Литература
Шли по течению струги
ДИКОРОССЫ-3
ОСЬ ДИКОРОССОВ
Юрий БЕЛИКОВ, ПЕРМЬ
В конце 2008 года, словно запоздалый ответ долгоиграющему бронепоезду Ким Чен Ира, от Москвы до Владивостока прогромыхал «Литературный экспресс». Потом в программе Виктора Ерофеева «Апокриф» расфуфыренно-гламурные дамочки предавались румяным воспоминаниям, как встречал в Сибири столичных писателей истосковавшийся по «живым классикам» народ. Это напоминало проталину Дней советской литературы. Как человек весенний, я не против оных проталин, потому что на них – и подснежники, и медуницы, и «мать-и-мачеха золотой черепашкой ползёт» (Велимир Хлебников). Но когда в Екатеринбурге (у каждого – свой экспресс) мне довелось читать стихи студентам-филологам знаменитого УрГу и меня попросили привести «перечень имён», которые, на мой взгляд, не возбранялось бы знать будущим исследователям литературы, да и просто красивым девушкам, я, почти как Смоктуновский в фильме «Москва слезам не верит» («Моё имя вам ничего не скажет»), споткнулся: «Но… они же вам ничего не скажут!» Однако назвал. В моём списке не было ни одного имени из «Литературного экспресса». И – я не поверил своим ушам! – ведущая встречу преподавательница вдруг воскликнула: «Слава богу, что вы назвали не тех!» Я поинтересовался: «Тех – это каких же?» И услышал: «…которые из «Литэкспресса», из журнала в журнал, как со станции на станцию – по кольцу…»
А теперь признаюсь: тогда в Екатеринбурге, ещё не ведая о том, я огласил имена будущих авторов «Литературной газеты», явившихся с недавнего времени на её страницах под заломленной шапкой «Дикороссы». В день выхода первого выпуска в «ЛГ» «Дикороссов» – 20 мая – на сайт www.dikoross.ru пришло письмо из Санкт-Петербурга от Анатолия Домашева: «Прочёл в «ЛГ» стихи Андрея Власова, Валерия Прокошина и Валерия Абанькина с предисловием Ю. Беликова: просто потрясён мощным пластом «провинциального» дыхания русского стиха, которого, на мой взгляд, так недостаёт обеим столицам, продолжающим вариться в собственном соку. Не зря говорят: сто километров от Москвы, и вы – в России. А я бы добавил: и вы – в поэзии!» А вот отклик на второй выпуск: «Ваша статья и стихи, объединенные рубрикой «Дикороссы-2», взволновали меня и подвигли на написание собственного взгляда на жизнь и смерть трёх поэтов», – признаётся Аркадий Перенов из Улан-Удэ. Он так и нарёк свои поэтические версии – по фамилиям ушедших авторов: «Жуков», «Нохрин», «Пламеневский». А живущий в Новосибирске поэт Константин Иванов даже сложил… былину «Иосиф и дикороссы» (под Иосифом подразумевается Бродский. – Ю.Б.) Из былины той стоит, пожалуй, привести цитату:
Так чего, лохматые?
Прём куды, родимые?
У него Ахматова,
а у нас Кудимова.
Итак, определена ось: не Ахматова, а Кудимова. А Кудимова – сплошное «Арысь-поле»: «Тридцать витязей бьются колами…» Ось дикороссов – это зеркальное прочтение «Литературного экспресса» Москва–Владивосток. Дикороссы – это «Литературный экспресс» Владивосток–Москва. Если хотите, это может стать новым национальным проектом. В своё время именно этим направлением воротившийся в Россию Александр Солженицын будто подсказал стрежень названной оси: не из центра – в народ, а из народа – в центр. Это иная ось России – той, в которой, как в стихотворении воронежского поэта Константина Кондратьева, «Нынче поля сами себя пашут». И хоть Воронеж – на чернозёмах, но, оказывается, родовое движение нашего нового автора шло по той самой оси: «После того как, – повествует он, – мои деды-бабки с малы’ми в 30-е перекатились с Дона на Амур, а в 50-е папа с мамой – в обратную сторону: Омск, Томск, Вологда, Воронеж, – у нас всё рядом: русские реки, русские речи…»
Дикоросские речи роднятся – что в Воронеже, что в Красноярске. И не только портвейнами – «тридцать третьим былинным» у Кондратьева и «тремя семёрками» у Сергея Кузнечихина. Сопоставьте названия стихов: у одного – «Пенсионер», у другого – «Сельская учительница». Первый пишет «На обочине», второй – «Дом с краю». И снова это упорное, что и в предыдущих выпусках «Дикороссов»: «К «литпроцессу» отношения ни «тогда» не имел, ни теперь не имею» (Кондратьев) – и его же стихотворное подтверждение: «Всё останется белым и неизречённым». А заглавие присланной книжицы Кузнечихина в этом смысле более чем убедительно: «Ненужные стихи». Один «из экономистов на авиазаводе свернул на кривую, но утоптанную дорожку: ушёл в котельную, потом – дежурным электриком на подстанцию». Другой «молчит о мирнинских алмазах»: «Не видел. И миллионеров ни в Мирном, ни в Норильске не встречал». Житуха – завидовать, казалось бы, нечему. Впрочем, не так уж далеки эти двое от некоего абсолюта, которого хотели бы достичь другие. «Я потерял чистоту одиночества и целомудрие безвестности…» – исповедуется Геннадий Айги в эссе об «уроках Кафки». И добавляет: «Я хотел быть – «нужным», но какое это тихое счастье и честность – быть ненужным».
Ну хорошо: двое. А третий-то будет? А как же. Третий будет третьим. Потому что из тех же – осевых. Родился, вырос и учился в Сибири. Там и узрел «шитик Аввакума», который унёс Сергея Князева «в таинственную водную пучину» сначала документального кинематографа (Князев ввёл в оборот и обосновал термин «реальное кино»), а затем – в самостроительство «многопетой Руси». Или – Оси. И если дикоросс Кузнечихин подводит черту: «И дальше нет смысла «Россию спасать красотой» (то бишь спасать, но чем-то другим), то дикоросс Князев, именующий Третьим Римом не Москву, но именно Русь, провидит, во что может преобразиться найденная ось:
Так, Третий Рим как столп:
средь зол и окаянства
Молитвой и постом он время создаёт,
А время этот мир передаёт
в пространство,
Где Бог и человек. И человек – поёт.
Константин КОНДРАТЬЕВ
ВОРОНЕЖ
***
Нынче поля сами себя пашут:
Выйдешь утром с собакой – и вот:
ровнёхонько, гладко.
Ну а тексты теперь сами себя пишут.
И рад бы персты приложить – ан нет:
выйдет только заплатка,
Выйдет только нелепость твоя долговязая
в рыжих ботинках…
Вот когда их припудрит ровнёхонько
матовый прах чернозёма,
Да когда отпечатаются на подошвах узоры суглинка
Из размытых канав, вот когда позовут
из земли по-берёзовски: «Зёма!..
Огоньку не найдётся?» – («Найдётся…») –
найдётся на слово управа,
И присвистнешь – «Тубо!..»,
и уже боковым замечая,
Как несётся клубами в пыли рыжих псов
костяная орава…
Вот и крестишь живот свой перстами,
как поле – грачами.
ГЕНЕРАЛ (ОТ ИНФАНТЕРИИ)
Когда просто выходишь с собакой на берег
и бредёшь вслед за ней меж бугров и меж рытвин,
и рябит за осокой не Обь и не Терек,
а Воронеж-река, чей прообраз корытвен;
и бредёшь – и глядишь, как стирают бомжихи,
полоская бельишко от спермы и ханки
в этой мутной водице; как, словно ежихи –
в иглах брызг, чуть поодаль крутые лоханки
нарезают круги; как над ними клочками
чьих-то трусиков, лифчиков кружатся чайки –
что ж тут ведать, рыбачьим зрачком за очками
примечая изгибы сией обечайки…
Тут бы впору, глотнув из заветной чекушки,
На заречную церковку перекреститься,
Прославляя Его, что есть Шиллер и Пушкин,
И ларёк за заправкой, и Синяя птица…
Только гоголем ктой-то навстречь выступает
И вминает в песок ананасные корки.
И внимает ему вся округа тупая.
А он харизматичен, как Маркес и Борхес.
И рябит за стеклом не Дунай и не Сена.
И несёт по волнам не Двиной и не Рейном,
Когда прямо под ложечкой – тяга: соседа
Угостить тридцать третьим былинным портвейном…
Это дело собачье – пугаясь урона,
лягушачьего вспрыга и птичьего вспорха –
хорохориться, словно хромая ворона,
на задворках у Баха, на досках у Босха!..
…Только мелкие косточки помнят о рыбе.
Только мелкие стёклышки были в оправе.
Только рыжий трёхлапый звездец на обрыве…
А под ним – несть числа разномастной ораве.
И подымутся ратями сто тысяч братьев.
И помчат во всю прыть сорок тысяч курьеров,
как себя обнаружишь, наследство растратив,
отставным генералом песчаных карьеров…
НА ОБОЧИНЕ
Очнуться. Полдень ветреный, осенний,
как дряхлый пёс – уже без опасений, –
бежит через дорогу под колёса
слепых машин. А небосвод белёсо,
слезливо надо всеми нависает
и никого на свете не спасает.
Очнуться – в дрожи мусорных обочин
расслышать день, который озабочен
уже не столько пропитаньем скудным,
скорее – засыпаньем беспробудным
и непреодолимым остываньем…
И просинь в тучах веет расставаньем.
Очнуться, заглушить, оставить дверцу
открытой и, прислушиваясь к сердцу,
пройти насквозь трепещущий кустарник,
стать на краю (пускай кричит напарник
вдогонку злобно и недоумённо)…
Стать на краю. Припомнить поимённо
всех тех, которые любили, тех, которых
любил. Вглядеться. В ветреных просторах
не различить ни зла, ни обещанья.
И только тучи машут на прощанье
краями рваными, как будто рукавами,
и солнце не у нас над головами…
Шагнуть вперёд. Оставить за спиною
шоссе, кусты, стоящие стеною
дни жизни, ночи страсти, годы странствий…
Шагнуть вперёд в безжизненном пространстве.
Споткнуться, чертыхнувшись; покачнуться,
упасть ничком. Прикрыть глаза. Очнуться.
***
На дощатых задворках имперских военных заводов
В те тщедушные годы уж если чего не хватало,
То белков и жиров, а хотелось не их – углеводов
Из жестянок-картонок…
но шмат деревенского сала
Был красою стола недоразвитого коммунизма,
Воздававшего дань тому старому Новому году,
Что был чем-то навроде язычества и эвфемизма
Рождеству, о котором бабульки шептали народу
Малолетнему, сунув замурзанную карамельку,
Что хранилась в платочке скорее не лептом, но даром –
Да: воистину царским… А после – опять про Емельку,
Да про печку, про щуку, про то, чтоб всё сразу и даром…
Вот такие они, наши славные годы-бабульки.
А какие же мы – не стряхнувши со скатерти крошек,
Н а л и в а ю щ и е в упокой их в стаканы по бульке,
П о м и н а ю щ и е их застиранный синий платошек…
ПЕНСИОНЕР
И вдруг пенсионер, похожий на отца,
идёт из-за угла и словно крестит лоб –
Как будто паутинку никак смахнуть с лица
не может. Потому его не слышно слов.
А ветер, что уже как будто присмирел,
срывается опять с трамвайных проводов
И рвёт газетный лист, дурён и озверел,
с вестями про пожар, про взрывы, про потоп.
И рябь по безднам луж озябшая бежит.
И брюки парусят, топорщится пиджак.
И некому сказать, что жили не по лжи.
И снова все столбы друг с другом на ножах.
А ветви пятернёй срывают клочья туч,
желая обнажить, на стыд и срам начхав,
То, что лежит как блик, то – что живёт как луч
на проволочкой скрученных провидческих очках.
НАСТАВНИК
Мы провода под током…
Когда-то меня инструктировал
наставник – мужик пожилой
и электрик прожжённый
(потом я, бывало, цитировал
его наставленье подружкам весёлым и жёнам,
любившим меня)… На подстанции,
прокуренный ноготь направив на медные шины,
он строгую меру дистанции
внушал, утирая испарину с тусклой плешины
картузом засаленным… (В сизости
табачного дыма контрольная лампочка
капала ядом…)
Он так говорил мне: есть в близости
черта, за которою – смерть.
Она – вот она: рядом.
ЧЁРНАЯ РЕЧКА
Чур-три – нет игры…
Няня, можно – понарошку
Я мочёную морошку
попрошу?..
Попрошу печатный пряник,
Попрошу хохлацкий драник,
анашу…
Попрошу покой и волю,
Попрошу кузэна Колю
и Annette…
Только – можно? – понарошку…
А себе оставлю крошку:
белый свет…
СУДЬБА
Восемь месяцев зима,
Вместо фиников – морошка…
Кабы не было небо сплошной пеленой,
было б ясно: луна повернула на убыль,
как та Gloria mundi, как поэцик дрянной,
как последний, на локоны ныканный, рубль.
Всё пропил до исподнего серого тла,
и не будет ни бала на бархате чёрном,
ни на алом снегу вороного ствола…
Всё останется белым и неизречённым.
Сергей КУЗНЕЧИХИН
КРАСНОЯРСК
ТУНГУССКИЙ МОТИВ
Икону в праздничном углу
Прикрыли байковой портянкой,
А сами на чужом полу
Расположились. Злобно тявкает
Хозяйский пёс, рычит на дверь,
В которую вошли без страха
Самец и самка, чует зверь
Густой дразнящий запах паха.
А пол холодный. Пол скрипит.
Иконочку, на всякий случай,
Прикрыли и разлили спирт
Противный (тёплый и вонючий),
Разбавленный напополам.
Мы не в ладу с сухим законом –
Привыкшие к чужим углам
И не привыкшие к иконам.
А здесь подделка – ну и что ж –
Откуда взяться настоящей?
И между нами тоже ложь
Безбожная – и даже слаще.
А стёкла забивает гнус
Густой, что даже штор не надо.
Мне говорил один тунгус,
Что вера их не знает ада.
Им легче лишь на беглый взгляд,
А мы полны другой надеждой.
И этот дом на спуске в ад
Не станет долгою задержкой.
Который день тайга горит.
До неба дым. Глаза слезятся.
А где-то там метеорит
Уже давно готов сорваться.
СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
В очочках, но все же мила и стройна,
И строгие платья не портят фигуры.
Уже больше года, как тащит она
Оболтусов сельских к вершинам культуры.
Вопрос задала, а в ответ ни руки…
И видно по лицам, что нет интереса.
До лампочки школьникам образ Луки
Из пьесы «На дне», а, задуматься, пьеса
На местные нравы ложится вполне
И вовсе не зря изучается в школе –
Родная деревня завязла на дне
И выбиться в люди – ни силы, ни воли.
Хотя и найдётся с десяток дворов,
Где сытостью прёт через щели в ограде.
Вон, возле окна, второгодник Петров
Любуется свеженькой двойкой в тетради.
Но парень не промах: смекалист, лукав,
А в драке небось и оглоблей огреет.
Чему научить его может Лука?
Такой, не моргнув, доброхота отбреет.
И кряжистый батька всё тащит в семью,
Не брезгуя ни головнёй, ни огарком.
Вчера у Петровых кололи свинью,
А к ночи родитель явился с подарком –
Парного принёс. Напросился на чай,
С туманной надеждой на нечто покрепче.
Дотронуться всё норовил невзначай,
Но прятал желанье в степенные речи:
Порядка, мол, нет ни в Москве, ни в селе
И вряд ли бардак одолеют науки.
И маялись, ныли на шатком столе
Его тяжеленные бурые руки.
Прервав разговора непрочную нить,
Поднялся (как будто из дома позвали)
И вышел, о сыне забыв расспросить,
Но пообещал, что поможет с дровами.
А сын от избытка нетраченных сил
Старательно думает только «про это»,
Ручонки под парту, губу закусил
И лезет глазами за вырез жакета.
Вот взять бы и вызвать нахала к доске.
Да кто его знает – чего отчебучит…
А вечер пройдёт в непроглядной тоске.
Наскучит роман, телевизор наскучит.
Натоплена печка. Перина жарка.
Над дверью на счастье прибита подкова.
И снится всю ночь утешитель Лука,
Не горьковский, а из поэмы Баркова.
***
Как море в отлив убывает
Бравурный аккомпанемент.
Долги и гондоны всплывают
Не в самый удобный момент.
Когда ты, казалось, отмылся
Росою
И сам, как святой.
Но всплыли.
И дальше нет смысла
«Россию спасать красотой».
ДОМ С КРАЮ
Косо в землю вросшая избушка,
Словно почерневший истукан.
На столе порожняя чекушка
И стакан.
Пара мух ощупывают крошки –
Видно, чем-то запах нехорош.
Ни тарелки на столе, ни ложки,
Только нож.
***
Непонятно. Очень часто
Ни с того и ни с сего
Вдруг покажется – стучатся.
Дверь откроешь –
Никого.
Что такое? Что за мука?
Вот уже в который раз
Выйдешь –
Ни души, ни звука.
Только холодом обдаст.
ВРОДЕ КАК ЮБИЛЕЙНОЕ
7 – месяц моего рождения.
7 + 7 – день моего рождения.
7 х 7 – стал сиротою, мама умерла.
777 – портвейн, заливший молодость мою.
Семёрки без малейшего нажима
И без подгонки сами встали в ряд,
а вот пятёрка – цифра не моя,
пятёрочником не был. Если дожил
до двух пятёрок – толку-то с того –
ни славы, ни богатства, ни покоя,
ни пенсии, её-то уж могли б, –
не женщина, конечно, но ведь платят
и мужикам за «вредность», например,
или за Север, мало ли мотался
по не совсем обжитым Северам,
где «чёрная пурга» меня слепила,
колючим снегом забивала рот,
чтоб не болтал о том, чего не видел,
ну, например, о мирнинских алмазах.
Молчу. Не видел. И миллионеров
ни в Мирном, ни в Норильске не встречал,
хотя и те, и эти существуют
в богатых недрах вечной мерзлоты,
но знаться с ними – вредно для здоровья.
Мне вредности хватало и другой,
поскольку химик по образованью.
Пришлось нюхнуть. И по «горячей сетке»
попариться изрядно довелось.
А мой последний цех, литературный,
любому коксохиму фору даст,
в избытке ядовитых испарений,
он, сердобольный, даже молока,
которое в других цехах за вредность
дают бесплатно, долго обещал,
юлил, но не дал.
Так что пенсион
в ближайшие пять лет, увы, не светит.
Обидно, разумеется, но я
не одинок, бывали познатней
и те «без гонорара, без короны…».
Уж как-нибудь. Наверно, не умру
от голода.
Обиднее другое –
что стыдно в этом возрасте писать
стихи. А впрочем, и над прозой
оставшееся зрение терять
нет смысла, всё равно издатель хмурый
и трезвенький, как стёклышко в очках,
пошлёт меня на хутор очень дальний
среди крестьянства спонсора искать,
а я, неловкий, клянчить не умею.
И что же делать?
За такой вопрос
пора бы убивать у нас в России, –
ну сколько можно???
Потому смолкаю
и достаю, как Пушкин наказал,
шампанского бутылку… для жены,
а для себя – портвейна «три семёрки».
СТО ПЕРВЫЙ РАССКАЗ
Почти безболезненно первые сто
Слетели с пера на пустые страницы.
Сто первый рассказ отправляется в стол,
Ложится в угрюмую нишу темницы.
Туда, где ни света, ни воздуха нет,
Где жутко и тесно,
как в братской могиле.
Так долго готовился к выходу в свет,
Мечтал удивить, а его не пустили.
Смешали с дерьмом, непонятно за что,
Как будто больного с инфекцией СПИДа.
Туда, где покоятся первые сто,
Страдая от пролежней и от обиды.
За что?
У него самобытен герой,
Сюжет остроумен, язык не затёртый,
Покуда не лёг на него сто второй,
Сто третий и, чуть погодя, сто четвёртый.
Под мёртвою тяжестью воля ушла,
Он сдался, смирился, что слаб и ничтожен.
И всё же, когда извлекли из стола,
Сумел притвориться, что якобы ожил.
Сергей КНЯЗЕВ
ПОДОЛЬСК
***
Шли по течению струги,
В них были люди и скот.
«Кто вы? Далёко ль вас, други,
Гонит иль просит Господь?
Или безумная драка
Вас подтолкнула с земли?
Или вас манит Итака –
Что ж! Дай вам Бог, чтоб дошли». –
«И на Итаке и в Мекке
Мы наколхозились, друг.
Мы направляемся в греки,
В греки из Верхних Ворюг,
Мы направляемся в греки.
Слухи доходят, что там
И упыри и калеки –
Все допускаются в Храм.
Слухи идут по округе:
В греки и вы, мол, ушли…»
Шли по течению струги,
Быстро скрываясь вдали.
***
Аще сказать ли те, старец, повесть?
Блазновато, кажется, да было так.
(Аввакум – Епифанию)
…Меня уносит шитик Аввакума
в таинственную водную пучину.
Седые волны ангельского шума
Меня покрыли. Так ли мир покину –
река сглотнёт почившего во Бозе.
Но Он и здесь ко мне проявит жалость –
И на пашковском я лежу обозе,
чту «Отче наш»: душа проголодалась.
За эти дни, что я плетусь в Дауры,
в Отечестве поднакопилось бляди.
О сколь чреваты вы, земные шкуры,
убийцы душ, блаженных Бога ради.
Зри, старец, окаянные метели
смеются над отеческим преданьем.
Уж бесы в очи царски поглядели
и нас терзают пыткой да изгнаньем.
На чепь посажен, аз сижу в землице,
запоминаю тайные знаменья.
Аз во перстах отрубленной десницы
Господне, грешный, зрил благословенье.
Припоминаю: сладость мук за веру,
язык твой, старец, взятый из гортани,
по всей Руси рассыпанную серу
земного ада, утешенье в брани,
главы с плечей, костры заместо гробу
на радость человеческому гнусу,
летящему ко дьяволу в утробу,
и плач земной по Господу Исусу.
***
Зачем люблю, зачем я нелюбим?
Зачем гляжу я, как блуждает дым
Над ветхою соседскою избой –
И облака берут его с собой?
Зачем стою на этом вот крыльце,
О матери забыв и об отце,
Себя не помня: что-то там, в степи!..
И лайка тускло плачет на цепи.
Зачем рукою трогаю венец
Со страшным срезом годовых колец?
О, чёрный дом, когда-то жёлтый сруб!
Как твой торец потрескался и груб!
Зачем артель кивала над тобой,
Соединяя брёвна не скобой,
Не злясь в труде, не зная слова «тост» –
А в ласточкин их собирала хвост?
Зачем же я, взошедший на крыльцо,
Держу в руках железное кольцо,
Зачем хочу я, чтобы этот дом
Был с ласточкиным маленьким гнездом?..
***
Я когда-то был в доме одном.
Там у маленькой девочки грустной
Черепаха живёт под столом
И питается белой капустой.
Я спросил: «Почему ты грустна?»
Но она отшатнулась со страху
И чуть слышно сказала: «Весна», –
И прижала к груди черепаху.
***
Странник в детство проснулся –
и видели отрока в поле пшеничном.
Отрок шёл по мощёной по площади
в граде столичном,
Отрок вышел из Пермского леса,
ступив на дорогу
К той горе, где возносятся гимны
Единому Богу.
На горе той на Белой ночуют
и днюют монахи,
Ходит солнце Господне над ней
в семицветной рубахе –
Божья радуга радости
пения вечной Псалтири
В гласе трубном, на гуслях
дощатых и лире.
Я там был, пел я светлого отрока,
шедшего к келье,
Где безмолвны уста и лишь сердце
творит новоселье
Во селениях горних, где слышится
глас «аллилуйя»,
Души в Бозе почивших
и души живущих врачуя.
Я там был, пел я светлого отрока,
шедшего к раю.
Не пытайте меня,
чем закончится песня. Не знаю,
Чем закончится песня,
но вам остаётся в наследство
Многопетая Русь – Божий странник,
проснувшийся в детство.
***
Глубиною крестьянского рода
Не славословься, душа.
На Руси не осталось народа,
Ворон с вороном грают, шурша
Перемётными крыльями злыми.
Ходит праведник, как струфиан,
В круге тайных бесед со святыми
В государстве славян.
Что с того, что ни грома оваций,
Ни людского тупого труда –
Города, эти кладбища наций,
Я не любил никогда.
Что с того, что я видел святыни,
Если выпростал сердце, как ковш,
Если предал я дух благостыни –
На кого я похож?
Хуже Каина, хуже Иуды,
Хуже ангелов, павших в огне, –
Наше Царство предавшие люди
Пребывают во мне.
Пребывают во мне, копошатся,
Произносят тупые слова,
Но дрожат пред молитвою Старца.
Вся Россия сейчас такова.
***
Пространство мира там, где время Рима
Прилоги бренные прогонит вон из душ,
Пространство мира там, где духом дюж
Народ Руси, там, где молитва зрима.
Там, где мужик идёт просить ума –
у сныти,
Ради святых своих смирившись
пред травой.
Русь – это Третий Рим,
четвёртому не быти,
Пространство мира там,
где сам Господь с тобой,
Где ты, святая Русь, почиешь –
в сердцевине
Любой живой души, рождённой во Христе.
Русь – это Третий Рим,
стоящий и поныне
На вековых китах – молитве и посте.
Где заживо гниют геенные элиты,
Где правит смрад и гад
свой вавилонский бал –
Там праведный народ
Христу творит молитвы,
Там Третий Рим, там Русь,
её же Бог избрал.
Так, Третий Рим как столп:
средь зол и окаянства
Молитвой и постом он время создаёт,
А время этот мир передаёт в пространство,
Где Бог и человек. И человек – поёт.
08.12.2009 19:50:22 - Арсений Игоревич Анненков пишет:
Два мифа о русской поэзии
Рубрика "Дикороссы" наглядно опровергает сразу два взаимоисключающих мифа о русской поэзии. Оба - вневременные, родились не сегодня, умрут не завтра. Миф первый, любимый патентованными критиками: "В России сегодня живут пять-шесть настоящих поэтов. Их имена я знаю и вас просвещу. Читать отстальных культурному человеку неприлично". Но ведь любой, искренне любящий поэзию, ощущает, как не хватает порой даже признанных и любимых мастеров (живых или уже ушедших). Причина проста: поэтика каждого, пусть и самого большого, мастера, тематика его, приемы и т.д. неизбежно ограниченны... И кто не вспомнит, как прыгнет в душу, удивит и обрадует строка никому не известного современника. Прочтешь еще и понимаешь: пусть только эта строка, пусть строфа, две, три, но это - высокая поэзия, достойная быть и услышанной, и оцененной. Куда деваться: "Талант - как прыщ, вскакивает где хочешь" (Ф. Раневская). Миф второй, распространенный среди восторженных полуценителей: "Ах, Россия так богата талантами, замечательных поэтов пруд пруди...". Неправда. Рифмованный поток широк, наверное, шире, чем когда-либо, спасибо Интернету... А вот искать жемчужины в этом навозе - клюв отвалится... Во все времена поиск талантов, а уж тем паче работа с ними, - громадный труд... Именно поэтому так важна, жизненно необходима, эта работа Юрия Беликова и таких, как он. Они любят поэзию, поэзию где бы она ни была, (а не себя, родного, хотя большинство из них, как и Юрий, - сами не последние авторы), ищут ее, собирают, и не просто восхищаются, а приводят за руку к большой аудитории. Хочется надеяться, что "Дикороссы" будут постоянными в "Литературной газете". Что стихотворных рубрик в российской прессе вообще будет больше и что вести их будут, такие, как Беликов. Но таких людей, по-хорошему совмещающих творческий талант и организаторские способности, всегда до обидного мало. И это, к сожалению, не миф.
06.12.2009 03:57:54 - Константин Константинович Иванов пишет:
Дикороссы
ЕСТЬ ПОЭТЫ НА РУСИ! Мы – не за деньги, а за дело, Чтоб жизнь творилась на Земле! Номер «ЛГ» с полосой «Шли по течению струги», удачно вышел 2 декабря – как раз в 7-ю годовщину исторического слета дикороссов. Эта небольшая подборка стихов заставляет меня мечтать о том времени, когда мы созреем для обстоятельного разговора о том, что мы делаем. То, что мы пришли, то, что мы есть, уже ни у кого не вызывает сомнения. Речь теперь о другом – о сознательном насыщении пространства нашим делом. После больших исторических перемен конца ХХ века Россия снова поднимается во весь рост, глядя на земной шар с полной ответственностью. Не столичная элита, которая есть всего лишь блестящая аппликация на мундире социума, а естественная элита великого народа, его мыслящие нервы, ветвящиеся в его теле – таков должен быть наш ориентир, устремление нашего самосознания. Мы сами и есть эти нервы, разбросанные по городам и весям. Именно такое самоощущение подсказало моему читателю-рецензенту Александру Емелину на сайте Проза.Ру прекрасную мысль о том, что если мир это компьютер, то Россия – его материнская плата. Помня и понимая такие вещи, мы должны заново научиться достоинству, соответствующему новой, постсоветской, Руси. О этом же говорят строки Сергея Кузнечихина: И что же делать? За такой вопрос пора бы убивать у нас в России… Так что же делать? – добавим мы и ответим: делать, а не ныть. Дел невпроворот. Россия – на стапелях, как при Петре. И поэт, и народ, подымай паруса! Приближай великое время всеземношарного взаимопонимания!.. А пока – пока мы приближаемся к большому российскому разговору, знакомимся и открываем для себя друг друга. И это дело нескорое, ибо в нашей краткой жизни, под бременем бегущего к смерти времени, нам нелегко отвлечься от своего частного существования и заметить, оценить бегущего рядом. Если со стихами двух Сергеев я уже немного знаком, то своего тезку из Воронежа читаю впервые. И его мастерские строки Это дело собачье – пугаясь урона, лягушачьего вспрыга и птичьего вспорха – хорохориться, словно хромая ворона, на задворках у Баха, на досках у Босха!.. продолжаются во мне конкретизирующим ответом на «что делать»: Не быть на задворках у Баха, у Босха, у Бога! Не мыслить убого! Отважиться – в путь! Это значит, исследуя строго, Жить заново каждое утро, так, чтобы дорога, С подъемом поставив вопрос о творении мира, К отбою неслась напролом, под ночи секиру, Поставив на кон все, что есть, ибо каждые сутки – Всего лишь возможность меня, да хаос клубящийся жуткий!.. Стихотворение Кондратьева «На обочине» относится к тем чарующим вещам, которые хочется бормотать нараспев, медитируя, – так сильна его музыкальность, побеждающая безнадежный «словесный» смысл строк: Очнуться – в дрожи мусорных обочин расслышать день, который озабочен уже не столько пропитаньем скудным, скорее – засыпаньем беспробудным и непреодолимым остываньем… И просинь в тучах веет расставаньем. … дни жизни, ночи страсти, годы странствий… Сергей Князев, пронзительный голос покаянной Руси в стихах которого мне уже знаком, поразил меня, однако, совсем другим, стихотворением «Зачем люблю, зачем я нелюбим?». Это – чистейшая лирика, хрустальная вода поэзии, чище и интимней душе этой материи ничего нет, ни у какого мирового классика. Впрочем, есть – в другой его же вещи, в двенадцати воздушных строках из сборника «Приют неизвестных поэтов», которые я привожу здесь, чтобы обратить на них ваше внимание: Я заснул – и привиделись мне голоса, или ветер бездомный бродить поднялся между прожитым днем и грядущим? Голос матери тек с незадутой свечи, тихий голос отца был песком, у ночи осторожно меж пальцев текущим. Этой ночью два голоса были со мной. Отраженные сирой родной стороной, по душе моей медленно плыли. Два задумчивых голоса – воск и песок. И волна прикасалась к ладье из досок, будто сказка досужая – к были. Есть на Руси поэты! Константин Иванов, г.Новосибирск 5.12.2009.
05.12.2009 07:28:52 - Александр Владимирович Елтышев пишет:
Это только начало
Юра, спасибо огромное. Ты продолжаешь ненавязчиво доказывать, что "кризис", на который ныне принято сваливать все головотяпства, - порождение ума перепуганных инфантов. Во всей России живёт Поэзия, что невозможно без крепкой духовной основы. Мой земляк Сергей Кузнечихин с возрастом пишет всё лучше, плюя на все эти кризисы и базисы - он опирается на твёрдый пласт русской культуры. Сергей Князев тоже из наших мест рванул в Подмосковье и сумел себя не растратить. Доволен знакомством с Константином Кондратьевым. Чувствую, что рубрика только набирает обороты - это особенно радует.
03.12.2009 18:08:48 - Семен Минеев пишет:
Вот где поэзия живёт!
Люблю эту рубрику, потому что в ней - эсклюзив.. И ещё согласен, сто Поэзия там, где родники бьют, а не тусовки гремят... Удачи вам и дикороссам, Юрий...