Но это не мог быть Герострат! Я сказал, чтобы он ждал внизу. Может, один из любопытных, толпившихся вокруг моей машины? Кто-то, должно быть, знал, что она принадлежит мне.

После короткого колебания я решился открыть дверь.

И не смог сдержать удивленный возглас. За дверью стоял не Герострат и не свидетель столкновения.

– Давид! – воскликнул я. – Что ты здесь делаешь?

Давид Гроссман посмотрел на меня с глуповатым видом, явно смущенный подобным приемом.

– Извини меня, – сказал он тоном, который выдавал его замешательство, – я пришел немного раньше, предпочел выехать заранее. По этому гололеду двигаешься еле-еле… Остальные скоро придут.

– Остальные! Какие остальные?

Этот вопрос окончательно его смутил. Он весь покраснел и оглянулся, словно искал, где спрятаться.

– Но Жан-Клод и Кристиан, – бормотал он, – картель… Сегодня же пятница, разве нет? Если только ничего не изменилось… Но ты бы ведь предупредил, правда?

Внезапно я вспомнил. Вот о чем я забыл: о сообщениях на автоответчике – коллеги подтверждали свое участие в картеле в пятницу. Разумеется, была третья пятница месяца. А я не отменил встречу! Определенно, чтобы осложнить себе жизнь, я никого не боялся. Мигрень, успокоившаяся на несколько часов, разыгралась с новой силой. Давид Гроссман ждал на лестничной клетке, с минуты на минуту должны были прийти еще двое, нужно было что-то делать.

– Входи, – сказал я Гроссману, подвинувшись, чтобы пропустить его.

Он на цыпочках прошел в гостиную. Он кое-чем напоминал мне Семяизвергателя. Такой же долговязый и нескладный, то же неумение справиться с жизненными неурядицами, и вероятно, те же проблемы с женщинами. По этой причине он посещал сеансы психоанализа, но возникал вопрос, придет ли этому конец, и особенно – переберется ли он, как надеялся, с кушетки в кресло. Это было маловероятно. Тем не менее Давид Гроссман был весьма уважаемым психиатром и, возможно, одним из лучших теоретиков Аналитического кружка. Эксперт по разгадыванию самых непонятных высказываний Лакана, но при этом ужасно тяжелый в общении, он начинал невнятно бормотать, как только к нему обращались, или, если не соглашались с его точкой зрения, кипел холодным гневом, еще более беспощадным оттого, что долго сдерживался. Интроверт в полном смысле слова, имевший стойкую репутацию непримиримого оппонента, чем нажил себе немало врагов.

Он неподвижно стоял посреди гостиной, однако я не позаботился устроить его поудобнее.

– Минутку, – сказал я ему.

А сам ринулся к окну. Зеваки так и не разошлись. Семяизвергатель сел в свой «Ровер» и заводил мотор. Чтобы снова врезаться в мой багажник! Несколько мужчин устремились ему на помощь, показывая жестами, какие действия следовало предпринять. Но «Ровер» ничего не хотел понимать. Мотор ревел, колеса скользили на льду. Вокруг машины каждый хотел оказаться полезным, все кричали и жестикулировали, соревнуясь, кто даст лучший совет. С высоты третьего этажа, освещенное лишь светом уличных фонарей, создававших просветы в темноте, зрелище казалось внушительным и трагическим. После того как Семяизвергатель потратил немало усилий, а машину несколько раз занесло, ему наконец удалось подать назад. Словно он набирался сил, чтобы снова напасть на «Вольво». На этот раз багажник бы не выдержал. Это напомнило мне корриду.

Внезапно все замолчали, мотор «Ровера» заревел снова. Семяизвергатель, должно быть, включил первую скорость и вовсю жал на педаль газа, чтобы выбраться со скользкого места. Хотя действовать следовало с точностью до наоборот, в чем, в чем, а в том, чтобы набирать обороты, ему не было равных. С тех пор как вел его сеансы, я об этом кое-что знал.

Позади себя я почувствовал дыхание Гроссмана. Он подошел посмотреть, что привлекло меня к окну, и казалось, тоже увлекся разыгрывавшимся спектаклем.

– «Вольво» крышка, – прошептал он мне в спину.

В это время раздался дверной звонок, сообщая о прибытии двух других участников картеля.

Гроссман вызвался открыть дверь, но я едва ли обратил внимание на то, что он сказал. Внезапно внизу кому-то в голову пришла новая блестящая мысль: Семяизвергатель оставил педаль газа, тогда как крепкие мужчины обступили его машину и, приподняв ее с громкими криками, направили в сторону шоссе. Двое или трое из них растянулись на льду, но «Ровер» уже был на ходу и мог отправляться без риска задеть другой автомобиль. Что он и сделал под приветственные возгласы и ироничные «ура» зрителей.

Я вздохнул с облегчением. Представление закончилось. Последние любопытные неохотно разошлись в темноте или вернулись в «Жан-Барт». Один из них еще раз попытался сдвинуть с места дверцу багажника, но она не поддавалась, и он не стал упорствовать.

Позади меня раздалось сдержанное покашливание. Кристиан Левек и Жан-Клод Шарве с любопытством за мной наблюдали. Немного в стороне с явно обеспокоенным видом стоял Гроссман.

Атмосфера показалась мне натянутой. Обычно все было иначе. Располагая к работе, наши собрания вместе с тем были поводом для дружеской встречи коллег, занятых одними и теми же вопросами. Как только заканчивалась теоретическая или клиническая часть, занимавшая добрую половину вечера, мы вспоминали сплетни, ходившие в узком кругу психоаналитиков, в особенности касающиеся Аналитического кружка. Даже Гроссман забывал свою замкнутость и начинал проезжаться насчет того или иного коллеги. Со своей стороны я очень ценил эти вечера. Они давали возможность встретить людей, к которым я испытывал приязнь и расположение: Давида Гроссмана несмотря на его неумение держаться в обществе, а также Кристиан Левек, полнота которой и привычка не стесняться в выражениях напоминали Франсуазу Дольто, и особенно Жан-Клода Шарве, в котором я любил утонченность и чувство юмора. У него всегда был такой вид, словно он тут случайно, но из всех нас у него, конечно, было больше всего прав на работу психоаналитиком.

Однако сегодня вечером они пришлись не ко двору.

– Что за вид! – воскликнула Кристиан Левек, обращаясь ко мне и Гроссману, – вы словно вернулись с похорон.

– Все в порядке, – ответил я немного натянуто. – У меня был тяжелый день, но не беспокойтесь, все уладится. Устраивайтесь, я схожу за напитками, и начнем.

Моему голосу не хватало уверенности, но они сделали вид, что не заметили этого. Шарве удивленно посмотрел на инструменты, лежащие возле барной стойки, но ничего не сказал. Они молча сняли пальто и повесили их в гардероб при входе.

Я же принес все, что нашел в холодильнике. Обычно легкие закуски и освежающие напитки были готовы к их приходу. Теперь нужно было выкручиваться с тем, что осталось. Нервничая, я уронил бутылку содовой, и она разбилась на тысячу осколков на журнальном столике, где Гроссман положил свои заметки, залив ковер.

– Бинго! – воскликнула Кристиан Левек и побежала на кухню за веником и тряпкой.

Она вместе с Шарве промакивала ковер и собирала осколки, пока Гроссман вытирал листы своего доклада, забрызганные апельсиновым соком Я воспользовался этим, чтобы бросить взгляд в окно. Меня беспокоила приоткрытая дверца багажника. Если кто-нибудь решит в нем порыться, это будет катастрофа. Это не считая Герострата, который мог прийти с минуты на минуту. Была половина девятого, и я спрашивал себя, чем он занимался. Лучше всего было бы спуститься, по крайней мере, чтобы попытаться закрыть багажник, но я не решался покинуть своих гостей.

Вскоре все было убрано.

– Приступаем! – крикнул Шарве специально для меня.

Я присоединился к ним. Устроившись на канапе, Гроссман приготовился поделиться своими познаниями о борромеевых узлах. Для этого на журнальном столике он сложил из веревки три кольца, переплетенных таким образом, что разрыв одного из них приводил к тому, что распускался весь узел. Эти круги в психоаналитической концепции Лакана иллюстрировали реальное, символическое и воображаемое, а борромеевское сцепление – природу их отношений. Жан-Клод Шарве закурил, чтобы было удобнее слушать, а Кристиан Левек делала пометки. Концы веревки лежали у них на коленях, с тем чтобы воспроизвести операции, которые Гроссман толковал с определенной виртуозностью. Еще немного, и нас можно было бы принять за детсадовскую группу на уроке по развитию любознательности.

Вскоре мне это надоело. Предназначение этих узлов меньше всего меня беспокоило. Я сейчас думал только о багажнике и аккумуляторе «Вольво». Мигрень все больше усиливалась в глубине моего черепа. У меня было ощущение, будто отбойный молоток буравит мне затылок. Не выдержав, я пошел выпить две таблетки аспирина и заодно проверить, как разворачивалась ситуация внизу. Ничего не изменилось. Может, он еще не проспался после выпитого в бистро или в своей зоне городской рединамизации рядом с Сен-Уанскими воротами? Тогда я нескоро его увижу. С борромеевскими узлами, которые завязывались и развязывались у меня под носом, и отсутствующим Геростратом, Ольга рисковала провести ночь снаружи, выставленная на обозрение прохожим. Мной овладел страх. Я представил, что «Вольво» никогда не покинет эту улицу, и всю оставшуюся жизнь я буду обречен следить, чтобы никто не приближался к телу моей пациентки.

Я вернулся к коллегам, но не мог усидеть на месте и через пять минут снова полез к окну, чтобы удостовериться, что внизу ничего не изменилось. Приоткрытый багажник, пустынная улица, падающий снег, – все выглядело неподвижным и унылым. Следующие полчаса я возвращался к окну два или три раза, с тем же самым результатом. Моих гостей это начинало всерьез раздражать. Надо же быть таким олухом и не отменить эту встречу! Время текло настолько медленно, что это приводило меня в отчаяние, и все же доползло до десяти часов. Если в половину одиннадцатого Герострат не появится, я вызову мастера по ремонту, даже если придется выставить всех за дверь. Несмотря на продолжающуюся мигрень, я закурил новую «Лаки». Не знаю, сколько я уже выкурил с начала вечера, но мне это было нужно, чтобы пережить данную ситуацию, которая все больше и больше превращалась в кошмар. Несколько дней назад в моем кабинете произошло убийство, труп гнил в багажнике моей машины, а передо мной обсуждали куски веревки.

В то же время росло раздражение у коллег. Мои повторяющие походы у окну действовали им на нервы. Кристиан Левек тоже принялась курить сигарету за сигаретой. Ее пачка закончилась, и она теперь рылась в моей и у Шарве. Он, единственный из всех, оставался спокойным. Время от времени, его взгляд падал на «Конец света». Четыре артишока Ребекки, казалось, занимали его, как если бы он видел в них аллегорию нашего картеля. Гроссману тоже было не по себе. Он больше не мог прерываться из-за моей беготни. Каждый раз, как я вставал, он становился пунцовым, замолкал со значением, чтобы показать мне свое раздражение, и вновь возвращался к бредовым объяснениям. Собирался ли он впасть в один их своих знаменитых приступов безоглядного гнева? Пока он сдерживался, но гроза скоро разразится.

Внезапно раздался звонок во входную дверь.

Все озадаченно переглянулись.

– Ты кого-нибудь ждал? – спросила Кристиан Левек.

Я не успел ответить.

– Должно быть, это Дед Мороз, – заметил задумчиво Шарве, – или дед с розгами, его привлек сюда запах симптомов.

Кристиан нервно рассмеялась, а Гроссман, окончательно запутавшись в своих веревочных кругах, растерянно оглядел нас одного за другим.

– Ты не выйдешь? – удивился Шарве. – Не нужно заставлять его ждать.

Я подчинился. Он не ошибся, за дверью в самом деле стоял Дед Мороз.

– Извините, шеф, – сказал Герострат заплетающимся языком, – я задержался из-за спиртного. Мне потребовалось восстановить силы. Теперь можно браться за дело.

В своем красном костюме он походил на сюрреалистическое видение.

Он с трудом держался на ногах, вперившись в меня мутным взглядом. Ничего удивительного, что он настолько опоздал. Глядя, как он пошатывается, я сомневался, что он был в состоянии отличить аккумулятор от запасного колеса.

– Не беспокойтесь, шеф, – сказал он, – все пройдет хорошо.

Прежде чем я смог его удержать, он бросился за инструментами, сложенными около бара. Под изумленными взглядами моих коллег он сунул разводной ключ и электрический фонарь в карман костюма и с трудом поднял аккумулятор.

– Не беспокойтесь из-за меня, – сказал он, – пустяки… Сломалась машина, нужно заменить аккумулятор. Четверть часа – и все будет готово.

Повернувшись ко мне, он добавил:

– Скажите-ка, что произошло с вашей колымагой? Вы попали в аварию? Я видел багажник, когда шел сюда, он здорово покорежен. Если хотите, потом я постараюсь его выправить.

Гроссман, казалось, окаменел. Он только что провел параллель между моей машиной и «Вольво», которую помял Семяизвергатель, и явно не понимал, как я мог присутствовать при столкновении и не вмешаться. По взгляду, который он на меня бросил, было ясно, что он задавался вопросом, в своем ли я уме.

Что касается остальных, они казались, так же как и он, сбитыми с толку. Шарве не мог опомниться, увидев Деда Мороза, о приходе которого он сам же и объявил, а Кристиан смотрела на меня широко открытыми глазами.

– Не нужно из-за меня прерывать вечер, – сказал Герострат. – Оставайтесь с друзьями, только дайте мне ключи от машины, я справлюсь один.

– Об этом не может быть и речи! – воскликнул я, натягивая куртку, – я пойду с вами. – Затем обернулся к коллегам, все еще находящимся в состоянии ступора: – Не волнуйтесь. Я поднимусь, как только мы закончим. А пока продолжайте без меня.

Не дожидаясь ответа, я толкнул дверь и вместе с Геростратом оказался на лестничной площадке.

– Твои друзья выглядят немного скованно, – сказал он в лифте.

Обращение на «ты» мне не понравилось. Я сделал вид, что не слышал, и остаток спуска прошел в молчании.

Снаружи медленно падал снег. В темноте и тишине лицей Жак-Декур казался явившимся из рождественской сказки. Холод был немилосердный, у меня возникло желание подняться к себе, забраться в кровать и больше ни о чем не думать. Особенно ни о чем больше не думать. Но в гостиной были борромеевские узлы, а на другой стороне улицы ждала «Вольво» с Ольгой в багажнике.

Герострат шел передо мной. Он сгибался под тяжестью аккумулятора, но у меня не возникало ни малейшего желания ему помогать. Снег был плотным и мешал идти. Я шел осторожно, чтобы не поскользнуться и не искушать мигрень, которая понемногу успокаивалась под действием аспирина. Я поднял глаза на окна своей квартиры: за нами наблюдали мои коллеги. Что они думали о спектакле, который мы им устроили? Два призрака, пересекающих ледяной пейзаж, чтобы отремонтировать машину.

Внезапно мне вспомнился вчерашний сон.

Я был с Дедом Морозом, и мы бесцельно бродили, декламируя стихи Верлена:

Сидя на ветках орехового дерева, волки наблюдали, как мы проходим мимо. Прямо как мои коллеги сейчас.

– Вот мы и на месте, – сказал Герострат со вздохом облегчения.

Он остановился перед «Вольво», положил аккумулятор на землю и посветил на него электрическим фонариком.

– Сработано на славу, – сказал он одобрительным тоном, – шестьдесят ампер, именно то, что нужно.

Он велел мне открыть капот, нажав на один из рычажков, располагавшихся под рулем.

– Иди посвети мне, – сказал он, – не волнуйся, это ненадолго.

Его обращение на «ты» выводило из себя, но я не знал, как это прекратить. Поэтому мне пришлось подчиниться. Несмотря на снег, стеснявший его движения, и выпитый алкоголь, ему хватало и сноровки, и умения. Он очень быстро отсоединил старый аккумулятор и едва ли больше времени потратил на установку нового.

– Попробуй завести мотор, – сказал он.

Я повернул ключ зажигания, и мотор тут же заурчал.

– Прекрасно! – воскликнул он, опуская капот. – Посмотрим багажник?

– Не стоит, я займусь этим завтра.

Он не настаивал. То ли знал о его содержимом, то ли я ошибался на его счет. Сейчас я не чувствовал себя способным к каким-нибудь ясным выводам.

– Если ты не против, – добавил он, – старый аккумулятор я заберу себе, я знаю кое-кого, кто понимает в механике, можно будет договориться.

Я собирался уже ответить, что не возражаю, когда мое внимание привлек шум машин.

– Это твои приятели, – сказал Герострат. – Они только что спустились. Должно быть, им не понравилось, что ты их бросил. Я же тебе сказал, им было не по себе.

В самом деле, в «Форде», проезжающем мимо нас, я узнал Кристиан Левек и Жан-Клода Шарве. Гроссман не отставал от них в своем «Рено-5». Они даже не удостоили нас взглядом. Вероятно, собирались поразмыслить над борромеевскими узлами в более подходящем месте.

– Могу я помыть у тебя руки? – спросил Герострат, – они все в смазке. Я заберу аккумулятор на обратном пути.

– Ладно, только быстро.

В гостиной не осталось никаких следов недавнего заседания картеля. Если бы не большое пятно от апельсинового сока, расплывшееся по ковру, можно было бы подумать, что никто не приходил. Все было вымыто, пепельницы вытряхнуты, кресла поставлены на свои места. У меня возникло неприятное чувство, что таким образом коллеги захотели выказать мне свое осуждение и дать понять, что ноги их больше у меня не будет.

Чтобы прогнать это чувство, я открыл бутылку скотча и наполнил два бокала, пока Герострат отмывал руки.

– Это для меня? – спросил он, выходя из ванной.

Он так быстро опустошил свой бокал, что я почувствовал себя обязанным налить ему еще порцию, которую он проглотил столь же поспешно.

– Это щедро с твоей стороны, – сказал он, вытираясь отворотом рукава, – я уже чувствовал жажду.

Может, я начинал к этому привыкать, но его тыканье меньше меня беспокоило. Хотя я чувствовал себя неспособным ответить ему тем же, мне показалось, оно легко установилось между нами.

– А у тебя неплохо, – сказал он, оглядывая гостиную.

Его взгляд упал на вещи Ольги и одежный чехол, лежавшие возле барной стойки. Я рассердился на себя за то, что не убрал их.

– Это пальто пациентки на «Ланче», она его забыла?

Я определенно все время давал маху. Если продолжать в том же духе, мне оставалось только нечаянно сказать Шапиро, что я готовлюсь спрятать труп Ольги.

– В газетах пишут, что она убила своего мужа, – продолжил Герострат. – Меня это не удивляет. Ее муж был странным типом, денежным мешком, это было видно. Но он был вспыльчивым человеком, ревнивцем, на мой взгляд. Считал необходимым ждать жену внизу рядом с твоим домом Устраивал ей сцены! Называл мерзавкой. «Что ты еще наговорила этому болвану психиатру?» – говорил он. Однажды он так сильно ее ударил, что люди чуть было не вмешались, чтобы защитить ее. Но они сели каждый в свою машину и уехали. Заметь, иногда они приезжали в одной машине, и он ждал ее на улице или в «Жане Барте» – он часто угощал меня спиртным – или поднимался за ней наверх.

– Он поднимался ко мне! – воскликнул я.

Он подумал несколько мгновений.

– Не обязательно. Теперь я вспоминаю, когда я был в больнице, психиатры говорили, что в терапии не должно быть никого, кроме больного и врача. Значит он, раз ты никогда не видел его у себя, должно быть, ждал ее на лестнице, как ты думаешь?

Я не знал, что ответить. Кроме как во сне, я никогда не видел Макса и Ольгу вместе. Обычно такая многословная, в том, что касалось мужа, она не сказала мне, что он сопровождал ее на сеансы. Правда, она говорила не все. Я понял это, когда Шапиро сообщил мне о ее клептомании. Неужели она таким же образом предоставляла мне узнать от Герострата, что Макс был там? Посмертное открытие, на этот раз.

Возобновив осмотр, Герострат остановился на внутренней лестнице, ведущей в мой кабинет.

– Ты принимаешь своих пациентов наверху?

– Да.

– С креслом, кушеткой, всем прочим.

– Да.

Он, возможно, ожидал объяснений, но я не был к ним расположен. То, что он только что сообщил, озадачило меня, и мне надо было поразмыслить над этим одному.

И к тому же шло время.

– К сожалению, – сказал я, – вам придется меня покинуть, у меня дела.

Он налил себе еще стакан, опустошил его так же быстро, как и предыдущие, потом, волоча ноги, направился к выходу. Внезапно, перед самой дверью он остановился. Причина была ясна. Я порылся в карманах, вынул двухсотфранковую купюру и протянул ему.

– Хватит?

Он смущенно посмотрел на деньги и ничего не ответил.

– Ваша работа требует оплаты, не так ли?

– Да, но не такой.

Он считал ничтожной сумму, которую я ему предлагал? Снова я подумал о шантаже. Но он ничего не говорил, и я спросил:

– Тогда сколько?

Мой вопрос привел его в замешательство. Он вернулся в гостиную и бросил взгляд в направлении кабинета. Внезапно, с безумным видом человека, бросающегося в воду, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Ты мог бы организовать мне место на твоей кушетке? Я буду платить тебе, оказывая небольшие услуги.

Небольшие услуги…

Мне еще слышались его слова, пока я ехал к Пер-Лашез. Этот странный поступок вызвал бы у меня улыбку, если бы он не сказал мне о Максе. Был ли это расчет, случайность или действие спиртного? Я не смог бы утверждать ни того, ни другого со всей определенностью. Макс сопровождал свою жену на сеансы – доказывало ли это, что он ее задушил? И снова я не мог себе это представить. Только не подвергаясь такому риску. Откуда у него была уверенность, что я не проснусь в самый ответственный момент? И потом, как он проник ко мне, не взломав дверь? Моя квартира не Пер-Лашез, здесь не воспользуешься отмычкой, подкупив муниципального служащего. Макс был безумцем, но не человеком, участвующим в игре без определенного интереса, как и в финансовой операции. Зачем бы ему убивать Ольгу, не добившись прежде, чтобы она сказала ему, где семь миллионов? Герострат болтал пустяки. Это могло бы остаться на его совести, и все, но он предложил меня проводить, доказывая, что может быть мне полезным. Сразу вернулись мои подозрения. Полезным в чем? Знал ли он, что я собирался делать? Считал ли он небольшой услугой спрятать труп в чужой могиле? Не имея времени на то, чтобы во всем этом разобраться, я отослал его с туманным обещанием организовать для него сеансы. Из окна я видел, как он забрал неисправный аккумулятор и растворился в темноте. Потом я сам спустился вниз с вещами Ольги и одежным чехлом.

Был час ночи, когда я припарковался перед входом Пер-Лашез на улице Упокоения. Здесь царил глубокий покой, только фонарь освещал надгробия, возвышавшиеся над стенами кладбища. Некоторые напоминали миниатюрные резиденции или кукольные домики, выстроенные по размеру тел, которые приютили.

Я подошел к маленькой металлической двери слева от входа, предназначенного для проезда машин, сунул отмычку Ювелира в засов и не без труда открыл его. Затем вернулся к «Вольво», вытащил Ольгу из покореженного багажника и положил на заснеженное шоссе. Я с трудом ее узнавал. За четыре дня ее черты приобрели новое выражение, на которое я не смог смотреть без ужаса, как если бы, погрузившись в себя, она позволила проявиться на своем лице страху смерти, с которой она так безуспешно боролась. Ее широко открытые глаза были устремлены на меня, кончик черного языка лежал на губах и напоминал кусок гнилого дерева, вбитого ей в рот. Было слишком поздно, чтобы придать ее лицу ту безмятежность, которая придает усопшим некоторое благородство. Я удовлетворился тем, что немного привел в порядок ее волосы и застегнул пиджак костюма. Но жестокость, которой она подверглась, подобно бесчестью, оставила на ней свой след. Я испытывал от этого неловкость. Смерть была частным делом личности. Оставляя ее такой, какой она настигла эту женщину, не исправив уродливую маску, которую она ей навязала, я чувствовал, что видел что-то меня не касающееся, что я проник, хоть и был психоаналитиком, на запрещенную территорию. И глядя на этот труп, который выставлял напоказ стигматы своей бесчестной смерти, я одновременно ощущал жалость и отвращение.

Однако я не задержался на этом зрелище, взял чехол и положил в него тело Ольги вместе с ее трофеями из Бернштейна – пудреницами от «Ван Клиф и Арпель» и часами «Картье», «Бом» и «Мерсье» и двумя «Ролексами». Как бы она их ни получила, это было данью уважения, единственным, что я еще мог для нее сделать – похоронить ее вместе с ними. Я вспомнил о двадцати тысячах франков, которые убрал в ящик письменного стола. Может, стоило положить и их, но об этом надо было подумать раньше. Оставались меховое пальто и сумочка, которые не поместились в чехол. Я сложил их за оградой кладбища вместе с ломом. Потом вернулся за Ольгой, пристроил ее на плече, как накануне, чтобы отнести в машину, вернулся на кладбище и закрыл за собой дверцу.

Эта часть кладбища была мне знакома. Я уже приходил сюда, чтобы показать иностранным коллегам, большей частью американцам, могилу Джима Моррисона, как воспоминание о безвозвратно ушедшей молодости. Ворота на улице Упокоения были ближайшим входом. От Консервации дорога шла вверх по авеню Казимир-Перье до аллеи Серре, потом сворачивала на аллею Мезон, которая выходила к шестому участку, где был погребен лидер группы Doors. Во время одной из таких экскурсий я заметил недалеко оттуда могилу какого-то Сергея Прево. Меня поразило противоречие между русским именем и французской фамилией, такой же банально французской, как и моя. «Мишель Дюран? – сыронизировала однажды Ольга, – фамилия, которая трудно запоминается и легко забывается». Такое же противоречие существовало между Ольгой и ее фамилией, что казалось странным совпадением.

Хотя могила находилась немного далеко от входа, я подумал, что она – идеальное место, где бы я мог спрятать свою пациентку. Могила, затерянная среди могил, кто ее заметит? Тем более что могила Сергея Прево относилась – это можно было прочесть на камне, источенном временем, – к 1957 году, и была в таком запустении, что становилось ясно: с тех пор в ней больше никого не хоронили. То ли не было места, то ли Сергей Прево был последним в своем поколении. Поскольку эта гипотеза меня устраивала, я склонялся к ней. В любом случае, скоро я это выясню.

Я положил Ольгу на плечо, зажег фонарь и пошел по авеню Казимир-Перье. За оставшимися вещами: пальто, сумочкой и ломом – я собирался вернуться позже. Я почти ничего не видел в темноте, казалось, что огромный город мертвых сомкнулся надо мной и молчаливые и мрачные стены сопровождают каждый мой шаг.

Электрический фонарь пробивал эту тьму, то тут, то там освещая невероятные развалины гробниц: от внушительных мавзолеев до могил поскромнее с надгробиями в виде бидонвилей или небольших пригородных домиков. Все общественные классы сосуществовали здесь в своего рода гробовом бесчинстве. Словно свалка посмертных неврозов. Чувствительность смешивалась с безумной манией величия, как в случае с гигантским мавзолеем, вздыбленным в самой респектабельной части кладбища и получившим прозвище «великий пенис». Готика соседствовала с рококо или с ампиром, любимом нуворишами, а то и с бесстилием, украшенным барельефами или какими-нибудь извращениями вроде бесчисленных «лежащих». Рядом с различного размера более или менее верными копиями обелисков с площади Согласия или Луксора, сооружениями со статуями и колоннадами, построенными по образцу Пантеона, часовнями, над которыми возвышались кресты разной формы, на большом расстоянии друг от друга стояли огромные бетонные кубы, подобия бункеров стран Восточной Европы или доходных домов с умеренной квартирной платой в пригороде Курневь.

Несли ли они ответственность за то, как выглядели их могилы, или нет, мертвые отождествлялись с ними, с их застывшим нарциссизмом. Власть имущие подавляли остальных, простые люди молчали. В противоположность им, безумие, руководившее поступками Ювелиpa, было как глоток свежего воздуха. Он искал, как сам говорил, под зашитой какой-нибудь могилы или склепа быстрых слияний с мужчинами, которые часто появлялись на аллеях Шевр или Драгон, – головорезами ширинки, по его выражению. Странное пристрастие, неизбежно предрекающее позор, который привел его ко мне на кушетку. Вероятно, эти кладбищенские любовные связи привлекали равным образом и гетеросексуалов, тем, что бросали вызов смерти. Вызов, который постоянно возбуждал Ольгу, пока не привел к гибели. Я видел в нем также попытку захвата этих мест жизнью, в самом непосредственном ее проявлении – в сексе. Возможно, это был способ объявить, что не все еще утеряно безвозвратно.

Внезапно, при входе на аллею Мезон я услышал странный шум, однако не смог определить ни его природу, ни источник. Он был похож на тихое пение или молитву, которую шептал ангельский голос, что-то похожее на бесконечно повторяющуюся литанию. Потом пение прекратилось, тишина и темнота вновь окружили меня. Может, я бредил? Ходили самые нелепые слухи о ночных церемониях на Пер-Лашез. Однако они не имели отношения к беспутству Ювелира. Говорили также об оргиях, черных мессах, оккультных сеансах, проводившихся в некоторых склепах и гигантских мавзолеях, возвышавшихся над кладбищем, вроде того, что над могилой Алана Кардека – мага предыдущего столетия, мистицизм которого всегда привлекал последователей, или над могилой Джима Моррисона. Но в такой холод было бы уж слишком предаваться вакханалиям. Вероятно, у меня разыгралось воображение. Я немного подождал, все было спокойно, и я продолжил путь по аллее Мезон.

Я даже не предполагал, что подъем окажется настолько крутым. Если сравнить, то переход через авеню Трюден предыдущей ночью походил на «легкую прогулку». Уклон, который мешал снегу улечься, делал лед опасным. Взобраться на тобогган было бы и то проще. Если бы не надгробия, за которые я хватался в последний момент, я уже не раз скатился бы вниз. Однажды я ударился об одно из них с такой силой, что чуть было не выпустил их рук фонарь и Ольгу. Так что мне понадобилась целая вечность, чтобы добраться до вершины холма, над которым возвышался мавзолей герцога де Плезанс. Там я положил свою ношу на снег. Я был изнурен, острая боль жгла мое правое колено. Брюки, разорванные в этом месте, позволяли увидеть рану, которую я, должно быть, получил при падении. Я приложил к ней носовой платок и прислонился спиной к мавзолею, чтобы восстановить силы. Этот памятник был совершенной иллюстрацией вопроса: «Ты меня видел в моей прекрасной могиле?» Высшее должностное лицо Первой империи, Шарль Франсуа Лебран, герцог де Плезанс, чванливо выставлял напоказ свой успех Его гробница напомнила мне частный особняк Макса. На деньги своих кредиторов он мог бы построить себе такую же. Эта мысль вернула меня к Ольге, я взвалил ее на плечо и двинулся в путь.

Вскоре я достиг места погребения Сергея Прево. Оно находилось рядом с могилой, над которой возвышался барельеф, изображавший мужчину и женщину с собакой. Я оставил Ольгу и пошел обратно за вещами, оставленными у входа на кладбище. Среди них не было ничего громоздкого, и дорога показалась мне более легкой.

Я был уже на середине аллеи Мезон, когда неожиданно снова услышал литанию. На этот раз она доходила отчетливо и состояла из одного английского слова, которое медленно напевал тихий голос Waiting, waiting, waiting, waiting. [24]Жду, жду, жду, жду (англ).
Затем следовало окончание в немного колеблющихся музыкальных фразах, прерываемых повторением одного и того же тона на бас-гитаре, ритм которого одновременно нарушал и продолжал молитву: Watting for you to come along – waiting for you to bear my song. [25]Жду, когда ты придешь – жду, когда ты услышишь мою песнь (англ.).
Я узнал Джима Моррисона, поющего Waiting for the sun. [26]«В ожидании солнца», название одной из песен Джима Моррисона.
Его голос доносился с шестого участка, находившегося совсем рядом с тем местом, где я собирался похоронить Ольгу. Я остановился, не слишком понимая, что делать. Громкость постепенно увеличивалась, оглушительные аккорды громыхали по всему кладбищу и тревожили его покой. По слухам, собрания вокруг могилы Джима Моррисона проходили достаточно часто. По утрам на его могиле и ближайших к ней находили остатки ночных праздников: граффити, пустые бутылки, использованные шприцы, окурки папирос с марихуаной, – но я не думал, что это будет происходить в такой холод. Сколько же их было, что зимняя суровость не охладила их пыл? Время от времени возникал похожий на блуждающие огоньки или мерцающее свечение, мелькающее по надгробиям, свет электрических ламп, освещавших тени, которые танцевали под музыку. Темнота, само место, этот свет, оглушающий звук басов, противоположный эфирным звукам оргии, – все способствовало тому, чтобы придать этим теням грандиозный и фантастический колорит. Мне казалось, я присутствую на каком-то гигантском шабаше.

Моим первым движением было повернуть назад, но мне удалось убедить себя в том, что даже если меня увидят, то не обратят внимание. Единственный риск состоял в том, чтобы эта шумиха не привлекла возможных сторожей. Вред, наносимый фанатами Джима Моррисона – один из них даже унес с собой скульптуру, изображавшую певца, – привел к тому, что за кладбищем стали строго надзирать. Если так было и этой ночью, мне следовало поторопиться.

Не теряя времени, я направился к месту погребения Сергея Прево. Тщательно осмотрел его и в конце концов обнаружил между бордюром, окружавшим могилу, и каменным надгробьем щель, в которую просунул лом. Я изо всех сил надавил. Камень удерживался в том же положении только благодаря своему весу, он сдвинулся сантиметров на тридцать, – это первое, чего я добился. Концерт Джима Моррисона на соседнем участке был в полном разгаре. Я слышал его голос так, словно он находился у меня за спиной. Надо полагать, Waiting for the sun была любимой песней его поклонников, так как без конца раздавались фразы, прерываемые звуками бас-гитары.

Эта музыка действовала на меня успокаивающе Она заставила меня забыть о мрачном характере моей работы, как если бы Джим Моррисон был там, чтобы помочь мне! Это напомнило мне соседку, которая пела церковный гимн, пока я пытался реанимировать Ольгу. У меня не получилось, однако ее пение придало моим жестам необходимую ритмичность.

Камень сдвинулся еще сантиметров на десять, потом замер на месте. Невозможно было сдвинуть его больше. Трудность заключалась в отсутствии опоры. Когда я толкал плиту в одном направлении, мои ноги скользили в другом, и я оказывался чуть ли не распластанным на снегу. Я уперся в могилу пары с собакой, но расстояние между двумя надгробиями заставило меня сильно отклониться в сторону, это отразилось на силе толчка, и я потерял в мощности то, что выиграл в опоре. Ценой многих усилий мне, однако, удалось еще немного сдвинуть камень. Внутри могилы оставалось достаточно места для Ольги. То, что нужно. Моя пациентка могла совершенно спокойно покоиться там – ее не побеспокоят, чтобы положить новый гроб. Следовало только еще немного расширить отверстие. Надавив слишком сильно, я рисковал опрокинуть камень в снег. Учитывая его вес, мне не удалось бы поставить его на место. Поэтому следовало двигать его сантиметр за сантиметром, следя за тем, чтобы он оставался в равновесии на бордюре, окружавшем могилу.

Внезапно плита поднялась почти вертикально и рухнула по другую сторону могилы. Некоторое время я бессмысленно смотрел на этот разгром. Снег смягчил удар, и камень не разбился. Он все еще опирался на свой цоколь. Я попытался приподнять его с помощью лома, одновременно надавливая на его переднюю часть, чтобы поставить его на место, но каждый раз он снова падал в снег. После нескольких неудачных попыток меня охватило отчаяние, как в тот вечер, когда я напрасно пытался воскресить Ольгу. Все это время продолжалось музыкальное представление. Джим Моррисон перешел к великолепной композиции. Я слышал, как он энергично пел между двумя аккордами гармоники:

Призыв, который мог быть обращен ко мне. Если так дело пойдет и дальше, я рисковал провести ночь на кладбище. В ожидании, пока не найду решения, я положил Ольгу в могилу поверх гроба Сергея Прево вместе с пальто и сумочкой. Оставалось только закрыть ее, что представляло собой самую главную трудность. Я собирался приняться за работу, когда внезапно кто-то спросил:

– Друг, у тебя все в порядке?

В изумлении я выронил лом из рук. Не Герострат же преследовал меня до этого места! Но это был не его голос. Обернувшись, я увидел перед собой высокого нескладного типа. Словно он вылезал из гроба или готовился туда вернуться. Он был ужасно худым. Густая борода, скрывавшая половину лица, и волосы длинной до плеч делали его похожим на Христа. Я был поражен тем, как он был одет. Температура была на несколько градусов ниже нуля, однако на нем были только джинсы и белая шелковая рубашка с воротником жабо. Он смотрел на меня с улыбкой, его глаза так сильно блестели, что казались флуоресцирующими.

– У тебя все в порядке? – повторил он.

Не дожидаясь ответа, он подошел к могиле и, прежде чем я смог ему помешать, открыл чехол, в котором лежала Ольга. Я подумал, что, увидев ее, он примется вопить. Вместо этого он взял ее голову в руки и посмотрел ей прямо в глаза. В свете моего фонаря сцена отдавала сюрреализмом. Создавалось ощущение, словно Ольга показывала ему язык.

В этот момент Джим Моррисон запел:

Мужчина еще ниже склонился над Ольгой.

– Ashen lady, – пробормотал он, – Джим прав, ты бледная дама, пепельного цвета. Добро пожаловать, ибо ждали именно тебя. С тех пор как ты здесь, кладбище наполнено вибрациями. Ты в центре их, они исходят от тебя, они кружатся вокруг других могил и возвращаются назад, чтобы объединиться с музыкой. Тогда пение Джима поднимается до звезд и растворяется в Великом Космосе, который уничтожает различия. Мужчина – это женщина, смерть – это жизнь, ненависть – это любовь, война – это мир, пустота – это заполненное пространство. И наоборот. Ashen lady, это для тебя Джим поет Waiting for the sun. В ожидании солнца. Солнце – это ты, с твоей кожей пепельного цвета и огненными волосами. Когда смерть отрастит твои волосы, пусть они испустят лучи в Великий Космос, и ты спасешь город, как того хочет Джим. Два ваших голоса станут одним. Они станут душой этой музыки, а я инструментом, который ее исполнит.

– Это вы транслируете музыку? – спросил я, оторопев от подобных речей.

– Хорошо слышно, правда? – ответил он с гордостью. – Для Джима я взял все самое лучшее: систему XBS для усиления баса, с четырьмя постоянными программами, настоящий класс. Что до усилителей, я использовал динамики в пятьдесят ватт. Слышно до самого Колумбариума. Это не считая, что я как угодно могу использовать двухкассетную стереомагнитолу с функцией двойного автореверса или CD с программированием произвольного воспроизведения 36 треков, с функцией монтажа и синхронизатором. Ты мне скажешь, что нужно еще все это запустить, но в другой жизни я был диск-жокеем, это позволило мне без проблем перейти от программирования на дискотеке к программированию на кладбище. Проблема только в том, что здесь у меня нет подключения к электросети и как источник питания мне приходится использовать батарейки R20, которые нужно менять достаточно часто. Это немного надоедает, а так придраться не к чему, хорошая техника с двухлетней гарантией и с рассрочкой платежа на десять месяцев с картой FNAC.

В другой жизни он скорее должен был работать представителем по продаже аппаратуры Хай-Фай или диск-жокеем в психиатрической больнице. Но это было неважно. Я показал ему на могилу Сергея Прево.

– Не могли бы вы мне помочь вернуть все на место?

– Ты прав, – сказал он вдохновенным голосом, – нужно закрыть. Только Джиму решать, когда откроются могилы. Я пойду снова поставлю Waiting for the sun. Это необходимо. Подожди меня, я на минуту, моя кассетная магнитола осталась у Джима. Поскольку я здесь один, мне самому приходиться запускать весь этот балаган.

Он исчез в темноте, и вскоре раздался голос певца, следующий ритму низких басовых тонов. Я воспользовался этим, чтобы закрыть чехол. Когда он вернулся, мы принялись за работу. Я крепко закрепил лом под плитой и приподнял ее, чтобы дать ему возможность ее подхватить. Он обладал силой, о которой трудно было догадаться из-за его чрезмерной худобы. Объединив усилия, нам удалось подвинуть плиту так, чтобы она встала на прежнее место. Подгонка не была безупречной, но, без серьезных причин заинтересоваться этим памятником, никто ничего не заметит.

Диск-жокей положил руки на могилу и погрузился в состояние глубокой медитации. Происшедшее поразило меня. Я привез Ольгу на кладбище не только для того, чтобы спрятать, но также, чтобы ее похоронить. По правде говоря, это было странное погребение. Вне законов и институтов. Не отмеченное ни в одной ведомости. Сугубо между нами. Как контракт, который связывает психоаналитика с пациентом. Об этом ли шла речь? На этом контракт подходил к завершению. Никого, кроме нас двоих. И в некоторой степени тех, кто сблизился с Ольгой или разделил с ней кушетку: профессоров, Математички, Семяизвергателя, который обменивался с ней взглядами, Депрессивного, пропускающего сеансы, возможно, Герострата, который хотел поехать сюда с нами, Макса и теперь вот диск-жокея. Они сопровождали это странное погребение воровки в могиле, которая ей не принадлежала. Можно ли было мечтать о более прекрасном конце?

Джим Моррисон закончил свою песню словами:

Лучше и не скажешь…

Снег медленно падал.

Вскоре он сотрет все следы моего пребывания. Я остался еще ненадолго, затем покинул кладбище, а диск-жокей так и не вышел из своего отрешенного состояния.