Близится час пик, когда я покидаю Медицинский центр Кука, и таксомоторы проносятся мимо, не обращая никакого внимания на мою протянутую руку. Черт побери, все остальные в этом городе тоже ходят пешком, а поскольку я чувствую, что брюшко у меня растет, то решаю и сам немного прогуляться. У медсестры в вестибюле я выясняю направление и выхожу на дорогу. Возвращение в «Плазу» таким способом займет немного больше времени, разумеется, но, может, я смогу обдумать это дело, повертеть его в голове, посмотреть, нет ли каких-нибудь несоответствий. По меньшей мере, сэкономлю пятерку на такси.

Я как раз вернулся к началу начал, готовый мысленно прокрутить сцену в «Эволюция-клубе» на «Бетамаксе» моего мозга, когда рядом со мной тормозит роскошный лимузин. Я ни о чем таком не задумываюсь, кроме бесспорного факта, что этот «линкольн» тащится за мной со скоростью пять миль в час. Так он далеко не уедет.

Нет никакой возможности как следует разглядеть шофера: окна затемнены до черноты, лежащей далеко за пределами закона и хорошего вкуса. По этому поводу у меня возникают неприятные чувства, правда, неприятные чувства возникают у меня по любому поводу. Может, машина просто сломалась. Может, он там заблудился. Может, шофер хочет узнать дорогу и решил, что я местный, раз тут прогуливаюсь. Может, я просто параноик.

Нет. Мгновение спустя по бокам у меня встают два дина, облаченные в лучшие свои воскресные личины. Размерами ни тот, ни другой меня не превосходят, однако не очень-то вежливая манера, с которой они подхватывают меня под локотки, недвусмысленно сообщает, что, похоже, придется их выслушать.

— Вы хотели поймать машину? — спрашивает тот, что слева, воняющий парфюмерией «Олд Спайс» и протухшим гелием. Что-то знакомое.

— Благодарю за предложение, но я как раз решил прогуляться.

Я пытаюсь поймать взгляды других пешеходов, дабы воззвать к ним, предупредить о нависшей надо мной опасности. Но хотя мы со всех сторон окружены сознательными гражданами Нью-Йорка, ни один из них в лицо мне не заглядывает; все носы опущены долу, у каждого коробка передач переключена на максимальную скорость.

— Думаю, мы с удовольствием прокатимся, — слова исходят от того дина, что справа: он побольше своего партнера, но запах от него — капелька детской микстуры от кашля, не более того. Ничего угрожающего, что-то фруктовое.

Я снова бросаю взгляд на лимузин, на его темные стекла, блестящие колпаки, новехонький лак — устрашающе черный, оттенок 008, — и подтверждаю свое твердое решение идти пешком. Разве что чуточку побыстрее…

Все так же не отставая от меня ни на шаг, «Олд Спайс» кладет руку мне на плечо. Вполне дружеский жест, если смотреть со стороны: теплое объятие старого приятеля и прекрасное настроение. Но рука эта вовсе не ласкова — он оттянул латексный кончик пальца своей фальшивой кисти, и я ощущаю вонзившийся в мою нежную шею коготь. Так вот почему мне так знаком этот запах — дезодорант и жвачка, — это головорезы из парка, те, что убили Наделя.

— Часто катаетесь на велосипеде? — интересуюсь.

— Еще раз прошу тебя по-хорошему, — бормочет убийца прямо мне в ухо, — а затем просто прикончу. Давай в машину.

Ладно, ладно, лезу в машину. Правило Эрни номер пять: мертвые сыщики не способны вести расследование.

Какое-то время мы едем в абсолютном безмолвии. Шофер, которого мне толком не разглядеть, так как автомобиль разделяет полупрозрачная перегородка, радио включать не намерен. Хоть музыкой могли бы меня позабавить. По обе стороны устроились головорезы, что затолкали меня в автомобиль, и хотя заднее сиденье весьма просторно, я плотно зажат между их плечами.

— У меня ноги занемели, — нарушаю я тишину.

Кажется, моих похитителей это совершенно не беспокоит. Едем дальше.

— Знаете, — говорю, — меня вдруг осенило: нас же никто друг другу официально не представлял. Может, вы увезли не того парня.

— Не-а, того самого, — отзывается Микстура-от-кашля. — Не бывает двух динов по имени Винсент Рубио, пахнущих гаванской сигарой.

Я недоуменно щурюсь и что было сил морщу лоб:

— Винсент Рубио? Послушайте, я вижу, вы все перепутали. Я Владимир Рубио. Из Минска.

Тот, что потупее, задумывается, но «Олд Спайс» тут же портит мне всю игру:

— Не обращай внимания на эту парашу. Все в порядке, он Рубио.

— Вы меня раскусили, — признаю я, — да, раскусили… Ну… эх, парни, теперь вы знаете мое имя, но я-то ваших не знаю.

— Ах да, — спохватывается Mикстура-от-кашля. — Я Энглберт, а это Гарри…

«Олд Спайс» с силой лупит нас обоих по затылкам, в ответ на что я рыгаю, а Микстура-от-кашля взвизгивает.

— Ну-ка, оба, заткнулись, — отдает он приказ, и мы тут же подчиняемся.

Проходит некоторое время, прежде чем жесткие линии города уступают место беспорядочным загогулинам природных ландшафтов: деревья, цветы и кустарники вместо фонарных столбов, автомобильных фар и уличных торговцев. Так же резко меняются и запахи, и я поражаюсь лакунам в насыщающих воздух ароматах, словно в головоломке из тысячи кусочков не хватает шести ключевых. Я редко оказываюсь за городом — Лос-Анджелесом, Нью-Йорком и тому подобными — и всякий раз чувствую себя сбитым с толку отсутствием пикантного благоухания смога. В некотором смысле это как путеводный огонь, знак места, которое я люблю.

В то время как мы мчимся по сельской местности, «Олд Спайс» лезет под переднее сиденье, достает оттуда бумажный мешок для покупок и протягивает мне со словами:

— Надень его себе на голову.

— Должно быть, вы шутите.

— Разве это похоже на шутку?

— Не знаю. Я знаком с вами не более получаса.

— И тебе не удастся продлить знакомство, если не натянешь на голову мешок. — Совершенно очевидно, что ему неизвестен афоризм о том, что куда больше мух удается поймать на мед. Ноги у меня совсем онемели.

Я неохотно натягиваю импровизированный шлем, и тут же пропадают все эти милые деревья. По крайней мере, при мне остается обоняние.

— Чуть не забыл, — бормочет «Олд Спайс». Я слышу, как он роется по карманам, мелочь побрякивает, ключи позвякивают, и мгновение спустя сует мне что-то в левую руку. Я вожу пальцами по этому предмету, пытаясь уловить его очертания, — длинный и тонкий, о двух деревянных сторонах, соединенных скрученной металлической проволокой, что-то на манер пасти аллигатора, только без зубов. Одна сторона открывается, когда сжимаешь с другой… — Зажми-ка его, — обращается к партнеру «Олд Спайс». — Зажми, да потуже.

С коричневым пакетом средних размеров от «Блумингдейла» на голове и бельевой прищепкой, сомкнувшейся на носу, я продолжаю свое стремительное продвижение по сельской местности. Во всяком случае, так мне кажется. Кто его знает, не возвращаемся ли мы обратно в город. Чувство времени тоже начинает блекнуть — остаток пути длится час или день, понятия не имею. Я только надеюсь, что когда с меня наконец снимут этот мешок, я не окажусь в Джорджии, где меня ждет, а может, и не ждет ордер на арест — лучше не спрашивайте.

Уши мои, впрочем, оставили в неприкосновенности, и через некоторое время я слышу доносящееся слева жужжание циркульной пилы, слабое, но нарастающее. «Олд Спайс» дрыхнет, возвещая об этом ближним и дальним весям. Еще немного времени спустя машина замедляет ход, и до меня доносится звон трех монет, проваливающихся в монетоприемник, — это ни с чем не перепутаешь. Машина снова набирает скорость.

Через десять минут я слышу корову.

Еще через пять минут резкий аромат мусорной свалки умудряется преодолеть прищепку, прокладывает себе путь сквозь ноздри и безжалостно врывается в обонятельные центры моего мозга. Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается — его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков — и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.

Мы в Нью-Джерси.

Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.

— Могу я снять мешок?

— Это было бы неразумным.

Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.

Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.

— Закрой глаза, — говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.

Ой! Свет — яркий свет — ослепительный — глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.

— Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?

Бац! Очередной подзатыльник.

— Хватит ныть, — рявкает Гарри. — Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.

Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.

Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:

— Иди, давай.

— Туда?

— Ну, куда же еще?

— Не могу ли я снять с носа прищепку?

— Нет.

Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть — рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.

К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.

Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос — низкий, настойчивый — произносит:

— Закройте дверь.

Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.

— Ваши глаза приспособятся, — слышу я голос. — А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?

Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.

— Очень хорошо, — говорит она. — В конце концов, это не так сложно.

Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.

— Итак, мне известно, что вы здесь по делу, — сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. — И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.

Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.

— Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, — продолжает она, — и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес — это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком. То, что допустимо у материнской груди, недопустимо в яслях. Я вытащила вас сюда не ради себя, а для вашего же блага. На самом деле, я уже дважды спасла вам жизнь. Можете мне не верить, но это правда.

Колеофизис, вне всякого сомнения, и при этом красавица. Каждый из шести пальцев на ногах идеальной длины и пропорций, и перепонки между ними без единого изъяна. А ее хвост — о! этот хвост! — в два раза толще моего и в сорок раз милее. Единственное мое желание — избавиться, наконец, от чертовой прищепки, чтобы вдохнуть полной грудью ее аромат.

— Было бы неправдой сказать, что я не… понимаю, чем вы занимаетесь. Но если вы продолжите все эти расспросы, это расследование… мои возможности защищать вас вовсе не безграничны. Вам ясно?

— Мне ясно, что вы имеете в виду, хотя я вовсе не обязан со всем соглашаться. — Мои глаза наконец приходят в норму.

— Этого я и не ожидала.

— А еще мне не ясно, зачем вы притащили меня в хижину в Джерси. Могли бы послать телеграмму.

— Все это вас не касается, — отвечает Колеофизис. — Однако в отличие от всех остальных, я не верю, что вы можете пострадать.

— Кроме стычки с Гарри и Энглбертом, мне вообще ничего не угрожало. Знаете, что ваш головорез грозил разодрать мне горло?

— Они сообщили вам свои имена? — поджимает она губы, явно недовольная.

Я пожимаю плечами:

— Энглберт. Такое не придумаешь.

— Расскажите мне кое-что, — говорит она придвигаясь, так что меня обжигает ее дыхание. — Почему вам непременно нужно встревать во все неприятности?

— Я встреваю? По-моему, это они встревают в мою жизнь.

Пауза. Поцеловать она меня хочет или плюнуть? Ни то ни другое — Колеофизис отстраняется.

— Вы посетили доктора Валлардо, так?

— Если учесть, что ваши головорезы схватили меня у медицинского центра, вам это и без меня известно. — Не спрашивая разрешения — хватит с меня разрешений, — я начинаю приседать, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь оживить онемевшие ноги. Колео не обращает на мою разминку ни малейшего внимания.

— Это не мои головорезы. — И дальше, чуть помедлив: — Доктор Валлардо — человек извращенный, Винсент. Выдающийся, но извращенный. Лучше бы вы оставили его наедине с опытами по ублюдочиванью природы.

— Похоже, вы их не одобряете.

— Я знаю, чем он занимается. Из первых рук. — Она садится на стул. — Еще вы докучали Джудит Макбрайд.

Откуда она все знает? Неужели за мной следили с того момента, как я вылез из самолета? Мучительно сознавать, что я был настолько сбит с толку этим городом, что и намека на хвост не обнаружил, несмотря на всю мою манию преследования. Привычка озираться всякий раз, когда я иду по городу, въелась мне в плоть и кровь, так же как смотреть то и дело в зеркало заднего обзора в машине. Проклятье, обычно я проверяюсь насчет хвостов даже в душе.

— Я не докучал. Я задал пару вопросов.

Тяжелый взгляд, и она кивает на стул:

— Садитесь, пожалуйста.

Я завязываю с приседаниями и падаю на стул напротив нее. Я обращаю внимание на отсутствие упоминаний о моей схватке с дином-гибридом в переулке за клиникой, но прихожу к выводу, что либо еще черед не настал, либо ее шпионы той ночью работали спустя рукава.

Колео берет меня за руку, и трепет проникает сквозь оболочку, бежит по руке и останавливает сердце. Как ни странно, ему это вполне по душе. Мгновение спустя оно возобновляет работу.

— Пожар в «Эволюция-клубе» — это чудовищно, — говорит она мне, и, судя по блеску в ее глазах и мягким интонациям, будто ватой перекладывающим каждое слово, мне кажется, что говорит она искренне. — Погибли дины, и это плохо. Пострадал Донован, и это ужасно. Ужасно. И я полагаю, что вас не менее беспокоит смерть вашего партнера. Но все это просто несчастные случаи. Способны вы это понять?

— Вы были там той ночью? Когда погиб Эрни? — спрашиваю я.

— Нет.

— А в Лос-Анджелесе — в клубе?

— Нет. — И хотя нос мне в данном случае не помощник, я чувствую, что в обоих случаях она говорит правду. — Но я знаю, что вовсе не предполагалось того, что произошло. Не так, как это случилось.

— Замечательно. Что же предполагалось?

Она качает головой, вскидывает руку:

— В этом все дело, Винсент. Вы должны прекратить задавать вопросы. Вы должны сегодня же покинуть Нью-Йорк и навсегда выбросить все это из головы.

— Я не могу сделать этого.

— Придется.

— Понимаю. Но не буду.

Не могу сказать, смеется она или плачет: голова ее опущена, плечи трясутся, все тело содрогается в конвульсиях: то ли приступ рыданий, то ли припадок хохота, но я прерываю беседу, чтобы вновь потянуться. Меня выматывают такие посиделки, и шкура под облачением покрывается холодной испариной.

Она встает, с глазами, блестящими от слез, — так и неясно, смеялась она или плакала, — и качает головой, словно отказываясь продолжать разговор. Здесь был бы к месту тяжкий вздох.

— Я сделала все, что могла, — вздыхает она. — Я больше не могу защищать вас.

— Понятно, — киваю я, в то время как часть моего сознания недоумевает, почему я не соглашаюсь и не отправляюсь восвояси, спасая свою нежную шкуру. Защита обычно дело хорошее, и я не выхожу из игры лишь потому, что чувствую, как близок к чему-то грандиозному.

— Неужели эта работа для вас важнее жизни? — спрашивает Колео.

Я медлю, и она дает мне время подумать. Мой затянувшийся ответ срывается с губ еще прежде, чем я осознаю, насколько он верен:

— В данный момент эта работа и есть моя жизнь.

Она понимает и более не настаивает. Меня это радует. Я смотрю на часы — уже поздно, и теперь, когда я вполне уверен, что не буду изувечен посреди штата Нью-Джерси, усталость начинает брать свое. Мышцы жаждут освободиться от оков, уже предвкушая восхитительную негу в горячей ванне отеля.

— Мы ведь почти закончили? — показываю я на часы. — Не хочу показаться невежливым, но…

— Еще один вопрос. А потом я велю Гарри и Энглберту доставить вас в отель.

— Валяйте.

— Это личный вопрос.

— Только без поцелуев при первом же похищении.

— Я знаю, что вы навещали Донована в больнице, — говорит она, и манера, с которой она произносит имя обгоревшего Раптора — приливная волна на первом слоге, подчеркнутый ритм двух других, — дает мне понять, что когда-то она хорошо знала его.

— Верно.

— Скажите мне… — И тут голос ее срывается. Она не хочет задавать этот вопрос, видимо, потому, что не желает слышать ответ. — Скажите мне, как он себя чувствует?

Мольба в ее глазах, немой их крик: скажи мне, что все в порядке, скажи, что он не мучается, — приводят в действие цепочку мыслей, которая до того и в голову мне не приходила: она Колеофизис — она разглядывает меня, оставаясь в тени, — ей приходилось общаться с доктором Валлардо — она велела своим головорезам зажать мне нос, чтобы я не запомнил ее запах и не смог отыскать ее, — она скрывалась и намеревается так же поступать впредь, — но прежде всего, и это самое главное: она по-прежнему очень любит Донована Берка.

Даже все эти годы спустя.

— Он выглядит прекрасно, — отвечаю я, и неуловимая Джейси Холден расцветает улыбкой. — И чувствует себя просто замечательно.

Мешок снова у меня на голове, хотя последние десять минут я бурно протестую против этого решения, взывая к тому, что поскольку я уже знаю, где мы находимся, нет никакой необходимости ослеплять меня подобным манером.

— Порядок есть порядок, — ворчит Гарри.

— Хозяйка распорядилась отвезти меня в гостиницу. Я там был, я все слышал, насчет мешка она ничего не говорила. — И в самом деле, Джейси велела двум динам вернуть меня в «Плазу» целым и невредимым, причем как можно быстрее. Последнее она выделила особо, как будто имела некие основания считать, что дины способны поступить иначе, и те нехотя согласились.

Шофер, которого я так и не видел, что-то бормочет, Гарри наклоняется к переднему сиденью и шепчет неразборчиво. Энглберт все это время не разжимает губ, и прежняя его готовность позабавиться со мной улетучивается начисто. Я обдумываю, не подать ли снова голос, попросить, допустим, включить посильнее кондиционер, но в конце концов решаю откинуться на сиденье и, не суетясь, использовать время, чтобы разложить все в голове по полочкам.

Мысленно я перебираю связи, одну за другой: Валлардо знал Макбрайда, Наделя, Донована, Джейси; Джудит Макбрайд знала их всех плюс Сару; Сара спала с Макбрайдом и коротко беседовала с Эрни; Надель вскрывал и Макбрайда, и Эрни; Наделя убили дины, сидящие рядом со мной…

Тут я отмечаю, как изменилась дорога. Мы съехали с шоссе или вообще какой-либо мощеной поверхности на рыхлую обочину. Слышно, как летит за колесами земля, машина замедляет ход, словно буксуя.

Я хватаюсь за мешок:

— Где мы?

Тут же мою руку отбивают прочь:

— Не твое собачье дело.

Ветви скребут по бокам лимузина, и несмотря на мои слабые познания относительно здешних границ трех штатов, я совершенно уверен, что это не дорога к Манхэттену.

— Вы, парни, не туда повернули.

— Нет, все верно, правда, Гарри?

— А то.

— А я уверен, что не туда. Госпожа Холден велела вам доставить меня в «Плазу», а это вовсе не Парк-авеню.

Гарри прижимается лбом к мешку, лишь тонкая коричневая бумага отделяет мое ухо от его губ:

— Мы этой сучке не подчиняемся.

Я понимаю, что это значит, еще прежде чем слышу щелканье кнопок и свист выпускаемых и встающих на место когтей. Я понимаю, что меня никогда не доставят в номер отеля. Они собираются убить меня, прямо здесь и прямо сейчас.

Изо всех сил оттолкнувшись ногами, я откидываюсь назад, на Энглберта, одновременно срывая с глаз мешок и отщелкивая кнопки перчаток…

— Держи его! — вопит Гарри. — Держи!..

Но я гладким маленьким угрем проскальзываю за ошарашенного Энглберта и, будто щит, толкаю его вперед. Перчатки сидят слишком плотно — нет времени отстегивать их как положено, — а потому я расправляю когти, острые как бритва лезвия продирают мягкие латексные подушечки пальцев, и сквозь бесполезные человеческие руки со свистом вылетает мое грозное оружие.

Хвост обрушивается на соседнее сиденье, чуть не пополам разрубая подушку, и я устремляюсь к дверце лимузина, ногами в стекло — снова встает вопрос, убить или быть убиту, и я готов принять вызов. Собрав все свои силы, я обрушиваюсь на теплые туши агрессоров. Шофер озирается в беспокойстве и останавливает машину. Все вокруг окутывает запах битвы, насыщенная смесь страха и ярости.

Мы сбиваемся в ревущую груду когтей, никто не в состоянии высвободить конечности, нет ни времени, ни возможности сорвать маски, выплюнуть челюсти. Хвост Гарри свободен и яростно молотит повсюду — если он пытается настичь меня, то может с тем же успехом попасть по себе самому, а я, вцепившись в него, тянусь к глазам, ушам, любой доступной плоти. Кровь и пот брызжут на обшивку автомобиля. Энглберт тоже в общей куче, и мне кажется, его когти оставили глубокий след в боку Гарри…

— Кончай… кончай это дело, — задыхаясь, хрипит Гарри. — Тебе… никогда… не победить…

Дальнейшее обращается в рев, потому что я, отыскав в себе скрытые запасы энергии, поднимаю и валю Бронтозавра, для начала прижимая его лицом к сиденью. Я отвожу назад правую лапу, напрягаю мускулы, готовый немедля покончить с этим делом… и тут ощущаю электризующую вспышку боли, четыре острых шприца вонзаются мне под ребра. Позади мелькают когти Энглберта, залитые моей кровью.

Я верчусь штопором, вытянув лапы, описывая когтями широкие круги, не имея представления, куда приходятся удары, да и не заботясь об этом, пока они вонзаются хоть куда-нибудь, хоть во что-нибудь…

Они вонзаются в шею водителя.

Он тяжело валится на руль, нога мертвым грузом вдавливает до отказа педаль, и машина летит с проселочной дороги. Шум теперь просто ужасающий, и я не различаю, где рык, где рев, где визг, где грохот мотора, потому что когти все мелькают, и хлещет кровь, и плоть рвется в клочья под яростным напором, а когда я на миг выныриваю из схватки за глотком воздуха, то успеваю заметить в переднем стекле стремительно приближающееся огромное дерево, и в тот момент, когда я вновь погружаюсь в хитросплетенье изодранных человеческих оболочек и мяса динозавров…

Крушение.

Это своего рода сон, хотя я вполне сознаю, что лежу на полу лимузина, весь залитый кровью, с выпущенными когтями и лапой, застрявшей в разорванной обшивке переднего сиденья. В этой… галлюцинации, если можно так выразиться, к машине приближается молодая женщина человечьего рода — та самая женщина, что уже снилась мне, — и смотрит на мое распростертое тело. Я пытаюсь помахать, пытаюсь моргнуть, пытаюсь показать, что нуждаюсь в помощи, но все бесполезно. Она открывает дверцу автомобиля, и голова моя со стуком падает. Я не в состоянии шевельнуться. Страх нарастает.

Совершенно беспомощный, я наблюдаю, как эта женщина, чьи черты ясно различимы, но лицо целиком по-прежнему скрыто ярким светом, исходящим от ее волос, нагибается ко мне, словно мать, укрывающая в ночи своего ребенка. Наши взгляды встречаются, и в ее глазах я вижу свое отражение. Она улыбается, и я успокаиваюсь. Все так же безмолвно уста ее приоткрываются и тянутся к моим. Мы сливаемся в поцелуе, и я не способен сжать губы. Рот раскрывается, устремляется наружу язык…

А она слизывает кровь с моего лица, с ухмылкой всасывает ее губами. Я кричу и снова теряю сознание.

Водитель мертв. Гарри тоже мертв. Энглберт нет, хотя он без сознания и вполне может проваляться так еще несколько часов. Все трое вылетели через переднее стекло, когда мы врезались в старый дуб, и у меня не находится слов, чтобы выразить благодарность создателям передних сидений «линкольна», достаточно прочных, чтобы выдержать напор Велосираптора, несущегося со скоростью шестьдесят миль в час. Мне кажется, что это не входит в стандартную программу испытаний на безопасность.

Я прихожу в себя на полу в задней части лимузина в точности так, как во сне, весь в крови, частично своей собственной, частично чужой, и вываливаюсь на мягкую землю. Требуется время, чтобы хоть как-то сориентироваться. Судя по всему, шоссе где-то поблизости: в отдалении я едва различаю шум моторов и клаксонов. Как всегда, у меня первым пунктом на повестке дня стоит очистка территории, и хотя это занимает уйму времени, я ухитряюсь натянуть облачения на Гарри и Энглберта, ценой неимоверных усилий убрав когти и нацепив перчатки. Если по какой-то причине Энглберт, очнувшись, не сможет справиться с ситуацией или вообще загнется от множественных ран, то я не могу позволить, чтобы случайный прохожий-человек обнаружил посреди Нью-Джерси груду полуоблаченных мертвых динозавров.

Надеюсь, что быстрый осмотр лимузина поможет уяснить, кто велел прикончить меня. Но багажник пуст, бардачок тоже, если не считать обычных документов на машину. Даже техпаспорт не помогает: владельцем числится некий Сэм Донавано — имя совершенно незнакомое. Поспешно обыскав мертвого водителя, я обнаруживаю бумажник и стопку документов — вполне достаточно, это и есть мистер Донавано.

Мое собственное облачение, хоть и разодрано, но явно подлежит восстановлению, и если мне удастся очистить его от всяческих телесных выделений, то я вполне смогу добраться до города. Я в состоянии перетянуть самые кровоточащие раны жгутами из рубашки Гарри, и какая же радость, что на этот раз мне не нужно переводить на перевязочный материал собственную одежду. Потребуется время, чтобы поймать машину до города, — даже если бы я слегка не кровоточил, остается хромота, так что я волочу свое бедное измученное тело, словно законченный бродяга, — а солнце уже готовится нырнуть за горизонт. Впрочем, темнота лишь поможет мне скрыть повреждения, а это как раз то, что требуется сейчас больше всего. Я сажусь под дуб и стараюсь не вырубиться.

План мой прост: дожидаюсь сумерек, а потом возвращаюсь в город и относительную безопасность моего гостиничного номера. Там я разоблачусь, погружусь в восхитительное облако постели и завершу этот день, отключившись в третий и последний раз.

Это в том случае, если больше никто не попытается меня убить.