– Что вы хотите, я не могу сопротивляться насилию, это в моей природе. С мужчинами я способна зайти очень далеко, но в высшем облегчении всегда им отказываю. Это мое личное насилие. Вместе с желанием я пробуждаю жестокость. По мне этого и не скажешь. Выгляжу прилично, как порядочная, просто святая невинность. И вы тоже попались. Поверили в покорную пациентку, страдающую обычным неврозом, помешанную на повышении благосостояния, как и все те, кто посещают вашу кушетку. Ваша проклятая кушетка! Когда вы обнаружили, что я другая, вы не отослали меня к другому специалисту, не оказали мне это насилие. Большинство мужчин – как вы, не осмеливаются идти до конца. Их принимают за волков, тогда как они ягнята. Вас это удивляет? Но это правда. Мужчин, которые действительно умеют заставить женщину страдать, можно сосчитать по пальцам. Они мечтают об этом, но не более того. Макс был другим, когда я его встретила. Вот почему я вышла за него. За худшее в нем. Все в нем дышало жестокостью. Подавляемое, неумолимое неистовство. Как только я его увидела почувствовала что он обладает незаурядной способностью заставлять страдать. Мне это было нужно. Я об этом никогда не сожалела, я вас уверяю. Ни одному человеку не удавалось так истязать меня. И при этом всегда иметь пристойный вид. Приличия – это главное, все его состояние построено на этом. Свидетельства его жестокости, они только на моем теле. Если бы я разделась, вы бы поняли, о чем я говорю.

Я сделал над собой усилие, чтобы выпрямиться в кресле.

Стоило Ольге Монтиньяк коснуться темы оскорблений и побоев, и уже ничто не могло ее остановить. Был почти вечер, на улице стемнело, снег продолжал идти, давящая тишина наполняла мой кабинет, и рассказ девственницы-мазохистки неудержимо навевал на меня сон. Такое иногда происходило со мной во время сеансов с одержимыми, маньяками подробностей, без конца мусолившими одни и те же истории. Но обычно речь шла о мимолетной дремоте, тогда как с Ольгой, как только она принималась перечислять любовные грубости Макса, давящее оцепенение, более стойкое, чем с другими пациентами, овладевало мной.

Она медленно повернулась лицом к стене. Со своего кресла мне казалось, что ее волосы, подстриженные в стиле Жана Себера, образовывали золотистый ореол над ее английским костюмом из зеленого шелка; руки, прижатые ко рту, создавали впечатление, что она сосала свой большой палец.

Ее взгляд остановился на картине «Двадцать четвертый день», висящей над моим письменным столом. Это, несомненно, была одна из лучших работ Дора. Она изображала бетонированный туннель, загибающийся вправо. Несмотря на внушительную бетонную глыбу, картина дышала динамизмом и легкостью, происходящими от резкого изгиба туннеля и от света, лившегося из провалов в форме арок по правую сторону. Все вместе создавало атмосферу суровости и обнаженности, подобных тем, что в психоанализе. Казалось, туннель огибал источник света, чтобы затем устремиться в бушующие глубины.

Вероятно, в ту волнующую странность, о которой говорил Фрейд и где Ольга по своим причинам, должно быть, встречала свое отражение.

– Только, – продолжила она, – Макс в конце концов тоже оказался припертым к стенке. Он вбил себе в голову заняться со мной любовью. Я допускаю, что это должно было произойти. Но я отказываю другим не для того, чтобы уступить ему. Я не для этого вышла за него замуж. С досады он бьет все сильнее и сильнее, как если бы хотел покончить со мной. Его удары стали опасными. Любой повод хорош, чтобы меня поколотить. Он обвиняет меня в том, что я снова ворую у Бернштейна. Я не знаю, откуда он это взял, но отрицать бесполезно, он ничего не хочет слушать. С тех пор как у него проблемы с законом, он ведет себя как буйнопомешаный. Сегодня утром первый раз в жизни я испугалась. Я побежала, а он гнался за мной по главной лестнице дома, прислуга в ужасе смотрела на нас, но ему было плевать, он кричал, что я шлюха и только и делаю, что доставляю ему неприятности, смерти его хочу…

– Вы действительно этого хотите?

Ответ последовал незамедлительно.

– Давайте и вы тоже назовите меня шлюхой! – воскликнула она с видом победительницы. – Ударьте мена, раз уж на то пошло! Чего вы ждете? Вы умираете от желания это сделать, но не осмеливаетесь. Все, что вы умеете делать, – оставаться приклеенным к этому креслу. После того дела в комиссариате вы меня ненавидите, убеждены, что я навлеку на вас неприятности. Не отрицайте, вы знаете, что я права.

Она была права.

Причинять неприятности – у нее это хорошо получается. Я почувствовал это на собственной шкуре в прошлом месяце. Я возвращался с сеанса у Рауля Злибовика. Возможно, из-за того, что там я находился в том же положении, что и мои пациенты, мне в свой черед нужно было выдержать молчание, которому прежде их подвергал. Я испытывал что-то вроде превращения, перемещаясь с кресла, на кушетку, и потому эти сеансы всегда были чем-то мучительным. Вот почему в тот вечер я стремился поскорее вернуться под защиту своей квартиры. Но едва я вошел к себе, как зазвонил телефон.

Звонил Шапиро. Мы виделись накануне, я был удивлен, что он появился так скоро.

– Ты можешь приехать в комиссариат?

– Сейчас? Что происходит?

– Нет времени объяснять, – сказал он и повесил трубку.

С тех пор как мы знакомы – наша дружба началась в лицее – никогда он не обращался ко мне в таком тоне. Мне также не очень понравилась эта манера вызывать. Но любопытство пересилило, и я тут лее поехал узнать, в чем дело.

Его комиссариат находился в двух шагах от моего кабинета. Мы пользовались этим соседством, чтобы время от времени сходить вместе в ресторан пообедать. Там мы вспоминали молодость, размолвки с бывшими супругами (он тоже был разведен и имел ребенка), обсуждали последний модный фильм или политическую обстановку. Кроме него, у меня не было знакомых в полиции. Что касается его, то психоанализ возбуждал его любопытство, хотя он не позволял себе допрашивать меня, когда мои ответы приводили его в замешательство или раздражали. Этот интерес, иногда наивный, давал мне отдых от лакановских афоризмов, которыми пробавлялись некоторые из моих коллег на протяжении всего семинара, как если бы речь шла о магических формулах, которые давали им ключ к загадкам мира. Это, вероятно, была одна из причин, по которым я ценил его компанию, но на этот раз мне показалось, что наша встреча поневоле не будет дружеской.

Как только я пришел, он принял меня в своем кабинете.

– Я собираюсь задать тебе щекотливый вопрос, – сказал он смущенно.

Подняв телефонную трубку, он вызвал одного из подчиненных.

И минутами позже в дверном проеме появилась в сопровождении полицейского молодая женщина с коротко подстриженными белокурыми волосами, одетая в пальто из оцелота.

Я не смог сдержать жест удивления, узнав Ольгу Монтиньяк.

– Это одна из твоих пациенток, не так ли? – спросил Шапиро, после того как полицейский ее увел. И прибавил:

– Она воровка.

Я озадаченно смотрел на него:

– Как это, воровка?

– Воровка, это ясно? Мастер по краже с витрины. Она промышляет в универмаге Бернштейна. Знаешь, ювелирный магазин, вроде супермаркета, торгующего бриллиантами. Она знает это место как свои пять пальцев, должно быть, потратила уйму времени, изучая его. Кроме того, но это трудно доказать, у нее, несомненно, есть сообщницы среди продавщиц. Шум, музыка толпа заведующие отделами, капризные клиенты – к концу рабочего дня они уже не в себе. Ольга Монтиньяк пользуется этим, чтобы красть все, что попадает ей под руку. И никак не удается схватить ее! Если бы она не была буйной сумасшедшей, я назвал бы ее профессионалкой. Никакой грабитель не возвращается в магазин, где он был замечен. Только не она. Можно подумать, что ее возбуждает, что за ней по пятам гонится армия охранников. Она таскает их за собой через все отделы, и они совершенно теряются. Однажды она украла жемчужное ожерелье стоимостью двадцать тысяч франков, перекинув его через кассу и подобрав с другой стороны. Нужно было осмелиться. Когда это заметили, было слишком поздно. Ее слабость – часы. Преимущественно из золота или платины. Она их, вероятно, коллекционирует или сбывает по знакомым:

Он сделал паузу, чтобы зажечь сигарету, затем добавил:

– Изворотливая клептоманка, если хочешь. Но я думаю, что для тебя это не новость, она уже рассказывала тебе о своих подвигах.

Он ошибался, она никогда мне об этом не говорила. Я не мог опомниться. На сеансах Ольга говорила о грубости мужа, и никогда – о краже с витрины. Ничего, ни одного намека, оговорки, или колебания, которые бы меня насторожили. Что представляло собой некий подвиг, если верно, что кушетка – это опасное место, проситель правды, которому трудно не уступить. Если верить Шапиро, ей удалось обмануть бдительность не только охранников ювелирного магазина, но и мою собственную.

– То, что она мне рассказывает, составляет профессиональную тайну, – ответил я. – Сожалею, я не могу ничего тебе сообщить.

Он протянул мне газету, валявшуюся на его столе. На первой странице поместили фотографию человека лет пятидесяти, брюнета, на лицо довольно приятного. Внизу жирными буквами было написано:

«Уклонение от уплаты налогов, подделка счетов, расхищение имущества организаций – судья вызывает Макса Монтиньяка».

Мошенник и клептоманка – прекрасная пара, – сыронизировал он. – Я полагаю, что служебная тайна не допускает также, чтобы ты повторил, что она говорит о своем муже.

Такое поведение начало меня раздражать.

– Ты зачем, собственно, меня вызвал? Вместо того чтобы ходить вокруг да около, лучше бы сказал, о чем речь.

– Не нервничай, скоро ты все узнаешь. Судя по тому, как идут дела, муж скоро будет почивать на нарах. Что касается жены, дело почти сделано. Четыре дня назад она стащила кольцо. Украшение стоимостью около тридцати тысяч франков, восемнадцать карат, в оправе из изумрудов. Охранник магазина ее видел. Он готовился задержать ее. Но, вместо того чтобы уйти вместе с кольцом, она спрятала его под платками в другом отделе. Позавчера она вернулась за своей добычей. Охранник, который ее ждал, приказал, чтобы ничего не трогали. Все произошло как и предполагалось. Ольга Монтиньяк забрала кольцо и отправилась к кассе с платком, за который заплатила, чтобы ввести в заблуждение служащих. К несчастью, она заметила, что за ней следят, и еще раз сумела ускользнуть. На этом бы дело и кончилось, если бы она не вернулась туда еще раз, сегодня после полудня. Настоящая провокация, никто глазам своим не поверил. На этот раз не стали ждать, пока она что-нибудь прикарманит, ее тут же арестовали, полицейский автобус забрал ее, а магазин подал заявление. Невероятно в этой истории то, что можно подумать, будто она добровольно позволила себя поймать.

Он замолчал, вероятно, надеясь на какую-нибудь реакцию с моей стороны. Но, не увидев ее, продолжил:

– Таким образом, ее арестовали. Вместо того чтобы отрицать факт кражи (что было бы логично после всего: мы же не взяли ее с поличным), она клянется, что не была у Бернштейна в тот день, когда видели, как она прячет кольцо под платками.

– И в чем проблема? Охранник засвидетельствует обратное.

– Это служащий магазина, он не под присягой. Просто будет его слово против нее. Конечно, поверят скорее ему. Но Ольга Монтиньяк утверждает, что у нее есть алиби.

Он загасил сигарету в пепельнице, полной окурков, и зажег следующую. Это дело тяготило его, он редко столько курил. Выпустив в потолок клуб дыма, он сказал, избегая моего взгляда:

– Она утверждает, что в тот день была у тебя.

– Что?

– Да, на сеансе у доктора Дюрана Она на этом настаивала. Почему она втягивает тебя в это дело, я не знаю, но, очевидно, что она лжет. Вот почему мне нужны твои свидетельские показания. Речь не идет о том, чтобы ты рассказал мне, о чем она говорит на сеансах, мне на это плевать, а о том, чтобы ты сказал, была ли она у тебя в тот день. Врачебная тайна не запрещает тебе ответить. – Он заметил, как на моем лице отразилось неодобрение. – Не упрямься, кого-либо другого я заставил бы показать мне журнал встреч, но от тебя мне будет достаточно только слова.

Кого он дурачит? Сто раз я объяснял ему, что журнал не отражал реальных встреч и что всякий сеанс, даже пропущенный, был там указан. Я не видел надобности помечать, пришел пациент или нет. Он, вероятно, путал расписание сеансов и книгу текущего учета. Мелькнула мысль ему напомнить, но вместо этого я только спросил:

– Что произойдет, если я скажу, что она не была у меня?

– Против нее будут твои свидетельские показания и показания охранника.

– И ты сможешь ее засадить, так?

Он не ответил. Я вытащил пачку «Лаки», посмотрел на нее, не зная толком, что с ней делать, потом убрал обратно в карман. Он был прав, Ольга лгала. В тот день она не пришла. Я очень хорошо это помнил, ее сеанс был последним, я подождал ее немного, прежде чем закрыть кабинет. Шапиро рассчитывал на мое содействие, чтобы отправить ее в тюрьму. Вот почему он казался таким смущенным. Мне тогда пришло на ум воспоминание из лицея Шапиро написал на стенах враждебные преподавателям лозунги. Он рисковал исключением. Чтобы защитить себя, он утверждал, что в тот день готовился к экзамену на степень бакалавра у меня. Вызванный к директору лицея, я подтвердил его алиби, и он избежал наказания. Теперешняя ситуация почти не отличалась. Но на этот раз он исполнял роль директора лицея.

– Ну, была она у тебя?

– Да.

Мой ответ удивил его. И меня тоже. «Да» помимо воли вырвалось у меня, как оговорка у пациента.

– Ты в этом уверен? Подумай, лжесвидетельство…

– Бесполезно говорить в таком тоне! Ты меня вызываешь как обыкновенного подозреваемого, чтобы отправить в тюрьму одну из моих пациенток, и к тому же ставишь под сомнение мои слова.

– Почему ты защищаешь эту женщину? – спросил он в бешенстве. – Между вами что-то есть?

Я предпочел не реагировать на этот выпад.

– В день, когда, по словам охранника, Ольга Монтиньяк спрятала кольцо среди платков, – повторил я, – она была у меня. Мне нечего добавить.

– Предположим, что так, но ты делаешь серьезную ошибку, эта женщина навлечет на тебя неприятности.

Он, вероятно, был прав, но я был не в том настроении, чтобы это признать. Он велел мне следовать за ним в другую комнату, и, указав на полицейского, сидящего за столом, сказал:

– Ты сейчас продиктуешь ему свои показания, потом твоя… пациентка будет свободна.

Потом он повернулся ко мне спиной и в первый раз за все то время, что мы были знакомы, не пожал мне руку.

На следующий день я принял Ольгу.

По привычке она положила свое пальто на стул, потом вытянулась на кушетке. При взгляде на ее костюм от «Шанель» и драгоценности, которые сами по себе стоили многих месяцев психоанализа, было трудно вообразить, что она пристрастилась к воровству с витрины.

– Спасибо за то, что вы сделали для меня, – сказала она.

Я промолчал, и она добавила:

– Я уже давно хотела поговорить с вами об этом, но на кушетке мне это казалось неинтересным.

– Почему?

– То, что здесь рассказывают, не имеет последствий.

– Правда?

– Да, правда. Говорю я вам о грубости Макса, о дожде или хорошей погоде или о чем угодно, вы сохраняете спокойствие. Скажи я вам, что я воровка, вы слушали бы так же. Вопрос время от времени или толкование, если только вы не заснете, а затем: «Хорошо, мадам», и сеанс окончен. Еще мне захотелось, чтобы вы рисковали из-за меня. В своем кресле вы можете вытерпеть все, но что вы будете делать в комиссариате? Сказать правду полицейским или помочь мне ускользнуть от них? Там вы включаетесь в игру.

Я слушал как громом пораженный. Она действовала умышленно! Она толкнула меня на дачу ложных показаний, чтобы, по ее выражению, я принял активное участие в игре.

– Вот для чего вы позволили себя поймать!

– Не сердитесь. Вы всего лишь одурачили полицейских. Они считают себя хитрыми, но они ничтожны. Я им немного помогла себя арестовать, это правда. В противном случае им бы никогда это не удалось. Если я заставила вас проявить смелость, то и сама пошла на риск. Надо мной висела тюрьма, но… благодаря вам, я от них ускользнула. Я поняла, что вы мной дорожите. До настоящего времени я сомневалась, но теперь я это знаю.

Она подождала моей реакции, но ее не было, и она продолжила:

– Итак, я воровка. Деньги к этому не имеют никакого отношения. Макс богат, он дает мне их столько, сколько я захочу. Но я предпочитаю воровать… Я открыла это в себе как-то после полудня в одном магазине на Елисейских полях. Я не имела ни малейшего представления о том, что собиралась сделать. Совершенно случайно я зашла в бутик «Шанталь Томас» и остановилась перед парой колготок. Это, вероятно, вызовет у вас улыбку, но для меня это было точно откровение, Будто они были там для меня. Очень красивые, темного цвета, с шитьем по всей длине ноги, блестящей сеткой и алмазной инкрустацией на высоте лодыжек – намек на вульгарность, чтобы возбуждать мужчин, вызывать у них желание меня ударить. Модель называлась «Соблазнительница». Лучше и не скажешь. Мешочек, в котором они лежали, был необыкновенно мягким на ощупь. Такое ощущение, будто прикасаешься к женским ногам. Внезапно у меня возникла абсолютная уверенность, что это мои колготки. Нельзя украсть то, что вам уже принадлежит. Тогда, не раздумывая, не заботясь об охранниках и системах видеонаблюдения, я вынула их из мешочка и положила в свою сумочку. Самый естественный жест на свете. Я могла бы одеть их прямо там, они были моими, и никто не мог это оспорить. Впрочем, никто и не пытался, и я спокойно покинула магазин. Только снаружи я поняла значение своего поступка. Я была поражена, что совершила кражу! Этот поступок разоблачил меня, это была дикая выходка, от которой я не смогла удержаться. Это так же приятно, как мужская грубость. Я плакала от радости. А еще, в отличие от всего того, что я смогла украсть потом, эти колготки, я их потом сохранила. Я их еще ношу, это трофей, воспоминание о том, как я начинала, если хотите…

Она повернулась ко мне и улыбнулась с заговорщицким видом. Ее улыбка показалась мне омерзительной, но, вероятно, это был один из редких случаев, когда я не заснул, слушая ее.

– В тот раз мне повезло, – продолжила она, – но я не могла бесконечно на это рассчитывать. Я подумала, что нужно выработать свою систему, совершенствоваться, если хотите. И потом я не собиралась тратить время, воруя нижнее белье, у меня были другие устремления. Вот почему я остановилась на ювелирном Бернштейна. Он стал моей территорией охоты. Никто не знает это место лучше, чем я. Мне известно все о системах видеонаблюдения, расположении помещений, лучших часах для кражи, о возможностях отхода. Я подружилась с продавщицами. Одна из них даже раздобыла для меня ключ, чтобы открыть дополнительные запорные устройства, предохраняющие некоторые товары от кражи. Взамен я отдаю ей часть своей добычи. Заметьте, существует столько отъявленных негодяев, но их я узнаю сразу. Внешний вид не вводит меня в заблуждение. Например, охранники, которые сторожат витрины. Им никогда не удается сойти за настоящих клиентов. Иногда им помогают полицейские в штатском. Их тоже легко вычислить. Месяцами вожу их за нос. Однажды я похитила прямо у них на глазах колье с манекена. Они совершенно растерялись. Конечно, иногда они меня арестовывают, обшаривают с ног до головы, но ничего этим не добиваются и отпускают.

С видом победительницы она показала мне свое запястье. Оно было украшено очень дорогими часами.

– Это Жагер-ЛеКультр из розового золота, с заглавной. К в середине слова. Они стоят целое состояние. Я могла бы купить себе десяток таких, но больше возбуждает, если украдешь. В Бернштейне знали, что это моих рук дело, но ничего не смогли доказать. Тогда в отместку они предупредили Макса. Каждый раз, когда они меня подозревают, сообщают ему. Это жалкий метод.

– Когда Макс узнает об этом, он вас бьет, не так ли?

– Он впадает в страшную ярость. Не по моральным соображениям, успокойтесь. Макс не создан для них, бессовестный тип, готовый на все ради денег. Я знаю достаточно, чтобы засадить его в тюрьму до конца дней. Против него я невинное дитя. Но супруга, которая ворует с витрины, – это привлекает внимание. Он к этому не стремится. Особенно сейчас, со всеми этими его неприятностями, которые на него навалились. Я знаю, что он задумал податься за границу. Боится, как бы я не сорвала его бегство. Тогда он колотит меня, чтобы отбить желание делать глупости. Так он говорит, но на самом деле это возбуждает его до такой степени, о которой вы и понятия не имеете. Я всего лишь даю ему повод.

– И когда это закончится?

Она подумала несколько мгновений, перед тем как ответить:

– Со смертью одного из нас, я полагаю.

Действительно, это был способ закончить.

На этом я прервал сеанс.

Впоследствии воровства с витрины мы практически больше не касались. Едва я подходил к этому вопросу, как наталкивался на решительное сопротивление. К эпизоду в комиссариате она возвращалась, только чтобы напомнить не без коварства о роли, которую я там сыграл. Что до остального, то я снова получил право выслушивать ее старые песни о жестокости Макса. Вероятно, она хотела пробудить во мне такие же губительные желания, как и у своего мужа. Как бы то ни было, несмотря на провокации, я продолжал ее принимать. Это как с банком: если вы должны ему немного денег, он аннулирует ваш счет, если должны много, он сохранит вас в качестве клиента в надежде, что вы отдадите. Примерно так же было и с Ольгой. Она настолько овладела мной, что мне хотелось выяснить, что же со мной произошло. Оставалось засыпать, как только она приставала к земле насилия, что, впрочем, едва ли защищало меня от духов жесткости, которых она там заклинала. Ее речь насквозь пронизывала надежный бастион сна, в котором я находил убежище. Уничтожая все границы между явью и сном, речь материализовывалась в удивительно ясных образах, принимала абрисы, которые одни слова сами по себе не смогли бы вызвать. Я в буквальном смысле жил тем, что она мне рассказывала. Макс вытягивался на ней, обрушивал удары, его руки поднимались к ее горлу, он сжимал его изо всех сил. Из глубины сна я одобрял и разделял его усилия наказать супругу. Я просыпался настолько вымотанным, как если бы в действительности ее истязал.

Эта устойчивая враждебность волновала меня больше, чем я мог выразить. Я открылся Злибовику. Старый психоаналитик остался невозмутим. По его мнению, мои ссоры с Ольгой были всего лишь вторичным симптомом, его молчание выпытывало то, что разыгрывалось в моей душе. Однажды, тем не менее, он среагировал. Я рассказывал ему сон, в котором Ольга смеялась над желанием Макса, в то время как тот избивал ее на моей кушетке. Он спросил меня:

– И когда это закончится?

Вопрос меня удивил. Это был именно тот вопрос, который я задал Ольге. Мог ли я ответить: «Со смертью одного из нас»? Впрочем, он не оставил мне на это времени, поднялся из своего кресла, поправил галстук-бабочку, давая мне понять, что сеанс окончен.

Я также говорил об этом с Флоранс, моей бывшей женой и известным специалистом по психоанализу, с которой я часто виделся, несмотря на развод. Мы ужинали около оперного театра, в «Гран-кафе Капуцинов», ресторане, который я одинаково ценил за его кухню и интерьер начала века. Я частично рассказал ей о трудностях с Ольгой, умолчав о клептомании и, особенно, об удручающем эпизоде в комиссариате.

– Твоя девственница платит тебе за то, чтобы ты слушал ее похотливые истории, ее это развлекает, – сказала Флоранс тоном всезнайки, – а ты поддаешься на ее уловки. Если хочешь знать мое мнение, она посредством психоанализа покупает себе альфонса. Жиголо, который не будет стремиться овладеть ей. Нормально, что ты засыпаешь, слушая ее.

Могли пройти годы, по ее убийственному толкованию, – Флоранс никого не боялась. Тогда я предпочел сменить тему разговора, тем более что, приглашенная на предстоящий конгресс по психоанализу в Чикаго, она не собиралась забивать голову моими проблемами.

Когда мы расстались, у меня возникло странное предчувствие. На следующий день вечером она вылетала в Чикаго, а я в то же самое время принимал Ольгу. И я был очень далек от того, чтобы вообразить, какие неприятности ожидали меня из-за нее в скором будущем.

В надежде не заснуть я смотрел в окно. За несколько дней авеню Трюден полностью изменила свой вид. Толстый слой снега покрывал тротуары и автомобили на стоянке, уличные фонари создавали светлые пятна, неспособные победить темноту. За исключением редких машин, медленно ехавших по дороге, и мужчины, прислонившегося к стене лицея Жак-Декур, улица была пустынной. Мое внимание переключилось на этого человека. Я уже встречал его раньше. Он говорил, что его зовут Герострат, и появился он в квартале несколько недель назад. С тех пор дня не проходило, чтобы его не видели бесцельно шатающимся, в старой куртке и морской фуражке добытой, вероятно, в «Эммаусе». Когда он видел меня, то бросался навстречу, чтобы узнать последние новости или пуститься в скучные рассуждения о суровости морозов, психиатрии или еще чем-нибудь, что приходило ему в голову. Хотя он и стал примелькавшимся лицом – некоторые сказали бы примечательным – квартала, я находил его докучливым. Нередко я посылал его к черту, но он не обижался и использовал любую возможность, чтобы снова вступить со мной в разговор.

Вскоре холод и снег сломили его сопротивление. Бросив последний взгляд в направлении моего кабинета, он удалился к площади д'Анвер, волоча за собой довольно поношенную сумку на колесиках, которая, должно быть, вмещала все его достояние.

А я остался один с Ольгой. Она хотела, чтобы я обозвал ее мерзавкой и ударил.

Я дал грозе пройти, не споря с ней.

Она плача вернулась к своей ссоре с Максом:

– Я пересекла вестибюль первого этажа настолько быстро, насколько могла, но, когда достигла двора, ворота были закрыты. Обычно они открыты, у меня было чувство, что Макс нарочно их закрыл, чтобы помешать мне сбежать. Несмотря на все мои старания открыть их, мне это не удавалось, и Макс догонял меня, он приближался и собирался меня схватить. Я изо всех сил потянула на себя дверцы, но они не сдвинулись с места. Это было похоже на кошмар, я хотела убежать, но не могла пошевелиться. Я зря старалась, Макс приближался.

Выволочка, вероятно, тоже.

– Больше чем история у Бернштейна, его гнев провоцировало то, что он думал, что я украла его…

Что она у него украла? Сон не оставил мне времени узнать это. Снаружи бесконечно медленно падал снег. Снежинки вырисовывались так четко, что можно было проследить их путь через стекло. Я сопровождал их в падении, оно увлекало меня в тихую и безмятежную вечность. Вскоре меня окружил какой-то туман, белизна которого слилась по цвету со снегом. Слова Ольги растворились в нем. Внезапно падение ускорилось, и я понял, что сопровождал не снег, а Ольгу в ее бегстве. В последнем усилии я попытался выпрямиться в кресле. Напрасно, я уже спал.

Однако, ничего, казалось, не изменилось вокруг меня.

Я был на своем рабочем месте в кресле, и, если не считать бормотания Ольги, тишина была полной. Этот покой был мне хорошо знаком. Иногда он нарушался гулом пациентов, которые ожидали приема в соседней комнате. Слабый шум, недостаточный для того, чтобы нарушить словесный поток, лившийся с кушетки. Они отличались образцовой сдержанностью, эти пациенты. Входили в зал ожидания, окидывали чуть требовательным взглядом тех, кто там уже находился и после быстрого приветствия, великолепно имитирующего беспристрастие психоаналитика, усаживались на стул и покидали его, только дождавшись своей очереди. Их присутствие угадывалось по шуршанию газеты, скрипу паркета или быстро подавляемому кашлю – они редко позволяли себе больше. Но сегодня вечером никто не ждал в соседней комнате. Только Май Ли пылесосила салон, в то время как этажом выше низкий женский голос пел: «Это торжественный час». [2]Из рождественской песни «Христианская полночь» (1847 г.).
Эти звуки были такими же тихими, как пациенты, и совершенно не нарушали покой, парящий в кабинете. Напротив, они подчеркивали его напряженность, как настольная лампа, что объединяла своим светом мое кресло, кушетку, «Двадцать четвертый день» Эрика Дора, выступающий из темноты подобно картине Кватроченто, и остальную часть комнаты. В этом Богом забытом месте имели право на существование только сон психоаналитика и шепот пациентки.

– Затем Макс заставил меня подняться в мою спальню, – продолжила Ольга. – Он был пугающе спокоен. Его взгляд был устремлен сквозь меня, он меня не видел. Я почувствовала, что сейчас произойдет что-то ужасное. Он бросил меня на канапе, вытянулся на мне. Я поняла, что он хочет заняться со мной любовью. Я старалась высвободиться, но мне это не удавалось. Чтобы прогнать страх, я осыпала его бранью, произносила все ругательства, которые только приходили мне в голову. Но этот негодяй не слышал. В то время как он старался меня изнасиловать, его руки сдавливали мое горло, сжимая все сильнее и сильнее.

Именно тогда я заметил Макса Монтиньяка, сидящего рядом со своей женой.

Каждый раз, когда видел его, я задавал себе вопрос, как он проник в мой кабинет. В зале ожидания его не было, когда я выходил за Ольгой. Откуда он взялся? Какую дверь взломал? Загадка оставалась нерешенной. Внезапно я увидел его перед собой, тогда как мгновением раньше его не было. Но я не мог получить от него даже малейшее разъяснение, самое большее – пожатие плечами, означающее: «Вы должны были бы это знать, это вы спите». Причины его неожиданного вторжения тоже не были ясны. Зачем он явился сюда? Опровергнуть слова Ольги? Исправить некоторые ее утверждения? Это была странная выходка, нисколько не сообразная с аналитическим складом ума.

Я хотел сказать ему, чтобы он ушел, но никакой звук не вылетел из моего рта. Равно как мне не удалось поднять руку, чтобы указать ему на дверь. И я в который раз понял, что должен смириться с его присутствием, и, оставаясь в своем кресле, быть бессильным свидетелем грубого обращения, которому он подвергал свою супругу.

По своей привычке, он повернулся, чтобы приветствовать меня. За то время, что он приходил, мы уже начинали понимать друг друга. То он соответствовал описанию, которое мне давала Ольга, или образу, который ему приписывала пресса (высокий, брюнет, говорящий громко и резко, любящий выставлять напоказ свое богатство, безудержный игрок по-крупному, для которого главным было создание видимости: «Ролекс» на запястье, ботинки «Вестон», костюм от Черутти или Сен-Лорана, чтобы поразить публику, – в двух словах, человек производящий впечатление), то он походил на меня самого до такой степени, что мне казалось, будто я смотрюсь в зеркало. Сейчас был как раз тот самый случай. Мужчина, который был рядом с Ольгой, во всем походил на меня: среднего роста, немного сутулая спина, голубые глаза, светлые волосы (которые он отбрасывал назад этим бессознательным жестом, который так выводил из себя Флоранс), темно-серый костюм, скроенный как и мой, который он носил без особого франтовства. Мой собственный клон. Если только не наоборот. Как бы то ни было, когда его взгляд остановился на мне, у меня возникло впечатление, как и во время его предыдущих визитов, что я вижу его глазами. Я обнаружил себя удобно сидящим в своем кресле, с полузакрытыми глазами, приоткрытым ртом, откуда вырывалось легкое сопение, в то время как мои руки, уцепившись в подлокотники, свидетельствовали о бесполезной борьбе со сном.

После того как он поприветствовал меня, сеанс принял свой обычный оборот. Ольга описывала выходки Макса, а он воплощал их в действии. Вместо того чтобы защищаться или убежать, она участвовала в игре с необыкновенной убедительностью. Удары беззвучно обрушивались на нее. Я догадывался об их силе по тому, как они отбрасывали ее на другой конец кушетки. Она не пыталась уклониться, выгибала спину, подставляла ему лицо, чтобы не пропустить ни одну из предназначавшихся ей пощечин, и в то же время комментировала их.

Я тоже не пропускал ничего из этой сцены. Когда Макс исчезал и я просыпался, все еще оглушенный тем, что мне снилось, мне нужно было вспомнить каждую деталь, чтобы отчитаться перед Злибовиком.

Тем временем Макс старался изо всех сил. В какой-то момент он повернулся ко мне и жестом пригласил занять его место.

К моему огромному удивлению, я услышал, как отвечаю ему:

– Как психоаналитик, я не имею права к ней прикасаться. Но прошу вас, продолжайте.

– Если вы думаете, что это приятно – насиловать девственницу, – сказал он.

Но продолжил, и теперь рассказывала Ольга.

– Теперь он пытается раздвинуть мне бедра. Только об этом и думает, идиот. Но я ему не уступлю. Он это знает и тогда медленно подбирается к моему горлу. Его руки крепко держат мой затылок, в то время как большие пальцы пытаются соединиться. Это болезненно, мое тело сейчас разорвется, его пальцы медленно идут навстречу друг к другу. Мое горло в тисках, он сейчас раздавит его, нажим пальцев усиливается. Они давят все сильнее и сильнее.

В соседней квартире пели: «Чтоб смыть первородный грех и остановить гнев Своего Отца». Эти слова, запечатлевшие усилие, казалось, перемешивались с объяснениями Ольги. Отдавшись им, я изо всех сил окал подлокотники кресла. Вскоре я почувствовал сильную боль в предплечьях. Я хотел отпустить подлокотники, но тщетно, руки были словно приклеены, они вовсю давили на них, и длилось это бесконечно долго.

Мной начало овладевать нетерпение. Нужно было покончить с этим. Ольга была моей последней пациенткой. Как только она уйдет, Май Ли принесет мне чашку кофе, после которой я почувствую себя лучше.

Это было бы подобно приливу кислорода. Несмотря на свое отчужденное поведение, Май Ли мне нравилась. Это была молодая темноволосая женщина, миниатюрная, как многие азиаты, лет тридцати, может, меньше, но едва ли можно было подходить к ней с западными критериями. Изгнанной из Камбоджи победой красных кхмеров, ей после многочисленных злоключений удалось приехать в Париж и устроиться здесь вместе с семьей. Днем она работала у меня, а вечером в ресторане в тринадцатом округе. Она ни разу не пожаловалась на трудность существования, просто делала то, что должна была. Это умение смело встречать превратности судьбы являло собой в моих глазах одну из самых подлинных форм мужества и большей частью объясняло уважение, которое я к ней испытывал.

Как если бы он понял, чего я жду, Макс всем своим весом надавил на горло своей жены. Все в поведении Ольги выражало сильнейшее одобрение. Он старательно сжимал, тогда как мои руки, несмотря на усталость, возобновили свою работу над подлокотниками кресла.

Лицо Ольги стало темно-красным, она задыхалась, слюна появилась в уголках губ. Давил ее Макс теперь с такой силой, что она больше не могла говорить. Но этого и не требовалось, события шли своим чередом. На мгновение она и Макс повернулись ко мне, их взгляды показались мне чрезвычайно застывшими. Потом Ольга выгнулась, чтобы еще больше открыться ударам мужа. Но он внезапно отпустил ее.

– Нужно уметь вовремя остановиться, – сказал он. – Иначе что мы будем делать с телом? Это было бы очень затруднительно, не так ли, доктор?

Не дожидаясь моего ответа, он покинул Ольгу и направился в зал ожидания. Было невероятно, как он походил на меня. Я захотел его окликнуть, но шум хлопнувшей вдалеке двери внезапно разбудил меня.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

Я осмотрелся. Кабинет был погружен в сумерки, все тихо, спокойно. Обычный сеанс. Каждый на своем месте. Я в своем кресле, Ольга на кушетке.

Я взглянул на часы, было семь. Все это продлилось едва ли полчаса. Однако у меня было чувство, будто я проспал целую вечность. Во всяком случае, этого было достаточно. Ольга, казалось, ждала толкования. Ей придется потерпеть до следующего раза. Через мгновение Май Ли принесет мой кофе, и ничто другое не имеет значения.

– Хорошо, мадам, – сказал я, поднимаясь с кресла. Но она не сдвинулась с места.

Я наклонился к ней.

Макс солгал, он не остановился. Я сколько угодно мог бы говорить Ольге, что сеанс окончен, она бы все равно не ушла. Ее взгляд был неподвижен, кончик языка высовывался изо рта. А ниже фиолетовая отметина пересекала горло.

Словно ожерелье, которым ее отметила смерть.