, в его ненаглядной Альме, тех самых черт, которые были свойственны его матери.

Чтобы подсластить пилюлю, Зигмунд добавил, что, в общем-то, еще не все потеряно. Со слов Фрейда выходило, что сама Альма испытывала тайное, глубоко подавленное сексуальное влечение к собственному отцу. Малер, будучи намного старше ее, как никто другой подходил под субститут этого образа, тот самый, на который можно было излить подсознательное влечение.

Ну чем, спрашивается, муж, который намного старше жены, не замена отцу? Он был нужен Альме в той же мере, что и она ему. Их неврозы взаимно накладывались один на другой и идеально вписывались друг в друга, прямо как ин и янь. Малер и сам не понял, как на него снизошли покой и умиротворенность. Фрейд действительно был гением, умевшим, как никто другой, убедительно представить себя в роли прорицателя и толкователя чужих снов и судеб.

Хулио не без труда вернулся к реальности, к вопросам и проблемам, стоявшим перед ним. Его тайной и загадкой на данный момент был Нико. Даже не психоаналитик понял бы, что патологическое поведение этого мальчика выходило далеко за рамки того, что можно было бы списать на инстинкт отцеубийцы, в общем-то здравый, конечно же, в разумных пределах. В поведении Нико сквозило скорее то, что можно было назвать инстинктивным желанием изничтожить все человечество. Особенно же он ненавидел то, чем был для него отец, тот самый образ, возникший в нездоровом сознании мальчика.

Хулио вспомнил, как Николас жадно и цепко схватил с доски фигуру короля. В этот момент его рука показалась Омедасу похожей на когтистую лапу орла. Как только король будет повержен, все закончится. Партия началась, следовательно, пошел и обратный отсчет времени. Нужно было действовать и не забывать, что рано или поздно флажок упадет, время истечет и настанет дедлайн.

16 апреля

Порочность чистой воды? Зло только ради зла? Или в его поведении все-таки есть какая-то цель?

Данный случай настолько нетипичен, что я, по правде говоря, даже перестал нормально спать. В парне нет ничего простого, понятного и открытого. Честно и открыто он только дерзит. Впрочем, его смелость и уверенность в себе мне по душе. Этот парнишка решил играть со мной всерьез.

Преодолеть его безразличие мне пока не удалось. Впрочем, прогресс налицо. По крайней мере, контакт у нас установлен. Он не отводит взгляд и хамит мне в открытую, как своему. При этом я уже не ощущаю в словах Нико той ненависти, что сквозила в его голосе при первых наших встречах. По-моему, он испытывает ко мне жгучее любопытство.

Остается признаться в том, что чувство это взаимно. Любопытство вообще связывает людей теснее и крепче, чем многие другие эмоции. Когда мальчик замолкает, я ощущаю эту тишину. Она такая же жгучая, как прикосновение медузы. Своим молчанием он, похоже, пытается сбить меня с толку или выставить в смешном виде. С его точки зрения, это было бы еще лучше. Вот уж тогда этот тип порадовался бы. В общем, парень явно вознамерился сломать все схемы дебютов, заготовленные мною заранее.

В нем нет ни единой слабости, за исключением разве что любви к шахматам, совершенно безумной для нормального человека. По себе знаю, что эта болезнь с трудом поддается лечению. Потерпев поражение за доской, он — вот ведь наглец! — признал мое право на существование и даже некоторое превосходство. Впрочем, растерянность и бессмысленная злоба очень скоро уступили в нем место желанию заполучить врага в свое пользование.

Николас хочет, чтобы я учил его играть в шахматы по-настоящему. Что ж, посмотрим. Вполне возможно, что на первых порах шахматы послужат мне щитом и доспехами, ну а потом — как пойдет. Может быть, они сыграют роль сокрушительного тарана.

На вопросы он обычно отвечает уклончиво, зачастую уходит от того ответа, который я хотел бы от него получить. Интересно, мальчишка молчит, потому что ему нечего сказать, или потому что хочет сказать слишком многое? Парень он толковый и явно давно сообразил, что, разговорившись, можно выдать что-то такое, о чем хотелось бы умолчать. Вот ребенок и взвешивает в разговоре со мной буквально каждое слово. Он отличается повышенной подозрительностью. Все профессиональные примочки надо отменить раз и навсегда. Они приводят мальчишку в бешенство. Нужно постоянно помнить как минимум одно важное правило — держать с ним дистанцию. Так будет спокойнее и безопаснее для нас обоих.

Он утверждает, что у него нет никаких проблем ни в школе, ни в семье, при этом не скрывает, что знает, как переживают за него родители. Мальчик не любит говорить о самом себе и о своей семье, оживляется только при разговорах о его младшей сестре. Можно заметить, как в эти минуты его жесты становятся менее резкими, а выражение лица — не таким жестким, как обычно. Ребенок никогда не называет Карлоса ни папой, ни отцом, обычно использует местоимение «он» или имя. Кораль сын зовет мамой, особенно когда остается с ней один на один и обращается напрямую.

У меня совершенно нет ощущения, что я общаюсь с ребенком или хотя бы с подростком. Физически он все же скорее дитя, еще не стал интенсивно расти, голос у него пока не ломается, в общем, переходный возраст не начался. Впрочем, ни о какой детской пластичности мышления и податливости этого мальчика и речи быть не может. Неприятие любого внешнего воздействия проявляется в нем в той мере, которая редко встречается даже у взрослых.

Это патология? Я бы сказал, что нет.

Несмотря на внутреннюю закрытость, я интуитивно чувствую в нем определенную эмоциональную развитость. В конце концов, человек с высокоорганизованной эмоциональной системой вовсе не обязан быть хорошо адаптирован к окружающему миру и вполне может позволить себе оказаться не самым приятным партнером в общении. Какой-нибудь садист тоже может быть достаточно развит психологически для того, чтобы тончайшим образом чувствовать, какие действия причинят другому человеку наибольшие страдания и боль.

Но что же он имел в виду, когда сказал, что смысл игры — убить короля?