Глава первая

Обычно мне удавалось закончить работу с бумагами еще до прихода детей. Потом мы пили чай с пирожными – я всегда наказывала, чтобы их оставляли, – и дети рассказывали мне, как провели день. Если у меня не было запланировано никаких встреч, мы вместе поднимались в комнату для занятий. Я помогала их купать и немного читала им перед сном. Иногда я не могла себе этого позволить, например, если у меня еще оставалась работа или если требовалось обсудить что-либо с Сампсоном или Лоренсом Клэем. Изредка в это время появлялся сам Джон Лангли, хотя обычно он старался не мешать моему общению с детьми. Он понимал, что это лучшее, что есть у меня в жизни. Сейчас в комнату ко мне заглянул Бен Сампсон.

– Мисс Эмма, только что передали от миссис Джордж Хэтэвей, что завтра она придет в магазин, чтобы выбрать материю на платье к балу у губернатора. Она любезно попросила, чтобы ты присутствовала, – он приподнял лохматые брови, ожидая, что я на это скажу.

Прежде чем ответить, я обмакнула ручку в чернила и дописала столбец цифр.

– Конечно же, Бен, нам придется приготовиться к тому, что в течение двух часов будут перерыты все рулоны ткани и только тогда она, возможно, решится расстаться со своими деньгами. Иногда я думаю: а всегда ли наши затраты столь своевременны и обдуманны?

Бен решил зайти и немного поболтать.

– Ну ладно уж, мисс Эмма, кто бы говорил! Она ведь надеется получить у тебя самые лучшие советы относительно того, какой цвет и фасон предпочтителен в этом сезоне. Потом она встретится еще с добрым десятком дам и расскажет им, какие замечательные советы она получила у мисс Эммы, а те расскажут еще сотне своих знакомых, и тогда нам удастся спихнуть весь этот французский шелк, хотя я считал, что он никогда не пойдет по такой немыслимой цене.

Я потерла затекшие от работы пальцы.

– Что тут говорить, Бен, это было бы здорово. Я с удовольствием перевернула бы для них весь этот магазин вверх дном десять раз, лишь бы это сулило прибыль. Это в любом случае лучше, чем сидеть здесь и подсчитывать наши жалкие гроши.

– Что ж, отлично, тогда можешь быть уверена, что половина женщин на балу у губернатора выпорхнет из-под твоей легкой руки. Они оденутся в твои ткани, твое кружево, возьмут в руки твои веера. Даже спросят у тебя, к какому им пойти парикмахеру.

– Все это, безусловно, прекрасно. Но, Бен, вспомни наши старые времена! Вот тогда было действительно здорово! Хотя каждый проданный ярд ленты отвоевывался, как пядь земли, а книги заполнялись в перерывах между обслуживанием покупателей. Наверное, путь к успеху нравится мне больше, чем сам успех.

Он перебил меня.

– Ты самая умная женщина в Мельбурне, Эмми, – сказал он, впервые не прибавив к моему имени «мисс», – и это так нелепо, что тебя не будет среди танцующих на балу. Ты бы смогла, если бы захотела. Для этого надо только заставить Джона Лангли чуть-чуть подвинуться…

Я покачала головой.

– Покупателям было бы неприятно встретить там продавщицу из галантерейного магазина. Кроме того, я и не хочу идти – тебе это должно быть известно.

Он хмуро взглянул на меня и подергал себя за кончик уса.

– Ты губишь себя в этом магазине. Ну зачем тебе все эти учетные книги, возня с отпрысками Лангли и вечная забота о Магвайрах?

– А что я, по-твоему, должна делать? Сидеть дома и вязать? Ты знаешь, что для этого я подхожу еще меньше, чем Роза, – я просто ненавижу это. – Я указала ручкой на стул, стоящий у стола напротив меня. – Садись, Бен, наверное, эта ранняя весна выбила тебя из колеи.

Он выглядел даже более чем просто выбитым из колеи, но я не стала говорить ему об этом, потому что он всегда очень беспокоился относительно своей мужественности и не выносил, когда ему напоминали о возрасте. Он закрашивал седину в кудрявой шевелюре и великолепных усах и, я думаю, правильно делал. У женщин, посещавших магазин, он имел бешеный успех.

Я взяла со стола колокольчик и вызвала Сюзанну Хиггинс – это была дочка одного из моих первых знакомых с Лангли-Лейн. Сюзанне недавно исполнилось семнадцать, и она была приставлена ко мне, чтобы я учила ее, чему могла.

– Принеси мне чай, Сюзанна, а потом подготовь свежую заварку для детей. И еще принеси виски для мистера Сампсона.

Я могла поить джентльмена виски в своем офисе, это не вызвало бы в Мельбурне никаких кривотолков, потому что все знали, какова Эмма Лангли. Прошло уже почти шесть лет с тех пор, как наш магазин впервые открыл двери для покупателей. За это время мне удалось завоевать доверие и определенную власть. Конечно, это по-прежнему был магазин Лангли, только я немного расширила его, уговорив Джона Лангли присоединить к нему соседнее здание, где раньше располагалась разорившаяся сапожная мастерская. Лангли перекупил его, и я открыла там новый отдел галантереи и тканей. Я оформила его по своему вкусу, выкрасив светло-серой краской и повесив в витрине шелковые шторы. Перед прилавками я поставила мягкие стулья, чтобы взыскательные дамы могли проводить там часы, примеряя перчатки и шляпки. В принципе я не придумала ничего особенного, только отделила продажу кружев и лент от продажи оружия и молескиновых брюк, но зато уж здесь, в небольшой пристройке к основному магазину, мне удалось воссоздать настоящий мир женщины. Отсюда уходили с чувством, что потратили свои деньги не зря, сделав самое модное приобретение, здесь всегда рассчитывали на помощь и совет в выборе вещи. Бог его знает, что это было; ведь все получали из Лондона и Парижа те же самые журналы мод, что и я. Может быть, я более скрупулезно изучала их. А может быть, в других местах просто не хватало Бена Сампсона – кудрявого красавца в пиджаке с шелковыми лацканами, который всегда готов был рассеять сомнения покупательниц и убедить их, что именно этот оттенок бархата носит сегодня весь Нью-Йорк. Ах, Бен, как будто он мог знать, что носят в Нью-Йорке, так же как и я сама!

Бен приехал сюда шесть лет назад по моему вызову. Я сообщила в письме, что открываю новый отдел в магазине Лангли и предлагаю ему принять участие в этом деле. Джон Лангли был согласен финансировать проект, хотя это было рискованное мероприятие; Лангли всегда рассчитывал только на полный успех дела, но мне он поверил. Он даже согласился пойти против предрассудка того времени, что женщин не следует пускать в бизнес. Видимо, он почувствовал, что мое предложение было продиктовано отчаянием, охватившим меня тогда, в день отъезда Адама из Лангли-Даунз. Конечно, он и в мыслях не допускал, что то, что он узнал о Розе, было правдой, но, думаю, он понял, что я страстно желаю заполнить чем-нибудь свои дни. Мне было не важно, как он воспримет это – как возмещение, как взятку или как плату за то, что сделала Роза; главное, это сулило деньги и поддержку его имени, кроме того, моя жизнь сразу же обретала смысл, так как нашелся бы выход энергии.

Бен не стал затруднять себя ответом на мое письмо, а сразу же прибыл из Балларата собственной персоной. Он стоял рядом со мной посреди убогой сапожной мастерской, которую теперь арендовал Лангли, и посматривал за окно, пытаясь сосчитать, сколько прохожих проходит мимо магазина по Коллинз-стрит.

– Мне неинтересно знать, как тебе удалось убедить Джона Лангли позволить начать это дело, мисс Эмма, но это золотая жила, еще похлеще той, что нашел Дэн Магвайр. Я – за, если ты берешь меня.

– Как насчет того, чтобы уехать из Балларата?

– Да в гробу я его видел! С тех пор как добычу золота захватили крупные компании, там наступила такая скучища, что хоть беги, а потом, что у меня там? Несколько досочек, сколоченных вместе, – вот и весь магазин. Да еще складик, которого хватает как раз на столько товара, чтобы распродать его за три дня. Я скопил немного денег и с удовольствием вложил бы их в это дело, если есть возможность.

– Возможность есть, – сказала я. – Чем меньше Джон Лангли вложит, тем в меньшей степени он будет владельцем. Но он деловой человек, не забывай об этом, Бен. И когда он берет кого-то в партнеры, он всегда требует, чтобы тот вкладывал в его дело каждый пенни: это своего рода гарантия, что партнер всегда рискует больше, чем он сам, и что он не станет относиться к предприятию спустя рукава. Я собираюсь вложить в это дело все наши сбережения.

– Адам согласен?

– Адаму все равно, что будет с его деньгами. Думаю, он забыл даже, что они у нас есть. Не волнуйся, его согласие я получу сразу же по прибытии «Энтерпрайза».

Я попыталась снова заняться измерениями и записями, но Бен поймал меня за руку и повернул лицом к себе.

– Мне не нравиться, как ты говоришь это, мисс Эмма. Что у вас там случилось с Адамом? – не получив от меня ответа, он сжал мою руку сильнее. – Я так и подумал, что очень странно для молодой замуж ней женщины ввязываться в бизнес, когда ей самое время думать о муже и о семье… Если бы ты не упомянула в письме о Джоне Лангли, я бы и не придал этому значения, хотя у меня никогда еще не было причин считать тебя дурой.

– За это время я не стала дурой, и, думаю, Адам будет согласен.

Он покачал головой.

– Я не об этом. У вас что-то случилось?

Я вырвала у него руку, но тут же поняла, что не смогу лгать ему прямо в глаза. Он знал меня настолько хорошо, что видел насквозь.

– Больше никогда не спрашивай меня об этом, Бен Сампсон, потому что тебя это совершенно не касается!

Он погладил меня по голове, как ребенка.

– Больше не спрошу. Ты права, Эмми, меня это не касается.

В течение недели он продал свой магазинчик в Балларате и вернулся ко мне. Быстро уладив все вопросы с Джоном Лангли, мы приступили к делу и в первую очередь наняли маляра, чтобы перекрасить магазин снаружи. Рядом с ярко-голубым фасадом Лангли он выглядел, как падчерица рядом с нарядной дочкой. Надо было хоть как-нибудь оживить его, и мы выбрали бледно-серый цвет с белыми вставками.

– Непрактично, – сказал нам Джон Лангли, – вам придется постоянно подновлять его.

– Зато красиво! – сказал Бен. – Это самый красивый магазин на Коллинз-стрит.

Внутри мы красили сами, но только внизу, в самом торговом зале, а офисы на втором этаже пришлось оставить в их первозданном, то есть обшарпанном, виде. На то, чтобы переоборудовать и обставить их, еще предстояло заработать деньги. На два окна, выходящих на Коллинз-стрит, мы повесили занавески из серого шелка, отороченного белой бахромой. А затем, выставив в витрине одну шляпку да еще небрежно повисшую перчатку, мы начали наш бизнес. Надпись на стеклянной двери гласила: «Дамский отдел». По сравнению с тесно набитыми помещениями основного магазина наш сразу бросался в глаза своими полупустыми полками, хотя мы пытались преподнести это как проявление изысканности и вкуса. Так продолжалось до тех пор, пока из Лондона не прибыли первые партии товара. В те дни мы с Беном были единственными представителями персонала, не считая мальчишки-посыльного, выполнявшего различные мелкие поручения, разносившего заказы на дом и услужливо распахивающего дверцы подъезжающих экипажей. Первые шесть месяцев мы просуществовали в бедности. И Бен, и я уже начинали подумывать, а не переоценили ли мы здешний рынок, не слишком ли аскетичный избрали стиль для вкусов пограничного города. Но постепенно наши прилавки и полки начали заполняться, и вот уже наступил день, когда мы вынуждены были нанять первую продавщицу, а через месяц и еще двух. Бен непринужденно прохаживался вдоль рядов, а между тем его работа приносила больше эффекта, чем можно было предположить. Я сшила себе два платья из черного шелка – скромных, необыкновенно стильных, – и уложила волосы по последней моде. Конечно, я не собиралась конкурировать со своими посетительницами, просто надеялась, что с такой внешностью мне легче будет добиваться их доверия. Лично мне вовсе не нравился мой вид, когда я шла на работу, но это было нужно для дела.

Через год после нашего открытия ряды, вдоль которых фланировал Бен, были уже постоянно заполнены покупателями – каждый день, начиная с полудня и почти что до вечера. У многих вошло в привычку, прогуливаясь после обеда по Коллинз-стрит, заглядывать в магазин Лангли, чаще всего не для того, чтобы купить что-нибудь, а просто провести время. Но мои продавщицы были вышколены и терпеливы, поэтому постепенно праздные зеваки неминуемо становились покупателями. Я изучила круг наиболее знатных дам из всего Мельбурна и обычно выходила к ним сама, а если появлялась новая, то одна из наших девушек обязательно предупреждала меня или Бена, чтобы мы обслужили ее сами. И вот так, где терпением, где лестью, мы выстроили нашу собственную клиентуру и добились долгожданных прибылей.

За долгие шесть лет мы с Беном заработали денег и сделали Лангли еще богаче. В Мельбурне до сих пор не знали, владею ли я магазином вместе с Лангли или он меня просто нанял; с одной стороны, всем было известно, что моя фамилия тоже Лангли, но с другой – у меня совершенно не было связей с высшим обществом, поэтому там неоткуда было узнать, совладелица я или нет. Неоспоримо было лишь то, что я продолжала ютиться в крашеной лачуге в самом конце Лангли-Лейн, а в свободное от работы время выступала в качестве бесплатной не то няньки, не то гувернантки для детей Розы Лангли. В обществе не сомневались, что я принадлежу к числу немногих, о которых говорят, что они приближенные Джона Лангли, и что меня хорошо принимают в его доме. Но никто не знал, к кому меня следует отнести: я стояла как бы особняком. Поэтому в Мельбурне меня уважали, но, что называется, не пускали ко двору.

И в принципе меня это устраивало, пусть даже Бен ни за что бы мне не поверил. Он всегда скептически морщился, когда я пыталась доказать, что у меня нет ни малейшего желания пойти на одну из вечеринок, к которым завсегдатаи магазина Лангли покупали перчатки и платья. Бен вообще относился ко мне подчеркнуто внимательно, и мне это нравилось; у нас было редкое взаимопонимание и симпатия, наши отношения были непринужденны и легки. Что касается Джона Лангли, он никогда не проявлял особенной привязанности к Бену, только терпел его. Временами я даже тешила себя мыслью, что Лангли иногда испытывал к Бену чувство ревности: ему горько было сознавать, что в свои пятьдесят Бен все еще не потерял привлекательности для женщин, посещавших дамский отдел. Ему претила привычка Бена подкрашивать усы и проводить вечера в пивных барах. И все же Бену нельзя было отказать в наличии собственного стиля. Во всей его длинной фигуре в черном плаще, в том, как он завязывал галстук, в его манере кланяться или щелкать пальцами, чтобы подстегнуть мальчишку-посыльного поскорее открыть дверь посетителю, – во всем присутствовала несколько щегольская элегантность, пусть даже чуть нарочитая, но всегда бьющая в цель. Вы ни за что не заметили бы, что на самом деле его грубо очерченные черты лица почти что уродливы. Нет, Бен, вне всякого сомнения, подходил для бизнеса, так же как мои платья из черного шелка.

Вошла Сюзанна Хиггинс и внесла виски для Бена и мой чай, сервированный на фарфоре краун-дерби, подаренный мне год назад самим Джоном Лангли в честь пятилетнего юбилея магазина. Он сделал этот подарок и для своего удобства тоже. Иногда он приходил ко мне обсудить дела и тогда пил чай вместе со мной, а между тем грубо сделанной керамики он терпеть не мог.

Пока я мелкими глотками пила свой чай, бросая взгляды на разбросанные по столу книги, Бен успел выпить две порции виски.

– Эмми, я начинаю чувствовать свой возраст. Видишь, что со мной творится?

Это заявление было столь неожиданным и необычным для Бена, что мое внимание целиком обратилось на него.

– Но почему, Бен?

Он вздохнул и опустил свой стакан.

– Стоит мне подумать о Штатах, как я сразу же чувствую, что превратился в никчемного старика. Вернись я сейчас туда – ну что бы я мог делать, кроме как заполнять какие-нибудь бланки? Когда-то я был чертовски метким стрелком. Я мог бы пригодиться еще кое для чего.

Бен никогда не забывал о родине, и в дни начала войны между отдельными штатами он повесил над своим рабочим столом на первом этаже портрет Авраама Линкольна, да еще таким образом, чтобы его было лучше видно покупателям. Этим поступком он страшно разозлил Джона Лангли, так как тот был на стороне Юга, впрочем, до того, чтобы потребовать убрать портрет, дело не дошло. Сам же Бен чувствовал себя отчасти виноватым в том, что лишен возможности принять участие в борьбе. Я подозревала, что на самом деле он вовсе не против оставаться здесь, но тем не менее с удовольствием целыми днями вздыхает и кусает себе локти, помышляя о защите интересов Штатов и втайне мечтая о той славе, которую мог бы снискать себе на этом поприще. Когда же я сама начинала думать об этом, то первой моей мыслью было, что война означает блокаду Южной конфедерации Штатов Севером, что неминуемо повлечет за собой сокращение поступлений хлопка в Манчестер и соответственно в наш магазин. Дабы не задеть патриотических чувств Бена, я никогда не заводила об этом разговора, но он не мог не слышать громогласных рассуждений на эту тему Джона Лангли.

– Ну что ты говоришь, Бен! – Я посмотрела ему в лицо. – Мне ты тоже необходим.

Он подергал себя за ус, как обычно делал, когда волновался или испытывал удовольствие.

– Рад по-прежнему слышать это от тебя, мисс Эмма. Конечно же, мне, старому дурню, приятно, черт возьми, когда женщина говорит, что я ей необходим. Но иногда вот, глядя, как ловко у тебя получается вести эти дела, как лихо ты управляешься с самим Джоном Лангли, я удивляюсь, сколько же времени ты собираешься держать возле себя мужчину – какого бы то ни было.

– Ты будешь нужен мне всегда! – сказала я и при этом не лгала. – Ты сам прекрасно знаешь, Бен, что есть вещи, которые женщина не может дать себе сама. Ты нужен для нашего дела – для моего дела.

Он кивнул. Мы оба прекрасно понимали, какие роли отведены каждому из нас. То, что здесь, в этой крошечной убогой комнатушке на втором этаже, я, и только я, вела все учетные книги, принимала решения, сколько, чего и какого цвета брать, по каким ценам, не имело для нас никакого значения, хотя эта работа традиционно считалась мужской. Пока покупатели видели внизу Бена, у них были все основания для уверенности, что я не вышла за рамки отведенной мне женской роли. Те, кто работал у нас, конечно, знали об этой подмене, но старались соблюдать конспирацию. Женщина тогда могла позволить себе зайти в коммерцию лишь с черного входа, да и то стараясь поменьше шуршать юбками. С каждым годом Мельбурн все более утрачивал облик пограничного города, а женщины постепенно становились такими, какими обычно хотят их видеть мужчины, поэтому я старалась вообще быть тише воды, ниже травы.

– Необходимость во мне сразу отпадет, как только Адаму хватит ума подыскать себе работу на берегу, – угрюмо сказал Бен, – да и тебе не годится так подолгу оставаться одной.

– Я вышла замуж за моряка, – напомнила я суровым тоном, – и не жду, что он вдруг превратится в фермера. Если бы у меня были дети, никто бы и не вспомнил, что я одна.

И я посмотрела на него долгим взглядом, красноречиво говорящим, что обсуждение этой темы закрыто и мне пора вернуться к работе над книгами. Бен был единственным, с кем я могла поделиться своей болью, но тем не менее он знал обо мне не все – было еще кое-что, о чем он ни за что бы не догадался. Он знал даже о моей недолгой беременности, о том, что я потеряла ребенка, недоносив его; кроме Адама, он был единственным, кого я считала возможным в это посвятить. Иногда нестерпимая мука и желание иметь собственных детей от Адама настолько меня переполняли, что мне хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Бен всегда с пониманием выслушивал меня, никогда не спорил и держал все мои откровения в тайне. Я не опасалась, что с его помощью они дойдут до чьих-либо ушей; даже пьяный, он контролировал себя. Бен был мне помощником, другом и доверенным, причем до такой степени, что, узнай об этом любая из женщин в магазине, она была бы просто возмущена. Мы никогда не встречались с Беном за пределами магазина, но и на расстоянии я чувствовала его защиту и опеку.

Бросив что-то на дно стакана, он продолжал:

– … и, конечно же, Адаму будет все равно, если он узнает, что этот новичок, Гарри Сеймур, бросает на тебя пламенные взгляды всякий раз, когда ты проходишь мимо галантереи. Я вообще удивляюсь, как ему удается заканчивать работу вовремя. Такое ощущение, что он только и делает, что глазеет в окно и ждет, когда ты выйдешь из магазина, чтобы распахнуть дверь и сказать тебе: «Добрый вечер». Клянусь, что скоро он станет притчей во языцех всего квартала…

Я невольно засмеялась.

– Попридержи-ка свой злой язык, Бен Сампсон! У Гарри Сеймура лишь один недостаток – это то, что он новичок здесь и совершенно один, потому что не знает ни души за пределами магазина Лангли. Бедняга рассказал мне, что до того, как приехать сюда, он потерял жену. Ей было всего двадцать четыре…

– Немногим меньше, чем тебе, мисс Эмма! – сказал Бен. – На твоем месте я бы остерегался этого мистера Сеймура – его и его тоскливых карих глаз.

– Мне нравятся его глаза, – сказала я только из желания подразнить Бена.

– Вообще-то он не слишком соответствует типу мужчин, который обычно нравится женщинам! – отрезал Бен. – Таращит на тебя свои глазищи, как корова, и ресницами – хлоп, хлоп…

Склонившись над своими книгами, я попыталась скрыть улыбку. В действительности, мне вовсе не было неприятно ни слепое восхищение Гарри Сеймура, ни ворчание по этому поводу Бена Сампсона. Иногда мне хотелось немного встряхнуться от своих шелковых черных платьев и гроссбухов, и тогда одна только призывная улыбка на лице Гарри или трогательная ревность Бена способны были напомнить мне, что я все еще нравлюсь мужчинам. С возрастом я сделала для себя удивительное открытие: оказывается, мужчины тянутся к женщинам далеко не всегда из-за красоты. И чем старше я становилась, тем больше обретала уверенность в себе.

Минут десять мы просидели молча, по крайней мере Бен, как я и просила, попридержал свой язык, а вероятнее всего, он почувствовал небольшое напряжение, которое обычно охватывало меня, если дети должны были вот-вот вернуться, а дела были еще не закончены. Глаза мои еще быстрее забегали вверх-вниз по колонкам цифр, а рука так торопилась, что скрип пера разносился по всей комнате. Однако при всей моей спешке, я все же не успела покончить с сегодняшними списками до того, как на лестнице послышались шаги и милые писклявые голоса.

Воспитанные в доме Джона Лангли, дети были обучены хорошим манерам. Анна лучше всех помнила, что в дверь следует постучать, а затем дождаться разрешения войти, но сегодня стук почему-то был неровным, и дверь распахнулась сразу же, впустив возбужденно рвущихся детей.

Первым заговорил Джеймс, старший из Розиных сыновей.

– Мисс Эмма, дедушка сказал Анне, что у нее будет собственный пони, а у меня только через год. Он сказал, что пока я буду учиться ездить на Аннином, а потом посмотрим… он так и сказал – посмотрим!

Анна была вся красная от возмущения; обычно это был чистый и аккуратный ребенок, а сегодня на ее щеках виднелись бороздки от слез.

– А Джеймс сразу же побежал к маме, и, конечно же, она сказала, что у него тоже должен быть свой пони… Она скажет папе, чтобы он ему купил. Это нечестно, мисс Эмма!

Она бросилась ко мне, и руки мои сами потянулись, чтобы принять ее в объятия. Но и Джеймс не отставал от нее, дергая меня за рукав и требуя своей доли внимания.

– У меня должен быть пони, мисс Эмма, потому что я мальчик! Ведь ты не станешь уговаривать маму, чтобы она передумала? Ну пожалуйста, мисс Эммочка, это так важно! – он все более настойчиво дергал меня за рукав.

Я примирительно похлопала его по плечу.

– Посмотрим, Джеймс, посмотрим…

Обняв этих двоих, я посмотрела на порог, где остановились еще два Розиных сына – трех и четырех лет. Они выжидательно молчали, прекрасно понимая, что, пока Джеймс не закончит, им лучше не стоит встревать. Против старшего брата они были словно в негласном сговоре, предписывающем каждому из них заступаться за другого.

– Генри… Вильям… А вы не хотите сегодня меня поцеловать?

Они тут же как сорвались с цепи и бросились ко мне, почти оттолкнув Джеймса. Они целовали меня, как всегда получается у маленьких, мокрыми губами, обхватив руками за шею.

Пока они толпились вокруг моего стула, я не сводила глаз с их милых мордашек, которые так любила. Каждый день я ревниво изучала все их черточки, боясь упустить хоть малейшее изменение. Они были так хороши, так красивы, мои ненаглядные птички, так непосредственно переменчивы! Они взяли от Розы и Тома все самое лучшее, но я сама ощущала себя и их матерью, и отцом одновременно.

– Анна, – сказала я, – девочке не годится появляться на улице с таким лицом. Давай-ка вытрем слезы.

Достав платок, я вытерла следы от слез на ее щеках. Видя, что я не собираюсь ее бранить, она расслабилась и успокоилась. У меня было совершенно особое чувство к маленькой Анне. Она не знала, что была тем самым ребенком, из-за рождения которого я потеряла собственное дитя, не знала также, что моя любовь к ней была продолжением любви к Розе, в свое время так печально закончившейся. Но она понимала, что я особенно нежна с ней и даже готова заступаться за нее перед матерью.

– Ну так как же, мисс Эмма, как же пони? – не унимался Джеймс. – Ты скажешь дедушке, что мне тоже нужен пони?

В свои пять лет Джеймс обладал точеным, редкостной красоты лицом, но выглядел таким самоуверенным и даже почти самодовольным, что походил на какого-то рассерженного купидона, вопиющего перед Богом. Он был умным, способным, хотя и чрезмерно высокомерным ребенком. Наверное, он был зачат в одну из тех ночей, когда Роза отчаянно предавалась страсти с Томом, после того как Адам ответил ей отказом и бросил ее, уехав один из Лангли-Даунз; это было шесть лет назад. Иногда я думаю, что Роза уже носила его в себе, только еще не знала об этом, когда просила Адама взять ее с собой. Вот поэтому каждый раз, когда я взглядывала на Джеймса, приходившее воспоминание было не из приятных. Конечно, его я тоже любила, но все же не так, как Анну.

Бен повернулся наконец от буфета, куда он прятал бутылку виски.

– Добрый день, мисс Анна, – сказал он и вежливо поклонился ей.

Она ответила на его приветствие, сделав изящный книксен. Кроме случаев, когда она особенно волновалась, манеры ее были безупречны, что составляло гордость для дедушки Джона Лангли. Поняв это, она удвоила усилия в этом направлении; в борьбе за первенство между нею и тремя ее братьями, а также в неосознанном соперничестве с матерью, она использовала все свои преимущества. С рождением трех красивых здоровых внуков Джон Лангли и думать забыл о разочаровании, постигшем его, когда первенцем вместо долгожданного мальчика оказалась Анна. Теперь он гордился ее умом и красотой. Она была похожа на Розу, только еще более нежная, чем мать. Для Джона Лангли она была маленькой женщиной, которую он мог любить и обожествлять без того тайного неудобства и досады, что он испытывал в отношениях с ее матерью. Как и все дети Розы, она была черноволосой и белокожей – черты скорее Магвайров, чем Лангли.

– Добрый день, Джеймс… Генри… Вильям, – каждому из них Бен пожал руку.

В присутствии детей его элегантные манеры проявлялись особенно ярко. Он даже убирал в буфет свою бутылку с виски и смиренно пил с нами чай. Вильям забрался к нему на колени и закатал чулок, чтобы продемонстрировать содранную коленку.

– Это Джеймс меня толкнул, – объяснил он и повернулся к Бену за сочувствием.

Бен сокрушенно покачал головой, а я приложила палец к губам и сказала:

– Тш-ш, Вильям… разве можно рассказывать такие вещи?..

– До он вообще ябеда, – презрительно сказал Джеймс, – даже мама говорила!

Поток их детских новостей не прекращался, пока Сюзанна не внесла поднос с чаем. Няня, всегда сопровождавшая их на послеобеденной прогулке, привычно ждала внизу, и пока они были здесь, со мной, они в полной мере наслаждались свободой, которая, как им было известно, сразу же исчезнет, стоит им добраться до классной комнаты в доме Лангли. Здесь, у меня, каждый из них имел свой маленький мир. Они уже не были младенцами, знали толк в игрушках и книгах и здесь находили их для себя во множестве. Это были и деревянные зверюшки, вырезанные для них Адамом, которых они пытались мастерить и сами.

– Я выучил еще одну страницу, мисс Эмма, – сказал Джеймс, – давайте я расскажу.

Он пододвинул стул поближе к моему, затем подошел к книжной полке и взял там свою детскую библию. Разложив ее передо мной на столе, он сел рядом и слегка прочистил горло.

– Господня земля и что наполняет ее…

Я увидела, что он водит по строкам пальцем.

– Джеймс, ты должен не считывать, а рассказывать наизусть!

– Я почти читаю. Вчера я попросил Анну, чтобы она перед сном прочитала мне это место семь раз, пока я не запомню все слова. Семь ведь счастливое число, правда, мисс Эмма?

Читать он научился за этим столом, или почти читать, как он сказал. Я посмотрела на Анну, перебиравшую ленты на шляпке своей куклы, для которой она сама сшила одежду. Вильям уже слез с колен Бена и утащил его к столику в углу, где Генри составлял картинку-загадку, специально приготовленную для них. В свое время они с Вильямом построили на нем домики и крепость из моих гроссбухов. Сюзанна Хиггинс помогла им сделать игрушечных солдат из ненужной бумаги, обнаруженной ими в корзине. Бен повесил на стену карту Соединенных Штатов и прикрепил к ней флажки, представляющие силы Союза и Конфедерации. По ним они изучали военное искусство и теорию. Джону Лангли не особенно импонировал тот факт, что его внуки под чутким руководством Бена принимают сторону союзных войск, однако он не вмешивался. Возможно, он понимал, что именно здесь, в этой неопрятной комнате, среди беспорядочно разбросанных гроссбухов и чайных чашек, его внуки получают самое разностороннее образование, здесь они в большей степени познают мир, чем рядом с бесцветной женщиной, нанятой к ним в гувернантки. Джон Лангли сам добился успеха благодаря своим способностям и хотел, чтобы его внуки были такими же. Думаю, это была единственная причина, по которой он не накладывал запрета на их ежедневные встречи с Магвайрами. После неудач с воспитанием Тома и Элизабет он стал мудрее и теперь понимал, с какой пользой проводили дети время в обществе Бена и меня, как важно для них было с ранних лет почувствовать и атмосферу магазина Лангли, и жизнь гостиницы возле Конного завода. Он не вынашивал планов отправить их учиться в Англию, как сделал уже однажды с их отцом и теткой Элизабет. Джон Лангли собирался научить их существовать в том мире, где им предстояло жить.

Джеймс продолжал перелистывать страницы. Он нашел еще одно знакомое место, и его звонкий голосок зазвучал с новой силой:

– При реках Вавилона, Там сидели мы и плакали, Когда вспоминали о Сионе…

А где находится Вавилон, мисс Эмма? Анна ответила ему за меня, и довольно презрительно:

– В Библии, где же еще!

– Ну уж нет, в Библии нельзя находиться, это я точно знаю!

Но Анна уже не слушала его. Она прислушивалась к звукам на лестнице, и это был голос Розы, вернее, даже не голос, а что-то неуловимое – запах ее духов или шуршание шелковых юбок.

– Это мама! – сказала она и сразу вся подобралась, быстрым движением вытерла лицо еще раз, используя юбочку своей куклы.

Затем дверь распахнулась и появилась Роза.

– Ну, как тут мои птенчики? – она протянула руки, и все они гурьбой бросились к ней – Анна, Джеймс, Генри и Вильям; каждый спешил получить свой законный поцелуй в щеку. Она посмотрела поверх их голов на меня, и в ее торжествующем взгляде читалось напоминание о том, что именно она их настоящая мать и что, вот, мол, посмотри: стоит мне лишь распахнуть объятия – и они сразу же в моей власти. Она никогда не теряла способности очаровывать собственных детей. Даже при том, что она уделяла им за день каких-нибудь десять минут, она ухитрялась сделать так, чтобы эти недолгие мгновения казались им настоящим волшебством. С Розой они не позволяли себе хныкать и капризничать; все они наперебой старались показаться ей в лучшем виде и продемонстрировать свои последние достижения. Если они плохо себя вели, то она уходила, а если хорошо, то источала нежность и даже иногда пела для них. В их глазах, как и в глазах других, она была необыкновенной красавицей. Она казалась им почти неземной со своими шелками, драгоценностями и экзотическими ароматами духов. Они с трудом верили, что это их мать; как будто бы она могла в любую минуту исчезнуть, как исчезает прекрасная картинка, стоит только захлопнуть книгу.

Раздав им поцелуи и немного поворковав, Роза перешла на отрывистый тон:

– Эмми, какой кошмар! Кажется, я потеряла по одной белой перчатке из всех моих пар. И мне теперь нечего сегодня надеть…

– Внизу, в магазине, их полно, – сказала я сухо. Она пожала плечами.

– Конечно, если ты настаиваешь, я прибегну к помощи этих тупых девиц, которые не понимают, что к чему…

Я поднялась.

– Хорошо, я сейчас же пойду! – А затем добавила уже детям: – Допивайте молоко и не ешьте много пирожных. Анна, ты остаешься за главную. И налей мистеру Сампсону чашечку чая.

Уходя, Роза едва кивнула Бену в ответ на его приветствие. Она всегда была подчеркнуто холодна с ним, а он находил злорадное удовольствие в беспрестанном упоминании Эврики в ее присутствии. Тогда в Мельбурне уже мало кому было известно, что миссис Лангли начинала свою карьеру на Эврике.

Внизу, в магазине, Роза, удобно расположившись в одном из плюшевых кресел, принялась неторопливо перебирать выложенные перед ней длинные белые перчатки. Я и не спрашивала о размере. Все, что касалось Розы, я знала уже наизусть.

– Надо бы подобрать к прозрачному голубому шелку, – сказала она.

Я кивнула.

– Да-да.

Я ведь сама помогала ей выбрать этот шелк, точнее, выбрала за нее сама. Роза покупала все в магазине Лангли и всегда только с моего одобрения. Возможно, она и не нуждалась в моей помощи, но для нас обеих это была одна из возможностей продемонстрировать окружающим нашу дружбу. Таких возможностей было немало, правда, вот дружбы уже давно не было. После того злосчастного дня шесть лет назад на конюшнях в Лангли-Даунз от нее не осталось ничего, кроме пустой формальной оболочки. Единственное, что еще теплилось во мне по отношению к Розе, так это воспоминание о милой девочке, которая была так добра ко мне на дороге в Балларат. Любовь осталась у меня не для Розы, а для Кейт и для Дэна. Да еще для Розиных детей. Она же тянулась ко мне, я уверена, потому, что я казалась ей пусть слабым, но все же мостиком, связующим ее с Адамом. Наверное, тот, кто утверждает, что между женщинами невозможна дружба, не так уж и не прав.

– Прекрасная лайка, – сказала я, – это лучшее, что мы когда-либо получали.

Она повертела перчатки перед носом.

– Да, – сказала она рассеянно, так как, видно, уже утомилась от этих белых лайковых перчаток, как и от всех остальных вещей, – они понадобятся мне сегодня на приеме Крествелла.

– Так ты не будешь на обеде у Юнис и Ларри? Она пожала плечами.

– Ты ведь знаешь папашу Лангли. Он всегда говорит, что внешние социальные обязательства надо ставить выше семейных.

Джон Лангли имел в виду несколько другое, но она интерпретировала его именно так.

– Я как-нибудь в другой раз приглашу на чай эту мисс… мисс…

– Маргарет Курран, – сказала я.

– Да-да, мисс Курран.

– Мне кажется, тут несколько другое, Роза. Юнис и Ларри вложили в этот обед столько сил. В конце концов, это празднование помолвки нашего Кона… и потом… он ведь скоро уезжает в Сидней.

– Да, в самом деле, – сказала она, – я все никак не могу привыкнуть к мысли, что наш маленький Кон уже так вырос, что тоже женится, – ее голос смягчился. – Думаю, это потому, что он единственный в семье младше меня. – Она вскинула брови. – Я и про себя не могу поверить, что тоже стала старше. Я об этом и не думаю.

Затем она решительно сгребла в кучу все перчатки, как будто этим хотела закрыть неприятную тему.

– Пришли мне шесть пар – все равно каких. Может быть, из шести пар хоть в одной я потеряю не правую, как всегда, а левую. Они еще останутся у тебя до вечера, Эмми?

Я кивнула. Я знала, что на улице ее ждет ландо, но Роза предпочитала не возить с собой покупки. Так она подчеркивала свою принадлежность к Лангли. Она встала, собираясь уходить, и я в последний раз оглядела ее с головы до ног, внимательно изучая каждую черточку ее лица, прически, костюма. Как всегда, она была прекрасно одета – я сама выбирала для нее эту одежду, а следили за ней две служанки, нанятые специально для исполнения всех Розиных прихотей. И, как всегда, в ней был какой-то свой, только ей присущий художественный беспорядок, на редкость привлекательный и создающий у вас впечатление, что она как бы выбивается за рамки своей одежды. Она всегда затмевала собой любое украшение: шея ее была лучше любого кружевного воротничка, а уши казались прекраснее изумрудных сережек, подаренных Джоном Лангли. Роза всегда была выше вещей и обстоятельств, да, наверное, и останется такой всегда. Глядя на нее, я успокаивала себя мыслью о том, что с годами она растолстеет; сегодняшние спелые формы неизбежно станут переспелыми. Но пока это было не так. Сейчас, между двадцатью и тридцатью, красота ее была в самом расцвете.

Кажется, она почувствовала мой тяжелый взгляд, и глаза ее слегка блеснули, как будто она догадалась, о чем я думаю. Непринужденным, почти игривым голосом она спросила:

– Какие вести от Адама?

С годами она стала менее наивной. Теперь она не сопровождала свои вопросы отчаянными, выдающими ее с головой взглядами. Она спрашивала осторожно и спокойно, словно речь шла просто об одном из дальних родственников. Мы частенько играли с ней в эту игру – она, вероятно, чтобы слегка пощипать меня и поколебать мою уверенность в Адаме, а я, напротив, чтобы продемонстрировать ей свою власть над ним.

– Спасибо, Роза. Вчера я получила письмо из Кейптауна. На западном побережье Австралии их на целую неделю задержал шторм. Но теперь уже все хорошо, осталось только немного подремонтироваться в Кейптауне.

Она кивнула с улыбкой.

– «Роза Лангли» – очень хорошее судно, оно было построено на славу.

– Адам – неплохой капитан.

– Капитан всегда под стать своему кораблю! – отрезала она.

Иногда ей доставляло удовольствие покритиковать Адама; она не могла простить ему то утро в Лангли-Даунз.

– Адам действительно лучший капитан, и он под стать своему лучшему кораблю.

– Ты просто трогательно добра к нему, Эмми.

– У меня есть на это причины.

На лицо Розы словно набежала туча, глаза ее даже потемнели от злости, которая была направлена как на меня, так и на Адама. С того самого утра шесть лет назад ей ни разу не удавалось пробить наше с Адамом единство; если оно и давало трещины на поверхности, то она могла лишь догадываться об их существовании.

На щеках ее выступили красные пятна – она лихорадочно искала еще какой-нибудь способ уколоть меня. Посмотрев на лестницу, ведущую наверх, она процедила:

– Дети должны поехать со мной – уже поздно. И вообще они проводят здесь слишком много времени. Это совершенно никуда не годится… – Она взяла зонтик и, уже уходя, добавила: – Надо будет сказать об этом папаше Лангли.

Угроза расставания с детьми была самым ее грозным оружием, и она это знала. Вот почему в конечном итоге я соглашалась выбирать ей перчатки, шляпки и платья, почему я вела себя, как будто была ее лучшей подругой, и позволяла ей мною пользоваться.

– Я пошлю за ними, – сказала я.

– Да уж, пожалуйста, – она скрылась за дверью. Дети быстро спустились вниз и наспех попрощались со мной.

– А ты не поедешь с нами, мисс Эмма? – спросила Анна. – Я раскрасила карту специально для тебя…

– Завтра, дорогая моя, – ответила я ей, – сегодня у твоего дяди Кона помолвка, и мне нужно успеть домой, чтобы одеться…

Меня оборвал голос Розы, уже сидевшей в ландо:

– Дети, вы что, не слышите меня? Немедленно идите сюда!

По интонации они поняли, что она сердится, и поэтому поспешили подчиниться. В такие моменты она переставала быть для них принцессой из сказки, а становилась обычным человеком – способным раздражаться и злиться, готовым даже всыпать им по первое число за какой-нибудь незначительный проступок, в другое время вызвавший бы только улыбку. Нет, они были не дурачки, чтобы испытывать ее терпение. Я не пошла провожать их до ландо, а осталась стоять в дверях, наблюдая, как они, один за другим, набиваются туда, подгоняемые визгливыми окриками Розы. Когда они уселись, она, не оборачиваясь, дала сигнал трогаться. Служанка, что сопровождала детей ко мне в магазин, осталась одна – ей теперь предстояло возвращаться домой пешком.

Чтобы добраться до особняка Ларри в Сент-Кильде, я специально наняла кэб, который, как я рассчитывала, должен был отвезти меня и обратно. Конечно, стоило мне только заикнуться, и Лангли предоставил бы мне любой из своих экипажей, но я не собиралась этим пользоваться. В некоторых вещах мне было важно подчеркнуть свою независимость от его семьи, хотя это, безусловно, была лишь видимость.

Ларри построил себе в Сент-Кильде целый дворец, окружив его к тому же просторными лужайками и газонами, позволявшими каждому прохожему любоваться подобным размахом. Скорее всего, строительство такого дома втянуло его в долги, и даже приданое Юнис Джексон вряд ли здесь помогло, но я не сомневалась, что Ларри все подсчитал – выставление своего благополучия напоказ всегда вело только к богатству. Я слышала, как однажды он говорил, что один лишь бедняк никогда не имеет долгов, и хотя сам он еще не был настоящим богачом, но, судя по всему, к этому уже шло. Женившись на Юнис, он стал партнером ее отца, и фирма Джексона и Ларри сразу же прославилась в трех колониях, после чего начала стремительно набирать обороты. Прелестная и всегда всем довольная Юнис родила ему уже троих наследников и теперь была беременна четвертым. Подобно Джону Лангли Ларри был явно озабочен проблемой продолжения династии.

Старый Лангли как-то сказал про него:

– То, что у Розы приводит к одним лишь неприятностям, а именно – необузданный нрав, в Ларри, кажется, направлено в нужное русло. Дай-то Бог моим внукам унаследовать это.

Ларри был смел и удачлив, он без всякой боязни захватывал в свои владения агентства и магазины, на первый взгляд совсем невыгодные. Увлекая за собой Сэма Джексона, он продвигался к Новому Южному Уэльсу и в Южную Австралию и по ходу заключал все новые сделки, организовывал мелкие концерны и беспрестанно вкладывал деньги, обрастая ими, как снежный ком.

– Если Ларри проживет достаточно долго и при этом не разорится, он переплюнет самого Лангли, – говорили про него люди.

Кэб повернул к дому Ларри, утопающему в роскоши, перегруженному архитектурными украшениями, – дому, который прямо-таки кричал всему миру, что его владелец способен еще и не на такое. Везде, где только можно, были вставлены ажурные металлические решетки, даже края медной крыши были украшены затейливым кружевом из металла. Не хватало разве что павлинов, разгуливающих по стриженым газонам, странно, что Ларри не пришла в голову такая идея. Юнис приняла бы ее с восторгом, как и все, что предлагал муж.

Ларри сам вышел, чтобы открыть мне дверцу кэба; он хоть и гордился своими владениями, но на самом деле не был гордецом, к тому же был проворнее самого ловкого из своих слуг. Подавая мне руку, он поцеловал меня – этот знакомый поцелуй в щеку означал доверие и гостеприимство, вот уже много лет оказываемые мне как еще одному члену их семьи. Большего Ларри никогда себе не позволял.

– Эмми, ты выглядишь сногсшибательно! Никогда еще не видел тебя настолько… настолько элегантной!

– Это потому, что ты никогда не утруждал себя приехать взглянуть на меня за стенами магазина.

Но вообще-то он был прав – у меня никогда еще не было такого платья, как это. Оно было сшито из нежно-абрикосового шелка, фасон необычайно подчеркивал мою тонкую талию, а кринолин был таким широким, что, передвигаясь по комнате, мне приходилось все время напрягать свое внимание. Когда я шла через залу туда, где Юнис встречала гостей, он плавно колыхался при каждом моем шаге, доставляя мне удовольствие.

– Эмми, дорогуша… – сказала она нежно и подставила щеку для поцелуя.

Она была еще все та же девочка, которую я запомнила на приеме, устроенном Джоном Лангли в честь Розы. Такие же рыжие волосы, такое же платье, щедро украшенное лентами и цветами. Только фигура стала чуть тяжелее – ведь через три месяца должен был появиться ее четвертый малыш. Чтобы скрыть это, она слегка задрапировала себя длинным шарфом, конец которого развевался сзади. Впрочем, она не слишком уж старалась, так как знала, что Ларри очень гордится всем, что связано с детьми, а большего ей было и не нужно. Достаточно любви и одобрения со стороны Ларри, чтобы она счастливо и упоенно занималась детьми. У нее был спокойный и даже немного скучный нрав, но с того времени, как они поженились, Ларри и не смотрел на других женщин. Все, что ему было нужно, – это чтобы от него зависели; энергии и буйной страсти у него самого было в избытке. Дома он искал только покоя и смирения, его слово должно было быть законом. С Юнис ему это легко удавалось.

– Ты только посмотри, Дэн, на нашу Эмми! – Кейт распахнула руки для объятий. – Боже, как приятно видеть тебя без твоего черного одеяния!

Она уже не была такой стройной, как тогда, на Эврике, но все еще сохраняла привлекательность и была одета в излюбленных лиловых тонах. Богатые платья, правда, уже не могли скрыть ее годы, хотя, когда Кейт улыбалась и начинала говорить, любой забывал о ее возрасте. И пусть ее имя никогда не появлялось в списках приглашенных к губернатору, она все равно была одной из известнейших дам в Мельбурне.

Поцеловав меня, Дэн спросил:

– Ну что, Эмми, какие новости от Адама?

Я сообщила ему то же, что говорила до этого Розе, и он кивнул. Его высокая фигура уже слегка ссутулилась, но плечи были по-прежнему мощными; в бороду и волосы прокралась седина.

– Скоро у Адама будет пароход, – сказал он, – и тогда поездки станут короче. Хорошо, если он чаще станет бывать дома.

В глубине души Дэн сознавал, насколько я одинока, и я чувствовала это без всяких слов. Он был добрейшим человеком из всех, кого я знала, и в Мельбурне это было общеизвестно. Гостиница Магвайра была бойким местом, но сколь ни успешно Дэн зарабатывал деньги, он никогда не клал их в банк. Они всегда словно утекали сквозь пальцы, потраченные неизвестно на что – подарки, кредиты всем подряд, дорогие обеды, наряды для Кейт, мебель, книги для Кона, пони для детей Ларри. На некоторое время Ларри удавалось попридержать этот поток бездумных растрат, но это было все равно что затыкать дыру в плотине пальцем. И в конце концов Ларри сам начал испытывать странную гордость за своего отца, прослывшего самым щедрым человеком в городе.

Я зашла в красную гостиную Ларри, где красовался огромный, красный с золотом, персидский ковер, привезенный Адамом из Сингапура специально для Ларри. Камин нелепо сверкал девственной белизной на фоне мебели черного дерева – именно такие камины Ларри, как на грех, углядел в гостиной у Джона Лангли. Вообще я ни разу не видела, чтобы человек с таким удовольствием вот уже два года строил и обставлял свой дом. Причем это вовсе не была какая-то мания – просто истинное удовольствие. Ларри был не из тех, кто страдал одержимостью.

Народу собралось немного – только те, кто имел отношение к празднованию помолвки Кона с Маргарет Курран и вступления его в фирму Джексона и Магвайра. Он собирался поехать на год в Сидней, чтобы поработать там в филиале фирмы, и родители Маргарет Курран согласились на оглашение помолвки только при том условии, что они поженятся не раньше, чем после его возвращения. Она была их единственным чадом, ей едва исполнилось восемнадцать, и они были очень привязаны к ней. Кон, впрочем, был старше всего на несколько месяцев. Стоя рядом возле камина, они выглядели трогательно юными и прекрасными и, кажется, были полны светлых надежд на будущее.

– Как прекрасно ты выглядишь, Маргарет! – сказала я ей, и Кон покраснел от удовольствия, будто комплимент был сказан ему самому, а не его невесте. Они оба были светловолосые, только он немного смуглее. Она родилась здесь, в Мельбурне, в те самые времена, когда все только начиналось, и ее отец, юрист по образованию, сделал себе приличное состояние в этой стране путем перепродажи тогда еще дешевой земли. В результате трудности жизни в Австралии прошли мимо нее. И руки ее, и лицо были нежными и белыми. Ей не приходилось сталкиваться с испытаниями на прочность, но тем не менее, глядя, как она не сводит с Кона глаз, я подумала, что, потребуй он этого от нее, и она согласится на раздумывая. Кон ответил за нее:

– Придется хорошенько запомнить, как она выглядит, Эмми. Год – это так долго.

Я не стала говорить ему, что год пролетит быстро; я-то знала, каким долгим может казаться время.

– Я бы лучше поехала с Коном, – робко сказала Маргарет, – мне даже все равно, где бы мы там жили… если это ненадолго, мы бы смогли, обязательно.

К нам подошел Ларри и сразу же поддержал тему разговора.

– Нет, дорогая моя, ты просто не понимаешь, что такое Сидней. Это тебе не Мельбурн, где у тебя есть семья и куча друзей. Там бы ты была совсем одна, а жалованья Кона едва ли хватило бы, чтобы обеспечить тебя всем, к чему ты привыкла.

– Ну и пусть! – перебила она нетерпеливо. – Почему никто не спросил меня, хочу ли я научиться обходиться без некоторых вещей? – Она вдруг с надеждой подхватила эту идею. – У меня бы точно получилось… Я умею шить, брала уроки кулинарии.

Ларри с улыбкой покачал головой, слегка даже изумленный, как будто одна из его маленьких дочурок вдруг принялась собираться в Сидней.

– А как же пышная свадьба с подарками, как же собственный дом, где бы вы могли поселиться? Неужели это тебе понравится, Маргарет? – Он снова покачал головой. – Лучше подожди для своего же блага, дорогая моя. Через год Кон сможет уже взять кредит и построить для вас дом – такой, какой вам нужен, сможет обустроиться в Мельбурне, поближе к твоим родителям. Это самый лучший вариант начала семейной жизни, Маргарет, уж поверь мне.

– Но если она хочет… – начал было Кон.

Но Ларри жестом оборвал его, скрепив выражение недовольства предупреждающе сведенными бровями.

– Ты должен думать о Маргарет, Кон, о том, чтобы ей было хорошо!

Обсуждение было закончено, и все надежды улетучились. Кон находился как бы под защитой у Ларри, и тот готов был планировать каждый шаг его жизни. Правда, он не мог предвидеть, что в Кона влюбится Маргарет Курран и он ответит ей взаимностью, но так случилось, что это самостийное событие оказалось во сто крат удачнее, чем любая из его задумок. Курраны считались состоятельными и влиятельными людьми в Мельбурне; Майкл Курран был одним из первых инвесторов в бизнесе Сэма Джексона и к тому же вел все юридические дела его фирмы. Брак между Маргарет и Коном явился бы еще одним кирпичиком в нелегком строительстве благополучия Магвайров, еще одним шагом к завоеванию уважения для их имени и родственных связей. Поэтому теперь от него требовалось защитить этот брак от всевозможных нежелательных обстоятельств. Ларри зорко следил, чтобы Маргарет и Кон были избавлены от всех неприятностей, которые можно предотвратить.

Пока Ларри вел меня, чтобы представить дяде Маргарет Курран, Юджу, я склонилась и тихонько сказала ему на ухо:

– А может быть, лучше предоставить их самим себе? Он жестом отклонил мое предложение.

– Они еще дети, – сказал он, – и мой долг – помочь им избежать ошибок.

Я перебила его, положив руку ему на запястье:

– Но вспомни, ведь на Эврике парни его возраста тоже имели семьи… некоторые из них даже погибли. Син был едва ли старше Кона.

Лицо Ларри напряглось; выражение его ясно говорило, что больше он не хочет об этом ничего слышать. Он убрал мою руку со своего запястья, и движение это было не слишком деликатным.

– Посмотри вокруг себя, Эмми. Мы уже далеко ушли от Эврики.

Мы расселись за обеденным столом, а я все еще думала над тем, что сказал Ларри. Это был семейный праздник; кроме Магвайров, присутствовали еще семья Курранов, а также Юдж Курран с женой, семья Джексонов и еще брат Сэма Джексона, который был членом Совета законодателей. Стол сверкал серебряными приборами и хрусталем, изящно расставленным на камчатной скатерти, которую утюжили, кажется, весь день напролет. За таким столом мог бы вполне сидеть сам Джон Лангли, а закуска была даже чересчур обильной. Это был обед, подготовленный людьми, у которых есть что показать и которые с радостью готовы делать это. От моего внимания не ускользнуло, как Ларри удовлетворенно кивнул Юнис, и она ответила ему сияющей от счастья улыбкой. Лицо Ларри, оттененное белым воротничком, было все еще исполнено свойственной ему яркой красоты, но вместе с тем оно приобрело уже некоторую потертость и выглядело слишком по-цыгански бойким и непосредственным, чтобы его приняли за лицо аристократа. И все же он уже нащупал свой путь к успеху. Для него Австралия была совсем не та, что для юного Кона. Он был в состоянии облегчить брату период становления и поэтому поддерживал его сватовство к девушке, которая никогда бы не выжила на приисках. Теперь он мог предлагать мне изгладить Эврику из памяти и, наверное, был по-своему прав. Может быть, его внуки будут хвастаться, что их дед начинал свой путь в Балларате, но для его поколения и для следующего Эврика останется чем-то годным лишь для досужих воспоминаний в узком кругу или во время длительной поездки, или где-нибудь у костра, или после утомительной работы, когда уже нет сил раскрывать гроссбухи. Здесь, в роскошно обставленной черным деревом и драпированной красным шелком гостиной Ларри, воспоминание об Эврике было нелепым и лишним.

Юнис усадила брата Сэма Джексона, Вильяма, справа от меня. И хотя я видела его впервые, он заговорил со мной об Адаме. Оказывается, Адам возил для него грузы на «Розе Лангли» и даже на старом «Энтерпрайзе».

– Он лучший капитан в этих краях, и, вероятно, Джон Лангли это тоже понимает. Его знают и в Сиднее – это капитан, которому не важно, сколько времени займет погрузка, лишь бы все было уложено надежно и аккуратно. Если уж что попадет к Адаму Лангли, то можно быть уверенным: с этим будет все в порядке. Помню, как он привез мне специальный заказ из Ливерпуля. Тогда он на три дня задержал «Розу Лангли» в порту, чтобы дать мне возможность все как следует проверить. После этого я могу сказать, что с Адамом Лангли я готов разделить любой бизнес, – он посмотрел мне в глаза, – но у него должен быть собственный корабль. Он должен стать владельцем. Именно владельцы делают на этом деньги.

Я кивнула, понимая, что он прав, но всего я объяснить ему не могла. Как я могла рассказать ему о том, что представлял собой Адам Лангли на самом деле? Мог ли он представить себе капитана, который с каждой поездки имеет немалый барыш, но все до единого пенни возвращает Джону Лангли, даже не покушаясь на сверхприбыль? Мог ли он допустить в мыслях, что кто-то не за деньги, а только для своего удовольствия поддерживает на судне строжайшую дисциплину и порядок, ревностно следит за состоянием и здоровьем экипажа, чутко прислушивается к скрипу шпангоутов? Говорили, что Адаму повезло с кораблем, но ведь везение состояло лишь в том, что он сам содержал его в идеальной чистоте, сам заботился об экипаже, тщательно берег его от несчастных случаев, требующих дополнительного вмешательства. Конечно, Адам не был каким-то добреньким дядей, с которым поездка превращалась в увеселительное путешествие. Он был достаточно жестким человеком, но плавал только из любви к плаванью, а не из любви к деньгам. И хотя в Мельбурне его считали типичным капитаном из янки, он вовсе не был таковым. Ему не нужны были деньги. Он даже кораблем хотел владеть не из-за денег, а только из тщеславия. Всего этого я рассказать не могла, так как знала, что мужчины всегда очень подозрительны к тем, кто не думает о деньгах. Поэтому я сказала:

– Да, конечно, у него будет свой корабль. Тогда он удовлетворенно кивнул.

– Я, кажется, что-то слышал от Ларри, будто бы есть возможность разделить владение с Томом Лангли. Это уже решено или нет?

– Нет еще. Чтобы построить корабль, надо очень много денег, мистер Джексон.

– А старик Лангли не очень-то любит, чтобы что-то происходило без его контроля, кажется, так? И почему он такой? – Он пожал плечами. – Я бы не стал терять такого человека, как Адам. Хорошо, если бы Том использовал свое влияние на отца и убедил его дать этот кредит. Эх, не любит Джон Лангли поддерживать чью-то независимость…

Насупив брови, он посмотрел на меня, чуть отклонясь.

– Впрочем, я, кажется, забыл, с кем говорю. Уж вы-то, милая леди, отлично знаете, каков старый Джон и как крепко он держится за свои деньги.

Я поспешно поднесла бокал к лицу, пытаясь скрыть появившееся на нем напряженное выражение. Мне вовсе не хотелось обсуждать свои дела в магазине «Лангли». Я вообще не любила, когда мне напоминали, что я не такая, как другие женщины, сидящие за этим столом. Ведь Вильям Джексон говорил со мной, как если бы он говорил с мужчиной, а не так, как говорил бы с Юнис, небрежно прикрывшей шарфом свой округлый живот, не так, как говорил бы с Маргарет, влюбленно глядящей на своего Кона, и даже не так, как с Кейт, через которую всю жизнь проходили посетители и их деньги. К сожалению, сколько я ни пыталась прикрыться, как щитом, Беном Сампсоном и Джоном Лангли, в Мельбурне знали, кто правит бал за неброскими серыми занавесками.

– Я разбираюсь в делах Джона Лангли не более чем кто-либо другой, – сказала я.

Но отговорки были явно ни к чему. Глядя на меня с улыбкой, он покачал головой.

– Как-то раз я сказал Сэму: «Знаешь, Сэм, глядя на эту хрупкую женщину, не догадаешься, что за голова у нее на плечах. Особенно, если ты привык думать, что большинство женщин способно разве что высчитать, сколько материала пойдет на платье… это Просто удивительно!»

Наверное, таким образом он собирался сделать мне комплимент, но, по-моему, говорил это не от чистого сердца. Ни один мужчина не может чувствовать себя уютно в присутствии женщины, способной свободно рассуждать о бизнесе. Он не завидовал Адаму; в его глазах казалось не слишком приятным возвращаться из плавания к женщине, не вылезающей из черных шелковых платьев, которая занимается гроссбухами, вместо того чтобы заниматься своими детьми, а детей берет напрокат у Розы Лангли для собственной забавы. И сейчас он не видел моего абрикосового шелка и широкой колыхающейся юбки. Перед ним была только Эмма Лангли, связанная через бизнес с Джоном Лангли и разбирающаяся в его делах лучше любого из сидящих за столом. Да, он не завидовал Адаму. Перебирая ножку рюмки дрожащими пальцами, я сидела, умирая от стыда и унижения, и сейчас мне хотелось одного: стать такой же, как Юнис, Маргарет или Кейт.

Когда он отвернулся от меня, чтобы засвидетельствовать свое почтение миссис Курран, я с облегчением вздохнула, оказавшись в привычном и безопасном обществе Кона, сидевшего слева от меня. Это был тот самый Кон, которого я раздевала и укладывала спать в первую ночь на Эврике и который видел меня еще без этих злосчастных гроссбухов.

Но даже Кон, чтобы лишний раз доказать, что он уже взрослый мужчина, пустился соблюдать светские приличия, демонстрируя, как лихо он научился отпускать галантные комплименты дамам, при этом не сводя глаз с Маргарет.

– Эмми, ты такая красивая, что если бы я уже не дал обещание Маргарет, то непременно сбежал бы с тобой…

Как будто перед ним сидела не я, а какая-то незнакомка, разодетая в абрикосовый шелк. Наверное, тот мальчик, что делал у меня на кухне уроки, остался теперь лишь в моей памяти.

Трапеза была закончена, и Ларри поднялся с бокалом в руке, чтобы предложить тост за Маргарет и Кона, как вдруг за окном послышался звук подъезжающего экипажа, а затем возбужденные голоса. Басом смеялся мужчина, а ему вторил высокий женский голос, в котором я узнала голос Розы.

– Что за черт?.. – спросил Ларри.

Отодвинув стул, он подошел и распахнул двери столовой. Он не любил, когда его отрывали от начатого дела, тем более если это был тост. Поэтому появившуюся Розу он встретил хмуро.

– Что такое, Ларри? Ты что, не рад меня видеть? В конце концов сегодня помолвка моего младшенького!

Она рассмеялась и, проходя, шутливо чмокнула его в щеку. На плечи ее был наброшен темно-пурпурный плащ, под которым проглядывало платье из того самого прозрачного голубого шелка; длинная белая перчатка сохранилась только на левой руке, правая же была голой. Все сидящие за столом повернулись и рассматривали ее.

– Всем добрый вечер! – Она прошлась вдоль стола, притормозила против моего стула и наклонилась, чтобы поцеловать в щеку Кона. – Мы с Томом пораньше уехали от Крествеллов. Ведь надо выпить за твое здоровье!

Кон густо покраснел.

– Роза, хватит валять дурака! Выпрямившись, она захохотала.

– О, кажется, тут намечается что-то серьезное? Ну ладно, может, и обойдется. Не все же так всерьез воспринимают жизнь, как наш Ларри. – Она принялась раскланиваться с гостями. – Добрый вечер, миссис Курран и мистер Курран. Добрый вечер, Юдж и Джексон. Как вы очаровательны в этом платье, мисс Курран! Добрый вечер, мама и папа!

– Роза, сядь! – приказала Кейт. – Хватит делать из себя посмешище!

Она продолжала стоять.

– Жаль, что не вся семья собралась. Юдж, вы знаете, что у меня есть еще один брат, тот самый, которого Ларри не пожелал пригласить к себе в дом? Он гуртовщик. Занимается скотом. Вы не знали? Когда он устает от работы, он приезжает и живет у Мэта Суини. Вы, конечно, слыхали про Мэта Суини? Это тот самый отвратительный старикан, который все никак не может упиться до смерти на радость моему свекру и его почтенным соседям.

Ларри уже был у нее за спиной. Он пододвинул стул и мягко усадил ее. Быстро наполнив бокал шампанским, он протянул его ей. Все услышали громкий шепот Кейт:

– Ради Бога, Ларри, не давай ей больше. Она уже достаточно выпила.

– Я рад, что вы с Томом смогли приехать, чтобы выпить за здоровье Маргарет и Кона, Рози. Без вас было бы совсем не то, – сказал он примирительным тоном.

– Мы привезли кое-кого еще, – сказала Роза и повернулась к дверям. – Это наш сосед по Лангли-Даунз. Его зовут Роберт Далкейт. Робби приходится племянником Эндрю Далкейту. Он тоже хотел бы выпить за здоровье Кона, не правда ли, Робби?

Рядом с Томом, поддерживая его под руку, стоял мужчина, которого я раньше не видела, но о котором уже не раз слышала от разных людей. Он приехал сюда, чтобы вступить во владение землями, прилегающими к Лангли-Даунз, в качестве законного наследника. Об этом судачили во всех магазинах и лавках. Ему было около тридцати, но семьи он пока не завел, и, глядя на него, я сразу поняла, почему в народе обсуждали его самого, а не деньги, которые ему предстояло наследовать. Было бы естественнее, если бы он держал под руку молодую женщину, а не Тома, напившегося до такой степени, что не мог самостоятельно дойти до стола. Далкейт ни на секунду не отрывал сияющего взгляда от Розы, и она без всякого стыда нежилась в его лучах, даже не пытаясь скрыть своего удовольствия.

Кон наклонился ко мне, и я увидела, что его лицо исказилось от гнева.

– Господи, Эмми, – сказал он жалобно, – ну зачем она это делает? Зачем она притащила его сюда, здесь же Маргарет! Еще один, да? Еще один дурачок попался к ней в сети…

– Тише! – сказала я.

Расплескивая шампанское, Том барабанил по столу. Для Роберта Далкейта не хватило места за столом, поэтому его стул был приставлен сразу за стулом Тома. С этой позиции ему было очень удобно наблюдать за Розой. Казалось, ему совершенно не было дела до пьяного мужчины, которому он только что помог зайти в комнату; на лице его застыло довольное и вместе с тем суровое выражение. Сидя за спиной Тома, он во все глаза смотрел на его жену, и было впечатление, что в этом состоял смысл его жизни.

– Слушайте все! – закричал Том. – Я хочу вам кое-что сообщить…

Ларри перебил его.

– Том, мы тут собрались выпить…

– Я тоже собрался выпить! – не унимался Том, стараясь перекричать сидящих за столом. И Ларри пришлось уступить, чтобы соблюсти приличия. – Так вот, я собрался выпить… Это только что решено! Я даже специально пришел, чтобы выпить со всеми. Хотел представить моего нового друга Роби, за него тоже надо выпить…

– Том!

– Да не перебивай же, черт побери! Я хочу кое-что сообщить. Насчет нового корабля. Робби уже согласился, и все решено. Он будет еще одним совладельцем. Один – Робби, второй – Адам, а третий – Том. А папаша пусть катится ко всем чертям! – Он стукнул кулаком по столу, и по его пальцам, сжимавшим бокал, потекло шампанское. – Ну, что вы на это скажете? Разве не стоит за это выпить? Ну-ка, давайте, все. Ларри, наполни бокалы!

С трудом поднявшись на ноги, одной рукой он тяжело оперся на стол, а другой поднял бокал с шампанским. Приветственно размахивая им, он сказал:

– Леди и джентльмены! Представляю вам новый союз партнеров! Лангли, Лангли и Далкейт!

Руки сидящих робко, нехотя потянулись к бокалам, а взгляды невольно устремились на Ларри, вопрошая его, что делать.

Оглядев стол, Том прямо-таки заорал:

– Я представляю вам новый корабль, леди и джентльмены! Это «Эмма Лангли»!

И тут вдоль всего стола поднялись руки с зажатыми в них бокалами.

– «Эмма Лангли»! – повторяли все кругом. – «Эмма Лангли»…

Когда я вернулась от Ларри, навстречу мне выбежали заспанные кошки и принялись потягиваться на коврике. Ночка, как всегда, стала тереться о мои юбки, а Старатель, уже старый и поэтому ленивый, остался сидеть на месте. Я зажгла лампу и раскочегарила плиту, чтобы вскипятить себе чай. Расположившись у огня, я стала ждать, а Ночка, как обычно, заняла свое место у меня на коленях. Рассеянно поглаживая ее шерстку, я сидела так, пока не зашумел чайник, и почти не замечала ее неистового мурлыканья.

Всякий раз, когда я сидела вот так, одна, не занятая никакой работой, необычайно остро я ощущала незримое присутствие в доме Адама. Вот эти виндзорские кресла – они из Англии. Ореховый письменный стол, пожалуй, слишком хрупкий для моих гроссбухов, – тоже из Англии. Во всех этих комнатах было намешано столько разных стилей, что связывало их лишь то, что они тесно переплелись и срослись с этим домом. Возможно, их объединяло и то, что Адам еще во времена его пребывания на берегу отделал все комнаты резными сосновыми панелями. Наш маленький дом стал с тех пор теплым, словно в нем поселилась частичка человеческой души, хотя многие другие дома могли бы поспорить с ним в отношении изящества. Сразу чувствовалось, что это комнаты Адама: каждая их мельчайшая деталь была выверена особым взглядом краснодеревщика, человека, страстно влюбленного в дерево. Пусть это было нелепо – жить в маленьком доме в конюшенном дворе, но оба мы очень привыкли к нему, и сам Джон Лангли ни разу не заикнулся о том, чтобы снести его. Для меня Адам присутствовал здесь, даже когда его не было; каждая половица дышала его теплом, его мягким, добрым нравом. Стоило мне только оглядеться вокруг себя, и это ощущение сразу же возвращалось, каким бы чужим ни казался мне Адам после долгого отсутствия. В извилистом рисунке дерева я могла прочитать больше, чем в сухих незначащих письмах, которые он обычно присылал.

Теперь у Адама будет свой корабль. Сидя за чашкой чая, я думала о том, чем он для него станет. Пусть Адам будет всего лишь третьим совладельцем «Эммы Лангли», все равно это уже своя палуба под ногами, а ведь ни о чем большем он и не мечтал. Но мечты всегда отдаляли его от меня, и сейчас я почти жалела, что появился этот Роберт Далкейт и дал им осуществиться. Ведь зависимость от Джона Лангли была в какой-то степени и зависимостью от меня; теперь он больше не будет работать на обогащение Лангли, хотя и продолжит возить его грузы. Адам всегда по-своему боялся власти денег. Он хотел иметь их, только чтобы быть свободным от них. Я же, которая зарабатывала их так же, как Джон Лангли, была прочно связана с этой властью, тиранией, которую они неминуемо осуществляли. Я отлично помню, как однажды, сидя у камина и глядя, как я, согнувшись, работаю за столом, он сказал мне:

– У тебя редкий талант, Эмми! Ты умеешь делать деньги. И ты еще совсем молодая. Интересно, что будет с тобой через двадцать лет?

Тогда от его слов повеяло таким холодом, что мне захотелось крикнуть прямо ему на ухо, что я провожу весь день в магазине, просиживаю вечера над дурацкими книгами только потому, что у меня просто нет больше выбора. Я хотела сказать ему, что долгие дни нужно чем-нибудь заполнять, а чтобы уснуть ночью, нужно по крайней мере устать. Но с того самого утра на конюшне в Лангли-Даунз, когда я услышала его разговор с Розой, я уже не могла рассказывать ему, что творится у меня в душе. Слова застревали у меня в горле. Я была слишком гордой, чтобы говорить с ним. Кроме того, я боялась лишний раз напомнить ему о своей любви, чтобы не спровоцировать его отказ. Поэтому я ничего не ответила ему, как не отвечала и в других случаях. С годами наше молчание становилось все более мрачным и напряженным.

Но ведь именно эти деньги, вложенные в свое время в магазин Лангли, позволят теперь Адаму стать совладельцем «Эммы Лангли». Наливая себе еще одну чашку чая, я подумала, что женщины, которые делают деньги, все же приносят определенную пользу. Однако, вспомнив, как говорил со мной Вильям Джексон, я вновь пожалела, что была одной из них.

Идти в холодную постель не хотелось – все равно Адама не было рядом, – и я решила немного подремать в кресле вместе с Ночкой. Внезапно я вздрогнула от стука в окно; я подалась вперед, чтобы вглядеться в оконное стекло, и кошке пришлось спрыгнуть на пол. Бросив на меня возмущенный взгляд, она присоединилась к Старателю, спящему у огня.

– Кто… кто там?

Время, уж точно, было позднее, и стучали очень тихо, почти неслышно. Я встала и подошла к самой двери, подумав, что те, кто предупреждал меня, как опасно жить одной в безлюдном переулке, были не так уж не правы.

– Это я, Эмми, – Пэт!

Я откинула щеколду, и он быстро проскользнул внутрь.

– Пэт, что такое? Что-нибудь случилось?

Он сам запер дверь. По тому, как он двигался, я почувствовала, что он взволнован и ему не по себе, но, когда он повернулся ко мне, на лице его была улыбка.

– Ну, теперь, может, все-таки поздороваемся? Неужели ты не поцелуешь меня, а, зеленоглазочка?

Я потянулась к его щеке, но он подставил губы. Он сжал меня в объятиях, пожалуй, слишком сильно, а потом рывком отпустил.

– У тебя есть что-нибудь выпить, Эмми? Есть виски?

Я пошла, налила в стакан виски и принесла ему. Одним глотком он сразу выпил полстакана, после чего упал в кресло против меня, на котором обычно сидел Адам. Одежда его была покрыта слоем пыли; пыль была и на лице, но даже сквозь нее проступали нездоровые круги под глазами. Обычно гладко выбритый, подбородок его был покрыт по крайней мере недельной щетиной. Сейчас он напомнил мне Дэна, но только из-за того, что выглядел старше, чем совсем еще недавно, в остальном же у них не было ничего общего: Дэн никогда, даже в самые трудные времена на Эврике, не позволял себе опускаться до такого состояния, как бы сильно ни уставал. Откинувшись на спинку кресла, он снова протянул мне свой бокал. Я наполнила его, а затем села напротив.

– Ты такая разодетая, а, зеленоглазка? Так шикарно выглядишь, осталось только нацепить жемчуга и бриллианты.

– Жемчуга и бриллианты пусть носит Роза, – сказала я сухо, – а, собственно, почему бы мне не быть разодетой? Я недавно приехала с помолвки Кона.

Теперь он пил свой виски уже более спокойно, а плечи его расправились на спинке кресла.

– Да-да, у Кона помолвка. Я получил приглашение – ты знала об этом, Эмми? Его прислала моя невестка, которую я никогда не видел, и на очень красивой открытке. Мы с Мэтом поставили ее на каминную полку. Смотрится просто отлично. Соседи упадут от восторга, если зайдут.

– Пэт, ну почему ты смеешься? Если Юнис послала открытку с приглашением, значит, она рассчитывала, что оно будет принято. Тебя там ждали.

– Да, ждали, что я приду посмотреть, как замечательно устроился мой братец Ларри, как удачно он женился на деньгах прямо в Мельбурне. Мне были бы рады до тех пор, пока я сидел бы тихонько и соблюдал все их дурацкие приличия. А знаешь, зачем на самом деле меня туда пригласили, Эмми? Думаю, что Ларри только сейчас понял, что Мэт Суини владеет некоторой собственностью, стоящей, чтобы ею заняться, а между тем он стар и отнюдь не вечен. И Ларри наивно полагает, что, подбросив мне немного деньжат, он сможет ее перекупить. Но тут он ошибается.

– Это все неправда, Пэт! Ты придумал это, чтобы у тебя была причина не приходить в дом Ларри. Но у него тоже есть гордость. Не будет же он приезжать к Суини и упрашивать тебя приехать. Он и так сделал жест…

– Вот именно – жест! Это был именно жест с его стороны, чтобы успокоить свою совесть. Так что если я не приехал, то только потому, что не знаю, как вести себя в приличном обществе, уж простите! Да черт со всем этим, Эмми! Я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о Ларри.

– А для чего?

– Мне нужна помощь. Поэтому я пришел. Ты единственная, к кому я могу обратиться.

– Помощь?

– В общем, мне нужны деньги. Нет, не для Мэта.

Если бы я не спустил свои деньги, он бы в них не нуждался. Ведь я играю, Эмми, ты же знаешь. И иногда проигрываю. Иногда еду в Сидней и трачу там все до последнего пенни. Так и в этот раз. Я даже занял деньги, чтобы доехать сюда с работы. А когда вернулся, Мэт сказал мне, что у него ужасная полоса – овцы перемерли, да к тому же упали цены на шерсть. Что с него взять, с этого старого черта, когда у него внутри один сплошной алкоголь? Короче, надо снова платить по закладной.

– Сколько?

– Пятьсот фунтов хватит.

– Деньги будут завтра утром…

Он покачал головой, и губы его растянулись в улыбке.

– И никаких вопросов? Никаких нравоучений?

– Никто не задавал мне вопросов, когда вы подобрали меня на дороге в Балларат. И нравоучений вроде тоже не было…

Он протестующе помахал стаканом.

– Ты ничего нам не должна. Я не поэтому к тебе пришел.

– Я должна вам всем – тебе, Дэну с Кейт, Ларри и даже Розе – больше, чем способны охватить деньги. Давай больше не будем об этом, Пэт.

– Ты ведешь себя убийственно прилично.

– Нет, не прилично, а просто так, как надо, правильно. – Я поднялась. – Может, тебе сделать чаю или налить еще виски?

– Ты бы хотела дать мне чай, но я все же предпочту виски. Вот и выбирай, Эмми.

Я налила ему еще виски, а для себя поставила греться чайник. Когда я взглянула на него, глаза его были уже наполовину закрыты.

– Ты приехал прямо сюда? Где твоя лошадь?

– Я оставил ее в конюшне Ивена. Я переночую там, а завтра утром уберусь к чертовой матери. Мне плохо в этом городе. Здесь все напоминает мне о Ларри. Сплошное самодовольство. Сидней мне больше подходит.

– Ты вернешься к Мэту?

– Да, вернусь и наведу хоть немного порядка. Послежу, чтобы у него оставался запас жратвы – мука, сахар там, чай, вся эта ерунда. Старый черт, если напьется, забывает даже поесть, а если совсем ничего нет, то может и неделю не приниматься жарить лепешку. Если он не помрет от пьянства, то голод его доконает уж точно… Эмми!

– А?

– Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, позаботься о нем.

– С тобой? Случится? Что может с тобой случиться?

Он пожал плечами.

– Все что угодно. Ты когда-нибудь видела, как гуртовщик гонит стадо по чащобе? Или по склонам, глядя на которые душа уходит в пятки? Слышала ли что-нибудь о драках, которые затеваются по вечерам в сараях для стрижки овец? Большинство из наших далеко не джентльмены и весьма грубы друг с другом. Да что там говорить – есть десятки, даже сотни вариантов того, что может со мной случиться! А у бедняги старика нет ни души на этой земле, чтобы позаботиться о нем – живом или мертвом.

– А почему ты-то заботишься о нем?

– Больше у него никого нет. А потом, Господи прости, мне и самому это нужно. Когда-нибудь я приеду и сам поселюсь там, поэтому я говорю себе: позаботься о старике и о его жилище.

Но все это были лишь мечты – мечты, которые он хранил в себе, чтобы не так утомительно и скучно было перегонять скот по горам. Я не знала его мир, догадывалась только, что он груб и безжалостен. Наверное, ему иногда хотелось чего-нибудь прочного и постоянного. Но его мечты всегда оставались только мечтами; они проходили, как проходит дурное настроение, и он снова рвался в бой.

– Так ты обещаешь мне, Эмми? – спросил он меня еще раз. – Обещаешь, что позаботишься о старике?

Я кивнула.

– Обещаю, что мне остается делать?

– Господь наградит тебя, – сказал он без всякого пафоса.

Перед уходом он снова поцеловал меня в губы – сильно и страстно, не так, как должен целовать брат.

– Адам дурак, – сказал он, – возможно, когда-нибудь он поймет это.

 

Глава вторая

Через год строительство «Эммы Лангли» было закончено, и корабль спустили на воду. Адам, Том и Роберт Далкейт стали равноправными владельцами судна, причем Тому пришлось вернуть отцу свою долю, вложенную ранее в магазин, а Адаму – потратить большую часть наших сбережений. Для обоих спуск на воду «Эммы Лангли» стал событием необычайной важности – для Тома потому, что он впервые почувствовал себя независимым от отца, для Адама же это явилось осуществлением давней мечты ступить на палубу собственного корабля. Что касается Роберта Далкейта, тут я не была до конца уверена. Скорее всего, его доля в «Эмме Лангли» была платой за возможность тесно общаться с Томом, а через него и с Розой.

Достопочтенный Роберт Далкейт в колониальном обществе смотрелся белой вороной. Он был четвертым из сыновей шотландского пэра, поэтому лучше пришелся бы ко двору где-нибудь в Нью-маркете или в Лондонских клубах, но никак не на бескрайних просторах Росскоммона, полученного им в наследство от Эндрю Далкейта. Он не особо интересовался фермой, зато знал толк в лошадях и все время, проведенное им в Росскоммоне, посвящал им, а вовсе не овцам. В этом пристрастии он сходился с Джоном Лангли и на некоторое время даже завоевал популярность у мельбурнских хозяек, особенно у тех, что имели незамужних дочерей. Впрочем, это продолжалось только до тех пор, пока из Лондона не дошли вести о том, что он уехал оттуда, бросив свою жену, и год прожил с любовницей в Италии. Теперь женщина умерла, и Роберт Далкейт снова пустился в скитания. Еще поговаривали, что Росскоммон был завещан вовсе не ему, а его старшему брату, а потом спешно переписан на его имя с целью заманить его в Новый Свет. С появлением подобных слухов энтузиазм хозяек несколько упал. Роберт быстро вышел из разряда завидных женихов, и теперь его приглашали только на многолюдные сборища. Для Розы же лучшее трудно было представить. Теперь она не боялась, что ей придется с кем-то его делить.

О Розе и Роберте Далкейте давно шла молва, хотя сейчас она уже научилась соблюдать определенные приличия. Глядя на благодушного Тома, я не могла понять, дошли ли до него отголоски этих слухов и он их просто проигнорировал, или он еще раньше раз и навсегда решил закрыть глаза на все подобное. Возможно, он понимал, что Роза не из тех женщин, которые способны полностью отдаться во власть мужчины, что любая форма насилия вызывает у нее стойкое раздражение. Поэтому он старался держать ее в рамках, но чтобы при этом рамки не слишком стесняли ее, и, кажется, его это вполне устраивало. На людях он всячески подчеркивал свою дружбу с Далкейтом, вероятно, желая прикрыть Розу, и очень много пил. С каждым месяцем он все более отдалялся от дел, происходивших в магазине Лангли, на Лангли-Даунз и в бухте Надежды, и Джон Лангли, кажется, уже перестал рассчитывать, что Том когда-нибудь сможет занять его место. Старик готов был цепляться за жизнь, продлить ее, насколько это возможно, только бы дотянуть до тех времен, когда Джеймс будет достаточно взрослым, чтобы быть в состоянии контролировать дела Лангли. Время, казалось, текло бесконечно, и иногда он делился со мной своими надеждами и жаловался на усталость.

– У Джеймса золотая голова, так же как у Вильяма и Генри. Они прекрасные, сильные мальчики и, пока я жив, я не дам Розе с Томом их испортить. Но они еще так малы, мисс Эмма, а я уже стар. Что с ними будет, что будет со всем моим бизнесом за тот промежуток, пока они вырастут?

– Приходите посмотреть, как Джеймс занимается за своим столом в магазине, – сказала я ему, когда мы пили чай в моем офисе из дареных фарфоровых чашек.

Он кивнул.

– Я как раз собирался.

Но чем больше росли его опасения, тем сильнее было желание разделить их со мной. Он говорил со мной о вещах, предназначенных для Тома. Хотя наш дамский отдел был отгорожен от основного магазина крепкой стеной, я знала о том, что творится там, почти столько же, сколько знал главный управляющий. Старик полагался на меня, он искал во мне не советчика, а просто благодарного слушателя. У меня создавалось впечатление, что он хочет передать мне все свое умение, потому что больше учить ему просто некого.

В этом году Джеймс наконец научился читать; в основном, конечно, он преуспел в этом, просиживая за столом в моем офисе.

Двое его младших братьев достаточно подросли, чтобы признать теперь его лидерство. Анна тоже повзрослела и постепенно начала превращаться в красавицу под стать Розе, только с еще более нежными чертами. Это было хрупкое, изящное создание с довольно живым характером, хотя и не таким капризным, как у Розы. Джон Лангли все чаще стал появляться у нас после обеда, своим присутствием выживая Бена Сэмпсона. Дети, как и Роза, не слишком стеснялись своего деда, разве что вели себя немного потише. Иногда он даже чересчур давил на них, и если бы не я, они бы быстро перетрудились. «Роза подарила мне прекрасных, сильных внуков, – сказал он однажды, – но не знаю, дождусь ли я, пока они вырастут».

Как всегда не принимая никаких возражений, Джон Лангли решил по-своему вознаградить меня. Когда «Эмма Лангли» была уже готова отправиться в свое первое плавание и Адам вернулся из рейса в Сан-Франциско, он объявил, что в его доме будет устроен специальный прием в честь отплытия нового корабля. Этот нелепый акт доброй воли никто не оценил и не понял. Чтобы общество обратило внимание на то, чьим именем назван корабль, нужно, чтобы это имя было по крайней мере узнаваемым, а положением в мельбурнском свете я похвастаться не могла. Том, со своей стороны, был сердит на отца, так как собирался устроить прием сам, подальше от отцовского дома. Адам не думал сейчас ни о чем, кроме вступления на собственный корабль, а Роберту Далкейту было, кажется, все равно. Думаю, что он даже с трудом помнил, как называется его корабль; и хотя мы встречались с ним уже несколько раз, сомневаюсь, что он знал о моем существовании.

Но Адам дал кораблю свое название; это произошло, когда мы были с ним одни и как раз собирались пойти на прием к Джону Лангли. Он сказал об этом, подавая мне мою шаль.

– Ну вот, Эмми, все и сбылось. Прошло много времени, но когда я впервые обещал тебе, то думал, что пройдет еще больше.

Ответ застрял у меня в горле; я чуть не задохнулась от удивления.

– Что обещал, Адам?

Он, в свою очередь, тоже удивился.

– Корабль, – сказал он, – я обещал, что назову его «Эмма». И если бы только я был его владельцем, он так бы и назывался. Это Том предложил назвать его «Эмма Лангли». Я думал, ты помнишь, как я обещал тебе, – это было в первый день, когда мы приехали в наш дом.

От счастья у меня закружилась голова; я стояла, механически перебирая пальцами шаль, и отказывалась верить, что он сам вспомнил про этот день, казавшийся мне навеки потерянным. Но к моему счастью примешивался и предательский стыдливый страх: а вдруг он говорит это только из сочувствия? Иногда его доброта граничила с жестокостью. Нет, я не должна быть доверчивой дурочкой, иначе я погибла.

– А я думала, что ты сам уже забыл, – сказала я. Он накинул шаль мне на плечи, но руки его показались мне совсем чужими.

– Надо торопиться, – сказал он, – нам не стоит опаздывать.

Прием удался лишь отчасти. Люди не пожелали прийти поприветствовать содержательницу дамского отдела в магазине, поэтому комнаты наполовину пустовали. Конечно, были шампанское, цветы и музыка, и Джон Лангли крутился вокруг меня весь вечер, что само по себе было столь неслыханно, что я поверила в его искреннее расположение. Том, напротив, был мрачен и пьян. Целуя меня в щеку, он сказал:

– Эмми, если бы я устроил прием у Хансона, как и собирался, такого бы не было.

Роза тоже не преминула подойти чмокнуть меня; этот неизменный холодный поцелуй на людях – вот и все, что между нами осталось.

– Дорогая Эмми, как мило ты выглядишь! Как идет тебе этот цвет! Правда же, Адам, она мила?

И она посмотрела на него, как делала и раньше, тем самым особым взглядом, приглашающим сравнить меня с ней и вместе посмеяться над его выбором. Она была в своем репертуаре. Никак не могла оставить его в покое. Каждую секунду, когда она была рядом, она использовала, чтобы вновь и вновь показать ему, какую он сделал ошибку.

– Эмма всегда мила, – сказал Адам.

Он не церемонился с ней. Она причиняла ему неудобство, и он не скрывал это.

Губы ее искривила странная улыбка.

– Ну конечно, – сказала она и удалилась.

Кейт с Дэном не пришли. Они не приняли еще ни одного приглашения от Джона Лангли. В какой-то степени это было правильно и мудро, мы все понимали их. Том и Роза, соединившись, как бы столкнули два мира и перемешали их в своих детях, но старое поколение осталось непоправимо отчужденным, и любые попытки объединить его были бы неестественны, да и невозможны. Поэтому каждый оставался таким, как есть и на своем месте, это был самый лучший выход. На следующий день, перед тем как «Эмма Лангли» уйдет с поздним отливом в море, должен был состояться другой «прием» – у Магвайров. Он обещал быть не таким пышным, зато более веселым и шумным. Вот где будут настоящие проводы «Эммы Лангли».

Но пока еще не закончился этот вечер – оживленные беседы с мелкими торговцами, которым я казалась важной птицей, сухие приветствия тех, кто стоял выше меня на социальной лестнице, хотя и не так высоко, чтобы позволить себе проигнорировать приглашение на прием в доме Лангли. Адам весь вечер провел, стоя рядом со мной и отвечая на вопросы об «Эмме Лангли». Он был вежлив, если это казалось важным, и вежлив, даже если не казалось. Он почти не смотрел в сторону Розы, но было бы неправдой сказать, что оба мы совсем не обращали на нее внимания. Большую часть вечера она провела, сидя между Томом и Робертом Далкейтом, при этом они оглушительно смеялись собственным шуткам и всячески противопоставляли себя царящей здесь скучной респектабельности. В один из моментов, когда взрыв хохота прозвучал особенно громко, заставив всех присутствующих обернуться в сторону их компании, к нам подошла Элизабет Лангли. Пальцы ее нервно перебирали Розину опаловую брошку, которую Элизабет всегда прикалывала к кружевному воротничку. Лицо ее покраснело и стало почти безобразным. Мне было жаль ее, тем более тронуло меня знакомое выражение любви и ревности, смешавшихся на нем, – от этого не уходил еще никто из знакомых Розы. На какую-то секунду я даже узнала в этом лице саму себя.

– Посмотрите на нее! – сказала Элизабет свистящим шепотом. – Взгляните на него! Он любезничает с ней прямо на глазах у Тома! Как она ему позволяет? Как только она может? Как она осмеливается – ведь я говорила ей, предупреждала ее, какой он. Но она не хочет слушать. Она никогда меня не слушает.

Внезапно Адам резко повернулся и с такой силой поставил свой бокал на поднос, что опрокинул уже стоявшую там дюжину других бокалов. Кажется, он и не обратил внимания на осколки и пролитое шампанское. Лицо его превратилось в застывшую маску негодования. Наверное, если бы он не поставил бокал на поднос, то не удержался бы и запустил им прямо в Розу. Впервые за весь вечер он отошел от меня.

– Там приехал Джим Андерсон, мой старый приятель. Мне нужно поговорить с ним.

И он ринулся по комнате, распугивая людей своей стремительной походкой. Я заметила, что Роза тоже следит за ним, пока он уходит, и на лице у нее блуждает самодовольная улыбка.

В конце года Кон женился на Маргарет Курран, и они сыграли свадьбу, по мнению Ларри и Курранов, вполне подобающую их положению. После этого они сразу же въехали в новый дом, который Ларри построил для них, пока Кон работал в Сиднее. Дом был не большой и не маленький, а прямо в самый раз, и фирма Джексона и Магвайра гарантировала заклад в банке.

– На несколько лет им вполне его хватит, – сказал мне Ларри на приеме, устроенном после свадьбы уже в честь новоселья. – Потом, когда появятся дети, Кон продвинется в бизнесе и сможет построить что-нибудь в стиле семьи Курранов. Поскольку она единственный ребенок в семье, ей полагается приличная дарственная…

У Ларри был вид человека, который наконец-то успешно завершил необычайно приятное для него дело. С важным видом он расхаживал среди гостей и, надо думать, не без причины. Союз дочери одного из ведущих юристов города, племянницы судьи, с молодым Магвайром сулил фирме Джексона и Магвайра внимание со стороны всей городской знати. Впрочем, на прием явились далеко не все – торговцы и служащие были представлены здесь достаточно полно, тогда как местная аристократия не посчитала нужным прийти, за исключением некоторых давних знакомых Сэма Джексона. Пришел Джон Лангли, и я с удивлением наблюдала, как ловко он и старые Магвайры избегают друг друга, лавируя в переполненных гостями комнатах.

Кейт и Дэн были несказанно счастливы. Первый раз венчание их чада прошло от начала и до конца по католическому обряду. Это было не то что предыдущие стыдливые браки Розы и Ларри. Теперь можно было думать о внуках без боязни, что возникнут разногласия в религиях.

– Как же здорово, а, Эмми? – сказала мне Кейт. – На этот раз все было прекрасно! Как приятно было послушать священника… – При воспоминании о церемонии глаза ее наполнились слезами счастья и умиления, которые сменились тяжелым вздохом. – Вот только Пэта там не хватало, это правда.

Рядом с нами внезапно появился Ларри, как будто имя Пэта передалось ему мысленно.

– У Пэта есть мое приглашение, – уверил он, – две недели назад я завернул к старику Суини уточнить, получил ли он его. Он клялся, что Пэт был у него не больше недели назад и сам держал в руках приглашение.

Ларри говорил все это, будто пытаясь защититься, как и всегда, когда речь заходила о Пэте. Он пожал плечами.

– Если Пэт решил не приезжать, так это его личное дело.

– Но ведь он прислал подарок! – воскликнула Кейт. – И какой подарок! Ты еще не видела, Эмми? Всем им должно быть стыдно.

Прямо из Сиднея Пэт прислал Кону огромный, украшенный резьбой серебряный чайник – с изящной ручкой, на изогнутых резных ножках. Он был даже чересчур пышный и, наверное, стоил больших денег. Это был подарок, который говорил сам за себя, подарок для Кейт, специально чтобы ей было чем похвастаться. Лично для Кона он прислал автоматическое американское ружье – самой последней модели. Кон сказал, что таких в стране всего несколько штук.

– Ружье… – высказался Дэн, – и зачем было дарить ему ружье? Пэт просто не может думать ни о чем другом, кроме ружей и всего такого прочего.

– Если уж Пэт решил расправиться сам с собой, он не остановится. Я слышал, что он связался с дурной компанией. Ник Палмер говорил мне, что пару недель назад он видел, как Пэт пил виски с Джимом Давсоном и его братом – как раз эту парочку арестовали на прошлой неделе за убийство управляющего банком в Клунсе.

Эти новости мы узнали от Ларри, как и любые другие плохие новости про Пэта.

– У Пэта все в порядке, – сказала Кейт, – и хватит нам о грустном, не в такой же святой день. Да, мне тяжело, очень тяжело… представить, что мой маленький Кон уже женат! Какая он прелесть, посмотри, Эмми, в этом новом костюме!

Вот и Кон женился и обустроился на новом месте, и, глядя, как суетится Ларри, как печется он о его будущем, продумывая каждый шаг, чтобы защитить от всех неожиданностей, я подумала, не пытается ли он забыть, загладить перед собой вину за то, что тогда, на Эврике, не сумел защитить Сина. Он прямо-таки опутывал Кона своей заботой, чтобы Кейт и Дэн это видели и тоже старались позабыть о прошлом.

Я посмеялась про себя, когда поняла, что серебряный чайник – краса и гордость всей коллекции подарков к свадьбе, был куплен Пэтом на мои деньги. Я-то знала об этом блудном сыне больше, чем все остальные. В прошлом году он дважды был у меня на Лангли-Лейн, и всякий раз приезжал поздно вечером и занимал деньги. Деньги меня не волновали, в любом случае это были нелепые суммы, если сравнивать их с моим долгом всем Магвайрам. Я и не ожидала, чтобы он мне их возвращал, но, однажды сказав ему об этом, невольно задела его гордость – сам он вовсе не считал мои деньги подарком.

– Просто ты единственная, к кому я могу обратиться, Эмми, – сказал он. – Я скорее умру, чем попрошу что-нибудь у Ларри. А у Розы просто не бывает наличных денег. Я не хочу, чтобы Лангли были в курсе, в основном из-за Мэта. А если я попрошу у отца, он, скорее всего, пойдет занимать у Ларри…

– Ну чем же плохо, что ты обратился ко мне?

– Ты ведь женщина, – сказал он, как будто это и было ответом на мой вопрос.

– Ты рассуждаешь, как Ларри.

Мы засмеялись, и нам обоим стало легче. Мне на самом деле было все равно, на что он потратит эти деньги: на выпивку, на Мэта Суини или на подарки для Кона и Маргарет. Это были мои личные деньги, заработанные доблестным трудом в магазине и бессонными ночами над дурацкими книгами. Я не должна отчитываться за них перед Адамом; наоборот, это он попросил у меня некоторую их часть, чтобы расплатиться за «Эмму Лангли». То, что осталось, его уже не волновало. Поэтому дать Пэту денег было для меня особым удовольствием. Кроме того, мне было приятно, что именно те деньги, которые я заработала сама в магазине, помогут Мэту Суини избежать зависимости от Джона Лангли. Здесь не было никакого предательства. Я знала, что у Лангли и без этого всего в избытке. А я даже немного тяготилась собственным благополучием, поэтому к неудачникам вроде Мэта испытывала нечто, похожее на зависть.

– Лангли следует помнить о полевых лилиях. Разве не для этого людям богатство?

– Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о таких, как Мэт, – они не трудятся, не прядут… Помнишь?

– Но он совсем не похож на лилию. Он скоро умрет, Эмми. Он уже насквозь пропитался алкоголем, этот старый черт, а не давать ему пить было бы просто жестоко. Он совсем не занимается домом, да и я тоже. Думаю, если он умрет, мне придется самому ввязаться в это. Иначе Лангли приберет все к рукам.

– А ты бы смог? В смысле – заняться фермой? Я помню, что ты говорил тогда, когда мы все ехали в повозке в Балларат. Ты сказал, что станешь разводить овец. Ну так как, смог бы?

– Можно попробовать, – сказал он.

Каждый раз он целовал меня на прощание, целовал совсем не так, как требовали наши отношения. Но мне это было приятно; я радовалась, что у него есть желание так целовать меня.

Тот год запомнился мне еще и тем, что тогда я стала обладателем частицы собственного прошлого. Ларри помог мне в этом и, так же как и в прошлый раз, избавил от ненужных расспросов. Соблюдая осторожность и ни разу не упомянув мое имя, он договорился о покупке одного небольшого дома, а также прилегающих к нему земель. Это место было известно под названием «Арсенал старателя».

Таверна давно прекратила свое существование, в доме уже год как никто не появлялся, и вообще когда-то бойкое местечко потеряло теперь свою значимость. Дороги, расходящиеся от перекрестка, больше уж не вели в какие-либо достойные внимания города, и весь бизнес переместился в небольшой поселок, выросший в трех милях оттуда. После нескольких наводнений русло протекавшего рядом ручья изменило форму, и крутой поворот, возле которого, собственно, и стоял дом, отодвинулся на несколько сотен футов в глубь кустарника. Оставшаяся от водоема ямка заполнялась теперь водой лишь во время сильных дождей. В сухое же время проезжающие и не пытались найти здесь воду.

Теперь, несколько лет спустя, меня интересовало все, что было хоть как-то связано с «Арсеналом старателя», и я регулярно наводила справки. Купила я его довольно дешево, да и не связывала с ним никаких планов, предоставив времени самому позаботиться о нем. Теперь я могла спокойно дожидаться, пока опоры, на которых установлена бочка для воды, будут съедены термитами, пока не разрушится само здание, высушенное под безжалостным солнцем, или пока искра от костра какого-нибудь бродяги не поможет мне навсегда выжечь его из памяти.

 

Глава третья

У некоторых людей бывают случаи, когда они не в силах отказать. Так было и со мной, когда Кейт попросила меня съездить в Лангли-Даунз. Однажды она пришла ко мне в офис, с трудом поднявшись по лестнице, и по тревожным складкам, залегшим на ее лице, я поняла, что что-то случилось. Было самое начало лета, и день выдался жаркий. На лбу ее и над верхней губой застыли бисеринки пота; с возрастом фигура ее отяжелела, и она хуже переносила жару. Я вызвала Сюзанну Хиггинс и попросила ее принести чай.

– Ларри остался ждать внизу, – отдышавшись, сказала Кейт.

– Внизу? Но почему он не стал подниматься?

– Ну, понимаешь, лучше, если я скажу тебе сама. Ларри совершенно не умеет просить о чем-нибудь, особенно если приходится просить у женщины.

– А о чем он хочет попросить меня?

– Не только он, это нужно для всех нас. Мы просим тебя поехать в Лангли-Даунз, Эмми. Сегодня утром Роза собрала вещи и уехала туда вместе с детьми. Пожалуйста, поезжай к ним и побудь там некоторое время.

Я откинулась в кресле, чувствуя, как внутри у меня все холодеет от сознания собственной беспомощности. Несмотря на веские аргументы, предъявленные Кейт, я должна была найти способ без лишних слов объяснить ей причину своего отказа.

– Ты знаешь, я ведь не езжу в Лангли-Даунз вот уже больше семи лет. Я и была-то там всего один раз, но мне этого хватило.

– Да-да-да! – энергично закивала она, так что перья на ее шляпке вздрогнули. – Но старик Джон много раз приглашал тебя, не правда ли? То есть тебя там всегда ждут…

Против этого было трудно возразить. Каждый раз, когда Лангли отправлялся туда с внуками, он настойчиво звал меня ехать с ними. Дела в магазине позволяли мне отлучаться на короткое время, теперь они не требовали моего постоянного надзора. Но ехать туда с Розой мне не хотелось, а если бы я поехала туда без нее, все сразу бы догадались о нашем разрыве. Поэтому я каждый раз находила отговорки, а Джон Лангли продолжал приглашать меня. И теперь, глядя на Кейт, я покачала головой.

– Я не могу поехать. Слишком многим…

Она резким жестом оборвала меня.

– Ну дай же мне договорить! У Розы с Томом была драка. Полночи они дрались, обзывая друг друга последними словами. Кончилось тем, что наутро она схватила в охапку вещи и детей и уехала в Лангли-Даунз. А тут еще этот злосчастный Далкейт – лучше бы его не было сейчас дома в Росскоммоне.

Теперь я поняла, что она имеет в виду, в чем, собственно, состоит ее беспокойство.

– А почему бы Элизабет не поехать за ней? Мне кажется, она больше подходит на роль компаньонки.

– Так из-за милой золовушки и получился весь сыр-бор! Такие, как она, сами не могут удержать мужа и начинают цепляться к тем, у кого он есть. А моя Роза тоже хороша: как начала с самого начала подзуживать ее и постоянно бередить ей раны, так и не может остановиться. Как же, побежит она теперь за Розой, пожалуй!

– Откуда ты все это знаешь?

Я хотела выиграть время, чтобы обдумать все и попытаться найти какой-нибудь выход. Единственный человек, который действительно мог помочь этому несчастью и даже предотвратить его, был Джон Лангли, но сейчас он отсутствовал. Недавно он вынужден был поехать на землю Ван-Дьемена, так как скончался его давний друг и он был назначен душеприказчиком по делам имения. Мысль о морском путешествии, о ночах, проведенных не в своей постели, о брошенных делах отнюдь не приводила его в восторг, но тем не менее он собрался и поехал. Мне он коротко объяснил, что это его долг. Его нежелание ехать было продиктовано еще и страхом, в том числе оставить без присмотра Розу и Тома. Имение, как он сказал, было большое и очень запущенное, поэтому он предполагал отсутствовать по крайней мере месяц. А со времени его отъезда прошла только неделя.

– У Розы есть девушка-карлица, ирландка, которую она держит при кухне, кстати сказать, единственная католичка в этой протестантской дыре. Все в доме слышали шум, и она тоже, но она прибежала ко мне утром и все рассказала. По правде говоря, я сговорилась с ней раньше; понимаешь… это единственный способ всегда знать наперед, что взбредет в голову моей полоумной доченьке. – Она нетерпеливо выждала, пока Сюзанна Хиггинс внесет поднос и подаст мне чайник. Только за нею закрылась дверь, как Кейт продолжила свой рассказ. – Ну, я сразу же побежала за Ларри, а уж он побежал за Томом. Том, конечно, был пьян, хотя еще было утро. Он вообще не пошел в магазин. И, как говорит Ларри, не собирается ехать к Розе в Лангли-Даунз. Его теперь ничем не сдвинешь с места. Какой же кошмар! Роза сбегает от него к этому Далкейту, а он и пальцем не пошевельнет, чтобы ее остановить. С самого начала у них одни неприятности. Розе нужен муж, который смог бы держать ее в ежовых рукавицах, а Том совершенно не годен для этого. Вот что получается, когда женятся люди разных религий, – без всякой логики закончила она.

Разливая чай, я почувствовала, что у меня дрожат руки.

– Ты точно знаешь, что Далкейт сейчас в Росскоммоне?

– Я уверена, – ответила она печально, – ведь из-за него они и дрались, из-за Далкейта. Золовушка стала приставать насчет него к Розе, и через пять минут обе вспыхнули, как серные спички, поэтому Том уже не мог не вмешаться, хотел он этого или нет. Девушка-карлица говорит, что слышала, как Роза почти визжала, что уедет в Лангли-Даунз, чтобы быть там с ним, – явно она делала это назло. Ее вопли были слышны всему дому, Эмми. Я уверена, что сегодня же вездесущие слуги разнесут по всему городу все подробности грандиозного скандала.

– Что же делать?

– Ее ничем не остановить, это я точно знаю. Можно только попытаться как-нибудь сгладить углы. Если ты поедешь, Эмми, тебе это удастся. Будет лучше, если там появится еще одна женщина. То, что вы подруги…

– Мы с Розой не подруги! – резко перебила я.

– Ну хорошо, знаю; неужели ты думаешь, я ничего не вижу, мне ведь уже немало лет! Я прошу, чтобы ты поехала не ради Розы. Это нужно нам всем. Детям, Эмми, – Анне и Джеймсу. И детям Ларри тоже. Кону и Маргарет… Или ты хочешь, чтобы Кон был опозорен перед семьей своей жены? Сгладить скандал – вот что всем нам требуется. Сделай это, Эмми, ты сможешь.

– А почему не поехать тебе самой? – все еще не сдавалась я, хотя уже чувствовала, что в конце концов проиграю. – Кому же, как не матери, быть сейчас с ней?

Губы ее плотно сжались, превратившись в тонкую линию, а лицо покраснело и некрасиво исказилось.

– Я обещала, что никогда не переступлю порога ни одного из домов этого человека, разве что это будет чье-либо рождение или смерть. И я сдержу свое слово. Больше мне сказать нечего.

Я вздохнула, чувствуя, как внутри меня поднимается злость и раздражение против этой семьи. Все они так неуступчивы, так упрямы, каждый считает, что другой не прав, и не собирается сдаваться первым. Почему я вечно должна выступать в роли миротворца, пытающегося соединить несоединимое? Почему именно я должна ехать сейчас к Розе, да еще в Лангли-Даунз? Ведь она так часто насмехалась надо мной, так часто проявляла неблагодарность. Я думала, что никогда не поеду опять в это ужасное место, где она нагло праздновала тогда свой триумф. Достаточно я уже натерпелась от Розы, хватит! Неужели Кейт этого не понимает?

Я снова начала отнекиваться.

– Кейт, я не могу. Пожалуйста, не требуй от меня невозможного! Может ведь поехать кто-нибудь другой. Какая-нибудь другая женщина…

– Больше никто из семьи не сможет.

И это меня добило. Я вспомнила, что я тоже являюсь членом их семьи. И сейчас, приведя еще пару доводов, я, конечно, смогу сбросить с себя бремя их забот, но тогда потеряю их навеки.

– Пусть тогда Ларри поднимется сюда. Надо кое-что обговорить, – твердо сказала я.

Чтобы я могла добраться до Лангли-Даунз, Ларри дал мне свою коляску. Она была почти новая и совершенно не подходила для поездок по ухабистым загородным дорогам. Но он настоял, чтобы я взяла ее, и проследил, чтобы ее как следует подготовили к путешествию. Необычное смирение и покорность Ларри беспокоили меня и даже раздражали. Так как я ехала против желания, то любые примеры добродетельного поведения были для меня сейчас неприятны. И Юнис, пустившая слезу, когда вышла со мной попрощаться, тоже не составила исключения.

– Наставь ее на путь истинный, – шептала она, – она же погибнет, а мы не вынесем позора. Скажи ей, пусть она только вернется, а уж мы ее… – Она смущенно запнулась.

– Что, простите ее? Не думаю, что Роза ждет вашего прощения.

В последний момент появился Том, чтобы пожелать мне приятной дороги.

– Это ты должен ехать туда, – сказала я, – а никто другой.

– Ну уж я не поеду! Хватит с меня. Передай ей, Эмми… Да нет, ничего ей не передавай! Ничего! Передай ей, что Том ей ничего не передает!

Он повернулся и быстро зашагал прочь, а Юнис мучительно застонала.

– Не понимаю, что происходит, – сказала она, – не понимаю!

Итак, после семилетнего перерыва я снова приехала в Лангли-Даунз. Дом почти совсем не изменился, да и сад тоже. Тот же шероховатый побеленный кирпич стен, те же просторные веранды, тот же густой запах роз, царящий повсюду. Изменилась лишь я. Глядя на этот дом спустя столько лет, я только сейчас начинала понимать, как сильно мне его не хватало все эти годы, как глубоко запали мне в душу неторопливая тишина его комнат, пронизанных после полудня косыми солнечными лучами, и душистая нагретая трава лежащих неподалеку пастбищ. Теперь мне казалось, что тогда, уезжая отсюда, я оставила здесь свою любовь и вот теперь наконец вернулась за нею.

Экипаж еще не подъехал к дому, а дети гурьбой выбежали с веранды на залитый солнцем двор, чтобы поприветствовать гостя. Они не знали, кто это едет, просто узнали экипаж Ларри, а когда я высунулась и помахала им из окошка, они сразу же сбежали вниз по ступенькам, и Джеймс распахнул дверцу коляски чуть ли не на ходу. Все четверо сразу же ввалились внутрь и со всех сторон облепили меня, елозя грязными ботинками прямо по шикарной обивке Ларри. Они так бурно и радостно обнимали меня, что я едва узнавала в этой шумной, взъерошенной компании четверых прилежных детишек, которых привыкла видеть у себя в офисе в Мельбурне. Они не спросили меня, зачем я приехала.

– Ты останешься, мисс Эмма? Надолго?

– Сколько вы захотите.

Мы вместе пошли в дом, и по дороге они вырывали друг у друга Мои чемоданы и сумки с фруктами и конфетами, которые передал для них Ларри. Теперь я чувствовала себя виноватой за то, что отказывалась ездить с ними все эти долгие годы. Как я могла из-за какой-то ссоры с Розой лишить себя и их возможности общаться в этой непринужденной обстановке, совсем непохожей на серые будни Мельбурна? И это я, которая так ревностно следила за каждым их шагом, боялась упустить малейшие нюансы в их развитии! С ними я уже не так волновалась из-за предстоящей встречи с Розой. Лишь только я вошла в просторную сумрачную прихожую, то сразу почувствовала ее целительную прохладу, способную снять любое напряжение.

Откуда-то со стороны кухни тут же появилась Мэри Андерсон; видимо, ей уже сообщили о моем приезде.

– Добрый день, мисс Лангли. Добро пожаловать в Лангли-Даунз!

Думаю, она действительно была рада, если учесть, что меня она недолюбливала, тогда как к Розе сохраняла давнюю привязанность. Кажется, увидев меня здесь, она вздохнула с облегчением.

Розы в Лангли-Даунз не было.

– Она уехала рано утром, миссис Лангли, – сказала Мэри Андерсон, – одна, верхом.

Кивком головы она указала в сторону огородов, а может быть, она имела в виду, что Роза поехала в Росскоммон.

После обеда я вышла с детьми на воздух и наблюдала, как на радостях они выделывают на лужайке всякие акробатические трюки. Анна вела себя, как настоящий мальчишка-сорванец, однако я и не думала ругать ее, напротив, мне было приятно видеть, что хоть здесь она ненадолго может вырваться из тесных рамок приличия, предписанных укладом Мельбурна. Чулки ее порвались, руки были все в порезах от острой травы. Над правым глазам красовалась большая распухающая шишка, полученная от удара о край клумбы. Сейчас ее вид и поведение совершенно не соответствовали тем манерам, которые мечтал воспитать в ней дедушка Лангли. Но зато она была на вершине счастья и старалась ни в чем не отставать от своих братьев. Даже если приходилось переживать поражения, она делала это далеко не так бурно, как в свое время ее мать.

В конце прогулки мы набрали огромный букет роз для моей спальни.

– Расскажи нам, пожалуйста, про бабушку, – попросил Джеймс, – дедушка рассказывает о ней каждый раз, когда мы сюда приезжаем.

Мы уселись возле нарядной, совсем незловещей могилы, приютившейся в самом углу розария, и я начала придумывать разные истории про женщину, которую на самом деле никогда не видела и не знала. Кое-что я, правда, помнила из отдельных разговоров с Джоном Лангли и рассказала им про те далекие времена, когда бабушка только приехала сюда, а здесь еще не было ни церквей, ни могил… Я рассказывала про сам этот дом – как его строили, как расчищали землю под фундамент, как привезли сюда первых овец и лошадей, как дедушка привез из Англии дубовую мебель, как он сначала спланировал, а потом засадил этот сад, чтобы бабушке было где гулять. Чем дольше я говорила, тем больше они успокаивались и затихали, и их утреннее буйство постепенно уступало место усталой сонливости. Когда тени деревьев вытянулись вдоль оврагов, дети сами с удовольствием устремились в дом, теперь уже такие же приличные и послушные, какими всегда были в Мельбурне.

Роза вернулась, когда уже почти совсем стемнело. Я сидела в гостиной и из большого двустворчатого окна наблюдала, как медленно погружаются в темноту огороды и только далеко, над горизонтом, еще мерцает бледное сияние, соседствующее с пурпурной полоской, оставшейся от красочного заката. Деревья, видневшиеся к востоку от огородов, на фоне угасающего неба казались совсем черными. Я услышала, как кто-то идет по тропинке, ведущей от конюшен, и узнала легкие шаги Розы. Вот они достигли гулкой веранды, и наконец появилась она сама, такая же черная на фоне неба, как и деревья перед домом. Видя лишь ее силуэт, я не могла различить выражение ее лица, и только по тому, как она изящно повернула голову, чтобы посмотреть на меня, узнала знакомую повадку и очаровательный изгиб шеи.

– А, Эмми! Мне уже сказали, что ты приехала. – Она сделала несколько шагов в глубь комнаты. – Ты прибыла в качестве моего тюремного надзирателя?

– Никто не собирается за тобой надзирать, Роза.

Она бросила на стол кнут, а сверху на него шляпу. Затем в гневе повернулась ко мне.

– А может быть, шпионить за мной? Признавайся, тебя для этого послали?

– Том решил, что тебе здесь будет плохо… одной.

– Я здесь с детьми. А больше мне никто не нужен.

– Никто? Совсем никто?

– Никто из этого скопища ханжей! С меня уже хватит их постных нравоучений. Я поступаю всего-навсего так, как делали бы и они, если б у них хватило на это мужества. Они просто завидуют мне, потому что я свободна.

– Свободных людей нет. В свободу верят только дураки. – Я поднялась и прошла мимо нее к двери. Теперь я почти не видела ее в подступившей темноте, но за лампой идти не собиралась. – А я и не буду читать тебе нотации. И ничего не собираюсь делать – палец о палец не ударю, пока ты сама меня об этом не попросишь.

Так продолжалось всю неделю. Роза сразу же после завтрака уезжала верхом и возвращалась только на закате. Она отказывалась брать с собой грума и никогда не сообщала, куда направляется, но все догадывались, что она ездит в Росскоммон. Догадка подтвердилась окончательно, когда сплетню принесли слуги из самого Росскоммона. Я чувствовала вину перед Ларри и Кейт за то, что даже не попыталась остановить ее. Но Роза переживала период какого-то сумасшествия, который должен был или сам выгореть дотла, или прерваться каким-нибудь более сильным впечатлением. Каждый день я с нетерпением ждала возвращения Джона Лангли.

В глубине души я даже была рада, что Роза уезжает, оставляя меня с детьми. Никогда еще у меня не было возможности так беспрепятственно и близко общаться с ними. Как обычно, я преподавала уроки Анне и Джеймсу, а с малышами даже начала учить буквы и несложные слова. Уезжая второпях из Мельбурна, Роза не подумала, что следует взять гувернантку, поэтому повод для моего присутствия здесь был неоспорим; однако я понимала, что все это продлится не слишком долго, поэтому в полную силу наслаждалась представившейся возможностью лелеять и холить мои сокровища. Все, за что бы мы ни брались, было пронизано ощущением праздника. Уроки проходили в тенистой части веранды, где из окна открывался вид далеко простирающихся пастбищ; в полдень мы заканчивали занятия и после этого почти каждый день устраивали пикник на берегу ручья, протекавшего за домашним огородом. Там мы сбрасывали туфли и чулки и принимались гулять босиком по дну ручья, стараясь следить, чтобы никому не встретилась змея. Иногда малыши не выдерживали и засыпали где-нибудь в теньке, утомленные жарой, долгой дорогой и неистовым плесканием в ручье. После обеда всегда было самое сонное время – воздух звенел от жужжания насекомых, а у горизонта висело густое марево зноя. Здесь я почти забывала о том, что где-то существуют мой магазин, офис и черные шелковые платья. Мне хотелось, чтобы это дивное время никогда не кончалось.

Вечером обычно возвращалась Роза, охваченная каким-то радостным нервным возбуждением. В поведении ее чувствовалось беспокойство; даже движения, всегда выверенные и грациозные, стали порывистыми и резкими. Черты ее лица заострились, тело высохло, как у человека, чувства которого взвинчены до последнего предела. Казалось, жизнь ее проходила в бешеном ритме, а вечер и ночь, проведенные здесь, были для нее мучительными ненужными остановками. Мы вместе ужинали, разыгрывая перед Мэри Андерсон некое подобие дружеской беседы, а затем расходились по своим комнатам. Просыпаясь иногда ночью, я слышала, как она медленно ходит взад-вперед по веранде. Утром, уже перед завтраком, она влезала в свой костюм для верховой езды и с неприличной скоростью проглатывала все, что было на тарелке.

Пэт появился в Лангли-Даунз так же, как появлялся и раньше. На этот раз я сидела одна в гостиной и читала: Роза, как обычно, рано ушла к себе. Я слышала, как она ходит в своей спальне, расположенной этажом выше. Шагов Пэта я не слышала, он подкрался незаметно и негромко позвал меня в открытое окно:

– Эмми!

Услышав свое имя, я вздрогнула от неожиданности, так что книга выскользнула у меня из рук и полетела на пол.

– Не надо шуметь! – попросил он.

Когда я встала и направилась к двери, чтобы впустить его, то увидела, что он уже зашел сам и закрыл за собою дверь. Затем он осторожно задернул шторы на широком окне и жестом показал мне, чтобы я сделала то же самое и на других окнах. При этом он приложил палец к губам, призывая меня к молчанию. Сделав то, что он просил, я повернулась к нему с недобрым предчувствием.

– Пэт, что случилось?

– Кто-нибудь еще не спит? Слуги?

– Скорее всего, уже пошли спать. Их спальни в задней части дома. Роза не спит. Я пойду позову ее. Подожди…

– Нет, не надо! – сказал он. – От нее одна суета. И вообще я пришел к тебе. У меня совсем мало времени, Эмми. Лошадь я оставил на берегу ручья, надеюсь, никто не найдет ее там. Но мне до темноты надо проехать много-много миль.

Теперь уж я основательно перепугалась.

– Зачем? – спросила я. – Тебя что, ищут?

Он ушел от ответа и сел на предложенный мною стул. Я увидела, какой он уставший, но Пэт не позволял себе расслабиться даже сейчас, облокотившись на спинку стула, как будто внутренне готовился к тому, чтобы сразу же вскочить и бежать. Он немного протер рукой воспаленные глаза. В слое пыли на его лице виднелись бороздки, проторенные стекавшим потом.

– Я ездил навещать Мэта, пришлось не слезать с лошади с самого полудня, чтобы к вечеру попасть сюда. Правда, вероятнее всего, это одно из мест, которое у них на примете. Наверняка они станут искать меня здесь – ведь тут Роза.

Я подошла к нему, пытаясь заглянуть в лицо.

– Кто – они? Ради Бога, скажи, кто?

– Полиция! – Он глубоко вздохнул и посмотрел на меня, после чего продолжал: – Это произошло, Эмми. Произошло именно так, как все предсказывали, – Ларри и все остальные умники. У меня неприятности, и я должен спасаться бегством. Я должен бежать, потому что тюрьма – это лучшее, что меня ждет, в худшем случае меня просто повесят. А по мне уж пусть лучше повесят, чем в тюрьму. Поэтому я предпочел бежать.

Я опустилась на пол рядом со стулом; каждое его слово отзывалось у меня внутри глухим ударом. Некоторое время я сидела словно в немом оцепенении, не в силах опомниться от ужаса. Но когда я посмотрела ему в глаза, то увидела в них, кроме усталости, мольбу о помощи и поддержке. Мне было нечего ему предложить, поскольку он сам уже определился, что должен бежать. Я схватила его за руку и сжала с такой силой, что он поморщился от боли.

– Скажи мне все! – потребовала я.

– Банк в Юкамунде, – ответил он. – Мы ранили выстрелом управляющего. Если он умрет, нас всех повесят.

– Кого это – нас? – прошептала я, чувствуя, как в жилах у меня стынет кровь; каждое слово давалось мне с усилием.

– Расселы – Джо и Люк. Мы вместе перегоняли скот. Я знал, что время от времени они балуются… ну… этим, но это меня не касалось. А в тот раз дело было нешуточное и требовалась помощь. Они позвали меня – и я пошел. Но все получилось не так, как мы запланировали. Управляющий банка выстрелил в Люка, и Джо пришлось выстрелить в него. Нам удалось погрузить Люка на лошадь и уехать всем вместе, но было уже поздно – их узнали. Вычислить третьего участника не представит для полиции особого труда, последнее время меня часто видели рядом с ними…

– А тот, в которого стреляли, что с ним? Пэт отвернулся и посмотрел в сторону.

– Мы привязали его к лошади. После того как мы проскакали уже с час, обнаружилось, что он мертв. Понимаешь, Эмми, мы не могли остановиться, пока не убедились в том, что погоня отстала. Если бы мы остановились, это был бы конец для всех нас. Ты же понимаешь.

Он снова взглянул на меня, на этот раз пристыженно и робко. Я все не отпускала его руку. Я не могла. Было выше моих сил представить его одним из действующих лиц этого жестокого спектакля о бессмысленной смерти. Единственное, на что я была способна, это не отшатнуться от него, а вот так стоять рядом, вцепившись в его руку, в надежде, что хоть как-то его успокою.

– А тот… тот другой, он ждет тебя?

Он покачал головой.

– Мы разделились. Встречаемся мы в горах, вернее, в долине, там есть один лагерь. Если нам удастся добраться туда, полиция точно потеряет наш след. Только бы удалось туда дойти. Тогда мы будем в безопасности.

– До следующего раза, – протянула я.

Он встал и посмотрел на меня, по-прежнему сидящую на коленях возле стула.

– Да, до следующего раза… Стоит ли обещать, что следующего раза не будет? Теперь я уже замазан, Эмми, и мне ничего не остается, как продолжать в том же духе.

– Тебя убьют, – сказала я, и эти леденящие душу слова были ничем иным, как правдой. – Когда-нибудь тебя убьют!

– Да, – хладнокровно подтвердил он.

У него хватало смелости смотреть мне в глаза, когда он это говорил. И вдруг я поняла, что ошибаюсь. Нет, он действительно не боялся думать о смерти и не обманывал себя, когда говорил о ее скором приходе. Он просто ждал ее, и чем быстрее, тем лучше.

– Неужели нет другого выхода?

– Нет.

– А если на корабль? – спросила я, окрыленная этой спасительной мыслью. Какая же я дура, что не догадалась раньше! – В Сан-Франциско или к индейцам. Если я попрошу Адама, он отвезет тебя. Через некоторое время, когда они успокоятся и перестанут тебя искать, ты сможешь тихо вернуться в Мельбурн. Адам поможет тебе. Я уверена, что поможет. Он понимает… в людских бедах.

Но он покачал головой, глядя на меня почти с жалостью, видимо, оттого, что я посчитала этот путь подходящим и легким.

– Нет, – сказал он, – не стоит.

И теперь я точно утвердилась: он ищет смерти специально, будто зная, что она уже поджидает его.

Протянув руку, он бережно поднял меня с пола, а затем быстро и тихо проговорил:

– Я уже слишком долго задержался здесь, а ведь пришел сюда только по одному делу, поэтому, пока я тут, надо покончить с этим. – Порывшись во внутреннем кармане плаща, он достал сложенный листок бумаги. – Здесь все, Эмми. Думаю, все законно. Не знаю, могут ли они конфисковать собственность человека, совершившего преступление, но в любом случае я решил не рисковать, и поэтому мое имя здесь не упоминается. Это документ на дом Мэта.

– Что ты сделал?

Он протянул мне листок.

– Дом Суини принадлежит мне. Если бы я не следил за делами, этот дом у него давно бы уже отняли. Я вкладывал в него деньги, Эмми, и не только свои, но и твои. Я уже никогда не смогу стать фермером, поэтому теперь он твой. Как только бедолага Мэт умрет, ты сразу вступишь во владение. Все свои права я переписал на тебя – как это говорится? – кажется, безвозвратно. Да, я не забыл вставить это словечко! Свидетелей, кроме Мэта, правда, не было, но ведь это касается только нас с тобой, Эмми, а нам свидетели не нужны. Потом я заставил Мэта поклясться, что он выберет время и, будучи трезвым, пойдет к юристу и составит правильное завещание. Ты заплатишь по закладной, но теперь право собственности будет принадлежать только тебе. Я, конечно, пока смогу, буду снабжать старого черта деньгами. Но и ты не забудь о своем обещании, Эмми, присматривай тут за ним. Не забудешь?

Я молча кивнула головой, и он вложил листок в мои онемевшие пальцы.

– Ты-то, наверное, сможешь сделать там что-нибудь стоящее! Сделай то, что я не успел в этой стране, Эмми.

Он повернулся и собрался уже выпрыгнуть в окно, но я жестом остановила его, когда он взялся за занавеску.

– Подожди! – я снова подошла к нему. – Тебе надо увидеться с Розой. Задержись еще на минутку. Это может ей помочь…

Он покачал головой.

– Не надо. Она не переживет этого, – сказал он, – и потом, я не могу доверять ей так, как тебе. Если она не встретится со мной, ей будет проще отвечать на вопросы полиции. А еще… Я не хочу, чтобы она увидела меня таким… Она и сама уже достаточно далеко зашла, – на лице его появилась диковатая кривая ухмылка, похожая больше на гримасу боли, – я не хочу, чтобы она встала на дорогу, ведущую прямо в ад.

Он снова собрался идти, но я умоляюще дотронулась до него.

– Ну подожди, всего минутку.

Я запалила свечу от горящей лампы и осторожно открыла дверь в коридор. Ключом, который мне дала Мэри Андерсон, я открыла дверь в столовую, где Джон Лангли держал вино и крепкие напитки, взяла серебряную флягу, которую он хранил на случай путешествия, и наполнила ее самым лучшим бренди. Затем вернулась к Пэту и вложила флягу в его руку. Конечно, по сравнению с его несчастьем этот жест выглядел жалкой потугой на сочувствие, но это было единственное, что я могла для него сделать.

– Когда доберешься до места, обязательно закопай ее. Он всегда помнит обо всех своих вещах.

Пэту было понятно, о ком я говорю. На прощание он поцеловал меня, но на этот раз не так крепко, как в свои последние посещения. В этом коротком поцелуе я почувствовала всю его невыговоренную печаль.

– На память, – сказал он, после чего исчез в темноте за верандой.

Я подумала, что, может быть, больше никогда не увижу его живым. Теперь он уйдет, возможно, на много лет в горы, где будет протаптывать в скалах едва заметные тропинки да изредка по ночам бегать в город, чтобы навестить Мэта Суини. Возможно, будут и другие истории, вроде той, с банком в Юкамунде. Так и пойдет он по выбранному пути, пока чья-нибудь пуля не остановит наконец его бег, утолив долгое ожидание, берущее свое начало еще на Эврике, в то утро, когда Син остался лежать на баррикадах.

Я помню только один раз, когда вот так же тупо и безмолвно сидела, глядя в одну точку и почти не сознавая, сколько времени прошло с тех пор, как наступило это состояние. Это было в «Арсенале старателя», и за закрытой дверью возле меня лежал труп Вилли Гриббона. Сейчас, после ухода Пэта, я ощутила тот же приступ боли, страха и безнадежности. Но тогда только я одна была втянута в эту историю, да еще Гриб-бон, которому к тому времени было уже все равно. А сейчас мои мысли сразу же перекинулись на других – Кейт, Дэна, Ларри, Кона, Розу и даже Лангли. Теперь история с Пэтом коснется и их всех, независимо от того, любит ли каждый из них Пэта или нет. В любом случае сегодняшний день обернется для них страданием. Но именно потому, что в моей жизни уже был этот страшный час немого отупения, проведенный на лестнице в «Арсенале старателя», мне лучше всех их, вместе взятых, было известно, какие мысли умчались сегодня вместе с Пэтом. Там были и одиночество, и отрезанность от мира, и нелегкое сознание того, что ты впервые преступил общепринятые законы. Мне удалось спастись от этого умопомрачительного отчаяния, а Пэту, вероятно, придется пронести его через всю жизнь.

И тогда я подумала о Розе, лежащей в своей постели, не в силах уснуть от неясной боли, словно разъедающей ее изнутри. Тот же огонь сумасбродства бушевал в ней, тот же, что почти погубил Пэта. Его уже было не спасти от отчаяния и одиночества, а Розе я пока могла протянуть руку помощи, как однажды сделала это она по отношению ко мне.

Я с трудом поднялась и пошла наверх к Розе.

Когда я рассказала ей про Пэта, из груди ее вырвался вопль, переходящий в низкий протяжный стон. В этом диком, почти зверином звуке я услышала протест и нежелание верить в случившееся. В эту минуту Роза, кажется, забыла о своих собственных неудачах и думала только о брате. Обессиленная, она откинулась на подушки, и я медленно подошла поближе к ее кровати. Когда свет зажженной свечи упал на ее лицо, повернутое к стене, я увидела, что по щекам ее катятся слезы. Загасив свечу, я осторожно положила руку ей на плечо.

– Роза… ну не надо! Не плачь… Постарайся пережить это.

– О Эмми! Я уже никогда больше его не увижу! Это конец, понимаешь?

– Ничего не конец. Нельзя говорить так…

Я почувствовала искреннее желание как-нибудь утешить ее и вдруг стала гладить спутанные волосы, совсем как делала это раньше, в старые добрые времена. Она уткнулась лицом в подушку, и плечи ее затряслись от рыданий. Присев рядом с ней на кровать, я обняла ее и крепко прижала к себе. Она вцепилась в меня по-детски, словно упрашивая вернуть все на свои места. Но раньше она еще верила, что может произойти чудо, теперь же смотрела на жизнь трезвее, и тем горше были ее слезы. Наконец, утомившись от плача, она уснула, и я прилегла с ней рядом впервые после памятной ночи на Эврике, когда она ушла.

Проснулась я, когда еще только забрезжил рассвет, и сквозь сон услышала ее голос; не обнаружив Розу рядом с собой на кровати, я увидела, что она стоит у двери, ведущей на веранду, и смотрит туда, где в утренней тишине еще дремали пастбища, объятые серым сумраком, и неподвижно стоял сад, словно застряв в тумане верхушками деревьев. Кажется, она говорила сама с собой.

– Ужасно пасмурно. Лучше уж не вылезать из постели, пока погода не разгуляется, тогда хоть не будешь видеть этой серости. Интересно, где он сейчас… как бы узнать, куда ему удалось дойти этой ночью? И есть ли у него еда?

Тут она услышала шорох со стороны кровати и оглянулась на меня. Если бы не полная грудь, ее вполне можно было принять за ребенка, особенно в полумраке. Волосы ее разметались по плечам темными кудряшками, а из-под кружевной рубашки виднелись босые ноги. Она выглядела едва ли старше, чем когда я увидела ее здесь в последний раз – в то памятное утро, когда она попросила Адама увезти ее из Лангли-Даунз. Конечно, при воспоминании об этом в душе у меня что-то шевельнулось, но не боль, которую я ожидала.

Теперь она говорила, обращаясь ко мне, но голос ее по-прежнему был задумчивым и как бы направленным внутрь себя.

– Для меня все так неожиданно! Кажется, этого не могло случиться. – Она беспомощно развела руками. – Я ведь слишком многого не просила, правда? Теперь у меня есть почти все, но, к сожалению, нет того, что я хотела.

Хоть она не произносила имя Пэта, я поняла, что сейчас она продолжает его оплакивать.

– Я хотела смеяться и веселиться, – сказала она, – этого я больше всего хотела. Ты помнишь Чарли Гринли, Эмми?

– Да, помню.

– Вот Чарли всегда смешил меня, это было так здорово. Достаточно было ему войти в комнату, и я уже чувствовала себя счастливой. Но Чарли у меня отняли. Его отправили отсюда, и больше он не вернется никогда. Вот так всегда: если есть что-то хорошее, надо обязательно испортить!

Ее жалобный детский голосок, казался почти призрачным в утренней тишине. Мне хотелось как-нибудь утешить ее, но все, что бы я ни пыталась сказать ей, неминуемо оказалось бы ложью. Когда-то я любила ее, но любовь давно уже прошла, а прошлого было не вернуть. Теперь я только жалела ее.

Мы прожили в Лангли-Даунз еще две недели, но Роза уже не ездила больше в Росскоммон и не приглашала Роберта Далкейта к себе. Атмосфера в доме была подчеркнуто спокойной и умеренной; мы надеялись, что это поможет хоть как-то унять продолжавшие расползаться слухи. Словом, эти две недели мы провели среди детей.

Один раз в Лангли-Даунз приезжала полиция – они вели себя вежливо и уважительно, даже извинились перед Розой за причиненное беспокойство. Она просто сказала, что давно не видела брата, и это была правда. Больше ей вопросов не задавали. Со времени того нашего утреннего разговора на нее напала неизвестно откуда взявшаяся наивность и робость, поэтому я заметила, что сержант полиции никак не мог узнать в ней ту самую женщину, про которую весь район судачил, что она каждую ночь ездит верхом в Росскоммон. Когда она кувыркалась вместе с детьми на лугу, плескалась с ними в ручье, она походила на такое же невинное дитя, как они сами. Наверное, благодаря воспоминаниям и постоянным тяжелым мыслям, связанным с Пэтом, она словно вернулась в свое собственное детство. Для Роберта Далкейта уголка там не нашлось, поэтому на некоторое время он просто перестал для нее существовать.

Каждый день она поговаривала о возвращении в Мельбурн.

– Я должна туда вернуться, Эмми, но не хочу. Даже на чуть-чуть не хочу. Здесь так спокойно, так… умиротворяюще. Но все же я должна вернуться и постараться утешить папу. Когда он узнает про Пэта… я должна буду находиться рядом, чтобы как-то помочь ему. А еще надо попытаться наладить все с Томом. Бедняга, он ведь хочет только добра! Впрочем, все это одни разговоры, а как вспомнишь тот дом… огромный домище, в котором никто не смеется. Я ужасно боюсь, что стану такой же, как Элизабет, и перестану даже хотеть смеяться. Ты только представь себе, какой кошмар! Да, Эмми, мы вернемся, но не сегодня. Не сейчас…

 

Глава четвертая

Стоило нам вернуться в Мельбурн, как спокойная жизнь кончилась, особенно для Розы. У меня просто уши болели от нескончаемых сплетен о Магвайрах и Лангли. Повсюду только и слышались слухи о них, хотела я этого или нет. Судачили служащие магазина, судачили покупатели.

Одной женщине, кажется, лучше всех удалось обобщить смысл этих слухов. Я увидела ее, когда проходила по залу вдоль рядов. Перегнувшись через прилавок к продавцу, который отмерял ей в это время полосатый коленкор, она приблизила к нему почти вплотную свое старое обрюзгшее лицо и почти с наслаждением проговорила:

– Это ведь правда, что говорят про нее? Да уж, они с братцем одного поля ягодки, ничего не скажешь!

Теперь и Джон Лангли не смог бы ничего поделать, если бы даже приехал сейчас в Мельбурн. Волну сплетен и разговоров было уже не остановить. Пэт Магвайр разыскивался полицией за грабеж и попытку убийства, и хотя таких в Мельбурне были десятки, никто из них не вызывал у людей столь пристального внимания. Ведь он был родным братом Розы Лангли, да еще и Ларри Магвайра, о котором многие говорили, что он слишком высокого мнения о своей персоне.

Теперь уже для тех, кто недолюбливал Лангли, настало время триумфа. Они могли тыкать пальцами и в Розу, и в Пэта. Вот когда была вытащена на свет вся Розина неучтивость, помянут каждый ее мельчайший промах! Никогда за всю свою жизнь Роза не имела, да и не могла иметь столько любовников, сколько теперь приписывала ей молва без всякого сочувствия или жалости.

Когда мы с Беном поднялись ко мне в офис, его взгляд, мрачно нависший над пышными усами, говорил сам за себя.

– Если у Далкейта есть хоть капля совести, он должен уехать отсюда. Это лучшее, что он может сделать, чтобы слухи стихли сами собой.

– Меня это просто пугает, – сказала я, – такое впечатление, что они только и делали, что изо дня в день копили злобу и лишь ждали удобного момента. Не думаю, чтобы это стихло само собой. Такое не забывается.

Бен покачал головой.

– Да, пожалуй, на этот раз она зашла слишком далеко. В городе ей никогда не простят столь открытого пренебрежения общественным мнением. Раньше она все спихивала на Джона Лангли. Но теперь к ее собственным неприятностям добавилась история с Пэтом, а это уже через край. Надо быть слишком высокого мнения о человеческой натуре, чтобы ждать, что они пройдут мимо прекрасной возможности наброситься на нее всей сворой. Бедная дуреха… – он неторопливо глотнул из своего стакана, – я помню ее еще со старых времен… В Балларате не было другой такой женщины, способной по-настоящему околдовывать мужчин, кроме Розы Магвайр. Она сама знала об этом, но никогда не умела использовать свои достоинства для достижения счастья. – Откинув голову, он задумчиво посмотрел в потолок. – Да-да, город сейчас переживает радость, уж поверь мне. Как низко пали эти всевластные Лангли! Теперь на всех углах кричат, мол, вот что получается, стоит только связаться с ирландской католичкой и попытаться сделать из нее настоящую леди. Может быть, Розе было бы сейчас полегче, если б в свое время она не задирала так нос и не доказывала им, что для нее ничего не стоит обвести старика вокруг пальца.

– Что же будет, когда вернется Джон Лангли? – спросила я, почувствовав, как мои брови невольно сходятся над переносицей, образуя глубокую морщину, что часто бывало в эти дни. – Наверное, до него уже дошли слухи про Пэта… и другие. Такие новости обычно быстро находят тех, кого они непосредственно касаются.

– Что ж, он переживет это, – ответил Бен, – как и мы все. Для нас это не меньшее горе.

И он снова уткнулся в свой стакан с виски, изобразив на лице гримасу печали.

– Том переживает больше всех, – сказала я, – он и раньше не был трезвенником, а теперь и вовсе не находит времени, чтобы прийти в магазин.

– Я думаю, магазину от этого так же не горячо и не холодно, как мне от его проблем. Да он никогда и не был там нужен, этот Том. Он сам прекрасно это понимает и, что самое ужасное, знает, что жене своей он не нужен тоже.

Я думала, что Роза никогда не изменится, но за эти недели произошло невероятное. Наверное, я была несправедлива к ней, когда считала, что она думает только о себе. Казалось, мысли о Пэте неотступно преследуют ее – она постоянно говорила мне о нем, о своем страхе за него и жалости, которой исходило ее сердце. О себе она почти не думала, собственные несчастья отошли для нее на второй план.

Теперь она каждый день приезжала с детьми ко мне в магазин, вместо служанки, обычно сопровождавшей их. Она стала завсегдатаем чаепитий в моем офисе, но вела себя на удивление скромно – тихонько сидела где-нибудь в углу и наблюдала, изредка включаясь в беседу. Она всегда просила, чтобы я провожала ее до дома Лангли.

Однажды, выйдя из моего кабинета, она остановилась на лестнице и, когда дети убежали вперед, стала нервно теребить перчатку.

– Эмми, я там так одинока! Элизабет со мной не разговаривает. Том… только при детях. Они не хотят меня. Я знаю.

Она не сказала мне еще об одном, о чем можно было и не говорить: я точно знала, что куда-либо скрыться от общества мужа и золовки Роза тоже не могла. Как только разошелся слух об ее отношениях с Далкейтом, а затем и об истории с Пэтом, в дом Лангли перестали приходить приглашения. Розе некуда было уйти оттуда, кроме как сюда или в гостиницу Магвайров. К Ларри она прийти отказалась.

– Если Пэту это не нравилось, – сказала она мне с горечью, – значит, и мне не будет нравиться тоже. Мне совсем не хочется, чтобы Юнис мыла после меня руки и прятала подальше детей, потому что я могу, по ее мнению, их испортить.

Мне так же, как и всему Мельбурну, было известно, что Далкейт не уехал из Росскоммона. Роза никогда не говорила о нем, и я не знала, хотела бы она снова увидеть его или нет. Она была совершенно одинока, если не считать меня да еще ее отца, который, впрочем, был настолько подавлен сообщением про Пэта, что у него почти не осталось сил, чтобы поддерживать Розу. Мать ее, кажется, путем своих собственных, никому не ведомых ассоциаций пришла к выводу, что Роза частично является виновной в трагедии, происшедшей с Пэтом, и каждый раз, когда они встречались, она не уставала бранить ее за Далкейта. Поэтому в доме у матери Розе никогда не было покоя. Единственным ее прибежищем оставался мой офис, где она, конечно же, искала моего общества.

Однажды, когда мы долго сидели молча после ужина в гостиной Лангли, она наклонилась ко мне и сказала:

– Слишком поздно просить прощения, Эмми. Они теперь не поверят… да, слишком поздно.

С того времени как Роза вернулась из Лангли-Даунз, Элизабет стала принимать пищу одна, сидя у себя в хозяйственной комнате. Поэтому в тот вечер, когда вернулся Джон Лангли, за столом сидели только Роза, Том да еще я. Мы не ожидали его приезда: он ничего не сообщил нам заранее, не прислал даже распоряжения из бухты Хобсона, чтобы мы отправили за ним экипаж. То, что он приехал сюда, наняв кэб, это само по себе являлось сильным нарушением его привычек, показалось нам предупреждением о состоянии, в котором он пребывал. На лице Розы промелькнул подлинный страх, когда, мирно сидя за столом, мы услышали знакомые шаги, а затем голос, раздающий слугам приветствия.

– Где тут мой сын и невестка?

– Вся семья еще в столовой, сэр, изволят ужинать. Не успели мы хоть немного собраться с мыслями, как дверь с грохотом распахнулась и перед нами вырос Джон Лангли. Том отставил в сторону графин и слегка неуверенно поднялся.

– Добро пожаловать домой, сэр, – сказал он. Старик промолчал; его суровый, требовательный взгляд прощупывал каждого из нас по очереди. Он, как всегда, не снимал свою накидку, а одетой в перчатку правой рукой опирался на трость с серебряным набалдашником. Вид у него был несколько потрепанный; может быть, он выглядел старше обычного, но ничуть не слабее, чем раньше. От его присутствия в комнате даже у меня по спине забегали мурашки.

Роза больше не в силах была выносить повисшего молчания. Шумно скрипнув отодвигаемым стулом, она вышла из-за стола, задвинула стул обратно и бросилась к Джону Лангли почти бегом.

– Папа Лангли, что же вы не прислали нам весточку, что едете? Мы бы приехали в экипаже вас встретить. Я знаю, как вам противны все эти грязные кэбы…

Она встала на носки, чтобы поцеловать его, но внезапно застыла словно в оцепенении. На лице его не дрогнул ни один мускул, выражение его осталось прежним, но тем не менее это было лицо, к которому никому не следовало тянуться с поцелуем. Опомнившись, Роза в нерешительности отступила.

– Сядьте все, – сказал он.

Она молча вернулась на свое место, и Том тоже сел. Сдвинув накидку, старик прошествовал через всю комнату на свое место за столом. Проходя, он дернул за шнурок колокольчика, а затем, усевшись поудобнее, кивнул в мою сторону.

– Добрый вечер, мисс Эмма.

Я раскрыла губы, чтобы ответить на его приветствие, но из-за гнетущего молчания, охватившего всех остальных, почувствовала, как мне передается разлитый в воздухе страх, поэтому голос сначала застрял у меня в горле, а когда наконец прорвался, то вместо приветствия получился какой-то хриплый визг. После этого в полной тишине Джон Лангли дождался, пока по его вызову явится слуга.

– Принеси мне портвейна, – сказал он. Роза взволнованно встряла в разговор.

– Вы ужинали, папа Лангли? Через минуту вам все принесут.

– Я сам прекрасно разберусь, какие распоряжения следует отдавать в моем собственном доме! – И он кивнул слуге: – Только портвейн.

Пока тот ходил за графином и стаканом, все снова сидели в тишине.

– Пожалуй, все. Теперь можешь идти, – сказал Джон Лангли.

Только когда за слугой закрылась дверь, он взял графин и налил себе портвейна. Сделав первый глоток, он подождал, затем глотнул еще раз и тогда уже заговорил.

– Я прибыл, бросив дела в Гобарте незавершенными, потому что за время моего отсутствия вы грязно опозорили и обесчестили мое имя, – он предупреждающе поднял руку, – не смейте меня перебивать! Я приехал сюда, чтобы стать свидетелем того, как ваше имя, мадам, склоняется на все лады из-за вашего нескромного поведения в отношении Роберта Далкейта. Я не стану применять к вам все те грубые выражения, которыми пестрят городские слухи, потому что не имею привычки предъявлять обвинения, если не видел доказательств собственными глазами. А что касается вас, сэр… – он мрачно кивнул своему сыну, – то вы сделали из моего имени настоящее посмешище. Какой бы ни была эта женщина сама по себе, она бы не поступила так, если б вы ей этого не позволили. Вы же, напротив, спровоцировали ее на это своей глупостью. У меня нет для вас жалости. Нет прощения. Не думаю, что…

Он остановился на полуслове, увидев, что я поднялась из-за стола.

– Я здесь лишняя, мистер Лангли, – сказала я, – и не должна слушать все это!

В этот момент я не боялась, так как гнев мой был сильнее страха. Для меня было мукой видеть лицо Тома.

– Сядьте на место, мисс Эмма! – Он даже стукнул об пол своей тростью. – Прошу вас немедленно сесть. Вы втянуты в дела этой семьи вот уже много лет. Вы делили с нами и печали, и радости.

Он кивнул мне, чтобы я села, и я подчинилась. Тогда он снова отхлебнул портвейна и продолжал:

– Но того, что я уже рассказал, мало. Кроме всего прочего, мы теперь являемся родственниками убийцы и грабителя банков. Вот, наверное, мои противники сейчас веселятся! Наше доброе имя просто втоптано в грязь!

Его пальцы, державшие стакан, дрожали, и я думала, что портвейн вот-вот расплещется по столу. Но невероятное самообладание и умение контролировать себя и здесь не подвели его. От усилий взять себя в руки лицо его – с крючковатым носом и глубокими морщинами – в отблесках свечи казалось неестественным и зловещим.

– Однако и это еще не все. Когда я высадился в Лоренс-Клэе, до меня тут же дошел слух, что снова ограблен банк, на сей раз в Корандилле, и свидетели опять опознали Магвайра и Рассела. – Он взглянул на Розу, не в силах скрыть охватившей его ярости. – Да будет вам известно, мадам, если вы до сих пор не знали, что я являюсь единственным владельцем банка в Корандилле!

Из груди Розы вырвался крик:

– Нет, это не Пэт! Этого не может быть!

– Его безошибочно опознали! – отрезал Джон Лангли. – И это намеренный выпад! Намеренный и жестокий! Он смеется над нами, но я клянусь, что не он будет смеяться последним!

– Что вы собираетесь делать? – голос Розы упал до шепота.

– Для начала его поймают, как и положено поступать с преступниками, и пока это не произойдет, я лично сам не отстану от комиссара Брэддока. Этот человек будет схвачен и наказан, наказан за все свои преступления. Я покажу всей колонии, что для меня главное – справедливость, независимо от того, кто понесет за нее кару. Я покажу им, что кто-кто, а я не позволю всей этой нечисти плодиться и множиться, где ей вздумается. Надо уничтожить этот нарост на нашей земле!

Внезапно Том пошатнулся, подавшись вперед.

– Вы просто чудовище!

– А вы? Вы-то кто такой? Вы вместе с вашей женой втоптали в грязь мое имя и имя моих внуков. Жаль, что я приехал, когда уже поздно предотвратить что-либо, поэтому теперь я вынужден разделить с вами позор и бесчестье, которые, к сожалению, сам допустил. Мои противники решат, что с годами я стал мягче, что у меня уже начался старческий маразм! Но они будут не правы. Да, я совершил ошибку, однако больше этого не повторится. Если я позволил вам сделать из нас предмет грязных слухов и общественного презрения, чем вы наказали еще и моих внуков, то впредь я стану вдвойне заботиться о том, чтобы защитить их в будущем! Вы, сэр, а также вы, мадам, – он указал на Розу, – не промотаете ни пенни из их наследства. Пока я жив, я буду сам защищать их собственность. Я лишу вас возможности довести их до финансового краха.

Том, уже не скрываясь, потянулся к вину и залпом выпил его. Поставив стакан на стол, он обратился к отцу:

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что в дальнейшем вы лишаетесь всех своих прав на любые предприятия Лангли, а наследниками я назначаю своих внуков. – Он повернулся к Розе. – Что касается вас, мадам, то советую уже мысленно распроститься с моим расположением, которым вы явно злоупотребили. Я просто закрываю ваш кредит. Большего позора, чем принесли вы, эти стены еще не видели.

Пока он допивал свой портвейн, никто не произнес ни слова. Глаза Розы обреченно померкли, и это полное отсутствие протеста и воли к борьбе удивило и напугало меня. Кто-то из них должен был взбунтоваться – или она, или Том. Но никто этого не сделал. И сама я малодушно промолчала. Этот старик словно сковал нас своим ледяным гневом. Я поняла, что времена послабления, связанные с появлением в доме Розы, теперь безвозвратно закончились. С этого дня в доме воцарится прежняя гнетущая атмосфера, столь знакомая Тому с Элизабет. Дети Розы будут вечно вздрагивать от звуков голоса Джона Лангли. Ведь в них ему теперь предстояло дотошно разглядеть и, главное, уничтожить все недостатки, которые, как он считал, есть у Розы и Тома. Над всеми нами нависла беспроглядная тьма.

В предыдущие вечера, когда мне было пора ехать домой, на Лангли-Лейн, Том всегда распоряжался, чтобы для меня подготовили экипаж. Но в этот раз, подавленная случившимся не меньше всех остальных, я решила уйти незаметно. Поэтому, как только Джон Лангли поднялся к себе наверх, я тихо вышла из дома, предварительно попросив Тома принести мне шляпу и плащ, чтобы не вызывать слугу. Он взял меня за руку.

– Я провожу тебя, Эмми.

Я молча кивнула. Он надел шляпу, и мы пошли рядом по Коллинз-стрит. Было темно и тихо. Он шел, сцепив руки за спиной, и голова его была опущена. Казалось, он почти не замечал меня, хотя каждый раз, когда мы пересекали улицу, автоматически поддерживал меня под локоть. Один раз нам навстречу попался человек, который заговорил с ним и, приподняв шляпу, поздоровался со мной, но Том даже не взглянул на него и никак не отреагировал на приветствие. Пока мы шли, он временами бубнил что-то себе под нос, притом явно обращался не ко мне; и так продолжалось всю долгую дорогу по Коллинз-стрит. Не заговорил он и тогда, когда я уже достала из сумки ключ и начала отпирать свою дверь. Он только рассеянно поднял глаза на знакомые строения и принялся их разглядывать – конюшни, склад, стену большого магазина, возвышающуюся над моим маленьким домом. Несмотря на то что ночь была теплой, он весь дрожал.

– Позволь мне войти, Эмми, – сказал он.

Пока я зажигала лампу, он стоял с видом совершенной беспомощности, и, обернувшись, я заметила в его глазах мольбу об утешении. Я молча указала ему на кресло Адама.

– Садись… побудь немного, а потом пойдешь.

– У тебя есть виски?

Я кивнула. Было бессмысленно ему отказывать, иначе бы он все равно отправился за выпивкой в ближайшую таверну. Первый стакан он выпил почти залпом и сразу протянул его, чтобы я снова наполнила. Второй он пил уже не так быстро и, отпив какое-то количество, взглянул на меня.

– Мы у него в руках, понимаешь? Он держит нас с Розой так крепко, что мы не можем и шевельнуться. А теперь, когда он захапал еще и внуков, ему просто удобно, чтобы все было так, что бы он там ни говорил о позоре. Мой отец никогда не доверяет ситуациям, которые нельзя проконтролировать.

– Но вы не собственность Джона Лангли, – сказала я, – вы можете уйти и взять детей с собой.

Он покачал головой и криво ухмыльнулся, будто я сказала что-то совершенно нелепое.

– Ну уж нет, Эмми, поздновато. Отец с самого начала купил нас, и теперь мы связаны по рукам и ногам его деньгами. Он купил и всех наших детей. Ты заметила, что он даже не допускает мысли, что мы можем уйти, какие бы условия он нам ни ставил? Он слишком хорошо нас знает, наш папаша. Он понимает, что от денег мы никуда не уйдем. Видишь ли, Эмми, без денег мы – это только мы, а отец знает, что этого нам недостаточно. Нам нужны деньги, ведь мы не любим друг друга…

– Ты всегда любил Розу.

– Может быть, в моменты просветления я и люблю ее, но теперь этих моментов становится все меньше. На них нам не продержаться…

– Но Роза ведь изменилась…

Том покачал головой, и на лице его снова появилась улыбка безысходности, выдававшая его боль. Он подошел к столу и снова наполнил свой стакан; движения его были очень бережны и деликатны – он всегда вел себя так, когда напивался. Возвращаться в кресло он не спешил, а облокотился на край стола и продолжил разговор о Розе.

– Она не изменилась, а просто испугана. Она боится моего отца – не меня. Если бы она боялась меня, то меня бы это устроило. Хотелось бы мне видеть, как Роза смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждое сказанное мной слово. Но этого никогда не будет – она вообще не хочет ничего слушать. Она слушает только моего отца и все волнуется, что старик вышвырнет нас вон. И тогда мы останемся только вдвоем, Эмми: не будет денег, ради которых мы еще говорим друг другу приличные слова. Не будет денег на выпивку, на новые платья или на экипаж, на котором можно от меня смыться. Ей ведь нравится, что я пью, из-за этого пропадает необходимость со мной возиться. Если бы я не пил, она была бы вынуждена считаться со мной, как делаю это я. К чему ей это?

– У тебя есть доля в «Эмме Лангли».

Он пожал плечами.

– Ну и что? Что с того? Рано или поздно отец приберет к рукам и ее. Он любит подгребать под себя все подряд.

– Почему ты так легко сдаешься? Разве это не тот случай, когда можно и побороться? Я уверена, что…

Он замахал на меня своим стаканом.

– Ах, Эмми, неужели ты не можешь понять людей, которые не такие, как ты? Ты бы, конечно, стала бороться, – но не я. Не надо об этом.

Мне было стыдно. Подойдя к нему, я чрезвычайно осторожно подвела его к креслу.

– Прости меня, Том. Если бы я могла помочь… Он снова сел.

– Да не беспокойся ты о нас с Розой. Лучше помоги им, пока отец их окончательно не запугал. Ведь пока еще не поздно.

Я кивнула. Я поняла, что он говорит о детях.

– Да-да, помоги им, – коротко добавил он. После этого он некоторое время молча пил, вперив взгляд в пол и сжимая стакан обеими руками. Вероятно, картина окружающего начала расплываться перед ним, и он не делал попыток собрать ее воедино. Лицо его разгладилось, а на губах заиграла странная улыбка, в которой угадывалась горькая ирония по отношению ко всему миру.

Внезапно он встрепенулся, различив перед собой меня.

– Эмми, – его зубы обнажились в широкой улыбке, – а ты помнишь, какая она была хорошенькая, помнишь, Эмми? В старые времена… когда она ходила по Балларату, подметая грязь своим подъюбником и не причесываясь? Ничего красивее я не видел.

В ту ночь я видела тяжелый и неприятный сон. Сначала мне приснилась Роза, бьющая кулаками в открытую дверь дома Лангли. Затем все исчезло, и я увидела, как Роза стоит перед Джоном Лангли и дерзко смеется над ним, а он в это время в бессильной злобе стучит по столу своей тростью. Затем я начала просыпаться, но, к своему удивлению, эти удары не прекратились с моим пробуждением. Кроме того, вместе со стуком, который был, кажется, где-то совсем рядом, я услышала, что меня кто-то зовет. И тогда я поняла, что это вовсе не сон.

– Эмми! Эмми! Ну же, ради Бога, Эмми!

Это был голос Тома. Откинув одеяло, я заставила себя окончательно проснуться и откликнуться на его зов, но не смогла, потому что мои легкие сразу же наполнились дымом. В спальне было темно, однако в гостиной я заметила какой-то странный красный свет, пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы. Дым там стоял плотнее. Том продолжал стучать в дверь, а кроме того, я услышала другой, непонятный, но страшный звук, который доносился со двора и напоминал то ли шум ветра, то ли еще какой-то шум. Из глаз у меня против воли брызнули слезы; от дыма и невозможности дышать я сразу словно отупела. Я могла только стоять и не отрываясь смотреть на этот красный отблеск. Но неожиданно входная дверь с треском провалилась внутрь, сорвавшись с щеколды, и в комнату влетел Том, брошенный на пол силой собственного удара. Некоторое время он лежал, распростершись прямо передо мной, но затем сделал глубокий вдох, и в легкие ему тоже попал дым. Он попытался подняться и тогда увидел меня.

– Пошли отсюда! – задыхаясь, прокричал он. – Пошли скорее! Через несколько минут здесь уже будет все в огне.

Он схватил меня за руку и потащил к выходу.

– Но подожди, там вещи…

– Уже нет времени! Пошли!

С поразительной силой он обхватил меня за плечи и вытолкнул в дверной проем. Снаружи было больше возможности дышать, но зато стены дома уже не защищали тело от жара, исходящего от близкого огня. Горели конюшни, и языки пламени рвались в небо с тем самым шумом, который я приняла за шум ветра. Где-то вдалеке, по всему городу слышался звон пожарных колоколов, но главный ужас, как я поняла, составляли не эти зловещие языки пламени и не иссушающий жар, а то, как внутри конюшен кричали лошади. Было слышно, как они неистово стучат копытами в своих стойлах, кроша деревянные заграждения. Сеновал, расположенный прямо над ними, уже пылал, и в одном углу огонь почти проел крышу. Дул небольшой ветерок, но и его было достаточно, чтобы пламя перекинулось на стену склада.

Пытаясь перекричать шум, Том крикнул в самое мое ухо:

– Не стой здесь! Беги по переулку за помощью! Где же этот дурак Воткинс?..

И он бросился прочь от меня куда-то в сторону конюшен.

– Том, вернись! Не подходи так близко… Казалось, даже камни, которыми был вымощен двор, горели под моими босыми ногами. Я догнала Тома, когда он смачивал в бочке с водой свой носовой платок. Ближе к конюшням жар становился почти невыносимым. Я прикрыла лицо руками и, подойдя к Тому, стала отчаянно дергать его за рукав.

– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!

– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!

Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.

– Да уйди же ты, Эмми!

После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.

Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества; когда они обернулись на мой крик, я увидела, какие у них испитые и отупевшие лица.

– Помогите! Там человек в огне…

Они покачали головами в ответ.

– Это уже безнадега, мисс! Полная безнадега!

Сгорели и конюшни, и склад. Все, до чего смог дотянуться огонь, превратилось в пепел. И хотя все пожарные машины Мельбурна стянулись в ту ночь к этому участку, в уличных насосах просто не хватило напора воды, чтобы тушить могли более чем две команды одновременно. Сгорел, конечно, мой дом; а магазин Лангли уцелел только благодаря тому, что выходил во двор сплошной каменной стеной, на которой совсем не было окон. Высота пламени от моего пылающего дома была недостаточной, чтобы оно перекинулось на его крышу, кроме того, пожарники по требованию Джона Лангли постоянно поливали его водой. Был момент, когда искры попали в одну из комнат дамского отдела, выходящую на задний двор, но шланги дотянулись до окна и комнату удалось спасти. Джон Лангли стоял неподалеку и смотрел, как горит его склад, пока от него не остался остов из когда-то голубых стен.

Мы знали, что все это время – пока горел склад, пока в переулке толпились пожарные команды – Том лежал под развалинами конюшни. Правда, на следующий день, когда обугленные балки остыли, дав возможность осмотреть место, нам сообщили, что Том погиб не в огне. Его затоптала одна из ломовых лошадей отца.

Все время, пока мы наблюдали за пожаром, со стороны Коллинз-стрит к нам то и дело подходил Воткинс, ночной сторож, и, не уставая, каждый раз заново пересказывал Джону Лангли, как все случилось. Потом я слышала, что он рассказывал версии, предназначенные для толпы, и каждый раз история звучала по-новому.

– Я не виноват, мистер Лангли… сэр. Сначала я нашел там его. Он вошел через боковую дверь, был мертвецки пьян и искал, где бы ему прилечь и отоспаться. Я подумал, что лучше будет оставить ему лампу, ну, мистеру Тому, иначе, я подумал, как он будет там рыскать в темноте? Но клянусь вам… сэр, она осталась висеть там на крюке. Наверное, это он ее снял, мистер Лангли, я знаю, он сам это сделал.

Рассказывая, он все время обращался к Джону Лангли и прятал глаза от Розы, которая молча, с совершенно окаменевшим лицом смотрела на бушующее пламя. Она видела, как провалилась крыша склада, и это заставило ее вскрикнуть; слава Богу, она пришла уже после того, как рухнули конюшни. Люди вокруг удивлялись – как это она молчит, не рыдает? Но когда я подошла к ней и взяла ее за руку, то почувствовала, как ее пальцы отчаянно вцепились в мою ладонь и конвульсивно сжимались с каждой рухнувшей балкой. Так она простояла несколько часов – неподвижная, безмолвная, – пока все не закончилось. Потом, когда подошел Джон Лангли, она механически подчинилась ему.

– Пойдемте, пора идти, – он взял меня за другую руку, – пойдемте, мисс Эмма.

Он шел в середине между нами, и когда мы проходили через толпу, люди расступались, давая нам дорогу. На Коллинз-стрит собралось много народу, ведь зарево от пожара было видно в радиусе нескольких миль и к тому же все это время не унимались пожарные колокола. Когда распространился слух, что горит магазин Лангли, некоторые граждане надели цилиндры и отправились в экипажах на пожар, как если бы они ехали на похороны знатного человека. Они официально пожимали руку Джону Лангли и кланялись Розе. Когда мы шли через толпу, все головы были обнажены, ведь тогда все уже знали о Томе, Кейт и Дэн все время стояли сзади нас. Эти долгие часы они провели рядом с Розой, не обменявшись ни словом с Джоном Лангли и умудряясь смотреть будто сквозь него. Слух дошел и до Ларри в Сент-Кильде. Он сразу же приехал и вступил в добровольную пожарную команду. Экипаж Лангли, который выслала Элизабет, чтобы доставить на нем домой отца и Розу, ждал у самого края толпы. Джон Лангли помог Розе взобраться.

Кейт тронула меня за руку.

– Эмми, пойдешь с нами в гостиницу? Услышав ее слова, Джон Лангли обернулся. Перед тем как обратиться к Кейт, он поправил на голове шляпу.

– Благодарю вас, мадам. Но мисс Эмма является членом моей семьи и поэтому ее место в моем доме.

Так я переехала жить в дом Лангли прямо босиком и в ночной рубашке.

 

Глава пятая

Адам вернулся на следующий день после пожара и попал прямо на похороны Тома.

Когда до меня дошло известие о том, что «Эмма Лангли» причалила в бухте Хобсона, я отправилась вовсе не туда, а на Лангли-Лейн. Интуиция не подвела меня – Адам был уже там и стоял посреди захламленного двора, глядя, как люди разбирают мусор после пожара. Не веря своим глазам, он смотрел на то место, где еще недавно был наш дом, на черную обугленную стену магазина Лангли, возвышающуюся рядом. Несмотря на все старания Адама, домик наш все равно оставался шатким – в нем не было ни крепких опор, ни широких балок, таких, какие составляли основу здания конюшни. Поэтому он сгорел почти дотла. То, что от него осталось, казалось мне жалкой кучкой пепла, которая будет развеяна первым же сильным ветром.

Я подняла черную вуаль, спускавшуюся с полей моей шляпы.

– Все кончено, Адам, – сказала я, – нам не удалось ничего спасти.

Вместо ответа он наклонился и поднял с земли обугленный кусок дерева.

– Посмотри сюда, – сказал он, – посмотри вот на это – я даже не могу теперь сказать, что это было. Может, что-то из того, что я сделал сам. Может быть, полка, или обломок стула, или половица. Как ты думаешь, что это?

Он держал передо мной бесформенный кусок древесины.

– Не знаю, – ответила я.

Для меня в этих обуглившихся вещах таилась горькая потеря всего, что связывало нас с Адамом. Здесь было то, что он с гордостью делал своими руками и даже, как мне казалось иногда, с любовью. Этот дом был нашей надеждой и опорой, нашей пристанью, где нереальное становилось осязаемым и земным все эти долгие годы. Теперь все было кончено, и ничего взамен я не ждала.

Он бросил доску в кучу обугленного мусора.

– Ну что ж, конец так конец.

Взяв меня за руку, он повернулся, собираясь идти. Я опустила на лицо вуаль.

– Мы идем в дом Лангли, – сказала я. – Джон Лангли ждет нас.

– Жить в доме Лангли? – Он уронил мою руку.

– Да, я там уже со вчерашнего дня.

Я заметила, как сразу напряглось его лицо, а во взгляде появилось то самое непробиваемое выражение, от которого я готова была сойти с ума. Сейчас по его глазам невозможно было прочесть ничего, хотя внутри него могла происходить целая буря.

– Давай не пойдем туда, – сказал он, – лучше найдем какой-нибудь отель.

– Отель? Но мы нужны там! Меня ждут дети!

Он пожал плечами.

– Ну, если так, пошли.

И я вдруг поняла, какую совершила ошибку.

Процессия была длинная, больше мили: так и должны были, наверное, выглядеть похороны члена семьи Лангли. Катафалк везла шестерка черных лошадей с султанами, что само по себе было редкостью в колонии. Уж не знаю, где Джон Лангли достал этих лошадей, но они там были – прекрасные, с атласными боками, блестящими под ярким солнцем, и такие же черные, как венок на дверях дома Лангли. Джон Лангли, Роза и Элизабет ехали в экипаже, следующем за катафалком. Мы с Адамом следовали за ними; тот факт, что мы тоже носили фамилию Лангли, имел теперь особое значение.

После похорон, согласно обычаю, в дом потянулись гости, чтобы отдать дань ритуалу пяти соболезнований. В гостиной были опущены шторы, и там мы выслушивали негромкие скорбные слова тех, кто приходил почтить память Тома. Кажется, у нас перебывало пол-Мельбурна – кто-то говорил все от чистого сердца, а кто-то явился просто из любопытства. Но Джон Лангли зорко следил, чтобы были соблюдены все формальности. Ни один венок, ни одно скорбное письмо не осталось без внимания, а ведь они приходили со всех концов страны, из всех колоний, из Нового Южного Уэльса, с Земли Ван-Дьемена, из Южной Австралии и даже из колонии Суонривер. И на каждое письмо полагался ответ, каждому гостю был оказан прием.

Один раз, когда все сидели за столом в столовой и снова раздался стук в парадную дверь, я увидела, что Роза в изнеможении закрыла глаза ладонью. После этого прозвучал ее протестующий голос:

– Я больше не могу! Я не буду!

– Вы должны! – сказал Джон Лангли. – Это ваш долг как вдовы моего сына.

Темнота, царившая в доме в первую неделю после похорон Тома, казалось, проникала во все уголки души. Мы бродили по комнатам в ненавистных мне черных платьях, как заключенные в тюрьме, где вместо решеток – опущенные шторы. Сбежать отсюда не представлялось возможным, так же как и освободиться от общества друг друга. А эти наспех накрытые, суетливые трапезы, проходящие в гробовом молчании! Даже они были праздником по сравнению с долгими пустыми перерывами, проведенными в ожидании следующей еды. А еще более долгие вечера, однообразие которых нарушалось лишь хрустом газеты в руках Джона Лангли! Чтобы быть подальше друг от друга, мы рано ложились спать, а потом долго не могли уснуть и лежали, разметавшись на кроватях и страдая от духоты теплых летних ночей. Элизабет большую часть времени проводила в хозяйственной комнате, но тем не менее я то и дело натыкалась на ее противную чопорную спину, обтянутую черным платьем, – то на лестнице, то в нижнем этаже. Кажется, она считала, что мое присутствие в доме представляет угрозу ее собственной позиции, поэтому говорила со мной лишь по долгу вежливости, а скорее не говорила вообще. Она уже не носила опаловую брошку Розы.

Чтобы как-то занять если не голову, то хотя бы руки, я вышивала. Для Розы же ничего подходящего не нашлось. Играть на пианино и петь она не могла, потому что в доме был траур, кроме того, не было ни выездов, ни приемов, а из гостей были только те, кто приходил выразить свое соболезнование.

Роза чаще, чем следовало, не выходила к гостям, ссылаясь на недомогание, и под любыми предлогами старалась свалить свои обязанности на меня.

– Так нельзя, – говорила я ей, – ты слишком много отсутствуешь… этим ты выдаешь себя. Ты ведь хозяйка этого дома.

Она делала вид, что не понимает меня.

– У этого дома нет хозяйки. Только хозяин.

Мы страшно завидовали Адаму, который каждый день мог свободно уходить и приходить. Напялив свою фуражку, он выбирался из дома на белый свет и шел сначала по Коллинз-стрит, а затем ехал на поезде в бухту Хобсона, где стояла «Эмма Лангли». Через неделю «Эмма» должна была снова отчалить, на этот раз в дальнее путешествие к берегам Англии с грузом шерсти на борту, предназначенным для йоркширских фабрик. Сейчас как раз шла погрузка, и Адам должен был все время присутствовать на корабле, чтобы наблюдать за ней. Он уходил из дома задолго до завтрака и возвращался только к обеду. Представляю, какое облегчение он испытывал каждый раз, когда за ним захлопывалась дверь этого дома. Он имел возможность посещать свой мир, состоящий из одних кораблей, в котором не было места для женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Туда он сбегал от слез, всегда сопровождающих людское горе, да что там говорить – само горе казалось ему утомительным.

Я видела, что Роза каждый вечер ждет его прихода, как в свое время ждала Джона Лангли. Она будто чувствовала его приближение – специально появлялась на лестнице, когда он должен был позвонить в дверь, или, рискуя навлечь на себя гнев Джона Лангли, отодвигала штору в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли Адам по улице. Заметив его, она бежала к двери и открывала ее еще до того, как он позвонит. Лишь только он появлялся на пороге, она сразу же заводила с ним разговор, засыпала его вопросами; за целый день это было единственное время, когда в доме звучали голоса. Но обычно оно продолжалось до тех пор, пока не звонили к обеду; тогда Джон Лангли отрывался от своих занятий, и все разговоры прекращались. Иногда Роза и Адам проводили минут десять вместе, сидя в гостиной при открытых дверях, где они вели какую-нибудь невинную беседу, неспособную вызвать подозрения ни у кого, кто случайно пройдет мимо. Но я-то чувствовала, сколько для Розы заключено в этих минутах, как болезненно остро переживала она редкое удовольствие насладиться чьим-то обществом, снискать чью-то любовь и восхищение. И в голосе Адама я узнавала что-то неуловимое, что всегда присутствовало в нем, когда он говорил с Розой, как будто он произносил совсем не те слова, которые хотел сказать. Мне казалось, что в минуты этих коротких встреч они умудрялись сообщать друг другу нечто совсем иное, чем то, что звучало в их словах, выражать какое-то глубинное и непонятное другим чувство, заставлявшее меня воздерживаться от попыток войти в гостиную самой и прервать их беседу, предъявив собственные права на Адама. Я только вилась вокруг да около гостиной и слушала, о чем они говорят, но зайти в нее так и не решалась. И мысленно молила Бога, чтобы скорее позвонили к обеду.

Роза жаловалась, что ей совсем не идут черные платья, а мне казалось, что это единственная одежда, в которой у нее по-настоящему царственный вид. Сочетание мраморной белизны ее лица с черным фоном было чарующе прекрасным. Так думала я; но одному Богу было известно, что думал по этому поводу Адам.

В ту неделю ни я, ни Джон Лангли не появлялись в магазине, хотя работы хватало. Нас ждали, чтобы мы разобрались с беспорядком, царившем там после пожара. Однако дело ограничивалось тем, что каждый день к Джону Лангли приходил Клэй с бухгалтерскими книгами, и они просиживали в его кабинете по многу часов. Иногда меня тоже приглашали принять участие в обсуждении, но я чувствовала, что делалось это неохотно, так как Джон Лангли по-прежнему старался не афишировать, какое участие я принимаю в его делах. Мы, как повелось, играли в нашу безобидную игру, где первое правило гласило, что все предложения и решения исходят не от меня. Сколько раз я слышала, как он произносит мои собственные слова, но тем не менее согласно кивала, как будто услышала их впервые.

И все же одно решение было принято совсем без моего ведома. Для оглашения его меня отозвали из классной комнаты, где я занималась с детьми, и пригласили пройти в кабинет. Это случилось на пятый день после пожара. Джон Лангли и Клэй ждали меня, закрыв все бухгалтерские книги. В приветствии Джона Лангли я уловила некое радостное возбуждение, столь нехарактерное для него в последние дни. Его холодные глаза немного ожили, и в лице появилось особое молодцеватое выражение, которое лишь изредка посещало его.

– Мы как следует все просчитали, мисс Эмма, и пришли к выводу, что страховая сумма вполне приличная. Мы полностью покроем все потери, связанные с пожаром, поэтому решено на месте склада построить новое здание. Что касается дамского отдела, то пока он должен продолжать работать. К сожалению, там сильно поврежден верхний этаж, Клэй считает, что ликвидировать последствия затопления будет неэкономично.

– Вы хотите закрыть?..

Он поднял руку, призывая не перебивать себя.

– Я предлагаю другое. В следующем году истечет срок аренды двух моих зданий – булочной и парикмахерской, которые находятся прямо напротив основного магазина. Так вот, я предлагаю снести их и на этом месте построить четырехэтажное каменное здание. Оно будет в твоем распоряжении, Эмма. Дамская одежда, постельные принадлежности, ткани, специальный отдел для детей, то есть игрушки, детские одежки – в общем, все, что может понадобиться женщине для содержания дома.

Я почувствовала, как внутри у меня поднимается радостная волна, но постаралась не выдать голосом своего возбуждения. Ответ прозвучал в моей обычной манере.

– Книги, – сказала я, – там должен быть еще книжный отдел.

Он нахмурился.

– Насколько мне подсказывает жизненный опыт, женщин не очень-то интересуют книги. К тому же эту половину человечества они ни до чего хорошего не доводят. – Он потер руки, демонстрируя почти несвойственное ему воодушевление. – Мы сделаем магазин не хуже, чем в Сиднее, нет, даже лучше! Пора бы уже иметь в Мельбурне приличный магазин…

Прошел час, а между тем обсуждение все продолжалось: сколько денег потребуется вложить, где брать товары, каким будет каждый из отделов. О некоторых вещах мы жарко спорили. Мне удалось отвоевать книжный отдел для детей, а Лангли настоял на отделе повседневных продуктов и бакалее; обувь мы решили разделить – мужская должна будет продаваться в основном магазине, вместе с одеждой, а детская – через улицу у меня. Между нами происходили такие словесные баталии, что иногда он забывал, что перед ним женщина, спорить с которой не позволено этикетом. И вдруг, в разгар обсуждения, я услышала на лестнице быстрые Розины шаги. Рядом с кабинетом находилась комната Адама, поэтому здесь было отлично слышно все – и как она постучала, и как Адам радушно пригласил ее войти. Их голоса, звучавшие совсем рядом, проникали мне в самое сердце. Я отчетливо разобрала последние слова Розы.

– Эмми? – это было сказано рассеянно-пренебрежительным тоном. – Да она все там же, болтает о делах.

Мне удалось одержать над Джоном Лангли более важную победу, никак не связанную с магазином. Это случилось утром того дня, когда «Эмма Лангли» собиралась в очередное плавание. Отплытие было назначено на вечер, и с самого утра у меня на душе будто кошки скребли. Когда я поднималась по крутой лестнице на верхний этаж, где располагались детские спальни и классы, мое состояние было близко к отчаянию. Адам снова уходил от меня, и это был не просто уход. Пока мы жили в этом доме, он был как никогда далек от меня. Он слушал, но не слышал меня, и взгляд его все время блуждал мимо меня по сторонам. Как я ни пыталась пробить эту броню и прорваться, ничего у меня не выходило. В этом доме не было ни места, ни времени для нас двоих – негде было ни поговорить, ни посмеяться. Та простота отношений, которая сопутствовала нам в домике на Лангли-Лейн, была здесь невозможна, поэтому мы практически не общались. Кроме того, здесь нам мешала Роза. И вот теперь Адам должен был надолго уйти в море. Неужели он думал, что я могу быть счастлива здесь, что я не понимаю причин его беспокойства? Или что мне достаточно разговоров с Джоном Лангли и ничего не надо в жизни, кроме магазина и гроссбухов? Я чувствовала свою беспомощность и ругала себя за глупую немоту и нежелание перебороть собственную робость, которая вдруг неожиданно меня сковала. Почему массу других проблем я решала с легкостью, а эту одну, самую важную, никак не могла одолеть? Когда я дошла до классной комнаты, я чувствовала, что вот-вот заплачу.

Дети уже закончили утренние занятия. Между мной и гувернанткой мисс Уэллс существовало неписаное соглашение, что каждая из нас не посягает на чужую территорию. Вместе мы смотрели за детьми очень редко, и, думаю, она была только рада спихнуть их на меня, особенно когда Джеймс был не в духе, например как сегодня. На личике Анны я снова увидела следы слез, а Вильям стоял у окна и всхлипывал. Только Генри расположился в углу с книгой и упрямо игнорировал все попытки Джеймса пристать к нему. Они были такие несчастные, такие агрессивные и раздражительные, что я сразу поняла, как устали они от мрачной и незнакомой обстановки в доме, от постоянных ограничений и запретов, которые легли на их хрупкие плечи вместе с горем, недоступным их пониманию. Джеймс нетерпеливо повернулся ко мне.

– Я хотел поиграть в птиц, мисс Эмма. Но они не хотят со мной играть.

– Это потому, что ты свинья! – отозвалась Анна. – Никто не собирается играть со свиньей.

– Сама ты слон…

– Ну хватит, – сказала я.

Я уже достаточно устала от скуки и тишины; еще сильнее, чем им, мне не терпелось выплеснуть накопившееся напряжение, отбросить мучившее меня дурное предчувствие, что Адам покидает этот дом, чтобы никогда в него не вернуться.

– Мы будем играть в птиц все вместе.

Они посмотрели на меня с надеждой, и лица их сразу посветлели.

– Анна, – сказала я бодрым тоном, – принеси мне свое старое голубое платьице. А ты Джеймс, принеси из спальни пару ковриков. Вильям и Генри расстелят их перед столом…

Я сама придумала эту дурацкую игру, которая состояла в том, чтобы взбираться с помощью стула на длинный письменный стол, быстро добегать до его края и прыгать на сложенные внизу коврики. Сначала каждый терпеливо ждал, когда придет его очередь надевать специальное платье, на которое я нашила «крылышки» из лент, скрепленных на запястье петлей. Во время прыжка они шумно развевались сзади, создавая, особенно у Вильяма и Генри, ощущение настоящего полета. Однако старшие дети постепенно забывали об этих формальностях. Они просто забирались на стол, пробегали по нему и спрыгивали, иногда прибавляя к прыжку еще несколько своих акробатических трюков. Все четверо без устали носились по кругу, следуя строго в определенном порядке и безжалостно отталкивая пытающихся нарушить очередь. Они вели себя шумно и дерзко, даже Анна; слушая эти буйные возбужденные вопли, я чувствовала, что внутри у меня спадает напряжение. Все-таки приятно было видеть, какую суматоху они подняли в этом тихом доме.

Крики Анны уже все более походили на визг, временами она просто пищала, как зверек. Чтобы продемонстрировать свою удаль, она принялась танцевать на столе. Джеймс, которого она задержала по очереди, тут же забрался и столкнул ее. Неуклюже растянувшись на ковриках, она замерла, и у нее поначалу даже перехватило дыхание. Но, когда ей удалось снова набрать в легкие воздух, первое, что она сделала, – это громко расхохоталась, вместо того чтобы заплакать; ее щеки стали пунцовыми от возбуждения. В этот момент в ней отчетливо проявился бунтарский дух Розы.

Но тут вдруг дверь распахнулась, и мощный голос Джона Лангли разом перекрыл все вопли и смех. – Тихо! Что все это значит? Анна, немедленно встань! Ты ведешь себя недостойно. А ты, Джеймс, сейчас же слезь со стола! – Он холодно посмотрел на меня. – Не знаю уж, кто все это позволил, но я считаю такое поведение совершенно недопустимым в доме, где объявлен траур. Или вы не уважаете своего отца, дети?

Было больно смотреть на то, как сразу поникли их головы, как нервно они стали топтаться с ноги на ногу. Казалось, звук дедова голоса моментально лишил их дара речи. Личико Анны было похоже на увядший цветок – в нем не осталось и следа от ее недавнего счастья и возбуждения. Я сразу же вспомнила Элизабет, и мне стало страшно. Слишком много накопилось в ней этого послушного терпения, настолько много, что оно задавило все остальные чувства и помыслы.

– Я должна поговорить с вами, – сказала я Джону Лангли.

Дети молча смотрели нам вслед, когда мы выходили из комнаты. Немного пройдя с ним по коридору, я повернулась и посмотрела ему в глаза. Он показался мне таким высоким, что, говоря с ним, я невольно приподнимала голову.

– Они еще слишком малы, чтобы заставлять их сидеть в тишине, – сказала я. – Траур трауром, но они остаются детьми. Неужели вы хотите, чтобы они ходили по дому, как тени… как Элизабет… как Том?

– В моем собственном доме… – начал он.

– В вашем собственном? Может быть, вы хотите жить здесь один? Потому что лично я не останусь смотреть, как они живут здесь, не имея права голоса.

– Обсудим это позже, – сказал он, собираясь уходить, – в более подходящее время.

Но с тех пор мы к этому не возвращались. Это была моя первая маленькая победа над Джоном Лангли; наверное, впереди было немало других. Вернувшись к детям, я нашла их мрачными и слегка настороженными. В игру мы играть не стали, и никто не упомянул о дедушке Лангли. Они напряженно ждали, что я начну выполнять его волю и объявлю, какое их ждет наказание. Но когда я заговорила совсем о другом, их подозрения только усилились.

В тот день Роза распорядилась снарядить экипаж, чтобы поехать прогуляться по городу. Это был ее первый выезд со дня похорон, поэтому весь дом, как говорится, «стоял на ушах».

– Мне нужен воздух, – сказала она, – иначе я не смогу спать по ночам.

Она собиралась ехать одна и не звала с собой никого.

Однако менее чем через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался настойчивый звонок. Услышав ее сердитый голос, я вышла на лестничную площадку. Она уже взбегала по лестнице. Ее просто трясло от злости; вуаль на шляпке сбилась в сторону.

– В экипаже были наглухо зашторены окна, – сказала она, поравнявшись со мной, – и кучер, оказывается, получил указания поворачивать назад, если я открою их хоть на дюйм! Ну что ж, поворачивать, так поворачивать! Я сама сказала ему, чтоб поворачивал! Пусть подавятся!

И она прошуршала мимо меня в свою спальню, оставив двери открытыми, чтобы я следовала за ней. Дойдя до дверей, я остановилась на пороге. Роза сорвала с себя шляпку и швырнула ее через всю комнату на стул, но промахнулась.

– Он хочет задушить меня, – сказала она, – и думает, что продержит меня в черном теле: еще немного, и я задохнусь. Черта с два!

Она ходила по комнате взад-вперед, как зверь, загнанный в клетку и отчаянно рвущийся на свободу.

– Мне и нужно-то всего немного воздуха, – продолжала она, – хоть на часок выехать на улицу и просто посмотреть на людей. Погреться на солнышке… Так нет же – он считает, что это значит выказывать неуважение к мертвому. Это, видите ли, не входит в мои обязанности как вдовы его сына. А сам-то он оплакивает Тома, когда читает мне все свои нравоучения? Ему только важно, чтобы вокруг носили траур и не забывали о задернутых шторах. Если я буду сидеть в своей комнате – тише воды, ниже травы, – вот это его устроило бы! – Она повернулась ко мне. – Все-таки зря я не поехала. Надо было проехаться по всему Мельбурну с открытыми занавесками и поднятой вуалью да еще кланяться всем знакомым, не важно, отвечают они на поклон или нет! Вот уж разговоров было бы! Наверное, он этого и испугался, – она злобно улыбнулась, – а еще он испугался, что я остановлюсь у Хансона и вызову Роберта Далкейта. Он ведь в Мельбурне, Эмми. Он вернулся в Мельбурн. Эх, надо было так и сделать – припугнуть старика…

Она быстрее зашагала по комнате, но внезапно остановилась перед зеркалом и стала всматриваться в собственное лицо.

– Вряд ли Робби захотел бы увидеть меня такой – растрепанная, бледная! А этот убийственный черный цвет! Я выгляжу, как будто сама только что вышла из могилы. Эмми, ты помнишь, что делалось с травой, когда на нее ставили палатку, даже всего на несколько дней? Ну, там, в Балларате. Она не засыхала сразу, а сначала просто теряла свой цвет. Она становилась белой, помнишь? Уже потом она умирала и коричневела, но сначала она была белая и все равно живая. Вот что он хочет со мной сделать! Он хочет заморить меня до полусмерти, чтобы у меня не осталось даже сил поднять голову.

Мне нечего было возразить ей. Я только сказала:

– Попытайся быть терпеливой, Роза. Пусть пройдет время. Через год…

– Целый год! Я не смогу так жить целый год. И он это знает. Он знает, как задеть меня побольнее. Он хочет затравить меня так же, как собирался травить Пэта. И он сделает это и будет делать, пока не замучает до смерти нас обоих.

– Нет, Роза! Он не хочет этого.

– Хочет! Он говорил, что будет преследовать Пэта, значит, хочет. Он не отстанет от полиции, назначит награду за его поимку, а в один прекрасный день придет и злорадно сообщит мне о том, что Пэт уже мертв или сидит в тюрьме и ждет, пока его повесят… Этим он хочет мне отплатить, понимаешь, Эмми? Ему будет приятно, если я угасну прямо у него на глазах. Ведь он безразличен к смерти – мне кажется, его не тронула даже смерть Тома. «Слава Богу, что он убрался с пути – меньше будет неприятностей» – вот что он, скорее всего, подумал. Он уже получил от Тома все, что хотел, да и от меня тоже, так какое ему теперь до меня дело? Все равно я уже не рожу ему больше внуков с именем Лангли, так зачем я ему? Теперь от меня пользы даже меньше, чем от Элизабет. Та хоть содержит дом.

Говоря все это, она перебирала флаконы с духами на туалетном столике. Открыв один из них, она вдруг начала обильно поливать духами запястья и шею.

– Раз уж я не могу носить свои драгоценности, так буду хоть изводить его запахом. Теперь от меня будет пахнуть, как от проститутки в публичном доме, когда она только вышла к обеду. Пусть попрыгает теперь!

Я прошла в комнату и прикрыла дверь поплотнее.

– У нас же есть возможность уехать, Роза, – сказала я, – мы можем взять детей и отправиться в бухту Надежды. Для них будет лучше побыть сейчас где-нибудь подальше от дома. Да и для всех нас. Сегодня отплывает «Эмма», значит, завтра уже можно поехать.

– Бухта Надежды? – переспросила она и сразу же замотала головой. – Я там никогда не была. И не хочу туда. Тому там никогда не нравилось. Он рассказывал мне – что там? Скукотища, никого нет, только море шумит, да еще эти тюлени тявкают на камнях. Вокруг ни одной живой души на протяжении многих миль. Нет уж… что-то мне не очень туда хочется.

– Но это по крайней мере возможность хоть куда-нибудь уехать, – настаивала я, – он был бы не против… и потом, может быть, это вообще единственный путь к отступлению. Не можем же мы поехать в Лангли-Даунз…

Она хрипло рассмеялась.

– Да, наверное, уж точно не в Лангли-Даунз! Ведь это так близко от Росскоммона! И Робби Далкейт вполне может проследовать туда по моим следам из Мельбурна. Да уж, этот вариант совсем не подходит. Опять скандал, да еще сразу же после смерти Тома! Ах, Эмми! Том, кажется, знал, что делал. Лучше уж умереть, чем быть похороненным заживо.

– Том – знал?.. Что ты говоришь?!

Она ответила не сразу. Отперев шкатулку с драгоценностями, она откинула крышку и некоторое время с увлеченным видом разглядывала ее содержимое. Они сверкали даже в сумраке комнаты – бриллианты, сапфиры, жемчуга. Она по очереди перебирала их в руках, вспоминая, что каждое украшение Джон Лангли дарил ей в честь рождения очередного ребенка, как символы достатка и благополучия, которые бы выделяли ее в мельбурнском обществе. Держа в руке бриллиантовое ожерелье, она отвернулась от зеркала и посмотрела на меня.

– Кто знает наверняка, как все было на самом деле? Воткинс говорит, что Том был такой пьяный, что ему ничего не оставалось, как оставить его там спать. И что лампа висела на крюке… А был ли Том так же пьян, когда проснулся и попытался снять лампу? Предположим, он снял ее с крюка и случайно уронил. А если он бросил ее нарочно?

Сказав это, она снова повернулась к зеркалу и приложила ожерелье к шее, но смотрела в зеркало не на себя, а на меня.

– Ты знаешь больше всех нас, Эмми. Ведь ты была последней, кто его видел. Он вытащил тебя из огня, поэтому ты единственный человек, который может знать правду. Скажи, он хотел убить себя или устроить пожар, чтобы нанести вред Лангли?

Чувствуя, как к пальцам подкрадывается дрожь, я крепко сцепила их и ровным голосом произнесла:

– Это был несчастный случай. Я готова поклясться. И не смей больше говорить такие вещи, Роза. Никогда! Что бы ты там себе ни придумывала, не смей произносить это вслух!

Она положила ожерелье и смерила меня в зеркале долгим испытующим взглядом.

– Об этом говорят другие, – сказала она, – по всему городу уже догадались. Люди спрашивают, Эмми.

– Пускай спрашивают! Никто не знает ответ. Поскольку наверняка никто никогда не узнает…

Она перебила меня, махнув в воздухе своими бриллиантами.

– Значит, имя Лангли надежно защищено, так? Ты это хотела сказать, Эмми? Поскольку наверняка никто не узнает, не будет скандала в связи с гибелью Тома? Ну что же ты, продолжай! Это так и просится из твоих уст. А что, ты же еще больше Лангли, чем он сам! У тебя душа Лангли – если они вообще имеют души. Ты долго трудилась, чтобы стать членом этой семьи, никогда не позорила ее и теперь спокойненько ждешь, когда все упадет в твои руки само.

Я медленно попятилась назад, пока не почувствовала, что уперлась спиной в дверь; мои пальцы лихорадочно пытались нащупать ручку, как будто я бессознательно искала выход. Но все же я осталась и почти беззвучно прошептала:

– Что?.. Что ты сказала?

Она снова повернулась ко мне, стоя у зеркала. Когда она заговорила, голос ее звучал уверенно и твердо.

– Ты захватчица, Эмми. Ты действуешь тихо, проходишь окольными путями, но всегда достигаешь цели. Да, захватчица. Кто бы мог подумать, что у тебя такие запросы? Тогда, на дороге, ты прикинулась такой тихоней, когда мы подобрали тебя, видя, что трусишь за нами, как собака. Ты помалкивала, не привлекала внимания мужчин – никто и не чувствовал в тебе опасности. Но вспомни, что произошло потом и как это было. Сначала ты взялась помогать Ларри, и через некоторое время он уже не мог без тебя обходиться. Следующим был Кон, который стал прибегать к тебе по любому поводу. Моего отца ты тоже приручила – как же, надежная и разумная Эмми, которая всегда все делает правильно! И наконец, Пэт – ведь он пришел именно к тебе, перед тем как исчезнуть насовсем. Я тоже была там, в этом самом доме, и он знал это, но зашел только к тебе. И знал, что мне будет неприятно, что у меня сердце будет рваться на части, и все-таки пришел к тебе… – Она запрокинула голову. – А Том, мой муж? Мой! Ты тоже была последней, кто с ним говорил. Я знала, что он хаживал в твой дом! Тебе он мог сказать то, что не решался сказать мне. «Эмми понимает», – как он любил повторять. Эмми понимает! Да, она отлично понимает, как подобраться к денежкам его отца. Джону Лангли нужна умная женщина, с которой можно говорить о делах, которой можно доверять. И ты убедила его, что он нашел ее. Ты показала ему, какими могли бы быть его сын и дочь, заменив ему и того, и другого. И какая должна быть мать у его внуков. Да, ты прибрала к рукам и моих детей! А кроме того, ты украла у меня любимого мужчину. Ты забрала у меня моего Адама! – Голос ее становился все более звонким. – Я тебе всех их готова отдать – пожалуйста, забирай, мне не жалко! Только оставь мне Адама, это единственный человек, которого я так хотела.

– Зачем? – спросила я. – Зачем ты так долго носила это в себе и не высказывала мне все это раньше?

– Я тоже думала, что в тебе нуждаюсь, так же, как и все остальные. Но я ошибалась. Теперь я это поняла! – И она начала бережно, одно за другим укладывать украшения обратно на бархатные подушечки. – Что ж, пожалуйста. Забирай их всех хоть сейчас, Эмма. Дай-то Бог, чтобы они послужили тебе! Греби все – деньги, власть, имя. Захватывай больше! Если это как раз то, чего ты хотела, – забирай! Даже мои дети перейдут к тебе, я-то знаю, что он не отдаст их мне, даже если ему придется для этого обратиться в Верховный суд Англии. Он отвоюет их у меня. А что ты удивляешься? Куда мне – матери с подмоченной репутацией – тягаться с платными адвокатами?

Вставив висячий замок на место в шкатулку, она повернула ключ.

– Не знаю, почему это раньше не приходило мне в голову, – продолжала она, – но теперь-то мне все ясно до конца – с той минуты, как я увидела этот зашторенный экипаж. Я не желаю оставаться здесь, не желаю умирать каждый день по частям. С меня хватит! Есть одна вещь, которая на самом деле принадлежит мне по праву, не считая драгоценностей. Все и думать о ней забыли. Бьюсь об заклад, что никто и не вспомнил о ней, потому что еще ни разу никому не хватало наглости попытаться у меня ее отнять. Это моя доля в «Эмме Лангли», которая досталась мне от Тома. И я наконец воспользуюсь ей. Я отправляюсь в плавание вместе с Адамом.

Через час Роза ушла, взяв с собой только шкатулку с драгоценностями да небольшую сумку. Она оставила свое черное платье и вуаль и, уходя, надела голубой дорожный костюм. Она не просила подать ей экипаж, а сама вынесла на улицу свою сумку и стала ловить на дороге кэб. Ей пришлось ждать его минут десять, и все это время она стояла, повернувшись к дому Лангли спиной, как будто для нее он теперь не существовал. Это был ее прощальный жест, в котором выразилось все ее презрение и неприятие Лангли. Правда, эффект был немного испорчен тем, что самого Лангли в этот момент не было дома и он не мог видеть трогательной картины. Свидетелями ее стали немало удивленные слуги да еще Элизабет, на вопросы которой я не знала, что и ответить. Перед уходом Роза ненадолго забежала в детскую, но что она там говорила детям, я так никогда и не узнала. Зато я хорошо запомнила ее последние слова, обращенные ко мне. Она произнесла их, пробегая мимо меня по лестнице:

– Пока ты здесь, я им и даром не нужна. После ее ухода я не пошла к себе в комнату, а решила зайти в комнату Розы. Первое, что я сделала, это откинула занавески, впустив туда поток солнечного света. Повернувшись от окна, я обвела взглядом царивший в комнате беспорядок. Почему-то теперь я поняла, что далеко не все знала о хозяйке этой комнаты, так же как не все знала и о самой себе.

Я опустилась в Розино кресло прямо напротив больших каминных часов, и сразу в глаза мне бросилось, что их стрелки неумолимо движутся к шести – времени, когда отходит «Эмма Лангли». Я не сделала никаких попыток остановить Розу, у меня и в мыслях этого не было, так же как и о том, чтобы срываться и бежать упрашивать Адама. Я понимала, что с этим я опоздала не на минуты и даже не на часы, а на целые годы. Прошло уже восемь лет с тех пор, как Роза сбежала с Томом, чтобы не присутствовать на нашей с Адамом свадьбе. Но вот через восемь Лет она все-таки отвоевала его, тогда как я проиграла сражение. До сих пор я отказывалась признавать ее полную над ним власть, но теперь-то была уверена – стоит ей ступить на борт «Эммы Лангли», как он будет готов уйти от меня окончательно и бесповоротно.

В ушах у меня звучали ее недавние слова: «Ты захватчица, Эмми». Это была не совсем правда. Ведь я и захватывала, и отдавала. И потом, я никогда не посягала на ее собственную роль в жизни семьи или детей, она добровольно отказывалась от нее. Единственным настоящим поводом, чтобы называть меня захватчицей, конечно, был Адам. Но мы обе сражались за него, поэтому здесь все было честно. И здесь правда была горькой скорее для меня. Ему-то я как раз только отдавала, не получая почти ничего взамен. Я никогда не требовала от него доказательств любви; я предоставила ему возможность жить в своем собственном мире – со своими мыслями и желаниями, с нерастраченной любовью к Розе, со страстью к морю и кораблям. Я никак не вмешивалась в его жизнь, не требовала никаких жертв и сама была за все в ответе. Не сумев подарить ему детей, я сама пережила это горе и ни разу не обратилась к нему за словами утешения. Все жизненные невзгоды я стойко переносила сама, никогда не заявляла вслух о своих прихотях и не использовала обычное женское оружие – слезы и шантаж. Я всегда была столь невысокого мнения о себе, что давно уже свыклась с мыслью, что недостойна того, чтобы быть любимой. И не ждала ничего, ничего и не получала. С Адамом я не была захватчицей и поэтому потеряла его.

Но теперь благодаря Розе его жизнь превратится в муку. Уж она-то привнесет в нее ненавистные ему хаос и сумятицу. Она сломает спокойный и размеренный ритм его жизни; теперь он не проживет ни одного дня в покое и тишине. Он будет всецело в ее распоряжении – и днем, и ночью – и вынужден будет следовать ее капризам и терпеливо сносить частые вспышки раздражения. Как раб, он будет зарабатывать деньги, чтобы платить за ее удобства, бесконечные наряды и слуг, к которым она привыкла. Те самые деньги, что он всегда в душе презирал. Ведь Роза ни за что не станет отскребывать полы или зашивать себе одежду, да Адам и не потребует от нее этого. Для Адама, которого я знала, с его привычками и укладом, такая жизнь будет настоящим адом. Но зато это будет жизнь, а не просто существование. Кто-кто, а Роза не позволит ему смотреть сквозь или мимо нее. Каждый день и каждый час он будет чувствовать и сознавать, что они вместе, а если им случится расстаться, ему уже будет недоставать этой сладкой муки. Он привыкнет к ней, как лошадь привыкает к кнуту, который погоняет ее. Она будет острым шипом, не дающим ему сидеть на месте. И путеводной звездой.

Она так заведет и растормошит его, что он забудет, что когда-то искал покоя.

Глядя на стрелки часов, я думала о том, что уже слишком поздно для вопросов и слез. Время ушло, и все эти годы я не могла перешагнуть через собственную гордость, чтобы пожаловаться на судьбу, я была слишком скромной, чтобы заявить о своей любви в полный голос. Я не умела ни просить, ни требовать. Может быть, я смогла бы заставить свой язык произнести слова, столь ему непривычные, но меня останавливало сознание бессмысленности этого. А теперь передо мной злорадно тикали эти часы. «Вот-так, вот-так», – словно говорили они, отмеряя своими стрелками минуты и секунды, приближающие отход корабля. Не в силах это больше переносить, я поднялась к себе в комнату и надела шляпку. Через три минуты я уже шла по Коллинз-стрит, лавируя среди людей, спешащих домой к обеду.

Я медленно брела по Коллинз-стрит, и меня впервые пронзила мысль о том, как плохо я на самом деле знаю этот город, как мало он знает меня. За все годы, проведенные здесь, я обрела лишь четыре места, куда могла пойти, рассчитывая, что меня встретят как хорошую знакомую. Одним из таких мест была гостиница Магвайров, но туда я пойти сейчас не могла. Мне не хотелось быть первой, кто сообщит им известие о Розе. Другим таким местом был дом Лангли, но из него я, собственно, и ушла. Еще был мой собственный дом, который сгорел. Оставался только магазин. Он был такой маленький, такой тесный. Наверное, Адаму он казался узким, ограниченным мирком, где все мои интересы упирались в кучку людей и тряпок. От этих мыслей мне даже стало стыдно; я и не думала, что когда-нибудь устыжусь этого. Быстро перейдя улицу, я скорее зашагала к магазину, как будто хотела спрятаться там вместе со своим неприятным открытием.

В магазине был обеденный перерыв, и все продавцы ушли. Первое, что я увидела, это большие вывески с надписью «Распродажа после пожара». Прямо возле двери умница Бен аккуратно сложил весь попорченный пожаром товар, и хотя цены, естественно, были снижены, все же это лучше, чем остаться совсем внакладе. Пройдя внутрь, я сразу же увидела протекшие потолки, запачканные верхние полки, но замечала все это почти помимо воли, как будто во мне сидела еще одна женщина, созданная исключительно для дела. Глядя на Бена, радостно спешащего мне навстречу, я подумала, что он не поверил бы, если б узнал, что я способна думать о таких вещах, в то время как Адам уходит в плавание вместе с Розой.

– Мисс Эмма! Наконец-то ты объявилась!

– Ну, как дела, Бен? – спросила я, не узнавая собственного голоса.

– Эмми, что с тобой? – Он взял меня за руку. – Ты заболела?

– Заболела? Нет-нет, что ты. Все в порядке. Я просто зашла… посмотреть… как вы тут. Все так странно… и вообще… Я давно хотела зайти, но все не хватало времени.

Он улыбнулся краешком губ.

– А нам не хватало тебя, мисс Эмма. Правда, несмотря ни на что, мы все-таки работаем. Старик тоже не появлялся. Не знаешь, какие у них там планы – будут строиться заново? Наверху у нас творится Бог знает что. На днях заглядывал Клэй, но от него я так и не смог ничего добиться.

Мне хотелось сообщить ему о новом каменном здании, которое вскоре вырастет по ту сторону улицы. Бен бы обрадовался. Но у меня не хватало на это сил. Что бы я ни говорила, все мои мысли были о том, что уже больше шести часов.

– Скоро все прояснится, – сказала я рассеянно, – думаю, завтра.

– Хочешь осмотреть второй этаж? Он в довольно плохом состоянии. В крыше несколько дыр – там, где пожарные тушили горящую черепицу. К тому же все насквозь промокло. Поломана мебель, да это невелика потеря. Слушай, хорошо, что мы не успели отгрохать себе красивый офис, как я настаивал.

– Следующий уж точно будет что надо, Бен. Весь из черного дерева. Роскошный. Я вообще собираюсь вскоре стать гранд-дамой. Так что действительно невелика потеря.

Он нахмурился и снова дотронулся до моей руки.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке, Эмми? Такое впечатление, что… – Он остановился на полуслове, дергая себя за ус. – Эмми, кстати, а почему ты здесь? Мне казалось, что сегодня вечером отплывает «Эмма Лангли». Ты же должна сейчас быть в бухте Хобсона.

Я натянуто рассмеялась.

– А, да что там, Адам уже прекрасно изучил дорогу из бухты. – Я бросилась от Бена прочь. – Все-таки пойду взгляну, что там наверху. Нет, не ходи со мной. Я хочу пойти одна. Пожалуйста, закрой за мной, Бен, я сама запру магазин, когда буду уходить.

– Эмми, подожди!

– Завтра, Бен. Поговорим завтра.

И я поспешила мимо рядов к задней лестнице, зная, что и он, и все продавцы, занятые на складе работой, отвлеклись и провожают меня удивленными взглядами. Неужели я так странно выглядела? Неужели то, что было внутри меня, все-таки прорвалось наружу и теперь впервые нарушило этот спокойный, уравновешенный образ, который олицетворял для всех Эмму Лангли? Поднимаясь по сломанной лестнице, я горько усмехнулась, подумав, что даже если это случилось, то теперь уже слишком поздно.

Зайдя в офис, я увидела, что письменный стол стоит на его обычном месте и вообще кто-то, скорее всего Бен, уже предпринял попытку привести все в порядок. Но это было почти невозможно: книжные полки дочиста снесли пожарные, когда добирались до тлеющих стен, пол был завален бумагами и книгами – промокшими, а местами прихваченными огнем. Сейчас особенно бросалось в глаза, как их много. Представить было невозможно, что за эти несколько лет вокруг меня скопилось столько отходов бизнеса. Я наклонилась и подняла первый попавшийся том – он был датирован числом того года, когда мы только начинали. Сколько ненависти к Розе было во мне тогда – ведь я писала все эти страницы, не в силах забыть проклятое утро в Лангли-Даунз, когда Роза пыталась отнять у меня Адама. Но Адама я не винила и даже не говорила с ним об этом. Вот в чем моя ошибка – мне проще было уйти в кусты, избежать острых углов. И вот теперь я расплачивалась за собственную глупость. Положив книгу назад, я прошла дальше и наткнулась на обугленную куколку Анны. Она была сделана из воска и от жары превратилась в уродливую бесформенную массу. Я бросила ее в кучу к другим вещам. Затем подошла к столу, к которому Бен даже подставил мой стул, как будто ждал, что я приду сюда в первое же утро. Все здесь уже изучили мои привычки, ни у кого я не вызывала удивления.

Сев за стол, я еще раз медленно и внимательно оглядела раскинувшийся передо мной завал и выделила в нем вещи, принадлежащие мне, магазину, детям Лангли. Неужели из-за всего этого я потеряла Адама? Стоило ли? И со мной произошло то, чего уже почти не случалось в последнее время: уронив голову на руки, я разрешила себе немного поплакать.

Звуки вокруг меня постепенно стихли. На Коллинз-стрит наступила тишина, из магазинов ушли покупатели, извозчики переместились на Бурке-стрит и в более оживленные районы города. Магазин подо мной тоже опустел. Я беспомощно озиралась по сторонам, размышляя, куда мне пойти и вообще что мне теперь делать. Еще ни разу я не попадала в ситуацию, когда неизвестно, что делать. Поэтому я продолжала сидеть за столом, уже не плача, но все же уткнувшись в руки заплаканным лицом. Я будто и не собиралась уходить отсюда, а между тем летние сумерки уже сгущались. И вдруг я услышала внизу какие-то звуки – кажется, кто-то ходил по магазину; вот он подошел к лестнице, поднимается – шаги осторожные, видимо, из-за темноты и шатких ступенек, сломанных во время пожара.

– Адам? – шепнула я. – Адам!

Он стоял, почти неосвещенный, в дверном проеме.

– Я искал тебя в доме Лангли. Там не знают, куда ты делась, и я пошел сюда, подумав, что, скорее всего, ты здесь.

Я начала медленно вставать из-за стола, но, почувствовав слабость в ногах, рухнула обратно на стул.

– Вы ведь должны были уйти с вечерним приливом.

– «Эмма» ушла, правда, попозже. Едва успели.

– Без тебя?

– Я передал командование Ральфу Невинсу. Он надежный человек. Справится.

– А ты? А Роза? Где Роза?

– На борту.

– Одна? Она поехала одна?

Он покачал головой и вышел на свет. Подойдя к самому столу, он наклонился и посмотрел мне в глаза.

– Она уехала не одна. Роза никогда не бывает одна. С нею Далкейт. Из-за этого и задержалось отплытие «Эммы» – мы ждали Далкейта.

– Далкейт! Но ведь она говорила… – Я запнулась, с трудом переводя дыхание. – Почему ты отправил «Эмму» под чужим командованием?

Он пожал плечами.

– Я же не единственный ее владелец. А они имеют в ней две доли из трех. Может так случиться, что «Эмма» больше никогда не вернется в этот порт. Они запросто могут продать ее где-нибудь в Англии или отправиться на ней куда-нибудь еще. Может быть, я никогда больше ее не увижу.

Я протянула руки и положила их на его руки, вернее, я схватила их и сильно и властно сжала.

– У тебя был выбор, Адам? Был?

– Да.

– Ты мог оказаться на месте Далкейта? Она тебе предлагала?

Он колебался какую-то секунду, а потом посмотрел на меня.

– Да.

Из груди у меня вырвался долгий вздох облегчения, который я изо всех сил старалась скрыть, а мои руки, вцепившись в него, сразу ослабли.

– Но ты отпустил «Эмму»… Свою самую большую любовь – отпустил.

Он еще больше наклонился ко мне, приблизив свое лицо к моему.

– Свою самую большую любовь? – повторил он, растягивая слова. – Мне кажется, ни один мужчина не узнает любви, пока не переживет разлуку… пока не почувствует, что может потерять ее. Только тогда можно считать, что он узнал.

– А ты узнал ее, Адам?

– Я – да, я узнал.

Может быть, это была и неправда, но сейчас я не могла не поверить ему. Во-первых, Роза исчезла из нашей жизни, и теперь мы были свободны! А во-вторых, до этого момента ни одна женщина не могла соперничать с любовью Адама к кораблям и своей профессии, а мне это удалось – я дождалась, пока его самая большая любовь пройдет сама собой. Теперь он стоял передо мной – спокойный, внешне не выражающий никаких эмоций, такой, каким я знала его всегда. Но теперь я чувствовала, что внутри у него затаились желание и даже страсть, которые словно только сейчас обрели свободу. Мне предстояло пройти с ним по новым дорогам любви. Это был мой мужчина, и я стала первой женщиной, познавшей счастье ни с кем и ни с чем его не делить; с этого момента я собиралась завоевывать его сердце…