* * *

 

 

1

– Что вы хотите, я не могу сопротивляться насилию, это в моей природе. С мужчинами я способна зайти очень далеко, но в высшем облегчении всегда им отказываю. Это мое личное насилие. Вместе с желанием я пробуждаю жестокость. По мне этого и не скажешь. Выгляжу прилично, как порядочная, просто святая невинность. И вы тоже попались. Поверили в покорную пациентку, страдающую обычным неврозом, помешанную на повышении благосостояния, как и все те, кто посещают вашу кушетку. Ваша проклятая кушетка! Когда вы обнаружили, что я другая, вы не отослали меня к другому специалисту, не оказали мне это насилие. Большинство мужчин – как вы, не осмеливаются идти до конца. Их принимают за волков, тогда как они ягнята. Вас это удивляет? Но это правда. Мужчин, которые действительно умеют заставить женщину страдать, можно сосчитать по пальцам. Они мечтают об этом, но не более того. Макс был другим, когда я его встретила. Вот почему я вышла за него. За худшее в нем. Все в нем дышало жестокостью. Подавляемое, неумолимое неистовство. Как только я его увидела почувствовала что он обладает незаурядной способностью заставлять страдать. Мне это было нужно. Я об этом никогда не сожалела, я вас уверяю. Ни одному человеку не удавалось так истязать меня. И при этом всегда иметь пристойный вид. Приличия – это главное, все его состояние построено на этом. Свидетельства его жестокости, они только на моем теле. Если бы я разделась, вы бы поняли, о чем я говорю.

Я сделал над собой усилие, чтобы выпрямиться в кресле.

Стоило Ольге Монтиньяк коснуться темы оскорблений и побоев, и уже ничто не могло ее остановить. Был почти вечер, на улице стемнело, снег продолжал идти, давящая тишина наполняла мой кабинет, и рассказ девственницы-мазохистки неудержимо навевал на меня сон. Такое иногда происходило со мной во время сеансов с одержимыми, маньяками подробностей, без конца мусолившими одни и те же истории. Но обычно речь шла о мимолетной дремоте, тогда как с Ольгой, как только она принималась перечислять любовные грубости Макса, давящее оцепенение, более стойкое, чем с другими пациентами, овладевало мной.

Она медленно повернулась лицом к стене. Со своего кресла мне казалось, что ее волосы, подстриженные в стиле Жана Себера, образовывали золотистый ореол над ее английским костюмом из зеленого шелка; руки, прижатые ко рту, создавали впечатление, что она сосала свой большой палец.

Ее взгляд остановился на картине «Двадцать четвертый день», висящей над моим письменным столом. Это, несомненно, была одна из лучших работ Дора. Она изображала бетонированный туннель, загибающийся вправо. Несмотря на внушительную бетонную глыбу, картина дышала динамизмом и легкостью, происходящими от резкого изгиба туннеля и от света, лившегося из провалов в форме арок по правую сторону. Все вместе создавало атмосферу суровости и обнаженности, подобных тем, что в психоанализе. Казалось, туннель огибал источник света, чтобы затем устремиться в бушующие глубины.

Вероятно, в ту волнующую странность, о которой говорил Фрейд и где Ольга по своим причинам, должно быть, встречала свое отражение.

– Только, – продолжила она, – Макс в конце концов тоже оказался припертым к стенке. Он вбил себе в голову заняться со мной любовью. Я допускаю, что это должно было произойти. Но я отказываю другим не для того, чтобы уступить ему. Я не для этого вышла за него замуж. С досады он бьет все сильнее и сильнее, как если бы хотел покончить со мной. Его удары стали опасными. Любой повод хорош, чтобы меня поколотить. Он обвиняет меня в том, что я снова ворую у Бернштейна. Я не знаю, откуда он это взял, но отрицать бесполезно, он ничего не хочет слушать. С тех пор как у него проблемы с законом, он ведет себя как буйнопомешаный. Сегодня утром первый раз в жизни я испугалась. Я побежала, а он гнался за мной по главной лестнице дома, прислуга в ужасе смотрела на нас, но ему было плевать, он кричал, что я шлюха и только и делаю, что доставляю ему неприятности, смерти его хочу…

– Вы действительно этого хотите?

Ответ последовал незамедлительно.

– Давайте и вы тоже назовите меня шлюхой! – воскликнула она с видом победительницы. – Ударьте мена, раз уж на то пошло! Чего вы ждете? Вы умираете от желания это сделать, но не осмеливаетесь. Все, что вы умеете делать, – оставаться приклеенным к этому креслу. После того дела в комиссариате вы меня ненавидите, убеждены, что я навлеку на вас неприятности. Не отрицайте, вы знаете, что я права.

Она была права.

Причинять неприятности – у нее это хорошо получается. Я почувствовал это на собственной шкуре в прошлом месяце. Я возвращался с сеанса у Рауля Злибовика. Возможно, из-за того, что там я находился в том же положении, что и мои пациенты, мне в свой черед нужно было выдержать молчание, которому прежде их подвергал. Я испытывал что-то вроде превращения, перемещаясь с кресла, на кушетку, и потому эти сеансы всегда были чем-то мучительным. Вот почему в тот вечер я стремился поскорее вернуться под защиту своей квартиры. Но едва я вошел к себе, как зазвонил телефон.

Звонил Шапиро. Мы виделись накануне, я был удивлен, что он появился так скоро.

– Ты можешь приехать в комиссариат?

– Сейчас? Что происходит?

– Нет времени объяснять, – сказал он и повесил трубку.

С тех пор как мы знакомы – наша дружба началась в лицее – никогда он не обращался ко мне в таком тоне. Мне также не очень понравилась эта манера вызывать. Но любопытство пересилило, и я тут лее поехал узнать, в чем дело.

Его комиссариат находился в двух шагах от моего кабинета. Мы пользовались этим соседством, чтобы время от времени сходить вместе в ресторан пообедать. Там мы вспоминали молодость, размолвки с бывшими супругами (он тоже был разведен и имел ребенка), обсуждали последний модный фильм или политическую обстановку. Кроме него, у меня не было знакомых в полиции. Что касается его, то психоанализ возбуждал его любопытство, хотя он не позволял себе допрашивать меня, когда мои ответы приводили его в замешательство или раздражали. Этот интерес, иногда наивный, давал мне отдых от лакановских афоризмов, которыми пробавлялись некоторые из моих коллег на протяжении всего семинара, как если бы речь шла о магических формулах, которые давали им ключ к загадкам мира. Это, вероятно, была одна из причин, по которым я ценил его компанию, но на этот раз мне показалось, что наша встреча поневоле не будет дружеской.

Как только я пришел, он принял меня в своем кабинете.

– Я собираюсь задать тебе щекотливый вопрос, – сказал он смущенно.

Подняв телефонную трубку, он вызвал одного из подчиненных.

И минутами позже в дверном проеме появилась в сопровождении полицейского молодая женщина с коротко подстриженными белокурыми волосами, одетая в пальто из оцелота.

Я не смог сдержать жест удивления, узнав Ольгу Монтиньяк.

– Это одна из твоих пациенток, не так ли? – спросил Шапиро, после того как полицейский ее увел. И прибавил:

– Она воровка.

Я озадаченно смотрел на него:

– Как это, воровка?

– Воровка, это ясно? Мастер по краже с витрины. Она промышляет в универмаге Бернштейна. Знаешь, ювелирный магазин, вроде супермаркета, торгующего бриллиантами. Она знает это место как свои пять пальцев, должно быть, потратила уйму времени, изучая его. Кроме того, но это трудно доказать, у нее, несомненно, есть сообщницы среди продавщиц. Шум, музыка толпа заведующие отделами, капризные клиенты – к концу рабочего дня они уже не в себе. Ольга Монтиньяк пользуется этим, чтобы красть все, что попадает ей под руку. И никак не удается схватить ее! Если бы она не была буйной сумасшедшей, я назвал бы ее профессионалкой. Никакой грабитель не возвращается в магазин, где он был замечен. Только не она. Можно подумать, что ее возбуждает, что за ней по пятам гонится армия охранников. Она таскает их за собой через все отделы, и они совершенно теряются. Однажды она украла жемчужное ожерелье стоимостью двадцать тысяч франков, перекинув его через кассу и подобрав с другой стороны. Нужно было осмелиться. Когда это заметили, было слишком поздно. Ее слабость – часы. Преимущественно из золота или платины. Она их, вероятно, коллекционирует или сбывает по знакомым:

Он сделал паузу, чтобы зажечь сигарету, затем добавил:

– Изворотливая клептоманка, если хочешь. Но я думаю, что для тебя это не новость, она уже рассказывала тебе о своих подвигах.

Он ошибался, она никогда мне об этом не говорила. Я не мог опомниться. На сеансах Ольга говорила о грубости мужа, и никогда – о краже с витрины. Ничего, ни одного намека, оговорки, или колебания, которые бы меня насторожили. Что представляло собой некий подвиг, если верно, что кушетка – это опасное место, проситель правды, которому трудно не уступить. Если верить Шапиро, ей удалось обмануть бдительность не только охранников ювелирного магазина, но и мою собственную.

– То, что она мне рассказывает, составляет профессиональную тайну, – ответил я. – Сожалею, я не могу ничего тебе сообщить.

Он протянул мне газету, валявшуюся на его столе. На первой странице поместили фотографию человека лет пятидесяти, брюнета, на лицо довольно приятного. Внизу жирными буквами было написано:

«Уклонение от уплаты налогов, подделка счетов, расхищение имущества организаций – судья вызывает Макса Монтиньяка».

Мошенник и клептоманка – прекрасная пара, – сыронизировал он. – Я полагаю, что служебная тайна не допускает также, чтобы ты повторил, что она говорит о своем муже.

Такое поведение начало меня раздражать.

– Ты зачем, собственно, меня вызвал? Вместо того чтобы ходить вокруг да около, лучше бы сказал, о чем речь.

– Не нервничай, скоро ты все узнаешь. Судя по тому, как идут дела, муж скоро будет почивать на нарах. Что касается жены, дело почти сделано. Четыре дня назад она стащила кольцо. Украшение стоимостью около тридцати тысяч франков, восемнадцать карат, в оправе из изумрудов. Охранник магазина ее видел. Он готовился задержать ее. Но, вместо того чтобы уйти вместе с кольцом, она спрятала его под платками в другом отделе. Позавчера она вернулась за своей добычей. Охранник, который ее ждал, приказал, чтобы ничего не трогали. Все произошло как и предполагалось. Ольга Монтиньяк забрала кольцо и отправилась к кассе с платком, за который заплатила, чтобы ввести в заблуждение служащих. К несчастью, она заметила, что за ней следят, и еще раз сумела ускользнуть. На этом бы дело и кончилось, если бы она не вернулась туда еще раз, сегодня после полудня. Настоящая провокация, никто глазам своим не поверил. На этот раз не стали ждать, пока она что-нибудь прикарманит, ее тут же арестовали, полицейский автобус забрал ее, а магазин подал заявление. Невероятно в этой истории то, что можно подумать, будто она добровольно позволила себя поймать.

Он замолчал, вероятно, надеясь на какую-нибудь реакцию с моей стороны. Но, не увидев ее, продолжил:

– Таким образом, ее арестовали. Вместо того чтобы отрицать факт кражи (что было бы логично после всего: мы же не взяли ее с поличным), она клянется, что не была у Бернштейна в тот день, когда видели, как она прячет кольцо под платками.

– И в чем проблема? Охранник засвидетельствует обратное.

– Это служащий магазина, он не под присягой. Просто будет его слово против нее. Конечно, поверят скорее ему. Но Ольга Монтиньяк утверждает, что у нее есть алиби.

Он загасил сигарету в пепельнице, полной окурков, и зажег следующую. Это дело тяготило его, он редко столько курил. Выпустив в потолок клуб дыма, он сказал, избегая моего взгляда:

– Она утверждает, что в тот день была у тебя.

– Что?

– Да, на сеансе у доктора Дюрана Она на этом настаивала. Почему она втягивает тебя в это дело, я не знаю, но, очевидно, что она лжет. Вот почему мне нужны твои свидетельские показания. Речь не идет о том, чтобы ты рассказал мне, о чем она говорит на сеансах, мне на это плевать, а о том, чтобы ты сказал, была ли она у тебя в тот день. Врачебная тайна не запрещает тебе ответить. – Он заметил, как на моем лице отразилось неодобрение. – Не упрямься, кого-либо другого я заставил бы показать мне журнал встреч, но от тебя мне будет достаточно только слова.

Кого он дурачит? Сто раз я объяснял ему, что журнал не отражал реальных встреч и что всякий сеанс, даже пропущенный, был там указан. Я не видел надобности помечать, пришел пациент или нет. Он, вероятно, путал расписание сеансов и книгу текущего учета. Мелькнула мысль ему напомнить, но вместо этого я только спросил:

– Что произойдет, если я скажу, что она не была у меня?

– Против нее будут твои свидетельские показания и показания охранника.

– И ты сможешь ее засадить, так?

Он не ответил. Я вытащил пачку «Лаки», посмотрел на нее, не зная толком, что с ней делать, потом убрал обратно в карман. Он был прав, Ольга лгала. В тот день она не пришла. Я очень хорошо это помнил, ее сеанс был последним, я подождал ее немного, прежде чем закрыть кабинет. Шапиро рассчитывал на мое содействие, чтобы отправить ее в тюрьму. Вот почему он казался таким смущенным. Мне тогда пришло на ум воспоминание из лицея Шапиро написал на стенах враждебные преподавателям лозунги. Он рисковал исключением. Чтобы защитить себя, он утверждал, что в тот день готовился к экзамену на степень бакалавра у меня. Вызванный к директору лицея, я подтвердил его алиби, и он избежал наказания. Теперешняя ситуация почти не отличалась. Но на этот раз он исполнял роль директора лицея.

– Ну, была она у тебя?

– Да.

Мой ответ удивил его. И меня тоже. «Да» помимо воли вырвалось у меня, как оговорка у пациента.

– Ты в этом уверен? Подумай, лжесвидетельство…

– Бесполезно говорить в таком тоне! Ты меня вызываешь как обыкновенного подозреваемого, чтобы отправить в тюрьму одну из моих пациенток, и к тому же ставишь под сомнение мои слова.

– Почему ты защищаешь эту женщину? – спросил он в бешенстве. – Между вами что-то есть?

Я предпочел не реагировать на этот выпад.

– В день, когда, по словам охранника, Ольга Монтиньяк спрятала кольцо среди платков, – повторил я, – она была у меня. Мне нечего добавить.

– Предположим, что так, но ты делаешь серьезную ошибку, эта женщина навлечет на тебя неприятности.

Он, вероятно, был прав, но я был не в том настроении, чтобы это признать. Он велел мне следовать за ним в другую комнату, и, указав на полицейского, сидящего за столом, сказал:

– Ты сейчас продиктуешь ему свои показания, потом твоя… пациентка будет свободна.

Потом он повернулся ко мне спиной и в первый раз за все то время, что мы были знакомы, не пожал мне руку.

На следующий день я принял Ольгу.

По привычке она положила свое пальто на стул, потом вытянулась на кушетке. При взгляде на ее костюм от «Шанель» и драгоценности, которые сами по себе стоили многих месяцев психоанализа, было трудно вообразить, что она пристрастилась к воровству с витрины.

– Спасибо за то, что вы сделали для меня, – сказала она.

Я промолчал, и она добавила:

– Я уже давно хотела поговорить с вами об этом, но на кушетке мне это казалось неинтересным.

– Почему?

– То, что здесь рассказывают, не имеет последствий.

– Правда?

– Да, правда. Говорю я вам о грубости Макса, о дожде или хорошей погоде или о чем угодно, вы сохраняете спокойствие. Скажи я вам, что я воровка, вы слушали бы так же. Вопрос время от времени или толкование, если только вы не заснете, а затем: «Хорошо, мадам», и сеанс окончен. Еще мне захотелось, чтобы вы рисковали из-за меня. В своем кресле вы можете вытерпеть все, но что вы будете делать в комиссариате? Сказать правду полицейским или помочь мне ускользнуть от них? Там вы включаетесь в игру.

Я слушал как громом пораженный. Она действовала умышленно! Она толкнула меня на дачу ложных показаний, чтобы, по ее выражению, я принял активное участие в игре.

– Вот для чего вы позволили себя поймать!

– Не сердитесь. Вы всего лишь одурачили полицейских. Они считают себя хитрыми, но они ничтожны. Я им немного помогла себя арестовать, это правда. В противном случае им бы никогда это не удалось. Если я заставила вас проявить смелость, то и сама пошла на риск. Надо мной висела тюрьма, но… благодаря вам, я от них ускользнула. Я поняла, что вы мной дорожите. До настоящего времени я сомневалась, но теперь я это знаю.

Она подождала моей реакции, но ее не было, и она продолжила:

– Итак, я воровка. Деньги к этому не имеют никакого отношения. Макс богат, он дает мне их столько, сколько я захочу. Но я предпочитаю воровать… Я открыла это в себе как-то после полудня в одном магазине на Елисейских полях. Я не имела ни малейшего представления о том, что собиралась сделать. Совершенно случайно я зашла в бутик «Шанталь Томас» и остановилась перед парой колготок. Это, вероятно, вызовет у вас улыбку, но для меня это было точно откровение, Будто они были там для меня. Очень красивые, темного цвета, с шитьем по всей длине ноги, блестящей сеткой и алмазной инкрустацией на высоте лодыжек – намек на вульгарность, чтобы возбуждать мужчин, вызывать у них желание меня ударить. Модель называлась «Соблазнительница». Лучше и не скажешь. Мешочек, в котором они лежали, был необыкновенно мягким на ощупь. Такое ощущение, будто прикасаешься к женским ногам. Внезапно у меня возникла абсолютная уверенность, что это мои колготки. Нельзя украсть то, что вам уже принадлежит. Тогда, не раздумывая, не заботясь об охранниках и системах видеонаблюдения, я вынула их из мешочка и положила в свою сумочку. Самый естественный жест на свете. Я могла бы одеть их прямо там, они были моими, и никто не мог это оспорить. Впрочем, никто и не пытался, и я спокойно покинула магазин. Только снаружи я поняла значение своего поступка. Я была поражена, что совершила кражу! Этот поступок разоблачил меня, это была дикая выходка, от которой я не смогла удержаться. Это так же приятно, как мужская грубость. Я плакала от радости. А еще, в отличие от всего того, что я смогла украсть потом, эти колготки, я их потом сохранила. Я их еще ношу, это трофей, воспоминание о том, как я начинала, если хотите…

Она повернулась ко мне и улыбнулась с заговорщицким видом. Ее улыбка показалась мне омерзительной, но, вероятно, это был один из редких случаев, когда я не заснул, слушая ее.

– В тот раз мне повезло, – продолжила она, – но я не могла бесконечно на это рассчитывать. Я подумала, что нужно выработать свою систему, совершенствоваться, если хотите. И потом я не собиралась тратить время, воруя нижнее белье, у меня были другие устремления. Вот почему я остановилась на ювелирном Бернштейна. Он стал моей территорией охоты. Никто не знает это место лучше, чем я. Мне известно все о системах видеонаблюдения, расположении помещений, лучших часах для кражи, о возможностях отхода. Я подружилась с продавщицами. Одна из них даже раздобыла для меня ключ, чтобы открыть дополнительные запорные устройства, предохраняющие некоторые товары от кражи. Взамен я отдаю ей часть своей добычи. Заметьте, существует столько отъявленных негодяев, но их я узнаю сразу. Внешний вид не вводит меня в заблуждение. Например, охранники, которые сторожат витрины. Им никогда не удается сойти за настоящих клиентов. Иногда им помогают полицейские в штатском. Их тоже легко вычислить. Месяцами вожу их за нос. Однажды я похитила прямо у них на глазах колье с манекена. Они совершенно растерялись. Конечно, иногда они меня арестовывают, обшаривают с ног до головы, но ничего этим не добиваются и отпускают.

С видом победительницы она показала мне свое запястье. Оно было украшено очень дорогими часами.

– Это Жагер-ЛеКультр из розового золота, с заглавной. К в середине слова. Они стоят целое состояние. Я могла бы купить себе десяток таких, но больше возбуждает, если украдешь. В Бернштейне знали, что это моих рук дело, но ничего не смогли доказать. Тогда в отместку они предупредили Макса. Каждый раз, когда они меня подозревают, сообщают ему. Это жалкий метод.

– Когда Макс узнает об этом, он вас бьет, не так ли?

– Он впадает в страшную ярость. Не по моральным соображениям, успокойтесь. Макс не создан для них, бессовестный тип, готовый на все ради денег. Я знаю достаточно, чтобы засадить его в тюрьму до конца дней. Против него я невинное дитя. Но супруга, которая ворует с витрины, – это привлекает внимание. Он к этому не стремится. Особенно сейчас, со всеми этими его неприятностями, которые на него навалились. Я знаю, что он задумал податься за границу. Боится, как бы я не сорвала его бегство. Тогда он колотит меня, чтобы отбить желание делать глупости. Так он говорит, но на самом деле это возбуждает его до такой степени, о которой вы и понятия не имеете. Я всего лишь даю ему повод.

– И когда это закончится?

Она подумала несколько мгновений, перед тем как ответить:

– Со смертью одного из нас, я полагаю.

Действительно, это был способ закончить.

На этом я прервал сеанс.

Впоследствии воровства с витрины мы практически больше не касались. Едва я подходил к этому вопросу, как наталкивался на решительное сопротивление. К эпизоду в комиссариате она возвращалась, только чтобы напомнить не без коварства о роли, которую я там сыграл. Что до остального, то я снова получил право выслушивать ее старые песни о жестокости Макса. Вероятно, она хотела пробудить во мне такие же губительные желания, как и у своего мужа. Как бы то ни было, несмотря на провокации, я продолжал ее принимать. Это как с банком: если вы должны ему немного денег, он аннулирует ваш счет, если должны много, он сохранит вас в качестве клиента в надежде, что вы отдадите. Примерно так же было и с Ольгой. Она настолько овладела мной, что мне хотелось выяснить, что же со мной произошло. Оставалось засыпать, как только она приставала к земле насилия, что, впрочем, едва ли защищало меня от духов жесткости, которых она там заклинала. Ее речь насквозь пронизывала надежный бастион сна, в котором я находил убежище. Уничтожая все границы между явью и сном, речь материализовывалась в удивительно ясных образах, принимала абрисы, которые одни слова сами по себе не смогли бы вызвать. Я в буквальном смысле жил тем, что она мне рассказывала. Макс вытягивался на ней, обрушивал удары, его руки поднимались к ее горлу, он сжимал его изо всех сил. Из глубины сна я одобрял и разделял его усилия наказать супругу. Я просыпался настолько вымотанным, как если бы в действительности ее истязал.

Эта устойчивая враждебность волновала меня больше, чем я мог выразить. Я открылся Злибовику. Старый психоаналитик остался невозмутим. По его мнению, мои ссоры с Ольгой были всего лишь вторичным симптомом, его молчание выпытывало то, что разыгрывалось в моей душе. Однажды, тем не менее, он среагировал. Я рассказывал ему сон, в котором Ольга смеялась над желанием Макса, в то время как тот избивал ее на моей кушетке. Он спросил меня:

– И когда это закончится?

Вопрос меня удивил. Это был именно тот вопрос, который я задал Ольге. Мог ли я ответить: «Со смертью одного из нас»? Впрочем, он не оставил мне на это времени, поднялся из своего кресла, поправил галстук-бабочку, давая мне понять, что сеанс окончен.

Я также говорил об этом с Флоранс, моей бывшей женой и известным специалистом по психоанализу, с которой я часто виделся, несмотря на развод. Мы ужинали около оперного театра, в «Гран-кафе Капуцинов», ресторане, который я одинаково ценил за его кухню и интерьер начала века. Я частично рассказал ей о трудностях с Ольгой, умолчав о клептомании и, особенно, об удручающем эпизоде в комиссариате.

– Твоя девственница платит тебе за то, чтобы ты слушал ее похотливые истории, ее это развлекает, – сказала Флоранс тоном всезнайки, – а ты поддаешься на ее уловки. Если хочешь знать мое мнение, она посредством психоанализа покупает себе альфонса. Жиголо, который не будет стремиться овладеть ей. Нормально, что ты засыпаешь, слушая ее.

Могли пройти годы, по ее убийственному толкованию, – Флоранс никого не боялась. Тогда я предпочел сменить тему разговора, тем более что, приглашенная на предстоящий конгресс по психоанализу в Чикаго, она не собиралась забивать голову моими проблемами.

Когда мы расстались, у меня возникло странное предчувствие. На следующий день вечером она вылетала в Чикаго, а я в то же самое время принимал Ольгу. И я был очень далек от того, чтобы вообразить, какие неприятности ожидали меня из-за нее в скором будущем.

В надежде не заснуть я смотрел в окно. За несколько дней авеню Трюден полностью изменила свой вид. Толстый слой снега покрывал тротуары и автомобили на стоянке, уличные фонари создавали светлые пятна, неспособные победить темноту. За исключением редких машин, медленно ехавших по дороге, и мужчины, прислонившегося к стене лицея Жак-Декур, улица была пустынной. Мое внимание переключилось на этого человека. Я уже встречал его раньше. Он говорил, что его зовут Герострат, и появился он в квартале несколько недель назад. С тех пор дня не проходило, чтобы его не видели бесцельно шатающимся, в старой куртке и морской фуражке добытой, вероятно, в «Эммаусе». Когда он видел меня, то бросался навстречу, чтобы узнать последние новости или пуститься в скучные рассуждения о суровости морозов, психиатрии или еще чем-нибудь, что приходило ему в голову. Хотя он и стал примелькавшимся лицом – некоторые сказали бы примечательным – квартала, я находил его докучливым. Нередко я посылал его к черту, но он не обижался и использовал любую возможность, чтобы снова вступить со мной в разговор.

Вскоре холод и снег сломили его сопротивление. Бросив последний взгляд в направлении моего кабинета, он удалился к площади д'Анвер, волоча за собой довольно поношенную сумку на колесиках, которая, должно быть, вмещала все его достояние.

А я остался один с Ольгой. Она хотела, чтобы я обозвал ее мерзавкой и ударил.

Я дал грозе пройти, не споря с ней.

Она плача вернулась к своей ссоре с Максом:

– Я пересекла вестибюль первого этажа настолько быстро, насколько могла, но, когда достигла двора, ворота были закрыты. Обычно они открыты, у меня было чувство, что Макс нарочно их закрыл, чтобы помешать мне сбежать. Несмотря на все мои старания открыть их, мне это не удавалось, и Макс догонял меня, он приближался и собирался меня схватить. Я изо всех сил потянула на себя дверцы, но они не сдвинулись с места. Это было похоже на кошмар, я хотела убежать, но не могла пошевелиться. Я зря старалась, Макс приближался.

Выволочка, вероятно, тоже.

– Больше чем история у Бернштейна, его гнев провоцировало то, что он думал, что я украла его…

Что она у него украла? Сон не оставил мне времени узнать это. Снаружи бесконечно медленно падал снег. Снежинки вырисовывались так четко, что можно было проследить их путь через стекло. Я сопровождал их в падении, оно увлекало меня в тихую и безмятежную вечность. Вскоре меня окружил какой-то туман, белизна которого слилась по цвету со снегом. Слова Ольги растворились в нем. Внезапно падение ускорилось, и я понял, что сопровождал не снег, а Ольгу в ее бегстве. В последнем усилии я попытался выпрямиться в кресле. Напрасно, я уже спал.

Однако, ничего, казалось, не изменилось вокруг меня.

Я был на своем рабочем месте в кресле, и, если не считать бормотания Ольги, тишина была полной. Этот покой был мне хорошо знаком. Иногда он нарушался гулом пациентов, которые ожидали приема в соседней комнате. Слабый шум, недостаточный для того, чтобы нарушить словесный поток, лившийся с кушетки. Они отличались образцовой сдержанностью, эти пациенты. Входили в зал ожидания, окидывали чуть требовательным взглядом тех, кто там уже находился и после быстрого приветствия, великолепно имитирующего беспристрастие психоаналитика, усаживались на стул и покидали его, только дождавшись своей очереди. Их присутствие угадывалось по шуршанию газеты, скрипу паркета или быстро подавляемому кашлю – они редко позволяли себе больше. Но сегодня вечером никто не ждал в соседней комнате. Только Май Ли пылесосила салон, в то время как этажом выше низкий женский голос пел: «Это торжественный час». [2]Из рождественской песни «Христианская полночь» (1847 г.).
Эти звуки были такими же тихими, как пациенты, и совершенно не нарушали покой, парящий в кабинете. Напротив, они подчеркивали его напряженность, как настольная лампа, что объединяла своим светом мое кресло, кушетку, «Двадцать четвертый день» Эрика Дора, выступающий из темноты подобно картине Кватроченто, и остальную часть комнаты. В этом Богом забытом месте имели право на существование только сон психоаналитика и шепот пациентки.

– Затем Макс заставил меня подняться в мою спальню, – продолжила Ольга. – Он был пугающе спокоен. Его взгляд был устремлен сквозь меня, он меня не видел. Я почувствовала, что сейчас произойдет что-то ужасное. Он бросил меня на канапе, вытянулся на мне. Я поняла, что он хочет заняться со мной любовью. Я старалась высвободиться, но мне это не удавалось. Чтобы прогнать страх, я осыпала его бранью, произносила все ругательства, которые только приходили мне в голову. Но этот негодяй не слышал. В то время как он старался меня изнасиловать, его руки сдавливали мое горло, сжимая все сильнее и сильнее.

Именно тогда я заметил Макса Монтиньяка, сидящего рядом со своей женой.

Каждый раз, когда видел его, я задавал себе вопрос, как он проник в мой кабинет. В зале ожидания его не было, когда я выходил за Ольгой. Откуда он взялся? Какую дверь взломал? Загадка оставалась нерешенной. Внезапно я увидел его перед собой, тогда как мгновением раньше его не было. Но я не мог получить от него даже малейшее разъяснение, самое большее – пожатие плечами, означающее: «Вы должны были бы это знать, это вы спите». Причины его неожиданного вторжения тоже не были ясны. Зачем он явился сюда? Опровергнуть слова Ольги? Исправить некоторые ее утверждения? Это была странная выходка, нисколько не сообразная с аналитическим складом ума.

Я хотел сказать ему, чтобы он ушел, но никакой звук не вылетел из моего рта. Равно как мне не удалось поднять руку, чтобы указать ему на дверь. И я в который раз понял, что должен смириться с его присутствием, и, оставаясь в своем кресле, быть бессильным свидетелем грубого обращения, которому он подвергал свою супругу.

По своей привычке, он повернулся, чтобы приветствовать меня. За то время, что он приходил, мы уже начинали понимать друг друга. То он соответствовал описанию, которое мне давала Ольга, или образу, который ему приписывала пресса (высокий, брюнет, говорящий громко и резко, любящий выставлять напоказ свое богатство, безудержный игрок по-крупному, для которого главным было создание видимости: «Ролекс» на запястье, ботинки «Вестон», костюм от Черутти или Сен-Лорана, чтобы поразить публику, – в двух словах, человек производящий впечатление), то он походил на меня самого до такой степени, что мне казалось, будто я смотрюсь в зеркало. Сейчас был как раз тот самый случай. Мужчина, который был рядом с Ольгой, во всем походил на меня: среднего роста, немного сутулая спина, голубые глаза, светлые волосы (которые он отбрасывал назад этим бессознательным жестом, который так выводил из себя Флоранс), темно-серый костюм, скроенный как и мой, который он носил без особого франтовства. Мой собственный клон. Если только не наоборот. Как бы то ни было, когда его взгляд остановился на мне, у меня возникло впечатление, как и во время его предыдущих визитов, что я вижу его глазами. Я обнаружил себя удобно сидящим в своем кресле, с полузакрытыми глазами, приоткрытым ртом, откуда вырывалось легкое сопение, в то время как мои руки, уцепившись в подлокотники, свидетельствовали о бесполезной борьбе со сном.

После того как он поприветствовал меня, сеанс принял свой обычный оборот. Ольга описывала выходки Макса, а он воплощал их в действии. Вместо того чтобы защищаться или убежать, она участвовала в игре с необыкновенной убедительностью. Удары беззвучно обрушивались на нее. Я догадывался об их силе по тому, как они отбрасывали ее на другой конец кушетки. Она не пыталась уклониться, выгибала спину, подставляла ему лицо, чтобы не пропустить ни одну из предназначавшихся ей пощечин, и в то же время комментировала их.

Я тоже не пропускал ничего из этой сцены. Когда Макс исчезал и я просыпался, все еще оглушенный тем, что мне снилось, мне нужно было вспомнить каждую деталь, чтобы отчитаться перед Злибовиком.

Тем временем Макс старался изо всех сил. В какой-то момент он повернулся ко мне и жестом пригласил занять его место.

К моему огромному удивлению, я услышал, как отвечаю ему:

– Как психоаналитик, я не имею права к ней прикасаться. Но прошу вас, продолжайте.

– Если вы думаете, что это приятно – насиловать девственницу, – сказал он.

Но продолжил, и теперь рассказывала Ольга.

– Теперь он пытается раздвинуть мне бедра. Только об этом и думает, идиот. Но я ему не уступлю. Он это знает и тогда медленно подбирается к моему горлу. Его руки крепко держат мой затылок, в то время как большие пальцы пытаются соединиться. Это болезненно, мое тело сейчас разорвется, его пальцы медленно идут навстречу друг к другу. Мое горло в тисках, он сейчас раздавит его, нажим пальцев усиливается. Они давят все сильнее и сильнее.

В соседней квартире пели: «Чтоб смыть первородный грех и остановить гнев Своего Отца». Эти слова, запечатлевшие усилие, казалось, перемешивались с объяснениями Ольги. Отдавшись им, я изо всех сил окал подлокотники кресла. Вскоре я почувствовал сильную боль в предплечьях. Я хотел отпустить подлокотники, но тщетно, руки были словно приклеены, они вовсю давили на них, и длилось это бесконечно долго.

Мной начало овладевать нетерпение. Нужно было покончить с этим. Ольга была моей последней пациенткой. Как только она уйдет, Май Ли принесет мне чашку кофе, после которой я почувствую себя лучше.

Это было бы подобно приливу кислорода. Несмотря на свое отчужденное поведение, Май Ли мне нравилась. Это была молодая темноволосая женщина, миниатюрная, как многие азиаты, лет тридцати, может, меньше, но едва ли можно было подходить к ней с западными критериями. Изгнанной из Камбоджи победой красных кхмеров, ей после многочисленных злоключений удалось приехать в Париж и устроиться здесь вместе с семьей. Днем она работала у меня, а вечером в ресторане в тринадцатом округе. Она ни разу не пожаловалась на трудность существования, просто делала то, что должна была. Это умение смело встречать превратности судьбы являло собой в моих глазах одну из самых подлинных форм мужества и большей частью объясняло уважение, которое я к ней испытывал.

Как если бы он понял, чего я жду, Макс всем своим весом надавил на горло своей жены. Все в поведении Ольги выражало сильнейшее одобрение. Он старательно сжимал, тогда как мои руки, несмотря на усталость, возобновили свою работу над подлокотниками кресла.

Лицо Ольги стало темно-красным, она задыхалась, слюна появилась в уголках губ. Давил ее Макс теперь с такой силой, что она больше не могла говорить. Но этого и не требовалось, события шли своим чередом. На мгновение она и Макс повернулись ко мне, их взгляды показались мне чрезвычайно застывшими. Потом Ольга выгнулась, чтобы еще больше открыться ударам мужа. Но он внезапно отпустил ее.

– Нужно уметь вовремя остановиться, – сказал он. – Иначе что мы будем делать с телом? Это было бы очень затруднительно, не так ли, доктор?

Не дожидаясь моего ответа, он покинул Ольгу и направился в зал ожидания. Было невероятно, как он походил на меня. Я захотел его окликнуть, но шум хлопнувшей вдалеке двери внезапно разбудил меня.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

Я осмотрелся. Кабинет был погружен в сумерки, все тихо, спокойно. Обычный сеанс. Каждый на своем месте. Я в своем кресле, Ольга на кушетке.

Я взглянул на часы, было семь. Все это продлилось едва ли полчаса. Однако у меня было чувство, будто я проспал целую вечность. Во всяком случае, этого было достаточно. Ольга, казалось, ждала толкования. Ей придется потерпеть до следующего раза. Через мгновение Май Ли принесет мой кофе, и ничто другое не имеет значения.

– Хорошо, мадам, – сказал я, поднимаясь с кресла. Но она не сдвинулась с места.

Я наклонился к ней.

Макс солгал, он не остановился. Я сколько угодно мог бы говорить Ольге, что сеанс окончен, она бы все равно не ушла. Ее взгляд был неподвижен, кончик языка высовывался изо рта. А ниже фиолетовая отметина пересекала горло.

Словно ожерелье, которым ее отметила смерть.

 

2

Часто думают, что психоанализ является катехизисом душевного равновесия, позволяющим выпутаться из любой ситуации. Это надуманное мнение. Скромный в своих стремлениях, он главным образом позволяет перенести без особого вреда потери и страдания, которые являются уделом любого человека, и, само собой, не помощник, если произошла катастрофа.

В том, что случилось со мной, он оказался совершенно бесполезен. Моей первой реакцией было броситься к окну и широко раскрыть его. Ледяной воздух проник в кабинет. Может, я думал, что этого будет достаточно, чтобы оживить Ольгу? Потом в состоянии неконтролируемой паники я два или три раза обошел кабинет. Заметив пачку «Лаки» на письменном столе, бросился к ней, зажег сигарету, нервно сделал несколько затяжек, затушил ее. Когда почувствовал, что немного успокоился, то закрыл окно и вернулся к кушетке.

Ольга неподвижно лежала передо мной. Она пристально смотрела в потолок, взгляд ничего не выражал. Отметина вокруг шеи, язык высунут изо рта, застывшее лицо – все говорило об удушении. Ее тело выглядело нелепым и неуместным. Никакое желание не исходило от него. Оно больше не существовало. Мгновением раньше она рассказывала мне, как Макс ее насиловал, а теперь походила на предмет, по ошибке положенный на кушетку. Ее оставили там, с фиолетовыми следами на горле. Кончик языка, который виднелся между приоткрытыми губами, исказил лицо гримасой, которая, вероятно, приветствовала это деяние.

Я схватил ее за плечи, встряхнул изо всех сил, она не отозвалась. Когда я отпустил ее, тяжело упала назад. Пощупал пульс. Его не было. Дыхание не вырывалось изо рта. Эти признаки не позволяли, вероятно, констатировать смерть, следуя формулировке «действительная и необратимая», но они пробудили во мне давний медицинский рефлекс. Смерть – это не внезапная остановка жизни, как часто полагают, а процесс, который понемногу распространяется по всей системе тканей. Это было одно из моих редких воспоминаний из судебной медицины. Возможно, было еще не слишком поздно? Дыхание рот в рот и сердечный массаж поочередно. У меня были смутные представления об этом. Слишком неясные; психоанализ имел чересчур отдаленное отношение к упражнениям такого рода.

Я устроился на Ольге, расстегнул пиджак ее костюма, обнажив грудь, одетую в черные кружева. Костяшками рук несколько раз надавил ей на грудную кость. Затем зажал ей нос, прижал рот к ее губам и вдохнул внутрь воздух, потом вернулся к ее грудной клетке, потом снова ко рту, и так далее, чередующиеся массаж и искусственное дыхание, без передышки, снова и снова, несмотря на усталость и боль, которая снова начала мучить мои предплечья. В квартире наверху женщина пела: «Весь мир наполнен надеждой». [3]Из рождественской песни «Христианская полночь» (1847 г.).
Этот гимн был чем-то успокаивающим, он сопровождал мои жесты, делал их сознательными, внушая им необходимую регулярность. Вскоре они стали более точными, и у меня возникло ощущение, что я вновь обрел ловкость, которую на самом деле никогда и не терял.

Но Ольга, тем не менее, не проявила ни малейших признаков жизни. Несколько минут прошло, а мне за это время удалось лишь освободить ее груди из кружевных чашечек бюстгальтера и заставить скрипеть пружины дивана при каждом нажатии на грудную клетку.

Дыхание рот в рот тоже не помогло. Может быть, я недостаточно запрокинул ей голову? Так или иначе, ее язык мешал проходу воздуха. Я напрасно старался водворить его на прежнее место, он упорно выскальзывал, чтобы упасть рядом с моими зубами и проникнуть в мой рот, превращая спасительную операцию в неуклюжий поцелуй, которого я изо всех сил пытался избежать. Однако я не прекращал массаж и искусственное дыхание. Эти движения, какими бы напрасными они ни были, защищали меня от этой смерти и от ее непоправимости.

Я мог бы продолжать их бесконечно, когда вдруг услышал стук в дверь, выходящую на внешнюю лестницу. Прежде чем я успел ответить, дверь открылась, и Май Ли вошла с чашкой кофе.

Если обычно она скрывала свои эмоции, то в этот раз все вышло по-другому. Увидев, как я живо тружусь, под скрип пружин, на полураздетой пациентке, она, казалось, была буквально поражена молнией. Я подумал, что сейчас она закричит. Но ничего подобного. Поставив чашку на мой рабочий стол, она убежала, захлопнув за собой дверь.

С минуту я думал ее догнать. Но что ей сказать? Что не следует составлять себе ложное представление о ситуации, что в действительности женщина была задушена? Это еще хуже…

Я оставил Ольгу. Мои усилия оказались бесполезными. Она еще больше застыла в своей смерти, ее взгляд выражал такую неподвижность, из которой, по-видимому, ее уже не вызволить. Я задавался вопросом, было ли с мыслями так же, как и с тканями, угасали ли они постепенно или, напротив, останавливались сразу. Но на этот вопрос наука, освященная медицинскими авторитетами, не давала ни малейшего ответа.

Меня снова охватила паника. Убита во время сеанса. На моей кушетке труп, которому не было никакого объяснения. Кто это сделал? Я или мужчина, которого я видел во сне? Он – Макс Монтиньяк, спрятался у меня в квартире? Ждал подходящего момента? Действовал, пока я спал, воплощая в реальность то, что я видел во сне, а я ничего не заметил? А если это я сам? Я едва ли осмеливался об этом подумать, однако же… У меня в голове все еще крутились слова Флоранс «Она платит тебе, чтобы ты выслушивал ее пошленькие истории, а ты поддаешься на ее уловки». Я настолько поддался? Неужели я принял Ольгу Монтиньяк на свои сеансы, чтобы привести ее к этой неподвижности? Такая мысль меня поразила. Мог ли я сделать это, я, а не мужчина, похожий на меня? Я думал, что не сдвинулся с места, но была эта усталость в предплечьях. Возможно ли задушить женщину, сжимая подлокотники кресла?

Очевидно, имел место приступ безумия.

Случай острой спутанности сознания, действие в состоянии временного помрачения, явление неустойчивости психики. Терминов психиатрии хватало, чтобы определить ситуацию такого рода. Могли ли они применяться ко мне? У меня не было ни малейшего представления об этом. Ольга чувствовала себя в опасности с мужем: их похождения закончатся только со смертью одного из них. Любопытно, это отсылало к вопросу Злибовика. Что могло произойти между мной и этой женщиной? Я предпочитал об этом не думать и сосредоточиться на Максе. Поставил бы он эту мизансцену, чтобы свалить все на меня? Но как он проник сюда? Я посмотрел в сторону зала ожидания, надеясь, что он там появится, чтобы объяснить мне, что я видел страшный сон, что скоро проснусь, и жизнь снова пойдет своим чередом, что завтра я вернусь к Злибовику и что все вышесказанное станет реальностью, как только я этого захочу. Чуда не произошло, дверь в зал ожидания осталась закрытой.

На всякий случай я пошел проверить, нет ли его там. Это было глупо, но мне нужно было удостовериться. Никого не было, Ольга мертва, чувство, что я провел весь сеанс в своем кресле, не снимало с меня подозрений.

Я вернулся к телефону и позвонил Шапиро.

Прозвучало несколько гудков, потом включился автоответчик. Я узнал голос Злибовика, произносящий приветственное сообщение. Удивленный, я перенабрал номер. Я не знал, как объяснить эту ошибку. Хотел ли я молить о помощи Злибовика или путал полицейский комиссариат с кабинетом психоаналитика? Я не стал над этим задумываться и перезвонил Шапиро, на этот раз позаботившись о том, чтобы набрать правильный номер.

– Комиссариат на проводе, – сказал секретарь утомленным голосом, – подождите.

Потом, не интересуясь тем, что я отвечу, переключил меня на ритм самбы.

Возникло желание швырнуть телефон в окно. Маракасы бушевали в трубке, в то время как голос, как в аэропорте, через равные паузы сообщал мне, что вызываемого абонента ищут. Ольга лежала на кушетке, и эта музыка лишала ее смерть трагической значительности. Делала из нее несобытие, которое ставили в очередь под самбу. Просто факт, идущий по полицейскому ведомству, не более того.

Не более того… Если хорошо подумать, чего еще я мог ожидать от Шапиро? Наша последняя встреча меня многому научила. Он рассчитывал арестовать Ольгу. На службе не существует дружбы. Убийство на авеню Трюден! Эта фраза сама по себе была спусковым механизмом для «мигалок» и сирен. Едва я ее произнесу, как друг Шапиро или нет – был ли я им еще? – полиция вторгнется в мою квартиру, как на завоеванную территорию, устроит здесь штаб, тщательно все изучит, пытаясь Бог знает что найти, в то время как судебный врач констатирует смерть Ольги, фотографы сделают снимки, а меня будут бесцеремонно допрашивать. Даже если Шапиро не захочет меня обвинить, он неизбежно обратится к единственной правдоподобной версии. Убийцей мог быть только я. Зачем где-то искать виновного, который, по всей видимости, был моим собственным вымыслом (каким-то образом он вошел в мое жилище, у него было мое лицо, и действовал он у меня под носом), в то время как уже есть один, на которого все указывает? Если Монтиньяк захотел избавиться от жены, как она утверждала, он выбрал бы более благоприятные условия. Кроме того, достаточно было, чтобы у него подтвердилось алиби на момент совершения убийства, чтобы я неминуемо стал подозреваемым.

Внезапно раздался звонок в дверь.

Удивленный, я положил телефонную трубку, не зная, что делать.

Ольга смотрела в потолок, кабинет был погружен в удушающую тишину, а внешний мир напоминал мне о своем существовании дверным звонком.

Нерешительным шагом я пересек зал ожидания и замер перед входной дверью. По ту сторону кто-то был. Я чувствовал его присутствие. Беспокойное присутствие, от него, через дверь и прикрывающую ее занавеску, проникало злосчастье.

Кто бы это мог быть? Май Ли? Но почему она вернулась? И потом, у нее был ключ от квартиры. Или Макс? В этом не было смысла. Вероятнее всего, пациент, о встрече с которым я забыл. Мне оставалось только свериться со своим еженедельником или посмотреть в глазок. Но я боялся, что малейшее движение меня выдаст. Что было абсурдом, поскольку мой посетитель точно знал, что я дома.

Новый звонок в дверь.

На этот раз мне показалось неудобным ничего не предпринять.

Я отдернул занавеску и открыл.

К моему большому удивлению, это была учительница математики, депрессивная истеричка из лицея Жак-Декур. Маленькая, толстенькая, замкнувшаяся в себе, с портфелем, прижатым к животу, как если бы она несла ребенка.

– Что вы хотите?

Мой вопрос ее ошеломил. Можно сказать, я ее срезал.

– Мне нужно было вас увидеть, – сказала она тоном провинившейся школьницы. – Я знаю, мне не назначено на сегодня, но если бы вы смогли меня принять… Я больше не могу… мои ученики, это чудовищно… Если вы заняты с другим пациентом, я могу подождать.

Занят с другим пациентом, это именно те слова.

Я хотел было сказать, что ждать бесполезно, что ей лучше вернуться домой проверять письменные работы учеников или готовиться к их завтрашнему шабашу. Но она страдала стойким мазохизмом. Стоило только взглянуть на нее – умоляющий вид, готова на все ужимки страдания и терпения, – чтобы понять: легко от нее мне не отделаться. Когда она решала прицепиться, то становилась опасной. В этом отношении я знал свои пределы, как, вероятно, и ее ученики, которые мучили ее, не доводя до крайности. Как феникс, возрождающийся из пепла, она всегда возвращалась за новой порцией насмешек и перевернутых столов. В результате она приходила ко мне рассказать о их подвигах, а мне не удавалось ее выпроводить.

Воспользовавшись моей нерешительностью, она уже просунула ногу внутрь. Вдруг я заметил, что дверь кабинета открыта – достаточно, чтобы в него заглянуть.

– Минуту, – воскликнул я, бросаясь затворить ее.

Случай был удобный. Она проскользнула в зал ожидания и уселась на стул, решив ждать до последнего. Выставить ее показалось мне еще более трудным, чем помешать войти, когда она была на лестничной клетке.

– Я сейчас вернусь, – сказал я, отчаявшись.

Она замаскировала свое удовлетворение видом побитой собаки – видом, который, должно быть, так возбуждал ее учеников, – и поудобнее устроилась на стуле. Я вернулся в кабинет, спрашивая себя, как мне выпутаться из этой ситуации.

Выставить ее вон, даже если придется с ней схватиться, или…

Решение пришло не сразу.

Срочно действовать и даже просто действовать – в этом я не был силен. Когда мы были женаты, этот порок раздражал Флоранс. По ее мнению, слушание в кресле было наиболее отработанной формой действия. «Главное, – говорила она, – это вести психоанализ, а не подвергаться ему. Тебе платят не за то, чтоб ты дрых».

Я дрых! Это слово ударило меня как пощечина. Но на этот раз моя бывшая супруга была не вполне права. Существовал, кажется, способ выпроводить Математичку. Конечно, это безумие, но у меня не было времени, чтобы придумать что-то еще.

Я схватил Ольгу за плечи и потащил на ковер. Приземлилась она бесшумно. Я заталкивал ее под кушетку, стараясь устроить как можно ближе к стене. Ее тело мгновенно принимало прежнюю позу, стоило отпустить его. Это усложняло операцию. Тем не менее после многих усилий мне удалось полностью ее спрятать. Чтобы ее увидеть, пришлось бы встать на четвереньки, но я сильно сомневался, что Математичка испытает желание унизиться настолько, чтобы на коленях вползти ко мне в кабинет.

Затем я убрал пальто и сумочку за свое кресло и вернулся к кушетке. Тело Ольги в середине оставило легкую вмятину, еще сохранившую ее тепло. От вмятины поднимался запах духов, тонких и, несомненно, очень дорогих. Тыльной стороной руки я сгладил отпечаток и положил на место подушку, от которой исходил все тот же дорогостоящий аромат.

В последний раз удостоверился, что все в порядке, потом пошел за пациенткой.

Это был не самый обычный сеанс.

Атмосфера кабинета тому, несомненно, способствовала. Едва Математичка пересекла порог, как замерла на месте с испуганным выражением лица, которое я никогда раньше у нее не видел. Даже перспектива войти в класс, должно быть, не испугала бы ее так сильно. Я подумал, что она сейчас повернет обратно, но она, немного поколебавшись, направилась к дивану с таким видом, будто поднималась на эшафот.

Она через силу легла, без конца оглядываясь, словно чтобы убедиться, что она правда у своего психоаналитика. От этого места она цепенела. Казалось, она заблудилась на скотобойне и пыталась стать совсем маленькой, чтобы предотвратить неминуемую катастрофу. Верная своей привычке, она оставила при себе пальто и портфель, который по-прежнему прижимала. Это делало ее похожей на мумию, захотевшую исчезнуть под своими бинтами. Не привлекать внимание – такова была ее тактика. Стратегия отсутствия, отработанная за годы несчастий. Однако она напрасно старалась стать невидимой, ей не удавалось ускользнуть от палача. Он был в ней самой. Ее жалобы, тщательно выстроенные ею в зале ожидания, рушились на первой же оговорке. А та происходила по любому поводу, будь это комок бумаги или мел, брошенный со всей силы в распоясавшихся учеников. Тогда она принималась рыдать до тех пор, пока, утомленный ее стенаниями, я не отправлял ее восвояси.

Но на этот раз опасность имела природу, которой она не понимала. Прошло много времени, а она не издала ни звука. Она поворачивалась то в одну сторону, то в другую, не обнаруживая ее признаков. Ее взгляд вопросительно осматривал дверь, рабочий стол, лампу, «Двадцатъ четвертый день», отчаянно цеплялся за них в надежде, что они ее успокоят, дадут понять, что все в порядке и она может, как обычно, жаловаться на судьбу.

Со своей стороны, я тем более чувствовал себя не в своей тарелке. В первый раз я имел дело сразу с двумя пациентками. Одна на кушетке, вторая – под ней. Одна не способна вымолвить ни слова, вторая онемела навсегда. Разделенные диванными подушками, но по сути такие похожие. Преследуемые одинаковым желанием смерти. Мечта одной была навязчивой идеей другой. Задушенная мужчиной или замученная учениками, какая разница? И та, и другая умели достигнуть высшего наслаждения. Возможно ли, что именно по этой причине я уступил Математичке? По-своему, она продолжала сеанс Ольги. Она не более, чем убитая, умела сопротивляться насилию. «Они меня погубят», – сказала она однажды про своих учеников. Это было, вероятно, то, что она искала в преподавании. Заставить себя распять.

В смежной квартире соседка пела: «Люди на коленях в ожидании твоего прощения». [4]Из рождественской песни «Христианская полночь» (1847 г.).
Эти слова, казалось, вдохновили Математичку, которая замогильным голосом проныла:

– Мне страшно… я хотела бы умереть, исчезнуть под этим диваном.

Я почувствовал, что у меня волосы встают дыбом. Исчезнуть под этим диваном! Что еще?

Я резко вскочил с кресла.

– «Хорошо, мадам, – сказал я, направляясь к двери.

Она не отреагировала.

– Хорошо, мадам, – повторил я, снова безуспешно.

Меня объял страх. Не собиралась же она поступить со мной так же, как и Ольга! Я большими шагами подошел к ней. Да или нет, собиралась она выбираться из своего гроба? Но она на это не решалась. Труп на трупе, вдохновляемый снизу, притягиваемый к месту, о котором у меня не было ни малейшего понятия, Математичка оставалась глухой к моим приказам убираться вон. У нее двигались одни только глаза. Они были прикованы ко мне и выражали несказанный ужас.

– Ну же, мадам! – заорал я.

На этот раз она меня услышала. Разом выпрямилась, уставившись на меня с потерянным видом.

– Что происходит? – Я, должно быть, заснула.

– Сеанс окончен, – ответил я сухо, – вам пора уходить.

Она тяжело поднялась, положила триста франков мне на стол и поспешно ушла.

Из окна я видел, как она с предельной скоростью пересекла авеню Трюден. В спешке поскользнулась на льду, оправилась, как могла, после падения и поспешила вверх по скверу д'Анвер в направлении бульвара.

Ольга примерно таким же образом пересекала авеню после моих сеансов. Укутавшись в свое дорогостоящее пальто из рыжего оцелота, она шла к своей «Ланче», припаркованной напротив лицея, садилась в нее, заводила мотор и тотчас же уезжала. Освободившееся после нее место, нарушало стройную линию автомобилей на стоянке до тех пор, пока какая-нибудь другая машина не занимала его, и тогда уже ничто больше не напоминало о ней. Я принимал следующего пациента или, если она была последней, поднимался по внутренней лестнице в свою квартиру, расположенную этажом выше.

В этот вечер «Ланча» не сдвинулась с места, а то, что осталось от ее хозяйки, было спрятано под моим диваном.

Я снова закрыл окно. После такого сеанса Математичка рискует больше не прийти. Но я не стал терять время, раздумывая о ней. Растянулся на паласе, не без труда выволок Ольгу из-под кушетки и положил сверху.

Затем устроился в своем кресле, спрашивая себя, что собираюсь делать.

По правде говоря, я не имел об этом ни малейшего понятия.

Прошло много часов, в течение которых я, сидя рядом с замолчавшей навсегда пациенткой, выкуривал сигарету за сигаретой, но так и не нашел решение.

Я был уверен только в двух вещах. Во-первых, в том, что Ольга мертва; во-вторых, что ее задушили во время сеанса. Насчет остального все было в полнейшем тумане. Полиция этим не ограничится, органы юстиции тем более. Я был психиатром-экспертом на трибуналах и знал, что во внимание там, почти инстинктивно, принимают то, что очевидно. Был ли я убийцей или жертвой заранее подготовленной комбинации, результат был бы одним и тем же. В лучшем случае признали бы убийство в состоянии аффекта и, в силу статьи 64 Уголовного кодекса, меня бы отправили в психиатрическую лечебницу. Сумасшедший или нет, я был единственным правдоподобным подозреваемым. Тем не менее, был ли я виновен? Греза о том, что я отплачу Ольге такой же взбучкой, как ее муж, привела к тому, что я пересек пространство, отделяющее кушетку от кресла. Реализованное желание? Это пространство, я видел себя пересекающим его. Правда, во сне. Тем не менее, мужчина, вполне похожий на меня, задушил Ольгу. Я не смог бы сказать, был ли это я, Макс Монтиньяк или кто-то другой. Эта неуверенность глушила во мне все рассуждения и переживания, я не испытывал по отношению к самому действию ни гнева, ни угрызений совести, только страх от того, что я ничего не понимаю.

На моих часах было почти одиннадцать. Певица из соседней квартиры замолчала, тревожный покой царил в моем кабинете. Смерть на всем здесь оставила свой след. Предметы, обычно сопровождавшие мою работу, казались странными, ставшими в некотором роде аксессуарами похоронного ритуала. Свет снаружи был иной интенсивности, более тусклый и густой одновременно, ночь походила на черную мраморную плиту, поставленную против окна. Даже тишина изменилась. Не было ничего общего с той успокаивающей тишиной, которая придавала речи моих пациентов глубину и гулкость моим объяснениям. Теперь это был покой могильного камня, откуда не выходило никакое слово.

Распростертая передо мной, Ольга продолжала разрушаться. Жизнь, уходя из нее, увеличивала расстояние, которое нас разделяло. Она невидящим взглядом смотрела в потолок, кончик языка выглядывал из приоткрытого рта. Скулы больше выступили наружу, нос тоже, а взгляд, единственный неизменный элемент в этой метаморфозе, углубился в глазницах. Мне показалось, что кожа приобрела землистый цвет, на котором были менее заметны следы удушения. В больнице я научился закрывать глаза и рот умершим с помощью марли, смоченной эфиром, чтобы они снова не открылись. Но это лицо, которое едва заметно умирало и работало над своим собственным разрушением, отталкивало меня. Следовало также одеть ей на грудь бюстгальтер. Я заметил, что она была покрыта синяками. «Следы насилия на моем теле, – сказала она мне, – если бы вы увидели меня обнаженной, вы поняли бы, о чем я говорю». Перед этой истерзанной грудью мое отвращение только усилилось. Я не смог бы даже застегнуть ей пиджак. Чтобы не видеть ее больше, я удовлетворился тем, что перевернул ее на живот и накинул на нее покрывало. Потом, усевшись в кресло, позволил времени идти своим ходом.

Несколько раз сон брал верх надо мной. Сон, похожий на тот, на моих сеансах. Мне снилось, что Ольга оживает, поворачивается ко мне, непристойными словами приглашая присоединиться к ней. Я не противился, И снова на кушетке мужчина бесконечно начинал то же самое преступление. Внезапно стучали в дверь, она открывалась, Шапиро появлялся на пороге с чашкой кофе. «Полиция! – кричал он, как в американских фильмах, – ты арестован, все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя». В глубине души я его одобрял: задушенная у своего психоаналитика пациентка, этого не могли так оставить. Зазвонил телефон. Но я не осмеливался в присутствии Шапиро снять трубку, и телефон продолжал звонить, пока не разбудил меня.

– Это вы? – спросил женский голос.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы узнать Ребекку.

– Что происходит? – спросил я с усилием.

– Что происходит? – она плохо сдерживала раздражение. – Ничего, за исключением того, что сейчас час ночи, и у меня больше нет желания вас ждать.

Почему она меня ждала? У меня возникло желание спросить ее об этом, но потом постепенно я вспомнил; сегодня вечером проходил семинар Аналитического кружка в отеле «Хилтон». Гроссманн выступал с докладом о реальном, символическом и воображаемом на материале боромеевских узлов Лакана. После семинара у нас с Ребеккой была назначена встреча.

Я почувствовал, что меня застали врасплох.

– Мне очень жаль, – промямлил я, – семинар… продлился дольше, чем предполагалось. Было слишком поздно, я только что вернулся… Собирался вам звонить, но вы меня опередили.

– Дольше, чем предполагалось! Не издевайтесь надо мной, Мишель Дюран. Вы не были на семинаре. Я позвонила в «Хилтон», никто вас там не видел. Скажите лучше, что были с другой женщиной.

– Вы так не думаете, – возразил я не вполне уверенно, – я вам клянусь, что…

– Не утруждайте себя, я не первая и не последняя, с кем вы забавляетесь на своей кушетке. Только когда это происходит, не назначайте мне свиданий. Это никуда не годится.

Потом раздался щелчок, и послышался сигнал «занято». Она повесила трубку.

Я бросил взгляд на Ольгу.

С другой женщиной… Она выбрала подходящее время, чтобы устроить мне сцену. Не то чтобы она была ревнивой, но из всех женщин, которых я знал, Ребекка, несомненно, была самой непредсказуемой, если не самой вспыльчивой. Скажи я или сделай что-то, что ей не нравилось, она, не колеблясь, бросала меня посреди вечера, обещающего стать удачным, неделями холодно обращалась со мной или, напротив, неожиданно являлась на следующий день и больше не вспоминала о вчерашней ссоре.

Фактически я переживал с ней род любовного торнадо, начавшегося несколькими месяцами раньше в одной художественной галерее, куда я зашел случайно, пораженный полотнами, которые там выставляли. Картины без всякой композиции, изысканности, импульсный хаос – выражение, которое пришло мне на ум при виде их, – формы, цвета, которые смешивались без всякой связи, светотени, контрасты, массы и полутона, которые сосуществовали, совершенно не считаясь с понятиями о гармонии и равновесии. Короче, инстинктивная, какофоническая живопись, в отличие от «Двадцать четвертого дня», но в которой чувствовалась, почти безотчетно, сила, не оставлявшая равнодушным. Ребекка тем более не оставила меня равнодушным. Она бродила по галерее со смертельно скучающим видом, будто интересовалась своими работами не больше, чем сплетнями, объектом которых была. Это вызвало у меня желание заговорить с ней.

– В вашей работе есть целительный вызов.

– Мне это говорили уже сотню раз, – ответила она скептическим тоном.

Я подумал, что сейчас она уйдет, но, к моему большому удивлению, она добавила:

– Вместо того чтобы говорить избитые фразы, пригласите меня поужинать.

Она показала мне одетого с иголочки типа, поглощенного разговором с каким-то любителем искусства.

– Тогда мне не придется оставаться с Борисом. Он будет мне рассказывать, какую мазню продал и сколько я заработала благодаря ему, а потом захочет со мной переспать. Каждый раз одно и то же, это становится утомительным.

Мне хотелось бы знать, достиг ли Борис своей цели, но я не осмелился у нее спросить. Немного погодя мы отправились в ресторан недалеко от галереи.

За ужином мы говорили о живописи и психоанализе.

– Есть еще люди, которые ложатся на кушетку, чтобы говорить о своей жизни? – спросила она удивленно.

– Скорее, чтобы понять, что делает ее невыносимой.

– И это работает?

– Иногда.

Она расхохоталась.

– Для меня, когда я ложусь, жизнь перестает быть невыносимой.

Я в свою очередь рассмеялся. Очевидно, жизнь заставила ее проглотить горькую пилюлю, но мне показалось, что вместо того, чтобы избегать невзгоды» она, наоборот, черпала в них силы, чтобы творить и быть красивой. Волосы каштановыми локонами спадали ей на лицо, она движением головы отбрасывала их назад, открывая чистого зеленого цвета глаза. Вероятно, она заметила мое восхищение, потому что улыбнулась мне. В действительности, каждому из нас было плевать на то, что рассказывал собеседник. Главным было то, что должно было произойти после ужина. Когда я попросил счет, она, пристально глядя мне в глаза, сказала:

– Вам следовало бы порекомендовать мне попробовать вашу кушетку… Я думаю, что мне бы это очень понравилось.

Так началась наша связь, такая же бурная, как и ее живопись. Вся в противоречиях и столкновениях, где ничто никогда не было простым, где безостановочно переходили от неистовства к отчаянию, от разрыва к примирению. У меня было странное ощущение, что мы любим друг друга только для того, чтобы больнее расстаться. Но я цеплялся за нее так же прочно, как за симптом. Симптом, от которого она защищалась непостижимыми ссорами, долгими исчезновениями и внезапными возвращениями. Обижалась ли она на меня за небольшой интерес, который я проявлял к ее живописи? Она не дала себя одурачить ни моими разглагольствованиями о ее работе в галерее, ни тем, что я купил ее картину, которая висела теперь у меня в приемной.

Речь шла о полотне, высокопарно названном «Конец света». На голубом фоне, испещренном вызывающе яркими полосами и пятнами, появлялись, подобно ассоциации идей, формы пастельных тонов с неясными очертаниями, которые, казалось, исчезали – или возникали? – в шторме, их окружавшем. Сумбур, напоминающий ее саму и к которому я испытывал лишь умеренный интерес. «Вы ее купили, чтобы доставить мне удовольствие, – сказала она, – это неудачный поступок. Я предпочитаю, чтобы вы занимались со мной любовью». Она была права, я тоже предпочел бы именно это. Вероятно, это было единственной причиной, по которой мы нашли друг друга. Даже в такие моменты она обращалась ко мне на «вы», как будто для того, чтобы и здесь тоже сохранять дистанцию между нами. От этого она казалась мне еще более желанной. Голова откинута назад, создавалось впечатление, будто слушала какую-то внутреннюю музыку. Этой музыкой она делилась со мной. Я уступал ее неистовству, и наши тела двигались в полнейшем согласии, которого я не знал ни с одной другой женщиной.

Тем не менее в этот вечер я забыл о ней.

Был с другой… действительно. Которая, возможно, толкнула меня на смертоносное прелюбодеяние и, уже мертвая, угрожала разрушить мою жизнь.

Приступ ненависти поднялся во мне, но тут же прошел. Ненависть возникает только к живым. Лучше позвонить Ребекке, объяснить ей, что произошло. Не оставаться наедине с этой умершей. Я набрал ее номер. Прозвучал сигнал «занято». Чтобы я не звонил, она, должно быть, сняла трубку.

Усталым жестом я положил свою.

Когда я встал, чтобы взять сигарету со стола, мой взгляд упал на пальто и сумочку Ольги, спрятанные за креслом.

Я взял сумочку. Кроме двадцати тысяч франков наличными, в ней были документы на машину, водительские права, выданные на ее адрес – авеню Монтеспан, в шестнадцатом округе, ключи, две пудреницы – одна от «Ван Клиф amp; Арпель», другая от Картье, два «Ролекса», а также оправленные в бриллианты наручные часы фирмы «Бом и Мерсье». «Ее слабость – часы», – говорил Шапиро. Действительно, одни только часы «Жагер-Ле-Культр» из розового золота на ее запястье стоили целое состояние. К этому еще добавлялись явно дорогие ожерелье и кольца, украшавшие ее шею и руки. Если это были ее трофеи из ювелирного универмага Бернштейна, то можно было понять раздражение Шапиро. На дне сумочки я также нашел свою ручку «Мон Блан», исчезнувшую несколько недель назад. Ничто из всего этого не объясняло ее смерть. Разочарованный, я подумал, что разумнее было бы известить о случившемся Шапиро.

Именно в этот момент я вспомнил о своем бессознательном действии. Вместо того чтобы позвонить ему, я набрал номер Злибовика. Возможно, нужно было понимать эту ошибку буквально, в хронологии, которую она подразумевала? Сначала анализ, затем полиция. Разобраться в себе, если только сеанс поможет мне в этом, а ухе потом будь что будет.

Я почти почувствовал себя лучше. Это решение дало мне чувство, что я управляю событиями. У меня возникло внезапное желание покинуть этот кабинет, избавиться от всего, что он в себе заключал. Я убрал двадцать тысяч франков в ящик рабочего стола, открыл окно, потом пошел в раздевалку за своим пальто и через некоторое время очутился на авеню Трюден.

Я даже не ожидал, что на улице было так холодно. Опасный гололед покрывал тротуары. Фонари ничего не освещали. Однако, несмотря на темноту, была видна «Ланча» Ольги на стоянке с противоположной стороны авеню. Я отправился туда, стараясь не поскользнуться на шоссе.

Дверцы были закрыты. Я рассердился на себя за то, что не взял ключи, напрасно дергал за ручки, ни одна из дверей не открылась. Я уже собирался уйти, когда услышал, как кто-то сказал:

– Благородная машина, «Каппа LX». Две целых четыре десятых литра, это здорово.

Я повернулся. Передо мной стоял Герострат.

– Что вы делаете на улице в это время? – спросил я удивленно.

– Я мог бы задать вам тот же вопрос, шеф. Почему вы в этот поздний час стоите рядом с машиной одной из ваших пациенток?

Сердце чуть не выскочило у меня из груди.

– Откуда вы знаете, что это машина одной из моих пациенток? – пробормотал я, запинаясь.

– Из-за того, что брожу по кварталу, узнаю кучу вещей. Бели вам интересно, расскажу в другой раз, сейчас я начинаю уставать. Я нашел работу Деда Мороза в одном магазине. Провожу там весь вечер. Мне нужно домой, как я уже сказал, а живу я неблизко.

Я не мог вспомнить, чтобы он говорил мне об этом раньше, но это было неважно. Главным было то, что он знал про Ольгу и «Ланчу». Но он уже ушел, волоча за собой свою сумку на колесиках.

Достигнув площади д'Анвер, он крикнул мне:

– Не обижайтесь, скоро увидимся.

И растворился в темноте вместе со своей сумкой.

 

3

– Моя жизнь остановилась вчера. Как это произошло, не знаю. Я был в глубине черной дыры, а когда выбрался из нее, она уже была мертва, а я чувствовал сильную боль в предплечьях. Вы когда-нибудь видели задушенную женщину? Это отвратительно. След от удушения вокруг горла, язык вываливается изо рта. Неприятно проводить реанимацию. В любом случае следовало известить полицию, Шапиро, но из-за маракас, игравших самбу, я не смог. Потом появилась эта Математичка – любительница подслушивать. Я должен был от нее избавиться, а вместо этого спрятал труп под кушетку, как убийца. Но могу ли я им быть? Во сне я одновременно был и зрителем, и актером. Можно ли в одно и то же время находиться в своем кресле и на кушетке? Я видел ее мужа, но душил ее я сам. С чего бы мне это делать? После семинара в «Хилтоне» я должен был заехать за Ребеккой. Но не пошел на семинар и совершенно забыл про Ребекку, и все из-за убитой. «Эта женщина принесет тебе одни только неприятности», – говорил Шапиро. Как он поступит, когда узнает? Прежде чем прийти к вам, я оставил Ольгу на кушетке. Вы понимаете, на моей кушетке? Широко открытое окно, для сохранности, и она, застывшая, пустая, без единой мысли, без малейшей ассоциации идей. И больше ничего: ни бессознательного, ни желаний, ни неврозов, ни несчастного детства – больше ничего. И для меня больше нет будущего. Когда я признаюсь полицейским, они повесят эту смерть на меня и напустят экспертов решать, убийца я или сумасшедший. Вы знаете эту их песню: убийство в состоянии аффекта? Виноват, не виноват? Временное помрачение, удар грома средь ясного неба, предумышленный поступок или случай резкой спутанности сознания? Весь этот жаргон, который ничего не объясняет.

Под защитой сумрака, царящего в кабинете – лампа, поставленная на комод огромных размеров в стиле ампир, едва освещала комнату, – Злибовик молча слушал мой монолог. Что он думал об этом? Верил ли он, и он тоже, в удар грома средь ясного неба? Этого заслуженного психоаналитика с блестящим прошлым, жизнь которого отождествлялась с психоанализом, было трудно провести. Он знал Фрейда, общался с такими выдающимися людьми, как Мари Бонапарт, Саша Нахт, Даниэль Лагаш, участвовал в основании Школы фрейдистов и создал после ее роспуска Аналитический кружок, работа которого вызывала уважение, несмотря на постоянные финансовые трудности. Именно благодаря ему кружок продолжал существовать. Я восхищался тем, что в его возрасте у него еще были силы руководить, даже если Флоранс совсем не уважала его. «Смешной чудак, – говорила она о нем, – не способный заставить свою лавочку работать, со своим венгерским акцентом он мнит себя Ференчи». Эти суждения казались мне жестокими и несправедливыми. Злибовик годами следил за моей работой. Иногда у нас возникали разногласия, но мы договаривались, и я был ему признателен за то, что он принимает меня на своей кушетке.

Однако сегодня утром у меня было впечатление, что он оставит меня одного с моей проблемой. Никогда его молчание не казалось мне таким гнетущим. Я напрасно искал, что еще сказать, ничего не приходило на ум. Кушетка стояла напротив окна. Оттуда был виден центр Бобур, или, по крайней мере, его очертания в тумане – несколько расплывчатых фигур, исчезающих в мертвенно-бледной пелене.

– Вы ждете объяснения с точки зрения психоанализа? – спросил Злибовик.

– Я не для этого пришел, а для того…

Слова замерли у меня во рту. Зачем я пришел? Чтобы разобраться в своем состоянии прежде, чем поставить в известность Шапиро? Вот что я говорил себе перед тем, как вытянуться на кушетке, но не дело психоанализа объяснять. Я пришел по другой причине.

– Чтобы узнать, – снова заговорил я, – могу ли я расстаться с Ребеккой. Бросить ее, ради тюрьмы или психиатрической больницы, забавное предпочтение, правда? Очутиться в четырех стенах, без нее. Я больше не услышу, как она скажет: «Займитесь со мной любовью, немедленно». Немедленно, мне, психо… Я не хочу ее оставлять, далее если жизнь с ней невозможна, далее если она раздергана, как ее картины. Я не люблю ее живопись – она смеется над этим. Когда я купил у нее «Конец света», она рассмеялась мне в лицо. Мы образуем любопытную пару, связанную низшими инстинктами. Впервые я испытываю подобное с женщиной. Ничего похожего на то, что было у меня с Флоранс. В браке мы были невероятно стыдливы. Конечно, нам случалось иногда попробовать что-нибудь необычное, например, заняться любовью перед зеркалами в гостиной, но наши фантазии дальше не шли. Обычно мы оказывались в спальне, где наши шалости пронизывало взаимное уважение, поэтому мы редко безумствовали. У меня было несколько любовниц после развода, но нельзя сказать, чтобы это сильно отличалось от того, что было с Флоранс. А с Ребеккой мы не стыдимся ничего, желание – наше единственное правило. У нас нет других целей, кроме как утолить его. Вот почему она была в ярости, когда я заставил ее ждать и оставил наедине со своим желанием.

Она обвиняла меня в том, что я был с другой женщиной, как если бы почувствовала присутствие Ольги. Странная соперница Ольга в любви отказывала во всем том, что Ребекка в ней ищет. Истинные противоположности. У меня такое ощущение, словно я мог выносить одну, только будучи с другой. Расстояние, отделяющее кушетку от кровати, возможно, не такое уж и большое… Но для меня все только что разрушилось. Я повсюду в проигрыше: и пациенты, и любовница Ребекка постоянно повторяет, что хочет меня бросить, что то, что происходит между нами, ни к чему не приведет. Если это действительно то, чего она хочет, она это получит. По возвращении я собираюсь позвонить Шапиро, а потом, будь что будет.

– Хорошо, Мишель.

Злибовик поднялся с кресла.

Я тоже встал, заплатил шестьсот франков и оставил его, на прощание пожав ему руку. Сеанс, который походил на любой другой и смысл которого ускользал от меня.

Снаружи было очень холодно. Центр Бобур и рядом стоящие здания исчезали в тумане.

Уже на расстоянии метра ничего не было видно. Я сел в свой «Вольво», завел мотор и медленно тронулся. Меня окружала молочно-белая пелена, откуда иногда выныривала какая-нибудь едва катившаяся машина. Целый город, казалось, замер, застыл в мертвой тишине, как Ольга Монтиньяк на моей кушетке. Неужели мою жизнь постигнет та же участь? Насчет этого я совершенно не продвинулся со Злибовиком. Это верно, что психоанализ имеет смысл, только если занимаешься им давно, чудо не происходит на первом сеансе. Через несколько лет человек вдруг обнаруживает, что незаметно стал другим и что приключение подходит к концу. Может, это мой случай? Но прекратить со Злибовиком в моем положении больше походило на разрыв, чем на завершение. Разрыв силой обстоятельств или, скорее, силой закона. Три года я посещал его кушетку. Привела меня туда, по существу, совершенно банальная причина – развод, от которого я еще не пришел в себя и хотел поправить Ребеккой и сыном Мэтью, но его, к сожалению, я видел только раз в две недели по выходным. Возможно, были и другие причины, менее ясные и определенные, которые иногда воплощались в моей работе и, сочетаясь между собой, поддерживали во мне почти постоянное чувство отчаяния.

И вот теперь, когда я собирался прекратить со Злибовиком, мне казалось, что никакая из этих неясных причин так и не была затронута. В мгновенном порыве я уже думал вернуться к нему. Но к сеансу не возвращаются, даже если после него оставалось чувство недосказанности. Суть в том, что я не понимал, что со мной происходило. Только то, что я попал в кошмар и он был таким же плотным, как и туман, окружавший меня на улице.

Из-за плохой погоды мне потребовалось около часа, чтобы добраться до авеню Трюден. За автомобилем Ольги оказалось свободное место. Я запирал дверцу машины, когда заметил Герострата, который внезапно возник из тумана.

– Проклятая погода, шеф, – сказал он, прикладывая палец к козырьку фуражки. – Ничего не видно из-за тумана.

– Это не помешало вам меня заметить.

– Я вам уже сказал, привычка бродить по кварталу, я, в конце концов, узнал немало вещей. Например, во вторник вы возвращаетесь к половине первого и паркуетесь на улице. Здесь было свободное место, вероятно, для вас.

– Другими словами, вы меня ждете.

Он пожал плечами.

– Обороты речи. Я работаю только вечером. До тех пор мне нужно чем-то заниматься. Я уже принял рюмку водки, если выпью больше, то буду не в состоянии работать. В магазине не захотят иметь со мной дело. Они злюки; малышам нужен Дед Мороз, который держится на ногах, в противном случае вас выгоняют с работы.

Потом, показав на «Ланчу» Ольги, сказал:

– Она так и не вернулась за ней, ваша пациентка? Это неправильно, на таком холоде аккумулятор не выдержит. Нужно будет сказать ей, когда вы снова ее увидите. Завтра, я думаю.

Я не ответил, и он продолжил:

– Заметьте, психоаналитик не должен заниматься машинами. Он…

Он помедлил немного, как если бы подыскивал нужные слова.

– Он занимается этим, – сказал он, показывая себе на горло…

Его жест меня сразил.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я бесцветным голосом.

– Не нервничайте, болтаю лишнее (одновременно он большим и указательным пальцами взялся за свое горло), я хотел сказать, что слова выходят отсюда, а слова – это ведь ваша работа, не так ли?

В это время позади нас возникла какая-то суета. Я повернулся и увидел тонущую в тумане толпу перед лицеем Жак-Декур. Занятия кончились. Ученики собирались группками на тротуаре. Они были похожи на тени с неясными очертаниями, голоса доходили до нас, приглушенные туманом, который нас окружал.

– Вы занимаетесь психиатрией, я тоже о ней немного знаю, – снова заговорил Герострат. – Вот почему мне нравится говорить с вами. Не каждый день встретишь образованного человека.

Он бросил обеспокоенный взгляд на лицеистов.

– Думаю, мне не стоит тут задерживаться. Эта молодежь… Вчера, я немного перебрал, а они этим воспользовались, чтобы поразвлечься с моей сумкой. Мне было безумно трудно отнять ее у них. Не нужно, чтобы сегодня это повторилось.

Он приложил палец к козырьку, потом подхватил свою сумку. Прежде чем уйти, снова показал мне на «Ланчу»:

– Ваша пациентка, это блондинка, у которой вид богачки, так? Скажите ей все-таки про аккумулятор. Потому что мертвую батарею невозможно починить. Если вы понимаете, что я хочу сказать…

Он нарочно это делал? С самого начала у меня было чувство, что он без конца намекал на участь, постигшую Ольгу. Но как он узнал? Конечно, «Ланча» осталась перед моим домом, но догадаться о причине… Может, у него не было никаких дурных намерений? Возможно, он и правда говорил мне о батарее? Трудно сказать…

Как бы то ни было, на этих словах он удалился.

Глядя, как он исчезает в тумане, мне показалось, что он составлял со своей сумкой единое целое.

Май Ли мыла кухню, когда я пришел домой. Она ответила на мое приветствие с обычной холодностью, как если бы накануне ничего не произошло.

На автоответчике было несколько звонков. Я надеялся, что один из них от Ребекки. Сначала звонил пациент, который хотел перенести сеанс, потом еще один настойчиво просил принять его в первый раз, но не оставлял никакого номера телефона, чтобы связаться с ним. Также было сообщение от Жан-Клода Шарве, который подтверждал свое участие в картеле вместе с Давидом Гроссманом и Кристиан Левек. Мы собирались каждую третью пятницу месяца, один из нас представлял теоретический доклад – часто по Фрейду или Лакану, когда он заканчивал, мы обсуждали, опираясь на наш клинический опыт. Я сказал себе, что все отменится из-за моего заточения в тюрьму, потом прослушал остальное. Коллега приглашал на семинар, женщина приветливым голосом сообщала, что я выиграл оборудованную кухню – при условии, что нажму клавишу «звездочка» на своем телефоне. И никакого сообщения от Ребекки.

Я поднялся в кабинет – он был закрыт на ключ, чтобы помешать проникнуть Май Ли. Окно оставалось открытым всю ночь, и казалось, что вошел в погреб. Для начала я снял покрывало с кушетки. Вытянувшись на животе, с головой скрытой в подушках, Ольга напоминала слега измятый рулон зеленого шелка. Ее правая рука была закинута на спину под неестественно острым углом к плечу, а левая исчезала под животом, ноги тоже были странно согнуты, так что казалось, что они отделены от тела. Это зрелище напомнило мне плюшевого жирафа, с которым я играл в детстве. Я так плохо обращался с ним, что лапы у него торчали во все стороны, а шея держалась лишь на тонком лоскутке ткани. То же самое было и с Ольгой. В ней больше ничего не держалось, она стала раздробленным телом, смерть которого каким-то образом дала свободу его отдельным членам. Одна из туфель – от Фрателли Россетти, на шпильке, – попала под мой стол. Не желая надевать на нее, я положил туфлю рядом с ней. Тут я заметил, что ее ноги плотно облегал темный нейлон с сильно блестящими петлями и алмазной инкрустацией на высоте лодыжек. Модель «Соблазнительница», ее первая кража. «Трофей, – сказала она, – воспоминание о том, как я начинала». Может, какое-то предчувствие подсказало ей надеть их в последний день своей жизни?

Я пошел закрыть окно, потом позвонил Шапиро.

– Комиссар будет только около полудня, – сообщил мне скучающим голосом вчерашний секретарь. – Что вы предпочитаете, перезвонить или оставить для него сообщение?

Уже хорошо, что он не переключил меня на ритмы маракасов. Я ответил, что перезвоню, и повесил трубку.

Около полудня – это был оборот речи. Если Шапиро вел расследование, никто не мог предсказать, когда он вернется. Возможно, стоило предупредить одного из его коллег? Но я предпочитал обратиться к нему. Не то чтобы я верил в его расположение ко мне, но то, что я его знаю, помогало мне, несмотря на все, перетерпеть данную ситуацию. Я бросил взгляд на расписание приема: кроме Семяизвергателя, в самом начале вечера, на сегодня больше никого не было. Я позвонил ему на работу, чтобы отменить. Секретарь сообщила, что у него встреча в городе, но я могу связаться с ним по мобильному, и дала мне номер. Когда я набрал его, мне было предложено оставить сообщение на автоответчике, как я и сделал, надеясь, что он вовремя его прослушает.

Теперь мне оставалось только дождаться Шапиро. Ожидание могло продлиться несколько часов, что казалось мне так же нестерпимо, как и рассказывать ему о смерти Ольги. Я зажег сигарету и устроился в своем кресле, пытаясь ни о чем не думать и особенно не смотреть в сторону кушетки.

Так прошло два часа, в течение которых, припоминая вчерашние события, я почти полностью выкурил пачку «Лаки». Стол был завален лекциями, которые я готовил для университета Париж-VIII, в Сен-Дени. Учитывая обстоятельства, студенты обойдутся без моих познаний в психоанализе, впрочем, они рисковали остаться без них надолго. Рядом стояла фотография Мэтью. Двенадцать лет – ему удивительно шел этот возраст. По виду типичный проказник. На голове бог знает что. Светлые пряди в беспорядке падают на лица. Он послушно улыбался в объектив, но я знал, что мысли у него были о другом – вероятно, о последнем комиксе, который он прочел. Его глаза были полны планами игр в ковбоев или пиратов, как в фильмах, которые он обожал. Перед этим наполненным мечтами взглядом у меня защемило сердце, и участь, ожидавшая меня, показалась мне еще более горькой.

В два Шапиро все еще не вернулся. Я безуспешно прождал еще полчаса. Часом позже его все еще не было, и я повесил трубку до того, как секретарь предложил перезвонить или оставить сообщение. Затем я предпринял несколько попыток дозвониться до Ребекки, но то попадал на ее автоответчик, то телефон был занят, то бесконечно долго никто не брал трубку. Или ее линия была такой же истеричной, как она сама, что было вполне возможно, или она фильтровала звонки. Я снова набрал номер комиссариата. На этот раз мне не удалось избежать маракасов. Конечно, я предполагал, что ожидание будет мучительным. Но не до такой степени. Я испытывал чувство одиночества. Каждый занимался своими делами, не заботясь о задушенной женщине, лежащей на моей кушетке.

И по мере того как время шло, я уже больше не знал, звонил ли я Шапиро, чтобы предупредить его об убийстве, или чтобы он избавил меня от неудобного трупа, подобно тому, как службу по уборке мусора просят увезти вещь, которой больше не пользуются.

Сумерки постепенно заполонили кабинет. Ольга, казалось, растворялась в них. Временами она становилась почти невидимой. Надо было бы зажечь свет, но темнота защищала меня от мертвой и от портрета Мэтью. Она создавала впечатление, будто я нахожусь в безлюдном пространстве, где кроме меня ничто больше не существует. Необычное уединение, которое облегчало мои страдания, возводило границу между мной и миром, словно дверь тюремной камеры.

В приемной пылесосила Май Ли. Если мне не придется больше пользоваться ее услугами, я попрошу Флоранс выплатить ей компенсацию от моего имени и, вероятно, взять ее на работу.

Я снова собирался набрать номер Шапиро, когда раздался звонок в дверь.

Удивленный, я посмотрел на часы: шесть вечера. Должно быть, пациент не получил мое сообщение. Ошибкой было верить в то, что темнота могла поглотить окружающий мир. Он не только продолжал существовать, но и упорно преследовал меня там, где у меня не было желания встречаться с ним.

Я зажег лампу и пошел открывать.

Это действительно оказался мой пациент.

Он бросил на меня удивленный взгляд.

– Я рано пришел? Такое ощущение, что вы меня не ждали.

И с грустным видом добавил вполголоса:

– Приходить раньше – в этом я специалист.

Временами ему нельзя было отказать в чувстве юмора. «Я преждевременный семяизвергатель», – объявил он мне в нашу первую встречу, как если бы речь шла о ремесле или почетном отличии. Возможно, это и побудило меня взять его на психоанализ. Ему это было нужно. Несмотря на большой успех в профессиональном плане – он пользовался авторитетом, управлял крупной компанией, занимающейся информационной поддержкой, – его личная жизнь не удалась. Боязнь женщин и особенно его неумелость с ними поддерживали только его чувство печального одиночества. Вот почему он возлагал большие надежды на психоаналитическую работу. Он редко пропускал сеансы. Я не решился отослать его домой.

Я подвинулся, чтобы дать ему войти и, как с Математичкой, попросил его посидеть немного в комнате ожидания.

Однако все оказалось не так просто, как в прошлый раз.

Прикосновение к Ольге было мне противно. Она была ледяной, но дело не в температуре, а в запрете, как если бы мертвый, чтобы защититься от живых и не имея другой возможности, производил парализующий разряд, подобный электрическому, отбивающий всякое желание притрагиваться к нему. Но Семяизвергатель ждал, и мне было необходимо пройти через Ольгины объятия. Превозмогая отвращение, я обхватил ее за плечи и перевернул. На спине она оказалась единым целым, в той же позе, в какой лежала на животе: согнутые ноги и вывихнутые руки – одна спереди, другая за спиной. Она походила на кусок цемента, совершающий оборот на сто восемьдесят градусов. Трупное окоченение заканчивается только через семьдесят два часа, но ледяной холод, в котором я ее оставил, должно быть, ускорил этот процесс. Я схватил ее за пиджак, свалил на ковер, потом приподнял кушетку и, придерживая ее, ногой придвинул Ольгу к стене. Потом опустил кушетку и изо всех сил надавил сверху, как на плохо закрывающийся чемодан. После нескольких попыток мне удалось вернуть ее в первоначальное положение. Ольга была надежно спрятана под ней. Возможно, это положило конец фиксированности ее членов? Но у меня не было времени в этом удостовериться, главное, что ее не было видно. В этом отношении мне показалось, что результат ни в чем не уступал тому, которого я достиг, принимая Математичку.

В отличие от нее, при входе в кабинет Семяизвергатель не проявил особого волнения. Он снял пальто, повесил его на вешалку рядом с дверью и лег на кушетку. Обычный ритуал, которому он спокойно подчинялся. Я смог бы поверить, что сеанс был почти обычным, если бы, усаживаясь в кресло, не заметил, что кушетка стоит неустойчиво. В спешке я утратил бдительность. Из-за того, что тело Ольги было недостаточно сдавлено, оно мешало одной из ножек кушетки опуститься на пол. Кроме того, я с ужасом увидел, что ее голова немного высовывалась из-под кушетки. Она была воскового цвета, а глаза пристально смотрели на меня, как если бы она не хотела упустить ничего из сеанса, в то время как ее язык, казалось, облизывал ковер. Чтобы отвлечься от нее, я смотрел на «Двадцать четвертый день». Но ее глаза и язык не давали мне покоя настолько, что я уже приготовился к тому, что они появятся на картине.

Что касается пациента, он, казалось, совершенно не был обеспокоен положением кушетки.

– Если бы вы знали, насколько подозрительно я отношусь к сексу, – вздохнул он. – Никогда мне не удавалось получить удовольствия, которое он обещает. Однако мысли о нем неотступно преследуют меня. Все это из-за женщин! Не то чтобы я сердился на них за это, но нужно признать, что они являются причиной всех бед. Долго верили, что секс является мужским делом. Какое заблуждение! В действительности, это женская прерогатива, ведь они без конца об этом думают. Достаточно посмотреть, как они одеваются. Под пальто вы видите легкие ткани, платья с глубоким вырезом, с разрезами, голые спины, облегающие брюки, сверхкороткие юбки, сетчатые чулки – все, что нужно, чтобы привлекать мужчин. Я стараюсь не думать об этом, но они повсюду. Везде они расточают обещания удовольствия. Как этого избежать? Как только вы встречаете одну из них, какой бы далекой от этих тривиальностей она вам ни казалась, в какое бы изысканное место вы ее ни пригласили поужинать, от этого никуда не денешься. С самого начала она пытается продать вам свою генитальность. Другого слова и не подберешь. Как только вы оказываетесь в близких отношениях, она довольна. Но эта близость стесняет меня, эта влажная интимность, когда разговаривают низким голосом, обмениваются заговорщическими взглядами, когда руки и тела слегка касаются друг друга, а будущие ссоры не за горами. Уже пахнет постелью. Я принимаю этот запах за чистую монету, и все кончено, еще даже не начавшись. В библии написано: «Они видя не видят и слыша не слышат». А я наслаждаюсь, не наслаждаясь. Вот почему я посещаю сеансы психоанализа. По крайней мере, здесь – благородная интимность, место воспаряющего духа, где держат дистанцию и сохраняют осанку. Можно говорить обо всем, и об этом тоже, не теряя достоинства. Мы в приличном обществе…

Ну, раз он так говорил! Глядя в окно, я заметил Май Ли, которая переходила улицу. Она ушла, не предупредив меня. Вероятно, боялась повторения вчерашнего. Она остановилась перед «Ланчей» и долго смотрела на нее, время от времени поднимая глаза на окна моего кабинета. В то же мгновение из темноты появился Герострат. Я этому удивился, так как он должен был изображать Деда Мороза в своем магазине. Мое изумление усилилось, когда я увидел, что он заговорил с ней. Правда, он разговаривал со всеми, но было странно, что Май Ли, не слишком словоохотливая, так любезно ему ответила. Я бы дорого дал, чтобы узнать, что они говорили друг другу. Герострат, казалось, объяснял ей что-то, показывая на окно моего кабинета, в то время как она с одобрительным видом кивала головой. Но холод, вероятно, положил предел их дискуссии, так как они не задержались на улице. Май Ли пошла вверх по скверу д'Анвер к метро, Герострат немного подождал, и, прихватив свою сумку на колесиках, двинул к улице Данкерка.

Тем временем Семяизвергатель продолжал свой гимн аналитической практике.

– Когда я говорил, что мы в приличном обществе, я имел в виду не только вас, но и пациентов, которых встречаю в комнате ожидания. С ними я хорошо себя чувствую, это мои собратья по несчастью. Мы как одна семья. Семья тех, кому неловко в собственной шкуре. Семья, не охочая до чужих тайн, где каждый остается при своем и не лезет к другим. Наши отношения ограничиваются взглядами, которыми мы обмениваемся, чтобы приветствовать друг друга. Но эти взгляды делают нас бесконечно более близкими, чем ночь, проведенная в одной постели.

Мне было интересно, как долго он собирался продолжать развивать эту тему, и тут его слова заставили меня насторожиться.

– То же самое с пациенткой, которую я иногда встречаю в комнате ожидания. Элегантная женщина, которая носит пальто из оцелота. В первый раз, когда наши взгляды встретились, мне вспомнились строки: «Тебя любил бы я – и это знала ты!» Не более того, и тем лучше. Теперь, когда я ее вижу, нахожу в ее глазах то немое согласие, ту общность, которая и составляет все богатство отношений между индивидуумами, так что нет нужды в плотском выражении, чтобы объясниться друг с другом. Со временем я приметил ее автомобиль, «Ланча», серый металлик, всегда припаркован перед лицеем, как если бы это место по праву принадлежало ей. Когда я вижу эту машину, то знаю, что она у вас, тогда я жду внизу, чтобы не беспокоить ее. Она каждый раз улыбкой благодарит меня за это. Улыбкой, в которой нет ни капли похоти. Однажды из-за нее, вы, может быть, помните, я пропустил сеанс «Ланча» была перед вашим домом, я больше получаса прождал ее под дождем. А когда решился подняться, мое время уже прошло. Это случилось, должно быть, один единственный раз. Спускаясь вниз, я подошел поближе рассмотреть машину, она оказалась не ее. Она никогда не узнает, что из-за нее я пропустил сеанс. Это мой тайный подарок ей. Еще более ценный оттого, что она о нем не знает.

Он размышлял мгновение:

– Только я не могу делать такие подарки постоянно. Сегодня вечером я решил, что видел ее машину на привычном месте. Сначала хотел подождать, чтобы не беспокоить ее, но не был уверен, что она у вас, – она никогда не приходит по вторникам, тогда я поспешил подняться. И вот теперь, это странно, у меня такое впечатление, что в этом кабинете есть что-то от нее…

Мой взгляд встретился с помутневшим взглядом Ольги в нескольких сантиметрах под ним, и мне показалось, что необходимо срочно закончить сеанс.

– Хорошо, месье, – произнес я, вставая.

– В глубине души я уверен, что это ее машина, – добавил он удивленно, усаживаясь на край кушетки.

Поднялся, положил на стол пятьсот франков и, пожав мне руку, ушел.

Из окна я видел, как он направился к «Ланче». Как и Май Ли, он какое-то время рассматривал ее. Не хватало только Герострата, чтобы сообщить ему о своих познаниях в этом вопросе. Но он не появился. Работа Деда Мороза, должно быть, обязывала. Семяизвергатель поднял глаза на окна моего кабинета, поколебался, потом смиренно направился к своему «Роверу», припаркованному перед дверью моего дома во втором ряду, завел мотор и тронулся с места.

Я не стал перекладывать Ольгу на кушетку. На или под, какая разница? Закрыв дверь кабинета на ключ и открыв окно, чтобы помешать разложению – меня беспокоило чередование тепла и холода, и я уже не помнил, что по этому поводу говорила судебная медицина, – я спустился в приемную и еще раз позвонил Шапиро.

Как я и ожидал, секретарь предложил мне перезвонить или оставить сообщение. На этот раз я решился:

– Попросите комиссара, как только он вернется, позвонить Мишелю Дюрану, – сказал я. – Это срочно.

Потом снова попытался дозвониться до Ребекки, но безрезультатно. Вне себя я повесил трубку. Прощание, скорее всего, не удалось, я не представлял себя, отправляющим ей телеграмму или оставляющим сообщение на автоответчике: «Пациентка задушена, пока я спал, – возможно, я виновен – сдаюсь полиции – всегда твой – Мишель».

Я вытянулся на канапе. Ожидание могло оказаться долгим, но мне не нужно больше было звонить в комиссариат. Некоторым образом мое сообщение официально уведомляло о смерти Ольги. Оставалось только позволить событиям идти своим чередом. Может быть, все окажется не так уж и ужасно? Может быть, Шапиро отнесется с пониманием и не будет усердствовать, чтобы повесить это убийство на меня? Может быть…

В действительности, я ни в чем не был уверен. Чтобы склонить Шапиро к версии о своей невиновности, нужно было бы верить в нее самому. Я не сдвинулся с кресла – двигались мои мысли, – но как поклясться в этом? Не сама же Ольга себя задушила. Кто это сделал? Сколько раз я уже задавал себе этот вопрос? Ольга была невыносима, ну и что? Чтобы убить ее, требовались более веские причины. Какое безрассудство или какая непонятная связь, существовавшая между мной и этой женщиной, толкнула меня на то, чтобы защитить ее перед Шапиро? Странное поведение для психоаналитика Ольга не ошиблась, поблагодарив меня за этот жест. Кто знает, может, эта связь и послужила причиной драмы? После всего я мечтал своими руками ее прикончить. Когда я работал в психиатрической больнице, один пациент упоминал о какой-то черной дыре в своей жизни. Затмение, которое продлилось не более получаса, но этого хватило, чтобы задушить жену и двоих детей. Он ничего не помнил, но этот эпизод возвращался к нему в форме мучительных галлюцинаций. Я тоже говорил Злибовику о затмении, но у меня не было никаких видений, я всего лишь оставался на полпути между креслом и кушеткой.

Мой взгляд упал на картину Ребекки. «Конец света»! Название соответствовало обстоятельствам. Образы пастельных тонов, исчезающие в вихре цвета, напомнили мне донышки артишоков. Донышки артишоков символизировали мой конец. Любопытный способ проститься со свободой.

Заголовок «Либерасьон», лежащей на низком столике рядом с канапе, крупными буквами гласил:

«ТИСКИ ВОКРУГ МАКСА МОНТИНЬЯКА СЖИМАЮТСЯ».

Вокруг меня тоже – подумал я. Однако у Макса были веские причины, чтобы устранить Ольгу. Так она мне говорила. «Он акула, я могла бы отправить его в тюрьму до конца жизни». Акула, ворочающая миллионами, – так трубили повсюду. Безразличный ко всему, что не приносит пользы, безжалостный аферист, владелец зданий, земельных участков, заводов, всего, чего душа желает. Специалист по махинациям и завышенным счетам, жонглирующий капиталами, оказывающий финансовую помощь или, наоборот, разоряющий свои общества, покупая и перепродавая, он развивал дьявольскую деятельность, от которой трясло налоговую службу. Это то, что говорили о Монтиньяке. Но, если отвлечься от этих банальностей, он был для меня загадкой.

Среди специалистов по психоанализу, с которыми я был знаком, многие – к их числу относился и Злибовик – получали приличный доход, но он не шел ни в какое сравнение с фантастическими деньгами и роскошеством жизни, которые приписывали Максу Монтиньяку. Помещения Аналитического кружка на авеню де ля Бурдонне, какими бы удобными они ни были, с их просторными кабинетами, старинной мебелью, картинами известных художников, не могли соперничать с его богатством. То, чем мы были, не шло ни в какое сравнение с тем, чем был он. Мы работали на стремлении, он на капитале. Потоки денег, финансовые операции, ценные бумаги, опцион на покупку акций, наличные были для него исходным материалом. Подобно армии накануне войны, его капиталы всегда были готовы устремиться на новые рынки. Они предназначались для игры и для завоевания. Ими не управляло ничто, кроме спроса и предложения. Для терапевта деньги шли как прибавка к исцелению пациента, а Макс был сердцем системы. Настолько предприимчивый, что по меньшей мере три судьи проверяли его счета и следствие и, вероятно, его заключение в тюрьму были неминуемы.

Мог ли подобный человек убить, если того требовали его интересы? Я в этом не сомневался, но это не давало ответ на такой простой вопрос почему он совершил это убийство у меня дома и, прежде всего, как он сюда вошел? Тогда как мог сделать это в другом месте и без свидетелей.

Пробило десять часов, а у меня не было ответа на эти вопросы, Шапиро так и не позвонил. Вокруг меня стояла тишина. Эта безмятежность успокаивала меня. Может, это были последние часы, которые я проводил в своей квартире? Я любил это место, в него я вложил все свои средства, что стоило мне неприятностей с банком и, в известной степени, развода. У меня в ушах все еще звучал крик Флоранс «Ты должен был жениться не на мне, а на своей проклятой восьмикомнатной квартире!»

Она не ошибалась. Эта чертова восьмикомнатная квартира занимала важное место в моей жизни. Посчитав, что располагаю средствами, я все перестроил в прошлом году. Англо-китайская софа, венецианские зеркала, льняная краска и комоды в стиле ампир, которые датировались временем моей женитьбы, уступили место в гостиной креслам и канапе из черной кожи. Низкий стеклянный столик и достаточно скромные, не привлекающие внимание безделушки дополняли общий вид. Другие комнаты были переделаны в том же стиле: стены, перекрашенные в белый цвет, и удобный серый шерстяной ковер на полу еще больше высвобождали не слишком перегруженное пространство. Я также добавил внутреннюю лестницу, соединяющую квартиру с кабинетом, находящимся этажом выше. Раньше нужно было подниматься по общей лестнице, расположенной в здании. Теперь туда можно было попасть из гостиной. Квартира выиграла в объеме и глубине, и, что было немаловажно, обрела единство, которого ей не хватало. Теперь, в какой бы комнате я ни находился, везде чувствовал себя дома.

Однако эти работы оказались более дорогостоящими, чем предполагалось. В довершение всех несчастий па меня свалился налоговый контроль. Учитывая размах переделки, было решено, что мои доходы превышают те, что я указывал в декларации. За этим последовало уточнение налога, которое поставило мои счета в опасное положение. Теперь мне приходилось крутиться: повседневные расходы, алименты для Флоранс, занятия Мэтью, его каникулы, я оплачивал половину их стоимости (поездка в США прошлым летом, занятия лыжным спортом этой зимой), плата его гувернантке, потом, конечно, сеансы у Злибовика и мои задолженности, проценты по которым становились огромными. Я безостановочно спорил с банком, чтобы он проявил уступчивость. Но это стоило мне сил, и у меня создавалось впечатление, что денежные проблемы преследуют меня, как хроническая болезнь, от которой никак не избавиться.

Достоинством тюремного заключения, говорил я себе, по крайней мере, было бы то, что оно позволило бы мне рассчитаться с долгами. Все мое имущество будет продано, чтобы погасить долги и проценты по ним, а если что-нибудь останется, останется мне после выхода из тюрьмы.

В этот момент позвонили в дверь.

Шапиро! – подумал я. Поняв срочность положения, он приехал на мой вызов. Что он сделает, увидев Ольгу под моей кушеткой? Я предпочел не думать об объяснениях, которые мне надо будет ему дать, и пошел открывать.

Но это оказался не Шапиро.

За дверью стоял мужчина высокого роста, лет пятидесяти, со, скорее, приветливым лицом, одетый в элегантное пальто темно-синего цвета, покрытое снегом. Я его никогда не видел, но тотчас нее узнал.

– Я – Макс Монтиньяк, – сказал он. – Думаю, мы должны поговорить.

 

4

Ошеломленный, я смотрел на него, не шелохнувшись.

Он мягко, немного с иронией в голосе, спросил:

– Вы предпочитаете, чтобы мы остались на лестнице?

Я подвинулся пропустить его. Когда он шел мимо меня, я заметил, что он выше меня на голову, и был удивлен тем, до какой степени он соответствовал портрету, который мне нарисовала Ольга: безудержный игрок по-крупному, уверенный в себе, в своем успехе, в своей власти над остальными. Все в нем указывало на богатство и еще больше на привычку к роскоши. В некоторой степени он был похож на свои капиталы. Быстрые деньги, которые существовали только в движении или, скорее, в махинациях, в своей способности обмануть других.

Он остановился посреди приемной, осмотрелся, на мгновение его взгляд задержался на «Конце света», затем он продолжил осмотр, подобно стратегу, изучающему место, которое собирался захватить. Наконец, не дожидаясь приглашения, устроился в кресле. С его пальто посыпался снег.

– Сожалею, – сказал он, – но на улице прескверная погода. Достаточно выйти из дома, и вас тут же заваливает снегом.

Он, казалось, чувствовал себя совершенно свободно. Еще чуть-чуть, и он предложил бы мне сесть.

– Вы, кажется, удивлены моим визитом, – заметил он.

Я тоже уселся.

– Это необычно – посещать психотерапевта своей жены, – сказал я осторожно.

– А вы человек обычая, месье Дюран?

– Профессия психоаналитика предполагает некоторые обыкновения, в интересах пациентов.

– И какой же интерес у моей жены, как вы считаете?

Я не ответил. Он вынул коробку сигариллос из кармана пальто – «Давидофф» – и прикурил одну из них от массивной золотой зажигалки.

– Я пришел к вам, – продолжил он, – потому что беспокоюсь за Ольгу. Она была у вас вчера вечером – она всегда предупреждает меня, когда идет к вам, – но против обыкновения не вернулась домой. Я прождал ее всю ночь и все утро. После обеда мне пришлось заняться делами. (Он показал на «Либерасьон», лежащую на низком столике.) Вы, вероятно, знаете, что в данный момент я нахожусь в очень трудном положении… Когда я вечером пришел домой, ее все еще не было. Вы понимаете, мой визит – это поступок обеспокоенного мужа, который хочет знать, что случилось с его женой.

Он сильно затянулся своей «Давидофф» и посмотрел на струйку дыма, медленно поднимающуюся к потолку.

– У вас такой вид, будто вы мне не доверяете. Однако это правда, я дорожу своей женой. Очевидно, она не совсем нормальная. Впрочем, я тоже. Но кто может назвать себя таковым? Вы об этом знаете по роду профессии. Мы с женой любим друг друга в немного необычной манере. Я полагаю, она вам говорила. Она всем рассказывает о том, что я с ней делаю, а вам тем более. Если бы вы знали, у скольких психиатров, невропатологов и прочих специалистов она консультировалась до вас. Но теперь я уверен, что она в надежных руках.

Он снова затянулся сигариллос, прежде чем повторить с нарочитой иронией в голосе:

– В надежных руках, не так ли, доктор?

Я ждал, что он скажет дальше, и он продолжил:

– Ольга причинила мне много неприятностей в последнее время. Вы знаете, она постоянно ворует. Я надеялся, что вы избавите ее от этой мерзкой привычки. Уверяю вас, что в моем положении совсем небезопасно иметь жену, которая крадет в магазинах. Не то чтобы я был очень щепетилен в вопросах порядочности, но в данный момент мне это совершенно не нужно.

Снова он указал мне на газету.

– То, что обо мне говорят, отчасти верно, но в бизнесе нельзя руководствоваться моралью, в противном случае остается только прикрыть лавочку. Все это знают. Не разбивши яиц, не сделаешь яичницы. Но люди ведут себя, словно это не так, как если бы деньги подчинялись иным законам. Вы знаете это стихотворение?

Я немного вынес из школы, но этот урок; запомнил. Деньги и честность, какой вздор! Люди хотят получать деньги сомнительного происхождения, но при этом прилично выглядеть и не запачкать руки яичным желтком. Странное время. Во имя «да» или во имя «нет», все равно напускают судей. Даже мелкие акционеры берутся за это дело. Они путают биржу и сберегательную кассу. Если считают себя обиженными, атакуют. И не в гражданском процессе, а в суде по уголовным делам, представьте себе! Подложный баланс, злостное банкротство, переход государственного служащего в частный сектор, расхищение имущества товарищества, злоупотребление доверием, необоснованная заработная плата, преступное использование секретной информации – для всего придумали названия. Одно из них – и вы схлопочете обыск, судебное расследование, задержание и заточение в тюрьму. Вы уже были в тюрьме, месье Дюран? Я да. В самом деле, я вам этого не желаю. Меня несколько месяцев держали за решеткой из-за истории с взятками. Но как зарабатывать деньги без подкупа? Вот где проблема, единственный серьезный вопрос деньги! У них свои требования. Нужно это понимать и позволить им жить своей жизнью, иначе все, крышка. Вы меня понимаете? Крышка. Вам следовало бы пойти на Уолт-Стрит, а оттуда к Ворлд Трейд Центру, вы бы увидели растянутый между двух башен-близнецов лозунг. «Мир начинается в Ворлд Трейд Центре». Именно так, мир начинается с бизнеса, а деньги – это дыхание мира. Он вдыхает доллар, а выдыхает йену. Он живет на крупных финансовых рынках в Лондоне, Токио, Нью-Йорке, Франкфурте. Там за несколько мгновений миллионы долларов переходят из рук в руки. Как в казино. Когда крупье объявляет. «Ставки сделаны» – это значит, что для банка все идет хорошо. Что нужно, Taie это устроиться с правильной стороны. Когда это понимаешь, понимаешь все. Привлечь, удержать, извлечь прибыль. Снова и снова. Это базовый принцип. Но чтобы получить доход, нужно пустить в обращение. Деньги – это продажная женщина которой не сидится на месте. Но которая также нуждается в размножении, создании себе подобных.

Вы знаете евангельскую притчу о том, как Иисус накормил огромное количество народа пятью хлебами и двумя рыбами? В то время знали, что такое бизнес. Знали, что базовый принцип – это увеличение количества. Сегодня все тонут в наставлениях. На самом деле есть очень много людей, которые любят деньги, любят их настолько, чтобы подчиниться их законам. Жестоким законам, я это признаю, они безжалостны к малодушным. Слабаки смотрят на деньги издалека, как на женщину, к которой не осмеливаются прикоснуться. На слишком красивую для них. Они останутся бедными. Но с сильными, я хочу сказать, с теми, кто лезет ей под платье с грязными ласками, от которых она сходит с ума, деньги – это щедрая любовница, которая дает все… Вот почему злятся на богатых, потому что они смеют. Как только можно отделаться от одного из них, все средства хороши, чтобы пустить его по миру. Вы мне не верите? Позабавьтесь тем, чтобы получить небольшой доход, и весь мир сядет вам на хвост судьи, полицейские, журналисты, комиссия по биржевым операциям, фининспекторы по различным налогам. А если больше…

Он прервался, чтобы снова зажечь сигариллос. Я подумал, что он продолжит в том же тоне, когда вдруг резко, как если бы уступил долго сдерживаемому гневу, он воскликнул:

– А если, кроме того, вы женаты на потаскухе, понимаете, месье Дюран, на шлюхе! – другого слова не подберешь, – которая только и думает, как ставить вам палки в колеса и воровать в магазинах, хотя могла бы позволить себе все, что захочет, и которая, кроме всего прочего, угрожает раскрыть ваши предприятия полицейским, – тогда я недорого дал бы за вашу жизнь. Я напрасно умолял ее остановиться, давал столько денег, сколько ей было нужно, но она ничего не хочет слышать. Ну как урезонить подобную женщину? Она только и думает, как бы мне досадить. Словно это ее единственная цель в жизни. В постели то же самое: чтобы развести ей ноги – как бы не так. Все, чего она ждет, – чтобы ей устроили выволочку. Всегда что-нибудь придумает, чтобы меня спровоцировать. Даже психоаналитикам не удалось ее успокоить. Заметьте, с ней не так уж просто! Она способна на все, чтобы довести вас до крайности, устроить вам неприятности. Вы должны отдавать себе в этом отчет. К вам обращается отчаявшийся муж, месье Дюран. Если вы что-нибудь о ней знаете, скажите мне.

Пораженный, я посмотрел на него. Что он хотел, чтобы я ему сказал? Что случилось с его женой? Я был не уверен, что он ждал от меня именно этого. Но я тем более не верил, что он пришел, чтобы выложить мне свои соображения о финансовых рынках или поплакаться на семейные раздоры. Его присутствие было подчинено цели, которую мне не удавалось определить, но к которой он обманным путем вел меня, отвлекая внимание обилием слов. Одно, во всяком случае, казалось мне очевидным: этот человек был сумасшедшим. Не в медицинском смысле слова, конечно, и тем не менее сумасшедшим. Это была речь мономана. Неопределенная мания, колеблющаяся между Ольгой и деньгами, без того, чтобы одно по-настоящему пересилило другое.

– Вы из-за этого беспокоитесь? – спросил я, чтобы покончить с его неудержимой болтовней, – Потому что не знаете, что ваша жена…

Телефонный звонок прервал меня. С быстротой, которой я не ожидал, Макс положил руку на трубку, чтобы я ее не взял. Удивленный, я не стал с ним бороться. Я не собирался бросаться на него, чтобы освободить свой телефон. После трех звонков, сработал автоответчик и в приемной раздался голос Шапиро:

– Кажется, сегодня после обеда ты пытался связаться со мной. Секретарь сказал, это срочно. Можешь позвонить мне в комиссариат до полуночи или завтра рано утром, при нормальных обстоятельствах я буду здесь. До скорого. Жильбер.

Монтиньяк, улыбаясь, снял руку с аппарата.

– Ольга сказала, что у вас есть связи в полиции. Это может оказаться полезным, но не стоит злоупотреблять фликами, иначе очень скоро они сами употребят вас. У меня есть некоторый опыт в подобных делах, уверяю вас.

Потом тоном, в котором сквозила угроза, добавил:

– Если вы звоните своему другу из-за Ольги, я дам вам совет: оставьте это и поскорее скажите, где мои деньги.

Я не сразу понял смысл его слов.

– О каких деньгах вы говорите?

Он раздавил свою «Давидофф» в пепельнице на низком столике и одновременно сунул правую руку во внешний карман своего пальто. Я не удивился бы, если бы он достал оттуда пистолет. Но он вытащил салфетку «Клинекс» и шумно высморкался в нее.

– Месье Дюран, – ответил он, убирая «Клинекс» в карман, – вчера Ольга ушла около полудня. Перед этим я устроил ей взбучку, что она обожает. Накануне она снова вернулась в ювелирный Бернштейна, тогда как я ей это запретил. Но я этого ждал. С ней всегда ждешь. Мне следовало бы заглянуть в кабинет, прежде чем дать ей уйти. Но когда я туда пришел, было уже слишком поздно: сейф был открыт. В нем лежало семь миллионов долларов, которые я отложил на всякий случай. Так вот, этих семи миллионов, – повторил он, четко выговаривая каждое слово, чтобы заставить меня почувствовать размер суммы, – там больше не было. Они исчезли. Испарились. Значит, кто-то их взял, не так ли?

Внезапно мне вспомнились слова Ольги на кушетке: «Он думал, – говорила она, – что я украла его…» Сон помешал мне услышать окончание фразы. Что она у него украла? Может, эти самые семь миллионов. Возможно, она мне об этом сказала, но я ничего не запомнил.

– Вы так же, как и я, знаете, кто это сделал. Ольга такая, у нее потребность в воровстве, и успокоить ее может только хорошая трепка. К несчастью, надолго этого не хватает, и она снова принимается за старое. Везде, где она бывает, ей нужно что-нибудь стащить. Даже у вас. Я нашел среди ее вещей предметы, принадлежащие вам. Надеюсь, она вам их вернула. С ней бесполезны предосторожности, никогда не чувствуешь себя в безопасности. Я полагаю, ей не составило труда узнать комбинацию цифр, открывающую мой сейф. И потом, когда она увидела все эти деньги, ей представилась отличная возможность. Только вот семь миллионов – это не ручка «Мон Блан», которую тащат у своего психоаналитика. Она их, скорее всего, где-нибудь спрятала…

Казалось, он заколебался, потом сказал:

– Если она и говорила кому-нибудь об этом, то только вам. Вот почему вы должны мне рассказать все, что знаете.

Тон его голоса слегка изменился, но угроза в нем была от этого едва ли менее ощутимой. «Все в нем жестокость», – говорила Ольга. Достаточно было его увидеть, чтобы убедиться. Его грубость показалась мне еще опаснее, оттого что он сдерживал ее воспитанностью. Я чувствовал, что требовалось совсем немного, чтобы ей вырваться.

– Но я ничего не знаю, – ответил я голосом, которому не хватало твердости. – Ольга ничего мне не сказала. У меня нет ни малейшего понятия о том, где эти деньги.

Он прыжком поднялся на ноги, схватил меня за запястье и окал его настолько сильно, что я закричал от боли.

– Вот что я делаю с Ольгой, когда она норовит мне досадить. Разница состоит в том, что она это любит, а вы, кажется, нет.

Давление на мое запястье усилилось. Боль распространилась по всей руке с такой силой, что я подумал, что он мне ее вывихнул. Я согнулся пополам, безуспешно пытаясь вырваться.

– Если вы попытаетесь хитрить, я как нечего делать сломаю вам руку, – пригрозил он. – Скажите правду, хотите приберечь эти деньги для себя?

– Остановитесь! – завопил я. – Ничего я не хочу приберечь. Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Я ничего не знаю.

Внезапно он разжал свою хватку.

– Я мог бы вас убить, но это не вернуло бы мне моих денег.

Он бросил взгляд в сторону моего кабинета.

– Оттуда идет поток ледяного воздуха, – сказал он и прибавил: – Вы попали в неприятную ситуацию с моей женой, не так ли? Поэтому и звоните в полицию? На вашем месте я бы этого не делал. У вас есть сын, любовница, известность – было бы глупо все это потерять.

– Откуда вы знаете?

Он ласково улыбнулся:

– В бизнесе главное владеть информацией. С Ольгой мне недоставало бдительности, но все еще можно уладить. И для меня, и для вас. Если вы примите мое предложение, я вас спасу.

– Какое предложение?

– Завтра вечером, в десять часов, у меня дома, на авеню Монтеспан. Приходите с деньгами или скажите мне, как получить их назад. Подумайте, вполне вероятно, что у вас есть соображения на этот счет. Я могу вас вытащить из этого трудного дела, но если вы насмехаетесь надо мной, то уверяю, вы об этом пожалеете.

На этих словах он поднял воротник пальто и направился к выходу, еще раз напомнив, что ждет меня завтра вечером.

Пренебрегая лифтом, он спустился по лестнице, и шум его шагов смолк двумя этажами ниже.

Из окна я видел, как он сел в черный «Мерседес», засыпанный снегом. Он припарковался недалеко от «Ланчи», и я был уверен, что он ее видел, но, казалось, это совсем его не трогало, Я услышал, как он завел мотор, затем машина медленно отъехала и повернула направо.

После того, как его автомобиль исчез из виду, я пошел выпить анальгетик. Боль ослабла. Мне удалось немного пошевелить рукой. Но я был слишком ошарашен, чтобы собраться с мыслями. Полночь еще не наступила, я мог позвонить Шапиро, но, возможно из-за Макса, не сделал этого. Завтра, – сказал я себе, – завтра посмотрим. Движимый неудержимым желанием удостовериться, я поднялся в кабинет. Там было ужасно холодно. Под кушеткой Ольга облизывала палас, ее взгляд оставался все таким же застывшим. Холод отныне был ее владением.

Макс это знал, в этом у меня не было ни малейшего сомнения.

На следующий день боль в руке стала более терпимой. Я принял душ, затем выпил кофе.

Было слишком поздно звонить Шапиро. Во всяком случае, меня больше беспокоил Монтиньяк. Как он узнал про Ольгу? Волнуясь за свои деньги, он, возможно, подстерегал ее рядом с моим домом. А не дождавшись, рассудил, что произошло. Так, чтобы это вписывалось в его логику: Ольга рассказывает мне о семи миллионах, говорит, где они находятся, – в итоге я ее убиваю, чтобы присвоить деньги. В общем и целом, логика Монтиньяка была достаточно простой.

Но это была его логика, не моя.

Между убийством пациентки в приступе безумия и преступлением, совершенным ради денег, была пропасть, которую я не представлял себе, что могу пересечь. Я не был Максом Монтиньяком. Его мир и мой не имели между собой ничего общего. Из того, что я понял, смерть Ольги его совершенно не огорчила, напротив, она освободила его от неудобной супруги – но и лишила семи миллионов. Действительно ли он рассчитывал получить их обратно с моей помощью? Намеревался заманить к себе домой, чтобы заставить меня спокойно говорить. Потом, очевидно, он от меня избавится. Рассматривая ситуацию с точки зрения исключительно разума, было бы безумием принять это приглашение.

Но разумное не всегда верно.

Странно, но у меня было впечатление, что Макс не совсем блефовал, когда намеревался спасти меня. Каким образом? У меня не было об этом ни малейшего представления, но я сомневался, что он планировал меня обмануть.

Из этой мысли в моем сознании постепенно возник образ: что-то вроде партии в покер, в которой, по-настоящему не давая себя одурачить, каждый полагал, что у противника на руках хорошие карты. Конечно, у меня не было семи миллионов, но чем он мог помочь мне со своей стороны? Чтобы узнать это, следовало явиться по приглашению. Можно сказать, заплатить, чтобы узнать. Меня не пугало, что я рисковал своей жизнью. Каждый по-своему, мы оба рисковали всем, и это придавало мне духу. Впервые с тех пор, так началась эта история, у меня было чувство, что я могу влиять на обстоятельства, а не быть их жертвой. Если все обернется скверно, но я останусь жив, позвоню Шапиро. В противном случае, я сделаю ход и проиграю, что также было возможно.

В этот момент я услышал, как открылась входная дверь. Май Ли пришла убираться. По моим часам было начало третьего.

Вскоре должны были появиться первые пациенты.

Это был почти обычный вечер психоанализа.

Кабинет, казалось, привык к Ольге. Утратил атмосферу тайны или, скорее, ту тревожную необычность, которая так напутала Математичку.

Действительно, на этот раз я все предусмотрел. Получше затолкав Ольгу под сиденье, проверил, чтобы ничего не выступало, чтобы все ножки кушетки стояли на полу, и заменил покрывало – у нового кайма касалась пола. Затем последняя предосторожность: сам уселся на кушетку, чтобы удостовериться в ее устойчивости и особенно в том, что ничто в ней не выдавало присутствие Ольги.

Все прошло почти нормально. Была одна пациентка, которая поделилась со мной своим беспокойством: она так себя чувствует, как если бы – так и сказала – она находилась «на другой женщине». Но можно было отнести эти разговоры на счет подавленной гомосексуальности. Другой пациент признался в том, что ему доставляет удовольствие растянуться на женщине, но и в этом случае мне показалось, что он больше намекал на свои любовные слабости, чем на Ольгу.

В остальном ничего примечательного. Многие пациенты еще не освоились в беседе с глазу на глаз. Ничего общего с постоянными пациентами, лечение которых, начавшись несколькими годами раньше, шло полным ходом. Тех, кого я принимал сегодня после полудня, можно было назвать «клиентами проездом, невротиками по средам». Они приходили на первую беседу, чтобы «посмотреть», по их собственному выражению, но, неуверенные в своем желании, просили «подумать» или после нескольких сеансов выходили из игры – из-за безработицы или финансовых трудностей. Создавалось ощущение, что они у меня стажировались. Это слово было в моде. Целая эпоха была посвящена стажировкам. Производственная, дипломная, культурная – везде были стажировки. Все служило для них поводом. Те, кто был неприспособлен к жизни в обществе, проходили фрейдистские стажировки, они переходили от одного терапевта к другому, накапливая худо-бедно ничтожный опыт. Мимолетные сеансы между приступами хандры, оплаченные социальным обеспечением. Когда они выходили из больницы, коллега направлял их ко мне на реабилитацию. Они приходили два или три раза затем исчезали неведомо куда.

Мужчина лет тридцати, которого я видел во второй раз, говорил мне о несчастьях, которым подвергалась белая раса в целом и французы в особенности. На последних выборах он голосовал за крайне правых и испытывал от этого, – по его утверждению, – замечательное улучшение психологического состояния. Лакан говорил, что следует отказывать в анализе негодяям. Это напомнило мне историю, ходившую в аналитических кругах, с легкой руки Злибовика. Один из пациентов рассказал ему, что он бывший солдат и во время оккупации сотрудничал с гестапо. «Вы пропали, старина, – сказал ему Злибовик, – ваше прошлое исключает вас из числа живых. Самое большее, что я могу для вас сделать, – помочь вам умереть достойно». Удивительно, но мужчина принял эту точку зрения и предпринял работу на ее основе. Тот, кто находился передо мной, поступил бы он так же? Но мне не пришлось ничего такого ему говорить, так как он объявил, что с тех пор, как он открыл свой путь, не было никакого смысла продолжать терапию, в которой он в глубине души всегда сомневался. Он пришел, чтобы сказать мне это? Я объявил окончание сеанса, который он без возражений оплатил. Новой встречи мы не назначили.

Вот тогда я вспомнил про Ольгу. Я ни разу не подумал о ней за то время, что принимал этих пациентов. Это забвение, в некотором роде, защитило их от ужаса, который мне внушала ее смерть. Она исчезла не столько из-под кушетки, сколько из моего ума. И теперь возвращалась только потому, что настало время ее сеанса. Среда, шесть тридцать. Любопытное явление условного рефлекса в психоанализе. Пациенты и врачи маршируют под одним знаменем. Пропущенный сеанс никогда не был потерянным сеансом. Кроме как для Ольги. На кушетке или под ней, отныне она не была нигде. Я почувствовал себя хранителем или скорее носителем воспоминаний о том, какими были ее сеансы.

Она редко опаздывала, если не шла в ювелирный Бернштейна. Снимала пальто, клала его на стул, потом вытягивалась на кушетке и, не теряя времени, начинала пересказывать изуверства мужа. По сути, ее рассказы едва ли отличались друг от друга, но, если поразмыслить, ее манера рассказывать, интонации ее голоса – и особенно вводные предложения, – которыми она оснащала свою речь, складывались в собственный сюжет, как если бы завлекали вас подвергнуть ее той грубости, о которой она, не брезгуя никакой деталью, рассказывала. «Ударьте меня! Оскорбите меня!» – будто взывала она. Странная просьба, на которую я отвечал своим сном, предоставляя все полномочия ее мужу. Спрятанные семь миллионов – были ли они кульминацией этого безумия, поступком, который позволил ей рассчитаться с ним? «Он был вне себя. Я никогда не видела его в таком состоянии. Обвинял меня в том, что я украла его…», – сказала она перед тем, как я заснул. Каким было продолжение? Я не знал, слышал ли я его, но мне казалось, если мне удастся его вспомнить, все прояснится. В первый раз я спрашивал себя, что она сделала с этими деньгами, где спрятала их, не столько чтобы обсудить с Максом, но чтобы просто знать. По-своему, эти семь миллионов обеспечивали Ольге неприкосновенность, а для меня означали вопрос, ответ на который позволил бы мне навсегда разделаться с ней.

Семь часов. Сеанс Ольги был почти окончен. У меня оставался последний пациент, молодой человек во власти жестоких приступов депрессии, но я сильно сомневался, что он придет. Это он накануне оставил сообщение с просьбой перенести сеанс, без всяких уточнений.

Я подождал немного, потом покинул кабинет, бросив последний взгляд на кушетку.

В темноте она была похожа на гроб, Ольга покоилась в нем, далекая от жестокости, на которую с таким жаром вызывала.

Как я и предполагал, Май Ли ушла, не сказав ни слова, и не принесла мне кофе. Смерть Ольги одержала верх над этой привычкой. Я бросил взгляд в окно, надеясь увидеть ее, пересекающей авеню или изучающей «Ланчу». Но внизу никого не было. Даже Герострата, который, вероятно, был занят, изображая Деда Мороза. Мир был необитаем. Телефон ни разу не зазвонил. Никто не беспокоился обо мне. Ни Шапиро, ни Ребекка. Шапиро, должно быть, вел расследование, что касается Ребекки… лучше было не думать об этом.

Один Монтиньяк ждал меня.

Я не мог не думать о нашей встрече. Мог ли я убедить его, что ничего не знаю о воровстве, в котором он обвинял Ольгу, и, несмотря на все, добиться, чтобы он помог мне? Из предосторожности я написал два письма: одно для Ребекки, другое для Флоранс – она найдет его по возвращении из Чикаго, там лее приписал несколько строк для Мэтью. Затем положил на видное место на низкий столик; конверты и записку для Май Ли, чтобы она отправила их, если я не вернусь.

Потом включил радио. Передавали оперу Моцарта, но музыке не удалось ослабить мое напряжение.

Поняв вскоре, что больше не вынесу ожидания, я надел куртку и спустился купить сэндвич в «Жан Барт». Я заметил, что практически ничего не ел со времени смерти Ольги. Когда я закончил, то подошел к своему «Вольво» на другой стороне улицы. Толстый слой снега покрывал ветровое стекло. Мне понабилось минут десять, чтобы убрать его. После чего я сел в машину и включил зажигание.

Мне удалось тронуться только с пятой или шестой попытки. Герострат был прав – холод смертелен для аккумулятора. Когда наконец двигатель заработал, я поехал по улице и повернул направо. Это была всего лишь интуиция, но я не сомневался: приехав раньше назначенного времени, избавлю себя от неприятных сюрпризов.

Вопреки ожиданиям, авеню Монтеспан была только узким проходом, соединяющим авеню Виктора Гюго с улицей де-ля-Помп. Жилые здания и комфортные резиденции окружали ее со всех сторон. Она была абсолютно безлюдной, когда я в нее въехал. Я добрался по ней до авеню Гюго, где оставил машину. Макс Монтиньяк жил в двух шагах оттуда, в частном особняке, находившемся в конце прохода.

Было чуть больше девяти. До назначенной встречи оставался еще целый час Темнота была почти полной. Выходя из «Вольво», я почувствовал, что закоченел. Холод был безжалостный, обитатели квартала тоже: ни одного кафе, где можно было бы согреться. Кафе «Табак» на углу авеню Виктора Гюго и улицы Спонтини было закрыто. Судя по запертым решеткам, было сомнительно, что оно работало днем. Я пошел по авеню Монтеспан. Я был вынужден двигаться медленно из-за скользкой дороги. Это напомнило мне манеру, в которой Математичка пересекала авеню Трюден после окончания сеанса. Мелкими осторожными шажками, как если бы повсюду ее подстерегали чьи-то козни. Сейчас я чувствовал, что не слишком сильно отличаюсь от нее.

Ходил слух, что частный особняк Макса скоро будет конфискован банком, которому Монтиньяк задолжал астрономические суммы. Это жилище красноречиво свидетельствовало о чрезмерных амбициях своего владельца. За внушительными воротами из кованого железа в глубине внутреннего дворика виднелось великолепное трехэтажное сооружение из тесаного камня, построенное, вероятно, в XIX веке. Едва ли можно было ожидать чего-то другого от человека, придающего такое значение видимости. Были освещены окна только первого и последнего этажа. Был ли Макс уже дома? В глубине двора угадывалась темная масса автомобиля – наверняка его «Мерседес». У меня в голове мелькнуло подозрение: почему он не назначил мне встречу раньше? Чтобы иметь достаточно времени устроить мне ловушку? Если только он не был занят с кем-нибудь другим, или присутствие во дворе его машины ничего не доказывало, и он на самом деле вернется только к назначенному для нашей встречи времени.

Я в нерешительности остановился перед воротами. Войти? Или ждать в машине? Мороз становился невыносимым, обжигал лицо, я все больше дрожал от холода. Именно это и помогло мне решиться. Макс не сказал мне код, открывающий ворота. По оплошности или намеренно? Но это не имело значения. Рассматривая «Двадцать четвертый день» Дора, Ольга как-то заметила, что дни, в которые она меня посещала, совпадали с цифрами кода на воротах ее дома: понедельник – первый день недели, среда – третий, пятница – пятый, – если только прибавить к ним название картины. «Я, возможно, собираюсь пригласить вас к себе домой», – сыронизировала она. Я набрал 135-24, загорелась маленькая зеленая лампочка наверху цифровой панели, раздался тихий щелчок, и ворота открылись. Я прошел во внутренний двор. Снег заглушал шорох моих шагов, так что я бесшумно смог пройти около тридцати метров, которые отделяли меня от дома. Я опасался, что дверь будет закрыта на ключ или понадобится другой код, но мне достаточно было повернуть ручку. Я оказался в огромном вестибюле, где температура приятно контрастировала с погодой на улице. Это место мне тут же внушило почтение своей роскошью. Все здесь указывало на жизнь по высшему классу. Пол был покрыт густым ковром с мотивами охрового, голубого и розового цвета, стены покрыты серым мрамором, через равные промежутки расставлены агавы и сансевьеры в огромных керамических горшках, сочетающихся по цвету с ковром. По обеим сторонам вестибюля, между застекленными поставцами с экзотическими вещицами, вероятно, баснословными по ценам, – двери, ведущие в соседние помещения. В глубине, рядом с кабиной лифта, – устланная розовым ковром лестница на верхние этажи. Больше всего это было похоже на холл международного отеля типа «Хилтона», а не на частное владение. Мне было интересно, в чем для Макса заключалось богатство, теперь ответ бросался в глаза. Оно было, прежде всего, витриной, вывеской крупного успеха, тешившее его тщеславие и призванное к тому, чтобы произвести впечатление на потенциальных инвесторов и заставить их раскошелиться.

В одной из комнат на первом этаже слышался шум голосов. Я приложил ухо к двери, но мне не удалось ничего разобрать. Это было похоже на дискуссию между хорошо воспитанными людьми. Был ли там Макс? Он меня сейчас еще не ждал, но чем я рисковал, если бы вошел туда? Скорее удивить, чем удивиться самому. Я толкнул дверь. Она распахнулась в просторный салон, меблированный в стиле Регентства и Людовика XV или что-то в этом роде: деревянные стулья, кресла и канапе с позолоченной инкрустацией, обитые атласом и бархатом, навощенный паркет, ковры и обивка, представляющая фривольные сценки с мифологическими персонажами. В остальном, комната была пустой. Голоса доносились из телевизора. Шел спор между министром партии большинства и депутатом оппозиции. Заботясь о своем образе, они, что один, что другой, изо всех сил старались сохранить вежливость.

Но это был единственный источник шума в комнате.

Я вернулся в вестибюль. Напротив была лестница, ведущая на верхние этажи. Ковер заглушал шум моих шагов. Поднимаясь, я вспомнил преследование, о котором Ольга рассказывала на последнем сеансе. По лестнице до ворот, которые не открывались. Я проделывал обратный путь. Те же места, но другие эмоции. Ольга убегала, тогда как я с нетерпением шел к тому, что собирался открыть.

Добравшись до второго этажа, я остановился. Он был погружен в темноту, но свет с первого этажа позволил мне смутно увидеть вестибюль меньших размеров, но не менее роскошный, чем предыдущий. Внезапно я снова услышал шум голосов. На этот раз он шел с третьего этажа. Другой телевизор, передающий ту же самую программу? Спорщики казались менее дружелюбными. Если только они не проявили свой природный нрав, но я, скорее, склонялся к тому, что это реальные существа в разгаре ссоры.

Я возобновил восхождение. Вестибюль на третьем этаже также был погружен в темноту, однако свет пробивался из-под дверей комнат, которые я видел освещенными еще с улицы. Из одной из них до меня долетел сердитый голос Макса Монтиньяка.

– Что я должен делать? – кричал он. – Вы думаете, что у меня мало неприятностей? Жена сбежала с моими деньгами, и я еще должен выносить такого типа, как вы!

Я не услышал никакого ответа, только шум шагов. Кто-то нервно ходил из одного угла комнаты в другой. Несколько секунд была тишина, потом Макс снова заговорил тоном, грубость которого меня поразила.

– Уходите, очистите помещение! Я жду гостя, не нужно, чтобы вы были здесь. Соображаете? Убирайтесь!

Но другой, очевидно, не хотел понимать. Я не слышал, чтобы он сдвинулся с места. Раздражение Макса росло.

– Вы тупой или что? Если вы не хотите уйти сами, я сейчас выставлю вас вон!

Почти тут же послышался звук опрокидываемой мебели. Я не знал, кто был с Максом, но заведомо не представлял себе, чтобы он был в состоянии с ним справиться. Однако он не поддавался. Новый шум падающей мебели, более сильный, натолкнул меня на мысль, что он отбивался или цеплялся за все, за что только мог.

Потом мне показалось, что оба мужчины повалились на пол. И борьба продолжилась, еще более ужасная оттого, что была молчаливой и сопровождалась лишь стонами и шумом прерывистого дыхания. Партия в покер принимала неожиданный оборот. Карты внезапно брошены, и Макс схватился с этим неожиданным игроком. Что делать? Человек определенно был в опасности. Я не сомневался, что Макс способен на все. Позвонить в полицию? Я видел телефон на первом этаже, но за то время, которое я потрачу на то, чтобы спуститься, позвонить и дождаться прибытия помощи, сто раз может произойти худшее. Нужно было действовать немедленно. Возможно, мое внезапное появление в комнате остановит борьбу? Эффект неожиданности – других средств в моем распоряжении не было. С бьющимся сердцем я повернул дверную ручку, но не успел открыть, так как раздался выстрел, потом второй и третий.

Послышался протяжный стон, который выражал одновременно и бесконечное страдание, и невыразимый страх смерти, потом все смолкло. Я весь вспотел, моя рука, все еще лежащая на дверной ручке, неудержимо дрожала. Мужчина был мертв, – в этом я был уверен. Что я сказал бы Максу, если бы вошел в комнату? Что был свидетелем убийства, которое он только что совершил? Нам обоим было не до сделки, которую он мне предложил.

Я бесшумно спустился на первый этаж, пересек вестибюль, затем внутренний двор. Прежде чем выйти за ворота, поднял глаза на окна третьего этажа. Одно из них только что открылось, темный силуэт высунулся наружу: то ли Макс меня услышал, то ли поджидал, когда я приду. Я не стал над этим задумываться и поспешил к своей машине на авеню Виктора Гюго. По дороге я остановился у телефонной кабины, чтобы позвонить в полицию. Я объяснил причину звонка, выдав себя за соседа, потревоженного выстрелами, затем, чтобы избежать вопросов, быстро повесил трубку.

Вернувшись домой, я осушил полбутылки скотча. Обычно я столько не пью, но сегодня мне это было нужно. Опьянение пошло мне на пользу. Затем я нетвердой походкой добрался до спальни. Я был настолько измотан, что не стал снимать одежду, вытянулся на кровати и тотчас же заснул.

Несколько раз мне снился частный особняк Макса. Было темно, неописуемый беспорядок парил в комнате, куда я не осмелился войти. Мебель опрокинута, занавески сорваны с окон, разбитые стекла и полотна, располосованные ударом ножа, на стенах. Макс смотрел на меня, и в его глазах не было никакого выражения. Он был в нижнем белье, футболке и трусах белого цвета, у его ног лежало тело, одетое так же.

– Вам не следовало приходить, – сказал мне Макс, – здесь происходят вещи, которые вас не касаются.

Он знаком велел мне подойти к окну, и я повиновался.

Но увидел не двор его частного особняка, а скорее, кладбище. Тут и там из темноты выступали могилы, большей частью заброшенные. Я не понимал, что он хотел мне показать, и тут, подняв глаза, не смог сдержать крик ужаса. Напротив, на ветках орехового дерева, сидели несколько волков и молча меня разглядывали.

– Вы начитались «Пяти лекций по психоанализу» Фрейда, – сказал мне Макс с укоряющим видом.

Так как я смотрел на него, ничего не понимая, он уточнил:

– История Человека-Волка, не мне вам ее рассказывать!

Потом он показал на тело, лежащее у его ног. Я приблизился и узнал Ольгу. Она была мертвенно-бледной, ее горло окружал фиолетовый след.

– Это ваша ошибка! – воскликнул он, – нужно было думать.

Я хотел ответить, но Ольга мне помешала. Ее руки обвили меня, и она притянула меня к себе. Ее тело было леденяще холодным и неподвижным.

Как и то, что находилось рядом со мной в постели.

С той лишь разницей, что оно показалось мне реальным.

 

5

Реальная, но совсем не ледяная.

И тем более не неподвижная.

Я уже проснулся, или это было продолжением сна?

Ольга выбралась из-под своей кушетки, ее руки обнимали меня за шею и притягивали к себе.

Мертвая, которая хотела заставить себя любить. Как она оказалась в моей постели? Я постарался воскресить в памяти все, что делал по возвращении. Скотч, опьянение, спальня… Я не мог вспомнить, чтобы проходил через свой кабинет или приближался к Ольге. Однако следовало признать очевидное: она была здесь, как во сне с Максом. Если только я не был с ней под кушеткой. Я выпил слишком много скотча, чтобы знать, где нахожусь на самом деле. Единственное, в чем я был уверен, что она обнимала меня так крепко, что, несмотря на все мои усилия, мне не удавалось освободиться. В то же время ее кожа уже не казалась мне такой холодной. Возможно, она согревалась от соприкосновения со мной? Она была обнаженной – мне понадобилось некоторое время, чтобы заметить это, тем более что я не помнил, чтобы снимал с нее одежду, но в ее наготе не было ничего отталкивающего. Тело, обвивавшее меня, согревалось все больше, а кожа была чрезвычайно нежной на ощупь.

У меня в голове засела мысль: эта кожа была создана для ласк, неоспоримое утверждение наготы, которая хотела заставить полюбить себя. Я принял ее в свои руки, сначала робко, потом обнял крепче. Тогда я заметил, что тоже обнажен. Когда я разделся? У меня не было об этом ни малейшего понятия. Я был слишком пьян, чтобы помнить об этом. Ее лицо склонилось надо мной. В темноте я смутно различал его очертания, но мне не удавалось его узнать. Ольга? Волосы у нее были длиннее. Правда, смерть не мешает расти ни ногтям, ни волосам. Потом меня обхватили ее ноги, обтянутые чулками. Я провел по ним руссами до алмазной инкрустации, украшавшей ее лодыжки. Намек на вульгарность, чтобы возбудить мужчину. Я захотел заговорить, по крайней мере задать ей вопрос, но она прижалась ртом к моим губам. Ее руки направляли меня, возбуждая желание. Внезапно у меня возникло ощущение, что моя нижняя часть тела поймана, буквально взята в плен, в то время как ее ноги сомкнулись у меня за спиной. И снова я почувствовал ее кожу. Теплая и шелковистая, она окружала меня повсюду.

Я отдался на волю этой мягкости.

Губы, прижавшиеся к моему рту, были правы: слова лишние. Только движения имели значение. Они включались в бесконечность. Бесконечность обиженных женщин. Любовница или пациентка, любимая или отвергнутая, но, так или иначе, символически или в действительности, – истязаемые. Бросившая меня Флоранс, сбежавшая Математичка, Ребекка, которая обо мне забыла, задушенная Ольга Гибель одной провоцировала уход другой. И так до бесконечности. Как в том сне, который Лакану рассказала одна из его пациенток. Паскалевский сон, – говорил он, – о множестве бесконечно чередующихся жизней: существование всегда отражается в самом себе. А у меня было множество смертей, которые чередовались и отображались одна в другой, от Флоранс к Ольге. Она была там, в шелесте вздохов под моим напором, который я обрушивал на нее. Наслаждение рождалось в ней при каждом нашем движении, все сильнее и глубже, и в то время как я наполнял ее, голос, равно вежливый и властный, шептал мне нa ухо: «Давайте же, нужно спросить у нее про семь миллионов. Я уже пытался, но вам она должна сказать. Ну же, пошевеливайтесь, старина, задайте ей вопрос, тока еще не слишком поздно».

Но она мне этого не позволяла. Цеплялась за меня и двигалась с такой страстью, что мне не удавалось ни о чем ее спросить. Наслаждение выводило ее из себя, разжигало ярость. Она хотела получить от меня еще больше. Я находился в центре разгоряченной до предела наготы, которая больше не владела собой, одновременно колотила и сжимала меня, чтобы увлечь за собой на гибель, в то время как с губ ее срывались ругательства. Ругательства мешались со слюной. Те же самые, которые она произносила во время сеанса, чтобы возбудить меня. Голос, на мгновение отступивший перед этим неистовством, вновь обрел силу. «Давайте же, старина, – говорил он нетерпеливо, – вы не понимаете! Нужно спешить! Черт, надо с этим покончить!» Он был прав, с этим нужно было кончать. С этой жизнью, которая непрестанно двигалась. Тогда, уступая приказу, я медленно подобрался к ее горлу. Мои руки остановились у нее на затылке, тогда как большие пальцы пытались соединиться на шее. Эти действия были мне хорошо знакомы, их совершили передо мной двумя днями раньше. Не было ничего легче, чем воспроизвести их снова. Семь миллионов больше не имели никакого значения, важны были лишь пальцы, которые я погружал в ее плоть.

Она не противилась. Только дыхание становилось тяжелее, по мере того как сильнее я давил, язык начал вываливаться изо рта. Я чувствовал его, влажный, на своем лице. Язык, полный слюны. И я не смог бы точно сказать, облизывалась она от напряжения или поощряя мое желание поскорее кончить. Я сжал еще сильнее, изо всех сил. Боль раздирала мои предплечья, но ничто теперь не могло меня остановить. Постепенно буря стихла. Глубокий покой разливался по лицу рядом с моим. Глаза закрыты, смерть разрушала его изнутри. Иногда оно искажалось от боли. Потом, как если бы одно испытание было пройдено, разглаживалось и безмятежно ожидало следующего приступа. Я с трудом различал его в темноте, но черты казались мне бесконечно нежными. Грудь в грудь и рука об руку – я любил смерть, которую дарил ей, и мои руки снова неумолимо двинулись вверх, чтобы завершить начатое.

Скоро, скоро, шея показалась мне достаточно хрупкой. Я выпрямился на кровати и всем весом надавил ей на горло. Раздался хруст, затем все смолкло. У меня было чувство, будто я сжимаю в руках сливочное масло. Меня смущало, с какой легкостью я умертвил. На всякий случай я продолжал сжимать руки, хотя это уже было излишне.

И тут я услышал крик.

Ошеломленный, я открыл глаза: Ребекка, обнаженная, стояла посреди спальни. Нагая, в темных чулках, которые доходили ей до середины бедра. Она смотрела на меня как на сумасшедшего.

При виде ее у меня возникло ощущение, словно я прилетел с другой планеты. Кроме меня, в постели – никого. Она была в полнейшем беспорядке: простыни, сбившись в сторону, свисали на ковер, валик укатился в другой конец комнаты. Я держал в руках подушку, а Ребекка стояла напротив и испуганно наблюдала за мной. Я не сразу понял, что имел дело не с призраком.

– Что вы здесь делаете?

Вместо ответа она схватила с ночного столика пачку «Лаки». У нее дрожали руки, и ей понадобилось несколько попыток, чтобы зажечь сигарету. Она несколько раз затянулась, прежде чем собрать с пола свою разбросанную одежду.

– Что я здесь делаю? У вас входит в привычку задавать мне подобные вопросы. Вы что же, не знаете?

Эти слова вернули меня к действительности. Меня охватила смутная тревога, я взял сигарету и так же, как и Ребекка, дрожащей рукой зажег ее.

– Как вы вошли? Я не слышал.

Она открыла сумку, достала ключ и показала его мне.

– Очевидно, с помощью этого. А вы, может быть, думаете, что я проникла через окно?

– Я не понимаю, в течение двух дней я пытаюсь с вами связаться, вы и ухом не ведете, и вдруг ни с того ни с сего оказываетесь у меня.

– Ну, хорошо же, уверяю вас, что это больше не повторится. – Она бросила ключ мне в лицо. – Вот, после того, что только что произошло, ноги моей здесь больше не будет.

Я припомнил все, что делал.

– Что случилось? – спросил я, терзаемый жгучим беспокойством. – Я не пытался…

– Это самое меньшее, что можно сказать, – воскликнула она, ироничным и гневным тоном одновременно, – вы попытались! Только ошиблись партнершей. Как только я вас раздела, вы набросились на свою подушку. Я знаю, что вы были пьяны – стоило только увидеть бутылку из-под виски в гостиной, – но увлечься подушкой! Вы катались с ней по кровати, сжимали ее изо всех сил, ласкали ее, кидались на нее всем телом и называли Ольгой. А я была рядом с вами и все это видела. Оргия с постельным бельем. Кто эта Ольга? Так зовут вашу подушку или новую любовницу? Она была с вами, когда вы не пришли на свидание? А потом вы вдруг совсем обезумели. Принялись сжимать ее все сильнее и сильнее, – если бы вы на самом деле были с женщиной, я недорого дала бы за ее жизнь, – и кричать непонятно что. Звали какого Макса – вашу перину, я полагаю, – орали, что вам нужны семь миллионов или что-то в этом роде, я ничего не поняла. Мне надоел этот бред, и, чтобы покончить с ним, я принялась кричать еще громче, и вы, наконец, меня услышали.

Она раздавила в пепельнице сигарету, потом закончила одеваться. Мне захотелось проверить, есть ли у нее на чулках алмазная инкрустация на высоте лодыжек, но, даже выпрямившись на кровати, мне не удалось ничего увидеть.

– Возможно, у вас непереносимость к алкоголю, – продолжила Ребекка, – но в данный момент дела у вас неважные. Я хотела вас увидеть, но если бы знала, что вы займетесь любовью с подушкой, то не стала бы вас беспокоить.

В ее голосе мне послышались слезы. Если она и была огорчена, то старалась не показать этого. «Тебе платят не за то, чтобы ты спал», – сказала мне Флоранс. Распространялись ли эти слова и на мое поведение в постели?

Ребекка взяла свое пальто и направилась к гостиной.

– Спасибо за этот вечер, – сказала она, – я буду вспоминать его.

Прежде чем выйти из комнаты, она повернулась ко мне и добавила:

– В «Базар-де-л'Отель-де-Виль» около пятнадцати бельевых магазинов, сбегайте туда, вы там непременно найдете себе подружку.

Потом хлопнула дверью, быстрым шагом пересекла гостиную, и входная дверь в свою очередь закрылась за ней.

Я остался в кровати, с подушкой между ног. Эта ссора оглушила меня еще больше, чем мой сон. Я немного подождал, затем подошел к окну. Снег, вихрем кружащийся вокруг уличных фонарей, заставил меня подумать о насекомых, привлекаемых светом. Хотел бы я, чтобы все это оказалось только дурным сном, но «Ланча» напротив лицея свидетельствовала об обратном. И, как если бы требовались дополнительные доказательства, Ребекка вышла из здания. Закутанная в свое пальто, она напомнила мне пациентку после сеанса. Она села в красный «Гольф», оставленный чуть дальше. С нескольких попыток ей удалось завести мотор, и она уехала в направлении бульвара Рошешуар.

Я потушил сигарету и, опустошенный, снова вытянулся на постели, уставившись в потолок. Ребекка покинула эту спальню, возможно, и мою жизнь тоже, а я даже не знал, носила ли она чулки «Шанталь Томас». А наверху, в моем кабинете, находилась другая женщина. Когда я разберусь с ней, позвоню Ребекке, уговорю ее вернуться.

На этой мысли я погрузился в сон без сновидений.

Проснувшись, я обнаружил под входной дверью письмо из банка, сообщающее, что задолженность на моем счете возросла до двухсот пятидесяти тысяч франков. У меня не было желания начинать день с подобной новости, и я бросил письмо в корзину для мусора. Меня ждали дела поважнее.

Было два часа дня. Через две минуты у меня сеанс со Злибовиком. Иными словами, он был пропущен. В любом случае, разве я ему не говорил, что собираюсь сдаться Шапиро? Но сначала я хотел узнать, что произошло у Макса дома. Кто был тем человеком, которого он убил? Ни по радио, ни по телевидению об этом не сообщали. По крайней мере, пока, поскольку я не сомневался, что произошло убийство, как не сомневался, что Макс снова приедет ко мне, чтобы запугивать. Я просмотрел свой журнал встреч: ожидалось несколько пациентов, в том числе Математичка и Семяизвергатель. У меня не было желания принимать их. Только не с Ольгой, спрятанной под кушеткой. Сеансы втроем – я думал о термине «оргия», использованном Ребеккой, – я был сыт ими по горло. Нужно было уладить это дело как можно скорее. Пусть сегодня мои пациенты придут к закрытым дверям.

Я надел куртку и спустился вниз купить «Франс-Суар». Странно, Герострата не было. Неужели холод подавил у него страсть к наблюдению, или ему предложили поработать Дедом Морозом сверхурочно?

На этот раз пресса опередила телевидение и радио. «ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО НА АВЕНЮ МОНТЕСПАН» – гласил газетный заголовок, отсылая на одну из внутренних страниц. Там меня ожидал сюрприз: две фотографии на полстраницы. Одна, отныне классическая, Макса, вторая – Ольги. Над фотографиями заголовок, выполненный жирными буквами:

СМЕРТЬ ДЕЛЬЦА

А ниже располагалась следующая статья:

Вчера между девятью и одиннадцатью часами вечера, в своем частном особняке на авеню Монтеспан несколькими выстрелами из пистолета калибра 6,35 миллиметра был застрелен Максим Монтиньяк. Доставленный службой неотложной помощи в больницу Сент-Перин, он вскоре скончался от нанесенных ему ранений. Убийца мог быть родственником жертвы и пользоваться ею доверием. Предположительно речь идет об Ольге Монтиньяк, супруге убитого. Улики, доказывающие ее присутствие в момент убийства, были найдены в кабинете, где делец был застрелен. Однако в настоящее время полиция отказывается сделать заявление.

Напомним, что Макс Монтиньяк являлся подозреваемым в деле о займе, предоставленном Европейским торговым банком. По мнению судьи Моран, который ведет расследование, общества, находившиеся под управлением Макса Монтиньяка, были оценены гораздо выше их реальной стоимости. Органом, ответственным за экспертизу, является не кто иной, – как этот самый банк. Суммы, вложенные в дельца, исчисляются несколькими миллионами франков. Они сильно превышают гарантии, которые он был в состоянии предоставить. Эти деньги, вероятно, пошли на финансирование политических партий большинства и оппозиции – Монтиньяк стремился заручиться поддержкой со всех сторон, что объясняет индульгенции, которыми он пользовался до настоящего времени. Однако ситуация изменилась, и расследование, как и последующее заключение Монтиньяка в тюрьму, ни у кого не вызывали сомнения.

Его смерть положила конец судебному преследованию, но расследование будет продолжаться. Судья Моран по-прежнему желает встретиться с управляющими банка, предоставившими эти ссуды месье Монтиньяку.

Что касается его супруги, на данный момент она неуловима. Полиция, желая получить ее свидетельские показания, объявила Ольгу Монтиньяк в розыск.

Я не мог опомниться: не Макс убил своего посетителя, его самого лишили жизни, и подозревали в этом его жену? Я вернулся в книжный магазин, скупил все сегодняшние газеты и поднялся к себе. Однако их чтение не дало мне ничего нового. Макс Монтиньяк был застрелен накануне, между девятью и одиннадцатью часами вечера, в своем особняке на авеню Монтеспан. Что касается Ольги, в разных изданиях версии немного отличались. Либо ее виновность не вызывала никаких сомнений, либо она была представлена как главный свидетель, которого хотела видеть полиция.

Откуда у журналистов эта информация? Макс принимал мужчину. В этом у меня не было никаких сомнений, я слышал, как он говорил: «И я еще должен выносить такого типа, как вы!» Вот этот человек его и убил.

Что делать? Позвонить Шапиро, рассказать ему, что знаю? Это дело слишком сильно меня затягивало. Я рисковал быть вовлеченным в него, хотя мне более чем хватало убийства Ольги.

Телефон положил конец моим размышлениям.

Это был Шапиро. Его звонок едва ли удивил меня.

– Нужно, чтобы ты сейчас же пришел, – сказал он. – Это срочно.

И повесил трубку, не дожидаясь моего ответа.

– Итак, ты не видел Ольгу Монтиньяк с понедельника и не начал беспокоиться? В последний раз ты проявил меньшее беспристрастие по отношению к ней.

Я бы сумел оценить, если бы Шапиро избавил меня от своей иронии. Его гаев не смягчился. Вместо того чтобы сразу же принять меня, как того предполагала срочность его вызова, он заставил меня прождать около часа в малюсенькой и студеной комнате. За столом полицейский в штатском печатал отчет на старой пишущей машинке. Иногда он бросал на меня искушенный взгляд – в его глазах я, должно быть, был преступником, арест которого был само собой разумеющимся делом. Два или три раза я вставал, чтобы согреть ноги, но каждый раз он жестом приказывал мне сесть обратно.

Когда наконец Шапиро меня принял, он тем же самым жестом указал на стул перед своим столом. Не оставляя мне времени сказать что-нибудь, он начал допрос, без конца возвращаясь к одним и тем же вопросам. Была ли Ольга моей любовницей? Где она сейчас находится? Что делает ее машина перед моим домом?

От него не стоило ожидать никакой снисходительности. Что бы он сделал, – думал я, – если бы знал, где она находится в данный момент? Считая мою вину доказанной, он не успокоился бы, пока не впутал меня в это дело.

Я достал сигарету из своей пачки. Он молча смотрел, как я прикуриваю. У меня было впечатление, что каждый мой жест, каждое слово увеличивают его подозрение.

– Сколько раз тебе повторять, что это обычное дело – пропустить сеанс? Любой специалист по психоанализу тебе скажет.

– И поэтому ты не переставая звонил мне?

Его вопрос застал меня врасплох. Я совершенно забыл о своих звонках в комиссариат.

– Я… я хотел предложить тебе пообедать, – невнятно говорил я. – Из-за этой женщины в наших отношениях появилась холодность… – Объяснение напрашивалось само собой.

– Тогда почему ты не ответил на мое сообщение?

– У меня не было времени. Но я собирался это сделать.

– Конечно, – согласился он насмешливо, – ты настаиваешь на разговоре со мной, а когда я оставляю сообщение на твоем автоответчике, у тебя больше нет времени… Все это немного не последовательно.

Я не нашел, что ответить. Внезапно он спросил:

– А последовательно то, что машина Ольги Монтиньяк все еще стоит перед твоим домом?

Снова я промолчал.

– По этому поводу, – сказал он, – хотел бы я знать, кто заплатил за нее штраф за парковку в неположенном месте. Я знаком с контролершей, следящей за соблюдением правил парковки автомобилей в твоем квартале – настоящая находка для Государственного казначейства. Она не пожалела сил на выписку квитанций.

Он открыл ящик письменного стола и достал оттуда пачку прямоугольных листочков голубого цвета.

– Кто их оплатил, ты или Ольга?

Я смотрел на него, ничего не понимая.

– Но это невозможно! – воскликнул я. – Если ее машина осталась стоять перед моим домом, каким образом это касается меня? У меня резидентская карточка, разрешающая парковаться на авеню, я не понимаю, с чего бы мне оплачивать чужие штрафы.

Было тут что-то выше моего понимания. Мог ли я действительно оплатить эти штрафы и не помнить об этом? Продолжение эпизода, относящегося к спутанности сознания, который привел к тому, что я задушил Ольгу? Если только это не Макс их оплатил. Но с какой целью?

– Ладно, – уступил Шапиро, – это не ты заплатил за нее. Но ты же не собираешься заставить меня поверить в то, что Ольга Монтиньяк возвращалась в твой квартал специально за этим, или что это подарок Деда Мороза… Возможно, – добавил он почти угрожающим тоном, – тебе следовало бы сознаться, что ты укрывал эту женщину у себя до того, как было совершено убийство ее супруга.

Он вынул пачку «Честерфилда» из кармана, выудил из нее сигарету и прикурил от своей зажигалки, затем спросил, четко выговаривая каждое слово:

– А по поводу убийства мужа есть у тебя какие-нибудь соображения?

Он медленно выдыхал дым в потолок, в то время как я давил свою сигарету в пепельнице, полной окурков. Эта операция на несколько секунд отвлекла его, потом, увидев, что я не отвечаю, он продолжил:

– Лично я думаю, что у нас есть достаточно веские улики против этой женщины. У нее, скорее всего, были ключи от особняка и, вероятно, от кабинета, она могла спокойно поджидать мужа внутри, чтобы убить. Причин для этого хватало. Он невероятно жестоко с ней обращался. Она показывала нам синяки по всему телу. Мы предложили ей написать заявление, но она отказалась. Я думаю, она должна была тебе об этом рассказывать, если нет, то стоило бы задуматься о том, что она у тебя делала.

– Она только об этом и говорила. Ее клептомания была средством провокации мужа. Она не могла вынести полного подчинения у этого типа. Параноик, считавший, что ему все позволено, и к тому же обладающий значительным состоянием.

Шапиро раздраженно пожал плечами:

– Все это – пыль в глаза, выдумки прессы. Монтиньяк был нищим. Знаешь пословицу: богатому все бесплатно. Его талант заключался в том, чтобы заставить поверить, что он богач. Для этого он не скупился в средствах: особняк, шумные приемы, роскошные офисы, частный самолет. Все эти финтифлюшки богатых. А на самом деле гол как сокол. Ни сантима. Но он мог рассчитывать на средства массовой информации, чтобы поднять шумиху. Тактика была проста. Он раздевал Поля, чтобы одеть Пьера. Если хочешь, он занимал справа, чтобы вернуть долги налево. Старо как мир, но эффективно. Особенно в его исполнении! Он пользовался таким авторитетом, что, несмотря на долги, банки абсолютно утратили бдительность. Он сравнивал их с женщинами в пылу страсти, которые поднимали юбки при его приближении. И небезосновательно. Они настежь открывали перед ним сейфы, ему оставалось только пользоваться. Это позволяло ему подбирать разорившиеся предприятия, которые он выкупал за символическую сумму, а затем перепродавать их, получая дополнительную прибыль, которой он делился со своими кредиторами. Скомпрометировано множество людей. И я еще не закончил разбирать досье. Его политическая поддержка заменяла ему магию. Услугами Монтиньяка пользовались, чтобы вливать наличные в подпольные кассы. Когда он оказался на скамье подсудимых, его бывшие сообщники начали притворяться, что только что узнали, кем он был, или клясться, что незнакомы с ним. Короче, крысы бегут с корабля… Ольга каждый раз, когда ее арестовывали, публично заявляла, что это не ее, а мужа надо посадить в тюрьму. Потому что, по ее утверждению, рядом с ним она была просто наивным младенцем.

– И тем не менее не из-за этого же она его убила!

– Конечно, нет! Она убила его, чтобы он не прикончил ее. По ее словам, он хотел от нее избавиться, потому что она слишком многое знала о его делах, но потом она больше не говорила об этом или пробавлялась тем, что писалось в газетах. Мы не приняли ее всерьез. Признаю, это было ошибкой. Если хорошо поразмыслить, ее клептомания, вероятно, была своеобразным призывом о помощи.

Он прервался, чтобы найти свободное место в пепельнице. Не найдя, бросил окурок в корзину для бумаг. Его кабинет пропах табаком, он, должно быть, провел день, выкуривая сигарету за сигаретой. Очевидно, дело Монтиньяка портило ему жизнь. Он прикурил новую, затем, поколебавшись немного, протянул мне пачку, я не стал отказываться.

– В любом случае, для нее было бы лучше, чтобы мы ее арестовали. Воровство с витрины – менее серьезный проступок, чем убийство. К сожалению, из-за твоих показаний, мне пришлось ее отпустить.

Он не ошибался. Если бы она оказалась в тюрьме, это, по крайней мере, уберегло бы ее от того, чтобы погибнуть на моей кушетке. У меня был соблазн рассказать ему правду, но он не оставил мне на это времени.

– Я уверен, что ты солгал мне в тот вечер, – сказал он. – Но не будем к этому возвращаться. Я понимаю, что ты хотел защитить ее. Если бы моя любовница оказалась в подобной ситуации, я, вероятно, поступил бы так же.

– Ольга Монтиньяк никогда не была моей любовницей.

– У меня есть доказательства обратного.

У меня глаза расширились от удивления.

– Доказательства обратного?

– Твоя домработница застала тебя с ней на кушетке. Она была полуголой, ты целовал ее в губы. Не говори мне, что именно так ты лечишь своих пациентов. Вот ее показания, можешь прочитать.

Вот почему Май Ли избегала меня. Я проигнорировал отпечатанный на пишущей машинке листок, который он мне протягивал.

– Ты допрашивал мою домработницу! По какому праву?

Мой гнев его совершенно не смутил.

– Застала она тебя с этой женщиной, да или нет?

И снова я промолчал. Шапиро не стал настаивать.

– Я не требую письменного признания. Ты волен спать, с кем тебе хочется. Только, если Ольга была твоей любовницей, разъясни мне некоторые вещи. Ты уже оказал ей любезность, избавив от тюрьмы, а теперь еще хочешь прикрыть ее бегство.

– Это неправда.

– Тогда где она?

– Я ничего об этом не знаю.

– Как так, не знаешь?

– Ничего не знаю, вот и все.

– Она тебе ничего не говорила до того своего исчезновения?

– Нет.

– Так ты видел ее перед тем, как она сбежала?

– Да не видел я ее! – воскликнул я вымученно. – Она не приходила с понедельника. Что она делала потом, я не знаю.

– Сожалею, но я тебе не верю.

– У тебя есть еще свидетельские показания и доказательства, чтобы опровергнуть мои слова?

Он указал мне на толстую стопку информационных распечаток на своем столе.

– Это банковские операции, которые Макс Монтиньяк осуществил за последние недели, – сказал он. – Семь миллионов франков, сняты с разных счетов, включая Швейцарию и Люксембург. Он опустошил все, что только мог. И не для того, чтобы погасить долги. Он готовился покинуть Францию, прежде чем судья предъявит ему обвинение. Что стало с этими деньгами? Мы ничего не нашли в его сейфе на авеню Монтеспан. Или он спрятал их где-то еще, или их забрал, а скорее, забрала его убийца Ольга знала о планах своего мужа, догадывалась, что он хотел от нее отделаться. Полагаю, она говорила тебе об этом на ваших… сеансах. Дальше все ясно. Она убивает мужа и сбегает с деньгами. С ее точки зрения, это компенсация за все, что он заставил ее вынести. Во всяком случае, это версия, которую я поддерживаю.

– Вот что называют совокупностью предположений, основанных на вероятности, – заметил я.

– Твое участие в этой истории тоже очевидно. Ольга рассказала тебе о своих планах. Я признаю, что ты, должно быть, пытался отговорить ее, но безуспешно и, возможно, не слишком сильно старался. Потому что, по сути, это убийство тебя устраивает. Монтиньяк – негодяй. Какие угрызения совести можно испытывать с таким человеком, как он? Его жена – твоя любовница. Он угрожает ее убить. Это уже достаточно веская причина, чтобы его устранить, не так ли? А тут вот еще: он собрал себе в дорогу что смог, и у тебя как раз по горло проблем с деньгами. С этого момента круг замыкается. Конечно, это не ты стрелял, я считаю, что ты не способен никого убить. А Ольга – да. Итак, ты приютил ее у себя дома, пока она не нанесла ему решающий удар. Чтобы не обнаружилось, что ее «Ланча» стоит рядом с твоим домом, ты оплатил ее штрафы за неправильную парковку. А когда Ольга убила мужа, ты помог ей сбежать. Я ошибаюсь?

Он посмотрел мне прямо в глаза, чтобы оценить произведенный его словами эффект. Я опешил. Он сам верил в эту сказку или собрал ее, как мозаику, из разных деталей, чтобы вынудить меня признаться в преступлении?

– Если ты не хочешь усугублять свое положение, – продолжил он, – тебе лучше сказать мне, где вы договорились встретиться.

– Мы можем на этом остановиться, – ответил я. – Если ты убежден в том, что я соучастник Ольги в этом убийстве, тебе остается только арестовать меня. Я лишь хочу позвонить адвокату. Это мое право, не так ли?

Шапиро посмотрел на меня с задумчивым видом. Потом взял пепельницу и вытряхнул ее содержимое в корзину для бумаг.

– Я действительно мог бы задержать тебя здесь, – сказал он, – но вопреки тому, что ты думаешь, у меня нет никакого желания преследовать тебя. Мы старые друзья, и в данный момент я не располагаю ничем, кроме домыслов. Напротив, я прошу тебя остаться в зоне досягаемости полиции и не покидать Париж, не предупредив меня. Ну вот, теперь можешь вернуться к себе.

Он не пожал мне руку, и снова у меня возникло ощущение, что он выбросил меня за дверь своего комиссариата.

Долго ждать не пришлось. Почти сразу после моего возвращения из комиссариата приехала полицейская машина техпомощи, чтобы увезти «Ланчу». Нельзя сказать, что гололед облегчил им работу. Тем не менее место ее освободилось – никакая другая машина не заняла его, – и это нарушало стройную линию автомобилей на стоянке. Словно дырка в беззубом рте. Что Шапиро надеялся найти в этой машине? У меня не было ни малейшего понятия об этом, полицейская рутина, видимо. Во всяком случае, он не знал, где находилась Ольга, и, вероятно, был убежден, что я приведу его к ней. По какой еще другой причине он бы меня отпустил?

Мне было выгодно избавиться от нее. То, что я не сказал Шапиро о ее смерти, квалифицировало меня как убийцу. Гипотеза, которая подтвердила бы убийство Макса и особенно исчезновение семи миллионов. Удар грома средь ясного неба – я становился серийным убийцей. Сначала убил Ольгу из-за семи миллионов, потом ее мужа. Раз я уже прикончил Ольгу, то и убийцей Монтиньяка мог оказаться только я. А мотивы? Об этом не стоило беспокоиться, они найдутся. Логика прокурора не слишком отличалась от рассуждений Монтиньяка. Не могло быть и речи о том, чтобы попасться.

Я знал только один способ избежать этого. Он вызывал у меня отвращение, и Злибовик, скорее всего, его осудит, но у меня не было выбора.

Было два часа утра, идея уже достаточно сформировалась у меня в голове. Возвращаясь из комиссариата, я зашел в магазин инструментов, чтобы купить ломик, и теперь точно знал, что собираюсь делать.

Сначала я спустился, чтобы удостовериться, что внизу нет полицейского, следящего за домом. Холод пробрал меня до костей. Вся жизнь, казалось, исчезла. Герострат, должно быть, эмигрировал куда-нибудь в более мягкий климат. Фонари отбрасывали тусклые отблески, которые еще больше подчеркивали тишину и безлюдность пространства. Я обошел улицу, не обнаружив никого, кто выглядел бы наблюдающим за окрестностями.

Вернувшись, я вытащил Ольгу из-под кушетки. Несмотря на все меры предосторожности, я не смог помешать началу разложения. Кислый запах стоял в кабинете. Ольга пробыла там слишком долго. На кончиках ее пальцев уже появился мертвенный фиолетовый оттенок. Это зрелище не заинтересовало меня, но мои движения могли бы быть и более точными и результативными. Тогда я поднялся наверх за пледом. Странный ритуал, который требовал, чтобы мертвый был скрыт от посторонних глаз, даже если в два часа утра в разгаре зимы не было никакого риска кого-нибудь встретить. Я завернул Ольгу в плед и подтащил ее к выходу. Проверив, нет ли кого на лестнице, вызвал лифт. Было относительно легко разместить ее внутри. Настоящие трудности ждали меня снаружи.

«Вольво» был припаркован перед лицеем, а это значило, что мне придется пересечь авеню. В такую погоду проделать эту операцию с трупом на спине не так-то просто. Приехав на первый этаж, я положил Ольгу на правое плечо и пересек холл здания, опасаясь наткнуться на припозднившегося соседа. Этого не произошло, и я благополучно выбрался на улицу.

Из-за сильного холода снег покрылся ледяной, чрезвычайно скользкой коркой. Я не обратил на это внимание, когда выходил на разведку, но с Ольгой на спине это было совсем другое дело. Осторожно продвигаясь, я достиг края тротуара. Впереди разделительная полоса показалась мне неприступным островом, отрезанным от остального мира поблескивающим в свете фонарей шоссе. Зеркальная поверхность, преодоление которой было опасным предприятием. Если мне оно удастся, в тех же условиях придется пересечь и вторую часть дороги. Это казалось выше моих сил. Тем более что Ольга все больше давила на плечо. Следовало бы переложить ее на другое, но я еле сохранял равновесие, малейшее движение могло привести к падению. К тому же я не подумал надеть перчатки, пальцы закоченели, и я чувствовал себя неспособным владеть своими руками. Но вернуться назад с Ольгой, – об этом я даже думать не хотел.

Я вышел на шоссе. Земля была еще более скользкой, чем я опасался. Ноги у меня разъезжались, и я сам не понял, как растянулся посреди дороги. Если бы ехал автомобиль, я неминуемо угодил бы под колеса. К счастью, машин не было, и я продолжил двигаться, вцепившись в свою ношу, я был уверен, что никогда не достигну разделительной полосы. Однако чудо произошло, и я все-таки до нее добрался. Посыпанный здесь гравием, снег показался более рыхлым, во всяком случае, не таким ненадежным. Я со вздохом облегчения положил Ольгу на землю. Первая половина пути меня измотала, но оставалась еще вторая, до «Вольво», припаркованного на другой стороне улицы.

Я немного отдохнул, затем снова взвалил Ольгу на спину. Она осталась в той же позе, в какой я ее тащил, согнутая, как лошадиная подкова, затвердевшая на холоде, ее было бы невозможно разогнуть. Плед, в который я ее завернул, тоже стал ледяным и твердым. Он казался частью ее самой. Я огляделся, нет ли поблизости машин, и предпринял второй переход, надеясь, что чудо повторится.

Но, как известно, дважды не бывает. Внезапно нога соскользнула в сторону, и я тяжело упал на спину, выпустив из рук Ольгу. Она выкатилась из пледа, и, скользя по льду, как по дорожке в боулинге, остановилась у машины, припаркованной в десятке метров, да так и осталась там, привалившись, с полностью расстегнутым пиджаком, ноги широко расставлены, будто возвращалась с попойки.

Я хотел забрать ее оттуда, но едва поднялся на ноги, как снова упал. После нескольких бесплодных попыток я предпочел ползти по льду. Только так я добрался до нее, схватил ее за ногу и, как игрок в хоккей, ведущий перед собой шайбу, отправил ее по льду к «Вольво». Она двигалась с точностью бильярдного шара и достигла моей машины с двух или трех толчков. В это время раздался шум мотора. Я поскорее добрался до Ольги, открыл дверцу машины со стороны водителя и затолкал ее на кожаные сиденья.

И вовремя: полицейский автобус с зажженными фарами только что въехал на авеню. Его присутствие в этом безлюдном месте казалось нелепостью. Он медленно двигался. Видимо, водитель был больше занят тем, чтобы машина не скользила на льду, чем наблюдением за кварталом. Поравнявшись с «Вольво», он немного сбросил скорость. Несколько лиц повернулись в мою сторону, и он медленно удалился к улице Малезерб. Несмотря на холод, я весь вспотел. Рядом со мной Ольга носом уткнулась в приборную доску. Я пошел открыть багажник, вернулся за ней, кое-как дотащил по льду и затолкал внутрь. Подобрал плед, лежавший посреди дороги, и сунул его к Ольге Сел за руль и включил зажигание. Но не тут-то было. Мотор слабо заурчал и заглох окончательно и бесповоротно. Еще несколько попыток были столь же безуспешны. Уныние охватило меня: было так же напрасно пытаться завести эту машину, как и вернуть Ольгу к жизни.

Будто для того чтобы подтвердить диагноз, рядом кто-то заплетающимся языком сказал:

– Лучше оставьте это, шеф. Аккумулятор, должно быть, совсем разрядился. Неудивительно на таком холоде.

Подняв голову, я увидел склонившегося надо мной Герострата.

Он был в своем костюме Деда Мороза, что придавало ему причудливый вид. Можно было бы подумать, что сумка, которую он волочил за собой, была полна игрушек.

– Что вы здесь делаете? – спросил я изумленно.

– Заканчиваю работу Деда Мороза, – ответил он, – слишком много водки в голове. Меня выгнали с работы, но оставили костюм. Тогда я пошел за провизией. Он показал мне полную сумку. Дошел до самого Батиньоля, чтобы найти спиртное, представляете! Я там знаю кое-кого, он мне ни в чем не отказывает, сколько бы ни было времени. Большой глоток согревает. И вот я здесь.

– И как долго вы уже здесь?

– Достаточно, чтобы увидеть, как: вы ехали по льду со своим одеялом.

– Это все?

– А что было еще?

Я не ответил, и он заметил:

– Ваш «Вольво» не заведется. По такой погоде аккумулятор не выдерживает. То же самое, что и с «Ланчей» вашей пациентки. Я был в «Жане Барте», когда ее увезли. Вот так.

Он облокотился на дверцу моей машины, в его дыхании чувствовался запах алкоголя. Мне стало не по себе. Я мог бы поклясться, что он знал больше, чем старался показать, и давал понять мне это маленькими намеками, внешне невинными.

– Даже если подтолкнуть этот драндулет, – сказал он, – это ничего не даст. Недостаточно тока. Нужен новый аккумулятор.

– Хорошо, – сказал я, вылезая из машины, – завтра посмотрим.

– Я мог бы вам помочь. Теперь, когда я больше не работаю Дедом Морозом. И потом я разбираюсь в аккумуляторах.

– Спасибо, но я уже достаточно взрослый, чтобы справиться самому.

– Как скажете, шеф, – сказал он, прикладывая палец к колпаку Деда Мороза – Всегда к вашим услугам, но поверьте мне, это работа не для интеллектуала.

Потом он ушел, весь одетый в красное, волоча за собой мешок. Дед Мороз! Я внезапно вспомнил слова Шапиро в комиссариате: «Наверное, Дед Мороз оплатил штрафы Ольги». Но зачем бы ему это делать? Кроме того, откуда у него деньги? Он не выглядел так, будто купался в золоте. Я тревожно наблюдал, как он исчезает в тумане. Другой вопрос, гораздо более важный, занимал мой ум: видел ли он только, как я подбирал плед, или всю сцену целиком?

В любом случае, эта ночь была потеряна. Из-за аккумулятора я был обречен ждать до завтрашнего дня. Если только Герострат не предупредит полицию. Однако даже если он что-то видел, я не думал, что он это сделает. У него были другие планы, в этом я был уверен.

Я поднялся к себе, допил бутылку скотча и, как накануне, заснул смертельно пьяный, даже не раздевшись. На этот раз ни женщина ни подушка не потревожили мой сон.

Мне снилось, что было темно, я на кладбище – том самом, которое я видел за окном особняка Макса в предыдущем сне. Со мной был мужчина, одетый Дедом Морозом. Мы бесцельно бродили среди могил, декламируя стихотворение Верлена:

На вепсах орехового дерева сидели волки, они смотрели на нас и, казалось, рассказывали вместе с нами:

– Ты помнишь ли, как счастье к нам ласкалось? – спрашивал один.

– Вам нужно, чтоб оно мне вспоминалось? – отвечал другой.

И прерывались лишь только для того, чтобы разразиться громким хохотом.

 

6

– Вы думаете, что это решит ваши проблемы?

Вопрос попал в самую точку и застал меня врасплох. Я почувствовал, что мне нужно сигарету. Но было накладно тащиться искать их в моем пальто. В любом случае, курение не поможет найти ответ. Психоанализ не обязан удовлетворять потребности, он пытается понять их смысл. Кому как не мне знать это.

– Я ничего не понимаю в том, – ответил я, – что произошло с Ольгой. Это непостижимо. Вначале я поверил в неосознанный неконтролируемый импульс. Но потом была эта ночь с Ребеккой. Она лежала рядом со мной. Хотела заняться любовью. А мне снилось, что я ее душил, точно так же как Ольгу. Когда я проснулся, то увидел, что сжимаю в руках подушку. Я нечасто оказывался в настолько нелепой ситуации. Ребекка ушла в ярости. Не в том дело, она была рядом, а я не задушил ее, как приснилось… Может быть, я не убийца? Но Макс и Шапиро меня обвиняли. Первый был убежден, что я убил Ольгу, чтобы завладеть семью миллионами, второй – что я был соучастником убийства Монтиньяка по той же самой причине. Я не считаю себя виновным ни в чем. В убийстве Монтиньяка я был всего лишь косвенным свидетелем. Макс ждал меня у себя дома. Говорил, что может вытащить меня из этого дерьма. Когда я пришел в его особняк, то в одной из комнат услышал шум ссоры. Он дрался с каким-то типом. Вероятно, таким же аферистом, как и он сам. Войти я не осмелился. Раздались выстрелы, я подумал, что этот тип убит, и сбежал. По дороге, из телефона-автомата позвонил в полицию, выдав себя за соседа. Но когда Шапиро начал меня подозревать, стало ясно, что мне из этого не выпутаться. Что никто не поверит в то, что я понятия не имею об этих деньгах. Однако это правда… Я даже не помню, говорила ли мне Ольга про них. Я знаю полицию и судебные органы: когда они находят мотив, от него уже не откажутся. Решат, что я убил эту женщину, чтобы обворовать ее.

Я повернулся к Злибовику. Меня поразила его бледность. Впервые я заметил, каким он был старым. Дни его, вероятно, были сочтены.

– Как я мог предполагать, что события примут такой оборот? – снова заговорил я. – Теперь уже нет другого выхода, нужно избавиться от тела. Несколько лет назад у меня был пациент, которого я прозвал Ювелиром из-за его профессии. Он был любителем ночных встреч на Пер-Лашез.

Но испытывал из-за этого такое сильное чувство вины, что отдал мне отмычку, которая позволяла ему входить туда в любое время. Так азартный игрок запрещает себе появляться в казино. Отмычка до сих пор со мной, я могу в любой момент покончить с этой историей. Я хотел сделать это вчера, но моя машина не завелась. Странно, не так ли? У вас есть объяснение для этого явления?

У него его не было. У меня было право лишь на его молчание, и тогда мне на ум пришло давнее воспоминание.

– Эта история напомнила мне о голубом жирафе, которого мне купил отец, когда мне было три или четыре года. Такая плюшевая игрушка, которые приносят детям, когда не знают, что подарить. Я никогда ничего не получал от него до этого случая, и вот однажды вечером он пришел с этим жирафом. Я был настолько смущен, что даже не смог его поблагодарить. Мое молчание его ранило, и ужин закончился в ледяной атмосфере. Это был его единственный подарок. Очень странный. Этот жираф внушал мне противоречивые чувства, но ни за что на свете я не избавился бы от него. Его черные пластмассовые глаза – нечто вроде блестящих пуговиц, пришитых на ткань, – вызывали у меня чудовищный страх. Чтобы победить его, я без конца устраивал ему трепку. Бил его, бросал об стены, сворачивал шею. До того самого дня, пока не обнаружил его обезглавленным у себя на кровати. Голова с одной стороны, тело с другой. Разделенные или, скорее, разодранные с явным намерением причинить боль. Солома, вываливавшаяся из его «ран», производила странный эффект. Как если бы он терял кровь. Я почти испытывал удовольствие, видя его в этом состоянии. Однако это сделал не я, уверяю вас. Я заставил этого жирафа помучиться, но не я оторвал ему голову. Я обвинил Бенджамена, приятеля, который приходил ко мне играть. Он отрицал, но я ему не поверил. Мы подрались. Никто не имел права прикасаться к этой игрушке. Понимаете? Нас с трудом разняли, и я был наказан. Мне влетело вдвойне. За то, что ударил Бенджамена и испортил жирафа, которого мне подарил отец. Меня терзало чувство ужасной несправедливости. Однако Бенджамен был ни при чем, я в этом скоро убедился. Тогда кто? Мне так и не удалось это узнать. Я подумал, что отец захотел отомстить мне за то, как я обращался с его подарком. Но было непросто обвинить его. Прошло почти сорок лет, а я так и не знаю, кто это сделал… Что касается жирафа, я не мог видеть его в таком состоянии. Из него без конца сыпалась солома. Настоящее кровотечение. С каждым днем он все больше умирал. Я попытался подремонтировать его, набив соломой и лоскутами, но мне не удалось придать ему правильную форму. Когда я набивал его с одной стороны, он раздувался с другой. Со временем он стал выглядеть уродливо. Напоминал голубого верблюда с двумя или тремя горбами на боку. Голову и туловище мне тоже не удалось соединить как следует. Сначала я решил сшить их, но ткань рвалась, тогда я попытался склеить их лейкопластырем. Получилось еще хуже. Голова болталась, потом и вовсе отрывалась от тела, и солома опять начинала вываливаться. В конце концов мне это надоело. Тогда я в первый раз имел дело с трупом, это казалось мне отвратительным. Я положил его в коробку и закопал в сквере д'Анвер. Никто никогда не узнал об этом, даже моя мать, которая сопровождала меня. Вернувшись в тот квартал несколько лет назад, я не нашел это место. Может, коробка все еще там, но она окончательно потеряна. Вот что произойдет с Ольгой, если мне удастся осуществить свой план. Больше никто не будет ею заниматься… Вы так не думаете?

Если я и не рассчитывал получить ответ на свой вопрос, то еще меньше ожидал услышать ровное посапывание позади себя. Удивленный, я обернулся. Злибовик немного осел в своем кресле и покачивал головой. Я глазам своим не поверил. Я был не единственным психоаналитиком, засыпающим во время сеанса – даже если и был единственным, кто проснулся с трупом на кушетке, – но я никогда не думал, что Злибовик мог поступать так же. Я немного выпрямился, чтобы лучше его разглядеть. Он не двигался. Я и мой жираф прекратили существовать для него. Впрочем, шла уже вторая половина дня, темнело, словно вот-вот опустится ночь, и Злибовик исчезал в сумерках кабинета.

Не думая, что делаю, я поднялся. Было странно очутиться посреди этой комнаты перед спящим психоаналитиком. Это походило на святотатство. В то же время, осмелившись покинуть кушетку, я чувствовал себя здесь хозяином. Я приблизился к Злибовику. Он издал хрюканье и немного съежился, словно догадывался о моем присутствии, но, не желая – или не в силах? – вытерпеть его, искал убежище во сне. Он закутал ноги в плед. Я не заметил этого, когда устраивался на кушетке. Может, он подождал, пока я лягу, чтобы укрыться? С этим одеялом он напоминал больного. Он мог бы быть в халате или пижаме, никакой разницы. «Старый сумасшедший», – говорила Флоранс. Это мнение казалось мне несправедливым, но вышло так, что я его вспомнил при виде Злибовика, развалившегося в кресле, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, откуда вырывалось равномерное легкое похрапывание. Старик, который отдыхал, забыв о приличиях. Старец с морщинистым лицом, побежденный возрастом. Несколько рыжих и седых волос все еще прикрывали его череп, пучки волос, торчавшие у него из ноздрей и ушей, завершали этот трогательный образ. Конечно, годы его были сочтены. Не было ничего проще, чем покончить с ним. Мне надо было только положить руки ему на горло, немного повыше адамова яблока, и резко окать. Его взгляд остановится, кончик языка высунется меж сухих губ, и смерть оставит на его лице такую же безобразную маску, как у Ольги.

Возможно, стоило вернуться на кушетку и дождаться, пока он проснется? Но у меня не было никакого желания это делать. Я наклонился к нему и потряс его за плечо, сначала тихонько, потом все сильнее и сильнее. Добиться мне удалось только того, чтобы он снова хрюкнул и повернулся на бок.

Тогда я положил на комод шестьсот франков, снял с вешалки пальто и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Перед домом Злибовика я купил утреннюю газету. В ней снова говорилось об убийстве Макса, но новых сведений не сообщалось. Напоминалось, что он был застрелен в упор тремя выстрелами из пистолета «Веблей» калибра 6,35 миллиметра. Что касается Ольги, полиция ее еще не задержала. Однако считалось само собой разумеющимся – поди разберись, почему? – что ее скоро найдут. И ничего о деньгах, которые Макс собрал для своего бегства. И вопреки гипотезе Шапиро, давали понять, что Ольга убила своего мужа по личным мотивам. «ДРАМА НА ПОЧВЕ РЕВНОСТИ» – гласил заголовок «Фигаро». Эта версия, повторяющаяся в нескольких изданиях, отодвигала на второй план судебные неприятности Макса.

Все это не представляло интереса. Я сунул газеты в урну. Единственное, что меня волновало, – это как мне покончить с Ольгой. Едва я от нее избавлюсь, если все сложится, как я предполагаю, Шапиро нечего будет предъявить мне. Я буду настаивать на том, что уже сказал ему, он будет разыскивать Ольгу, где ему хочется, а когда надоест, он закроет дело. Что же касается убийства Макса, были все основания подозревать сведение счетов между аферистами. И ничего, что имело бы отношение ко мне. Оставалась еще смерть Ольги, там поглядим, что делать со Злибовиком. Это решение, следовало это признать, не очень меня устраивало, но других в моем распоряжении не было. Поэтому в нынешней ситуации я предпочел придерживаться этой линии поведения.

Добравшись до авеню Трюден, я решил начать с аккумулятора. Ближайший гараж находился на площади Бланш. Я пошел туда пешком и вернулся часом позже с новым аккумулятором. Он был тяжелым, усилия, что я потратил, пока нес его, вместе с усталостью предыдущей ночи, вызвали у меня жестокую мигрень. Добравшись до «Вольво», я подождал, пока прекратит ломить затылок и стучать в висках, и принялся за работу. Сейчас же выяснилось, что операция сложнее, чем я ожидал. Не знаю, был ли Герострат прав, когда говорил, что это работа не для интеллектуала, но точно не для меня. Сначала нужно было открыть капот. Обычно я оставлял эту заботу рабочему гаража. Среди множества кнопок и рычагов, окружавших приборную доску, я искал ту, что отвечала за желаемую функцию.

После нескольких попыток, я услышал щелчок, подтверждающий, что капот открыт. Однако это меня не спасло. С трудом в путанице поршней, стержней, трубок, цилиндров, моторов, турбин и прочих сверкающих смазкой деталей я нашел испорченный аккумулятор. Он был покрыт известняковым налетом и, естественно, располагался по другую сторону двигателя, значит, мне пришлось перенести новую батарею на шоссе. Но автомобили на стоянке стояли настолько тесно друг к другу, что не было возможности пройти между ними, и ничего не оставалось как сделать крюк до улицы Бошар-де-Сарон в самый конец тротуара Лучше и не придумаешь, чтобы вызвать новый приступ мигрени.

Когда я положил новый аккумулятор рядом с «Вольво» со стороны шоссе, в голове моей все мешалось. Беда никогда не приходит одна рука, которую мне вывихнул Макс, вновь болезненно заныла Я подождал еще немного, прежде чем вновь приняться за работу. Но то ли болты были слишком сильно затянуты, то ли их схватил холод, то ли я поворачивал не в ту сторону, мне не удалось открутить ни одного. После получаса усилий мне это надоело. Я закрыл капот и решил пригласить специалиста. Но все гаражи были закрыты до двух часов дня, а пока я почел за лучшее отнести аккумулятор домой, принять успокаивающее и сходить перекусить в «Жан Барт».

Когда я вошел, там было полно народу. Начиная с полудня зал был зарезервирован за клиентами, которые обедали. Последние прибывшие ждали у барной стойки, пока освободятся столики. Я хотел пробиться туда, но толпа народа была такой плотной, что это оказалось невозможным.

В отчаянии я уже собирался уйти, когда кто-то крикнул:

– Сюда, шеф, здесь есть место!

Удивленный, я повернулся и заметил сидящего на высоком табурете, как на насесте, со стаканом рома в руке, Герострата, он изо всех сил махал мне. Было невозможно не заметить его в широкой красной сутане Деда Мороза. Несколько человек подвинулись, чтобы пропустить меня, так что я почувствовал себя обязанным присоединиться к нему. Я оказался толпой почти прижат к нему. Как и накануне, от него разило спиртным. Он оказался моложе, чем я думал, но в нем не было ничего привлекательного. Достаточно грубые черты лица напоминали внешность Мишеля Симона за тем лишь исключением, что у него не было ни юмора, ни дерзости, которые придавали очарование знаменитому комику, несмотря на его некрасивую внешность.

– Ну, все в порядке, новый аккумулятор – вы его купили, – сказал он. – Я видел вас на улице, не слишком-то вам удалось его установить. Работа не для интеллектуала, я же вам сказал.

– Если я правильно понимаю, вы за мной следили, – ответил я, перейдя к обороне.

– Не нужно преувеличивать. Вы были на улице, я вас видел, и все. Впрочем, не только я.

И он показал мне на толпу людей, ожидавших перед стойкой.

– Среди них есть даже те, кто держал на вас пари. Я бился об заклад, что вы не сможете его установить, и выиграл свое спиртное. Заметьте, в этом нет большой заслуги, я, должно быть, единственный из них знал, что вы интеллигент-психоаналитик.

– А откуда вы знаете?

Я никогда раньше не задавал ему этот вопрос, стараясь поскорее сбежать, как только встречал его. Он пожал плечами.

– Элементарно, мой дорогой Ватсон, достаточно увидеть людей, которые приходили к вам. Их выдает внешний вид. Я в курсе дела, сам годы провел в психиатрии. С первого взгляда угадываю пациентов: они выглядят так, словно прыгнули в пустоту или открыли газ, если вы понимаете, что я хочу сказать. Вы принимаете преимущественно после обеда не так ли? С точки зрения аккуратности, вы довольно-таки надежный доктор: одни и те же дни, те же часы. Только вчера вы их бросили. У них был совершенно потерянный вид. Я забыл сказать вам, когда видел вас сегодня ночью. Должно быть, они фанаты психоанализа! Несмотря на холод, ждали вас снаружи, передавая по цепочке, как пароль: «Доктора нет». Была маленькая расстроенная толстушка. «Мне нужно поговорить с доктором, это серьезно», – говорила она в слезах. К счастью, один высокий, немного худой мужчина, руководитель старшего звена, президент или генеральный директор, протянул ей платок. Не знаю, что он ей сказал, но ее это, видимо, утешило.

Он, вероятно, говорил о Математичке и Семяизвергатетеле. Пока они меня ждали, я был у Шапиро. Знал ли Герострат и это тоже? У него был талант всегда появляться, когда его не ждали и, особенно, когда ему не следовало. При мысли, что он может догадываться о судьбе, постигшей Ольгу, я почувствовал, как и каждый раз, когда встречал его, что меня охватывает тревога. Снова я спросил себя, не он ли оплатил штрафы за парковку «Ланчи». Но не знал, как задать ему этот вопрос без риска возбудить – или подтвердить? – его подозрения. Так что я предпочел не дергаться, спокойно выжидать и продолжать разговор.

Хозяин сообщил, что столики только что освободились. Все потянулись в зал, у стойки освободилось место, и я воспользовался этим, чтобы заказать сэндвич и кофе и одну порцию рома для моего соседа.

– Ваше здоровье, – сказал он, залпом опустошая свой стакан.

– Какое отношение вы имеете к психиатрии?

Он вытер рот отворотом рукава:

– Меня лечили как шизофреника из-за «Лото».

– «Лото»?

– Точно, я жертва «Лото». Вы, может быть, знаете, есть исследования, посвященные выигравшим в лотерею. Тем, кто получил крупные суммы, я имею в виду. И хотите верьте, хотите нет, но выигрыш не всегда приносит им счастье. Они дорого за это расплачиваются. Как в моем случае. Я выиграл двадцать миллионов франков – два миллиарда сантимов – по шести номерам, только и всего! Разом разбогател. Стал миллиардером, и пальцем не шевельнув. Тем более что нашел тот билет на улице. В то время я был далек от мысли, что стану денежным мешком. Работал в ректорате, в управлении педагогическими кадрами. В ОПС 12, в Отделе преподавательского состава различного рода или что-то подобное. Мы занимались их заработной платой и распределением почти по всему Парижу. Ничего утомительного: когда где-нибудь оказывалось свободное место, туда посылали первого встречного, предварительно дав ему заполнить тонны административных анкет, и вот ему уже идет мало-помалу его зарплата. Вы понимаете, не пыльная работенка, которую я мог бы сохранить, если бы не выиграл все эти деньги. Люди, с которыми я работал, были хорошие, немного чувствительные к холоду, но любезные, гордящиеся своей принадлежностью к отделу – лучшему в Париже! – с понятием об органах государственного аппарата и все такое. Их самой большой страстью были пенсия и здоровье. Особенно здоровье. Они болели уйму времени. Активные ипохондрики. Всегда что-нибудь лечили. Главным для них было очиститься от грязи. Они сморкались, плевали, чихали, мочились, испражнялись преимущественно в баночку из-за постоянных анализов мочи и кала. Называли это чисткой – воображали себя колымагами на техосмотре, верили, что это шло им на пользу, прочищало кишки и синусы, уменьшало простату. Мне нравилась эта атмосфера, они не выглядели молодо, но это было забавно. Но из-за «Лото» я там не остался.

– Вы подали в отставку?

– Как раз нет. Тем не менее, мне посоветовали это сделать, жить на ренту, но я не послушался. Изображать из себя толстосума, разъезжать по круизам, останавливаться в шикарных отелях, «Карлтон» в Каннах, «Негреско» в Ницце, посещать фешенебельные рестораны, например, «У Максима» с официантами в галстуках-бабочках, – все это было не в моем вкусе. Даже владея деньгами, я не был настоящим богачом. Если ты госслужащий, себя не переделаешь. В администрации я чувствовал себя в своей тарелке. Тем более что меня уважали из-за выигрыша в лотерею. Были и завистники, но они мне особо не докучали. В общем, я скорее был знаменитостью. До этого меня не замечали, но потом начальник службы – он знал, что за один вечер я могу потратить столько, сколько он зарабатывал за год, – изменил свое отношение ко мне. Знаете, деньги придают человеку значительности. В то время он меня очень любил, участливо ко мне относился. Рассказывал о себе, об обострении желчного пузыря, о своей жене, с которой он не очень ладил, о детях, которые ни черта не делали в школе, и кое-кто из них стоял на учете в полиции. По существу, он не был счастливым человеком. Я думаю, ему хотелось, чтобы я одолжил ему немного денег, но не решался у меня попросить, а я не отважился ему предложить. Он был моим начальником, и я не хотел, чтобы он подумал, что я его не уважаю. В любом случае, из-за него я плохо кончил. Он позволял мне делать все, что душе моей тогда было угодно. Я очень быстро решил, что мне все позволено. Как если бы деньги вскружили мне голову. Работал, когда хотел, а он закрывал на это глаза. Закрыл их настолько, что уже больше ничего не видел. Я швырял в корзину досье, с которыми у меня не было желания работать, а он делал вид, что ничего не замечает. Когда начальство не осмеливается вам перечить, это дает вам дьявольское ощущение власти. Затем я стал уносить досье домой, Я купил квартиру с огромным камином, и мне нужна была бумага, чтобы разжигать огонь. Досье учителей и преподавательского состава прекрасно для этого подходили. Я сжигал все больше и больше. Зрелище того, как они сворачиваются в огне, служило для меня доказательством, что я богат и мне прекрасно живется и без поездок в «Карлтон» или «Негреско». Очевидно, это вызвало чертовскую путаницу в службе. Тем более что коллеги захотели мне подражать. Они тоже избавились от дел, которые их обременяли.

На самом деле это делал я, они просто отдавали мне свои досье, чтобы я их сжег, потому что начальник мне симпатизировал, и им казалось, что так будет надежнее. Таким образом, благодаря мне они могли больше времени посвятить здоровью, анализам, заполнению бланков социального обеспечения, походам за лекарствами или еще чему-нибудь в этом роде. А я не умел говорить «нет», так что даже завистники меня полюбили. Очень быстро дело приняло широкий размах. С делами вообще больше не работали. Они все отправлялись прямиком в мой камин. Неприятность состояла в том, что преподаватели перестали получать зарплату. Они принялись выдвигать протесты, составлять петиции и устраивать демонстрации на улицах. Какой поднялся шум! Взялась за дело пресса. В «Монд», а это серьезная газета, даже дали заголовок «БЕДЛАМ НА УЛИЦЕ КЮРЬЯЛЬ». Там в то время находился офис нашей службы, теперь его разместили в похожем на сейф здании в двадцатом округе. Ко мне пришла слава, я подумал о Герострате, человеке, который разрушил храм Эфеса Мне вспомнилось о нем только это. Один коллега рассказал мне его историю. Я понял, что поступал так же, и мне это понравилось. Он сжег одно из семи чудес света, а я предавал огню. Отдел преподавательского состава, обращал в пепел его внутренности и все, что было в его чреве. Когда я поразмыслил над этим, то сказал себе, что, в сущности, поступал так же, как и мои коллеги в отношении своего здоровья, я тоже очищал от внутренней грязи.

Я изумленно слушал его. Был ли он таким же сумасшедшим, как и Макс Монтиньяк? Страдающим другой манией, и тем не менее безумным. Я читал в «Монд» эту статью. Это было несколько лет назад. Может, он тоже ее прочитал и сочинял на заданную тему? А возможно, насмехался надо мной? Тем не менее, я ему не верил. Как и Макс, он, должно быть, занимая меня болтовней, пытался привести разговор туда, куда хотел.

Прежде чем продолжить рассказ, он заказал еще порцию рома.

– Конечно, в конце концов обнаружили, что я был всему причиной, и меня выгнали. Начальник ничего не смог для меня сделать. Впрочем, и не пытался. Его перевели в другую службу, а я предстал перед административным судом. Им было наплевать, что у меня больше денег, чем у них. Они с треском выбросили меня на улицу. Ни пособия, ни пенсии – ничего. Как с работой Деда Мороза вчера, только еще серьезнее. Этим могло бы все и закончиться, но удача от меня отвернулась.

Он посмотрел на стакан, который только что поставили перед ним:

– После увольнения я не знал, что делать. Я все носился с этой идеей Герострата, которая крутилась у меня в голове. Сознание того, что я был остановлен на таком благородном пути, не давало мне покоя. Нужно было воскресить Герострата, но я не знал, как. Однажды я смотрел телевизор и что же увидел? Типа, который сжег пятисотфранковую банкноту. Просто так! Он разговаривал с журналистом, затем внезапно вынул из кармана Паскаль и спалил его. Я был уязвлен. Пятьсот франков, нужно признать, что это производит эффект! И более сильный, чем досье учителя или всякого рода преподавательскою состава. Это было откровение Вот в чем заключалась великая миссия Герострата! Я тут же побежал в свой банк. После покупки квартиры с камином и различных расходов у меня на счету оставалось больше пятнадцати миллионов. Я захотел получить их. Сначала они противились. Пожелали узнать о причинах. У меня возникли проблемы? Мне больше не нравился мой банк? Я хотел его сменить? Подумали даже о похищении кого-нибудь из членов моей семьи или о шантаже. Вымогательство, можешь себе представить! Предложили обратиться в полицию и еще не знаю что. Но я не дал этим типам себя запугать – я был богаче, чем они, и потребовал свои деньги. Через неделю (срок, назначенный банком для их выдачи) я получил свои пятнадцать миллионов в новеньких паскалях. Набор для сжигания, если хотите. Я привез их домой и провел потрясающие вечера, согреваясь пятитысячными пачками, которые небрежно кидал в камин. Как богатый вельможа, чувствительный к холоду. Дойдя до этого места в рассказе, он остановился, чтобы снова посмотреть на свой стакан, к которому, в отличие от предыдущих, еще не притронулся. Он улыбался. Счастье мифомана или извращенного человека? Может, потому, что он только что говорил о вымогательстве, мне в голову пришла идея, что он готовит плацдарм. Какой бы безумной не была эта история о миллионах, выигранных в лотерею и сожженных в камине, она могла быть способом дать мне понять, что ему нужно, из чего разжигать свое яркое пламя.

Как будто для того, чтобы подтвердить эту гипотезу, он через стекло кафе показал мне на вновь начавший падать снег.

– Жалко, что у меня больше ничего нет, сейчас погода как раз располагает к тому, чтобы разжечь яркий и сильный огонь.

На этом он поднес стакан с ромом ко рту и залпом опрокинул его в себя, как и предыдущие.

– К несчастью, – снова заговорил он, – долго это не продлилось. Однажды вечером ко мне домой нагрянули два инспектора. Банк предупредил полицию. Оказывается, они обязаны это делать, когда выдают крупные суммы. При виде денег, рассыпанных по полу, и особенно тех, которые я кидал в огонь, инспекторов чуть удар не хватил. Они надели на меня наручники, как на преступника, и привели в комиссариат. Оттуда меня отправили в психиатрическую больницу, где признали, что я шизофреник. Учительские досье или бумаги педагогического персонала – еще куда ни шло, но сжигать миллионы – это уже было серьезно. Проиграй я их в казино, как богач, никто бы слова не сказал, но сжигать их в камине я не имел права. Даже если деньги принадлежат вам, они остаются собственностью государства. В больнице я провел четыре года. Но мне не на что было жаловаться, за мной очень хорошо ухаживали. Я подумал о своих коллегах из ОПС 12 и занялся своим здоровьем. В сущности, они не ошибались, заботиться о здоровье может быть занимательна. Я очень серьезно отнесся к своему лечению. У меня было право на коктейль из Транксена, Могадона и Халдола утром и вечером и психотерапию один раз в неделю с очень гуманным интерном. Он понял, что я был реинкарнацией Герострата. Я решил оставить это имя… Герострат – оно мне очень подходит. Вот и все, что касается моего опыта в психиатрии. Я уже давно хотел поговорить с вами об этом, потому что вы, вы же специалист по моей болезни. Во всяком случае, в больнице мной были довольны. Они меня выпустили, недавно. Поставили под усиленное попечение, нашли мне двухкомнатную квартирку с кухней вблизи Сен-Уанских ворот, в ЗГР.

– Где?

– В ЗГР, зоне городской рединамизации. Сложный, требующий особого внимания квартал, там небезопасно жить. Но это неплохо. А вот усиленное попечительство – это жестоко. Мой куратор распоряжается деньгами, которые я не успел сжечь, только он не хочет отнестись ко мне с пониманием. Так боится, что я сожгу деньги, что дает мне только монеты, и то немного. Иногда на меня находит тоска оттого, что нечего положить в камин. Но неважно, мораль этой истории такова выиграть в лотерею еще не значит быть счастливым. Это подтверждено социологическим исследованием.

Он вздохнул, напустив на себя вид, который должен был свидетельствовать о его невзгодах. Какими бы бредовыми ни были его рассказы, я был убежден, что скоро начнется шантаж, связанный с гибелью Ольги. Возможно, разговор примет острый оборот, вот тогда он и предложит молчать в обмен на значительную сумму денег.

Он показал мне на стаканы с ромом на стойке.

– К счастью, есть спиртное, чтобы поднять моральный дух. И более благожелательные, чем мой куратор, люди. Ваша домработница, например. Когда я объяснил ей ситуацию, она согласилась обменять мне сорок монет по пять франков на две банкноты по сто, но что же, по-вашему, мне с ними делать?

Он об этом говорил с Май Ли в тот вечер, когда я видел их из окна? У меня возникло желание спросить его об этом, но в то же время он начинал вызывать у меня отвращение. Если хочет денег, пусть скажет об этом прямо вместо того, чтобы ходить вокруг да около. Осмотревшись, я заметил, что у стойки остались мы одни. Я нехорошо себя чувствовал. Мигрень, притаившаяся в висках, возобновлялась, а мне еще нужно было пригласить работника гаража, к тому же вскоре придут первые пациенты.

– Извините меня, – сказал я Герострату, слезая с табурета, – я должен идти.

Но он удержал меня за рукав.

– С аккумулятором, – сказал он, – вам одному не справиться. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что вы не сильны в механике. «Вольво» – это солидная марка. В ней нужно разбираться. Я могу это сделать, знаю порядок действий. Вам только нужно оставить мне ключи от машины.

Я бросил на него подозрительный взгляд.

– Зачем вам ключи от моей машины?

– Нужно открыть капот, а потом, после того как поставлю аккумулятор, проверить, заведется ли она.

Это было очевидно. Однако вместо того, чтобы меня успокоить, этот довод только усилил мое недоверие. Чего он, собственно, хотел? Проверить, заведется ли машина, или находилось ли тело Ольги в багажнике? Странно, он ни слова не сказал о ней в течение всего разговора. Однако он наверняка видел ее фотографию в газетах. Следовало ли принять его молчание за угрозу или за отсутствие интереса? Я не знал, что думать.

– Не волнуйтесь, – добавил он, – я займусь только аккумулятором, все что находится в машине, меня не касается.

На этот раз у меня больше не осталось сомнений, у него была какая-то задняя мысль. Но эта манера говорить намеками начинала выводить меня из себя. С этим типом невозможно ни в чем быть уверенным. Действительно ли он подошел к Май Ли, чтобы обменять деньги? В самом ли деле хотел помочь мне поменять аккумулятор? В конце концов, чтобы узнать это, следовало принять его предложение. Во всяком случае, он справится с этим лучше, чем я. И потом, чем я рискую, если буду там, чтобы присмотреть за ним? Не собирался же он открывать багажник в моем присутствии или заставлять меня это сделать.

– Договорились, – ответил я, – встретимся рядом с машиной сегодня в восемь часов. Я принесу аккумулятор и все необходимые инструменты. Вы сможете спокойно этим заняться, а я вам помогу, если понадобится. Это вас устроит?

– Никаких проблем, шеф, – сказал он, поднося палец к своему колпаку Деда Мороза, – можете на меня рассчитывать.

На этом я распрощался с ним до вечера.

Вернувшись к себе, я обнаружил привычную почту: реклама, предложения подписаться на журналы, посвященные психоанализу, счета, письмо из Государственного казначейства и еще одно из Коллегии врачей, напоминающее, что я не оплатил свой членский взнос. На автоответчике было сообщение от Флоранс «Чикаго – чудесный город, – говорила она. – Люди очаровательные, а психоаналитики – такие же олухи, как и у нас. Короче говоря, все хорошо. Я возвращаюсь в следующий понедельник, и мы сможем поужинать в среду в «Гран-кафе Капуцинов», как обычно. А пока желаю тебе хорошо провести выходные с Мэтью».

Было три часа дня. Я не заметил, что так долго пробыл с Геростратом. Из гостиной не доносился шум пылесоса. Май Ли не пришла, вероятно, из-за своих свидетельских показаний Может, мне стоило начать искать новую домработницу? Но об этом еще рано было думать, и меня ждали более срочные дела.

Аспирину удалось снять мигрень и боль в руке. Я пошел в кабинет. Запах, оставшийся со вчерашнего дня, постепенно исчез. И все же лишняя предосторожность не повредит, и я побрызгал дезодорантом на кушетку. Все теперь было на своем месте, можно было принимать пациентов.

В этот момент меня охватила странная тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Мне казалось, что я забыл что-то важное, но не мог вспомнить, что именно.

Не успел я поразмыслить над этим толком, как раздался дверной звонок – пришел мой первый на сегодня пациент.

Пятница была одним из самых насыщенных дней. Как и у многих моих коллег, часть пациентов составляла профессура. Но по странному совпадению именно в этот день их бывало большинство.

Часто, увлекшись психоанализом, они начинали путать кушетку с кафедрой, ассоциации идей с их сопряжением. В стремлении блеснуть они позволяли себе ассоциации крайне высокого уровня. Послушать их, так их любовные трудности, боязнь перед жизнью, детские страхи могли быть истолкованы только в контексте той или иной проблематики Аристотеля или Платона в сочетании с небольшим количеством Фрейда или Лакана. Еще немного, и они указывали бы мне на библиографию, прежде чем уйти. Я встречал некоторых из них в Париже-VIII, когда читал там лекции. Только тогда они осознавали, кем я был и зачем они ко мне приходили. Увидев меня, они казались напуганными и прибегали к разного рода уловкам, чтобы миновать меня. Резко поворачивали назад в коридор с таким видом, будто где-то оставили книгу, погружались в размышления, избавлявшие их от необходимости меня видеть; или же удостаивали меня, если не было другого выхода, сдержанным приветствием, напоминавшим то, которым обменивались мои пациенты в зале ожидания. Днями позже, на кушетке, я получал право на их исповедь вперемешку с извинениями за потрясение, причиной которого явилось мое присутствие в месте, где они меня не ожидали.

С этим пациентом был как раз тот самый случай. Преподаватель лингвистики, так и не оправившийся от встречи со мной в писсуарах университета на прошлой неделе. Он видел в этом один из эффектов внезапности, которыми изобилует, например, комедия дель арте и о которых Фрейд разработал теорию в работе «Остроумие и ею отношение к бессознательному», тогда как со своей стороны я приписывал его неловкость открытию, что, какой я там ни психоаналитик, а и мне случается опорожнять мочевой пузырь. Прямо перед ним специалист по германской филологии пустился сравнивать страдания юного Вертера у Гете и свои собственные, и мне не хотелось долго мусолить опыт встречи в туалете. Я побыстрее закончил, отметив про себя, что он, очевидно, никогда не замечал, что у его родителей были половые органы, и пригласил следующего пациента.

Было почти семь часов. Я без перерыва проработал всю вторую половину дня. Через час встречусь с Геростратом у «Вольво», он установит новый аккумулятор, потом настанет моя очередь действовать. Если мне хоть немного повезет, я покончу с этой историей, которая отравляла мне жизнь. Потом… Потом посмотрим. Но до того момента мне еще следовало принять моего Семяизвергателя. По своему обыкновению, он пришел вовремя. Он показался мне взволнованным и напряженным. Вытянулся на кушетке, помолчал несколько минут, потом вынул из кармана газету и протянул ее мне. Одна из тех, что я видел утром. На первой странице была фотография Ольги.

– Понимаете, – сказал он, – она убила своего мужа! Я узнал эту новость вчера вечером. Тогда я понял, почему вас не было. Из-за нее. Возможно, полиция вызвала вас по этому вопросу. Я не мог поверить, что она это сделала. Только не такая женщина, как она. Однако мне пришлось это признать. Я прочитал все газеты, прослушал все информационные выпуски по радио и телевидению. Никаких сомнений, она убийца. Понимаете? Я не знал, что она была замужем, что ее звали Ольгой Монтиньяк. Это было красивое имя. Теперь это имя убийцы. Ее муж был мошенником, об этом часто писали в газетах, но как я мог провести параллель между ними? Что могла делать такая потрясающая женщина рядом с подобным типом? Она убила его из-за ревности? Ну и ну! Как будто у этих существ есть чувства. Когда связываются с жуликом, это может произойти только по низменным причинам. Она его убила, потому что он с ней слишком торопился, не оставлял ей времени как следует получить нагоняй. Других причин нет. Вот за что женщины обижаются на мужчин. Кому, как не мне, об этом знать. Женщин, которые заставляют вас подобным образом платить, потому что им чего-то не хватает, – таких полно. Наслаждение или расстрел! Вот их кредо!

Это был, по меньшей мере, оригинальный портрет Ольги. Тем не менее он показался мне отчасти верным.

– Когда я думаю, что пропускал из-за нее сеансы! – продолжил он. – Я называл это тайным подарком. Ах, каким я был наивным! Но хуже всего… Хуже всего, что я продолжал ей их делать, подарки такого рода. Вы будете смеяться, доктор, сочтете меня нелепым, но это было сильнее меня. Может, это ее вульгарная сторона, о которой я не подозревал, притягивала меня к ней? Человеческое существо настолько странное. Впрочем, именно по этой причине я ложусь на эту кушетку. Как бы то ни было, после сеанса в прошлую среду я вернулся в этот квартал. Ее машина еще стояла на своем обычном месте. Я подумал, что она у вас, и принялся ждать внизу. Надеялся увидеть ее, когда она будет выходить от вас. Мне пришлось прождать допоздна.

Мое сердце усиленно забилось. Не собирался же он мне сказать, что видел, как я прятал тело Ольги в багажник «Вольво»?

– Но она не выходила. А я все не уходил и не понимал, что там делала ее «Ланча», потому что, ясно же, у вас ее не было. Я обошел ее машину, для меня это был способ приблизиться к ней, не потерять с ней контакт. Я знаю, что это глупо, но что поделаешь, я не властен над своими влечениями. И тут заметил, что ветровое стекло усыпано бланками штрафов за неправильную парковку. Тогда я подумал, что самый хороший подарок, который я мог бы ей преподнести… это оплатить их.

– Что? – вырвался у меня возглас.

Ни разу я не подумал о нем. Из-за него и его смехотворных любовных приключений Шапиро считал меня подозреваемым. А я спрашивал себя, не оплатил ли я сам эти штрафы в каком-нибудь галлюцинаторном состоянии!

Он повернулся ко мне с легкой смущенной улыбкой:

– Я понимаю вашу реакцию. Вы считаете меня глупым, не так ли? Это то, что я сам подумал, узнав, кем она была. Но как я мог подозревать о подобном зверстве? Я просто увидел эту гору штрафов и захотел сделать ей такой же тайный подарок, как и с сеансами. В свое оправдание должен признать, что мне это ничего не стоило, потому что у меня достаточно денег, чтобы себе это позволить.

На сегодня я услышал достаточно.

– Хорошо, месье, – сказал я, вставая.

Он заплатил, что был должен, и покинул кабинет с тем же напряженным видом, с которым пришел. У меня возникло ощущение, что он хотел добавить что-то еще, но оставил до следующего раза.

Только когда дверь за ним закрылась, я понял, что забыл пожать ему руку.

Время встречи с Геростратом приближалось. Я собрал инструменты, которые ему понадобятся: аккумулятор, регулируемый разводной ключ и электрический фонарь. Для продолжения операции, касавшейся только меня, я достал из платяного шкафа одежный чехол. Потом сложил все вместе с пальто и сумочкой Ольги рядом с барной стойкой в гостиной. Лом уже лежал в машине. Все было готово, Герострату оставалось только сделать свое дело.

Внезапно я услышал скрежет железа на улице. Удивленный, я подбежал к окну, и то, что увидел, привело меня в ужас Семяизвергатель припарковал свою машину прямо позади моей. В своем нервозном состоянии он слишком сильно газанул, колесо заскользило на льду, и он въехал в заднюю часть моего «Вольво». От удара багажник приоткрылся. Я почувствовал, как от этого зрелища у меня стынет кровь. Знал ли мой пациент, что машина принадлежит мне? Об этом у меня не было ни малейшего понятия. Я увидел, как он поспешно вышел из своего «Ровера», чтобы оценить ущерб. В течение нескольких мгновений он пытался сдвинуть с места дверцу багажника. Если ему удастся открыть его полностью, я пропал. Хотя стемнело и снова пошел снег, я не был уверен, что Ольга укроется от его взгляда. К тому же мне не удавалось вспомнить, набросил ли я на нее плед или положил рядом. Во втором случае мне недолго ждать, когда он ее увидит.

Встревоженные шумом, клиенты «Жана Барта» выходили посмотреть, что случилось. Герострата среди них не было. Во всяком случае, никого, одетого Дедом Морозом. Они окружили «Вольво», по очереди пытаясь привести в движение поврежденную дверцу. Может, стоило спуститься, чтобы прекратить это? Но если за это время они обнаружат Ольгу? Я не смел думать о том, что тогда произойдет, и беспомощно застыл у окна.

Внизу они обсуждали происшедшее, обменивались шутками – их смешки были невыносимы, с видом знатоков оценивали размер повреждений, мой пациент писал что-то на визитной карточке, вероятно, свои координаты для протокола. А в это время рядом с ними покоилась мертвая. Возможно ли, чтобы они ничего не заметили?

Но долго это не продлится, в этом я был уверен. Каждую минуту я ожидал услышать крик ужаса, возвещающий о страшной находке.

И снова я подумал спуститься.

В это время раздался звонок в дверь.

 

7

Но это не мог быть Герострат! Я сказал, чтобы он ждал внизу. Может, один из любопытных, толпившихся вокруг моей машины? Кто-то, должно быть, знал, что она принадлежит мне.

После короткого колебания я решился открыть дверь.

И не смог сдержать удивленный возглас. За дверью стоял не Герострат и не свидетель столкновения.

– Давид! – воскликнул я. – Что ты здесь делаешь?

Давид Гроссман посмотрел на меня с глуповатым видом, явно смущенный подобным приемом.

– Извини меня, – сказал он тоном, который выдавал его замешательство, – я пришел немного раньше, предпочел выехать заранее. По этому гололеду двигаешься еле-еле… Остальные скоро придут.

– Остальные! Какие остальные?

Этот вопрос окончательно его смутил. Он весь покраснел и оглянулся, словно искал, где спрятаться.

– Но Жан-Клод и Кристиан, – бормотал он, – картель… Сегодня же пятница, разве нет? Если только ничего не изменилось… Но ты бы ведь предупредил, правда?

Внезапно я вспомнил. Вот о чем я забыл: о сообщениях на автоответчике – коллеги подтверждали свое участие в картеле в пятницу. Разумеется, была третья пятница месяца. А я не отменил встречу! Определенно, чтобы осложнить себе жизнь, я никого не боялся. Мигрень, успокоившаяся на несколько часов, разыгралась с новой силой. Давид Гроссман ждал на лестничной клетке, с минуты на минуту должны были прийти еще двое, нужно было что-то делать.

– Входи, – сказал я Гроссману, подвинувшись, чтобы пропустить его.

Он на цыпочках прошел в гостиную. Он кое-чем напоминал мне Семяизвергателя. Такой же долговязый и нескладный, то же неумение справиться с жизненными неурядицами, и вероятно, те же проблемы с женщинами. По этой причине он посещал сеансы психоанализа, но возникал вопрос, придет ли этому конец, и особенно – переберется ли он, как надеялся, с кушетки в кресло. Это было маловероятно. Тем не менее Давид Гроссман был весьма уважаемым психиатром и, возможно, одним из лучших теоретиков Аналитического кружка. Эксперт по разгадыванию самых непонятных высказываний Лакана, но при этом ужасно тяжелый в общении, он начинал невнятно бормотать, как только к нему обращались, или, если не соглашались с его точкой зрения, кипел холодным гневом, еще более беспощадным оттого, что долго сдерживался. Интроверт в полном смысле слова, имевший стойкую репутацию непримиримого оппонента, чем нажил себе немало врагов.

Он неподвижно стоял посреди гостиной, однако я не позаботился устроить его поудобнее.

– Минутку, – сказал я ему.

А сам ринулся к окну. Зеваки так и не разошлись. Семяизвергатель сел в свой «Ровер» и заводил мотор. Чтобы снова врезаться в мой багажник! Несколько мужчин устремились ему на помощь, показывая жестами, какие действия следовало предпринять. Но «Ровер» ничего не хотел понимать. Мотор ревел, колеса скользили на льду. Вокруг машины каждый хотел оказаться полезным, все кричали и жестикулировали, соревнуясь, кто даст лучший совет. С высоты третьего этажа, освещенное лишь светом уличных фонарей, создававших просветы в темноте, зрелище казалось внушительным и трагическим. После того как Семяизвергатель потратил немало усилий, а машину несколько раз занесло, ему наконец удалось подать назад. Словно он набирался сил, чтобы снова напасть на «Вольво». На этот раз багажник бы не выдержал. Это напомнило мне корриду.

Внезапно все замолчали, мотор «Ровера» заревел снова. Семяизвергатель, должно быть, включил первую скорость и вовсю жал на педаль газа, чтобы выбраться со скользкого места. Хотя действовать следовало с точностью до наоборот, в чем, в чем, а в том, чтобы набирать обороты, ему не было равных. С тех пор как вел его сеансы, я об этом кое-что знал.

Позади себя я почувствовал дыхание Гроссмана. Он подошел посмотреть, что привлекло меня к окну, и казалось, тоже увлекся разыгрывавшимся спектаклем.

– «Вольво» крышка, – прошептал он мне в спину.

В это время раздался дверной звонок, сообщая о прибытии двух других участников картеля.

Гроссман вызвался открыть дверь, но я едва ли обратил внимание на то, что он сказал. Внезапно внизу кому-то в голову пришла новая блестящая мысль: Семяизвергатель оставил педаль газа, тогда как крепкие мужчины обступили его машину и, приподняв ее с громкими криками, направили в сторону шоссе. Двое или трое из них растянулись на льду, но «Ровер» уже был на ходу и мог отправляться без риска задеть другой автомобиль. Что он и сделал под приветственные возгласы и ироничные «ура» зрителей.

Я вздохнул с облегчением. Представление закончилось. Последние любопытные неохотно разошлись в темноте или вернулись в «Жан-Барт». Один из них еще раз попытался сдвинуть с места дверцу багажника, но она не поддавалась, и он не стал упорствовать.

Позади меня раздалось сдержанное покашливание. Кристиан Левек и Жан-Клод Шарве с любопытством за мной наблюдали. Немного в стороне с явно обеспокоенным видом стоял Гроссман.

Атмосфера показалась мне натянутой. Обычно все было иначе. Располагая к работе, наши собрания вместе с тем были поводом для дружеской встречи коллег, занятых одними и теми же вопросами. Как только заканчивалась теоретическая или клиническая часть, занимавшая добрую половину вечера, мы вспоминали сплетни, ходившие в узком кругу психоаналитиков, в особенности касающиеся Аналитического кружка. Даже Гроссман забывал свою замкнутость и начинал проезжаться насчет того или иного коллеги. Со своей стороны я очень ценил эти вечера. Они давали возможность встретить людей, к которым я испытывал приязнь и расположение: Давида Гроссмана несмотря на его неумение держаться в обществе, а также Кристиан Левек, полнота которой и привычка не стесняться в выражениях напоминали Франсуазу Дольто, и особенно Жан-Клода Шарве, в котором я любил утонченность и чувство юмора. У него всегда был такой вид, словно он тут случайно, но из всех нас у него, конечно, было больше всего прав на работу психоаналитиком.

Однако сегодня вечером они пришлись не ко двору.

– Что за вид! – воскликнула Кристиан Левек, обращаясь ко мне и Гроссману, – вы словно вернулись с похорон.

– Все в порядке, – ответил я немного натянуто. – У меня был тяжелый день, но не беспокойтесь, все уладится. Устраивайтесь, я схожу за напитками, и начнем.

Моему голосу не хватало уверенности, но они сделали вид, что не заметили этого. Шарве удивленно посмотрел на инструменты, лежащие возле барной стойки, но ничего не сказал. Они молча сняли пальто и повесили их в гардероб при входе.

Я же принес все, что нашел в холодильнике. Обычно легкие закуски и освежающие напитки были готовы к их приходу. Теперь нужно было выкручиваться с тем, что осталось. Нервничая, я уронил бутылку содовой, и она разбилась на тысячу осколков на журнальном столике, где Гроссман положил свои заметки, залив ковер.

– Бинго! – воскликнула Кристиан Левек и побежала на кухню за веником и тряпкой.

Она вместе с Шарве промакивала ковер и собирала осколки, пока Гроссман вытирал листы своего доклада, забрызганные апельсиновым соком Я воспользовался этим, чтобы бросить взгляд в окно. Меня беспокоила приоткрытая дверца багажника. Если кто-нибудь решит в нем порыться, это будет катастрофа. Это не считая Герострата, который мог прийти с минуты на минуту. Была половина девятого, и я спрашивал себя, чем он занимался. Лучше всего было бы спуститься, по крайней мере, чтобы попытаться закрыть багажник, но я не решался покинуть своих гостей.

Вскоре все было убрано.

– Приступаем! – крикнул Шарве специально для меня.

Я присоединился к ним. Устроившись на канапе, Гроссман приготовился поделиться своими познаниями о борромеевых узлах. Для этого на журнальном столике он сложил из веревки три кольца, переплетенных таким образом, что разрыв одного из них приводил к тому, что распускался весь узел. Эти круги в психоаналитической концепции Лакана иллюстрировали реальное, символическое и воображаемое, а борромеевское сцепление – природу их отношений. Жан-Клод Шарве закурил, чтобы было удобнее слушать, а Кристиан Левек делала пометки. Концы веревки лежали у них на коленях, с тем чтобы воспроизвести операции, которые Гроссман толковал с определенной виртуозностью. Еще немного, и нас можно было бы принять за детсадовскую группу на уроке по развитию любознательности.

Вскоре мне это надоело. Предназначение этих узлов меньше всего меня беспокоило. Я сейчас думал только о багажнике и аккумуляторе «Вольво». Мигрень все больше усиливалась в глубине моего черепа. У меня было ощущение, будто отбойный молоток буравит мне затылок. Не выдержав, я пошел выпить две таблетки аспирина и заодно проверить, как разворачивалась ситуация внизу. Ничего не изменилось. Может, он еще не проспался после выпитого в бистро или в своей зоне городской рединамизации рядом с Сен-Уанскими воротами? Тогда я нескоро его увижу. С борромеевскими узлами, которые завязывались и развязывались у меня под носом, и отсутствующим Геростратом, Ольга рисковала провести ночь снаружи, выставленная на обозрение прохожим. Мной овладел страх. Я представил, что «Вольво» никогда не покинет эту улицу, и всю оставшуюся жизнь я буду обречен следить, чтобы никто не приближался к телу моей пациентки.

Я вернулся к коллегам, но не мог усидеть на месте и через пять минут снова полез к окну, чтобы удостовериться, что внизу ничего не изменилось. Приоткрытый багажник, пустынная улица, падающий снег, – все выглядело неподвижным и унылым. Следующие полчаса я возвращался к окну два или три раза, с тем же самым результатом. Моих гостей это начинало всерьез раздражать. Надо же быть таким олухом и не отменить эту встречу! Время текло настолько медленно, что это приводило меня в отчаяние, и все же доползло до десяти часов. Если в половину одиннадцатого Герострат не появится, я вызову мастера по ремонту, даже если придется выставить всех за дверь. Несмотря на продолжающуюся мигрень, я закурил новую «Лаки». Не знаю, сколько я уже выкурил с начала вечера, но мне это было нужно, чтобы пережить данную ситуацию, которая все больше и больше превращалась в кошмар. Несколько дней назад в моем кабинете произошло убийство, труп гнил в багажнике моей машины, а передо мной обсуждали куски веревки.

В то же время росло раздражение у коллег. Мои повторяющие походы у окну действовали им на нервы. Кристиан Левек тоже принялась курить сигарету за сигаретой. Ее пачка закончилась, и она теперь рылась в моей и у Шарве. Он, единственный из всех, оставался спокойным. Время от времени, его взгляд падал на «Конец света». Четыре артишока Ребекки, казалось, занимали его, как если бы он видел в них аллегорию нашего картеля. Гроссману тоже было не по себе. Он больше не мог прерываться из-за моей беготни. Каждый раз, как я вставал, он становился пунцовым, замолкал со значением, чтобы показать мне свое раздражение, и вновь возвращался к бредовым объяснениям. Собирался ли он впасть в один их своих знаменитых приступов безоглядного гнева? Пока он сдерживался, но гроза скоро разразится.

Внезапно раздался звонок во входную дверь.

Все озадаченно переглянулись.

– Ты кого-нибудь ждал? – спросила Кристиан Левек.

Я не успел ответить.

– Должно быть, это Дед Мороз, – заметил задумчиво Шарве, – или дед с розгами, его привлек сюда запах симптомов.

Кристиан нервно рассмеялась, а Гроссман, окончательно запутавшись в своих веревочных кругах, растерянно оглядел нас одного за другим.

– Ты не выйдешь? – удивился Шарве. – Не нужно заставлять его ждать.

Я подчинился. Он не ошибся, за дверью в самом деле стоял Дед Мороз.

– Извините, шеф, – сказал Герострат заплетающимся языком, – я задержался из-за спиртного. Мне потребовалось восстановить силы. Теперь можно браться за дело.

В своем красном костюме он походил на сюрреалистическое видение.

Он с трудом держался на ногах, вперившись в меня мутным взглядом. Ничего удивительного, что он настолько опоздал. Глядя, как он пошатывается, я сомневался, что он был в состоянии отличить аккумулятор от запасного колеса.

– Не беспокойтесь, шеф, – сказал он, – все пройдет хорошо.

Прежде чем я смог его удержать, он бросился за инструментами, сложенными около бара. Под изумленными взглядами моих коллег он сунул разводной ключ и электрический фонарь в карман костюма и с трудом поднял аккумулятор.

– Не беспокойтесь из-за меня, – сказал он, – пустяки… Сломалась машина, нужно заменить аккумулятор. Четверть часа – и все будет готово.

Повернувшись ко мне, он добавил:

– Скажите-ка, что произошло с вашей колымагой? Вы попали в аварию? Я видел багажник, когда шел сюда, он здорово покорежен. Если хотите, потом я постараюсь его выправить.

Гроссман, казалось, окаменел. Он только что провел параллель между моей машиной и «Вольво», которую помял Семяизвергатель, и явно не понимал, как я мог присутствовать при столкновении и не вмешаться. По взгляду, который он на меня бросил, было ясно, что он задавался вопросом, в своем ли я уме.

Что касается остальных, они казались, так же как и он, сбитыми с толку. Шарве не мог опомниться, увидев Деда Мороза, о приходе которого он сам же и объявил, а Кристиан смотрела на меня широко открытыми глазами.

– Не нужно из-за меня прерывать вечер, – сказал Герострат. – Оставайтесь с друзьями, только дайте мне ключи от машины, я справлюсь один.

– Об этом не может быть и речи! – воскликнул я, натягивая куртку, – я пойду с вами. – Затем обернулся к коллегам, все еще находящимся в состоянии ступора: – Не волнуйтесь. Я поднимусь, как только мы закончим. А пока продолжайте без меня.

Не дожидаясь ответа, я толкнул дверь и вместе с Геростратом оказался на лестничной площадке.

– Твои друзья выглядят немного скованно, – сказал он в лифте.

Обращение на «ты» мне не понравилось. Я сделал вид, что не слышал, и остаток спуска прошел в молчании.

Снаружи медленно падал снег. В темноте и тишине лицей Жак-Декур казался явившимся из рождественской сказки. Холод был немилосердный, у меня возникло желание подняться к себе, забраться в кровать и больше ни о чем не думать. Особенно ни о чем больше не думать. Но в гостиной были борромеевские узлы, а на другой стороне улицы ждала «Вольво» с Ольгой в багажнике.

Герострат шел передо мной. Он сгибался под тяжестью аккумулятора, но у меня не возникало ни малейшего желания ему помогать. Снег был плотным и мешал идти. Я шел осторожно, чтобы не поскользнуться и не искушать мигрень, которая понемногу успокаивалась под действием аспирина. Я поднял глаза на окна своей квартиры: за нами наблюдали мои коллеги. Что они думали о спектакле, который мы им устроили? Два призрака, пересекающих ледяной пейзаж, чтобы отремонтировать машину.

Внезапно мне вспомнился вчерашний сон.

Я был с Дедом Морозом, и мы бесцельно бродили, декламируя стихи Верлена:

Сидя на ветках орехового дерева, волки наблюдали, как мы проходим мимо. Прямо как мои коллеги сейчас.

– Вот мы и на месте, – сказал Герострат со вздохом облегчения.

Он остановился перед «Вольво», положил аккумулятор на землю и посветил на него электрическим фонариком.

– Сработано на славу, – сказал он одобрительным тоном, – шестьдесят ампер, именно то, что нужно.

Он велел мне открыть капот, нажав на один из рычажков, располагавшихся под рулем.

– Иди посвети мне, – сказал он, – не волнуйся, это ненадолго.

Его обращение на «ты» выводило из себя, но я не знал, как это прекратить. Поэтому мне пришлось подчиниться. Несмотря на снег, стеснявший его движения, и выпитый алкоголь, ему хватало и сноровки, и умения. Он очень быстро отсоединил старый аккумулятор и едва ли больше времени потратил на установку нового.

– Попробуй завести мотор, – сказал он.

Я повернул ключ зажигания, и мотор тут же заурчал.

– Прекрасно! – воскликнул он, опуская капот. – Посмотрим багажник?

– Не стоит, я займусь этим завтра.

Он не настаивал. То ли знал о его содержимом, то ли я ошибался на его счет. Сейчас я не чувствовал себя способным к каким-нибудь ясным выводам.

– Если ты не против, – добавил он, – старый аккумулятор я заберу себе, я знаю кое-кого, кто понимает в механике, можно будет договориться.

Я собирался уже ответить, что не возражаю, когда мое внимание привлек шум машин.

– Это твои приятели, – сказал Герострат. – Они только что спустились. Должно быть, им не понравилось, что ты их бросил. Я же тебе сказал, им было не по себе.

В самом деле, в «Форде», проезжающем мимо нас, я узнал Кристиан Левек и Жан-Клода Шарве. Гроссман не отставал от них в своем «Рено-5». Они даже не удостоили нас взглядом. Вероятно, собирались поразмыслить над борромеевскими узлами в более подходящем месте.

– Могу я помыть у тебя руки? – спросил Герострат, – они все в смазке. Я заберу аккумулятор на обратном пути.

– Ладно, только быстро.

В гостиной не осталось никаких следов недавнего заседания картеля. Если бы не большое пятно от апельсинового сока, расплывшееся по ковру, можно было бы подумать, что никто не приходил. Все было вымыто, пепельницы вытряхнуты, кресла поставлены на свои места. У меня возникло неприятное чувство, что таким образом коллеги захотели выказать мне свое осуждение и дать понять, что ноги их больше у меня не будет.

Чтобы прогнать это чувство, я открыл бутылку скотча и наполнил два бокала, пока Герострат отмывал руки.

– Это для меня? – спросил он, выходя из ванной.

Он так быстро опустошил свой бокал, что я почувствовал себя обязанным налить ему еще порцию, которую он проглотил столь же поспешно.

– Это щедро с твоей стороны, – сказал он, вытираясь отворотом рукава, – я уже чувствовал жажду.

Может, я начинал к этому привыкать, но его тыканье меньше меня беспокоило. Хотя я чувствовал себя неспособным ответить ему тем же, мне показалось, оно легко установилось между нами.

– А у тебя неплохо, – сказал он, оглядывая гостиную.

Его взгляд упал на вещи Ольги и одежный чехол, лежавшие возле барной стойки. Я рассердился на себя за то, что не убрал их.

– Это пальто пациентки на «Ланче», она его забыла?

Я определенно все время давал маху. Если продолжать в том же духе, мне оставалось только нечаянно сказать Шапиро, что я готовлюсь спрятать труп Ольги.

– В газетах пишут, что она убила своего мужа, – продолжил Герострат. – Меня это не удивляет. Ее муж был странным типом, денежным мешком, это было видно. Но он был вспыльчивым человеком, ревнивцем, на мой взгляд. Считал необходимым ждать жену внизу рядом с твоим домом Устраивал ей сцены! Называл мерзавкой. «Что ты еще наговорила этому болвану психиатру?» – говорил он. Однажды он так сильно ее ударил, что люди чуть было не вмешались, чтобы защитить ее. Но они сели каждый в свою машину и уехали. Заметь, иногда они приезжали в одной машине, и он ждал ее на улице или в «Жане Барте» – он часто угощал меня спиртным – или поднимался за ней наверх.

– Он поднимался ко мне! – воскликнул я.

Он подумал несколько мгновений.

– Не обязательно. Теперь я вспоминаю, когда я был в больнице, психиатры говорили, что в терапии не должно быть никого, кроме больного и врача. Значит он, раз ты никогда не видел его у себя, должно быть, ждал ее на лестнице, как ты думаешь?

Я не знал, что ответить. Кроме как во сне, я никогда не видел Макса и Ольгу вместе. Обычно такая многословная, в том, что касалось мужа, она не сказала мне, что он сопровождал ее на сеансы. Правда, она говорила не все. Я понял это, когда Шапиро сообщил мне о ее клептомании. Неужели она таким же образом предоставляла мне узнать от Герострата, что Макс был там? Посмертное открытие, на этот раз.

Возобновив осмотр, Герострат остановился на внутренней лестнице, ведущей в мой кабинет.

– Ты принимаешь своих пациентов наверху?

– Да.

– С креслом, кушеткой, всем прочим.

– Да.

Он, возможно, ожидал объяснений, но я не был к ним расположен. То, что он только что сообщил, озадачило меня, и мне надо было поразмыслить над этим одному.

И к тому же шло время.

– К сожалению, – сказал я, – вам придется меня покинуть, у меня дела.

Он налил себе еще стакан, опустошил его так же быстро, как и предыдущие, потом, волоча ноги, направился к выходу. Внезапно, перед самой дверью он остановился. Причина была ясна. Я порылся в карманах, вынул двухсотфранковую купюру и протянул ему.

– Хватит?

Он смущенно посмотрел на деньги и ничего не ответил.

– Ваша работа требует оплаты, не так ли?

– Да, но не такой.

Он считал ничтожной сумму, которую я ему предлагал? Снова я подумал о шантаже. Но он ничего не говорил, и я спросил:

– Тогда сколько?

Мой вопрос привел его в замешательство. Он вернулся в гостиную и бросил взгляд в направлении кабинета. Внезапно, с безумным видом человека, бросающегося в воду, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Ты мог бы организовать мне место на твоей кушетке? Я буду платить тебе, оказывая небольшие услуги.

Небольшие услуги…

Мне еще слышались его слова, пока я ехал к Пер-Лашез. Этот странный поступок вызвал бы у меня улыбку, если бы он не сказал мне о Максе. Был ли это расчет, случайность или действие спиртного? Я не смог бы утверждать ни того, ни другого со всей определенностью. Макс сопровождал свою жену на сеансы – доказывало ли это, что он ее задушил? И снова я не мог себе это представить. Только не подвергаясь такому риску. Откуда у него была уверенность, что я не проснусь в самый ответственный момент? И потом, как он проник ко мне, не взломав дверь? Моя квартира не Пер-Лашез, здесь не воспользуешься отмычкой, подкупив муниципального служащего. Макс был безумцем, но не человеком, участвующим в игре без определенного интереса, как и в финансовой операции. Зачем бы ему убивать Ольгу, не добившись прежде, чтобы она сказала ему, где семь миллионов? Герострат болтал пустяки. Это могло бы остаться на его совести, и все, но он предложил меня проводить, доказывая, что может быть мне полезным. Сразу вернулись мои подозрения. Полезным в чем? Знал ли он, что я собирался делать? Считал ли он небольшой услугой спрятать труп в чужой могиле? Не имея времени на то, чтобы во всем этом разобраться, я отослал его с туманным обещанием организовать для него сеансы. Из окна я видел, как он забрал неисправный аккумулятор и растворился в темноте. Потом я сам спустился вниз с вещами Ольги и одежным чехлом.

Был час ночи, когда я припарковался перед входом Пер-Лашез на улице Упокоения. Здесь царил глубокий покой, только фонарь освещал надгробия, возвышавшиеся над стенами кладбища. Некоторые напоминали миниатюрные резиденции или кукольные домики, выстроенные по размеру тел, которые приютили.

Я подошел к маленькой металлической двери слева от входа, предназначенного для проезда машин, сунул отмычку Ювелира в засов и не без труда открыл его. Затем вернулся к «Вольво», вытащил Ольгу из покореженного багажника и положил на заснеженное шоссе. Я с трудом ее узнавал. За четыре дня ее черты приобрели новое выражение, на которое я не смог смотреть без ужаса, как если бы, погрузившись в себя, она позволила проявиться на своем лице страху смерти, с которой она так безуспешно боролась. Ее широко открытые глаза были устремлены на меня, кончик черного языка лежал на губах и напоминал кусок гнилого дерева, вбитого ей в рот. Было слишком поздно, чтобы придать ее лицу ту безмятежность, которая придает усопшим некоторое благородство. Я удовлетворился тем, что немного привел в порядок ее волосы и застегнул пиджак костюма. Но жестокость, которой она подверглась, подобно бесчестью, оставила на ней свой след. Я испытывал от этого неловкость. Смерть была частным делом личности. Оставляя ее такой, какой она настигла эту женщину, не исправив уродливую маску, которую она ей навязала, я чувствовал, что видел что-то меня не касающееся, что я проник, хоть и был психоаналитиком, на запрещенную территорию. И глядя на этот труп, который выставлял напоказ стигматы своей бесчестной смерти, я одновременно ощущал жалость и отвращение.

Однако я не задержался на этом зрелище, взял чехол и положил в него тело Ольги вместе с ее трофеями из Бернштейна – пудреницами от «Ван Клиф и Арпель» и часами «Картье», «Бом» и «Мерсье» и двумя «Ролексами». Как бы она их ни получила, это было данью уважения, единственным, что я еще мог для нее сделать – похоронить ее вместе с ними. Я вспомнил о двадцати тысячах франков, которые убрал в ящик письменного стола. Может, стоило положить и их, но об этом надо было подумать раньше. Оставались меховое пальто и сумочка, которые не поместились в чехол. Я сложил их за оградой кладбища вместе с ломом. Потом вернулся за Ольгой, пристроил ее на плече, как накануне, чтобы отнести в машину, вернулся на кладбище и закрыл за собой дверцу.

Эта часть кладбища была мне знакома. Я уже приходил сюда, чтобы показать иностранным коллегам, большей частью американцам, могилу Джима Моррисона, как воспоминание о безвозвратно ушедшей молодости. Ворота на улице Упокоения были ближайшим входом. От Консервации дорога шла вверх по авеню Казимир-Перье до аллеи Серре, потом сворачивала на аллею Мезон, которая выходила к шестому участку, где был погребен лидер группы Doors. Во время одной из таких экскурсий я заметил недалеко оттуда могилу какого-то Сергея Прево. Меня поразило противоречие между русским именем и французской фамилией, такой же банально французской, как и моя. «Мишель Дюран? – сыронизировала однажды Ольга, – фамилия, которая трудно запоминается и легко забывается». Такое же противоречие существовало между Ольгой и ее фамилией, что казалось странным совпадением.

Хотя могила находилась немного далеко от входа, я подумал, что она – идеальное место, где бы я мог спрятать свою пациентку. Могила, затерянная среди могил, кто ее заметит? Тем более что могила Сергея Прево относилась – это можно было прочесть на камне, источенном временем, – к 1957 году, и была в таком запустении, что становилось ясно: с тех пор в ней больше никого не хоронили. То ли не было места, то ли Сергей Прево был последним в своем поколении. Поскольку эта гипотеза меня устраивала, я склонялся к ней. В любом случае, скоро я это выясню.

Я положил Ольгу на плечо, зажег фонарь и пошел по авеню Казимир-Перье. За оставшимися вещами: пальто, сумочкой и ломом – я собирался вернуться позже. Я почти ничего не видел в темноте, казалось, что огромный город мертвых сомкнулся надо мной и молчаливые и мрачные стены сопровождают каждый мой шаг.

Электрический фонарь пробивал эту тьму, то тут, то там освещая невероятные развалины гробниц: от внушительных мавзолеев до могил поскромнее с надгробиями в виде бидонвилей или небольших пригородных домиков. Все общественные классы сосуществовали здесь в своего рода гробовом бесчинстве. Словно свалка посмертных неврозов. Чувствительность смешивалась с безумной манией величия, как в случае с гигантским мавзолеем, вздыбленным в самой респектабельной части кладбища и получившим прозвище «великий пенис». Готика соседствовала с рококо или с ампиром, любимом нуворишами, а то и с бесстилием, украшенным барельефами или какими-нибудь извращениями вроде бесчисленных «лежащих». Рядом с различного размера более или менее верными копиями обелисков с площади Согласия или Луксора, сооружениями со статуями и колоннадами, построенными по образцу Пантеона, часовнями, над которыми возвышались кресты разной формы, на большом расстоянии друг от друга стояли огромные бетонные кубы, подобия бункеров стран Восточной Европы или доходных домов с умеренной квартирной платой в пригороде Курневь.

Несли ли они ответственность за то, как выглядели их могилы, или нет, мертвые отождествлялись с ними, с их застывшим нарциссизмом. Власть имущие подавляли остальных, простые люди молчали. В противоположность им, безумие, руководившее поступками Ювелиpa, было как глоток свежего воздуха. Он искал, как сам говорил, под зашитой какой-нибудь могилы или склепа быстрых слияний с мужчинами, которые часто появлялись на аллеях Шевр или Драгон, – головорезами ширинки, по его выражению. Странное пристрастие, неизбежно предрекающее позор, который привел его ко мне на кушетку. Вероятно, эти кладбищенские любовные связи привлекали равным образом и гетеросексуалов, тем, что бросали вызов смерти. Вызов, который постоянно возбуждал Ольгу, пока не привел к гибели. Я видел в нем также попытку захвата этих мест жизнью, в самом непосредственном ее проявлении – в сексе. Возможно, это был способ объявить, что не все еще утеряно безвозвратно.

Внезапно, при входе на аллею Мезон я услышал странный шум, однако не смог определить ни его природу, ни источник. Он был похож на тихое пение или молитву, которую шептал ангельский голос, что-то похожее на бесконечно повторяющуюся литанию. Потом пение прекратилось, тишина и темнота вновь окружили меня. Может, я бредил? Ходили самые нелепые слухи о ночных церемониях на Пер-Лашез. Однако они не имели отношения к беспутству Ювелира. Говорили также об оргиях, черных мессах, оккультных сеансах, проводившихся в некоторых склепах и гигантских мавзолеях, возвышавшихся над кладбищем, вроде того, что над могилой Алана Кардека – мага предыдущего столетия, мистицизм которого всегда привлекал последователей, или над могилой Джима Моррисона. Но в такой холод было бы уж слишком предаваться вакханалиям. Вероятно, у меня разыгралось воображение. Я немного подождал, все было спокойно, и я продолжил путь по аллее Мезон.

Я даже не предполагал, что подъем окажется настолько крутым. Если сравнить, то переход через авеню Трюден предыдущей ночью походил на «легкую прогулку». Уклон, который мешал снегу улечься, делал лед опасным. Взобраться на тобогган было бы и то проще. Если бы не надгробия, за которые я хватался в последний момент, я уже не раз скатился бы вниз. Однажды я ударился об одно из них с такой силой, что чуть было не выпустил их рук фонарь и Ольгу. Так что мне понадобилась целая вечность, чтобы добраться до вершины холма, над которым возвышался мавзолей герцога де Плезанс. Там я положил свою ношу на снег. Я был изнурен, острая боль жгла мое правое колено. Брюки, разорванные в этом месте, позволяли увидеть рану, которую я, должно быть, получил при падении. Я приложил к ней носовой платок и прислонился спиной к мавзолею, чтобы восстановить силы. Этот памятник был совершенной иллюстрацией вопроса: «Ты меня видел в моей прекрасной могиле?» Высшее должностное лицо Первой империи, Шарль Франсуа Лебран, герцог де Плезанс, чванливо выставлял напоказ свой успех Его гробница напомнила мне частный особняк Макса. На деньги своих кредиторов он мог бы построить себе такую же. Эта мысль вернула меня к Ольге, я взвалил ее на плечо и двинулся в путь.

Вскоре я достиг места погребения Сергея Прево. Оно находилось рядом с могилой, над которой возвышался барельеф, изображавший мужчину и женщину с собакой. Я оставил Ольгу и пошел обратно за вещами, оставленными у входа на кладбище. Среди них не было ничего громоздкого, и дорога показалась мне более легкой.

Я был уже на середине аллеи Мезон, когда неожиданно снова услышал литанию. На этот раз она доходила отчетливо и состояла из одного английского слова, которое медленно напевал тихий голос Waiting, waiting, waiting, waiting. [24]Жду, жду, жду, жду (англ).
Затем следовало окончание в немного колеблющихся музыкальных фразах, прерываемых повторением одного и того же тона на бас-гитаре, ритм которого одновременно нарушал и продолжал молитву: Watting for you to come along – waiting for you to bear my song. [25]Жду, когда ты придешь – жду, когда ты услышишь мою песнь (англ.).
Я узнал Джима Моррисона, поющего Waiting for the sun. [26]«В ожидании солнца», название одной из песен Джима Моррисона.
Его голос доносился с шестого участка, находившегося совсем рядом с тем местом, где я собирался похоронить Ольгу. Я остановился, не слишком понимая, что делать. Громкость постепенно увеличивалась, оглушительные аккорды громыхали по всему кладбищу и тревожили его покой. По слухам, собрания вокруг могилы Джима Моррисона проходили достаточно часто. По утрам на его могиле и ближайших к ней находили остатки ночных праздников: граффити, пустые бутылки, использованные шприцы, окурки папирос с марихуаной, – но я не думал, что это будет происходить в такой холод. Сколько же их было, что зимняя суровость не охладила их пыл? Время от времени возникал похожий на блуждающие огоньки или мерцающее свечение, мелькающее по надгробиям, свет электрических ламп, освещавших тени, которые танцевали под музыку. Темнота, само место, этот свет, оглушающий звук басов, противоположный эфирным звукам оргии, – все способствовало тому, чтобы придать этим теням грандиозный и фантастический колорит. Мне казалось, я присутствую на каком-то гигантском шабаше.

Моим первым движением было повернуть назад, но мне удалось убедить себя в том, что даже если меня увидят, то не обратят внимание. Единственный риск состоял в том, чтобы эта шумиха не привлекла возможных сторожей. Вред, наносимый фанатами Джима Моррисона – один из них даже унес с собой скульптуру, изображавшую певца, – привел к тому, что за кладбищем стали строго надзирать. Если так было и этой ночью, мне следовало поторопиться.

Не теряя времени, я направился к месту погребения Сергея Прево. Тщательно осмотрел его и в конце концов обнаружил между бордюром, окружавшим могилу, и каменным надгробьем щель, в которую просунул лом. Я изо всех сил надавил. Камень удерживался в том же положении только благодаря своему весу, он сдвинулся сантиметров на тридцать, – это первое, чего я добился. Концерт Джима Моррисона на соседнем участке был в полном разгаре. Я слышал его голос так, словно он находился у меня за спиной. Надо полагать, Waiting for the sun была любимой песней его поклонников, так как без конца раздавались фразы, прерываемые звуками бас-гитары.

Эта музыка действовала на меня успокаивающе Она заставила меня забыть о мрачном характере моей работы, как если бы Джим Моррисон был там, чтобы помочь мне! Это напомнило мне соседку, которая пела церковный гимн, пока я пытался реанимировать Ольгу. У меня не получилось, однако ее пение придало моим жестам необходимую ритмичность.

Камень сдвинулся еще сантиметров на десять, потом замер на месте. Невозможно было сдвинуть его больше. Трудность заключалась в отсутствии опоры. Когда я толкал плиту в одном направлении, мои ноги скользили в другом, и я оказывался чуть ли не распластанным на снегу. Я уперся в могилу пары с собакой, но расстояние между двумя надгробиями заставило меня сильно отклониться в сторону, это отразилось на силе толчка, и я потерял в мощности то, что выиграл в опоре. Ценой многих усилий мне, однако, удалось еще немного сдвинуть камень. Внутри могилы оставалось достаточно места для Ольги. То, что нужно. Моя пациентка могла совершенно спокойно покоиться там – ее не побеспокоят, чтобы положить новый гроб. Следовало только еще немного расширить отверстие. Надавив слишком сильно, я рисковал опрокинуть камень в снег. Учитывая его вес, мне не удалось бы поставить его на место. Поэтому следовало двигать его сантиметр за сантиметром, следя за тем, чтобы он оставался в равновесии на бордюре, окружавшем могилу.

Внезапно плита поднялась почти вертикально и рухнула по другую сторону могилы. Некоторое время я бессмысленно смотрел на этот разгром. Снег смягчил удар, и камень не разбился. Он все еще опирался на свой цоколь. Я попытался приподнять его с помощью лома, одновременно надавливая на его переднюю часть, чтобы поставить его на место, но каждый раз он снова падал в снег. После нескольких неудачных попыток меня охватило отчаяние, как в тот вечер, когда я напрасно пытался воскресить Ольгу. Все это время продолжалось музыкальное представление. Джим Моррисон перешел к великолепной композиции. Я слышал, как он энергично пел между двумя аккордами гармоники:

Призыв, который мог быть обращен ко мне. Если так дело пойдет и дальше, я рисковал провести ночь на кладбище. В ожидании, пока не найду решения, я положил Ольгу в могилу поверх гроба Сергея Прево вместе с пальто и сумочкой. Оставалось только закрыть ее, что представляло собой самую главную трудность. Я собирался приняться за работу, когда внезапно кто-то спросил:

– Друг, у тебя все в порядке?

В изумлении я выронил лом из рук. Не Герострат же преследовал меня до этого места! Но это был не его голос. Обернувшись, я увидел перед собой высокого нескладного типа. Словно он вылезал из гроба или готовился туда вернуться. Он был ужасно худым. Густая борода, скрывавшая половину лица, и волосы длинной до плеч делали его похожим на Христа. Я был поражен тем, как он был одет. Температура была на несколько градусов ниже нуля, однако на нем были только джинсы и белая шелковая рубашка с воротником жабо. Он смотрел на меня с улыбкой, его глаза так сильно блестели, что казались флуоресцирующими.

– У тебя все в порядке? – повторил он.

Не дожидаясь ответа, он подошел к могиле и, прежде чем я смог ему помешать, открыл чехол, в котором лежала Ольга. Я подумал, что, увидев ее, он примется вопить. Вместо этого он взял ее голову в руки и посмотрел ей прямо в глаза. В свете моего фонаря сцена отдавала сюрреализмом. Создавалось ощущение, словно Ольга показывала ему язык.

В этот момент Джим Моррисон запел:

Мужчина еще ниже склонился над Ольгой.

– Ashen lady, – пробормотал он, – Джим прав, ты бледная дама, пепельного цвета. Добро пожаловать, ибо ждали именно тебя. С тех пор как ты здесь, кладбище наполнено вибрациями. Ты в центре их, они исходят от тебя, они кружатся вокруг других могил и возвращаются назад, чтобы объединиться с музыкой. Тогда пение Джима поднимается до звезд и растворяется в Великом Космосе, который уничтожает различия. Мужчина – это женщина, смерть – это жизнь, ненависть – это любовь, война – это мир, пустота – это заполненное пространство. И наоборот. Ashen lady, это для тебя Джим поет Waiting for the sun. В ожидании солнца. Солнце – это ты, с твоей кожей пепельного цвета и огненными волосами. Когда смерть отрастит твои волосы, пусть они испустят лучи в Великий Космос, и ты спасешь город, как того хочет Джим. Два ваших голоса станут одним. Они станут душой этой музыки, а я инструментом, который ее исполнит.

– Это вы транслируете музыку? – спросил я, оторопев от подобных речей.

– Хорошо слышно, правда? – ответил он с гордостью. – Для Джима я взял все самое лучшее: систему XBS для усиления баса, с четырьмя постоянными программами, настоящий класс. Что до усилителей, я использовал динамики в пятьдесят ватт. Слышно до самого Колумбариума. Это не считая, что я как угодно могу использовать двухкассетную стереомагнитолу с функцией двойного автореверса или CD с программированием произвольного воспроизведения 36 треков, с функцией монтажа и синхронизатором. Ты мне скажешь, что нужно еще все это запустить, но в другой жизни я был диск-жокеем, это позволило мне без проблем перейти от программирования на дискотеке к программированию на кладбище. Проблема только в том, что здесь у меня нет подключения к электросети и как источник питания мне приходится использовать батарейки R20, которые нужно менять достаточно часто. Это немного надоедает, а так придраться не к чему, хорошая техника с двухлетней гарантией и с рассрочкой платежа на десять месяцев с картой FNAC.

В другой жизни он скорее должен был работать представителем по продаже аппаратуры Хай-Фай или диск-жокеем в психиатрической больнице. Но это было неважно. Я показал ему на могилу Сергея Прево.

– Не могли бы вы мне помочь вернуть все на место?

– Ты прав, – сказал он вдохновенным голосом, – нужно закрыть. Только Джиму решать, когда откроются могилы. Я пойду снова поставлю Waiting for the sun. Это необходимо. Подожди меня, я на минуту, моя кассетная магнитола осталась у Джима. Поскольку я здесь один, мне самому приходиться запускать весь этот балаган.

Он исчез в темноте, и вскоре раздался голос певца, следующий ритму низких басовых тонов. Я воспользовался этим, чтобы закрыть чехол. Когда он вернулся, мы принялись за работу. Я крепко закрепил лом под плитой и приподнял ее, чтобы дать ему возможность ее подхватить. Он обладал силой, о которой трудно было догадаться из-за его чрезмерной худобы. Объединив усилия, нам удалось подвинуть плиту так, чтобы она встала на прежнее место. Подгонка не была безупречной, но, без серьезных причин заинтересоваться этим памятником, никто ничего не заметит.

Диск-жокей положил руки на могилу и погрузился в состояние глубокой медитации. Происшедшее поразило меня. Я привез Ольгу на кладбище не только для того, чтобы спрятать, но также, чтобы ее похоронить. По правде говоря, это было странное погребение. Вне законов и институтов. Не отмеченное ни в одной ведомости. Сугубо между нами. Как контракт, который связывает психоаналитика с пациентом. Об этом ли шла речь? На этом контракт подходил к завершению. Никого, кроме нас двоих. И в некоторой степени тех, кто сблизился с Ольгой или разделил с ней кушетку: профессоров, Математички, Семяизвергателя, который обменивался с ней взглядами, Депрессивного, пропускающего сеансы, возможно, Герострата, который хотел поехать сюда с нами, Макса и теперь вот диск-жокея. Они сопровождали это странное погребение воровки в могиле, которая ей не принадлежала. Можно ли было мечтать о более прекрасном конце?

Джим Моррисон закончил свою песню словами:

Лучше и не скажешь…

Снег медленно падал.

Вскоре он сотрет все следы моего пребывания. Я остался еще ненадолго, затем покинул кладбище, а диск-жокей так и не вышел из своего отрешенного состояния.

 

8

Сон не шел ко мне. Я ворочался в кровати, мне без конца чудился голос Джима Моррисона, поющий Waiting for the sun. Наконец мне удалось забыться, но вскоре меня разбудил телефон. Сначала мне показалось, что это звуки бас-гитары, и я открыл глаза, ожидая увидеть перед собой диск-жокея. Не сразу я понял, что нахожусь в своей постели, а не на кладбище и что это звонит телефон.

Слегка дрожащей рукой я снял трубку.

– Месье Дюран? – спросил незнакомый голос.

– Да.

– Это месье Лами из Европейского торгового банка. Звоню по поводу состояния вашего счета. Вы должны были получить наше письмо, но я предпочел поговорить с вами лично.

Я вспомнил о письме из банка, сообщающем мне о задолженности на сумму в двести пятьдесят тысяч франков. Но, как говорил диск-жокей, это было, вероятно, в прежней жизни.

– Вы не могли бы перезвонить в другой день? Сегодня суббота.

– Для вашего удобства наше отделение работает по субботам, месье Дюран. Могу я поговорить с вами? Это ненадолго.

– Давайте, – ответил я, смирившись.

– Вы должны двести сорок семь тысяч двести восемьдесят восемь франков и шестьдесят три сантима, – объявил он с интонацией карманного калькулятора. – Это происходит не в первый раз. Вам следовало бы погасить задолженность в кратчайшие сроки, в противном случае мы будем вынуждены завести дело во Французском банке, а тогда нам придется изъять у вас чековую книжку и кредитные карточки.

У меня возникло безумное желание бросить трубку. Меня никогда не оставят в покое с этими денежными проблемами. Еще Макс полагал, что я лишил Ольгу жизни, чтобы ее обворовать, Шапиро подозревал мое соучастие в убийстве по той же самой причине, а теперь этот тип приставал ко мне из-за задолженности.

– А не мог бы я получить отсрочку? – спросил я, пытаясь сохранить спокойствие. – В прошлый раз вы на это согласились, и все обошлось.

– Пойдут проценты, месье Дюран.

– Идет, – ответил я, торопясь покончить с этим, – две недели, хорошо?

– Неделя. Напишите нам по этому поводу, вместе с первым взносом это будет свидетельствовать о вашей готовности покрыть долг.

– Ладно, – согласился я.

– Сколько вы можете внести?

Я подумал о деньгах Ольги, лежащих в моем письменном столе. Теперь она была передо мной в долгу, за похороны и неприятности, которые мне причинила.

– Скажем, двадцать тысяч.

Он помолчал. Вероятно, хотел, чтобы я поверил, будто он раздумывает над моим предложением. Наконец, как если бы речь шла о подарке к Новому году, сказал:

– Это немного, но как первым взносом мы этим удовлетворимся. А там видно будет. Итак, мы ждем от вас письма, месье Дюран.

На этом он повесил трубку, не забыв пожелать мне приятных выходных.

Было слишком поздно, чтобы снова пытаться заснуть. Я принял душ и приготовил себе кофе, который собирался выпить в гостиной. После обеда у меня были пациенты: для удобства невротиков моя контора также работала по субботам. Затем до завтрашнего вечера я принимаю у себя Мэтью. Обычно мне нисколько не мешали ни пациенты, ни сын, которого я всегда был рад видеть. Но сегодня мне было необходимо разобраться в своем положении, узнать, как обстоят дела с Ольгой. Конечно, у меня дома не осталось никаких следов ее, и я сильно сомневался, что Шапиро сможет раскрыть, что произошло. За исключением предположений, против меня у него было только свидетельство Май Ли. Как он мог его использовать? Доказать, что Ольга была моей любовницей? Это противно психоаналитической этике, но не преступление. К тому же не доказывало моего соучастия в убийстве Макса. Оставались Герострат и диск-жокей. Но я не думал, что они могут угрожать мне. Хотя первый и собирался меня шантажировать, в этом я был уверен. Что до второго, он был полностью во власти мистического безумия, и я плохо представлял себе, как он расскажет полиции, что помог мне похоронить Ольгу. Тем не менее дело не раскрыто. Загадка убийства моей пациентки оставалась. События последних дней показали мне, что ответ придет не от Шапиро. И не от Злибовика. Я должен был встретиться с ним в понедельник, но не был убежден, что этот сеанс поможет мне больше, чем предыдущие. Может, стоило смириться с мыслью, что правда недоступна? Возможно, и так, но я совершенно не чувствовал, что меня бы это устроило. В глубине души я не был уверен, что для меня все закончилось. Только я не знал, откуда будет нанесен следующий удар.

Вторая половина дня прошла почти нормально. Один за другими пациенты вытягивались на кушетке, и я слушал их, насколько мне позволяло мое состояние.

Ближе к вечеру я принял Математичку.

Прежде чем войти, она подчеркнуто остановилась. Может, боялась призраков предыдущего сеанса? Однако ее промедление длилось недолго. Она повесила пальто на вешалку и с решительным видом вытянулась на кушетке. Меня это удивило: обычно она брала вещи с собой, включая портфель, который она таскала, даже если у нее не было уроков.

Я ожидал, что, как только уляжется, она начнет упрекать меня за отсутствие в четверг. Вместо этого я услышал, как она пробормотала:

– Я не могу сопротивляться, меня влечет жестокость…

Я почувствовал, что волосы у меня на голове зашевелились.

– Что вы говорите?

Она повернулась ко мне, бросила на меня удивленный взгляд, потом вновь вернулась в свою обычную позу.

– Я совершила ужасную жестокость.

Она замолчала со значением, затем продолжила:

– Это случилось после контрольной работы. Один ученик забыл у себя на парте часы. Они часто снимают их во время опросов. Думают, что, положив часы перед собой, смогут лучше распорядиться временем. Он забыл их, когда уходил. Я хотела ему сказать, но он был уже далеко. Знаете, стоит закончить урок, и они не задерживаются. Короче говоря, прежде чем я увидела их на парте, класс уже был пуст. Никто, кроме меня, их не заметил. Конечно, следовало бы отнести часы в администрацию, чтобы их вернули ученику. Так обычно поступают в подобном случае. Но я оставила их себе. Стоимость часов не имела никакого значения. Такие можно купить где угодно за сто или двести франков. Дело было не в этом Шариковую ручку я бы вернула, но здесь был другой случай. Оставляя эти часы себе, я совершала кражу. Именно это меня привлекало. Учитель ворует у ученика – это необычный поступок, очень жестокий, прежде всего по отношению к ученику, но также и к коллегам, лицею и даже профессии. Я одновременно расправлялась со всем этим и с самой собой. Эта жестокость казалась мне восхитительной, я не смогла ей сопротивляться. Я поражена, что действовала подобным образом.

Я тоже. То, что она только что рассказала, меня ошеломило.

– Что на вас нашло?

– Это трудно объяснить… В прошлый понедельник у вас в кабинете была странная атмосфера, вы выглядели так, словно чувствовали себя не в своей тарелке. Когда я легла на кушетку, у меня возникло ощущение опасности, как если бы кто-то хотел заманить меня к себе, чтобы погубить. У меня было лишь одно желание – сбежать как можно скорее. Но тот, под кушеткой, продолжал меня преследовать. Я слышала голос, который говорил безумные вещи, пытался убедить меня, что жестокость – это лучшее из всего, что могло со мной произойти, и, чтобы проверить это, я должна уступить своим порывам. Невозможно было избавиться от него, он был повсюду, во время занятий с учениками, и в учительской с коллегами. Один раз я даже подумала, что это директор лицея дает мне советы. Понимаете, причиной всему тот ужасный сеанс. Я хотела поговорить с вами об этом в четверг, но вас не было. Никогда еще вы не отказывались меня принять. Но в тот день вы меня покинули, отдали во власть голоса, который не давал мне покоя. Вот почему я украла эти часы. Я тут же почувствовала себя лучше. Голос был прав: нужно делать то, что хочешь, даже если это нехорошо. Это было необычайное ощущение… высвобождения. Никогда раньше я не чувствовала себя подобным образом. Достаточно было украсть у ученика пустяковые часы. Странный поступок, правда? Я сказала себе, что наконец нашла свой путь, стала воровкой и не испытывала от этого никакого стыда.

Когда я слушал ее рассказ, у меня возникло ощущение, что я вновь встретился с Ольгой. Конечно, это пока был не «Жагер-ЛеКультр» из розового золота, но, возможно, мы были недалеки от этого.

– Вы еще можете вернуть часы, – предложил я.

– Но вы не поняли! – воскликнула она. – У меня нет никакого желания. Если бы вы знали, какое счастье я испытала, совершая этот поступок. И вы хотите, чтобы я себя его лишила? После того как я взяла их, у меня был урок у второкурсников, в особенно тяжелом классе. Вы, должно быть, слышали о таких учениках: они считают, что им все позволено, без конца вас перебивают, встают, чтобы пойти поговорить в другой конец класса, единственное удовольствие для них – заставить учителя потерять голову. Так вот, у меня, видимо, был такой счастливый и уверенный вид, что они даже не попытались поднять шум, на этот раз занятие прошло нормально. Вы понимаете, мне потребовалось обворовать ученика, чтобы я наконец смогла заставить класс меня уважать.

Неужели она планировала заняться карьерой педагогини-преступницы?

Я задал ей этот вопрос.

Она рассмеялась:

– Честно говоря, не знаю. Сегодня утром в лицее я облазала карманы коллег, чтобы посмотреть, что это даст. О, я немного украла, это не состоятельные люди, кроме одного – у него в портфеле была тысяча франков, у других были только шариковые ручки и немного мелочи. Но это многообещающее начала. До того, как стану профессионалкой, я собираюсь набить руку на учениках и коллегах. Это мне кажется более логичным. Еще кабинет директора лицея, в который я заберусь. Мне хорошо знакомо расположение помещений, сейф находится в шкафу, там он хранит наличные деньги для текущих расходов лицея. Ключи лежат в ящике его письменного стола. Я это давно заметила. Бессознательно, но я об этом уже думала. И это стоит того, чтобы рискнуть. Я размышляла об этом, когда вела урок у второкурсников. Говорила себе, что надо будет действовать в конце дня, после шести, когда секретарь уйдет, а директор будет на педсовете. Он только тем и занимается, поскольку сейчас конец года. Единственная трудность – это взломать дверь его кабинета.

«Возможно, с помощью лома», – подумал я.

– Мне не понадобится серьезное оборудование, – заметила она, как если бы прочитала мои мысли. – Это не бронированная дверь. Будет достаточно ножниц или металлической линейки. Я отберу их у какого-нибудь ученика. Как только окажусь в кабинете, все пойдет как по маслу. Если мне это удастся, я почувствую себя более уверенно и смогу попытать счастья в магазинах.

Настоящий план карьеры. Что меня удивляло, так это ее спокойствие. Она уверенно смотрела в будущее. Не знаю почему, я думал о Семяизвергателе. Герострат сообщил мне, что он постарался ее утешить, когда меня не было в прошлый четверг. Я находил любопытным, что она мне об этом не рассказала. Но не мне было затрагивать эту тему.

– Хорошо, мадам, – сказал я, вставая.

Она тоже встала. Быстрым жестом я отбросил волосы назад, пока она стаскивала пальто с вешалки. Она протянула мне триста франков.

– Деньги сослуживца, – сказала она довольным тоном.

Я пожал ей руку, сделав вид, что не слышал этого, и проводил ее до выхода из кабинета.

Из окна я видел, как она бодрым шагом пересекала авеню Трюден. Я был потрясен этой метаморфозой. У нее в самом деле было намерение стать профессионалкой? Определенно, я нескоро покончу с Ольгой. Едва она меня покинула, как ее заменила другая. Надо полагать, что пациенты являются симптомом психоаналитика и всегда с одним и тем же укладываются на его кушетке.

Герострата внизу не было. Это меня устраивало. По крайней мере, не придется прибегать к разного рода хитростям, чтобы не встретиться с ним при выходе. Что касается Математички, верная себе, она повернула направо и ушла в сторону сквера д'Анвер.

В первый раз, с тех пор как я ее консультировал, я нашел ее почти привлекательной.

В семь тридцать я должен был ехать за Мэтью на улицу де Сен, где он жил со своей матерью. Теперь едва пробило шесть, торопиться было некуда. В гостиной я налил себе виски и улегся на канапе. Я уже давно не позволял себе немного расслабиться. На ковре, рядом с журнальным столиком, пятно от апельсинового сока оставило большой круговой след. Надо было вычистить его тут же, но после вызова к Шапиро Май Ли так больше и не появилась. Я был должен ей зарплату за месяц, придет ли она за ней? Какой бы ни была ее вина передо мной, не было никакой причины не заплатить ей. Потом мои мысли переключились на Ребекку. Интересно, она все еще злилась на меня за ту ночь? С ее картины, висевшей напротив меня, вырывалась смесь цветов, в которой я ничего не понимал. Я хотел только одного: чтобы она была рядом со мной, на канапе, и сказала мне, как не умела никакая другая женщина: «Забудьте про эту картину, на которую вам плевать, и займитесь мной».

Ничто иное не имело значения.

Внезапный телефонный звонок прервал эти мысли.

На другом конце провода я узнал Шарве.

– Мы не очень хорошо с тобой поступили, уехав таким образом, – сказал он. – Я хотел извиниться.

– Вы тут ни при чем, это моя вина. Гроссман со своими борромеевскими узлами… у меня голова была занята другим.

– Оказывается, внизу это твою машину разбил тот психованный. Тебе нужно было предупредить нас.

– Зачем? Это ничего бы не изменило. Я знаю водителя, он приличный человек, там разберемся с нашими страховыми компаниями.

– А Дед Мороз явился, чтобы помочь тебе ее отремонтировать?

– Нет, надо было заменить аккумулятор. Этот тип постоянно бродит перед моим домом, я дал ему подработать.

– Послушай, надо бы познакомить этого типа с Кристиан, у нее проблемы с машиной. Если он может заниматься ремонтом в любое время дня и ночи и в какую угодно погоду, – это удачная находка.

Его ирония сбила меня с толку, и я не ответил.

– Я не хотел вмешиваться в то, что меня не касается, – сказал он, – но у меня впечатление, что дела у тебя идут не слишком хорошо.

– В общем, ничего серьезного… Ладно, сложная история с одной пациенткой, я только что обнаружил, что она клептоманка.

Он рассмеялся:

– Она стянула у тебя портфель?

– У меня нет особого желания шутить по этому поводу.

Он не стал настаивать и спросил о Флоранс. Мне показалось, что я уловил смущение в его голосе, как если бы он стеснялся говорить со мной о ней. Мысль о связи между ними еще никогда не приходила мне в голову. Однако в этом не было бы ничего необычного. Психоаналитический круг был достаточно узким. Здесь часто встречали одних и тех же людей и легко говорили о себе. Врачи могли встретиться со своими пациентами на семинарах или коллоквиумах. Не считая вечеринок, где в полном смысле оказывались среди своих. Так что иные из братства, запуганные возможной встречей со своим терапевтом, тщательно просматривали листы приглашенных. И как следствие – странная, возможно, бессознательно поддерживаемая атмосфера близости, где каждый знал почти все обо всех, что сильно способствовало встречам и расставаниям и, иногда, недоразумениям.

– Флоранс возвращается из Чикаго в понедельник, – ответил я. – Вообще-то, мы вместе ужинаем в будущую среду.

– Передавай ей привет. Меня пригласили в Вену на семинар. Город Фрейда, только и всего! Меня не будет до конца следующей недели. Я увижу ее по возвращении.

На этом он повесил трубку, оставив меня слегка обеспокоенным, не из-за предположения, что у него была связь с Флоранс, а потому, что сказал ему про Ольгу. Что на меня нашло? Конечно, последствий не будет. Самое большее, отделаюсь тем, что расскажу о ее случае в картеле. Но я злился на себя за подобную несдержанность. С какой стороны ожидать следующего удара? – задавался я вопросом. Учитывая мою способность постоянно совершать неудачные поступки и допускать оплошности, были все основания опасаться, что с моей собственной.

Мэтью ждал меня с нетерпением.

– Гениально, повеселимся вволю! – воскликнул он, увидев меня.

– Ему осталось еще одно упражнение по географии, – вмешалась гувернантка – Мадам Сованьяк позвонила из Чикаго, она хотела бы, чтобы завтра он вернулся не слишком поздно.

Наводящее уныние нытье. Это было в духе Флоранс. Даже с другого конца Атлантики ей нужно было вмешиваться в мои отношения с Мэтью. Я заверил гувернантку, что привезу его точно вовремя, и мы поспешили уехать.

Мы начали с отделов игрушек в крупных универмагах – в период праздников большинство из них были открыты до десяти часов. Мэтью повел меня к стенду, где был выставлен электрический поезд фирмы «Плеймобиль», модель «Вестерн», стоивший в два раза дороже, чем остальные. Я немного поупирался для виду, потом сдался. Поезд ему доставят накануне Рождества. Под предлогом, что до него еще очень долго ждать, он к тому же выклянчил у меня достаточно дорогую аркадную игру для своей приставки. Такими темпами моему банку достанется немного из того аванса, который я ему обещал. Но Мэтью я не мог отказать ни в чем, и он бесстыдно этим пользовался. После магазинов мы пошли в ресторан – не без труда мне удалось избежать «Макдоналдса». Затем, в обмен на обещание сходить на следующий день на «Мышьяк и старые кружева», он согласился вернуться и лечь спать.

Проснувшись, он напомнил мне об обещании. Он уже недели две приставал ко мне с этим фильмом. В сущности, я был рад отвести его туда. Его киномания меня устраивала, я видел в этом признак раннего развития, чем немало гордился. Правда, с Мэтью я во всем находил повод для восторга. В свои двенадцать лет это был полный прелести человечек, который легко переживал, если можно так сказать, свой латентный период. Любовь, истории о мужчинах и женщинах немного значили в его жизни. К несчастью, они являлись обязательной программой приключенческих фильмов, которые он обожал, но в которые режиссер, уступая склонностям взрослых, считал своим долгом вставить две или три сцены с поцелуями. Хотя гораздо интереснее было бы смотреть, как носорог нападает на путешественника, у которого остался всего один патрон, или как индейцы, окружив форт кольцом огня, готовятся начать последний штурм, прежде чем придет кавалерия. По его мнению, приключения были, в первую очередь, делом выносливых мужчин, чувствам здесь не было места, они замедляли действие.

С такими высказываниями безразличного ко всему вояки, вроде Стюарта Гренджера, который в фильме «Копи царя Соломона» только и делал, что разгуливал по джунглям под руку с Деборой Керр, я подозревал, он не удовлетворится одной лишь компанией своей матери.

– Все, что она умеет делать, так это слушать невротиков, которые, лежа на кушетке, рассказывают ей о своих сердечных огорчениях, – говорил он. – Женщины только об этом и думают.

Семяизвергатель не сказал бы лучше, только ему было не двенадцать лет. Я восхищался легкостью, с которой дети перестраивают мир по своему вкусу. Будто Мэтью не знал, что я занимаюсь той же самой работой, что и Флоранс. Но я был мужчиной и, вероятно, для него было немыслимо, чтобы я интересовался теми же историями, что и его мать. Может, он воображал себе, что, практикуя мужскую терапию, я лечил пациентов, предлагая им операции по выживанию в зарослях джунглей с кинжалом и компасом в руке? Наверняка он был бы рад предложить мне свое содействие.

Итак, после того как мы решили, что пойдем смотреть «Мышьяк и старые кружева» сразу после обеда, я не смог избежать традиционной перестрелки у себя в кабинете, похожую он видел в фильме «Ровно в полдень».

– Ты понимаешь, – говорил он, – с мамой кушетка только для невротиков и не может быть местом игр.

Тогда как со мной это было возможно. Разумеется, он играл роль Гарри Купера, а я бандита, который хотел свести с ним счеты. И мы наперебой обстреливали друг друга с разных сторон кушетки. Но как бы я ни старался отдаться игре, из-за того, что кушетка представлялась мне под другим углом: воспоминание об Ольге, задушенной на ней и спрятанной под ней, без конца приходило мне на ум.

– Ну что ты делаешь, папа? – воскликнул Мэтью. – Ждешь, чтоб я тебя убил, или что?

Он был прав, приключение не располагало к размышлениям. Здесь либо стреляешь сам, либо стреляют по тебе. Я распластался на матрасе и открыл пальбу. Мне ответили частым огнем со стороны кресла. Спрятавшись за подушкой, которую я притянул к себе, я изо всех сил давал ему отпор, но передо мной снова встал образ Ольги. Кабинет, охваченный холодом, и этот ледяной отвратительный труп, а я лежу на том самом месте, где она была задушена, и играю с сыном в ковбоев.

В этот момент я почувствовал у себя на спине металлический предмет. Мэтью держал меня под прицелом своего кольта. Он прополз под кушеткой, чтобы застать меня врасплох.

– Брось оружие и подними руки, – скомандовал он. – Одно неверное движение, и я стреляю.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться. Счастливый, что одержал верх, он сделал вид, будто связывает меня. Потом, проверив путы на прочность, положил свое оружие и вынул из кармана металлический предмет, которым потряс у меня перед носом.

– Один из твоих ключей, – сказал он, – он был под диваном. Определенно, ты бросаешь свои вещи где попало.

Удивленный, я порылся в карманах: мой ключ был на месте. Проверил в ящике стола – запасной тоже. Тогда откуда взялся третий?

Мне на ум пришли слова Макса. «Я нашел в ее вещах предметы, принадлежащие вам», – сказал он. Я вспомнил о своей ручке «МонБлан», которую нашел у нее в сумочке. Возможно, она украла у меня и другие вещи? Например, один из ключей, чтобы сделать дубликат. Но зачем ей это понадобилось?

Эта копия ключа не давала мне покоя весь день. После игры в ковбоев мы пошли смотреть «Мышьяк и старые кружева» в «Аксьон Кристин». Трупы, которые горой скапливались в погребе двух старых дам, вызывали у Мэтью смех. А мне напомнили поездку на Пер-Лашез. Когда фильм закончился, я отвез Мэтью на улицу Сены ко времени, назначенному гувернанткой.

Вернувшись к себе, я обнаружил несколько сообщений на автоответчике. Кристиан Левек и Давид Гроссман в свою очередь извинялись за свое поведение в картеле. Словно сговорились, или Шарве перед отъездом объяснил им, что я чувствовал себя не в своей тарелке. В любом случае, мне никуда не деться от доклада о связи психоанализа с клептоманией на следующем собрании. Затем я прослушал сообщение от Флоранс, которая спрашивала, хорошо ли мы провели выходные с Мэтью, и подтверждала встречу в «Гран-кафе Капуцинов» в среду вечером.

Я остановил пленку и пошел спать.

В ту ночь я тоже не смог заснуть. По крайней мере, мне так показалось, потому что невозможно было отличить сновидения от моих размышлений об этом ключе.

Когда начало светать, мне приснился сон, который поверг меня в ужас. Я только что закрыл могилу Ольги. Она не умерла, елышно было, как она изнутри долбит по надгробной плите. Удары перемешивались со звуком бас-гитары, которая сопровождала пение Джима Моррисона. Невозмутимый диск-жокей присутствовал при ее погребении. Внезапно он протянул мне ключ, который нашел Мэтью.

– Это ключ от ее могилы, чтобы ты смог к ней присоединиться, – сказал он. – Она зовет тебя. Это теперь между вами и в жизни, и в смерти.

Голос диск-жокея, казалось, шел откуда-то сверху. Я поднял голову и, к своему огромному ужасу, увидел несколько волков – шесть или семь: сидя на ветках орехового дерева, возвышавшегося над могилой Сергея Прево, они молча наблюдали за мной. Большинство из них были белыми. Своими поднятыми хвостами и настороженными ушами они напоминали мне лис или овчарок. Тот, который сидел на самых высоких ветках, вероятно, был предводителем, а немного пониже держался другой волк;, полностью похожий на своих собратьев с той лишь разницей, что его окрас был рыжим. Темнота и снег делали ореховое дерево похожим на новогоднюю елку. Это зрелище меня напугало, но я никак не мог убежать: застыл на месте, неспособный оторвать от них взгляд. Их глаза метали молнии, которые ярко освещали мой сон. Долго я не мог понять, что это дневной свет заполнял мою спальню.

Когда я проснулся, шел уже второй час дня. У меня оставалось совсем немного времени, чтобы привести себя в порядок и идти к Злибовику.

– Я провел ночь в размышлениях о дубликате ключа. Должно быть, это Ольга его изготовила по образцу оригинала, который украла у меня. С какой целью? Ограбить мою квартиру? Не думаю. Возможно, Макс завладел им, чтобы прийти задушить ее у меня в кабинете. Совершив свое злодеяние, он оставил дубликат в кармане ее костюма, и он выпал, когда я прятал Ольгу под кушеткой. Именно там его нашел Мэтью. Все может объясняться совсем просто. Только я не понимаю, зачем Макс убил жену прежде, чем она сказала ему, где спрятала деньги.

Злибовик хранил молчание. Я не слышал звук его голоса с тех пор, как был у него в последний раз. Он принял меня, не сказав ни слова, без единого намека на то, как закончился предыдущий сеанс. Он сохранил спокойствие и тогда, когда я извинился за то, что ушел без предупреждения. Опасаясь, как бы он снова не заснул, я рискнул оглянуться, но он не спал. Слушал меня, неподвижный, с широко открытыми глазами и закутанными в плед коленями. Я рассказал ему о том, что испытал, увидев его заснувшим в кресле, каким старым и уязвимым, особенно уязвимым, он мне показался, что достаточно было бы лишь немного сжать ему горло, чтобы его сон стал вечным. Он опять не отозвался. Эта безучастность напомнила мне смерть, и внезапно с невероятной четкостью мне вспомнился сон с волками.

– Это странно, – сказал я, – что я не говорил вам об этом раньше. Этот сон преследует меня уже несколько дней. К тому же он вернулся прошлой ночью, как если бы ничего не изменилось, будто бы, похоронив Ольгу, я не избавился от нее. У меня такое впечатление, что этот сон отвечает на вопросы, которые я задавал себе на ее счет, и, возможно, на другие, более давние и глубже скрытые. Они образовывали странную картину, волки на этом дереве.

– Вы, возможно, начитались «Пяти лекций по психоанализу».

Я настолько удивился, услышав его голос, что вздрогнул.

– Мне это уже говорили, но я не помню, по какому поводу. Конечно, я знаю о сне Человека-Волка. Именно поэтому я и стал психоаналитиком. Я написал об этом диссертацию, чтобы показать, что Фрейд ошибся в своем толковании. Простейшая сцена: ребенок, застающий своих родителей во время занятий любовью. По-моему, она не имеет ничего общего с данным сном. Я, скорее, сказал бы, что волки, должно быть, реализуют в живых образах то, что сказал один философ, думаю, это был Хоббс: «Человек человеку волк». Мы живем в джунглях, где есть место только таким хищникам, как Монтиньяк. На таких людей жаловался мой отец. Говорил, что если дела у него идут плохо, так это из-за волков. Так он называл конкурентов, налоговую службу, супермаркеты, да что хотите. Мой отец постоянно плакался. Он был прирожденной жертвой. Тогда как Макс мог, щелкнув пальцами, собрать семь миллионов, он был не в состоянии заработать триста франков за день. Я хотел, чтобы он объединил в себе престиж, могущество, успех, но его горизонт ограничивался магазином скобяных товаров. Его проклятая скобяная лавка! Я не помню, чтобы он говорил о чем-нибудь кроме кастрюль, которые ему еще не поставили, векселей, которые нужно было оплатить, и донимавших его фининспекторов. Вот почему я его невзлюбил, из-за его вечного хныканья, и в день, когда он подарил мне этого голубого жирафа, моя неприязнь к нему стала бесконечной.

– Вы до сих пор продолжаете на него злиться?

– Дело в том, что он меня сильно разочаровал. Я не мог – как это сказать? – отождествить себя с ним. Внешне мы похожи: тот же рост, та же предрасположенность к небольшой сутулости – у него от хронического отчаяния, у меня из-за недостатка движения, – те же светлые волосы, голубые глаза, ямочка на подбородке. Это ему я обязан тем, что начал полнеть, и этим жестом, который так раздражал Флоранс, – машинально отбрасывать волосы назад. Иногда, когда смотрю на себя в зеркало, мне кажется, что я вижу его. Однако вместо того, чтобы сближать меня с ним, это сходство только усилило отвращение, которое он мне внушал…

Разом нахлынули воспоминания. Такое ощущение, что из них возникала история, в которой я был лишь свидетелем.

– Моя мать тоже его ненавидела. Она не могла разговаривать с ним без язвительности в голосе, мы заключали против него союз. Мне было всего-то лет двенадцать, но вот что значит озлобленность: мы с ней образовывали пару, которая и состарилась бы в горечи. Никогда мы не упускали возможности принизить его. Поощряемый матерью, я только и думал о том, как сразить его своим успехом. Я коллекционировал первые места в лицее. Потом добивался превосходных результатов на медицинском факультете. Мне понадобились годы психоанализа, чтобы понять, что отец по-своему любил меня, грустно, неуклюже и, возможно, даже восхищался мной, но в то время я ничего не хотел знать. Вот так я стал одним из самых молодых психоаналитиков Франции. Я хотел быть на стороне Фрейда, Нахта, Лакана. Отождествлял себя с ними и с вами гораздо больше, чем с ним. Из-за пациентки, убитой у меня на кушетке, и ее мужа, которого я встретил немного позже, я узнал, что не так сильно от него отличаюсь. Когда я об этом поразмыслил, то понял, что вел себя с Максом как ничтожное создание, мой отец в этой ситуации действовал бы так же.

– Эта мысль пришла вам в голову из-за волков?

– Да, тот, который казался вожаком, напомнил мне Макса, когда он был у меня. Та же величественная осанка, тот же уверенный вид. Другие волки, казалось, относились к нему подобострастно. Он был хозяином мира. Как Макс. Если бы вы слышали его речи у меня дома! Этот человек был безумным, параноиком, раздувшимся от сознания собственной важности, но он меня околдовал. Я имел дело с настоящим проходимцем, с кем-то, кто не принадлежал к нашему миру. В сущности, я ему завидовал. Такие люди, как он, не уважают никакие ценности, они так же легко попирают их, как и дышат. Вот именно, хозяин мира. В то время как мы, прочие интеллектуалы, только и умеем, что разоблачать эти ценности, показывать ненадежность их обоснований. Однако мы не осмеливаемся идти дальше. Мы дряхлые и забитые. Вот что я понял, когда в прошлый раз увидел вас спящим. Я увидел себя таким, каким скоро стану, болезненным старцем, таким же жалким и слабым, как мой отец. Хуже того, у меня возникло ощущение, что я уже стал таким, и я сказал себе, что перед лицом таких людей, как Макс, мы не имеем веса. Мы скоро зачахнем, тогда как подобные ему продолжат править миром.

Наступило долгое молчание. Злибовика, казалось, совершенно не взволновало то, что я только что сказал. Может, ждал продолжения?

Он спросил:

– Кто был тем волком, который сидел немного повыше?

– Ольга, само собой разумеется. Его окраска была такого же цвета, как и ее пальто. Поскольку дерево было освещено, я подумал о новогодней елке. Именно по этому случаю отец купил мне голубого жирафа. И через некоторое время мне приснился странный сон, похожий на тот, что я видел вчера вечером. Я был у себя в комнате, внезапно открылось окно, и я увидел нескольких белых волков, устроившихся на ветках высокого орехового дерева. Они молча на меня смотрели. На последней ветке сидела волчица. Я уверен, что это была самка. Она расположилась над другим волком, на этот раз самцом. Мне казалось, что она ему опасно угрожала. На самом деле, я хотел, чтобы она его убила.

– Вы говорите, что она была на нем?

– Выше него, – поправил его я. – Это не…

Я собирался сказать, что это не одно и то же, но на нем или выше него, какая разница? Этот сон преследовал меня годами, теперь я это вспоминал. Только теперь. Иногда по ночам неожиданно возникали неподвижные глаза, молча взиравшие на меня, а утром я силился все забыть. Но это всегда жило в моем подсознании. На этом ореховом дереве вырастали и устраивались различные события моей жизни. В реальности те же самые – что, в самом деле, менялось в жизни? – может, других цветов, размеров, но на тех же самых местах, на тех же самых ветках, в тех же самых позах. И всегда с этой волчицей сверху. В сущности, не было никакой разницы, волчица ли. Волк так же хорошо делал свое дело. Что имело значение, так это то, что убийца всегда был сверху. Всегда. Эту бесспорную истину я открыл летом, которое наступило после эпизода с жирафом. Я изо всех сил желал, чтобы отец был сурово наказан за свой подарок. Я знал, что мать собиралась осуществить это желание. Матери всегда исполняют желания своих сыновей. В тот полдень было очень жарко. Настолько же, насколько было холодно в моем сне с волками. Это было, вероятно, в июне или июле. Скобяная лавка была закрыта до четырех часов дня. Я очень хорошо помню, что у моего отца была привычка вешать табличку на дверь, чтобы предупредить об этом покупателей. Позже, научившись читать, я узнал, что там было написано что-то вроде: «Чтобы лучше обслужить наших любезных покупателей, магазин будет закрыт с двенадцати тридцати до шестнадцати часов». Моя мать находила это нелепым, но для него это была высшая степень торгового мастерства. «Нужно всегда поддерживать хорошие отношения с клиентом», – говорил он. Тем не менее клиенты к нему не торопились, но он не сдавался. Итак, в тот полдень, повесив на дверь свою табличку, он поднялся в квартиру над магазином. Он не знал, что наступил час мести и что наверху мать готовилась его убить. Он простодушно, спокойным шагом поднимался в свою комнату. Шум его шагов по деревянным ступенькам был похож на удары Ольги по могильному камню. Он долетал до первого этажа и помещения скобяной лавки. Словно отец хотел предупредить весь мир о том, что поднимается в спальню. Дурак! Если бы он знал, что его ждет. Я чуть было не проявил слабость, испугался за него и подумал о том, чтобы догнать его и сказать ему не ходить туда, что ему угрожала страшная опасность. Но тут я вспомнил о жирафе, которого похоронил накануне, и во мне поднялся сильный гнев. Раз он хотел умереть, пусть умрет! И я остался на первом этаже, в комнате за магазином, стараясь не упустить ничего из предстоящей драмы. Я долго терпеливо ждал. Внезапно я услышал их крики. Уже позже я нашел слова, чтобы выразить, что я тогда почувствовал, наткнувшись в одной книге на выражение: «Волки пожирают друг друга». Точно так, они терзали друг друга. Кричали как волки и действовали с беспощадностью этих зверей. Я бросился на второй этаж и увидел, как они в смертельной битве схватились на кровати. Для большего удобства, – так я, по крайней мере, думал – они не стали снимать белое нижнее белье – отец был в хлопчатобумажной майке, а мать в комбинации, – белые, как волки в моем сне. Мать была сверху. Мой отец, это точно, вот-вот должен был быть истреблен. Лежа на спине, он отбивался, но она крепко удерживала его между бедрами, чтобы он не смог высвободиться. Я не сомневался в исходе сражения, казнь вот-вот должна была свершиться, и я принялся аплодировать. Именно тогда они заметили меня. Мать издала изумленное «О!», и их крики резко прекратились. Отец воспользовался оцепенением матери, чтобы перевернуться на живот. Вероятно, он думал от нее ускользнуть, но больше ничего не предпринял. И они оба долго молча смотрели на меня… Если подумать, может, я сам уставился на них широко раскрытыми глазами, как волки из сна. В любом случае, я чувствовал, что мне следует уйти, не мешать им в их битве, но мне это не удавалось. Я долго не мог оторвать от них взгляд. Не мог закрыть дверь их спальни и вернуться в комнату за магазином, чтобы дождаться, пока мать покончит с отцом.

– Что произошло потом?

– Я заснул. Во сне мне казалось, что я слышу шум их сражения. Я проспал очень долго, а когда проснулся, уже стемнело. Тогда я заметил, что вместо того, чтобы наказать отца, мать с ним помирилась и нежно его обнимала. У меня возникло ощущение чудовищного предательства. Я очень долго потом с ней не разговаривал. Если бы мог, то похоронил бы ее вместе с жирафом. Думаю, это воспоминание лишь отчасти перестало меня мучить, оно определило мою жизнь, как личную, так и профессиональную.

– Вы говорите о том, что произошло с Ольгой?

– Да, сон о схватке в скобяной лавке или борении на моей кушетке – это одно и то же. Если поверить, что я видел этот сон, чтобы признать правоту Фрейда… Годы споров с ним, и все даром – из-за одного-единственного сеанса. Какое унижение! Простейшая сцена, я страстно желал этого даже со своими пациентами, особенно с Ольгой. В сущности, Макс, возможно, и не был таким расчетливым, как я предполагал. То, что происходило между ним и его женой, возвышало их любовь, если только не безумие. Я очень хорошо себе представляю, как Ольга говорила ему. «Смотри, я изготовила копию ключа от его квартиры. Я рассказываю ему обо всем, что ты со мной делаешь. Уверена, его это возбуждает. Если это тебя интересует, ты войдешь к нему с помощью этого дубликата, останешься в зале ожидания и послушаешь. Если мои разговоры будут тебя раздражать или, наоборот, чересчур понравятся, ты вмешаешься. На выбор: устранишь психоаналитика или супругу. Эта идея должна тебе понравиться, правда?» Вот так она, вероятно, организовала сеансы на троих. Она описывала, как жестоко он с ней обращался, как она его провоцировала, как наслаждалась этим, а затем искушала меня проделать с ней то же самое. Меня или Макса, стоящего за дверью? Я находил убежище во сне, но часть меня восстанавливала в сновидениях то, о чем она рассказывала. На мой взгляд, Макс довольствовался тем, что просто слушал, не вмешиваясь, свои дела они улаживали снаружи. Герострат сказал мне, что однажды перед моим домом он ударил ее настолько сильно, что прохожим пришлось их разнимать. В прошлый понедельник он, должно быть, не сдержался. Очевидно, именно этого она и ждала. Однажды она доверительно мне сообщила, что история закончится только со смертью одного из супругов. Он вошел в кабинет, пока я спал, его руки сомкнулись у Ольги на шее. Ему, должно быть, понадобилось не больше минуты, чтобы покончить с ней. И с ее странной девственностью. И только после этого он подумал о семи миллионах и захотел узнать, что она мне о них говорила.

– И что она вам о них говорила?

– Я ничего не помню. В любом случае, если бы она об этом говорила, он бы услышал, ведь он был в зале ожидания.

– Возможно, он пришел позже.

Это замечание меня удивило.

– Верно. Что вы хотите, чтобы я вам сказал?

– Только где находятся эти семь миллионов франков, – пробормотал он.

Мне показалось, что я ослышался.

– Что вы говорите? – спросил я, поворачиваясь.

Тогда-то я и увидел направленный на меня пистолет.

Вероятно, он прятал его под пледом с самого начала сеанса.

– Где находятся семь миллионов? – повторил он.

На этот раз его тон был угрожающим.

 

9

Я резко вскочил на ноги, изумленный тем, что видел перед собой.

В какой-то момент я даже поверил, будто играю с Мэтью в своем кабинете. Но на этот раз, пистолет, наставленный на меня, был настоящим, и держал его Злибовик.

– Это шутка! – воскликнул я.

Он качнул дулом пистолета, приказывая мне сесть на другой конец кушетки.

– Скажите мне, где деньги. Уверяю вас, что на этот раз не собираюсь засыпать.

Чтобы убедить меня, что не шутит, он снял пистолет с предохранителя. Я догадывался, что он был менее уверен в себе, чем старался показать, и что рука у него немного дрожала.

– Что заставляет вас думать, что я знаю, где они? – спросил я. – Шапиро и Монтиньяк уже задавали мне этот вопрос. Вы тоже заодно с ними?

– Эти деньги у вас, Ольга мне сказала.

– Ольга? Вы ее знаете?

Я посмотрел на него, ошеломленный настолько, что потерял дар речи.

– Она сказала, что сговорилась с вами, – продолжил он. – Ее муж находился в отчаянном положении, его заточение в тюрьму было делом решенным. С вашей помощью она украла у него семь миллионов франков, которые он подготовил для своего бегства.

– Вы с ума сошли! – воскликнул я. – Только не говорите, что верите в эту чепуху!

– Это не чепуха. Вы украли деньги и устранили Ольгу, чтобы не делиться с ней. Чтобы оправдаться, вы обвиняете Монтиньяка в том, что он задушил Ольгу, пока вы спали. Над кем вы смеетесь, Мишель? Расскажите эту сказку полицейскому или судье, объясните им, что убийство произошло у вас под носом, а вы ничего не заметили, потом растолкуйте им, зачем вы глубокой ночью поехали прятать труп на кладбище. Если найдется хоть кто-нибудь, кто поверит в вашу невиновность, я сниму перед вами шляпу.

– Вы тоже заснули в прошлый раз. Я напрасно пытался вас разбудить, мне это не удалось.

Он не ответил. Я посмотрел ему в глаза:

– Серьезно, неужели я убил Ольгу ради денег?

– Вы могли бы скормить мне любую историю, Мишель, не будь я психоаналитиком.

– Возможно, но я еще никогда не видел психоаналитика, угрожающего оружием своему пациенту.

Это замечание, казалось, не понравилось ему.

– Не вынуждайте меня стрелять, – сказал он. – Уверяю вас, я это сделаю. Просто скажите мне, где деньги.

– Я ничего об этом не знаю. Вы такой же тупой, как Шапиро и Монтиньяк! С чего это вы вдруг решили, что я убил Ольгу, чтобы обворовать? Я понятия не имею, где эти деньги! И от того, что вы угрожаете мне оружием, больше я не узнаю.

– Тем хуже для вас.

Он прицелился мне между глаз. Кабинет был погружен в тень, однако, как если бы он был освещен мощным прожектором, я ясно видел его указательный палец, лежащий на спусковом крючке. Постепенно приближался момент, когда уже никто ни за что не будет отвечать. Однако я не испытывал никакого страха. Это не было смелостью, скорее, ощущением отсутствия, как если бы я был зрителем, а не участником этой сцены. То, что это оружие было направлено на меня, было лишено интереса, я лишь хотел знать, пойдет ли Злибовик до конца.

Но текли секунды, и ничего не происходило. Вместо того чтобы нажать на курок, его палец неподвижно замер на нем. Я смотрел на Злибовика: перемена, произошедшая в нем, удивила меня. Его лицо ничего не выражало. Как волки в моем сне он смотрел на меня невидящим взглядом. Я мог бы подняться и уйти, он бы этого не заметил. Бесполезный пистолет все еще был направлен на меня. Словно кисть и рука, державшие его, обособились от тела. Дрожь, которая их сотрясала, не выдавала никакого волнения, ничего, что имело бы отношение к смятению, которое может чувствовать человек, который готовится убить себе подобного. Это было резкое и прерывистое вздрагивание, как если бы его рука пыталась избавиться от пистолета, который к ней приклеился, и я понял, что, несмотря на кажущуюся решительность, Злибовик был неспособен выполнить свою угрозу.

Внезапно он бросил оружие, и оно приземлилось у моих ног.

– Вы победили, – сказал он, – я не могу в вас выстрелить.

Он весь съежился под своим пледом, что придало ему еще более жалкий вид, чем в прошлый раз.

Мы долго молча смотрели друг на друга. Он знал, что я жду объяснений, но решился внести ясность лишь через несколько нескончаемо долгих минут.

– Мне грозят серьезные проблемы с законом, – сказал он глухим голосом. – Я нуждался в этих деньгах. Надеялся, что вы знаете, где они. Я пытался вас одурачить.

– Неприятности с законом! Но предполагалось, что это я убил Ольгу.

– Это не имеет никакого отношения к Ольге. На самом деле я не думаю, что вы причастны к ее смерти. Все, должно быть, произошло, как вы и предполагали. Само собой разумеется, виновен Монтиньяк. Она сделала дубликат ключа от вашей квартиры, чтобы он смог приходить послушать, о чем она вам рассказывала. В результате произошло то, что вы рассказали. Вдвоем они составляли пару законченных невротиков, таких я уже давно не встречал.

Он смущенно разглядывал носки своих ботинок.

– Это запутанная история… У меня были дела с Максом Монтиньяком.

– Дела?

– У Аналитического кружка большие финансовые трудности. Без Макса Монтиньяка он прекратил бы свое существование. Когда я с ним познакомился, в кассе не было ни копейки. Даже не на что было рассылать внутренний бюллетень. Не считая долгов. Чтобы покрыть их, понадобилось бы все продать, что означало бы конец кружка. Когда Макс предложил вложить в него средства, я посчитал это чудом. Конечно, его поведение было странным – зачем ему психоаналитики? – но с такой удачей я не старался узнать об этом больше. Благодаря ему Аналитический кружок за несколько месяцев стал одной из самых популярных школ в Париже. Вы помните? Конгрессы, семинары в лучших отелях, подготовка специалистов – Макс не считался с расходами. Мы выпускали журнал на глянцевой бумаге, по роскоши оформления превосходивший другие издания подобного типа. У нас писали самые знаменитые специалисты, и число желающих вступить в кружок росло. Все были поражены. Некоторые заинтересовались происхождением этих денег, особенно Шарве и Гроссман – эти двое метили на мое место, но мне удалось заставить всех замолчать, сказав, что я вложил свои личные средства. Это объяснение приняли. Грустно говорить, но даже в среде психоаналитиков деньги и слава чрезвычайно привлекательны.

Я пошел, чтобы взять сигареты из кармана пальто, закурил и снова уселся на стул напротив него.

– Но чем вы могли заинтересовать Макса? – спросил я. – Аналитический кружок – это некоммерческая организация.

– Мы создали ОЕВ, объединение экономической выгоды. Кружок был приравнен к обществу по обучению и консультированию. Макс мог аккумулировать здесь капиталы различных организаций, которыми он управлял – их было столько, и ситуация менялась настолько быстро, что я не мог опомниться, – и проворачивать разного рода финансовые аферы. Бесприбыльное общество было идеальным финансовым убежищем, его недостачи позволяли уменьшить налог в других компаниях. Благодаря манипуляциям с документами он транзитом переводил через кружок внушительные суммы, не облагаемые налогом, которые потом вкладывал в более рентабельные предприятия. С этим постоянным движением капиталов было от чего закружиться голове.

– И вы участвовали в его аферах, вы?

– Я дорого за это расплачиваюсь. Макс пользовался кружком не только для своих махинаций, но также и в личных целях. Я не могу утверждать, сколько развлекательных поездок по высшему классу, роскошных отелей, круизов он подарил себе за наш счет. Было из-за чего предъявить обвинение в злоупотреблении общественным имуществом. Я попытался положить этому конец, но деньги были его. Он меня просто шантажировал. Однажды он пригрозил, что не оплатит расходы на конгресс, тогда как большинство участников приезжали из-за границы, зачастую издалека. Он был сильнее, я ничего не мог сделать против него.

Я промолчал. Рядом с Монтиньяком, экспертом по растратам, он действительно не имел веса.

– Как вы познакомились с Максом?

– На одном вечере, меня ему представили.

– Кто?

– Один коллега, это неважно.

Я не настаивал. Иными словами, предпочел не знать, с кого началась вся эта история.

– А Ольга? Какую роль она играла во всем этом?

– Я встретился с ней немного позднее. Странная женщина, она была его слабым местом. Делала его жизнь невыносимой, но он не мог без нее жить. В то время как бизнес обязывал его, по крайней мере внешне, к некоторой респектабельности, Ольга пристрастилась к воровству с витрины. Я тоже не избежал ее волнующей тирады о чулках «Шанталь Томас». Продолжение вы знаете: она проводила дни, досаждая службе наблюдения универмага Бернштейна. Вам в голову не приходило, что Макс платил им, чтобы они не подавали в суд. Но в конце концов все раскрылось, и это стало уже слишком мешать ему. К тому же у него начались неприятности с органами юстиции. Однажды вечером на приеме она выпила больше, чем следует, и принялась перед изумленной публикой описывать наказания, которым он ее подвергал. Она, не стесняясь в выражениях, рассказывала, что он бьет ее, потому что она отказывает ему как женщина, но что это нравится им обоим. Макс попытался заставить ее замолчать, но она резко оттолкнула его, так что, потеряв хладнокровие, он дал ей пощечину с такой силой, что разбил ей губу. Очевидно, именно этого она и добивалась. Они срочно покинули вечер под негодующими взглядами остальных гостей. Макс, который в этот вечер рассчитывал умаслить одного швейцарского бизнесмена, очень щепетильного в вопросах нравственности, понял, что потерял серьезный контракт. На следующий день он был у меня в кабинете и непременно хотел, чтобы я занялся его женой. Я никогда не видел его таким. Он умолял, был почти унижен. «Я все перепробовал с этой дрянью, – говорил он, – посылал ее к лучшим специалистам Известным высокооплачиваемым врачам. А результат нулевой. Конечно, я мог бы поместить ее в психиатрическую больницу, у меня достаточно связей для этого. Но проблема в том, что я не могу без нее, понимаете? Я был бы способен вскарабкаться по стенам клиники, чтобы увидеть ее. Я прошу вас образумить ее, не допустить повторения вчерашней вспышки». В общем, он хотел, чтобы я смастерил ему жену на заказ, чтобы он мог продолжать колотить ее наедине, но при этом чтобы она достойно выглядела на публике. Это его самого нужно было лечить. Впрочем, я ему это предложил, не со мной, конечно, с одним из моих коллег. «Довериться типу, которого я не знаю! – воскликнул он. – Знаю я вашу терапию. Нужно говорить все, что взбредет в голову. А если однажды я подумаю о деньжатах, которые спрятал в Люксембурге, или о финансовой пирамиде, с которой надул фиск, я должен буду рассказать об этом вашему психоаналитику? Вы меня за идиота принимаете? Какие у меня гарантии, что он не повторит мои слова судье или не возьмется меня шантажировать?» Кроме того, он объяснил мне, что у него есть любовницы, с которыми он пытается излечиться от страсти к жене, и что он не потерял надежду. Но пока, по его словам, лечить следовало именно Ольгу. Это требование сопровождалось финансовыми угрозами, и мне ничего не оставалось, как принять его условия, заранее зная, что толку не будет.

– Вы приняли Ольгу на лечение?

– Я думал, что после двух или трех сеансов все закончится, но ошибся. Я постоянно давал маху, проявлял странное упорство, заблуждаясь на ее счет. Она навещала меня с усердием, которое меня удивляло. Это была малообразованная, но умная женщина. Вы должны были это заметить. Я не знаю, рассказывала ли она вам об этом: ее родители очень бедно жили в Одессе. Достав, уж не знаю как, паспорта, они приехали жить во Францию, убежденные, что капиталистический рай распахнет перед ними двери. Но сильно заблуждались. За исключением свободы, которой у них не было средств пользоваться, их существование напоминало то, которое они вели прежде. Жили чем и как придется, Ольга работала, чтобы их прокормить. У нее были и манеры, и самоуверенность, к тому же она быстро училась, так что в конце концов нанялась продавщицей в один из бутиков на Вандомской площади. Тогда она поспешила покинуть семью, которая жила за ее счет. Макс часто делал покупки в тех местах. Так они познакомились.

Он остановился, чтобы перевести дух. Мы словно поменялись ролями, и теперь он был пациентом. По мере того как он рассказывал, у меня возникало ощущение, как пропасть между нами увеличивается, становясь непреодолимой. Как только его исповедь закончится, мы больше не увидимся. Мне было жаль, глубокое чувство грусти овладело мной, несмотря на то, что он только что сделал.

– И зачем они поженились! – воскликнул он. – Почему они сделали это? Может, чтобы придать видимость приличия тому, чего не было. Но были и другие причины. Любовь не состоит из одних только ангельских желаний. Не мне вам это говорить, Мишель. Каждый из них признал в другом свою собственную страсть. Они соединились из-за худшего в них. Должно быть, это единственное, что привлекало их в браке. Они предавались этому безумию с таким наслаждением, о котором вы и понятия не имеете. Ольга была способна на все, чтобы довести Макса до крайности. Я очень быстро понял, что она приходила ко мне именно с этой целью. Она подробно рассказывала мне о жестокостях Макса, не упуская случая унизить его, объясняя мне, что жестокость была всего лишь обратной стороной его несостоятельности. «Жалкий тип, – говорила она голосом, полным презрения, – годный только на то, чтобы терроризировать своих прихвостней или укрываться от налогов. Я видела, как он плакал, валялся у моих ног, и мне нужно было его ударить, понимаете? Ударить, оскорбить, чтобы заставить его поднять на меня руку. И он еще утверждает, что у него есть любовницы! Интересно, что он может с ними делать?». Конечно, Макс догадывался о том, что она здесь говорила. Неоднократно мне приходило в голову, что он прислал ее ко мне нарочно, чтобы оправдаться передо мной и найти таким образом веские причины, чтобы истязать ее. Через некоторое время я не избежал и его визитов. Он хотел знать, что она мне говорила. Вероятно, получал от этого удовольствие. Конечно, я не мог отвечать, как он хотел. Он уходил в ярости, хлопал дверью и клялся, что сумеет выпытать все из этой дряни. Иногда он приходил ко мне в кабинет посреди сеанса, при мне принимался бранить и колотить ее. С огромным трудом я разнимал их. Так больше не могло продолжаться. В конце концов он согласился, чтобы я передал Ольгу кому-нибудь другому.

– И кем-нибудь другим оказался я! Вы избавились от нее, отослав ее на мою кушетку.

– Я понимаю вашу реакцию, Мишель, но виноват не только я. Вы тоже несете ответственность за то, что произошло.

– Я! Почему это?

– Вы пришли ко мне на анализ как раз в тот момент, когда я задавался вопросом, к кому ее определить. Я подумал о вас и сказал себе, что после нескольких сеансов вы от нее откажетесь. Это было бы самое логичное поведение. К моему большому удивлению, вы этого не сделали. Такого я не предвидел. Я постоянно заблуждался насчет Ольги, и, надо полагать, в вас я тоже ошибся. Несмотря на неприятности, которые она вам причиняла, вы продолжали ее принимать. Что я мог с этим поделать?

Мне нечего было ответить. Он не ошибался. Вопреки всему, что я знал о ней, я продолжать принимать эту женщину.

– Вы могли бы рассказать мне, что она была вашей пациенткой.

– Зачем? Она вам ничего об этом не сказала. Ольга Монтиньяк или кто-то другой, в нашем ремесле существует своя деонтология, действительная для всех.

– После того, что вы только что сделали, неуместно говорить о профессиональной этике. Почему вы действовали таким образом? Хотели знать, как проходили мои сеансы с Ольгой?

– И это тоже, – согласился он. – Хотя официально она ходила на психоанализ к вам, Ольга регулярно меня навещала. Ей доставляло удовольствие рассказывать мне, что делалось у вас на кушетке. Мне следовало бы выставить ее за дверь, но я, как и вы, не смог этого сделать. Эта женщина обладала необыкновенной способностью пользоваться слабостями других людей, чтобы вмешиваться в их жизнь. Немного похоже на ситуацию с ювелирным Бернштейна, несмотря на все опасности, она все равно туда возвращалась. Вы об этом знаете. Я сказал себе, что это любопытный опыт – правда, не совсем общепринятый – знать точку зрения терапевта и его пациентки. И еще я подумал, что это не продлится долго, что после того, как Ольга вас покинет, ваш анализ со мной станет, скажем, более обычным. Этого не случилось, и я не решился сказать вам, что происходит.

– А эта история с ключом? – спросил я. – Она сделала дубликат для своего мужа. Вы знали, что он приходил шпионить в зал ожидания. Они насмехались надо мной, а вы пустили все на самотек.

– Вы ошибаетесь, Мишель, когда я увидел, что все зашло слишком далеко, то попросил Ольгу покончить со своими чудачествами. Но она меня не послушалась: получала от этого слишком большое наслаждение.

– Вы, я полагаю, тоже.

Он еще раз опустил глаза на носки своих ботинок.

– Я всегда думал, Мишель, что ничто никогда не бывает окончательным, что всегда можно открыть в себе что-то новое, о чем даже и не подозревал. Мне скоро восемьдесят, это почтенный возраст, не так ли? Однако даже в мои годы жизнь может сыграть с человеком странную шутку. Я считал себя ученым, интеллектуалом, желающим продвигать дело, которому посвятил жизнь, И вот, общаясь с Максом и Ольгой, я поддался их безумию, оказался неспособным занимать место, которое всегда считал своим, – место психоаналитика. Ольга рассказывала мне, что происходило у вас в кабинете. Она обожала, когда Макс присутствовал на сеансах. Но вы тоже не совсем чисты. Казалось, у вас была склонность спать все чаще и все дольше, настолько, что можно было бы задаться вопросом, а не получаете ли вы удовольствие от этой ситуации.

У меня было желание послать его подальше с его толкованиями, но я предпочел слушать дальше.

– Чем больше проходило времени, тем больше я втягивался в игру. Как если бы это я дергал их всех за ниточки. На самом деле ничего подобного. Я понял это, когда рассказы Ольги стали расходиться с вашими. Это началось в тот самый момент, когда у Макса появились неприятности. Он лишился своей политической поддержки, следователь получил полную свободу действий, чтобы отправить его в тюрьму. Ольга предупредила меня, что он планирует бежать за границу и собирает для этого средства. Шесть или семь миллионов, возможно, больше. У меня были причины ей верить. Несколькими днями раньше банк сообщил мне об изъятии значительных сумм со счетов Аналитического кружка. В ближайшем будущем мне грозило оказаться в еще более трудном финансовом положении, чем до встречи с Максом. Чтобы расплатиться с долгами, которые он сделал, мне пришлось бы продать все: помещения, журнал, образовательный центр. Но и этого ему было мало, и, как только проведут расследование в бухгалтерских документах Макса, я рискую быть обвиненным в пособничестве: в злоупотреблении общественным имуществом. Следовало спасти хотя бы меблировку. Я предложил Ольге забрать эти деньги, пообещал ей поделить их поровну. Она рассмеялась мне в лицо. Сказала, что уже сговорилась с вами.

– И вы ей поверили! – воскликнул я. – Для такого опытного психоаналитика, как вы, это был неумный поступок. Вы только что сказали, что поддались безумию Макса, Вы даже переняли его ценности! Вас послушать, так вокруг одни только махинации, ложь, ловушки и компаньоны, от которых избавляются. А ведь было время, когда вы говорили вояке-фашисту: «Все, что я могу для вас сделать, старина, это помочь вам умереть достойно».

– И здесь вы тоже ошибаетесь, Мишель. Я не доверял Ольге. Был убежден, что вы в этом деле ни при чем.

– Откуда тогда вам пришла мысль, что эти деньги находятся у меня?

– Я пошел к Максу, чтобы обсудить дела. Я не хотел оказаться в заднице, когда он сбежит за границу. Он был в ярости. Семь миллионов исчезли. «Они были в сейфе! – орал он. – Эта дрянь их стащила! Я в этом уверен. Она способна похитить даже сокровища Ватикана!» Тут он обвинил меня в том, что я был ее сообщником. Мне не удалось его разубедить, но внезапно я подумал о вас: Макса обворовали, Ольга мертва, а вы могли забрать эти деньги. Это казалось маловероятным, но я решил попытать счастья – результат вы видели, – добавил он, показывая мне на оружие, лежащее в изножье кушетки.

– Может, Макс солгал вам, чтобы не делиться.

– Нет, я уверен, что деньги взяла Ольга. Где она их спрятала? Мы этого, возможно, никогда не узнаем. Она унесла свой секрет на Пер-Лашез.

Внезапно меня озарила догадка. Я подумал о человеке, который спорил с Максом на авеню Монтеспан.

– Когда вы были у Макса? – спросил я.

Его лицо окаменело.

– Какая разница? – сказал он.

Затем снял плед и поднялся. Он был ужасно худым. Одежда болталась на нем, словно за несколько дней он потерял половину веса. Ему даже трудно было держаться на ногах.

– На этом лучше остановиться, Мишель. Сеанс окончен, ваш анализ, полагаю, тоже. Во всяком случае, со мной. У нас больше не будет возможности увидеться. На этот раз это окончательно.

Он проводил меня до выхода и пожал мне руку.

– Вы сейчас вспомнили, – сказал он, – про мои отношения с тем солдатом. Это все прошлое, Мишель. Я провел жизнь, слушая других, изучая их желания и свои собственные. Пациенты находили ответы, если могли, и уходили проживать свою жизнь в другом месте. Я же оставался приклеенным к своему креслу, с вопросами, с которыми больше не знал, что делать, в основном с вопросами без ответов. В нашем ремесле не доверяют ответам. Коллеги даже кичатся тем, что их нет. Со временем начинают верить в то, что правда, которую мы ищем, заключается в молчании, или даже что она не существует, что, возможно, это всего лишь фантазм, который каждый мастерит по-своему, чтобы только это выглядело убедительно. Идут по миру как сомнамбулы. Тем, кто прошел через психоанализ, время от времени удается открыть глаза. Вы мне скажете, что так и должно быть, и не ошибетесь…

Он был явно изнурен. Прислонился к стене, некоторое время подыскивал слова:

– Если бы вы знали все, что я смог услышать в этом кабинете, однако это не помешало мне поступать как большинство людей. Я был амбициозным, захотел преподавать, женился, завел детей. А потом жена меня бросила. Уехала жить в кибуц рядом с ливанской границей. Шум ракетных установок «Катюша», должно быть, казался ей более терпимым, чем мои размышления. Дети выросли. Иногда они вспоминают о моем существовании и приходят меня навестить. Знакомство с Максом все изменило. Оно мне показало мою косность. Мир вращался, Макс и Ольга кружились вместе с ним, жили на грани, на кратере вулкана. Перед ними я почувствовал себя посредственным, скудным в словах и чувствах. Я испугался, что закончу свои дни в этом кресле, и тоже захотел принять участие в этой сарабанде. Чтобы угнаться за себе подобными, я впутался в их безумства, финансировал психоаналитическое общество, злоупотребляя общественным имуществом. Так я перестал быть психоаналитиком.

Он снова прервался, затем продолжил:

– Вы не обязаны делать то же самое, Мишель. В настоящее время наша практика не роскошь. Если только это не единственная роскошь, которая нам остается. Вы сейчас говорили о том, что мы живем в джунглях, где есть место только для таких хищников, как Макс Монтиньяк. Речь не идет о том, чтобы изменить мир, не в этом наше призвание. И потом революции дорого обходятся. Наша миссия состоит, наверное, в том, чтобы слушать эти джунгли, позволить человеческой речи звучать. Это, конечно, не совсем веселое ремесло. В глубине души психоаналитик – это святой. Лакан говорил: «Чем больше святых, тем больше люди смеются». Ну вот, Мишель, теперь уходите… и не слишком вспоминайте о Человеке-Волке.

– Что с вами будет? – спросил я на пороге.

– Не беспокойтесь обо мне. Ваша задача – творить святые дела. Если однажды вам удастся завладеть этими семью миллионами, постарайтесь найти им достойное применение. Прощайте, Мишель.

Этот совет меня удивил. Но он уже закрыл за мной дверь.

На улице был пронизывающий холод.

Я застегнул пальто и пошел к «Вольво», припаркованному немного ниже по улице. Багажник: так и не был отремонтирован, и я сказал себе, что пришло время этим заняться.

Через два дня из газет я узнал о самоубийстве Злибовика. Он покончил с собой, выстрелив себе в рот. На редкость хвалебная статья напоминала, что от Фрейда до Лакана он принимал участие почти во всех поворотных событиях психоанализа, до такой степени, что слился с ним в единое целое и посвятил ему всю жизнь. Аналитический кружок, который он создал несколькими годами раньше, был представлен как средоточие современной мысли. Поэтому нельзя было не сожалеть о его трагическом уходе. О мотивах самоубийства говорилось мало. Пресса удовлетворилась тем, что напомнила о его почтенном возрасте и одиночестве, и причиной его поступка считали возможный приступ депрессии. Что было недалеко от истины. Покончив с собой, Злибовик, вероятно, забрал себе мою собственную подавленность. «У нас те пациенты, которых заслуживаем», – говорила Флоранс. Но до какой степени у нас тот психоаналитик, которого мы заслуживаем?

Когда позвонил Шапиро, я отложил газету, одновременно испытывая грусть и странное ощущение тоски.

– Ты можешь сейчас зайти в комиссариат? – произнес он ритуальную фразу.

Меня провели в крошечную холодную комнату, где я ждал в прошлый раз, когда меня вызывал Шапиро. За столом сидел все тот же полицейский в штатском. По другую сторону стола какой-то тип, видимо, диктовал ему свои показания. Его речь была медленной и невнятной. Словно он читал какую-то сюрреалистическую поэму. Но полицейского это не волновало. Он печатал, что ему говорили, не заботясь о логике.

– Ashen lady, – повторял тип напротив него, – нужно было похоронить ее рядом с Джимом, это точно, она спасет город.

Волосы у меня на голове встали дыбом. Диск-жокей! У меня возникло чувство, что мир вокруг рушится. Шапиро докопался до правды. На этот раз он собирался меня разоблачить.

Разом вернулись мысли, одолевавшие меня, когда я обнаружил Ольгу мертвой на своей кушетке. «Если кто-нибудь поверит в вашу невиновность, я сниму перед вами шляпу», – сказал мне Злибовик. Он был прав, от Шапиро не стоило ждать никакого снисхождения. Меня отвезут домой в наручниках, чтобы восстановить цепь событий, перевернут все вверх дном, мои документы, архивы. Замучают меня одними и теми же вопросами, возможно, возьмутся и за моих пациентов. Завтра рядом с моей фотографией пресса даст заголовок: «ПСИХОАНАЛИТИК ДУШИТ СВОЮ ПАЦИЕНТКУ!» И сегодня вечером первый раз в жизни я буду спать в тюремной камере. Охваченный паникой, я хотел улизнуть, убежать как можно дальше отсюда, чтобы стать недосягаемым для Шапиро, его расследования и допросов. Я готовился уйти, когда полицейский повернулся ко мне.

– Комиссар вас сейчас примет, – пробурчал он, указывая мне на стул.

Я сделал вид, что не слышу, и продолжил свой отход. Перед дверью полицейский в униформе преградил мне дорогу.

– Вы глухой или что? – сказал раздраженно тип в штатском, – я вам сказал сесть там.

С обреченным видом я подчинился.

Диск-жокей сидел ко мне спиной. Он продолжал свой невнятный рассказ, соединяя тексты Джима Моррисона с туманными метафизическими размышлениями. Я все время боялся, чтобы он не повернулся и не риал меня. Но он не поворачивался. В любом случае, это было неважно: через минуту нас посадят лицом к лицу, и я не знал, что сказать в свою защиту. В это время полицейский, глазом не моргнув, печатал самые что ни есть бредовые объяснения.

Минут через двадцать открылась дверь кабинета Шапиро.

– Входи, – сказал он и посторонился, чтобы меня пропустить.

И добавил:

– Нашли Ольгу Монтиньяк.

Он предложил мне сесть. Но вместо жесткого допроса, которого я ожидал, он с раскаявшимся видом сказал:

– Я приношу тебе свои извинения, я полностью заблуждался насчет этой женщины. Был убежден, что это она прикончила своего мужа, но это невозможно: Злибовик убил ее двумя днями раньше.

– Что?

От удивления я поднялся со стула. Он знаком велел мне сесть на место, потом показал на стопку листов, исписанных от руки – я узнал почерк Злибовика.

– Тебя это удивляет, а? Но это правда. Он послал нам это письмо, перед тем как застрелиться. Это благодаря ему мы узнали, где была спрятана Ольга Монтиньяк, точнее ее тело. Он похоронил ее в одной из могил на кладбище Пер-Лашез.

– Это невозможно, – пробормотал я, ошеломленный тем, что услышал.

– Я тоже не хотел в это верить, но пришлось признать очевидное. Все, о чем он рассказывает в письме, сходится. Он пошел на кладбище с помощью отмычки одного из своих прежних пациентов, завсегдатая Пер-Лашез. Там и избавился от нее – а мы только зря искали ее повсюду. Все сходится: путь, проделанный от входа на кладбище на улице Упокоения до могилы некоего Сергея Прево, ломик, которым он воспользовался, чтобы отодвинуть камень, и Ольга Монтиньяк, спрятанная под ним. Конечно, он не мог проделать это один, мы задержали типа, который помог ему в этом жутком деле. Какой-то тронутый, который по ночам шатается вокруг могилы Джима Моррисона. Это его допрашивают в соседней комнате. Когда закончат, отправят в психиатрическую больницу, это убережет его от преследования за осквернение могил. Во всяком случае, он узнал Злибовика, когда мы показали ему тело в морге. Ты мне скажешь, что, учитывая его состояние, он опознал бы даже свою собственную бабушку, но главное состоит в том, что его показания сходятся с признаниями Злибовика.

Я не знал, что сказать. У меня в кармане все еще лежала отмычка, с помощью которой я вошел на кладбище. Что касается остального, как сказал Шапиро, все сходилось. Злибовик преподнес ему то, что я рассказывал у него на кушетке. Он принял на себя не только мою депрессию, но и все мои злоключения с Ольгой. Даже приписал себе убийство. Без сомнения, так удобнее всего для полиции. Эта посмертная манера загладить свою вину передо мной лишила меня голоса.

– Странная история, – вновь заговорил Шапиро, махая письмом Злибовика. – В восемьдесят лет этот тип влюбляется в Ольгу Монтиньяк. Больше, чем возвращение в молодость, это взрыв. Сначала она была его пациенткой. Доведенный до крайности, он думал от нее избавиться, передав тебе, но это оказалось сильнее него, и он не смог удержаться, чтобы ее не видеть. Она, должно быть, заставила его потерять голову. То, что он рассказывает об этом, забавно. В двух словах, в прошлый понедельник в приступе губительной страсти он ее задушил. Что подтвердило вскрытие. Представляешь, прежде чем похоронить, он держал ее у себя дома почти четверо суток!

– Должно быть, он чувствовал себя очень плохо, раз действовал подобным образом.

– На мой взгляд, он не решался с ней расстаться. Такое немного некрофилическое поведение встречается чаще, чем полагают. Если бы ты читал полицейские архивы, то понял бы, что к чему. Все это настолько ударило ему в голову, что он убил и мужа тоже.

На этот раз я промолчал. Я не был удивлен, заподозрив истину, когда Злибовик сказал мне, что встречался с ним, чтобы обсудить долги Аналитического кружка.

– Это тоже не вызывает никаких сомнений. Именно он позвонил в полицию после убийства. Он не мог знать эту деталь, пресса не упоминала о ней. Но самое главное – это то, что он застрелился из оружия, из которого убил Монтиньяка. Почему он так поступил? Он очень уклончиво говорит об этом в письме. Возможно, из-за того, что произошло с Ольгой. В преступлениях, совершенных на почве ревности, все получают по заслугам: любовница, супруга, муж, любовник. Все те, кто, в той или иной мере, замешаны в деле. К тому же между ними произошел спор, касающийся финансовых дел психоаналитического центра. Монтиньяк занимался этим. В своей обычной манере. Злибовик оказался в полной зависимости от него. Злоупотребление общественным имуществом, незаконное финансовое обеспечение проектов, подлог и использование фальшивых документов, расхищение средств – вот как работал Aналитический кружок. Это почерк Монтиньяка. Даже если Злибовик был ни при чем, ему пришлось бы за это ответить. Он был официальным управляющим этой организации. Ты понимаешь, у него было достаточно причин, чтобы устранить Макса.

Он поднялся, я тоже.

– После этого двойного убийства ему только и оставалось, что покончить с собой, это был достойный выход, – сказал он тоном фаталиста. – Во всяком случае, дело теперь раскрыто. Если найдутся миллионы, присвоенные Максом, кредиторы получат свои деньги обратно. Но не стоит строить иллюзий, никто теперь не знает, где они спрятаны.

Он проводил меня к выходу из кабинета.

– Он был твоим психоаналитиком? – спросил он, пожимая мне руку.

– Да, и моим другом тоже.

– Тебе, должно быть, тяжело. Дело будет улажено таким образом, чтобы эти факты не получили огласки. Нет смысла очернять его память. Я должен тебе это после всех неприятностей, которые я тебе устроил.

Я находил, что он слишком уверен в своих выводах. Может, он не дал себя одурачить и чувствовал себя спокойнее, признав меня непричастным к делу?

Словно чтобы подтвердить это впечатление, он добавил:

– Надо поужинать вместе в ближайшее время… Кто знает, может, ты сможешь сказать, почему так настойчиво звонил мне на прошлой неделе?

Я с неопределенным видом согласился.

Прежде чем уйти, я спросил у него:

– Как ты получил показания Май Ли?

– Я пригрозил, что отошлю ее обратно в Камбоджу.

Я в ужасе смотрел на него.

– И ты бы это сделал?

У него был немного смущенный вид.

– Простая угроза. Ты же знаешь полицию.

В самом деле я начинал ее узнавать. Я поблагодарил его и, еще раз пожав ему руку, вышел из кабинета.

В соседней комнате диск-жокей расхваливал достоинства акустической системы Хай-Фай, которая позволяла благодаря опции «синхронный таймер» засыпать или просыпаться под музыку при автоматическом включении станций, введенных в память.

Он скользнул по мне безразличным взглядом.

Снаружи я едва обратил внимание на холод.

Я шел до своего дома как сомнамбула, одновременно оглушенный и освобожденный тем, что Злибовик для меня сделал. Однако было уже два часа, и вскоре должны были появиться мои пациенты.

На улице Данкерка мусороуборочные машины блокировали движение. Поравнявшись с ними, я выбросил отмычку от кладбищенских ворот в урну, содержимое которой тут же исчезло в кузове грузовика. Затем поспешил домой, чтобы не заставлять ждать пациентов.

«Невротики по средам» сменяли друг друга, так что ничего примечательного не произошло. С первой встречи, чтобы «посмотреть», до курса реабилитации, на который их ко мне направляла больница, я видел те же страх жизни и нерешительность, едва дело доходило до серьезного лечения. «Мы слушаем джунгли», – сказал мне Злибовик. Формулировка меня устраивала, но, судя по тому, что я слышал, дела у джунглей шли, скорее, плохо.

Последний пациент ушел около шести вечера. В восемь у меня была назначена встреча с Флоранс. Я покинул кабинет, устроился, как обычно, на канапе в гостиной и включил радио. По «Франс-Мюзик» передавали «Miserere» Аллегри. Это отвлекло меня от Джима Моррисона и Пер-Лашез. «Miserere» было одним из моих любимых произведений. Я любил торжественность его хоров, их настойчивую важность, откуда поднимался, как бы несомый ими, звук «до» верхней октавы абсолютной чистоты. В течение почти двух веков оно исполнялось в Сикстинской капелле. Там постепенно тушили свечи, и темнота, окутывая таинственное пение, придавала ему дополнительную нотку божественности. Несмотря на религиозный характер произведения, я находил эту музыку чрезвычайно чувственной. Она очищала меня от всего, что я перенес в последние дни, и я мог бы слушать ее часами, когда вдруг меня осенила идея. Безумная мысль, которая не понравилась бы моему банку, если бы он узнал. Но в моем положении это немногое бы изменило.

Я выключил радио, поднялся в кабинет, взял двадцать тысяч франков, принадлежавшие Ольге, потом схватил пальто и помчался к своей машине, припаркованной перед лицеем Жак-Декур.

Часом позже я оставил машину на углу улиц Скриба и Обера. Передо мной, построенный из того же камня, что и здания в стиле Хауссманна, высился гордый и кричащий фасад башни. Гигантская вывеска, висевшая над входом, образовала яркое пятно в темноте. На ней было два слова, которые были мне как нельзя более знакомы:

ЮВЕЛИРНЫЙ БЕРНШТЕЙНА

Огромная масса народа толкалась внутри. С приближением праздников в магазине постоянно толпились люди. Щиты, развешанные повсюду, информировали, что магазин открыт до десяти вечера. Наподобие «Тиффани» в Нью-Йорке он был построен по принципу супермаркета, с явным намерением составить конкуренцию ювелирным на Вандомской площади и улице Мира, совсем рядом. В свое время это вызвало хор протестов, особенно у элитарного Вандомского комитета, который, охраняя святыню, опасался, как бы этот вид торговли не нанес ущерб совершенству квартала. На нескольких этажах и километрах отделов были выставлены роскошные драгоценности, в некоторых случаях настоящие произведения ювелирного искусства. Все самые престижные имена представлены здесь: «Ван Клиф amp; Арпель», «Картье», «Мобуссен», «Шоме», «Бушрон». К ним добавлялись известные фирмы по производству и торговле предметами роскоши: «Бом и Мерсье», «Ролекс», «Пьяже» в отделе часов, «Сен-Лоран», «Вуиттон», «Гермес», «Диор» в отделе дорожных принадлежностей и изделий из шелка.

Именно там Ольга Монтиньяк применяла свой талант. Проходя мимо отдела шейных платков, я вспомнил, как она спрятала в них кольцо за тридцать тысяч франков, чтобы вернуться за ним на другой день. Глядя на все эти камеры, открыто установленные чуть не по всему магазину, и это не считая охранников, некоторых легко было узнать по походке мнимых зевак, следовало признать, что у нее не было недостатка в смелости. Но я не собирался совершать паломничество по памятным местам невротички. Один отдел привлек мое внимание.

На витрине лежала великолепная пара сережек в оправе из изумрудов стоимостью двенадцать тысяч франков. Я не колебался и, почти ликуя, попросил продавщицу упаковать их в подарочный пакет. Затем расплатился деньгами Ольги и пошел к выходу.

Уже собираясь покинуть магазин, я вдруг заметил устроившуюся за маленьким столиком Математичку, которая рассматривала драгоценности, большей частью часы, которые ей показывала продавщица. Я глазам своим не поверил. Она пришла сюда на разведку или сразу же решила перейти к часам «Жагер-ЛеКультр» из литого золота? В отличие от Ольги, у нее не было манер женщины, привыкшей к покупкам в роскошных бутиках. Продавщица это понимала и смотрела на нее подозрительно. Она незаметно подала знак мужчине, одетому в темно-синий костюм, вероятно, заведующему отделом, который приблизился в сопровождении другого типа с походкой охранника. Не знаю, видела ли их Математичка, но виду не подала и продолжила интересоваться изделиями, которые ей показывали. Мне было любопытно узнать продолжение этой истории, но я не хотел шпионить за ней. Вероятнее всего, завтра она сама расскажет, что произошло. Если она не придет, это тоже послужит знаком.

На улице я перестал думать о ней.

Несмотря на холод, было много народа. Оставалось несколько дней до праздников, люди толкались перед входом в кинотеатры и рестораны или спешили сделать последние покупки. У меня еще оставалось пятнадцать минут до встречи с Флоранс «Гран-кафе Капуцинов» было недалеко, я мог добраться туда пешком.

Я не стал торопиться. Не то чтобы я хорошо чувствовал себя среди этой толпы, но, вероятно, потому, что израсходовал больше, чем предполагал, я думал о семи миллионах, спрятанных Ольгой. Учитывая мое финансовое положение, эти деньги пришлись бы как нельзя кстати. По мнению Шапиро, с ними стоило попрощаться. Может, он прав? Занятый этими размышлениями, я и не заметил, как дошел.

 

10

«Гран-кафе Капуцинов» было заполнено на три четверти. Официанты в белых куртках, нагруженные огромными подносами с рыбой и дарами моря, двигались между столиками. Их проворство в сочетании с шумом голосов в зале создавало в ресторане атмосферу веселья.

Флоранс ждала меня за нашим привычным столиком в глубине зала. Я подумал, что она выглядит усталой и напряженной. На скатерти перед ней лежала полупустая пачка «Мальборо».

– Снова куришь? – заметил я, усаживаясь напротив.

– Они так достали в Чикаго с этой антитабачной кампанией, что мне вновь захотелось начать.

Официант, который пришел принять заказ, прервал ее.

– Ты не очень хорошо выглядишь, – сказал я, когда он ушел.

– Я очень устала, разница часовых поясов… Не сплю уже две ночи.

Мне тоже не очень-то удавалось поспать в последнее время, по рассказывать о своей жизни не хотелось. Я заметил ей, что мы могли бы перенести ужин, но Флоранс ответила, что ее все устраивает.

– И потом, – добавила она, улыбаясь, – я рада тебя видеть.

Я улыбнулся в ответ. Несмотря на усталый вид, она выглядела соблазнительной. Она знала и успешно использовала это, и при общении с пациентами тоже, что не всегда облегчало работу. В этот вечер она оделась по-простому, скромный макияж, волосы, перехваченные резинкой, темно-серый бархатный пиджак поверх белой футболки и подчеркивающие фигуру джинсы. Ничего изысканного, но по взглядам, которые бросали на нее официанты, было ясно, что ее привлекательность действует.

– Как конгресс в Чикаго?

– Не оправдал моих надежд. Американцы очаровательные люди, но у них неверная концепция психоанализа.

И она резко раскритиковала коллег из-за океана, не желая принимать Фрейда под американским соусом и прагматическую терапию, предполагающую быстрое избавление от симптома, из-за чего американцы теперь вынуждены юридически страховаться от неудовлетворенных пациентов. Кроме того, для больных синдромом безопасности-, главной проблемой стало расположение кушетки по отношению к креслу и двери кабинета. Без возможности свободно выйти, – объясняли они с самым серьезным видом, – никакая страховка не возместит расходы на госпитализацию в случае насилия.

– Вот так, такой примерно их уровень, – сказала она. – Они больше поднаторели в судебных процессах, чем в психоанализе. Эти люди нажились бы и на чуме. Представь себе, в Нью-Йорке существует что-то типа фрейдистской службы для звезд, очень занятых. Лимузин с кушеткой и креслом заезжает за пациентом к нему домой. В то время как автомобиль движется по направлению к Уолт-Стрит, психоаналитик выслушивает жалобы пациента. Конечно, продолжительность сеанса зависит от расстояния и пробок. Ты можешь представить себя избавляющимся от пациента посреди Бронкса, так как завершил сеанс?

Казалось, критика англо-саксонской терапии немного освежила ее. Было похоже, что Флоранс не будет тянуть с уничижительной статьей о психоанализе made in USA.

Официант принес бутылку рислинга в ведерке со льдом. Он налил немного вина мне, а затем, получив одобрение, наполнил бокал Флоранс.

– За твое здоровье и за Чикаго! – сказал я.

– Что происходило в Париже?

– Я виделся с Мэтью, мы замечательно провели выходные, он был рад сходить на «Мышьяк и старые кружева». Ничего необычного, кроме…

– Кроме Злибо? – закончила она.

– Да, я узнал сегодня утром. Мне жаль его. Я не думал, что мой психоанализ с ним так трагически завершится. На самом деле, я не могу осознать, что он…

– Когда ты это осознаешь, твой траур закончится.

Что и следовало доказать. Несмотря на усталость, у Флоранс на все был ответ.

– Тебе легко говорить, – сказал я. – Ты была холодна в отношениях с ним.

– Он становился своевольным и властным. Его руководство Аналитическим кружком вело к катастрофе. Вместо того чтобы называться пожизненным консулом, лучше бы уступил место другому.

– Ты за это его осуждала?

– Он меня ужасно раздражал тем, что взялся за историю психоанализа. Согласна, он встречался с Фрейдом, Мари Бонапарт, Эрнестом Джонсом или с кем там еще, но ему уже пора было на пенсию, это уберегло бы его от подобного конца.

Я предпочел ничего не отвечать. Официант принес наш заказ – зубатка на гриле для Флоранс (складывалось впечатление, что она не могла есть ничего другого в этом ресторане), и голавль для меня, и этим, к счастью, отвлек наше внимание. Он поставил перед нами тарелки и удалился, пожелав приятного аппетита.

Однако я едва притронулся к еде. Тема разговора и категоричный тон Флоранс создали некоторую неловкость, так что остаток ужина прошел в банальностях, призванных ее рассеять: общие друзья, жестокость времени, продвижение крайне правых, распущенность политиков, последняя книга, которую мы прочли, соперничество фрейдовских школ… Мы были не способны разговаривать на одну и ту же тему более двух минут подряд. Флоранс, казалось, заняла оборонительную позицию. У нее был нервный, прерывистый тон. Я не понимал, что привело ее в такое состояние. Хотела ли она заставить меня забыть о ее нападках на Злибовика с помощью этих пустых рассуждений обо всем и ни о чем? Если только это не последствия усталости или многочасовой разницы во времени, как она утверждала. Как; бы то ни было, ужин начал меня утомлять, и я спешил его закончить.

– А твои пациенты? – спросила она.

– Ничего необычного со времени твоего отъезда – ответил я уклончиво, – рутина продолжительные анализы с одной стороны, а с другой – работа с хроническими неудачниками. Ты знаешь эту песню: неприятности в школе, на работе, в любовных делах, потом безрезультатное лечение и неудавшаяся попытка самоубийства, потом снова реабилитация. Тяжелое время для невротиков…

– А как успехи с твоей клептоманкой?

Вопрос меня удивил, я никогда не говорил ей о клептомании Ольги.

– Это тебе Шарве сказал? Определенно, новости быстро расходятся, – с досадой заметил я.

– Он… немного рассказывал об этом, – пробормотала она.

Ее поведение показалось мне странным. Неужели она хотела скрыть от меня, что они были любовниками? Но она уже вышла из того возраста, когда такие вещи держат в тайне. Словно поняв причину моего удивления, она уточнила.

– Я видела его вчера. Мы должны были закончить кое-какую работу.

– Ты вчера его видела? Я думал, он звонил тебе из Вены. Он там на семинаре до конца недели.

Она сильно покраснела и чуть не опрокинула бокал. В первый раз я видел ее настолько взволнованной.

– Ну, я хотела сказать… по телефону. Он хотел получить уточнения по статье, – пробормотала она, все больше смущаясь.

Она явно лгала Шарве не звонил ей. И я ошибся: они не могли быть любовниками, иначе Шарве не справлялся бы о ней. Причиной замешательства, которое я, как мне казалось, почувствовал во время разговора с ним, было то, что происходило в картеле, а не его интерес к Флоранс. Почему она лукавила? Внезапно в голове у меня промелькнула догадка. Подозрение сначала покачалось мне настолько невероятным, что я хотел прогнать его прочь, но оно лишь укрепилось в моей голове с силой убежденности.

– Это Макс Монтиньяк рассказал тебе, что моя пациентка была клептоманкой? – спросил я внезапно.

Она выглядела так, будто ее ударили.

– О чем ты говоришь? – спросила она бесцветным голосом.

– Ты знала этого типа. Только он мог сказать тебе, что его жена была клептоманкой.

На этот раз Флоранс не выдержала. Избегая моего взгляда, она взяла сигарету и дрожащей рукой зажгла ее.

– Я действительно обсуждал это с Шарзе, – продолжил я, – но это не он тебе рассказал. Ты даже не знала, что он сейчас в Вене.

– Ну и что?

– И что?… Кроме него только два человека были в курсе: Злибо и Монтиньяк. Со Злибо ты в контрах, остается Монтиньяк. Назови кого-нибудь другого.

– Никого другого, – сказала она окрепшим голосом. – Ты прав, я знала Макса… Он был моим любовником.

– Твоим любовником!

– Тебя это шокирует? По-твоему, чтобы мужчина меня заинтересовал, ему нужно проучиться десять лет или полжизни провести на сеансах у психоаналитика. Заметь, – добавила она немного более спокойным тоном, – со всем тем, что у него было, Макс мог бы так и прожить всю жизнь. Тем не менее, он был моим любовником. Я предпочла бы, чтобы ты об этом ничего не знал, из-за его жены. Тем хуже. В сущности именно по оплошности правда обычно выходит наружу. Ты думал, что у меня была связь с Шарве, так? Мы действительно переспали два или три раза, но не более того… С Максом было по-другому, я познакомилась с ним, возвращаясь с конференции в Женеве. Мы сидели рядом в самолете. Он буквально взял меня приступом. Я испытала какое-то животное влечение к нему. В тот же вечер мы переспали.

Я ушам своим не верил. Флоранс спала с Максом! Чем она приглянулась этому человеку? Животное влечение, как она говорила? Макс рассказывал Злибовику, что лечился с другими женщинами от унизительной страсти к Ольге. А Флоранс, от чего лечилась она? Она часто подсмеивалась над порядочными и добросовестными интеллектуалами, с которыми обычно встречалась, как бы вспоминая нашу робость в браке, и нелестно отзывалась об их мужских способностях. «Такие же целомудренные, как и Фрейд», – говорила она. Был ли Макс панацеей? Такое ощущение, что весь мир старался от чего-то исцелиться. Макс хотел освободиться от Ольги, которая с помощью моих сеансов, возможно, пыталась получить избавление от него. А я, вероятно, того же ждал от Ребекки, которая, со своей стороны, искала исцеления со мной. Жизненные трудности в некотором роде толкали нас друг к другу. А психоанализ был на перекрестке этих разочарований и вносил некоторый порядок, подобно транспортной развязке в часы пик. Он не всегда помогал избежать аварий, как в случае с Ольгой, но некоторые все же предотвращал. Тем не менее, выходки Флоранс во вкусе Ольги, затем то непреодолимое влечение, которое Злибовик и я испытывали к нашей общей негодяйке… – все это вызывало у меня растерянность. Сыновья Фрейда близки к сумасшествию? – Вот только жизнь с мужчиной, – продолжила она, – длится, пока вы в постели. Макс был очаровательным, – если бы ты его видел, то согласился бы со мной, – но он не мог жить без публики. В конце концов это начинает утомлять. Он думал привлечь мое внимание, принимая меня в своем особняке. Но я не из тех, кому можно пустить пыль в глаза. На самом деле, несмотря на внешность конкистадора, он был слабаком с хронической депрессией. Жена делала его жизнь невыносимой. Она как безумная воровала в магазинах. Он оплачивал все, что она хотела, но ничего не помогало. Это вызывало у него невообразимые приступы ярости, однако он был не способен покинуть ее. Мне это надоело, и я порвала с ним прежде, чем уехать в Чикаго.

– Потому что ему не удавалось бросить жену?

Она пожала плечами:

– Не будь идиотом. Я не ревновала, но их скандалы меня раздражали. Кроме того, Макс становился вспыльчивым. Его донимали судебные преследования. Он повсюду видел заговоры. Послушать его, так целый мир охотился за ним. Он плакал у меня на руках. А иногда, наоборот, клялся, что не позволит себя арестовать, что у него компрометирующие досье на уйму людей. Пусть только осмелятся его задержать, и тогда посмотрим, что из этого выйдет. А потом снова распускал сопли. Я отдалилась, он этого не вынес. Постоянно мне звонил, чуть было не пришел посреди сеанса, обвинял меня в предательстве. Однажды он сказал мне, что собрал достаточно денег, чтобы убежать за границу, хотел, чтобы я поехала с ним. Ты, конечно, понимаешь, что я отказалась. На этот раз он угрожал задушить свою жену, а затем покончить с собой. И все в таком духе! Когда меня пригласили в Чикаго, я ухватилась за эту возможность. В других обстоятельствах я бы отказалась, но тут даже не задумалась. Я позвонила Максу из аэропорта, чтобы сказать ему, что между нами все кончено. У меня было ощущение, что это я сбегаю. Там я и узнала о его смерти. В прессе писали, что его убила жена. Обратное меня бы тоже не удивило. Во всяком случае иначе между ними закончиться не могло. Я признаю, что почувствовала облегчение. Всего неделя прошла, как он умер, а у меня такое ощущение, что прошла уже целая вечность. Вот так, – закончила она, – ты спрашивал, откуда я узнала про Ольгу, теперь ты знаешь.

Тем не менее, я не чувствовал себя полностью удовлетворенным. Чтобы покончить с этой историей, оставалось еще кое-что прояснить.

– Это ты представила его Злибо?

Она бросила на меня удивленный взгляд:

– Как ты узнал? Еще одно из твоих умозаключений?

– Назовем это интуицией, – сказал я туманно.

Флоранс была слишком умна, чтобы поверить, но ей было все равно.

– Ну, да, – сказала она, – я представила его Злибо. Это было в самом начале нашей связи. Было бы разумнее мне не лезть в это дело, но и Злибо не обязательно было попадаться. У Аналитического кружка были денежные затруднения. Макс искал, куда вложиться. Благодаря ему кружок расширил свое влияние, увеличил число семинаров и конгрессов, выпустил супержурнал, – ты в курсе всего этого. Но когда у нас начались трудности, Макс стал нападать, доставал меня через Злибо. Он в совершенстве владел искусством обогащения. И разорения тоже. Просто золотых дел мастер. Не успокоился, пока не разорил кружок. И в то же время собирал деньги для побега. Вот почему я избегала Злибо, злилась на себя за его провал, но что я могла сделать? На самом деле немного.

С самого начала ее рассказа я подозревал, что именно она была тем сообщником, о котором он мне говорил. Официант принес десерт, мы к нему едва притронулись. Я оплатил счет, и мы без дальнейших разговоров покинули ресторан.

Снаружи снова пошел снег.

Флоранс рассеянно меня поцеловала, потом уселась в свой «Остин».

Она собиралась завести машину, когда, я, наклонившись, спросил:

– Что случилось с деньгами, которые Макс приготовил для своего бегства за границу?

– Не имею ни малейшего представления.

И, не дав мне ничего добавить, уехала. Чуть позже я еще видел, как ее машина повернула на улицу Галеви. Я остался один на бульваре Капуцинов. Снег толстым слоем покрывал мое пальто, но я не двигался. Думал о том, что она мне только что сказала.

Снова у меня было ощущение, что она солгала. Новое подозрение поселилось во мне, такое же стойкое, как и предыдущее. Могла ли одна воровка маскироваться за другой? «Макс обвинял меня, что я его обокрала», – рассказывала Ольга. Продолжение фразы потерялось в моем сне. Слишком занятый, я пренебрег деталью: Макс ее обвинял. Это не означало, что она действительно это сделала. Впрочем, сам-то Макс в это верил? «Подумайте, – сказал он мне, – вполне возможно, что у вас есть соображения по поводу этих денег». Соображение по имени Флоранс? Может быть, именно об этом он предлагал мне подумать. Ольга или Флоранс? Никто не находился в лучшем положении, чем я, чтобы это знать. Но я не знал. По крайней мере, до сегодняшнего вечера Флоранс раньше уже бывала в особняке Макса. И вполне могла наведаться туда до отъезда Как она действовала, чтобы обокрасть Макса? Знала ли она комбинацию цифр, открывающую сейф? Или он уже был открыт? Перепрятал ли Макс деньги в другое место, вопреки тому, что говорил Злибовику? У меня не было об этом ни малейшего понятия, но семь миллионов были украдены, а немного погодя Флоранс улетела в Чикаго. Если она и была виновной, можно было, по крайней мере, сказать, что она замечательная актриса. Обвинили бы Ольгу, и проклятая парочка свела бы счеты, сожрав друг друга Но тут результат превзошел все ее ожидания. Я понимал, что она почувствовала облегчение, узнав о смерти Макса. И почувствует себя еще лучше, когда узнает об Ольге.

Чем больше я об этом думал, тем больше эта гипотеза казалась мне правдоподобной. Возможно, Флоранс планировала вернуть эти деньги Злибовику? Но теперь, когда он был мертв, а Аналитический кружок – при последнем издыхании, вопрос так больше не стоял. Флоранс могла сама распорядиться этими деньгами. Она любила роскошь, изысканные заведения – все то, что давало богатство. С этими семью миллионами она купила бы себе чрезвычайно дорогую мебель от Элен Грэй, о которой она так мечтала, ансамбли от Жан-Поля Готье, Йоши Иамамото или Карла Лагерфельда, позволила бы себе пребывание в самых дорогих отелях, и конечно, вложила бы остаток денег в доходные предприятия. Мэтью имел бы право на более продолжительные каникулы и немного большее количество подарков. Что касается меня, возможно, она уменьшила бы сумму алиментов, которые я должен ей платить и – кто знает? – возможно, помогла бы мне погасить задолженность в банке? Все хорошо, что хорошо кончается. «Если вы отыщете эти деньги, воспользуйтесь ими правильно», – сказал мне Злибовик. Он должен был бы дать этот совет Флоранс.

Карман брюк раздуло подарочным пакетом от Бернштейна. Это немного подняло мне настроение. Я пошел к машине, говоря себе, что, возможно, не буду один на новогодние праздники. Но я не мог думать ни о чем другом, кроме этих семи миллионов. Мысль, что Флоранс могла стать их хозяйкой, не дала мне сомкнуть глаз всю ночь.

Я звонил ей на следующее утро, но каждый раз попадал на автоответчик, сообщающий, что ни ее, ни Мэтью не будет до следующей недели. Она не теряла времени, чтобы устроить себе уик-энд на деньги Макса. Я сказал себе, что стоит подождать ее возвращения, и не стал оставлять сообщение на автоответчике.

К полудню я пообедал в «Тай-Фон», читая «Либерасьон». Шапиро сдержал свое слово по поводу Злибовика. Целая страница была посвящена описанию его жизни и творчества, но ничего не сообщалось о причинах самоубийства и финансовых трудностях. По своему обыкновению, газета ссылалась на отзывы тех, кто его знал. Разумеется, самые известные люди в психоанализе не скупились на соболезнования, признавая его высокие заслуги. Тогда как Флоранс предпочла воздержаться.

В том, что касалось Ольги, Шапиро также очень грамотно представил дело. Сообщали, что ее тело было найдено на кладбище Пер-Лашез, но не устанавливалось никакой связи между ее гибелью и самоубийством Злибовика. Отвечая журналисту, Шапиро признавал, что ошибся, подозревая Ольгу в убийстве Макса Монтиньяка. На самом деле именно Макс в приступе губительной ярости задушил жену – по результатам вскрытия он убил ее в понедельник или во вторник, накануне собственной смерти, – а потом избавился от нее, спрятав труп в чужой могиле. В заключение он клялся сделать все возможное, чтобы арестовать того, кто действительно убил финансиста-мошенника Макса Монтиньяка.

Я не знал, насколько он был талантлив как полицейский, но что касается жонглирования фактами, тут он был мастер.

Внезапно я подумал, что пора и мне платить по счетам. По крайней мере оплатить те, что я могу. По возвращении домой я составил письмо Май Ли. Она не приходила уже неделю. Я написал, что не сержусь, что она дала показания: угрозы полиции не оставили ей выбора. Теперь все уладилось, и, если она хочет вернуться, я был бы ей рад. Я приложил к письму восемь тысяч франков, оставшихся у меня после похода в универмаг Бернштейна – оплата за месяц, которую я был ей должен, и премия к Новому году, – и отправил конверт на адрес ресторана в тринадцатом округе, где она работала.

После этого, – подумал я, – мне только и осталось, что продать «Вольво» с покореженным багажником и, вероятно, часть обстановки, чтобы избежать неприятностей с банком.

Но я не хотел улаживать проблемы такой ценой. Снова я подумал о Флоранс. Если она завладела деньгами, это, безусловно, удалось ей благодаря ее ловкости, но сохранить их она смогла частично благодаря мне и тому, что я вынес в то время, как она была на другом конце Атлантики. Я снова набрал ее номер и на этот раз оставил на автоответчике сообщение, в котором просил связаться со мной по возвращении.

Потом позвонил Ребекке.

Подарочный пакет лежал на низком столике, а я не без тревоги слушал гудки на том конце провода. Трубку она взяла сама.

– Это Вы? – спросила она.

– Да, – ответил я нетвердым голосом из страха, что она не станет со мной разговаривать. – Я хотел извиниться за прошлый раз.

Никакого ответа. Набравшись смелости, я добавил:

– Я… очень хочу Вас видеть.

Снова долгое молчание, потом она спросила:

– Вы уверены, что не предпочтете мне подушку?

Я засмеялся.

– Уверен. Я хочу быть с Вами.

– В таком случае прощаемся до вечера?

Мы договорились, что она придет ко мне домой в восемь часов, и я повесил трубку.

При мысли о том, что увижу ее, я почувствовал себя настолько взволнованным, как если бы речь шла о первом свидании. Я представлял ее перед собой, одетую лишь в серьги от Бернштейна, как в стихотворении Бодлера:

Я поднял глаза на «Конец света». Казалось, что картина смотрела на меня, и я вдруг понял, что купил эти серьги, потому что они были похожи на донышки артишоков.

С этой мыслью я поднялся в кабинет, чтобы начать вечерние сеансы психоанализа.

Первой пациенткой была Математичка Она должна была появиться полчаса назад. Вероятно, больше не придет. То, что должно было произойти у Бернштейна, не вызывало никаких сомнений, у нее не было мастерства Ольги. Я почти ждал звонка от Шапиро с требованием срочно приехать в комиссариат. На этот раз он обойдется без моих показаний. Все остальные, за исключением пациента с хронической депрессией, пришли. Семяизвергатель был моим последним пациентом в этот день. Он появился, как обычно, точно вовремя.

– Вы знаете, что с ней произошло, – спросил он, вытягиваясь на кушетке. – Конечно, это не она убила мужа, полиции можно доверять, однако я не знаю, жалеть ее или осуждать. Секс всему виной Они постоянно требуют его от мужчин. Я понимаю ее мужа, она, должно быть, достала его своими претензиями.

И он пустился в свою обычную проповедь против женщин, которые, распалив мужчин, требовали от них поумерить свой пыл и использовали их для своих целей. Невозможная, по его мнению, ситуация. Это заставило меня вспомнить о том, что он помял багажник моей машины. Однако я не знал, как коснуться этой темы. Сеанс не годился для этого даже в любезной форме, какой бы ни был пациент.

Я уже собирался заканчивать, когда он внезапно заговорил о Математичке.

– Она тяжело переживала ваше отсутствие. Прождала вас внизу до самого вечера. На таком холоде, понимаете! К счастью, я был там. Изо всех сил старался ее успокоить. Вы знаете, это очень чувствительная женщина, решившая посвятить себя обучению молодежи, а не одержимая сексом. Это доказательство высокой нравственности. Я думаю… – он замялся, – что очень хотел бы снова ее увидеть. Удивительно, что она не пришла сегодня. По четвергам она приходит первой. Я расположился в кафе «Жан Барт», сразу после обеда, чтобы увидеть, когда она появится. Что-то, должно быть, помешало ей прийти, я уверен, она очень серьезная особа.

Я поздравил его с наступающими праздниками и закончил сеанс.

Они, вероятно, встретились на лестнице, так как едва он ушел, снова позвонили в дверь. Удивленный, я пошел открывать. Может, это Математичка? Либо Шапиро ее отпустил, либо Семяизвергатель был прав: ее что-то задержало.

Это была не Математичка, а Герострат.

Он был одет в костюм Деда Мороза и тащил за собой мешок.

– Ты можешь меня принять? – спросил он.

Этот визит удивил меня лишь отчасти. Я ответил, что у меня было немного времени для него, и подвинулся, уступая дорогу. Против обыкновения в его дыхании не чувствовалось запаха спиртного.

Мой кабинет, казалось, поверг его в сильное смятение. Можно было подумать, что он проник в святая святых фрейдизма.

– Вот оно как, у психоаналитика! Пациент устраивается здесь, на кушетке; а ты слушаешь в этом кресле. Так?

Кивком головы я дал ему понять, что он не ошибается.

– Я уже давно хотел прийти, – сказал он, – но не осмеливался. Это нелегкое дело, психоанализ, знаешь. Ты прикладываешь усилия, несешь ответственность за свои действия, ты не должен говорить об этом с полицией, даже находясь под усиленным наблюдением.

Он заколебался, потом пристально и одновременно вопросительно взглянул на меня:

– Что мне делать? Ложиться или садиться?

Я указал ему на стул, а сам уселся напротив, демонстративно взглянув на часы. Ребекка скоро придет. Я не знал, о чем он хотел со мной поговорить, и давал ему минут десять, не больше. И если он снова начнет свои намеки по поводу Ольги, я выкину его за дверь без всяких церемоний.

– С тех пор, как мы виделись, – начал он, – я не перестаю размышлять. Ты себе представить не можешь, насколько я заинтересован. Я понимаю, что психоанализ – это не пустяк, люди не просто вытягиваются на кушетке, а потом больше об этом не думают, вроде «До свидания, месье, до следующего раза». Это что-то, что не отпускает тебя, занимает все твое время. Даже когда спишь или беспробудно пьян. По-другому смотришь на остальных людей. Если хочешь знать мое мнение, психоанализ повсюду, а психоаналитик – нигде, только в своем кресле. Но, возможно, для тебя трудность, чтобы взять меня на психоанализ, заключается в…

Он прервался, явно смущенный, поколебался:

– … заключается в оплате. Тогда я тебя сразу же успокою. Я сказал себе, что платить тебе, ремонтируя твою машину, в сущности, не годится. На самом деле за все надо платить, и бесплатный сыр только в мышеловке. Я это понял с моими двадцатью миллионами, выигранными в «Лото». На этот раз я принимаю меры предосторожности: если бы ты устроил для меня бесплатные сеансы, у меня было бы впечатление, что они не мои, и я бы не осмелился сказать то, что хочу. Вот почему я предпочитаю заплатить. Быстрым жестом он потянул застежку-молнию на своей сумке на колесиках. К моему величайшему изумлению, там оказалось огромное количество пятисотфранковых банкнот, которые начали вываливаться на пол.

– Семь миллионов, – сказал он, – этого хватит?

Ошеломленный, я смотрел на пачки денег, которые были разложены на моем ковре. Местами они образовывали горки, которые росли прямо на глазах.

Он победно улыбнулся:

– Это пациентка на «Ланче» дала мне их на сохранение Она украла их у своего мужа.

– Ольга! – воскликнул я, одинаково удивленный его словами и количеством денег, громоздящихся передо мной.

– Да, у меня давно было желание поговорить с тобой о ней, но я не знал, как начать разговор. То, что у меня с ней произошло, – необычно. Как я тебе уже сказал, я часто брожу по кварталу без всякой цели. Смотрю по сторонам, захожу в кафе, наблюдаю. Однажды она подошла ко мне. Сам бы я этого не сделал, потому что у меня трудности с женщинами. В ректорате я сжигал досье, но не более того. Женщины – нет, даже с деньгами, выигранными в «Лото», я не позволял себе этого. Но тогда она сама подошла ко мне. Когда она выходила от тебя и муж не ждал ее, мы шли в «Жан Барт». Она угощала всех спиртным, не скупилась на расходы! Действительно шикарная женщина, которая имела столько денег, сколько хотела. Но это не мешало ей воровать. Везде, где бы она не проходила, она должна была что-нибудь утащить. Однажды в «Жан Барт» она воспользовалась тем, что хозяин повернулся к нам спиной, и стащила бутылку рома. Просто для удовольствия. Это было у нее в крови. Я видел профессиональных воров. Ничего похожего. Она приводила меня в магазин, я становился в уголке и смотрел, как она это делает. Она не хотела, чтобы я был с ней, я бы ей мешал. Вот почему я никогда не сопровождал ее в универмаг Бернштейна, где она была завсегдатаем. Жаль, я очень хотел бы посмотреть на нее в действии там. Потому что то, что она делала, было настоящим искусством. Никогда я не видел, чтобы она вышла откуда-нибудь с пустыми руками, даже если за ней гналась вся охрана.

Я не верил своим ушам. Ольга и Герострат вместе в бистро, вместе ходили по магазинам, и я ничего не знал об этом! После ее смерти другие люди говорили мне, кем она была и что делала.

– Она отдавала мне то, что воровала, – снова заговорил Герострат. – Тебе это нужно больше, чем мне, – говорила она. Это правда, но чаще всего она таскала наугад выставленный на витрине товар, и я не всегда знал, что мне с этим делать. Однажды она отдала мне женские колготки. Она очень любила воровать такого рода вещи. Говорила, что это напоминает ей о том, как она начинала. Но колготки, я не мог их надеть! Тогда я бросил все в огонь. Очевидно, они не стоили пятисотфранковой купюры, выигранной в «Лото», но это было лучше, чем ничего. Теперь, когда она мертва, – добавил он грустно, – мне будет ее не хватать. По ее мнению, жечь досье Управления обучающим персоналом № 12 или воровать в магазинах – в сущности, одно и то же. Вот почему мы были настоящими сообщниками.

Он остановился, ждал, вероятно, что я скажу. Я молчал.

– Это странно, что ты ничего у меня не спрашиваешь про сексуальную сторону наших отношений, – сказал он с таким видом, как будто напоминал о моем долге. – Она говорила мне, что этим всегда интересуются в психоанализе.

Он, казалось, еще поколебался немного:

– Потому что, с этой стороны, все прекрасно. Однажды я пошел с ней в шестнадцатый округ. В частный особняк, где был убит ее муж. Очень богатый дом. Даже выиграв в «Лото», я не смог бы себе такого позволить. Она принялась мне рассказывать, как это происходило у нее с мужем. Он ее бил и все в таком роде. Потом разделась, чтобы показать мне. Ты знаешь, я в своей жизни видел немного обнаженных женщин. Один раз в больнице я по ошибке вошел в женский душ. Они так кричали, что я тотчас же сбежал и не успел ничего разглядеть. А тогда она дала мне время рассмотреть ее. У нее повсюду были синяки. Ее мужу пришлось попотеть, поверьте мне. На мой взгляд, газеты правы – он убил ее. После твоего сеанса он приехал за ней и посадил в свою машину. Вот, должно быть, почему «Ланча» осталась стоять внизу перед твоим домом. Но внимание! Я не сказал, что он это сделал нарочно. Я склоняюсь к несчастному случаю. Он, должно быть, сжал ей горло немного сильнее обычного, она не успела его предупредить, и хрясь! Неосторожность во время любовных игр, если хочешь. Это очень возможно, я понял это. Потому что после того, как позволила рассмотреть себя, она захотела, чтобы я делал с ней то же, что и ее муж. Представляешь себе? Я не силен в том, что касается традиционного секса, а уж за специфическими ощущениями ко мне тем более не стоит обращаться. Но она настояла. «Ты действуешь очень грубо, – сказала она, – изо всех сил сжимаешь мне горло». Чтобы доставить ей удовольствие, я окал его чуть-чуть. Она завелась с полоборота, извивалась всем телом, кричала, чтобы я продолжал и давал ей по полной. Но я не смог, слишком боялся, и мы остановились. Она была недовольна. «В любви ты звезд с неба не хватаешь», – сказала она, одеваясь. Я был огорчен. Тогда-то она и посоветовала сходить к тебе на консультацию. По ее словам, у меня половые проблемы, она считала, что ты можешь мне помочь, потому что это твоя специальность.

На ковре спокойно продолжали появляться миллионы. Скорость немного замедлилась, но они заняли добрую половину моего кабинета, и маленькие кучки все еще образовывались тут и там. Герострат был их хозяином, благодаря Ольге, по крайней мере, благодаря ее смерти.

– Вы действительно не смогли ее задушить? – спросил я.

У него был смущенный вид.

– Ведь я же сказал тебе! Это было сильнее меня, я не мог. Потом мы больше не пытались. Я тебя уверяю. По ее словам, мне следовало лечиться. Теперь, когда она умерла, нужно исполнить ее последнюю волю. Вот почему я здесь.

Он показал мне на деньги, разбросанные вокруг:

– Сначала было около восьми миллионов. Значит, она высоко ценила меня, раз доверила все это. Я действительно верю, что она очень любила меня, несмотря на мои половые проблемы. Но когда я узнал о ее смерти, то сказал себе, что эти деньги стали моими. Я правильно сделал, не отдав их ее мужу, у него не было бы времени ими воспользоваться. Это напомнило мне о «Лото». Такое происходит только со мной. Тогда я начал жечь их. Всего около миллиона. Но лучше использовать оставшиеся на психоанализ, прежде чем они полностью сгорят в моем камине. Я не знаю, сколько это будет стоить, но предпочитаю, чтобы ты взял все. Это будет оплата за будущие сеансы. Семи миллионов должно хватить. Ты ведь понимаешь: можно сжечь деньги, но нельзя сжечь сеансы психоанализа.

Я почувствовал себя жалким. Как я мог ошибиться? Этот человек просил взять его на психоанализ, возможно, что было редкостью, по-настоящему просил. С невероятным доверием он был готов заплатить за это семь миллионов. Подумать только, я принял его за шантажиста! Должно быть, я потерял чувство меры!

И подумать только, я подозревал Флоранс в краже этих денег! Перед глазами вновь появилась ее мебель от Элен Грей, ансамбли от Жан-Поля Готье, Йоши Йамамото и Карла Лагерфельда, пребывание в шикарных отелях, вложения в доходные предприятия. Она никогда бы не увидела, как все это выглядит, если только она об этом мечтала, встречаясь с Максом. Что касается ее дорогостоящего уик-энда с Мэтью, она, должно быть, как всегда, отправилась к родителям в Бургонь. Любопытный поворот событий. С этими деньгами я не только не должен больше просить снижения суммы алиментов, но мог бы даже ее увеличить, если мне подскажет сердце. А Мэтью в любом случае было бы хорошо. Случись это с Флоранс или со мной, его всегда будут баловать так же, кале и раньше. Мой банк это тоже устроило бы. Отныне Лами принимал бы меня в агентстве со всеми почестями. Мне больше не надо было бы продавать мою «Вольво» или мебель, и я мог бы даже поменять ее, если захочу! И потом, Ребекка! У нее были бы все выставки, которые она пожелает, и ей не пришлось бы терпеть директоров галерей.

Все было бы в моей власти.

Мой взгляд упал на Герострата, который ждал, немного обеспокоенный, со своей сумкой на колесиках, где еще недавно было все его состояние Опустевшая верхняя часть песочных часов. Семь миллионов! Два слова, которые решили бы все мои проблемы.

– Ну? Тебя устроит то, что я рассказал? – спросил Герострат. – Как ты считаешь, готов я для сеансов психоанализа?

В соседней квартире женский голос пел: «Весь мир наполнен надеждой». В последний раз я слышал ее, принимая Ольгу.

Я подумал несколько мгновений. «Наше призвание в том, чтобы позволить человеческой речи звучать», – говорил мне Злибовик. И еще: «Если Вы отыщите эти деньги, правильно распорядитесь ими». Несомненно, я собирался правильно их использовать. Странное ликование овладело мной, более сильное, чем то, которое я испытал, думая, как смогу потратить их.

Жестом я указал на миллионы, рассыпанные на моем ковре:

– Сожалею, – сказал я, – но сеансы психоанализа не оплачиваются заранее. Вам нужно будет ухитриться сделать так, чтобы платить за каждый сеанс отдельно.

Он казался ошеломленным. Его взгляд остановился на деньгах, потом вернулся ко мне, почти умоляющий. Он выражал одновременно смятение и сильное недоумение.

– Но если деньги останутся у меня, я сожгу их! – возразил он.

– Сами решайте, хотите ли вы заниматься психоанализом.

Я ничего больше не сказал.

Это было бы бесполезно.

И в первый раз за долгое время у меня возникло чувство, что я произнес именно те слова, которые должен говорить психоаналитик.