Через два часа «Тайфун» спал крепким сном. Шторм утих, качки как не бывало.
Двое ночных вахтенных оберегали сон своих товарищей и, покуривая, вели негромкий разговор.
Шпионов давно сдали подоспевшей береговой охране. «Тайфун» был вымыт, команда сытно поужинала и, утомлённая тяжёлым днём, спала на своих койках.
К удивлению всех, Егорка отказался от ужина. Лишь только «Тайфун» пристал к берегу и от земли запахло хвоей, цветами и травами, Егорка начал волноваться, и никто, даже Живчик, не мог его успокоить.
Вахтенные раз десять вспомнили все эпизоды боя, покурили и, зорко поглядывая вокруг, замолчали, думая каждый о своём. Вдруг один вахтенный обернулся:
— Кто идёт?
На палубу вылез хмурый Егорка. Он шёл не спеша и непрерывно гудел себе под нос, озабоченно раскачивая головой.
Покосился на вахтенных, загудел сильнее, опустился на задние лапы и вдруг с визгом вздохнул. Вздохнул да так и застыл.
Вахтенные, жалея медвежонка, накрыли было его от ночной сырости орудийным чехлом, но Егорка, оскалив зубы, сорвал брезент. Шерсть у медвежонка поднялась. Нервная дрожь так и встряхивала беднягу.
Продолжая ворчать ещё глуше, Егорка залез на верх боевой рубки, обернулся в сторону берега и замер.
— Ишь ведь, как напугался выстрелов, зверюга! — сказал первый вахтенный. — Чего доброго, и заболеет.
— Очень просто, — сочувственно отозвался второй вахтенный. — Это что ж такое? Со дна морского на самолёт, с самолёта на землю, с земли на воду да прямо в этакий бой. Что говорить, с непривычки кому хочешь туговато.
— Ночь сегодня расчудесная! — вздохнул первый вахтенный.
А Егорка всё гудел и гудел, жадно втягивая носишком сырой воздух спавшей земли.
Вода ласково шепталась у серого борта «Тайфуна». Прибой равномерно ухал под берегом, словно кто-то живой спрашивал о чём-то и сердился на то, что его не понимают.
Земля молчала. Лишь какая-то ночная беспокойная пичужка звала кого-то призывным тоненьким колокольчиком: «Подь сюда… подь сюда… подь сюда…»
Над землёй вставал ласковый рассвет.
Ах, как чудесно ранним утром на приморском берегу!
Словно умывшись в лазоревом море, солнце подымается над землёй, как золотой парус на фрегате, уходящем в дальнее плавание.
Пробудившаяся от крепкого сна земля любуется и сама на себя, и на море, и на солнце и как будто говорит: «Ах, как всё хорошо!»
Какой-то любопытный и остроглазый зверёк, прыгнув, шелохнул ветку.
Бриллиантовые капли росы задрожали на ветках и вдруг горстью упали на землю.
Чистый песок на отмели был ещё тяжёл и прохладен, но под солнцем он начал быстро согреваться и светлеть. И уж прыгали по хрустящему белому песку какие-то серенькие пичужки на тоненьких, похожих на булавки ножках. Шёлковые серые хвостики их тряслись очень смешно.
Чирикать пичужки боялись: их пугали волны, с шипением набегавшие на прибрежный песок.
Зато там, на зелёной горе, птичья армия уж подняла беззаботный и переливчатый щебет. Кто просыпается на рассвете, тот и петь умеет…
Земля начинала нагреваться и, благодарная, посылала с ветром морю чудесный аромат смолистой сосны, благоухающих цветов, и трав, и ягод.
Весело и легко нёс ветер запахи земли. Заносил их далеко-далеко, туда, где уж не видно берега, куда и птица не залетает, а лишь играют дельфины да, преследуя корабль, однотонно кричат чайки.
И у руля, или у пушки, или на командном мостике боевого корабля моряки поймут, чем пахнет ветер, и покачают головой, и улыбнутся, вспоминая о лесных таинственных тропинках, о шёпоте деревьев, о сочных ягодах, о потешных медвежатах, о мягком лесном ковре из мха и прошлогодних листьев…
На «Тайфуне» проснулись вместе с птицами и солнцем. Перед работами команде разрешено было выкупаться. По зыбкому трапу краснофлотцы сбежали на землю. На борту остались вахтенные, Юрков и Живчик с перевязанной ногой.
Стоя на рубке, Егорка насторожённо смотрел на краснофлотцев, сбегающих по трапу. Потом, как-то по-иному, чем всегда, медвежонок сполз на палубу и вдруг решительно двинулся к трапу.
Предчувствуя недоброе, Живчик вскрикнул и попробовал было задержать Егорку за ремень. Но медвежонок рванулся, и пряжка отскочила от ремня.
Живчик остался на палубе с ремнём в руке, морщась от боли в ране. Егорка одним прыжком очутился на земле.
Он словно задыхался. Несколько секунд стоял он на задних лапах недвижимо и прямо, потом поднял носишко и заработал им, как машинкой.
Подуй, подуй, ветер, укажи родную сторонку!
Вдруг быстрым коричневым мячиком Егорка прыгнул в кусты. Послышались треск сучьев, обрадованное ворчанье, и всё стихло.
Юрков выхватил наган и прицелился в кусты.
— Экий ты чудак, Юрков! — сказал Живчик и задержал руку Юркова с наганом. — Убьёшь его или ранишь, а за что?
— Сам ты чудак! — сердито ответил Юрков, пряча наган в кобуру и сразу никак не попадая туда. — Я в воздух хотел… Думал, испугается и вернётся к нам. Да нет, вижу, ошибался. Ушёл Егорка!
— Ну и что ж! — невесело улыбнулся Живчик. — Он ещё вчера мне сказал, Егорка-то: «Убегу я, говорит, от вас, Живчик. У вас хорошо, а на воле мне ещё лучше. Не хочу, говорит, спать на койке, а хочу спать на хвойке».
Такой весёлой скороговоркой попробовал отшутиться Живчик, но на этот раз никто не засмеялся. Да и сам Живчик почему-то сморщился. Может быть, рана его заболела сильнее…
Все молча стояли и смотрели на берег, чего-то ожидая.
— Вон он! — крикнул Юрков, указывая пальцем на верхушку берега.
Егорка стоял на самом обрыве. Он стоял на задних лапах и смотрел на «Тайфун». Правой лапой Егорка сделал такое движение, как будто хотел в последний раз приложить лапу к голове и проститься с морем и со своими друзьями по-военному, честь по чести, но лапа к голове так и не поднялась.
Во всей фигурке медвежонка произошла какая-то внезапная перемена: словно вдруг крупнее стал Егорка!
Вот он опустился на все свои бедовые четыре лапы и пошёл от берега не спеша, как и полагается маленькому хозяину большого леса.
— Ушёл! — сказал Юрков.
Живчик одними губами прошептал:
— Прощай, Егорка!
А море шумело, и лес шумел…
Закрой глаза, и никак тут тебе не угадать, что шумит — лес или море.
Так шумите, наши дремучие, бесконечные леса! Так шуми же, как тебе нравится, наше свободное любимое море!
И цвести и шуметь вам без конца!
