— Винсент Рубио, — мурлычет Джек, пока его сильные руки так крепко прижимают мою грудину к его, что я почти не могу дышать. — Сколько лет, сколько зим, дружище? Пятнадцать? Двадцать?

— Что-то вроде того.

— Что-то вроде того… нет, вы только послушайте этого парня — как всегда невозмутим и спокоен. — Джек отталкивает меня на длину своих рук и начинает внимательно разглядывать. В этих руках, в этой груди — невероятная силища. Несмотря на полное отсутствие движения ниже талии, Джек Дуган вырос в потрясающего атлета. — Просто как огурец, ты врубаешься? Вот какой ты был.

— Как огурец?

— Ну да, холодный как огурец. А помнишь тот раз, когда нас Долорес Трикл засекла? Когда мы забрались на холм над дамским курортом, подглядывая во все глаза, на что они там свои подвязки и лифчики напяливают?

— Смутно.

И он снова притягивает меня к себе, носовое и ротовое отверстия моей маски оказываются плотно прижаты к его мускулистой груди. Дышать там малость тяжеловато. Я машу рукой вверх-вниз в надежде, что Джек поймет этот сигнал сдачи.

— Черт, как же я по тебе скучал, — говорит он.

— Мм…

— Что?

— Я тоже, — бормочу я. Тут Джек отпускает меня, позволяя вдохнуть. — Ты славно выглядишь. Сильный, черт.

— Мы уже не дети, Винсент.

Я киваю, одновременно изо всех сил расслабляя мышцы. Прошло уже немалое время с тех пор, как меня последний раз видели в тренажерном зале — да и тогда я просто следил за мистером Вселенная, который изменял своей жене с Фрицем, своим партнером по бодибилдингу, — и мое нетренированное тело наглядно это показывает. Но Джек, похоже, не замечает — или ему просто наплевать. Чертовски счастливый гадрозавр так и лучится улыбкой во все стороны.

— Нелли, — зовет он. — Нелли, подойди-ка сюда. Хочу, чтобы ты кое с кем познакомился.

Хагстрем неохотно слезает с табурета, не спуская с меня тяжелого взгляда.

— Мы уже знакомы.

— Ну да, — говорит Дуган, — он с твоим кулаком познакомился. Но я не это имею в виду.

— Привет, — говорю я. — Я Винсент.

— Мы уже встречались в Лос-Анджелесе, — ворчит Хагстрем.

Брови Джека самую малость приподнимаются.

— В самом деле? Мир тесен. Ты все еще в том старом районе живешь, а, Винсент?

Я качаю головой:

— В Вествуде. Уилшир уже совсем не такой, каким был прежде.

— Всякое бывает, — говорит Джек, с пониманием кивая. — Еще в те времена, когда моя семья оттуда съезжала, полгорода уже в натуральный юг превратилось. Чертова уйма млекопитающих туда переехала. — Он секунду медлит, затем снова поворачивается к Нелли: — А что, ребята, вы на вечеринке познакомились?

— В казино, — уточняю я. — В Норуолке.

Хагстрем подходит ближе:

— И по-моему, это слишком нелепая случайность, что ты и здесь тоже болтаешься.

Я пожимаю плечами:

— По стране ездить никому не запрещено. И всякими панорамами наслаждаться. Верно, Джек?

Мой старый друг хлопает меня по плечу, либо убежденный моим слабоумным объяснением, либо слишком осчастливленный нашим воссоединением, чтобы об этом тревожиться.

— Верно. Не обращай на Нелли внимания. Он малость на взводе.

— Я уже заметил.

— Но теперь вы двое поладили.

Я ухмыляюсь.

— Раз ты так говоришь, как же иначе?

— Я так говорю. Ну, давайте, пожмите друг другу руки.

Как-нибудь потом еще будет время и место для точного определения полного объема моей мести Нелли Хагстрему, но не здесь и не сейчас. Поэтому я первым протягиваю лапу, и Хагстрем, не без неохоты и секундного колебания, ее пожимает, после чего качает вверх-вниз. Джек ухмыляется в своей инвалидной коляске, и вражда официально приостанавливается.

— Вот и отлично, — говорит Джек, хлопая в мясистые ладони. — Мы все друзья. Но сперва самое главное — какой дьявол тебя в мои джунгли зашвырнул?

Прежде чем я успеваю соорудить пристойный ответ — не могу же я так сразу, с налета рассказать ему про Талларико, — возле руки Джека следует какой-то всплеск движения, мелькает пятно белого хлопка. Я опускаю взгляд, затем смотрю еще ниже и обнаруживаю миниатюрную пожилую тетку, тянущую Джека за рукав и тем самым привлекающую его внимание.

Тетке, должно быть, лет пятьдесят пять или шестьдесят, но с личиной у нее, похоже, уже многие годы все тип-топ — скорее всего, при помощи популярного крема от морщин, но только не зелья Элмера по двадцать долларов за банку. Короткая прическа из седых волос аккуратно стилизована, и на худом овальном лице выделяются большие очки в пластмассовой оправе. Чудесная на вид старушенция, но только не место ей здесь, в «Морской хибаре».

Джек придвигает свое ухо ближе ко рту женщины, и та начинает шептать. Джек кивает, каждые несколько секунд испуская довольное кряканье.

— Хорошо, — наконец говорит он, — мы разберемся с этим, как только я вернусь. — И пожилая тетка снова исчезает в толпе.

— Сегодня я должен буду пораньше вернуться домой, — говорит мне Джек. — Но сперва мне нужно кое с какими делами разобраться.

— Конечно-конечно, — говорю я. — Рад был с тобой повидаться…

— Черт! — восклицает он. — Ты так просто от меня не отделаешься. «Пораньше» значит где-то до двух ночи, а до того времени нам с тобой нужно будет массу всякой всячины провернуть. Слушай, ты моего отца еще помнишь?

— Папашу Дугана? Его не так просто забыть.

Джек от души улыбается и обнимает меня за пояс. Тяжесть его лапищи просто чудовищна, и на какой-то миг я задумываюсь о том, действительно ли он так раздался с тех пор, как мы были детьми, или в его личину вшиты кое-какие аксессуары кутюрье Свинчаткина. — Папаша теперь малость заторможенный, но я уверен, он будет рад тебя видеть. Поговорите о старых добрых временах. Ну что, прокатимся?

Одно из моих фундаментальных правил — всегда автоматически отвечать «нет», когда предполагаемый мафиозный босс предлагает мне «прокатиться». Но ведь это Джек, и узы старой дружбы еще сильны. Впрочем, свои стандарты у меня тоже имеются.

— Надеюсь, у тебя в лимузине кондиционер стоит?

— Три года назад нам пришлось поместить его в дом престарелых, — говорит мне Джек по пути к Вилла-Люциле, заведении, где Папаша Дуган доживает свои сумеречные годы. — Я предложил ему переселиться ко мне в дом или организовать круглосуточное обслуживание в его доме, но он даже слушать не стал.

— А твоя матушка? — спрашиваю я.

— Десять лет тому назад умерла.

— Очень сожалею, Джек. Славная была женщина.

Джек кивает и ерзает на заднем сиденье лимузина. Затем хватает обеими руками свою правую ногу и закидывает ее на левую. Жест получается такой же естественный, как если бы ноги двигались сами.

— Вышла одна из тех вещей, которые обычно глухой ночью случаются. Доктора говорят, это было совершенно безболезненно, лучшего ухода просто не придумаешь, но… — Он пожимает плечами. — Короче, Папаша остался совсем один. А ведь он никогда в жизни не выписывал никаких чеков, не ухаживал за домом — в общем, не делал всех тех вещей, которые делала матушка. Так что когда она ушла, Папаша просто в бомбу замедленного действия превратился. Да, кстати — когда мы туда доберемся, о ней не упоминай. Это обычно страшно его нервирует. Если он сам захочет о ней поговорить, все хоккей, но…

— Понимаю.

Мы сидим молча, пока лимузин направляется в другой конец города — я, Джек и Нелли Хагстрем — вся шатия-братия на заднем сиденье. От Хагстрема я то и дело улавливаю кое-какие серьезные вибрации, маленькие ударные волны ненависти, прокатывающиеся по его телу. Уже в Норуолке все было достаточно скверно. Но теперь, когда он крайне грубо со мной обошелся, а я вдруг оказался другом его босса, амплитуда увеличилась десятикратно.

— Тебе здесь нравится? — спрашиваю я Хагстрема, надеясь сломать немного льда в наших отношениях.

— Какое твое собачье дело? — плюется Нелли в ответ — в самом буквальном смысле. Мой пиджак мигом оказывается забрызган капельками слюны.

— Нелли, — укоряет его Джек, — не следует так вести себя с гостем.

Нелли упирается в босса взглядом, в котором сквозит плохо завуалированное раздражение.

— В моем доме он не гость.

— Зато он гость в моем доме. Это то же самое, если даже не лучше.

Когда мы опять погружаемся в молчание, Джек то скрещивает ноги, то раскидывает их по сторонам. Кажется, на сей раз я позволяю своему взгляду слишком долго на них задержаться. Так или иначе, Джек сам заговаривает на ту тему, которой мне не хотелось касаться первым.

— Что, тебе насчет ног интересно?

— Да не особенно.

Джек смеется и хлопает Хагстрема по спине.

— Обожаю этого парня. «Не особенно». Разве ты, Нелли, его не любишь?

Возмущенное фырканье указывает на противоположное, но Джек помнит, о чем идет речь.

— Вообще-то все это сущая ерунда, но я просто должен объясняться всякий раз, как встречаю кого-то нового. Или кого-то старого, как в этот раз. Короче, лет пять назад я вылезал из ванны, и хвост вдруг меня подвел. Вроде ощущалась только легкая слабость, а потом — бум, я опять сижу в ванне, вода плещется, а я пытаюсь прикинуть, что это еще за дьявольщина. Подумал, может, я поскользнулся на куске мыла или еще на чем-то таком, потому что через минуту все снова было отлично. Только вот эта пакость продолжала случаться, причем все чаще и чаще. Я утром одеваюсь, и вдруг — пшик, хвост болтается, вялый, как веточка вчерашнего сельдерея. Или я вечером раздеваюсь, расстегиваю Г-зажим, а он просто свисает как сволочь у меня между ног. Чертовски щекотливая ситуация, когда ты с девушкой, позволь мне тебя заверить.

— А ты что, ничего не чувствовал? — спрашиваю я.

— Тут-то как раз самое странное, — говорит Джек. — Боль я чувствовал, нет проблем. Я просто не мог им двигать. Ходил на обследования, на всю эту суету-маету, а пока доктора пытались прикинуть, что творится, мои ноги тоже стали отказывать. В конце концов доктора разродились диагнозом. Спинальная мышечная атрофия — вот как это называется — СМА. Если вкратце, двигательные нейроны по всему моему позвоночнику отмирают, так что я со временем все больше слабею. Нейроны отмирают, мышцы не работают… в общем, Олимпиаду мне со всей этой ерундой уже не выиграть. Разве что Параолимпиаду. Прошло уже добрых два года с тех пор, как я вообще перестал ногами двигать.

Никакого хорошего ответа у меня на эти откровения не находится, разве что:

— Мне очень жаль, Джек. Это крутой облом.

— Да уж, гвоздь прямиком в башку. Но черт возьми, у меня есть классная инвалидная коляска, славный парень, чтобы меня по городу возить, так что все не так уж и скверно.

Тут я задумываюсь, нет ли какого-нибудь лекарства или режима терапии, чтобы реверсировать эффект болезни, но у меня мгновенно возникает чувство, что Джек не хочет особо об этом распространяться. К счастью, как раз в этот момент мы минуем ворота дома престарелых, что обеспечивает непринужденную концовку в иных отношениях неловкого разговора.

— Вот мы и на месте, — говорит Джек, когда лимузин останавливается. — Всем дружно надеть улыбки.

Шофер помогает Джеку влезть в самоходную инвалидную коляску, а мы с Нелли следуем позади, пока Джек катит по передней дорожке дома престарелых. Территория Вилла-Люцилы прекрасно содержится, вестибюль чист и представителен. В свое время, когда я брался за любое дело, какое только подворачивалось, когда двухсотдолларовый гонорар означал приступ закупочного неистовства в ближайшем универмаге, одна женщина наняла меня для слежки за своей мачехой. Молодой стерве желательно было выяснить, где старушка держит свои драгоценности. Пожилая дама жила в доме престарелых в юго-западном Лос-Анджелесе, и дом этот так обветшал, что владельцы форменного притона для наркоманов напротив жаловались на то, что эта развалюха снижает цену их недвижимости. Выяснилось, что старушка держит свои драгоценности в подушке. Кроме того, выяснилось, что все эти так называемые драгоценности были поддельными.

Впрочем, заведение, куда мы только что приехали, без всяких вопросов первоклассное. Пока сестра сопровождает нас по коридору к палате Папаши Дугана, нас приветствуют другие постояльцы, многие из которых знают Джека. А мы улыбаемся даже тем, кто вовсе не склонен этого делать. Но самое большое впечатление на меня производит то, что Хагстрему удается справляться с задачей, учитывая его перманентно хмурую внешность.

— Джекки! — кричит Папаша Дуган, как только мы входим. — «Дельфины» побили этих недоносков. Ты мне пятьдесят баксов должен.

— Папаша, это предсезонная игра. Она не в счет.

— Все игры всегда в счет. — Он обращается к Нелли за поддержкой. — Скажи своему боссу, что в счет.

Нелли мудро поднимает руки и немного пятится.

— Это дело семейное.

— А ты не дурак. — Папаша поворачивается ко мне. — Ха, новый парень. А ты что думаешь?

Я смотрю на Джека, и тот одобрительно мне кивает.

— А я вот что, Папаша, думаю. Если вы на предсезонные матчи ставки делаете, то вы как пить дать малость своего прежнего товара прожевали.

Может, все дело в моем голосе или в том, как я все это ему изложил, но Папаша Дуган вдруг хватает меня в медвежьи объятия — и теперь я понимаю, откуда его сын черпает такую силищу. В третий раз за один день я лишаюсь всякой возможности дышать.

— Винсент Рубио, — говорил Папаша, прижимая мою голову к своей рубашке из ткани «шамбре», — ты все-таки дорос до своего запаха. Эта прожеванная сигара… я знал, что в один прекрасный день от нее будет по-настоящему славный аромат.

— Спасибо, Папаша, — удается сказать мне. — Вы тоже отлично пахнете.

— Ну, может, оттенок немного мускусный, но в целом у меня полный порядок. — Папаша Дуган придерживает меня на расстоянии вытянутой руки, и я почти беспокоюсь, что он сделает заход для еще одного объятия. Но он просто еще несколько секунд на меня глазеет, а потом отпускает мои плечи и перепрыгивает в стандартную инвалидную коляску в углу.

— Я ее из палаты миссис Гринбаум упер, — говорит он, закладывая впечатляющий вираж по комнате. — Валяй, Джекки, давай сгоняем по коридору, пока она не проснулась.

— Черт, Папаша, с этим надо заканчивать…

— Ага! Ты боишься, что в этот раз я тебя обгоню.

Поворачиваясь ко мне, Джек беспомощно разводит руками.

— Я командую целой империей, — вздыхает он, — но с одним-единственным гадрозавром восьмидесяти лет от роду мне никак не управиться.

— Семидесяти девяти. Точно — не управиться. Ладно, если Джекки не хочет со мной гнаться, может, тогда Винсент. Так-так, сейчас прикинем… у Мюррея сегодня вечером рентген, а значит, мы сможем угнать его коляску, пока он будет лежать на столе…

— Хватит, Папаша. Нам уже пора идти.

Я смотрю на часы — там без малого одиннадцать.

— Не знал, что мы тут на обзорную экскурсию собрались.

— А что, тебе еще куда-то нужно? — спрашивает Джек. — Ты ведь сейчас в отпуске, да?

Сомневаюсь, что сейчас время рассказывать ему про братьев Талларико. Я даже не знаю, будет ли вообще когда-то такое время, но чертовски уверен, что прямо сейчас не оно.

— Да. Просто дело в том… что я здесь с подружкой.

— Больше ни слова. У меня в лимузине мобильник. Ты сможешь ее пригласить. Позволь мне ознакомить тебя с ночной жизнью Майами.

Особого выбора у меня нет. Папаша Дуган обвивает меня своими ручищами, когда мы выходим из его палаты в широкий коридор Вилла-Люцилы.

— А твои родители, Винсент — как они?

— Оба умерли. Уже давно. Сначала отец, а потом матушка — несколько месяцев спустя.

— Какая жалость. Ее сердце было разбито, верно?

— Что-то вроде того. — Вообще-то не самая любимая моя тема, а потому я подбрасываю новую. — По пути сюда я не заметил никаких КПП, никакой охраны, пробы на запах. Вообще ничего.

Папаша Дуган качает головой:

— Это смешанное заведение.

— Что, весь дом престарелых?

— Вся честная компания. Если откровенно, мой прежний сосед по палате был человеком. И славным человеком, как порой бывает у обезьян.

Большинство рептильных учреждений, связанных с медицинским попечением, обычно охраняется от случайного раскрытия их сущности путем соблюдения строгих мер безопасности. Всякий, кто хочет туда войти, должен быть обнюхан и осмотрен. О его приходе также специально объявляется. Если за ворота удается проникнуть человеку, все сразу же надевают полные личины, чтобы все было в ажуре, пока он не вытряхнется назад.

— Удивительно, — говорю я. — А что, если кто-то как следует не застегнется, перепутает пуговицы на перчатке или…

— Или допустит тыщу других ляпов, которые мы, жалкие старперы, так склонны допускать?

— Это вы сказали, не я.

Папаша останавливается в коридоре, и я торможу рядом. Он сует голову в открытую дверь, а потом затаскивает меня внутрь, оставляя Джека и Нелли в коридоре.

Сухонький, нервозный старикашка сидит в плюшевом кресле. Все выглядит так, словно это самое кресло вот-вот поглотит его тщедушное тельце и с костями его стрескает. Старикашка смотрит выпуск новостей по встроенному в стену телевизору.

— Говард? — окликает его Папаша, а потом зовет еще раз, погромче: — Говард?

Мелкий старикашка изгибает шею, глядя в нашу сторону и доставая из кармана очки в проволочной оправе.

— Это ты, Хэнк?

— Говард — обезьяна, — сообщает мне Папаша, а затем снова поворачивается к старикашке. — Ведь правда, Говард? Ты человек?

Восьмидесятилетний старик возмущенно фыркает.

— А каким дьяволом я еще могу быть?

— Точно. — Папаша стреляет в меня взглядом, подмигивает — и, прежде чем я успеваю его остановить, сует левую руку себе в правую подмышку, расстегивая там потайные пуговицы.

— Что вы делаете? — спрашиваю я, внезапно понимая, чего он всем этим концертом добивается. — Папаша, погодите…

Но Папаша театральным жестом срывает со своей правой руки человеческую плоть и в открытую машет ею перед очкастыми гляделками Говарда.

— Ну, давай, — негромко говорит Папаша, выделывая кренделя перед внезапно оцепеневшим Говардом. — Реви.

Говард не столько ревет, сколько маниакально ухает, а к тому времени, как он все-таки набирает себе в легкие достаточно воздуха, Папаша уже снова в личине — точь-в-точь невинный мальчик-певчий с репетиции церковного хора.

— Ящерица! — орет Говард. — Ящерица с человека ростом!

Я вытягиваю Папашу Дугана из палаты, а Говард тем временем продолжает реветь и буйствовать. Джек и Нелли в коридоре вовсю ржут. Они этот фокус уже наверняка наблюдали.

Я по-прежнему потрясен. Неумышленные манипуляции с личиной — дело одно; а вот явные, намеренные — совсем другое.

— Что это вы сейчас такое вытворили?

— Просто доказал то, что хотел.

— И что же?

— А то, что интеграция не так сложна, когда имеешь дело со стариками. Послушай, когда родня Говарда в очередной раз придет с ним повидаться, он будет вопить как резаный про то, что в доме престарелых динозавры завелись, верно? А что будет потом?

— Они просто похлопают его по голове и заплатят врачам малость сверху.

— А потом поедут домой, вздыхая, каким разумным раньше был их папаша, но как все пошло под гору после того приступа. Пойми, Винсент, никто нас не слушает. И вот что я тебе скажу: порой это сущая благодать.

Я смотрю на Джека — тот лишь пожимает плечами и пускает свою коляску вперед по коридору. Нелли следует за ним, тогда как Папаша Дуган берет мою руку в свои.

— А теперь, — говорит он, — давай-ка мы этой ночью на славу повеселимся.

По пути дальше шофер Джека шесть-семь раз сворачивает на боковые дороги, потом едет назад, а также по меньшей мере дважды меняет направление на каждой главной автостраде.

— Он что, малость заплутал? — спрашиваю я. Джек качает головой:

— Это безопасности ради. В последнее время у нас здесь были маленькие размолвки с другими крупными бизнесменами. Им лучше не знать, где я.

Хотя было бы очень просто просветить Джека на предмет моей связи с братьями Талларико, я наверняка знаю, что это убьет все остатки нашей прежней дружбы. В конце концов время придет — а на данный момент мне лучше держать свое знание о ситуации при себе.

— Значит, ты проезжаешь пятьдесят миль, хотя реально одолеваешь десять…

— Просто чтобы сбросить всех, кто может сидеть у нас на хвосте. Лучшая оборона — это хорошая оборона.

Гленда встречает нас у невыразительного здания на берегу в Форт-Лодердейле. Подмечая покачивание ее бедер и постукивание каблуков, я понимаю, что ждет она уже достаточно долго. Когда я позвонил ей по мобильнику Джека, Гленду не сильно вдохновила перспектива того, что она проведет свою первую ночь в Южной Флориде в мафиозном клубе. Впрочем, ничего лучшего на этот вечер мы все равно не запланировали. Консьерж отеля дважды к ней подъезжал, и Гленда не хотела, чтобы он резервировал для нее какие-то столики из страха, что она там покажется, а этот самый консьерж будет сидеть на месте с бутылкой шабли, дрожащими губами и двуспальной постелью в глазах.

— Для начала ты забываешь, что я приехала в гости, потом тащишь меня через всю страну, потом сбрасываешь на обочине дороги, а потом все-таки звонишь и милостиво позволяешь к тебе присоединиться. А потом заявляешься на целых полчаса позже и заставляешь меня париться черт знает где.

— Все верно, — говорю я. — Гленда, это Джек. Джек, это Гленда.

Джек берет руку Гленды и целует ее — она слегка подпрыгивает, и на мгновение мне кажется, что она сейчас отвесит ему хорошего тумака. Но затем Гленда делает очень странную вещь, совершенно не стыкующуюся со всем, что я знаю про эту взрослую хулиганку: она улыбается. Джек закрывает глаза и переводит дух. Его фальшивые ноздри с шумом втягивают и выпускают воздух.

— Ваш запах очень глубок, — говорит он Гленде. — Очень. Большинство знакомых мне женщин… их запах превосходен, но мелок. А ваш полон, цветущ — совсем как у юной девушки, только что расцветшей в прелестную женщину.

— Ну да, — говорит Гленда, — это я. Вся в родовых муках половой зрелости. А мы вообще-то собираемся куда-нибудь под крышу зайти?

Тут из лимузина выпрыгивает Папаша Дуган.

— Ого, — говорит он. — Девушка, знающая, чего она хочет. Это мне нравится. Она идет со мной. — Папаша предлагает ей руку, и Гленда, пожав плечами, за нее цепляется. — Я Папаша Дуган, — говорит он ей. — Но вы можете звать меня просто Хэнк.

Хагстрем ведет нас вокруг здания к черному ходу. Там мы следуем за ним вверх по скату и через металлическую дверцу в конце. Внутри клуба горит свет, но танцпол совершенно пуст. Никого в округе не наблюдается.

Гленда делает шаг на танцпол.

— А у вас тут можно попрыгать. Что, укрытие от налогов?

Джек кивает Хагстрему, и тот трусит за безлюдную стойку бара. Клуб, пусть и небольшой, очень симпатично отделан. Сплошь жженая древесина и толстый ковер. Тут я ненадолго задумываюсь, как им удается сохранять ковер таким чистым, когда здесь вовсю льются коктейли. Звуковые и световые системы соответственно высококлассные, а танцпол, где никакой Джон Траволта не будет прыгать как обезьяна, охать и ахать, идеален относительно общих размеров помещения. На полу имеется затейливая деревянная инкрустация, и я делаю шаг вперед, желая повнимательнее ее рассмотреть…

— Осторожно, — говорит Джек, оттягивая меня назад. — Ладно, Нелли, давай.

Я слышу низкий гул, когда пол начинает вибрировать, и деревянная инкрустация внезапно отделяется от окружающих ее панелей, открывая спуск, ведущий к грохочущей внизу вечеринке.

Джек подкатывает к самому верху спуска и широко разводит руки по сторонам.

— Добро пожаловать к Дуганам, — говорит он.

Выстроившись в цепочку, мы спускаемся вниз. Папаша и Гленда то и дело толкают меня в спину, пока мы маневрируем по крутому спуску.

— Чересчур эффектно, — бормочет Гленда.

— Так я ему и сказал, — говорит Папаша. — В мое время у нас не было всех этих хитромудрых ерундовин, чтобы спрятать места наших развлечений. Дверь, может, засов-другой — вот и все. Если туда забредал человек, это, черт побери, была его собственная вина, и ему просто приходилось жить дальше уже в качестве трупа.

Клуб внизу — настоящий клуб, как я уже начинаю понимать — совершенно не похож на строгое, высококлассное заведение Дуганов на поверхности. Туда, наверх, заходят млекопитающие, уставшие от долгого дня самоподжаривания на пляже или желающие послушать немного франко-канадской музыки, лялякающей из тридцатидюймовых чирикалок. Лично я могу придумать целый миллион вещей, которые я стал бы слушать скорее, чем квебекский рок (к примеру — свои собственные мучительные вопли), но музыкальные вкусы млекопитающих порой бывают очень забавны.

Но здесь, внизу… Здесь такое место, где заводятся ящерицы. Именно сюда они приходят немного потрясти хвостами и увидеть малость голых чешуек. Двадцать девушек на разных стадиях одевания, раздевания и переодевания выплясывают на возвышенных сценах, на столах, крутятся вокруг шестов и других неподвижных предметов размером побольше. Некоторые из этих самых предметов даже вырезаны в форме гигантских фаллосов. Освещение установлено на какую-то разновидность системы распознавания, позволяющую высвечивать самые сладострастные части анатомии каждой танцовщицы. А музыка — не что-то дешевое и заурядное типа волосатой банды с пивными гимнами или исполнителя электрогитарных баллад — нет, музыка здесь электронная, пульсирующая и эротичная.

Да, это тебе не дедушкин стриптиз-клуб. Если, конечно, твой дедушка не Годзилла.

Люди Джека из «Морской хибары» уже перебрались сюда, окружая столики, засовывая купюры под зажимы и застежки. Либидо у этих ребят куда круче содержимого их бумажников. Кладя животы на стойки, они как можно ближе придвигают физиономии к корчащимся перед ними телам — аж слюни текут на ковер.

— Славно эти парнишки слюну пускают, — хихикает Гленда, глазея на толпу. — Не знала, что слюнные железы так быстро включаются.

— А у мужиков просто средней скорости нет, — объясняю я. — У нас только холостой ход и полный газ — вот и все.

— Мужики, — вздыхает Гленда. — Мужики долбаные…

Джек подъезжает ко мне под бок и слегка пожимает мне руку:

— Давай отойдем. Хочу тебе кое-что показать. Гленда безмерно счастлива сопровождать нас с Джеком в заднюю часть клуба, где мы попадаем в людное кухонное помещение. Первое, на что я обращаю внимание, это персонал. Все здесь молодые и привлекательные азиатки. Собственно говоря, у них точно такой же вид и запах, что и у той девушки, которая подавала еду в доме Талларико.

— Где ты этих официанток берешь? — спрашиваю я.

— Временные работницы, — пренебрежительно машет рукой Джек. — Итак, вот я что я хотел тебе показать. Я чертовски этим горжусь.

Он открывает дверцу шкафа, являя на свет душевный запас бутылок с прозрачной жидкостью. Судя но всему, джин или водка.

Гленда хватает одну из бутылок и подносит ее к свету:

— Это спиртное?

Джек кивает.

— Я ведь импортер — должен же я что-то импортировать. Финансовой инспекции очень не нравится, когда у простого таксидермиста есть яхта и пентхаус.

Доставая с полки бокал, Джек шлепает его на ближайшую стойку, затем наполовину наполняет прозрачной жидкостью.

— Давай, — говорит он. — Попробуй.

— Вообще-то я в выпивку млекопитающих совсем не врубаюсь, — говорю я ему. — Она всегда для меня мало что значила.

— Я тоже не врубаюсь, — говорит Джек. — Поверь мне, это совсем другое дело.

Он наливает еще один бокал для Гленды и один для себя. Я пожимаю плечами и подношу выпивку ко рту. Очень немногие из человеческих спиртных напитков оказывают хоть какое-то действие на динозавров — наш обмен веществ устроен совсем иначе. Конечно, мы можем выпить слишком много и отравиться этим товаром — но это в принципе то же самое, что отравиться диетической кока-колой. Под конец ты несколько часов сидишь в ванной, но после этого вполне можешь сесть в машину и с ясной головой рулить домой.

Один быстрый бросок жидкости в рот, она немного жжет глотку, окутывая небо, но я точно знаю, что этот джин ничего мне не сделает, ни в малейшей степени не изменит моего состояния. Все будет полный хоккей, пока продолжается моя девятимесячная завязка вместе с АГ, потому что спиртное — это проблема млекопитающих, а не…

Комната куда-то тонет. Внезапно качнувшись влево, я кладу руку на стойку бара и стараюсь сохранить равновесие. Мои вкусовые сосочки вдруг одолевает знакомый вкус, запах тянется к пазухам и стучится в какую-то забытую часть моего мозга…

— Что… что это за дьявольщина? — удается выдохнуть мне.

— Настой, — говорит Джек. — Так мы, по крайней мере, это дело называем. — Он поворачивает бутылку с джином, и, несмотря на внезапно расплывшееся поле зрения, мне удается разглядеть, что бутылка, которую я поначалу принял за «бифитерс», на самом деле совсем другой марки, совершенно мне неизвестной. Спереди прилеплена бледно-зеленая этикетка — классический дизайн попеременных темных и белых полос на фоне узора, образующего что-то вроде длинного, изогнутого листа.

«НАСТОЙ» — написано сверху прямыми зелеными буквами, а ниже, мелким курсивом — «Классическая смесь».

— Это алкоголь, настоянный на травах, — с гордостью объясняет Джек. — От этого весь кайф — для нас, по крайней мере. Базиликовый джин, водка с кинзой, даже ром с корицей. Сделано специально для диносов, которые хотят культурно кайфануть в обществе млекопитающих. В барах, во всяких компанейских заведениях — в общем, в разных таких местах. А поскольку это к тому же и человеческая выпивка, так еще лучше. В этом вся роскошь — спиртное и травы. Такое всех заводит.

— Проклятье, — слышу я бормотание Гленды, — вот мы и приплыли…

Я преодолеваю первоначальный приступ смятения, ощущаю знакомый нырок в бесчувствие, а потом приходит резкая и сильная жажда. Прошло три четверти года с тех пор, как я последний раз так себя чувствовал — и в один миг все эти девять месяцев оказались начисто стерты. Теперь мне поразительно, как я вообще способен был подавлять это желание. Чего ради я так долго держался?

— Мы сейчас улаживаем сделку по распространению и собираемся доставить это дело на север, — продолжает Джек, явно не замечая моих терзаний. — Дальше мы двинемся на запад. Понятно, сперва будет проведен соответствующий маркетинг, но… черт побери, это все равно классная штука.

— Еще, — говорю я, со стуком опуская пустой бокал на стол. Моя рука заметно дрожит, но еще один глоток эликсира мигом все излечит.

Но Джек, откатываясь назад, пристально на меня смотрит.

— Винсент… с тобой все хорошо?

— Да-да, конечно, — говорю я, и теперь я это чувствую — тепло расходится по моим венам, поле зрения светится по самым краям. — Я отлично себя чувствую, Джек. Просто мне твоя выпивка по вкусу — только и всего.

Гленда выступает вперед.

— Не думаю, что это такая уж классная мысль, приятель.

— Забавно, — отзываюсь я, слыша, как слова бесконтрольно текут у меня изо рта. — Не помню, чтобы я тебя спрашивал.

Джек откидывается на спинку инвалидной коляски, молча наблюдая за нашим с Глендой обменом репликами. Пытается взять ситуацию в свои руки, внимательно глядя мне в глаза, как будто там есть что-то противоречащее тому, что я ему говорю. Я стараюсь уклониться от его взгляда, глазеть в потолок, в пол или, самое лучшее, на бутылку.

— Происходит что-то, о чем мне следует знать?

— Ничего, — говорю я, впиваясь взглядом в Гленду.

Гленда пятится:

— Знаешь, что? Я тебе не сиделка. Валяй, удалбывайся. — Она пятится, а потом разворачивается и выходит из кухни, оставляя у шкафа только нас с Джеком, да еще эту славную бутылку жидкого счастья.

Я пытаюсь смеяться, показывая Джеку, что это всего лишь шутка.

— Не обращая на нее внимания. Она… она Гленда. Послушай, а почему бы нам еще поглоточку этого дела не попробовать? Еще по только по одному разу. Считай, что я тут у тебя маркетинг провожу.

Когда Джек поднимает бутылку, единственная капля, балансировавшая на краю с тех самых пор, как он налил первый бокал, падает на пол и там расплескивается. Краткую секунду я подумываю упасть на четвереньки, нагнуться и облизать кафельный пол кухни в надежде на то, что этот миллилитр базиликового джина попадет ко мне рот, проникнет в тело, доберется до мозга.

И тут до меня вдруг доходит — я хочу лизать кафель, только бы уловить ту капельку.

— Я гербаголик, — хриплю я вдвое громче необходимого.

Джек отшатывается, как будто от пощечины.

— Проклятье, Винсент… ты должен был мне сказать.

— Просто… просто убери ее, — удается сказать мне за мгновение до того, как мои руки сами собой стремительно тянутся вперед, пытаясь ухватиться за бутылку…

Джек вовремя ее отдергивает.

— Ну-ну, полегче…

— Пожалуйста, — повторяю я. — Убери ее. И запри шкаф, ага?

Джек мгновенно выполняет мою просьбу и прячет настой в невысоком шкафу.

— Но здесь нет запора…

— Тогда давай просто отсюда свалим.

Мы направляемся из кухни обратно в главное помещение. Солидной части меня до смерти хочется побежать назад и начать загонять себе в желудок одну бутылку за другой. Однако ноги возвращаются ко мне с каждым шагом. Тем не менее я по-прежнему чувствую, как в моих жилах бродит настой, и пытаюсь прикинуть, сколько это может продлиться.

— Сколько, — спрашиваю я, — сколько его там?

— В одном глотке? Думаю, листика два.

Как я понимаю, это добрый час будет держать меня на взводе. Просто поразительно, как быстро все вернулось — и с какой силой. В прежние времена два жалких листика базилика меня бы разве что на завтрак сподобили; теперь же я от консервированного папоротника готов запрыгнуть на ближайший столик и там чечетку отбить.

— Ты должен был мне сказать, — повторяет Джек. — Тогда бы я даже пытаться не стал…

— Ничего, проехали, — отзываюсь я. — Просто… просто не станешь же ты вот так сразу выкладывать все это парню, с которым ты пятнадцать лет не виделся. Типа: «Привет, рад тебя видеть, как житуха? Что? У меня? Ну, у меня, блин, одни крутые обломы».

— Нет, Винсент, все совсем не так…

Но я давно все это знаю. Джек уже немного меня жалеет — глаза его стали мягче, голова склонилась набок. Это не имеет значения. Так все реагируют. Я с этим живу, и я это принимаю.

На центральной сцене очередная стриптизерша выбирается из-за черной просвечивающей занавески. Она полностью одета — то есть совершенно голая по человеческим понятиям. Эта высокая рыжеволосая красотка с торчащими грудками и широкими бедрами отлично справилась бы в любом человеческом клубе, какой предпочла бы выбрать, но ее настоящие таланты лежат в иной сфере. Пока музыка пульсирует поверху, девушка начинает медленно работать со своей шкурой, соблазнительно удаляя одну фальшивую ляжку за другой, обнажая длинные зеленые ножки с идеальным набором изящных, бритвенно-острых когтей. Хвост она прячет до самого конца — это старый стриптизерский трюк, но он неизменно ввергает клиентов в буйное неистовство.

Люди Джека мгновенно клюют. Они суют двадцатидолларовые купюры в складки кожи, где чешуйки встречаются с фальшивыми бедрами, засовывая бумажки пониже, чтобы реально дотронуться до зеленой шкуры. Девушке, судя по всему, все нипочем — в подобных местах ты держишь свои чувства под жестким контролем, пока твои зажимы лежат на полу. В конце концов, этой красотке надо себе на жизнь зарабатывать.

— Не желаете ли настоя?

Я поворачиваю голову и обнаруживаю еще одну маленькую азиатку, что буквально роятся по империям и Джека, и Талларико.

— Нет, спасибо, — говорю я. Тут моя левая рука внезапно выстреливает, чтобы схватить бокал, но правая хватает преступную левую за запястье и удерживает ее на месте. Официантка одаривает меня взором, припасенным для особенно интересных обитателей зоопарка.

— Вы бы на секундочку эту выпивку здесь не поставили? — спрашиваю я, указывая на ближайший столик. — Мне бы хотелось вам пару-другую вопросов задать…

— Нам не дозволено иметь свидания с клиентами, — машинально говорит девушка.

— Нет, дело не в этом… то есть вы очень красивы, но дело не в этом… — Тут азиатка одаривает меня взором, припасенным для сексуально озабоченных обитателей зоопарка. — Я вас, случайно, раньше не видел? — «Классно, — говорю я сам себе. — Давай, Винсент, может, лучше сразу к аресту перейти?»

Девушка мотает головой и нервно оглядывает помещение.

— Мне надо работать…

— А как насчет Эдди Талларико? — интересуюсь я, понижая голос. — Вы на него тоже работаете?

Какое-то мгновение мне кажется, будто я чую запах чернослива — страх, тревогу, — но секунду спустя все проходит.

— Нам не положено разговаривать с клиентами, — говорит девушка. — Я просто выпивку разношу. — И с этими словами она исчезает, проглоченная жаждущей толпой.

— Да, вот это настоящий Рубио. Всегда знает, как с дам чешую обдирать. — У меня под боком Гленда. — Ну что, ты с той маленькой промашкой уже закончил? — Она не мой консультант в АГ — и ей никогда такое не светит. Тем не менее я знаю, что провел Гленду через горы дерьма, пока жевал базилик, и могу понять, почему она хочет, чтобы ее добрый старый друг крепко стоял на ногах.

— Временное помутнение. В целом я держусь своей линии — как всегда.

Под кавалькаду воплей и взвизгов один из людей Джека запрыгивает на сцену и затевает грязные танцы с одной из полуодетых девушек. У него прическа в стиле «помпадур» и смуглая кожа, а бедрами парень крутит так, словно у него на поясе обруч. Воздевая руки кверху, он хлопает в ладоши оставшимся внизу приятелям. Девушка на столике выглядит малость недовольной, однако постоянный приток купюр ей в подмышку — как раз под телесного цвета Б-ремешок — вскоре охлаждает ее досаду.

— Антонио! — кричит Джек. — А ну слазь оттуда!

Помпадур надувает губы.

— Но Джек, я тут могу хорошие бабки сшибить. Верно, ребята?

Другие парни вокруг смеются и вытаскивают Антонио из яркого луча, а девушки тем временем снова вовсю берутся за дело. Гленда хватает выпивку с подноса ближайшей официантки, единым духом ее опорожняет и аккуратно ставит пустой бокал на то же самое место.

— Что? — говорит она, когда я недоуменно поднимаю брови. — Если ты неспособен совладать с травами, значит, я тоже малость позабавиться не могу? Тут твой друг Джек в самую точку попал. Этот настой — типа классная штука.

— Эх, Гленда Ветцель, — вздыхаю я. — Вечная леди.

— А ты на это насри. Я, в конце концов, в стриптиз-клубе. Когда телки груди оголяют, этикет из окна летит.

— Еще бокал? — спрашивает новая официантка, и когда я опускаю взгляд, собираясь сказать, что не стоит, она вдруг мне подмигивает.

Гленда, однако, обзаводится еще одним бокалом, и это дает мне время оценить ситуацию. Эта официантка именно ко мне подошла? Она пытается мне что-то передать? Я оглядываюсь на Гленду, запрокидывающую бокал с коричным настоем, затем снова смотрю на официантку…

А та опять мне подмигивает — и теперь уже нет никаких сомнений. Если только соринка не попала ей в правый глаз, девушка пытается мне что-то такое сказать. Запах я точно определить не могу, но какие-то нейроны у меня в затылке он точно щекочет. Прежде чем я успеваю понять, что это за запах, девушка берет поднос и исчезает в плотной толпе людей Джека, шустро прокладывая себе дорогу сквозь общую сумятицу.

Травы уже начинают оказывать на Гленду свое влияние. Вообще-то она счастливая негербаголичка и никогда не теряет контроля настолько, чтобы привлечь внимание к своему опьянению. В АГ таких обычно называют социально-употребляющими — но ими поначалу бываем мы все. Ты приближаешься к краю утеса маленькими, размеренными шажками, но последний шажок может стать роковым.

— …к счастью для тебя, — говорит Гленда, — я привыкла к нищете и запустению. Черт, в номере мотеля, где я остановилась, даже ванны нет. Только вшивая душевая, и будь я проклята, если мой хвост там из-за занавески не вылезет.

— Это самое то, Глен, — говорю я, а мои ноги уже в движении, следуя по клубу на запах. — Оставайся здесь, я скоро вернусь.

И я отбываю, преследуя официантку сквозь толпу. Может, она хотела, чтобы я за ней последовал? Если так, то я буду более чем счастлив выяснить, что и почему. Я изо всех сил подпрыгиваю — между прочим, с моими ботинками «джонстон-мерфис» это совсем не так просто, ибо их толстые подошвы не позволяют набрать нужную высоту — и ловлю лишь мгновенный промельк тех длинных черных волос.

Я следую за этими волосами и вскоре оказываюсь на кухне, где всевозможные промышленные приспособления сияют под ярким светом, все так чисто убрано и вытерто, что даже санэпидстанция вряд ли к чему-либо придерется. Мне думается, потребовались бы самые минимальные взятки, чтобы это заведение прошло все соответствующие инстанции. Конечно, инспектора из человеческого санэпиднадзора сюда не заглядывают, а их рептильные коллеги очень редко заботятся о мелких нарушениях санитарных норм. У Совета есть проблемы куда покруче, чем пара-другая крыс, наводящая порядок в мусорном баке с объедками.

Официантки здесь так и роятся, суетливо перебегая от одного стола к другому. Все они схожим образом одеты и причесаны, их личины так близки к идентичности, что различить их по виду просто не представляется возможным. Все они до единой юные азиатки, и я не сомневаюсь, что где-то в интернете есть посвященный им порносайт.

— Никто мне сейчас выпивку не предлагал? — громко спрашиваю я, и считанные секунды спустя три официантки уже стоят у меня под боком с полными бокалами настоя.

Мой рот внезапно начинает сочиться слюной, а левая рука — неуправляемо дергаться. Одна только мысль об этих травах — в дюймах от моего рта, так просто, так близко — безумно кружит мне голову.

— Нет, — удается сказать мне, — я не хочу выпить. Я просто хочу узнать, не предлагала ли только что одна из вас мне выпить…

— Не желаете ли настоя? — спрашивает та, что справа.

Ни черта не выходит. Я уже собираюсь придумать новую тактику, но тут мне в ноздри ударяет резкий запах — и на сей раз мне удается его распознать. Лежалый кусок сыра. Очень знакомый запах. Однако единственный глоток травяного настоя все еще туманит мне голову, затрудняя окончательное распознавание.

Я поворачиваюсь, пытаясь засечь официантку, которая, шустро скользя мимо, опять мне подмигивает, и успеваю заметить поднос с выпивкой, который она несет. Один из бокалов настоя слегка пенится сверху.

— Погодите секунду, — кричу я, но она исчезает за двустворчатой дверью, а потом в толпе по ту сторону, прежде чем я успеваю как-то ее для себя выделить.

Снаружи, в клубе, музыка уже упала до уровня перерыва на коктейли, девушки спустились со сцен и столов, и гости теперь толкутся вместе с прелестными дамами. Обжимаются — так, пожалуй, точнее. Я всего в двадцати футах за официанткой, но очень тяжело пробираться сквозь уйму рук, ног и хвостов у меня на пути.

Есть что-то особенное в той девушке, которая подавала мне намеки, но это вовсе не загадочное подмигиванье. Тут я прохожу мимо Папаши Дугана, и он живо меня хватает, после чего начинается небольшая румба под музыку — старик вовсю топает ногами и покачивает бедрами. От Папаши прилично разит базиликом, а в руке у него полупустой бокал настоя.

— Тиффани обычно так себе проклятую румбу танцевала, — говорит мне Папаша. — У этой женщины был очень серьезный набор ног. У нее был еще и радостный набор ног, но тот она почти все время в платяном шкафу держала.

На какое-то время я поддаюсь танцу. Если ты не станцуешь румбу со старым гадрозавром в ночном клубе, где гуляет мафия его сына, где ты тогда вообще ее станцуешь?

— Слушайте, Папаша, — говорю я, дождавшись того момента, когда мы поворачиваемся лицом к Джеку и его команде. — Вам вон та официантка какой-то странной не кажется? — Я указываю в другую сторону помещения, где та самая девушка уже проникла в окружение Джека. Она раздает бокал настоя за бокалом, и парни беспечно закидывают их себе в глотки. Хагстрем, Антонио и еще несколько здоровенных солдат окружают своего босса, обеспечивая его безопасность даже в этой относительно мирной гавани.

— Кто? — спрашивает Папаша. — Та девушка с фабрики звезд?

— С фабрики звезд?

— Ну да, — говорит он. — У Джека и его деловых партнеров есть целая уйма девушек, чтобы помогать им со всякой всячиной. Они эту компанию фабрикой звезд называют. Все девушки из каких-то заморских краев. Джек помещает их всех в какой-то дом. Бесплатное проживание, бесплатная кормежка. Дело хорошее.

— Официантки по почтовому заказу?

Пьяный Папаша пожимает плечами, после чего возвращается к румбе и воспоминаниям. Он в темпе запускает речугу про святость своей покойной жены, и вскоре он опять с головой в прошлом, оживляя какие-то отдельные события из их с Тиффани совместной жизни. Осушая остаток своего настоя, Папаша с грохотом ставит бокал на соседний столик.

Вид пустого бокала посылает какой-то импульс в мой мозг. Возвращает меня к тому промельку тридцать секунд назад, когда мимо меня проскользнула официантка с полным подносом в руках — и один из бокалов пенился.

Крепкий спиртовой настой трав или чего угодно не пенится. Пиво пенится. Шампанское бурлит. Но в крепком спиртном напитке ничего такого не происходит.

Все остальное мгновенно встает на место. Подмигиванье официантки — вовсе не знак следовать за ней, а просто хитроватое указание на некую общность. Сигнал, говорящий: «Эй, приятель, мы здесь с тобой заодно». Эта официантка меня знает. И я знаю ее. И никакая она не официантка. Да и вообще: она — не она.

Потому что тот запах был сырным — сырным с добавкой соуса ялапеньос. Но это вовсе не естественный запах диноса. Нет, это вонь, обусловленная перевариванием серьезных количеств начоса. А поскольку Марлон Брандо никоим образом не мог пробраться на нижний уровень ночного клуба Дуганов, это может значить только одно.

Шерман, головорез Талларико, здесь, в клубе.

— Джек! — ору я через миг после того, как мои ноги сами собой несут меня вперед, и я спотыкаюсь о толстые хвосты, врезаюсь в гостей — мне наплевать, это совершенно неважно. — Джек!

Он все там же, смеется вместе с Хагстремом, Антонио и остальными, бокал настоя у него в руке, и даже на таком расстоянии я вижу тонкий белый слой на самом верху, плавающие на поверхности мелкие кристаллики.

Распад-порошок. В выпивке Джека. Такое похмелье, от которого уже не очухаешься.

— Джек! — снова ору я, уже на полпути к нему по клубу, но все еще слишком далеко. Определенно слишком далеко. — Не надо… не пей…

На сей раз Джек меня слышит — различает по крайней мере мой голос, если не слова — и поднимает бокал повыше, словно желая сказать тост…

— Поставь его! — надрываюсь я. Горло уже дерет, слова несутся поверх музыки, все поворачиваются ко мне, чтобы посмеяться над единственным раптором в самой гуще гадрозавров, но мне опять-таки наплевать. Весь мой разум сосредоточен на выпивке Джека — бокал направляется к его рту, губы широко расходятся. — Поставь его, поставь!

Но я в пятидесяти футах оттуда, и на лице у Джека одна сплошная улыбка, пока он подносит бокал к губам.

— Брось, Винсент, — кричит он, смеясь, — насчет меня не волнуйся. Я знаю, как с травами управляться.

А дальше все происходит совсем как в замедленной съемке. Мое отчаянное не-е-ет переходит в какой-то замогильный вопль, в котором я тщетно пытаюсь излить всю свою ярость и горечь. Рука Джека продолжает свой беспрепятственный подъем, бокал прицеливается к его рту, распад-кристаллы уже в считанных секундах от того, чтобы ударить по беззащитной коже и навеки ее смыть.

И я прыгаю, буквально выбрасывая свое тело вверх, моя рука тянется выбить бокал, отбросить его на пол, к потолку — куда угодно, только бы он не причинил вреда. Я тянусь изо всех сил, от души желая прямо сейчас нарастить где-нибудь лишний дюйм, точно через барьер, перескакиваю через тело Хагстрема, по-прежнему нацеленный на тот смертоносный бокал…

Но не долетаю, грохаясь на пол в трех футах от ближнего антуража Джека. Затем поднимаю глаза и сжимаюсь от ужаса, пока бокал наклоняется и жидкость скользит к открытому рту Джека…

И тут замедленная съемка кончается. Откуда-то сбоку вылетает рука, ладонь бьет по толстому стеклу бокала, выбивая его из руки Джека, и жидкость оттуда выплескивается. Все завороженно наблюдают, как она все изгибается и корчится в воздухе, напоминая какое-то искореженное воссоздание начальных кадров фильма «2001: Космическая Одиссея». А потом переводят свое внимание на женщину, которая возымела наглость выбить бокал из руки большого босса.

— Винсент всегда чертовски настойчив, если речь идет о вещах, которые пить нельзя, — говорит Гленда. — Думаю, тебе по крайней мере следует выслушать его объяснения.

Я уже открываю рот для этих самых объяснений, но внезапно в каких-то пяти футах от меня раздается пронзительный вопль, который целиком меня окутывает. Этот крик боли и отчаяния все набирает громкость, и я вскакиваю на ноги, мои когти уже готовы кромсать. Я быстро оглядываю все помещение, пока этот ошеломляющий вопль все продолжает прорезаться сквозь толпу.

Антонио, тот самый динос с легкой ухмылкой на физиономии, загребущими руками и диким помпадуром на голове, теперь упал на колени. Вой ужаса и агонии прорывается сквозь грохот музыки, буквально гальванизируя весь клуб. Антонио закрывает лицо ладонями, но звук все равно проходит ясным и нисколько не заглушённым, идеальным в своей кошмарности. Все потрясены, напуганы, неспособны отвернуться, пока густая зеленая слизь начинает вытекать у Антонио между пальцев. Плоть стремительно растворяется под бешеным напором микроскопических бактерий.

— Это распад-порошок! — ору я. — Дайте же что-нибудь…

Бесполезно. Как только бактерии начинают работать, они уже не останавливаются, пока не прожуют все, что только смогут. Теперь по залу разносятся новые вопли, пока танцовщицы разбегаются по сторонам с такой стремительностью, словно над ними нависла какая-то внешняя угроза. У людей Джека, по крайней мере, находится достаточно самообладания, и хотя многих из них явно до смерти пугает происходящее прямо у них на глазах, они понимают, что ничего тут уже не поделать.

Вопли Антонио постепенно теряют свою пронзительность, пока губы его растворяются, а лицо тает, как будто он имел наглость связать Индиану Джонса или открыть Ковчег Завета. Еще один человек Джека надает рядом с ним на колени, протягивая руки…

— Не трогать! — рявкает Хагстрем, оттаскивая парня от корчащегося на полу существа. Зеленая жижа обильно течет на ковер.

— Он прав, — говорю я, пусть даже мне просто ненавистно хоть в чем-то соглашаться с Хагстремом. — Не прикасайтесь к нему. Держитесь подальше.

Тело Антонио сотрясают аритмичные судороги, и теперь его ладоней уже не хватает, чтобы скрыть разрушение его лица и груди. Да и пальцы его тоже начинают растворяться. Сдавленные вскрики вылетают из его частично разъеденного горла, ноги дергаются с каждым новым стоном и взвизгом.

— Отойдите, — велит нам Джек. — Пропустите меня.

— Ты ничего не сможешь поделать, — говорю я ему. — Это уже не остановить…

— Отойди, — повторяет он ровным голосом со стальными нотками. Прямо сейчас мне с таким голосом спорить неохота. Я делаю два широких шага назад и позволяю Джеку приблизиться.

Тут я вдруг слышу резкий грохот пистолетного выстрела, прежде чем вижу сам пистолет, прежде чем замечаю, что в черепе у Антонио теперь зияет большая дыра, и чую в воздухе пороховой дым. Антонио падает на пол, и его измученное тело дергается еще лишь раз, прежде чем окончательно застыть в мирной позе, пока распад-бактерии продолжают свой буйный пир. Треть его тела уже ушла, оставляя за собой голый череп и солидную лужу изумрудной слизи.

— Проклятье, — мягко и негромко говорит Джек.

— Проклятье, — эхом повторяет Гленда.

А Хагстрем, добрый, заботливый Хагстрем, топчет тело, пока оно окончательно не распадается, после чего тычет ботинком испоганенный ковер.

— Вот именно что проклятье. Эти пятна мне уже никогда не вывести.