Я и Том Флин, Флин из Вирджинии, В этом вот месте Врубались вместе В забой один. Здесь в забое Трудились двое, Я и Том Флин, Киркой рубили, Руду дробили Среди теснин. Где теперь Флин? Эхо долин Скажет, где он, Друг мой Том Флин, Том весельчак, Храбрец, добряк, Мой компаньон. На месте том, Там, где обвал, Крепленье Том Спиной держал И вдруг из мрака Мне закричал: «Спасайся скорей Ради детей, Не жди меня, Джек!» И в миг один Средь скал навек Пропал Том Флин, Флин из Вирджинии. Вот весь рассказ О том, как спас Меня Том Флин, Флин из Вирджинии. Я плачу… Нет… То не слеза, То лампы свет Слепит глаза. Коль спросят тебя, Где, скалы рубя, Вдруг с эхом долин Сгинул Том Флин, Скажи о том, Каков был Том Флин из Вирджинии.

К камину подвинувшись ближе, Я в бальном платье своем — За тысячи сшитом в Париже — Сижу сейчас пред огнем; Сверкая в лучах бриллиантов, «Царица сезона», для вас Забыв всех поклонников-франтов, Я вам отдаю этот час. Отвергла я все приглашенья, Нарушила танцев черед, Не выслушала предложенья Того, кто на лестнице ждет. Говорят, он жених завидный И любит меня притом, Но вы усмехнетесь ехидно За три тысячи миль над письмом. «Как нравится мне в Нью-Йорке? Забыла ль я вас совсем? От жизни роскошной в восторге, Танцую, флиртую я с кем? Не правда ль, быть лучше богатой, Ходить в бриллиантах, в шелках, Чем рыть киркой и лопатой В поселке на приисках?» Увидев, как цугом в карете Четверкой мы едем гулять, Какою гранд-дамой в свете Старается быть моя мать; Отцовский портрет в гостиной Увидев, не скажешь: ах! Ведь он торговал свининой В поселке на приисках. Здесь в кресле под люстрой хрустальной, Пред пышным зеркальным трюмо, Под отзвуки музыки бальной Пишу я вам это письмо. На «лучшем балу в Нью-Йорке», Средь «флера де Шамбери» [29] Я вспомнила, Джо, как на Форке Плясали до самой зари. Я вспомнила стены сарая С флажками, воткнутыми в щель, Где свечи роняли, сгорая, На платья и шали капель, И старую скрипку с гобоем, И платье моей визави, И танец однажды с ковбоем, Убившим Сэнди Мак-Джи, Разъезд наш и месяц низкий, Уснувший на дальнем холме, Гранитных вершин обелиски Под снежным покровом во тьме, И скачку вдвоем меж холмами, И ваши слова у крыльца… Ах, Джо, ведь тогда между нами Не встало богатство отца! Все это прошло, миновало. Забавно, что даже сейчас, Средь блеска богатства и бала, Я все еще помню вас, Того, кто вплавь прорывался Чрез паводок Форка в ночь, Чтоб пригласить на тур вальса Фолинсби старого дочь. Но что я пишу вам! Наверно, Меня не поймете вы; Что вкус у меня очень скверный, Мне скажет мама — увы! О боже! Как это несносно! Зачем мой отец на доход От жилы золотоносной Таким богачом живет? Спокойной ночи! Кончаю Письмо, а на Западе, там, Еще светит солнце, пылая, День не кончен по вашим часам. Какие б ни были толки, Пусть, Джо, вы с киркой в руках, Но сердце мое в поселке, Там, с вами, на приисках!

Красавица, сэр, по всем статям. Равной ей нет в округе. Не правда ль, моя Чикита, моя голубка, красотка? Погладьте ей шею. Бархат! Да стой же ты, чертова ведьма! Джек, проведи-ка ее. Покажи ее рысь джентльмену. Морган! [30] Чистейших кровей, могу подтвердить аттестатом, От «Индейца Чиппева», за тысячу двести не купишь. Бригс из Туолумне владел ею. Вы знали Бригса? Он прогорел и в лоб пустил себе пулю во Фриско. Все потерял этот Бригс. Эй, Джек, довольно дурачеств! Волю ей только дай, потом ее не удержишь. Лошадь лошади рознь, и не каждый седок — наездник. Да, не всякий сумеет на всякой лошади ездить. Знаете старый брод на Форке, где фланиганцы Чуть не погибли? Он опасен и днем в мелководье. Недель шесть назад я, судья и его племянник Попали на этот брод в ливень и наводненье. Ущелье Гремучей Змеи бушевало потоком. Паводок снес все мосты, ни бревна, ни доски в плотине. Я — на Сером, судья — на Чалом, племянник его — на Чиките, А позади обвалы вовсю грохотали в каньоне. К броду подъехали мы. Не успел я всаднику крикнуть, Как сразу Чикита бросилась в паводок бурный И поплыла. Я смотрел с берега, как уносило На тысячу двести долларов конского мяса. Верите мне или нет? Вот эта кобыла Чикита В стойло вернулась в ту ночь и стояла там смирно, Мокрая, словно бобер, без седла, без уздечки. Вплавь через Форк добралась кобылка моя Чикита. Вот это так лошадь! Что вы сказали? А, как племянник? Утонул, надо думать, — пропал с этой ночи бесследно. Мальчишка был без посадки, такого езде не обучишь. Мальчишка мальчишке рознь, как и лошади лошадь.

Над соснами плыл месяц, ночь дремала, Внизу поток журчал, Ввысь минареты снежные вздымала Громада серых скал. Костер блеск золотой свой со злорадством Бросал на нищих тех, Что погнались за призрачным богатством, Надеясь на успех. Вдруг встал один средь шума и азарта, Держа заветный том, И вот забыты игроками карты, Примолкли все кругом. И даже тени в круг собрались тесный, Костер чуть не потух, О Нелли маленькой рассказ чудесный Читался громко вслух. Чтец молодой по-юношески щедро Бросал во тьму слова, — Притихли сосны мощные и кедры От волшебства. Толпясь внимали сумрачные ели, Так чары увлекли, Что слушатели все бродили с Нелли По Англии вдали. Вся тяжесть их исканий беспокойных Спадала с плеч долой, Как иглы бурые с деревьев хвойных Пред новою весной. Нет прииска, костер тот потушили, А где творец тех чар? Ах, сосны Запада и Кента шпили, Вот траурный ваш дар! Нет прииска, но пусть рассказ об этом Летит из хвойной тьмы Туда, где хмель венчает пышным цветом Английские холмы. Пусть на могилу, где венком огромным Лавр с дубом сплетены, Возложат с этим посвященьем скромным Ветвь Западной сосны!

Итак, вы поэт, — признаюсь, не смыслю в стихах ничего. Хоть дайте мне сотню, хоть бейте, не выжму ни одного. Поэзия! Могут иные в стихи свою мысль облечь, Слова у меня простые и не подслащена речь. Поэзия! Вы посмотрите — кругом солончак блестит. Соль, да шалфей, да камень, — не правда ль, веселый вид! Катится солнце с востока на запад в слепящей мгле, — Лишь тень от станции этой ползет по мертвой земле. Поэзия!.. Ах, это Полли! Тебя сейчас мама звала. Иди же скорее к маме! Не правда ль, малютка мила? Поэзия! Легче жить с нею, хотя к созвучьям я глух. Вы дверь прикройте плотнее, у Цецилии чуткий слух. Вы видели, Полли, малютку? За месяц до родов жена Цецилия — вспомнить жутко — была душевно больна. Грустит, бывало, и плачет о цветах лугов и дубрав. Женаты вы, сэр? Так, значит, известен вам женский нрав. Твердила она нередко, что «так безлюдно кругом», А до ближайшей соседки семнадцать миль прямиком. Я с доктором договорился, и он обещал прийти, И я, его ожидая, сидел здесь, как взаперти. Октября десятого ночью проснулся я в темноте И вижу, что дверь открыта, Цецилии нет нигде. На одеяле записка, что «так безлюдно кругом», Пошла она ночью к соседке, — семнадцать миль прямиком. Когда, по какой дороге ушла она, я не знал. Но тотчас в большой тревоге за нею я побежал. Среди полночного мрака метался растерянно я, Так ищет следы собака, лишившаяся чутья. Да, испытал я немало, блуждая во тьме ночной По этой мертвой равнине, пока не вернулся домой. Не очень ведь это приятно, когда гоняется муж. За женой-сумасбродкой в пустыне, да еще в темноте к тому ж. «Цецилия!» — в тьму исступленно кричал я и отклика ждал. «Цецилия», — мне из каньона гремело эхо от скал. «Цецилия», — гулом суровым с гор доносился крик. «Цецилия», — тихим зовом откликался заснеженный пик. Не склонен я к суеверью, но в небо взглянул на бегу. И вот что я там увидел, — не думайте, что я лгу. Передо мной на востоке сверкнула большая звезда, Такой звезды желтоокой не видел я никогда. Двигаясь, словно танцуя, как дальний маяк, светла, Куда-то во тьму ночную манила она и звала. В небе такого светила не видел я никогда. Такая звезда светила волхвам в былые года. И к этой звезде чудесной, мигавшей мне с высоты, Бежал я впотьмах, спотыкаясь о камни, о кочки, кусты. Наверно, не меньше часа гонялся за ней я вскачь И вдруг вдалеке услышал такой же вот детский плач. Вы слышите? Плачет так звонко! Теперь ее крик сильней, А как я мать и ребенка донес, не помню, ей-ей! Тут скоро доктор явился, но вот что забавней всего: Цецилия о той ночи не помнит совсем ничего. Она назвала вас поэтом, — тогда к вам просьба моя: Вы ей напишите об этом в стихах, ничего не тая; Но чтоб не испортить балладу, такую, как пелись встарь, Писать про звезду не надо, что доктора был то фонарь.

С Горы Столовой я, зовут меня Правдивый Яков; Всегда я правду говорю, — вам это скажет всякий. Я попросту вам расскажу о диспуте-расправе В ученом горном обществе у нас на Станиславе. Скажу сначала, что нельзя нам кулаком своим Для подтвержденья наших слов «вправлять мозги» другим. В ученом обществе нельзя всех спорящих коллег Полосовать до синяков и превращать в калек. Собранья наши чинно шли шесть месяцев вначале, Все мирно разговор вели и в спорах не кричали, Покуда Браун не пришел с какими-то костями, — Близ дома Джонса он нашел их у забоя в яме. Доклад нам Браун прочитал и, кости те измеря, Из них составил напоказ неведомого зверя, Но Джонс тут слова попросил и закричал со стула, Что это кости от его издохнувшего мула. На это Браун возразил с улыбкою умильной, Что очень жаль, коль он разрыл у Джонса склеп фамильный. В ответах очень ядовит невозмутимый Браун, И знатоком себя он мнит всех допотопных фаун. Ученому нехорошо, взяв для доклада слово, Публично называть ослом ученого другого. Но и тому нехорошо, кого ослом назвали, Швырять обломками скалы в кого попало в зале. Тут настоятель Эбнер встал — к порядку дня с поправкой, Но получил удар в живот куском породы плавкой. Он растянулся на полу, свернувшись, без движений, И дела не было ему до всех дальнейших прений. Затем не только кулаки, но с руганью сверх меры Пошли в ход даже костяки палеозойской эры; Попал и Томпсон в кутерьму, и кто-то в общей буче Вдруг череп мамонта ему с размаху нахлобучил. Изложенное мной могу я подтвердить присягой; Правдивый Яков я с Горы Столовой — скажет всякий. Я попросту вам сообщил о диспуте-расправе В ученом горном обществе у нас на Станиславе.