10 января 1919 года Тадеуш Гедройц был назначен старостой (главой) Опочнинского повята (района), расположенного на полпути от Варшавы к Кракову. В это время ему был 31 год, и он только вернулся с войны. Подозреваю, что это назначение было устроено специально, чтобы он мог передохнуть в новой обстановке. Иначе трудно найти объяснение тому, что человека с болот на востоке страны неожиданно перебросили в самое сердце польской Польши. Однако новая работа была совсем не синекурой. Среди руин, оставленных на недавнем поле русско-германской битвы, ему предстояло выстроить новую польскую администрацию.

Но «отдых» Тадзио был вскоре прерван. Поздней весной 1919 года, вероятно, ближе к концу мая, он получил назначение на только что созданный пост товарища воеводы (вице-губернатора) Виленского воеводства, одной из трех крупных территорий на восточной границе новой Польской республики.

Приграничные территории (по-польски Kresy) находились в состоянии постоянного движения. После прекращения боевых действий на Западном фронте немецкие армии начали неохотно уходить, и образовавшийся вакуум заполнился поляками и советскими, напряженно конкурировавшими между собой. Виленское воеводство, северная часть приграничных земель между рекой Двиной и припятскими болотами стала эпицентром всех этих маневров. Ситуация усложнялась тем, что молодое сепаратистское государство Республика Литва заявила свои претензии на Вильно (Вильнюс), считая его своей столицей.

Сначала прибыли Советы и тут же основали так называемую Литовско-Белорусскую Советскую республику, или Литбел. Но у маршала Пилсудского были другие планы. В апреле 1919 года он захватил Вильно и, воспользовавшись полученным преимуществом, пытался создать конфедерацию постимперских государств, которая могла бы дать отпор как Германии, так и России. Пилсудский, естественно, исходил из того, что ведущая роль в регионе будет отведена Польше.

В мае 1919 года Виленское воеводство еще оставалось спорной территорией. На северном и восточном направлении Польша контролировала не более 60–70 километров от городских ворот Вильно. Но в сентябре — когда вице-губернаторский срок Тадзио подходил к концу — польская армия уже продвинулась на 130 километров восточнее и вышла к Двине, Улле и Березине (той самой Березине, на которой Наполеон потерял остатки своей Grande Аrméе). Это было колоссальное достижение. Тадзио должен был следовать по пятам польской армии, которая продолжала отвоевывать все новые и новые территории, и тут же, среди послевоенной разрухи, на ходу создавать гражданскую администрацию. Задача не из легких. И как будто этого было недостаточно, именно в это время отец добивался Ани Шостаковской, с которой он познакомился и в которую влюбился по приезде в Вильно. Успех сопутствовал ему на обоих фронтах, и личном, и общественном. Женившись, он получил возможность отвезти молодую жену в Опочно, к месту нового назначения, в более спокойном регионе центральной Польши. Высшие силы решили, что он заслуживает второй передышки. Моя старшая сестра Анушка родилась через десять месяцев после свадьбы.

Молодая жена мечтала обустраивать новый дом, но ей пришлось подождать. Весной 1920 года отдельные вооруженные столкновения между Польшей и Советской Россией переросли в полномасштабную войну. В августе того же года красные подошли к Варшаве. Опочно, район, за который нес ответственность Тадзио, был недалеко от линии фронта и в поле непосредственного воздействия большевистской пропаганды, направленной на молодой и наивный польский пролетариат. Такие люди, как мой отец — руководители в прифронтовых районах, — были необходимы для целостности польского государства не меньше военных. Тадзио держал оборону и стоял на страже мира. Его молодая жена с месячным младенцем на руках была рядом с ним. Таков был их брак с самого начала.

Контрнаступление польской армии, так называемая Варшавская битва (которую Дж. Ф. К. Фуллер включил в число «решающих сражений Западного мира»), было начато Пилсудским 16 августа 1920 года. Уже через несколько дней Красная армия, самопровозглашенный агент мировой революции на Западе, отступала по всем фронтам. Последующие двадцать лет мира были подарком Польши Европе. Теперь Опочнинский район мог подумать и о восстановлении.

Однако его старосте было рано думать об отдыхе. Город Вильно (или Вильнюс) и его окрестности оставались яблоком неугасающего раздора между Польшей и Литвой. Литва заявляла, что Вильнюс — ее историческая столица. Польша тоже претендовала на Вильно, потому что город, за исключением еврейской общины, был польскоговорящий и, соответственно, ориентировался на Польшу. Пилсудский, сам уроженец этих мест, глубоко привязанный к земле своих предков, видел этот вопрос в стратегической, а не локальной перспективе. Для него идеалом государственного устройства была федерация, и он был готов пожертвовать Вильно, если Литва согласится на восстановление своих исторических связей с Польшей. Литву это совершенно не устраивало: он хотела Вильно без всяких предварительных условий. Кроме того, она обвиняла — и не без оснований — главу польского государства в самодурстве и агрессивности. Литовский Давид, столкнувшийся с польским Голиафом, бился умело, используя любое доступное ему дипломатическое оружие. Вне поля битвы стороны были равны. Одной из контрмер Литвы стало опасное заигрывание с Советами. 11 июля 1920 года, когда Польша не на жизнь, а на смерть билась у стен Варшавы, литовское правительство подписало в Москве договор, по которому советское правительство уступало (sic!) Литве Вильно, а с ним и щедрый кусок окрестных земель. Когда же Красная армия была разбита наголову и откатилась на восток, последовала реакция Пилсудского. В октябре 1920 года польская дивизия заявила о своих правах на Вильно, к которому она была приписана, инсценировала мятеж, захватила Вильно и объявила город самоуправляющимся анклавным образованием под названием «Срединная Литва». Мятеж был фарсом, за которым стоял сам Пилсудский. Этот акт насилия Литва теперь изобличала и активно использовала в мировой прессе и при общении с союзниками. Польские власти решили, что необходима тщательная работа по минимизации ущерба на дипломатическом фронте.

Поэтому в декабре 1920 года Владислав Рачкевич был направлен в Вильно уполномоченным представителем польского правительства. Ему предстояло достичь определенного понимания с «польским Вильно» и вступить в контакт с открывшимися в этой горячей точке представительствами Лиги Наций и союзников.

Предполагалось, что его миссия подразумевает и полномочия на ведение многосторонних переговоров, которые должна была, согласно инструкциям, начать Лига, чтобы разрешить проблему.

Переговоры проводились в Брюсселе 20 апреля 1921 года под председательством бельгийского политика Поля Иманса. Тем временем Рачкевич попросил, чтобы его друг и коллега, пользующийся его доверием, Тадеуш Гедройц, был назначен советником при польской миссии в Вильно. Аня была счастлива: она возвращалась домой. В «Доме под лебедем» на Малой Похуланке для прибывающего советника и его семьи тут же освободили piano nobile — великолепную тринадцатикомнатную квартиру. Там спустя ровно девять месяцев появилась моя вторая сестра Тереска. 21 июля 1921 года Тадзио получил повышение и стал заместителем главы миссии.

Иманс обнародовал свой план 20 мая 1921 года. С подачи Польши моделью для него послужила швейцарская система кантонов. Республика Литва должна была состоять из двух кантонов: литовского с центром в Каунасе и польскоговорящего с центром в Вильно. Спорный город включался в литовское государство, но при условии, что Польша и новая Литва объединятся в федерацию.

«План Иманса» был поддержан Советом Лиги Наций 28 июня 1921 года. Польское правительство одобрило его 15 июля, а вслед за этим Литва его отвергла, поскольку для нее были неприемлемы условия, необходимые для его реализации (установление федеративных отношений). В Брюсселе в течение шести недель велась интенсивная работа над планом, результатом которой стал «Скорректированный план Иманса», обнародованный 3 сентября и отражавший позицию Литвы. От двухкантонной модели отказались, и Виленскому региону предлагалась определенная автономия в рамках Республики Литвы. 24 сентября Совет Лиги Наций рекомендовал переработанный план Генеральной ассамблее, и вскоре после этого его отвергла Польша. Какова бы ни была личная реакция Пилсудского на идею автономии Вильно, ему оставалось лишь подчиниться напору польских националистов, настаивавших на присоединении. Польскоговорящий Вильно заключил недальновидный союз с польскими националистами, желая не остаться в меньшинстве внутри не менее националистической Литвы. Федералистские мечты Пилсудского были повержены в прах.

12 января 1922 года разочарованная Лига Наций признала поражение и отказалась от роли арбитра в этом процессе. Через два дня Тадеуш Гедройц оставил свой пост.

20 февраля Виленский сенат проголосовал за присоединение Срединной Литвы к Польше, Варшава официально приветствовала это решение 24 февраля. Спустя много лет мой кузен Збышек Лютик рассказал мне, что моя бабушка Гедройц обвинила сына в том, что он «сдал Вильно полякам». Хотя за пределами семьи об обвинении известно не было, оно, вероятно, было особенно болезненным для Тадзио, поскольку его собственная позиция была близка к позиции матери и ее круга.

Однако не стоит думать, будто вся зима 1921–1922 годов прошла в горе и отчаянии. Мои родители умели защищать свою счастливую частную жизнь от политики. Семья Шостаковских и их друзья, собиравшиеся в «Доме под лебедем», погрузились в водоворот светской жизни, еще более безумный, чем обычно, из-за присутствия в Вильно различных иностранных миссий. Мои родители оказались в центре этого всего, и после рождения Терески (3 января 1922 года) они решили устроить в честь крестин торжество, которое затмило бы все другие праздники.

Это был бал на всю ночь, открывался он полонезом, который вели Рачкевич и моя мать. Закончился он традиционной белой мазуркой, когда над городом занималась заря. Не обошлось и без скандалов. В какой-то момент мать решила, что веселье джентльменов несколько выходит за рамки. Она собрала многочисленные кувшины с пуншем и вылила содержимое в раковину. Тем временем оказалось, что нужно спасать дядю Стефуша, вступившего в щекотливую беседу с полицейскими, которые хотели убедиться, что ситуация под контролем. В роли спасительницы выступила грозная тетя Хела, очень кстати упомянувшая пару важных имен. Но и ей пришлось объяснять, почему она босиком, а Стефуш держит в руках ее бальные туфли («слишком долго вальсировала, ноги очень болят»).

* * *

Тадзио ушел в отставку не только с конкретного поста, а вообще с государственной службы, что было гораздо более решительным шагом. Родителям удалось остаться в «Доме под лебедем», потому что коллегия юристов Вильно немедленно предложила отцу открыть в городе частную юридическую практику. Это предприятие оказалось успешным как в профессиональном, так и в материальном плане. Именно в период, когда отец пребывал в рядах виленских адвокатов, появились какие-то из лучших драгоценностей матери. Как и ее великолепная каракулевая шуба.

Однако благоденствие продолжалось недолго. Уже через год Тадзио овладело беспокойство. Он жаловался, что дела достаются ему из-за его имени и связей, а не из-за его достоинств юриста. Сегодня я бы назвал это чрезмерной чувствительностью, потому что он зарекомендовал себя талантливым адвокатом. Но он снова все бросил и смиренно явился к своему прежнему работодателю — в госструктуры Польши.

Его взяли обратно, но с условием. Теперь ему предложили скромный пост главы Августовского повята, с центром в маленьком городке с населением около 10 тысяч вблизи от литовской границы, точнее, от пресловутой демаркационной линии. Пост был испытанием, и испытанием не из легких. Тадзио должен был пройти испытательный срок, чтобы вернуть себе доверие бывшего работодателя.

Ему уже было 35 лет, он был мудрее и не столь радикален. Год адвокатской практики в Вильно стал для него временем переоценки ценностей. «Красный князь» (университетское прозвище Тадзио) постепенно подошел к почти такому же взгляду на мир, какой был у покойного отца Ани в начале века: центристский либерализм, гармонично сочетающийся с прогрессивным католицизмом. Эта взвешенная позиция, очищенная от агностицизма и антиклерикальных обертонов, была довольно распространена среди «демократической» виленской элиты. Таким образом Августовский анклав получил думающего и не слишком склонного к импульсивным действиям руководителя. Мой кузен Ежи Гедройц рассказывал, что, когда он посетил этот район в конце 1930-х годов по поручению варшавского министерства, о годах отцовского правления там вспоминали с теплом и благодарностью.

Два последующих года отец и его семья провели в почти идиллическом уголке Европы. Guide Bleu за 1939 год его описывает так: «Toute la région environnante, dite "Puszcza Augustowska", particulièrement celle située au nord de la ville, abonde en lacs glaciaires renommés pour leur beauté» (Все, что запомнилось моей матери об их пребывании в Августове — оно продолжалось не более двух лет, — это пикники на озере, светские мероприятия офицерского клуба местного уланского полка и неиссякающий поток гостей, которых привлекала живописная местность и, позволю себе добавить, гостеприимство.)

Тадзио быстро освоился на новой должности. В 1924 году он был выдвинут на гораздо более значительный пост — главы администрации Белостока. Город представлял собой крупную железнодорожную развязку и текстильный центр с населением почти 100 тысяч человек и большой и влиятельной еврейской общиной. Отцу приходилось решать проблемы, возникавшие при столкновении дикого капитализма и сравнительно неопытного пролетариата, а также расовые и религиозные проблемы.

После двух успешных лет в Белостоке перед отцом снова вырисовывалась карьера государственного деятеля, он мог бы получить пост воеводы (губернатора). Но этого не произошло. В 1926 году перед моими родителями возникла перспектива унаследовать имения Лобзов и Котчин, оба на грани разорения. От этого бремени они не могли отказаться, и Тадеуш Гедройц снова подал в отставку и ушел с государственного поста — на сей раз бесповоротно.

Я пропущу последующие шесть лет, в течение которых мои мать с отцом восстанавливали эти имения. В течение этих лет отец служил судьей в местном городе Деречине. В 1932 году его пригласили стать заместителем председателя регионального суда в Белостоке, городе, главой которого он был с 1924 по 1926 год. Работа была непростой, но в знакомом месте, и у родителей остались хорошие воспоминания от Белостока. Кроме того, ему, этому дворянину-фермеру, льстило, что его деятельность на ниве правосудия, которое он вершил в глуши, удостоилась признания. Приглашение было особенно кстати, ибо Тадзио как раз спас Лобзов от мрака запустения и был готов к новым высотам.

Мать был ошеломлена тем, что нашей буколической идиллии может прийти конец: она знала, что во время долгих зимних сессий суда она должна будет быть рядом с Тадзио и, конечно, детей тоже придется брать с собой. Но она отлично понимала, что одних сельских забот и хлопот ее супругу недостаточно.

Кроме того, их привлекали, во-первых, перспектива карьеры и хорошего дохода, что позволило бы семье расширить горизонты за пределы блаженно счастливого, но ограниченного круга сельского существования, а во-вторых, возможности дать Анушке и Тереске хорошее систематическое образование в белостокской женской гимназии.

Когда мы переехали в Белосток, моя жизнь потекла монотонно, по строго определенному распорядку. Я цеплялся за Мартечку, которая воплощала зримую связь с моим настоящим домом. Лишь однажды мне удалось хотя бы мельком увидеть отца на работе: далекий, облаченный в мантию, с золотой цепью, он вел судебное заседание по какому-то непостижимому делу. Во время наших длительных прогулок мы с Мартечкой иногда случайно встречали мать. Это были очень радостные встречи, и особенно хорошо мне запомнилась одна: красивая дама в длинной шубе раскрывает объятья и ловит мчащегося к ней маленького мальчика. В остальном это было очень размеренное и по сравнению с радостями Лобзова скучное существование, озарявшееся только тогда, когда Мартечка привлекала внимание симпатичного полицейского — его участок включал и наш конец улицы Св. Иоанна. Я всячески поощрял его ухаживания, а Мартечка оставалась холодна, ее это совершенно не трогало.

Мои воспоминания о Белостоке в отличие от лобзовских остаются фрагментарными и как бы не в фокусе. За исключением одного события: известия о смерти маршала Пилсудского. В то холодное и пасмурное утро — 12 мая 1935 года — отец, явно впечатленный, пришел сообщить эту новость своему шестилетнему сыну. Я понял, что случилось что-то очень важное. Воспоминание об этом разговоре остается единственным четким пятном в моем каталоге бессвязных воспоминаний, относящихся к первому сроку председательства отца в суде.

Вскоре после этого ему предложили стать председателем регионального суда в За мосце. По-видимому, за три года зимних сессий в Белостоке его успешная деятельность старшего судьи и администратора не осталась незамеченной. Это предложение было заметным шагом вперед, и, естественно, он его принял. Мы с матерью попытались скрыть огорчение: Замосць был еще дальше от Лобзова.

После всего одной сессии судебных заседаний (1935–1936) отца пригласили стать председателем регионального суда в Луцке. Перед тем как уехать туда, ему довелось сделать доброе дело одному своему коллеге-адвокату, о чем мы узнали только гораздо позже. В 1950 году в Лондоне мать совершенно неожиданно получила значительную сумму денег от неизвестного ей лица «на благотворительность по ее усмотрению». Стало известно, что даритель, преуспевающий варшавский юрист по фамилии Гарвин, принадлежит к еврейской общине Замосця. Он сообщил матери, что ее муж, узнав о заговоре в Замосце с целью лишить Гарвина права продолжать практику, тут же потребовал расследования, наказал виновных, вернул жертве доброе имя и таким образом спас его от дальнейших преследований и разорения. Письмо пана Гарвина — одна из самых дорогих мне вещей: «В межвоенный период, когда в Польше уже задули "западные ветры" [имеется в виду германский антисемитизм], эта мгновенная готовность Тадеуша Гедройца выступить в защиту неведомого ему еврея-адвоката говорила очень многое о его чувстве справедливости и честности. Я всегда буду помнить его с глубочайшим уважением».

Луцк, следующее назначение моего отца, был столицей важной части межвоенной Польши — Волынского воеводства, потенциальной житницы республики. Но ему недоставало политического равновесия. 70 процентов населения составляли украинцы, а поляков, меньшинства, сосредоточившего в своих руках политическую власть, было только 16 процентов. Украинцы выражали недовольство своим положением. Взаимные подозрения усиливались и потому, что была свежа память о недавних террористических актах украинских националистов и жесткостью ответных полицейских мер. Тадеуша Гедройца пригласили из Замосця, чтобы обеспечить прозрачность и непредвзятость судебной системы.

Внешние атрибуты работы соответствовали задаче. Жили мы в бывшем монастыре ордена Святой Троицы, построенном в XVIII веке. Комнаты, разумеется, были просторными, но по-монастырски, а не как во дворце. Нам также полагались два слуги и садовник. В распоряжении отца имелась карета с парой лошадей, которая находилась в ведении усатого кучера по имени Антоний, чьи кучерские таланты и пунктуальность вошли в легенды. Антоний был особенно добр ко мне. Зимой он разрешал мне кататься на лыжах за его санями: к саням сзади крепились две веревки, и я цеплялся за них. Так мы и трусили из конца в конец главной улицы Луцка к изумлению зрителей.

Мои сестры приехали в Луцк завершить среднее образование. Мы с Мартечкой прибыли вслед за ними, и скоро меня тоже поместили в частную школу. Я мало помню о своих первых подвигах на ниве образования, но довольно много о своих первых столкновениях с этим новым миром. Школа была платная, и поэтому классы были очень маленькие. Лидер в классе был слишком напорист, и я чувствовал себя неуютно и стремился его избегать. Это было несложно, потому что его соперник Збышек Горевич предложил мне свою дружбу. Мы стали неразлучны, и впоследствии Збышек регулярно приезжал в Лобзов. Самым умным в классе был Ясь Титов, мальчик с мягким характером, всегда готовый помочь. Его фамилия предполагает украинские или даже русские корни. Мы с Ясем хорошо относились друг к другу, но нашим отношениям мешал его старший брат Витек. Он был на три года старше нас, тоже отличался исключительным умом и был королем школы. Витек и его свита избрали меня объектом насмешек. Сейчас я понимаю, что просто напрашивался на эту роль, потому что мои родители — и Мартечка — чрезмерно суетились вокруг меня. Представьте себе, каждый день я приезжал в школу в карете, Мартечка сопровождала меня аж до двери класса, мать настаивала, чтобы я носил рейтузы — трико, какие носят дети, — о которых мои сверстники, щеголявшие голыми коленками, уже давно забыли; и, что самое худшее, я все время хвастался, что наша семья когда-то владела половиной Луцка. Витек и его клика прозвали меня марсианином и на какое-то время кличка прилипла. До этого меня никогда не дразнили прилюдно, и моей первой реакцией было удивление, а не обида. Но скоро я понял, как неприятно быть посмешищем. По странной иронии судьбы, мы с Витеком Титовым снова встретились в 1944 году в Польской военной школе на Ближнем Востоке, но к этому моменту наши позиции поменялись, и преимущество было на моей стороне.

Весной 1938 года Анушка получила свою матуру и начала готовиться к дебюту в Варшаве, куда она отправлялась за высшим образованием и светской жизнью. Для меня это была возможность сблизиться с Тереской. Но этому не суждено было произойти, по крайней мере не в тот раз. Она еще приходила в себя после двух травм, которые перенесла одну за другой. Летом в Лобзове она неудачно упала с лошади на полном скаку, галопируя перед восторженной публикой. А потом в Луцке попала под машину. Выздоровление и назойливые младшие братья не очень сочетаются. Мать почувствовала, что я какой-то совсем неприкаянный, и предложила читать мне вслух. Она выбрала трилогию Сенкевича, великое историческое произведение XIX века. Мы погружались в него, забывая о мире вокруг нас. Я никогда не забуду, как однажды, в первый и — увы! — последний раз, эту роль взял на себя отец. Читал он великолепно. Наконец-то родители приняли меня в свою компанию, и я был им очень благодарен за это.

Доказательство их заботы обо мне и интереса я получил 25 мая 1938 года в день своего первого причастия, когда мать подарила мне молитвенник, в котором написала от них обоих: «Пусть эта книжечка напоминает тебе, что тот, кто любит Бога и истово молится, не собьется с пути». Этот молитвенник пережил немало приключений на разных континентах и сегодня, семьдесят лет спустя, он здесь, передо мной, в Оксфорде.

* * *

Политика начинала играть все более важную роль в жизни моего отца. В конце 1930-х годов Польша была еще молодым и уязвимым государством: угроза со стороны Германии и возможные способы ее преодоления были главной заботой. (Советы казались меньшим злом, потому, разумеется, что победа Польши 1920 года еще была свежа в памяти.) Отец считал, что единство республики — необходимое условие ее безопасности — в значительной степени будет зависеть от лояльности приграничных меньшинств: украинцев и белорусов. Поэтому он начал искать политическую платформу, где единство республики было бы целью, единой для всех, целью, которая в минуту опасности будет превалировать над любыми разногласиями. В начале 1938 года он присоединился к Лагерю национального единства (Obóz Zjednoczenia Narodowego, или OZN), движению, которое в какой-то момент привлекало экстремистски настроенных националистов, но теперь во главе его стояли более умеренные люди.

Его тут же пригласили выдвинуть свою кандидатуру на выборах в сенат. Мать вспоминала, как мучительно он размышлял, принимать ли предложение. В конце концов он согласился и был избран. Польский сенат состоял из 96 членов, половина из которых назначалась президентом, а вторую половину избирали коллегии выборщиков. Тогда говорили, что благодаря этой системе на первый план выдвинулась «самая заслуженная сотня в стране». Отцу, который прежде был важной персоной лишь местного масштаба, предстояло стать одним из тех избранных, что находятся в центре событий. Все мы слушали церемонию присяги по радио (крики: «Вот он, идет!»), и весь дом поднял бокалы в честь этого события.

В сенате отца выбрали председателем Польской парламентской ассоциации Волыни, в которую входили как сенаторы, так и депутаты Сейма. Параллельно была создана аналогичная украинская организация. Тадзио был убежден, что Польская ассоциация должна выступить инициатором «наведения мостов» между ними. Он считал, что это должно стать шагом к новым отношениям польской и украинской общин в Волыни.

Наша семья оказалась разделена географически. Было решено, что Тереска будет сдавать свою матуру в Луцке, поэтому мать (а с ней и мы с Мартечкой) останется на месте. Тадзио из Луцка стал регулярно ездить на поезде в Варшаву, где жила Анушка, уже студентка (эту роль, она, кажется, не воспринимала всерьез). Родители решили, что в некоторых случаях необходимо вмешательство отца. В одном случае оно оказалось очень кстати. В то время в студенческое сообщество проникало довольно много экстремистских антисемитских групп. Одна из таких групп щеголяла красивым значком «Меч храбрых». Анушке предложили этот значок, и она стала его носить; ей очень нравилось, как он смотрится, а о том, что он означает, она понятия не имела. Отец быстро положил этому конец, и самым решительным образом. Другой случай его вмешательства был не таким серьезным. Анушка отправилась к знаменитому парикмахеру и выщипала брови. Когда отец увидел результат (мне казалось, что получилось очень мило, а матери и Тереске — что совершенно безобидно), он был вне себя от ярости. Последовали резкости, слезы, и матери пришлось выступать в качестве миротворца, что из Луцка — письмом или по телефону — было непросто.

9 марта 1939 года отец выступил с первой речью в верхней палате. Для него это стало возможностью привлечь внимание к своей политической программе по Волыни в контексте более широкого круга вопросов, связанных с восточными приграничными территориями. Украинцев в Волыни было 70 процентов из порядка двух миллионов населения. Большинство из них были мелкими землевладельцами. Волынская польскоговорящая община — доминирующее политически меньшинство землевладельцев, госслужащих (в форме и без) и представителей высокооплачиваемых профессий — составляла 16 процентов населения. На долю еврейской общины приходилось 10 процентов (что соответствовало среднему проценту по республике в целом); помимо того, что они были хорошо представлены в различных высокооплачиваемых профессиях, они контролировали более 70 процентов городской торговли и ремесел.

В начале речи отец напомнил, что благосостояние республики требует «органической интеграции» приграничных районов в остальную Польшу. Такая интеграция является обязательным условием экономического развития приграничных территорий. Далее он перешел к программе инвестиций в инфраструктуру Волыни — необходимому условию экономического развития. Предлагаемая программа предполагала «позитивную дискриминацию», поддержку поляков, которые, как ожидалось, прибудут из других частей страны, и (по умолчанию) украинской общины — и те, и другие будут стремиться продвинуться в бизнесе или добиться успеха в профессиональной сфере. Усиление «польского элемента» в Волыни — а на самом деле по всей приграничной территории — приветствовалось как необходимый шаг к единству и, соответственно, безопасности Польши. Польский элемент должен был стать «связующим веществом» многонационального состава населения.

Политика позитивной дискриминации предлагалась как способ скорректировать дисбаланс городского бизнеса, в котором, как мы видели, доминировала еврейская община. В сегодняшней обстановке, сформированной последствиями холокоста и предполагающей щепетильность и политкорректность, из-за предложения отца создавать режим благоприятствования для новых польских «иммигрантов» (и коренных украинцев) кто-то мог бы задним числом обвинить его в антисемитизме. Подобное обвинение, конечно, было бы абсурдно при его биографии — она говорит сама за себя. Его предложение следовало рассматривать скорее как способ помочь уязвимым категориям населения, способ, который проповедуют и используют многие социальные группы и институты по всему миру, в том числе и еврейские общины. Однако — и здесь я рискну высказаться как бывший советник по экономическим вопросам — позитивная дискриминация может оказаться опасным лекарством: она потенциально неэффективна, потому что может задушить самые лучшие таланты, оставшиеся в общинах, лишенных официальной поддержки. Кроме того, велика вероятность, что государство окажется вовлеченным в этот процесс и, таким образом, отступит от своих обязательств оставаться беспристрастным. Отец же в своих предложениях по позитивной дискриминации, по-видимому, допускал вмешательство государства. Поэтому сегодня я готов скрестить шпаги с сенатором от Волыни.

Он закончил выступление страстным обращением к украинцам и полякам Волыни, призывая их к «братскому и гармоничному сосуществованию» при условии, что украинская община Польши обещает полную лояльность республике в лихую годину. Этот призыв, который прозвучал в сенате накануне Второй мировой войны из уст человека, в 1918 году с оружием в руках боровшегося за независимость Украины, я сегодня публикую без каких-либо оговорок.

Весной 1939 года сенатор Гедройц выступил с публичной речью в Луцке. Он говорил об опасном положении Польши. Самый большой зал в городе, Teatr Miejski, был набит битком. Мать сидела в первом ряду, Тереска на галерке (по собственному выбору), я рядом с матерью (выбора не было). Я был ошеломлен его выступлением, его первой публичной речью перед такой аудиторией. Он держался совершенно непринужденно, великолепно владел предметом и немного шутил. Тереска потом рассказывала, что, когда зал поднялся и начал аплодировать, над ней прогремел голос: Ten siwy senator dobrze gada! На следующее утро местная пресса писала об этом так: «Тема выступления сенатора Гедройца "Международное положение вынуждает нас снова вооружаться" привлекла толпы народа, которые встретили его с энтузиазмом». В другом месте в той же газете его горячо хвалили за «глубокий анализ и великолепное изложение, владение предметом, личное обаяние и свободное общение с аудиторией» («Волынский курьер», 20 марта 1939 года). В газете выражалась надежда, что докладчик будет выступать так часто, как ему будет позволять время.

Тереска получила свою матуру в июне 1939 года, и все мы уехали в Лобзов на долгое лето. Отец вернулся из Варшавы смертельно уставший. Он приехал с известием, что ему выделили официальную резиденцию на территории парламента. Квартира располагалась на первом этаже так называемого Белого павильона в парке Фраскати. Отец был очень доволен: это был сигнал, что продвижение по службе неизбежно. Мать была очень рада за него. Она безропотно принялась готовиться еще к одному переезду в конце лета. Нашего последнего лета в Лобзове…

* * *

Весной 1943 года партизанский отряд, называвший себя Украинской повстанческой армией (Ukrain'ska Powstan'ska Armiya, или UPA), начал вырезать польское гражданское население Волыни. Это была хорошо спланированная и четко проведенная кампания по этнической чистке, растянувшаяся примерно на год. Где-то от 40 до 60 тысяч человек — мужчин, женщин и детей — были убиты с неописуемой жестокостью. Польская Армия Крайова (Armia Krajowa, или АК) отплатила той же монетой, уничтожив несколько тысяч украинцев. Так началась украинско-польская гражданская война, растянувшаяся почти на пять лет.

Я много раз задавал себе вопрос: неизбежна ли была эта вспышка варварства? А если да, были ли усилия Тадеуша Гедройца в Волыни заведомо проигрышным делом?

В период между двумя мировыми войнами, когда территории Белоруссии и Украины были поделены Польшей и СССР, в Волыни успешнее, чем где бы то ни было, проводилась политика негласного поощрения движений за национальную независимость. Возможно, формула перемирия между волынскими украинцами и поляками в долгосрочной перспективе и провалилась бы, но Сталина она пугала как соблазнительная альтернатива советскому режиму, которую могла предложить Польша. Должно быть, в волынских экспериментах были заложены ростки ненасильственного развития.

Сегодня мы знаем, что волынская трагедия 1943 года не была заложенной в межвоенный период бомбой с часовым механизмом, которая неизбежно должна была взорваться. В 1941 году немцы начали в Волыни (и повсюду к востоку от Буга) полномасштабное уничтожение еврейского населения. Историк Тимоти Снайдер пишет: «Около 12 тысяч украинских полицейских помогали примерно 1400 немецких полицейских в убийстве порядка 200 тысяч волынских евреев». Большинство из этих молодых украинцев, прошедшие школу нечеловеческой жестокости, в 1943 году стали костяком УПА. Можно с полным основанием утверждать, что трагедия Волыни стала результатом морального разложения, которое было привнесено в регион немцами и соответствовало той атмосфере жестокости, которую создали советские захватчики, пришедшие в 1939 году. Поэтому мне представляется, что в контексте 1930-х годов попытки Тадеуша Гедройца как судьи и как сенатора создать условия для мирного сосуществования украинцев и поляков в Волыни были совершенно обоснованными.