1

Пастушок оказался разговорчивым и неглупым мальчишкой. Лет ему было не больше двенадцати, но рассуждал он, как взрослый. Худенький, юркий, он всю дорогу, пока шли лесом, рассказывал о порядках, установленных гитлеровцами в их селе. Иногда пастушок забегал вперед и, жестикулируя и гримасничая, изображал гитлеровских солдат.

Гриша сообщил десантникам о кузнеце, отказавшемся работать на фашистов и повешенном ими, рассказал он и о том, как в одну ночь гитлеровцы увезли куда-то почти всю колхозную молодежь.

— И Гришку Фомина увезли, и Леньку Карася, и Надю Кабанову, — перечислял пастушок таким тоном, будто солдаты и лейтенант хорошо знали и Гришку Фомина, и Леньку Карася, и Надю Кабанову. — А девкам так и вовсе житья нет. Лучше и не показывайся на улицу, нахальничают, мою сестренку тоже увезли. — Он тяжело, как взрослый, вздохнул. — Мать очень плакала. И я тоже плакал. Зато когда Аксинью хоронили, я сдержался, не плакал. А жалко было…

— А кто такая Аксинья? — спросил Табаков.

— Это дочь нашего соседа, дяди Игната. Хорошая была, добрая. Все говорили, что краше ее во всем селе нет. Косы у нее такие толстые были, длинные, прямо до земли. Я бывало подбегу к ней сзади, дерну за косу, а она поймает меня и не так, как другие, чтобы сразу за уши, а только скажет, что так нельзя делать… И пела тоже хорошо.

— Ну и что с ней стало? — снова спросил Табаков.

— Да то, что берегли ее, берегли мать с отцом, да не уберегли. Вечером вышла во двор и пропала. Пять дней не было дома, на шестой объявилась. Все плакала, а потом и удавилась на своей косе.

Гришка умолк, насупил выцветшие брови и зашагал еще быстрее.

Показалась опушка леса, заросшая густым кустарником. Мальчик встрепенулся.

— Вот здесь, товарищ командир, надо свернуть. Вон видите стог соломы?

Лейтенант Табаков, осторожно высунувшись из кустарника, осмотрел расстилающееся перед ним поле, измерил глазами расстояние до стога соломы.

— Местность открытая. Как бы не нарваться на фашистов.

— Да здесь ничего, они сюда не ходят, — сказал пастушок. — А вот там, на дороге, это да! На машинах ездят.

— А дорога-то из-под горы идет? — спросил Табаков.

— Из-под горы, — ответил Гриша.

— Вот это и плохо, что из-под горы. Нельзя просмотреть, что там делается. — Он еще раз внимательно осмотрелся по сторонам и, положив руку на плечо мальчика, приветливо сказал: — Ну, Гришутка, до свиданья! Иди домой.

— Не-е! — запротестовал пастушок. — Я с вами.

— Нельзя! С нами опасно, — возразил офицер.

— Вот отдам пулеметы, тогда и домой. А то еще не найдете и скажете, что обманул.

— Ну что ж с тобой делать! Пойдем.

От опушки леса до стога соломы было больше километра. На полпути проходила шоссейная дорога. Это была та самая дорога, по которой утром шли к фронту автомашины и повозки. Тогда здесь шумели моторы, слышались окрики повозочных. Лейтенант со своими людьми пошел по открытому полю. Вот они уже приблизились к дороге. Она уходила вниз, под гору.

— А ну-ка, Шахудинов, посмотри на всякий случай, — приказал Табаков.

Шахудинов отделился от группы, торопливо зашагал влево. Но он сделал всего лишь несколько шагов и тут же попятился.

Кругом чистое поле и ни одного кустика, за которым можно было бы укрыться.

— Ложись! — приказал Табаков. Почти одновременно с этим из-под горы вынырнула автомашина.

Гриша замешкался было, но лейтенант сильно дернул его за ногу, и мальчик упал рядом с ним. Гитлеровцы, сидевшие в кузове автомашины, сразу же заметили советских солдат. Они задвигались, закричали.

— Огонь! — скомандовал лейтенант и выпустил из автомата очередь по кабине автомашины.

Автомашина свернула в сторону, скатилась в кювет. Мотор заглох. Гитлеровцы попрыгали на землю и, укрывшись за грузовиком, открыли ответный огонь. Постом перестрелка стихла.

Прошла минута, другая. Гитлеровцы не подавали признаков жизни. Один из разведчиков поднялся с земли. Но не успел он сделать и трех шагов, как из-за кузова в него полетела граната, а вслед за этим все увидели появившегося из-за автомашины пожилого немца. Петляя по полю, он пытался спастись бегством, но Шахудинов прицелился и убил его.

Все подбежали к машине. В кузове ее, на ящиках с продуктами, лежали три убитых солдата. Обер-лейтенант и шофер, сидевшие в кабине, также были убиты.

— Обыскать и забрать документы! — приказал Табаков солдатам, вытаскивая из кабины тело шофера. Он торопливо занял его место, нажал на стартер. Машина завелась, и, к великому удивлению самого Табакова, он без особого труда вывел ее на дорогу.

— Садитесь. Подъедем к стогу, заберем пулеметы, а потом к своим. Продукты нам тоже пригодятся.

Солдаты в мгновение очутились в машине. Табаков хлопнул дверцей и хотел уже ехать.

— Постойте! — воскликнул Шахудинов. — А где же пастушок?

— Ну что же ты, Гришутка! — окликнул лейтенант.

Гриша не отозвался.

— А ну-ка, Шахудинов, посмотри, что с ним. Не ранен ли?

Шахудинов побежал к ничком лежавшему в траве мальчишке. Пастушок не двигался.

— Гриша, сынок! — окликнул его солдат.

Мальчик поднял голову. Пуля пробила ему ключицу. Солдаты перевязали пастушка и бережно уложили на мешки в кузове машины. Гриша громко и жалобно застонал.

— Эх, Гриша, Гриша! Говорил тебе, чтобы шел домой, не послушался. И вот теперь…

Табаков влез в кабину, сердито хлопнул дверцей.

Автомашина, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая на неровностях, направилась к стогу. Здесь, как и говорил Гришутка, лежали станковые пулеметы.

Через пятнадцать минут грузовик по просеке подошел к расположению батальона.

Майор Черноусов вынес мальчика из кузова машины, положил на шинель, присел рядом.

Пастушок застонал.

— Ничего, малыш, крепись!.. — подбодрил его Табаков.

Черноусов хмуро глянул на него:

— Не уберег мальчишку… Смотреть на тебя тошно.

Табаков молчал. Его суровое, изъеденное оспой лицо помрачнело, и весь он как-то сгорбился.

— Убитых обыскали?

— Так точно! Вот их документы. Это обер-лейтенанта, а вот эти — солдат.

— Хорошо, разберусь. Ну, а на машине что?

— Продукты, товарищ майор. Сахар, консервы, макароны, сигареты и еще что-то в этом роде.

— Тоже неплохо! Раздать быстренько народу. Да будем уходить отсюда.

Машину разгрузили, откатили в сторону под деревья, прокололи скаты, разобрали мотор и на всякий случай замаскировали зеленью. Потом автомобиль прикрыли ветками, а на крышу кабины положили бревно. Издали его можно было принять теперь за танк.

2

Перестрелка у обочины дороги привлекла внимание гитлеровцев.

В селе Тулинцы все пришло в движение: забегали связные, зазвенели телефоны. Офицеры подняли солдат по тревоге и повели на оцепление леса. Но приблизиться к нему они не решились. Замеченная на опушке леса замаскированная автомашина смутила их. Начальник гарнизона в селе Тулинцы полковник фон Румпел связался по телефону с командиром расположенной в нескольких десятках километров от Тулинц танковой бригады и просил спешно прислать ему танки для подавления советских парашютистов. Сильно волнуясь, полковник фон Румпел доказывал, что не рискует вступить в бой, так как, по данным разведки, у парашютистов имеются танки. Его успокоили и заверили, что помощь будет прислана немедленно.

Фон Румпел облегченно вздохнул и повесил трубку.

Одновременно с ним на другом конце провода положил трубку и майор Черноусов.

— Пообещал ему танки, — сказал комбат и улыбнулся.

— Неужели поверил? — недоверчиво переспросил Табаков.

— А это не столь важно. Важно то, что пока не стреляют, и мы успеем выбраться отсюда. Кстати, Назаренко! — обратился Черноусов к лежащему на земле телефонисту. — Мы уходим, а ты вместе с Кухтиным подежурь еще немного. Если будут требовать генерала, отвечай: «Просил не беспокоить». Если же кого другого, то — «занято», «не отвечают», «на линии повреждение» и так далее. В общем нам нужно еще минут десять. Ясно?

— Понимаю! — тихо ответил солдат и, нажав клапан, уже громко в трубку кому-то по-немецки ответил «занято».

Дело было в том, что Никита Назаренко обнаружил телефонную линию, подключился в нее и в короткое время установил почти все позывные штабных офицеров. Эту линию, связывающую между собой два гарнизона, Назаренко предложил Черноусову отвести в глубь леса, где и было организовано нечто вроде коммутатора. Таким образом, линия работала, но гарнизоны между собой говорить не могли. То и дело Назаренко отвечал в оба конца свое неизменное «занято».

Широкоплечий, не уступающий по силе своему другу Алексею Сидорову, Назаренко до войны учился в институте иностранных языков. Он хорошо говорил по-немецки и при действиях в тылу врага был незаменимым для командира батальона человеком.

Гитлеровцы нервничали, кричали на телефониста, угрожали ему. Назаренко нарочито испуганным голосом оправдывался, доказывал, что это не от него зависит, потом извинялся и прекращал разговор.

Между тем немцы открыли из Тулинц артиллерийский огонь по лесу. Один из снарядов угодил в замаскированную на опушке леса автомашину, и она загорелась, распространяя по лесу едкий темный дым. Потом на опушке показались гитлеровцы. Плотное полукольцо, обхватывавшее с трех сторон лес, все сжималось и сжималось, и когда до опушки леса оставалось не больше двухсот метров, артиллерия прекратила огонь. В ход были пущены автоматы. Ни на минуту не прекращая огня, гитлеровцы, наконец, ворвались в лес. Но он уже был пуст. Майор отвел свой батальон в соседний лес, где парашютисты, заняв круговую оборону, рыли окопы.

Гитлеровцы собрались возле сгоревшей трехтонки и посмеялись над своими разведчиками, принявшими автомашину за танк, потом по следам батальона пошли через поле в соседний лес.

Оторвавшись от своего подразделения, впереди шагали два рослых белобрысых, чем-то похожих друг на друга солдата.

Командир батальона, не отрываясь, следил за ними, держа автомат на изготовке. Вот он повернулся к лежавшему рядом пулеметчику Будрину и прошептал:

— Без команды не стрелять!

Приказ комбата подхватили, быстро передали по цепи.

Рослые автоматчики были уже совсем близко от укрывшихся в лесу парашютистов. Еще мгновение — и они заметят свежие брустверы окопов. Ординарец Ванин встревоженно посмотрел на комбата, но тот молча лежал за деревом. И только жилка, вздувавшаяся на тронутом сединой виске, показывала Ванину, что майор сильно волнуется.

Парашютисты напряженно следили за своим командиром.

Автоматчики прошли по кустарнику в двух шагах от Черноусова, не заметив его.

— Проходите в лес! — по-немецки крикнул Черноусов.

Солдаты защелкали затворами.

Гитлеровцы заметались между деревьями. Отовсюду смотрели на них автоматы.

Черноусов повторил приказание.

Гитлеровцы, переглянувшись, медленно зашагали в глубь леса. Здесь их разоружили, обыскали, забрали документы. Черноусов сам разрядил их автоматы и, вернув оружие, приказал выйти на опушку и звать своих.

Один из пленных отрицательно покачал головой, зато другой заторопился выполнить приказание. Он вышел на опушку и замахал руками, подзывая к себе товарищей.

Гитлеровцы, залегшие в балке метрах в трехстах от опушки, стали подходить к лесу.

— Подпустить поближе, — приказал майор солдатам.

Но гитлеровцы, видимо заподозрив что-то, вернулись в балку и открыли огонь по лесу из автоматов и минометов. То ли в голосе своего товарища они уловили что-то, то ли заметили в лесу движение.

Через два часа к ним подошло подкрепление, и после небольшой артиллерийской подготовки они пошли в атаку.

Так начался этот трудный для батальона Черноусова день.

Снаряды то и дело разрывались между деревьями, разрывные пули мелькали среди веток, осыпая прижавшихся к ним солдат скошенными листьями. Один из снарядов пролетел так низко, что парашютистам пришлось срастись с землей. Этот снаряд, словно ударом огромного топора, срезал макушку высокой сосны и разорвался рядом с залегшими в цепи людьми. Осколки его никого не задели, но поваленным взрывной волной деревом придавило автоматчика Наумова.

А гитлеровцы все ближе и ближе. Уже отчетливо слышны командные крики офицеров, топот ног автоматчиков. Их очень много — почти в два раза больше, чем парашютистов. И все-таки эта атака захлебнулась. Десантники отбили ее.

Погиб лучший пулеметчик батальона Резник, погибло много других солдат, но парашютисты не отступили.

3

К вечеру бой оборвался. И лишь время от времени установившуюся тишину нарушали крики раненых немцев.

— Назаренко к комбату! — передали по цепи.

— Постой! — окликнул Дмитрий Кухтин товарища. — Если куда будет посылать, скажи, чтоб и я с тобой.

Назаренко махнул рукой и, что-то невнятно проговорив в ответ, пошел.

Майор приказал Никите скрытно подползти к убитым немцам и собрать их документы.

Назаренко долго ползал по недавнему полю сражения, собрал до десятка солдатских книжек и уже возвращался к себе, как вдруг услышал сбоку стон раненого. Это был немец.

Никита решил подползти к нему.

— Ну что, довоевался? — спросил он его по-немецки.

Немец торопливо повернул к нему свое уже немолодое и очень бледное лицо и, сразу же признав в Никите русского, озадаченно уставил на него глаза.

— Ну что же ты молчишь? Хоть бы сбрехнул что-нибудь для смеха. Вы ведь большие мастера по этому делу.

Солдат тяжело вздохнул и ничего не сказал в ответ.

— А ну давай свои документы! — повысил голос Никита.

Немец отстегнул нагрудный карман френча, извлек оттуда солдатскую книжку и, протянув ее Никите, сказал:

— Пожалуйста, возьмите. Только из моих документов вы, кроме номера полка да моей фамилии, ничего не узнаете. Я же могу вам сообщить нечто более важное: я по духу и идее близкий вам человек, а потому…

— Все вы так говорите, когда к нам попадете, — перебил его Никита.

— Я не знаю, кто как говорит, но я сказал истину. Я член подпольной Коммунистической партии Германии.

Никита насторожился и тут же спросил:

— А чем вы это можете доказать?

— Своим партийным билетом, — не задумываясь, ответил солдат. — Пожалуйста, распорите мне подкладку френча и вот в этом уголке вы найдете мой билет.

«Врет ведь, дьявол», — усомнился Никита и, подумав немного, вынул финку, подпорол подкладку и, запустив под нее руку, извлек оттуда маленькую, уже изрядно истрепанную книжечку. Никита раскрыл ее, перелистал странички и убедился, что это в самом деле был партийный билет на имя Ганса Мюллера. Он пробежал его глазами и вдруг проникся уважением к этому истекающему кровью солдату.

— Ну что ж! Все правильно, — возвращая билет немцу, сказал Никита. — Против этого возражать не приходится. Это действительно партийный билет. Но только…

— Я лично знаком с товарищем Тельманом! — не без гордости вставил Мюллер.

Никита пристально посмотрел в глаза Мюллера, стараясь определить, правду ли он говорит или его хотят провести.

— Да, да! — почувствовав в этом взгляде недоверие, более горячо заговорил Мюллер. — Я сказал правду. Но дело не в этом. Я вам обещал сообщить нечто очень важное. Вы, конечно, не знаете, что прошедшее сражение было не что иное, как усиленная разведка боем. Основное же наступление на вас намечено на завтрашнее утро. А для того, чтобы ночью вы не смогли куда-нибудь уйти отсюда, наш полковник приказал создать видимость полного окружения леса. На всю ночь, до рассвета, на расстоянии ста метров друг от друга будут поставлены ракетчики. Солдаты же подойдут только к утру. Поэтому если надумаете уходить, то не бойтесь. Кроме ракетчиков, в цепи никого не будет. И еще очень важный момент: уходить из лесу лучше с западной стороны. Там, на пути, пойдут населенные пункты, в которых пока не стоят наши гарнизоны. Вот и все, что я хотел вам сказать.

— И это правда? — переспросил Никита.

— Ну что я могу вам на это ответить? Вы можете мне верить и не верить. Это ваше дело.

— Хорошо! Я верю вам. Я доложу об этом своему командованию. А вам в знак благодарности за информацию я могу также оказать услугу. Хотите я вас заберу с собой? Там мы вас подлечим, а потом отправим по ту сторону фронта.

— Нет, нет! Не делайте этого, — торопливо запротестовал Мюллер. — Пусть лучше меня подберут наши. Теперь уже я со своими перебитыми ногами для армии не гожусь. Меня отправят в тыл, а там нам, коммунистам, тоже очень много придется поработать. Но вот если у вас есть немного лишнего бинта, перевяжите мне раны.

Никита достал индивидуальный пакет и наложил повязки на пробитые пулями ноги Мюллера. Потом встал во весь рост и сказал:

— А теперь прощайте!

— Подождите! — остановил его Мюллер. — Передайте своим товарищам, что мы, коммунисты Германии, верим в вашу победу и надеемся, что с вашей помощью наша партия выйдет из подполья, возглавит народные массы и пойдет по тому же пути, по которому идете вы.

— Хорошо, передам.

— А вас лично прошу, когда будете в Берлине, то заходите ко мне в гости… Подождите, я сейчас вам дам свой адрес. Вот, возьмите, пожалуйста, — и он, вынув из кармана конверт, протянул его Никите.

Вернувшись в лес, Назаренко передал майору добытые им документы и с мельчайшими подробностями рассказал ему о своей встрече с раненым немецким коммунистом.

— Вот только боюсь, не обманул ли он меня… — закончил свой рассказ Никита.

— Я думаю, что нет, — немного подумав, сказал Черноусов. — Но не будем спешить с выводами. Ночью все станет ясно. Идите отдыхайте, Назаренко. А вы, — он поманил пальцем стоявшего под разлапистой сосной Шахудинова, — подойдите ко мне.

Солдат подошел.

Майор внимательно посмотрел ему в лицо, погладил рукой свой широкий гладкий лоб и сказал:

— Вот что, Шахудинов. Я сегодня наблюдал, как вы отражали атаки немцев. Владеете вы пулеметом неплохо. Однако проявляете излишнюю горячность, которая может привести к плохому результату..

— В чем именно, товарищ майор?

— А вот в чем: вы вот как прильнули к пулемету, так весь бой и не сошли с места. А этого делать пулеметчику нельзя. Надо пострелять немного, затем сменить огневую позицию, чтобы вас не смогли засечь. Вы этого не делали. И это хорошо, что все обошлось благополучно, ведь могло получиться хуже.

— Это верно, товарищ майор, — согласился Шахудинов.

— Вот так! Учтите это на будущее. А вообще вы молодец! Передайте командиру роты, чтобы он закрепил за вами пулемет Резника. Я доволен вашей стрельбой.

— Служу Советскому Союзу!

— Ну, а теперь ступай к себе в роту. Хотя постой! Как мальчонка?

— Лучше стало, товарищ майор. Уже улыбается.

— А покормить не забыли?

— Да что вы! Как так можно? Всей ротой о нем заботимся.

— Ну ладно, ступай.

Черноусов достал блокнот, сделал в нем какую-то запись. Потом увидел стороной проходившего старшего адъютанта батальона капитана Майбороду, окликнул его.

Майборода подошел. И почти в это же время подбежал к Черноусову и его ординарец.

— Товарищ майор! — взволнованно доложил он комбату. — Слева по дороге — танки.

Майборода озадаченно посмотрел на майора, лицо которого стало хмурым и выражало тревогу.

— Это уже хуже, — нараспев протянул Черноусов. — Как видно, их полковник все же созвонился со своим генералом. — Ну что ж! Посмотрим, что дальше будет. Только я полагаю, что сейчас немец в атаку не должен пойти. А если к утру готовит, то это не так уж страшно.

Майор замолчал, подумал немного, потом приказал своему ординарцу собрать к нему командиров рот.

Ванин ушел, а Черноусов присел на пенек, поднял с земли сухую палку и, начертив на песке какую-то замысловатую фигуру, задумчиво произнес:

— Если удастся провести немцев, то к утру мы далеко будем от них.

4

Осенний день, заполненный множеством тревожных событий, клонится к концу. Над лесом и прилегающими к нему полянами снова спустился густой туман. Он медленно плыл над землей, растворяя в своей молочной завесе лес, поля, селенья. Все притихло, замерло. Но не спят солдаты Черноусова. Не спит и потревоженный гарнизон противника. Все на своих местах: в лесу парашютисты, вокруг леса гитлеровцы.

Не о войне, не о тяжелом положении батальона говорят солдаты. Кто-то лежит молча, глядя на редкие звезды, кто-то кому-то хриплым, простуженным голосом читает стихи, а рядом, в другом окопе, вспоминают довоенное время.

Сыро и холодно в свежевырытых окопах. А согреться негде. Нельзя развести и костер — рядом фашисты.

В одном из окопов — пять человек. Они плотно прижимаются друг к другу. Стоящий на часах автоматчик заботливо прикрыл окоп плащ-палаткой.

Солдаты притихли, согрелись, и уже кто-то тихонько похрапывает. Дремлет и Никаноров. Надо бы использовать затишье, хорошенько уснуть, набраться сил для предстоящего боя, но мысли о доме, о родных местах, товарищах мешают ему спокойно спать. Мысленно он уже побывал в Москве, на своем заводе, поработал на продольно-строгальном станке, потом долго говорил с комсоргом цеха, стройной и большеглазой Лизой Болотовой. Никаноров часто ее вспоминает. Письма от нее он аккуратно заворачивает в целлофан и хранит вместе с комсомольским билетом.

Здесь же, в кармане, и ее фотокарточка. Никанорову хочется взглянуть на карточку, но это невозможно: в окопе совсем темно. «Надо спать», — решает Никаноров. Но теперь уже не собственные мысли, а сосед по окопу Миша Удальцов мешает ему. Миша ворочается и что-то бормочет вполголоса.

— Чего не спишь-то? — спрашивает Никаноров.

— Мать вспомнил. Старенькая она у меня, часто хворала — жива ли? Писем что-то нет.

— Пришлет. Помолчали.

— Ну а ты чего не спишь? — в свою очередь поинтересовался Миша. — Или комсорг ваш заводской спать не дает?

— Вспомнил и ее.

Удальцов и Никаноров — друзья, они решительно все знают друг о друге.

— Знаешь, Мишка, чувствую я, словно бы другим человеком стал. Вспомнится что-нибудь, и кажется, не я это был, а кто-то другой. Вот припомнил, как первый раз с парашютом прыгал, и не верю, что я таким был… Рассказать?

Мише Удальцову не особенно интересно, как Никаноров научился прыгать с парашютом, но из деликатности он говорит:

— Валяй!

— Я ведь строгальщик, — немного монотонным голосом начинает Никаноров, — на заводе работал. Ребята у нас были дружные. В выходной как-то собрались поехать в парк культуры. Ну, ходили, бродили по аллеям, а потом кому-то в голову пришла мысль — на вышку. Все спрыгнули, а я сробел. Посмотрел вниз и не могу решиться. А товарищи уже на земле, кричат мне, поторапливают. А я, как истукан, стою и не знаю, что мне и делать-то. Прыгнуть боязно, вниз спуститься по лестнице стыдно. И все же не стал прыгать. Эдак осторожненько спустился на землю. А ребят нету. Ушли. Сел я в троллейбус — и домой. Ладно! На другой день выхожу на работу, а ребята со мной почти не разговаривают. Да еще и в стенной газете про этот случай написали, карикатуру нарисовали и вообще стали подтрунивать надо мной. А тут еще Лиза Болотова… Прихожу в клуб на танцы, приглашаю ее на вальс. А она отказывается. И так мне обидно стало. Думаю: за кого же меня принимают? В следующий же выходной в парк пошел и раз шесть или семь с вышки спрыгнул. Вот я теперь и думаю: на пустяковом деле струсил, а здесь, на войне, вроде не хуже других…

Где-то в стороне заработал мотор, залязгали гусеницы. Удальцов, не дослушав товарища, поднялся на ноги, высунулся из окопа. Выглянул из своей щели и пулеметчик Василий Будрин.

Этот опытный и очень смелый солдат не мог переносить лязга гусениц. Его всегда румяное остроносое лицо сразу побледнело, и весь он превратился в слух. Причиной тому — случай под Москвой, когда вражеские танки чуть не задавили его в окопе. Но вот опять стало тихо. Будрин облегченно вздохнул и тут увидел выросшего словно из-под земли командира взвода.

— Вот тебе в помощь два человека, — сказал ему Табаков. — Сейчас снимаемся. Пулемет будете нести на себе, попеременно. В походе не разговаривать — кругом фашисты.

Через полчаса батальон тихо покинул лес. Люди шли по одному, след в след, не теряя из виду друг друга. Батальон растянулся почти на целый километр. И когда передние были уже далеко, замыкающие увидели в нескольких метрах от себя пущенную в воздух ракету.

Солдаты припали к земле.

— Пошли, пошли, — поторопил их Табаков. — Это наши.

Человеком, пускавшим через каждые три — пять минут ракеты, был Алексей Сидоров. С тремя другими парашютистами он скрытно подполз к предполагаемому переднему краю противника, установил, что немцев в цепи нет и что на расстоянии ста пятидесяти метров друг от друга вместо автоматчиков находились только немецкие ракетчики. Время от времени пуская ракеты, они создавали видимость полного окружения леса.

Трех таких ракетчиков разведчики Черноусова сняли и, чтобы не вызвать подозрения со стороны немцев, сами продолжали пускать ракеты, а один из них в это время вернулся к Черноусову. Он обо всем доложил ему, и майор без труда и потерь вывел свой батальон из опасной зоны.

Парашютисты благополучно миновали стоявшие на пути с беленькими как снег хатами села Македоны и Шандра, затем, резко свернув на запад, продолжали движение в направлении населенного пункта Куриловка. Еще через час на небольшой высотке майор отдал приказание сделать десятиминутный привал. Нужно было подтянуть растянувшийся на марше батальон, а затем коротким броском пересечь шоссейную дорогу, по которой без конца курсировали автомашины.

Измученные боем и бессонными ночами, солдаты ложились в траву и тут же засыпали.

Командиры рот доложили Черноусову о состоянии своих подразделений. Отставших не было.

Черноусов поднялся с поваленной бурей сучковатой сосны, минуту помолчал, обдумывая что-то, потом решительно произнес:

— Надо торопиться, товарищи… Нас ждет командир бригады.