Лысый, как бильярдный шар, с добрыми, широко посаженными карими глазами, выглядывающими из-за толстых стекол очков, доктор Гесселиус повсюду распространял запах табака. Курительная трубка торчала у него из жилетного кармана.

— Всякая рана является серьезной, — ответил он на вопрос Уильяма Холиока. — Вот эта, к счастью, неглубока, хотя и длинновата. Мне пришлось наложить шестнадцать швов. Но всегда существует опасность заражения. Кто будет за ним ухаживать?

Рэйчел и Уильям растерянно переглянулись.

— Кто-то должен менять повязку, — пояснил доктор, — и следить за раной. Могут появиться признаки заражения.

— Обычно это делала миссис Фрут. Выхаживала служанок, когда они болели, и всякое такое, — сказал Уильям. — С тех пор как она уехала, у нас никого не осталось. Да и нужды особой не было.

Наступило молчание.

— Я займусь этим.

Доктор Гесселиус с облегчением повернулся к Рэйчел; она знала, что он ждет именно от нее этих слов. И не он один. Она была экономкой — естественно, все полагали, что она возьмет этот труд на себя.

— У вас есть опыт в таких делах, миссис Уэйд? — участливо спросил доктор.

— Только по книгам.

Он бросил на нее скептический взгляд. Она вовсе не желала его убеждать, меньше всего на свете ей хотелось быть сиделкой у Себастьяна. И все же, сама не зная зачем — может быть, из гордости? — она добавила:

— «Патология» Бертона, «Уход за больными в лихорадке» Кэмпиона.

Добрые, влажные, как у спаниеля, глаза доктора широко раскрылись.

— Вот как? Ну что ж, прекрасно, вы будете знать, на что обращать внимание. Вот и отлично.

Да уж, отлично. О Господи, и зачем только она в это ввязалась?

Она обнаружила его в кабинете, а не в спальне. Несмотря на неимоверное количество поглощенного спиртного, он за весь этот вечер так и не смог опьянеть. И только теперь выпитый алкоголь возымел над ним силу.

Себастьян стоял, прислонившись к стеклянным дверям, ведущим на террасу, прижимая локоть к правому боку. Заслышав ее шаги, он слишком быстро повернулся и зашатался, едва не потеряв равновесие. Коричневатая жидкость выплеснулась на ковер из бокала, который он держал в левой руке. На нем была черная бархатная домашняя куртка, надетая на голое тело поверх брюк. На груди под незастегнутой курткой белели бинты.

— Я хочу, чтобы вы ушли, — проговорил Себастьян чуть ли не по слогам, стараясь, чтобы язык не заплетался.

Но глаза у него горели; словами он прогонял ее, а взглядом приковал к месту, она не могла двинуться.

— Уходите, — повторил он очень медленно, твердо и вежливо.

Тут у него заслезились глаза, и ей удалось освободиться от колдовской силы его взгляда.

— Доктор Гесселиус попросил меня… присматривать за вами.

Себастьян поморщился, оскалив зубы в досадливой гримасе, словно хотел дать ей понять, что находит сложившееся положение нелепым до абсурда. В этом она была с ним совершенно согласна.

— Доктор Гес… Гесселиус просил… — Ему пришлось остановиться, фраза оказалась для него слишком сложной. Прошло несколько секунд. — …просил вас присмотреть за мной, — закончил наконец Себастьян. — Ха!

Опять он уставился на нее, пристально всматриваясь, как будто сквозь туман, изучая, пронизывая ее взглядом.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Рэйчел, беспокойно стиснув руки и не зная, куда деваться от этого неотступного взгляда.

Себастьян потер глаза тыльной стороной запястья. Волосы у него были всклокочены и стояли дыбом. Ей показалось, что его левая рука дрожит, когда он поднес бокал ко рту и выпил остаток того, что в нем было. Покачнувшись всем телом, он налетел плечом на стеклянную дверь позади себя и удивленно раскланялся с ней, словно благодаря за поддержку, потом перевел взгляд на пустой бокал у себя в руке и сунул его в карман куртки.

— Миссис Уэйд!

Продолжения не последовало, и она спросила:

— Милорд?

— Миссис Уэйд, разве не я хозяин Линтон-холла?

— Да, милорд.

— И разве я не… — Он крепко зажмурил глаза и вновь открыл их. — Разве не я нанял вас на работу?

— Вы, милорд.

— Но тогда… разве вы не обязаны меня слушаться? Да! — решительно ответил он сам.

— Вы настаиваете, чтобы я ушла?

— Немедленно. И не возвращайтесь. Спасибо.

— Прекрасно.

Но Рэйчел не тронулась с места, она продолжала смотреть на него. Оттолкнувшись плечом от стеклянной двери, Себастьян неверными шагами направился к письменному столу, где на серебряном подносе стоял хрустальный графин с бренди. Он вынул пробку и поднял графин, да так и застыл в растерянности, не зная, что делать дальше. Томительная пауза глупейшим образом затянулась.

— Он у вас в кармане, — с досадой напомнила Рэйчел.

Из всех эмоций, обуревавших ее в эту минуту, обида из-за того, что он не позволил ей за собой ухаживать, была, без сомнения, наиболее нелепой.

Так продолжалось целую неделю.

— Кто меняет ему повязку? — озабоченно спросила Рэйчел у Приста после того, как Себастьян с полдюжины раз прогнал ее прочь от себя.

— Он все делает сам, — отвечал камердинер. — Меня он тоже прогнал. Близко не подпускает.

Слуги говорили, что он беспрерывно пьет. К еде, которую ему присылали на подносах, он не прикасался, визитеров не принимал, почты не читал. Когда пришел доктор Гесселиус, Себастьян не впустил и его. Он не желал разговаривать даже с Холиоком. Поздней ночью Рэйчел слышала, как он бренчит на рояле. Это были отдельные диссонирующие аккорды, которые действовали ей на нервы и не давали уснуть. Иногда она видела его издали, и ей казалось, что он выглядит раз от разу все хуже. Он перестал бриться; темная щетина делала его похожим на беглого преступника. Однажды она попыталась с ним заговорить, но с тем же успехом, что и раньше: сначала он уставился на нее, буквально пожирая ее глазами, а потом с педантичной пьяной вежливостью попросил ее ради всего святого оставить его в покое.

Даже ее обида, и без того не слишком сильная, в конце концов рассеялась. Вспоминая тот вечер, когда Салли и остальные терзали ее своими расспросами, Рэйчел обнаружила, что многого не помнит. Целые отрезки времени как будто выпали из памяти. Разумеется, она гнала от себя эти воспоминания, но они вновь возникали помимо ее воли, однако не казались такими чудовищными, как можно было ожидать. У нее сложилось впечатление, будто ее память окутана защитным слоем ваты, не пропускающим в сознание самое худшее.

Но одного она не могла забыть: Себастьян спас ее. Да, он ее действительно спас. Рэйчел готова была допустить, что он поступил так не из самых бескорыстных и добрых побуждений (она не настолько сошла с ума, чтобы поверить в нечто подобное), но и не из эгоистических побуждений, как хозяин, защищающий свою собственность от посягательств посторонних. Истина лежала где-то между.

С течением времени ее необъяснимое беспокойство росло, она не находила себе места. Что-то висело в воздухе, выбивало ее из равновесия, требовало завершения. Ей бы радоваться, что Себастьян не хочет ее видеть! Как это глупо — тревожиться о нем, переживать за него! Но без него Рэйчел чувствовала себя неприкаянной. Слишком долго этот человек был определяющим звеном в цепи ее существования. А теперь он устранился, цепь распалась, и жизнь потеряла смысл. Ее больше ничто не интересовало.

На восьмой день он упал. Рэйчел узнала об этом от Холиока, вернувшись после еженедельного визита к приходскому констеблю.

— Он спускался по лестнице и оступился. Пролетел, должно быть, ступеньки четыре, не меньше, да так и растянулся внизу. Сьюзен услышала и побежала за мной. Вместе мы его подняли и отвели, поддерживая, обратно в спальню.

— Бог мой! С ним все в порядке?

— Да откуда же, черт подери, мне знать? — Уильям Холиок виновато опустил голову. — Прошу прощения, мэм, но меня зло берет. Просто ума не приложу, что с ним делать. От доктора он, понятное дело, тоже отказался, — возмущенно продолжал управляющий. — Прист повозился с ним какое-то время, умыл, привел в порядок, но и его он тоже отослал, а теперь требует вас и никого другого.

— Меня?

— Именно так. — Уильям неспешно покачал головой, словно сам не веря своим ушам. — Говорит, что вы должны прийти как можно скорее.

Рэйчел уставилась в пол.

— Он ведь пьян, верно?

— То-то и оно, что нет!

— Нет?

— Точно, нет. Я сам думал — пьян, но он был трезв.

— Тогда почему он упал?

Уильям пожал плечами.

— Кто его знает… Так вы пойдете к нему?

Рэйчел бросила пристальный взгляд на управляющего. Интересно, что он думает? По виду определить было невозможно: мистер Холиок всегда был воплощением сдержанности, а в эту минуту его доброе лицо казалось совершенно непроницаемым.

— Да, я пойду, — спокойно ответила она. — Раз уж он посылал за мной.

— Э-э-э… Прист говорит, что он запустил свою рану.

— Господи, она воспалилась?

— Прист говорит, что нет, но надо ее промыть. Я велел Джерни отнести наверх горячей воды.

— Хорошо.

— Хотите, я пойду с вами?

Рэйчел едва сдержала улыбку.

— Думаете, мне потребуется защита?

— Нет-нет, — сконфуженно и слишком поспешно возразил Холиок. — Я думал, вам понадобится помощь.

Нет, он думал вовсе не об этом.

— Спасибо, Уильям. Я полагаю, — добавила она с уверенностью, которой на самом деле отнюдь не испытывала, — что справлюсь сама.

Спальня была пуста; вероятно, его светлость находился в ванной. Рэйчел с минуту помедлила, собираясь с духом: даже при обычных обстоятельствах встреча с Себастьяном приводила ее в замешательство, а уж нынешняя обещала стать из ряда вон выходящей.

Его спальня казалась Рэйчел удивительной: она совсем не походила на экзотическое логово избалованного роскошью сластолюбца. Обстановка поражала своей простотой. Когда-то в этой комнате спала Энни Моррелл (в то время леди д’Обрэ), но с тех пор никаких признаков женственности здесь не осталось. Не было даже зеркала. Меблировка хорошая, но скудная. Кровать… кровать выглядела странно с того места, где стояла Рэйчел. Воспоминания об этом ложе остро врезались ей в память, но сейчас оно было слишком далеко и расплывалось перед глазами, словно берег, появившийся на горизонте после долгого морского путешествия.

Рэйчел стремительно обернулась, услышав шаги у себя за спиной, но оказалось, что это всего лишь Джерни с горячей водой в курящемся латунном чане.

— Для хозяина, — пояснил он, хотя это и так было ясно, и Рэйчел жестом предложила ему пройти в ванную, пропуская его вперед.

Себастьян, обнаженный до пояса, сидел на табурете перед огромной мраморной раковиной, прижимая локтем полотенце к правому боку. В помещении стояла полутьма, потому что окна были задернуты шторами, но даже при слабом свете единственной свечи Рэйчел заметила, что лицо у него почти бескровное. Однако Холиок оказался прав: он не был пьян.

— Принеси лампу, Джерни, — велела Рэйчел, когда мальчик вылил горячую воду в закупоренную заглушкой раковину. — В спальне есть одна, зажги ее и подай сюда.

Те две минуты, что понадобились Джерни на исполнение поручения, Рэйчел простояла, сложив руки на поясе и рассматривая обстановку, но упорно не глядя на хозяина ванной, чей пристальный взгляд она ощущала, но не готова была встретить.. Если спальню виконта можно было назвать почти спартанской, то его ванная воплощала в себе — по крайней мере в глазах Рэйчел, привыкшей к совершенно иным удобствам, — последнее слово экстравагантной роскоши. Рядом с мраморной раковиной располагалась ванна. Ничего похожего она в жизни своей не видела даже на картинках и поверить не могла, что подобное существует на свете. Грандиозное сооружение из полированной бронзы с золотыми ручками и стоками, длинное и лоснящееся, как кит, созданное, вероятно, еще древнегреческими или римскими, а может, и византийскими мастерами, олицетворяло собой понятие империи времен упадка. В этой ванне можно было запросто утопить во весь рост взрослого мужчину, и — если верить болтливому языку Вайолет Коккер — лорд д’Обрэ не раз купался в ней в обществе вполне взрослых женщин.

Стены были облицованы великолепным розовым мрамором. Плющ в горшках обрамлял окна, между которыми помещалась раковина, а над ней располагалось уходящее к потолку зеркало, самое большое, какое Рэйчел когда-либо приходилось видеть. Еще одно зеркало украшало стену в изножии ванны, и, наконец, третье — элегантное, в полный рост зеркало в красивой раме — помещалось слева от двери. Как ни странно, быть может, благодаря неяркому освещению, смягчавшему бездушный, назойливый блеск полированной бронзы и мрамора, роскошь обстановки не казалась кричащей или вычурной. В неверном пламени свечи, многократно отраженном зеркалами, создавалось общее впечатление мерцающей, волшебной, неземной красоты.

Тут Джерни принес лампу, и волшебное очарование несколько рассеялось при более ярком свете. Рэйчел вспомнила о корзинке, которую держала в руках, и поставила ее на край раковины.

— Я принесла бинты для перевязки, милорд, и присыпку из толченого базилика. Но я должна сказать, что согласна с мистером Холиоком. Мне кажется, доктору следует…

Себастьян кивком головы отослал Джерни и прервал речь Рэйчел, взяв ее за руку. Она больше не испытывала к нему страха, но сильное пожатие удивило ее. Ей казалось, что сейчас он ее обнимет, позволит себе какую-нибудь вольность. Вместо этого он заставил ее сесть рядом с собой на второй табурет с мягким сиденьем. Рэйчел выдержала его пристальный, обволакивающий взгляд, стараясь не отводить глаз. Вообще-то она была рада возможности увидеть его еще раз. Прист тщательно побрил его, она ощущала запах душистого мыла, исходивший от его кожи и волос, все еще влажных, зачесанных назад над высоким лбом.

— Не могу понять, о чем вы думаете, — заметил Себастьян после неловкой паузы. — Обычно ваше лицо прозрачно, как оконное стекло. Но не сегодня.

Продолжая молчать, она бросила взгляд на их все еще сомкнутые руки.

— Наверное, мне следовало продолжать пить. Оставить вас в покое еще на какое-то время. Навсегда. Только не подумайте, будто я знаю, что именно я должен вам сказать, — продолжал он, резко отдернув руку. — Я… не пришел ни к какому разумному заключению относительно вас, или себя самого, или чего бы то ни было в подлунном мире.

— Милорд, вы не поранились?

Он взглянул на нее в недоумении.

— Когда упали, — пояснила Рэйчел. — Мистер Прист говорил…

— Это ерунда, — почти сердито перебил ее Себастьян. — Просто вздор.

Но когда он отнял руку от полотенца, прижатого к боку, она увидела кровавые пятна.

— Рэйчел, — заговорил он прежде, чем она успела что-либо произнести, — с вами все в порядке?

Никогда раньше он не называл ее по имени. Неуверенность, написанная у него на лице, тоже была для нее внове. Рэйчел растерялась.

— Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Со мной все в порядке. Я чувствую себя хорошо. И простите, но… не у меня, а у вас ножевая рана в боку.

— Вы чувствуете себя хорошо? — медленно переспросил Себастьян внезапно охрипшим голосом.

— Да. Я…

— Вам хорошо? С вами все в порядке? Стать жертвой травли и надругательства со стороны кучки гнусного и презренного человеческого отребья — это для вас привычное дело? Нечто такое, от чего можно с легкостью оправиться? Вы можете дать себя оплевать, скрывшись за стеной вашего трижды проклятого, никогда не изменяющего вам самообладания!

Все это время он держал в руке стакан, до половины наполненный водой, и теперь с размаху опустил его на мраморную поверхность туалетного столика. Только чудом стакан остался цел. Рэйчел вздрогнула, но не от страха — она все еще не была напугана, — а от неожиданности: ведь душивший его гнев не был направлен против нее.

— Поймите меня правильно, — продолжал Себастьян уже тише, но с не меньшим неистовством, — я не исключаю себя из их числа. Ни в коем случае. И я не в состоянии привести вам ни одного довода, который мог бы объяснить мое поведение, не говоря уж о том, чтобы его оправдать.

Рэйчел чуть было не сказала: «Вы были пьяны», — но вовремя вспомнила, что это, строго говоря, не совсем правда. Да и вообще, с какой стати она должна помогать ему придумывать оправдания или предлоги, извиняющие его поведение? Даже если речь идет о такой жалкой отговорке, как то, что он был пьян?

— Вода остывает, — заметила она уклончиво. — Позвольте мне промыть вашу рану, милорд.

— Я хочу, чтобы вы сделали мне одолжение, — сказал Себастьян.

Такая горечь прозвучала в его словах, такая исступленная озлобленность по отношению к самому себе, что Рэйчел встревожилась не на шутку. Никогда раньше ей не приходилось видеть его в подобном состоянии.

— Какое одолжение? — спросила она с опаской.

— Никогда больше не называйте меня лордом. Никогда, независимо от того, будет ли это разговор наедине или при свидетелях. Мое имя — Себастьян. То, что между нами произошло… Я не смею подобрать подходящего названия для этого. Но мне кажется, даже вы должны признать, что нас связывает… некая близость, и ее вполне достаточно, чтобы сделать излишними титулы и… другие словесные условности. О, черт, — пробормотал он под конец и уронил голову себе на руку, лежавшую на краю мраморного столика.

Рэйчел бросилась к нему в страхе, что он теряет сознание, и обняла его за плечи. От ее прикосновения на коже у него выступил холодный пот.

— Милорд, вы больны. Прошу вас, позвольте мне послать за врачом.

Себастьян повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и его губы искривились в вымученной улыбке.

— Я не болен. Просто меня утомили все эти разговоры. А главное — все без толку, вы по-прежнему величаете меня милордом. Назовите меня по имени, Рэйчел. Ну попробуйте хоть разок, просто шутки ради.

— Я не… Разве это так важно? Позвольте мне…

— Это важно для меня. Ну прошу вас, скажите.

Ей пришлось отнять у него руку, чтобы произнести вслух: «Себастьян».

— Вот видите? — спросил он совсем тихо. — Это очень важно. Вы это чувствуете?

Она, безусловно, это почувствовала: мгновенное, даже слишком легкое устранение одного из стоявших между ними барьеров. Эта легкость насторожила Рэйчел. Нельзя принимать ее всерьез. Ну ничего. Их разделяло множество других преград.

— Если вам удобно в этом положении, тогда не двигайтесь, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал деловито. — Я промою рану.

Он лишь хмыкнул в ответ.

— Поднимите немного руку.

Себастьян поморщился, когда она отняла полотенце. И неудивительно: ткань уже стала прилипать к ране. Но свежей крови почти не было, а черные швы, наложенные доктором Гесселиусом на длинный неровный разрез, спускавшийся от грудины вниз, к бедру, не разошлись.

— У меня нет опыта в этом деле, ми… У меня нет опыта в этом деле.

— Вам противно этим заниматься?

— Нет.

— Тогда приступайте. Прошу вас. Я не желаю, чтобы кто-то, кроме вас, прикасался ко мне.

Рэйчел тотчас же вспыхнула. Она постаралась поскорее проглотить застрявший в горле ком, совершенно неожиданно ее охватило глупейшее желание заплакать. Ей хотелось спросить: «Но почему?» — но она удержалась. Она просто не станет думать о его словах, о том, как он обращался с ней только что. Это был всего лишь ничего не значащий каприз. Не стоило принимать его близко к сердцу.

Вода в раковине все еще была слишком горяча, и Рэйчел довела ее до нужной температуры, ненадолго открыв кран. Холодная вода в Линтон-холле поступала по трубам прямо на второй этаж, и это обстоятельство вызывало изумление не только у домашней прислуги, но и у всех остальных жителей Уикерли. Горячую воду еще приходилось носить ведрами из кухни, но уже ходили слухи, что его светлость собирается установить в подвале паровой котел и качать ее по новому трубопроводу до самой своей ванной. В большинстве своем люди заявляли, что не верят в чудеса, но все с нетерпением ждали развития событий.

Со всей возможной осторожностью Рэйчел промыла рану, потом посыпала ее толченым базиликом. Глядя на Себастьяна, прикасаясь к его обнаженной коже, вдыхая его запах, она не могла не вспоминать ту ночь, когда он заставил ее лечь в постель. Человек, так покорно принимавший сейчас ее помощь и обращавшийся с ней бережно, даже робко, был тем самым соблазнителем — терпеливым, многоопытным, жестоким и беспощадным, — который устроил крестовый поход, чтобы лишить ее последней капли гордости и достоинства. Рэйчел сказала себе, что, если забудет о случившемся или закроет на все глаза, значит, она сполна заслуживает то, что получила.

— Постарайтесь выпрямиться, если можете, — попросила она.

Себастьян повиновался, и Рэйчел начала обматывать его туловище полосами чистой льняной ткани. Ей приходилось прижиматься к нему своим телом (тут уж ничего нельзя было поделать), руками, подбородком, грудью, пока она пропускала бинт у него за спиной. Он облегчил ей задачу, старательно отводя взгляд, но установившееся между ними молчание лишь усиливало неловкость. Рэйчел нарушила его словами:

— Миссис Олдэм дала мне бинты и присыпку. У нее в комнате целый запас всяких снадобий. Она знает, как готовить лекарства и ухаживать за больными.

«Жаль, что я этого не знала, когда вызвалась быть сиделкой, — добавила она про себя. — Хотя… может, и не стоит об этом жалеть?»

— Кто такая миссис Олдэм? — сквозь зубы спросил Себастьян.

— Она была поварихой до приезда месье Жодле. Теперь она стала чем-то вроде помощницы.

— Чем-то вроде помощницы? Бедняжка! Жодле — сущий дьявол; она должна быть святой, если все еще остается здесь.

Рэйчел ничего не ответила.

— Вы наверняка считаете меня неблагодарной скотиной: ведь я не знаю своих слуг даже по именам.

— Что вы, конечно, нет.

— Не надо лгать. Я ни разу не слышал о миссис Олдэм; я вряд ли узнал бы ее, даже если бы столкнулся с ней нос к носу. Так не должен вести себя добропорядочный сельский сквайр. По правде говоря, это просто чудовищно.

Рэйчел упорно не поднимала глаз, хмурясь над узлом, который пыталась завязать у него на животе. Он наклонил голову, игриво принимая различные положения, чтобы поймать ее взгляд.

— Ну же, согласитесь со мной. Я уверен, что вы именно так и думаете. Разве нет? Лорд д'Обрэ — высокомерный, развращенный, бессовестный дармоед, не знающий, что ему делать со своими деньгами и досугом. Вы не хотите это признать? Что ж, я вас не виню. Кто знает, какие последствия вас ожидают?

Себастьян вздохнул и тут же поморщился: глубокий вдох причинил ему боль.

— Я закончила, — объявила Рэйчел. — Вам надо прилечь.

— Только если вы ляжете со мной. — А может, он все-таки пьян? Легкая улыбка появилась у него на губах, но трудно было сказать, шутит он или нет. Сделав вид, что ничего не слышала, Рэйчел принялась застирывать в раковине окровавленное полотенце.

— Оставьте это, — приказал Себастьян. — Подите сюда, Рэйчел, помогите мне добраться до постели.

Он протянул руку, и ей ничего иного не осталось, как подойти и позволить ему обнять себя за плечи. В боку у него была полузажившая рана, но ее состояние не внушало опасений, а новых повреждений после падения с лестницы она не заметила. Он мог бы и сам, без посторонней помощи, пройти двадцать с чем-то шагов из ванной до кровати. Но Рэйчел не стала перечить. Взяв лампу, она медленно повела его, поддерживая под руку, в спальню, позволяя опираться на себя, а когда они достигли кровати, откинула край покрывала, старательно пытаясь показать, что вид прохладных кремовых простыней ни о чем ей не напоминает.

Ее ничуть не удивило, что он удержал ее руку, когда она собралась уходить.

— Не уходите. — Как ни странно, это прозвучало скорее как просьба, а не как приказ, — Останьтесь. Поговорите со мной немного.

— Вам бы следовало уснуть.

— Следовало бы, но я не хочу, чтобы вы уходили. Не оставляйте меня одного. — Себастьян опустил взгляд на ее руку, покоящуюся в его руках. — Знаю, нечестно просить вас об этом, но… сделайте мне такое одолжение. Не уходите.

— Ну хорошо, — уступила Рэйчел. — Я немного посижу с вами.

— Спасибо.

Он поднес ее руку к лицу и прижался к ней губами. И опять его нежность смутила ее.

— Вы ляжете со мной, Рэйчел?

— Что?!

— Больше ничего. Я прошу вас только лечь. Я вас пальцем не трону. Мне надо вам что-то сказать.

Она отрицательно покачала головой.

— Я вас очень прошу, — принялся упрашивать Себастьян. — Мне необходимо лечь, но я не хочу лежать один в постели, пока вы будете сидеть в кресле. — Он послал ей трогательную улыбку. — Я так слаб, вы же понимаете. Громко говорить я не могу. Если начну кричать, у меня рана может открыться. — Себастьян вовсю использовал ситуацию.

Рэйчел отвернулась.

— Когда это кончится? Неужели вам… мало?

— Что вы хотите сказать? — Себастьян коснулся ее щеки и заставил взглянуть на себя.

— Не надо печалиться. Все переменится, клянусь вам. Все будет уже не так, как прежде. Вы в это не верите, вы боитесь мне доверять, и поэтому мне придется еще раз воспользоваться вашим беспомощным положением. Чтобы убедить вас.

— Я вас не понимаю, — растерянно прошептала Рэйчел.

— Знаю. Ложитесь, прошу вас.

Она уступила. Склонность к самообману была ей несвойственна, поэтому она не стала уверять себя, что подчиняется, потому что у нее нет выбора, что ее покорность является еще одним «условием найма». Правда состояла в том, что не его одного в эту минуту тяготило одиночество. Рэйчел тоже нуждалась в человеческом участии и тепле, но злая ирония заключалась в том, что искать утешения она могла только у того, кто был виновником ее нынешнего отчаянного положения.

Сложившуюся ситуацию нельзя было назвать такой уж редкостью; нечто подобное ей приходилось видеть и в Дартмуре. Заключенные так отчаянно искали поддержки и сочувствия, что привязывались к своим тюремщикам и уже не могли без них обходиться. Считать ли это извращением? Уходом от действительности? В конце концов, это не имело значения. Все равно злейшим врагом оставалось одиночество. Все остальное меркло в сравнении с ним.

Рэйчел помогла Себастьяну снять башмаки и сбросила свою обувь. Они устроились на постели полусидя-полулежа, подложив под спину подушки. В ту самую минуту, как ей пришла в голову мысль, что странно лежать в одной постели, не касаясь друг друга, он взял ее руку и прижал ладонью к своему колену, для надежности положив сверху свою руку. Еще удивительнее было то (они ведь враги, не так ли?), что этот интимный жест ее ничуть не встревожил. Все права на девичью застенчивость она утратила давным-давно, сразу после окончания школы. Но можно ли считать Себастьяна врагом? Почему ей иногда кажется, что он ее единственный союзник?

— Салли мне не друг, — серьезно заговорил Себастьян. — У меня полно никчемных и беспутных друзей, но Салли в их число не входит. Наши дороги частенько пересекаются и в Лондоне, и в других местах, потому что оба мы ведем праздную и бесцельную жизнь. Но мы не друзья.

Он безрадостно засмеялся.

— Все это я вам рассказываю ради оправдания, хотя прекрасно понимаю, что оправдываться уже слишком поздно. Получив от Салли письмо с известием о том, что он приедет с друзьями, я испытал несказанное облегчение. Я желал этой встречи. Мне нужны были его цинизм и вульгарность, его презрение к простоте и благородству. Он был мне нужен, чтобы напомнить о моих корнях, если можно так выразиться. В последнее время я начал замечать, что двигаюсь в несколько ином направлении, и это… это… — Себастьян рассеянно взглянул на их соединенные руки и стал перебирать ее пальцы по одному. — Это меня испугало.

Рэйчел выслушала его необыкновенное признание, не зная, что сказать.

— Стоило мне их увидеть, как я понял, что совершил ошибку. Но всю чудовищность этой ошибки я осознал, только когда появились вы.

А потом…

Откинув голову на подушку, Себастьян закрыл глаза.

— Мне вспоминались сцены из Библии, — продолжал он с новым безрадостным смешком. — Агнец, ведомый на заклание, и тому подобное… Смотреть на это было больно. Мучительно. Просто невыносимо. Но я справился. Может, вы подумали, что я получаю от этого удовольствие? Если это утешит вас хоть чуть-чуть, знайте: я страдал. О, не так, как вы, — этим я похвастаться не могу. Но все же по-своему я страдал.

— Зачем же вы все это допустили?

— Я не знаю. — Она пристально взглянула на него, но его глаза были закрыты. — Честное слово, у меня нет ответа на этот вопрос.

Рэйчел ему не поверила. Она даже подумала, что сама знает ответ, но решила промолчать. И даже не потому, что Себастьян стал бы все отрицать. Просто, заговорив об этом вслух, она нарушила бы внезапно установившееся между ними необъяснимое и хрупкое ощущение доверия и покоя.

— Я думал, вы спросите, почему мне это было ненавистно, — вновь заговорил он через минуту, повернув к ней голову. — Почему я все-таки положил этому конец. Я вам скажу, хотя вы и не решаетесь спросить. Дело в том, что когда я смотрел на Салли и компанию, то видел в них себя самого. Слышал свой голос в их голосах. То, как они развлекались, было омерзительно, но они подставили мне зеркало, и я узнал в нем свое отражение. Я его ясно видел, и оно привело меня в ужас. Я страшно обрадовался, когда Салли вытащил нож: это развязало мне руки. Я получил право убить его. Я хотел убить его, свернуть ему шею, сделать так, чтобы его сердце перестало биться. Вы этому не поверите, но я точно знаю, что хотел таким образом уничтожить всю низость в себе самом.

Вот оно, решающее объяснение лицом к лицу, подумала Рэйчел. Они смотрели друг на друга, их разделял только прозрачный воздух, и не было больше ни завесы обмана, ни сословных преград, ни расчетливой жестокости, ни наигранного бесстрастия. И все же она отодвинулась. Ее душа жаждала этой встречи, но женское благоразумие подсказывало, что надо сохранять осмотрительность.

Себастьян почувствовал ее колебания и изменил курс.

— Почему вы не сердитесь? — мягко спросил он самым подкупающим тоном. — Почему вы здесь? Как вы могли бинтовать мою рану, а потом лечь со мной в постель?

Дальше — больше, он принялся поглаживать ее руку от локтя к запястью, пробравшись под тесный рукав платья (он расстегнул его минуту назад, а она, дурочка, даже не заметила).

— Почему вы все это сделали? — повторил он. — Может, вы сошли с ума? Неужели вы так жалостливы? Или так безрассудны?

Последнее предположение было наиболее близким к истине.

— Что такое гнев, я поняла в тюрьме, — осторожно пояснила Рэйчел. — В первый год он владел мной безраздельно. Я не управляла собой. До тюрьмы никто и никогда не обращался со мной грубо, попав туда, я не знала, как справиться со всей этой бездушной жестокостью. Карцер, который я описывала в тот вечер… Вы помните?

Себастьян не ответил, но выражение его лица подсказало ей, что она задала чрезвычайно глупый вопрос. Рэйчел покраснела, но на секунду ощутила внутри какой-то странный подъем, от которого перехватило дух.

— В первый год я… очень много времени провела в карцере, и все из-за гнева. Они называют это «ломкой» — когда заключенные все ломают и бьют у себя в камере, орут не переставая, рвут в клочья одежду. Какое-то время это помогает не сойти с ума, но последствия… ужасны.

— В чем они состоят?

— Я не могу это описать. Меня никогда не били. Однажды мне связали руки и ноги вместе за спиной. И бросили в карцер.

— Надолго?

— Не знаю, сколько времени прошло. Два или три дня. Тот случай был самым страшным. После этого я изменилась. Я стала образцовой заключенной.

Себастьян не сводил с нее глаз. Он впервые видел ее по-настоящему, был поглощен ее рассказом, и его внимание смущало, но в то же время втайне волновало ее. «Это всего лишь новизна», — уверяла себя Рэйчел. И в самом деле, обрести внимательного слушателя — такого с ней последние десять лет не бывало. И ей пришлось признать, что это было чудесное ощущение.

Она продолжала свой рассказ тихо, робко, немного запинаясь, чтобы он мог остановить ее в любой момент, как только устанет или не захочет больше слушать.

— На самом деле вовсе не одиночный карцер, не кандалы, не голод и отсутствие удобств заставили меня измениться. Проведя в тюрьме год, я поняла, что гнев и ярость, возмущение несправедливостью, клокотавшее у меня внутри, — все это съедало меня заживо. Мой гнев тоже стал тюрьмой — не менее жестокой и страшной, чем Эксетер. С одной только разницей: из этой тюрьмы я могла освободиться сама, без посторонней помощи. Просто надо было отказаться от гнева, ярости обиды… Расстаться с ними. Я так и поступила.

— Как?

— Я перестала принимать все близко к сердцу.

Себастьян кивнул, но Рэйчел видела, что он ей не поверил.

— Это представляется невозможным, — согласилась она. — Надо провести какое-то время в каторжной тюрьме, чтобы это понять. Чтобы там выжить, приходится превращаться в животное. Никаких воспоминаний, никаких надежд. Все чувства притупляются. Я не могу этого объяснить, это ни на что не похоже. Для этого просто не существует слов. Вообразить это невозможно.

Она опять тяжело вздохнула, охваченная чувством безнадежности. Бесполезность и бессилие слов удручали ее.

Наступило молчание. Себастьян беспокойно заворочался, держась за бок.

— Я должен лечь, — прошептал он, соскальзывая вниз в постели, так что только голова осталась на подушке.

— Вы устали, — смущенно заторопилась Рэйчел, начиная подниматься. — Я сейчас…

— Нет, не уходите. Я вовсе не устал. Останьтесь, Рэйчел. Ложитесь вот здесь, рядом со мной.

На этот раз она даже не стала спорить. Ей хотелось остаться. Может, она потеряла чувство меры, приличия, самосохранения, наконец; возможно, она потеряла даже рассудок, но так чудесно было лежать здесь в полутьме и тихо рассказывать самые сокровенные свои тайны человеку, который держал в руках ее судьбу. Совсем недавно он совратил ее, овладел ее телом, отнял у нее все, что только может мужчина отобрать у женщины. Что бы он сказал, если бы узнал, что совращает ее по-настоящему именно сейчас, в эту минуту?

— Я сожалею насчет Салли, — тихо сказал Себастьян, глядя в потолок. — Я не мог признаться в этом раньше, хотел только намекнуть… это легче, чем говорить вслух. Но теперь я скажу. Я прошу у вас прощения.

Рэйчел попыталась удержать нелепые слезы, крепко зажмурив глаза.

— Ладно, все в порядке.

— Не говорите так. Не отказывайтесь от своего гнева, в данной ситуации он совершенно оправдан. Я прошу у вас прощения не для того, чтобы его получить.

И опять она усомнилась в правдивости его слов. Секунду спустя он сконфуженно улыбнулся и добавил:

— И все-таки я очень на него рассчитываю.

Рэйчел тоже улыбнулась.

— Я расскажу вам кое-что интересное.

Себастьян повернулся на здоровый бок и посмотрел на нее.

— Конечно, меня возмущало все, что говорили мне ваши приятели, как они со мной обращались. Я их ненавидела за это. Для них я была не человеком, а каким-то неодушевленным предметом, жалкой и никчемной куклой. Из-за них я сама себе казалась отвратительной и грязной. Но — вот вам мое признание — когда они затеяли эту свою игру в «истину» и мне пришлось отвечать на их вопросы, я почувствовала… о, конечно, мне это было ненавистно, но… в глубине души я была рада. Я радовалась, что меня наконец заставили рассказать, пусть даже таким ужасным способом, о том, что мне пришлось пережить в тюрьме. Вы можете это понять? Мне… нелегко говорить, но это вы и сами понимаете. Ну, словом… они заставили меня говорить, и мне… стало легче. Это звучит смешно.

— Ничуть.

— Нелепо.

— Вовсе нет. Я сам почувствовал нечто подобное. Все произошедшее было чудовищным кошмаром, но в то же время я был рад узнать наконец кое-какие из ваших секретов. И вовсе не из праздного любопытства, поверьте.

Тут Себастьян нервно провел рукой по волосам и с горечью спросил:

— С какой стати вы должны мне верить? И все-таки… если бы я сейчас попросил вас рассказать о жизни в тюрьме, вы бы поверили, что мной движет не только жажда посмаковать пикантные подробности?

Рэйчел задумалась, но не надолго. Очень быстро, возможно, быстрее, чем следовало, она приняла решение.

— Да. Сейчас я бы поверила.

Какое-то время они оба молчали, держась за руки под одеялом. Признавшись, что она ему верит, Рэйчел пошла на неизмеримо страшный риск, и теперь ей жутко было даже подумать о возможных последствиях. Но впервые за долгое-долгое время она почувствовала себя живой, а это необыкновенное чувство тоже невозможно было измерить.

И тут началось. Поощряемая продуманными и осторожными вопросами Себастьяна, она заговорила о последних десяти годах своей жизни. Ее рассказ никак нельзя было назвать связным и последовательным, мысли ее блуждали во времени, она перескакивала с одного на другое, повествуя о событиях, ставших вехами в ее жизни. Она рассказала ему о жестоких унижениях, которым подвергали ее невежественные, злобные, малооплачиваемые тюремщики, о бесконечных понуканиях и угрозах, отупляющих ум и изматывающих душу. Так беспрерывно текла ее жизнь на протяжении этих долгих лет. Мучительное однообразие, пустота, невыразимое одиночество. Она подружилась с пауками и мухами, целую зиму у нее в камере прожила прирученная мышь. Она рассказала о надписях «Соблюдать тишину» на стенах каждой камеры, каждого коридора. О том, как ее посадили на хлеб и воду за то, что она улыбнулась другой заключенной в канун Рождества. Одиночество было реальным и ощутимым, как живое существо, чье присутствие она чувствовала постоянно. Она назвала ему свой номер — сорок четыре. Десять лет она не слышала своего собственного имени.

Себастьян стал расспрашивать ее о семье, и она рассказала ему о единственном свидании в тюрьме. Ее заперли в большой деревянный ящик с окошечком, затянутым сеткой, а в четырех шагах от нее точно в таком же ящике помещались ее отец, мать и брат. Между ящиками, не пропуская ни слова из того, что лишь с большой натяжкой можно было назвать разговором, стояли два охранника. Ее мать беспрерывно лила слезы, а отец был так потрясен, что, едва вымолвив слова приветствия, больше не смог ничего сказать. Свидание продолжалось десять минут, и, когда время вышло, Рэйчел попросила их больше не приходить. С тех пор она никого из них не видела.

Потом она рассказала о библиотеке, единственном просвете в бесконечной тьме тюремного срока. В библиотеке было четыре тысячи томов. Постепенно она прочла почти все, а некоторые перечитала и не один раз.

Сначала ей казалось, что в тюрьме она просто погибнет. Что на свете могло быть страшнее, чем быть заколоченной в тюремный гроб и похороненной в безымянной могиле?! Но когда семья оставила ее, ей стало все равно. Вскоре она начала молить Бога о смерти. Она ненавидела все, все, все вокруг, ненавидела весь мир, допускавший существование подобной пародии на правосудие. Но годы шли, не принося ничего, кроме пустоты, и даже ненависть постепенно угасла.

— Вы вычеркнули себя из жизни, — констатировал Себастьян.

— Да, — согласилась Рэйчел, — это именно так. Я убила себя, но не умерла.

Она умолкла, утомленная долгим рассказом.

Фитиль в лампе на столике у кровати давно уже выгорел; они лежали в темноте, Рэйчел прислушивалась к дыханию Себастьяна. Она рассказала ему ужасные вещи, позорную, унизительную правду, которую намеревалась унести с собой в могилу. Ей, вероятно, следовало бы испугаться, но она ощущала лишь усталость и умиротворение. Она облегчила душу, выговорившись.

Себастьян все еще держал ее за руку, но ей показалось, что он заснул, поэтому она удивилась, когда он спросил:

— Как вы думаете, кто убил Уэйда?

Она заморгала, стараясь разглядеть его лицо.

— Что?

— Кто его убил? Вы не могли не думать об этом в тюрьме. Как по-вашему, кто это мог быть?

Рэйчел попыталась заговорить, но не смогла произнести ни звука: горло было, как тисками, перехвачено спазмом. Она выпустила его руку, которую, сама того не замечая, слишком сильно сжимала все это время, и села в постели, обхватив свои колени.

Себастьян тоже сел и положил руку ей на спину.

— Что случилось? Вы плачете?

Она покачала головой. Жалкая ложь: ее глаза непрерывно увлажнялись, лицо было залито слезами, лишь глубоко и часто вздыхая, она сумела не разрыдаться вслух. Чувства, зарождение которых она не могла приписать усталости и пережитому напряжению, рвались наружу, грозя прорвать и затопить столь тщательно возведенные ею преграды. Себастьян обнял ее за плечи, приложил руку к ее мокрой щеке, стараясь поймать ее взгляд. Рэйчел уже успела хорошо его изучить и знала, что он не потерпит никакой уклончивости, не остановится, пока не добьется своего.

— Просто я… безумно благодарна, — еле сумела выговорить она, всхлипывая. — Ведь никто мне не поверил. Вы не представляете… — Ее голос осекся.

— Что вы хотите сказать? Никто не поверил в вашу невиновность? Быть того не может! Не надо плакать, я этого не вынесу, — прошептал он, обеими руками прижимая ее к себе.

Продолжая лить слезы у него на плече, Рэйчел, задыхаясь от рыданий, доверила ему самое страшное:

— Никто мне не поверил. Никто.

— Вы хотите сказать…

— Моя семья.

Ну вот, худшее сказано, самая горькая обида вышла наружу. Признавшись во всем, Рэйчел почувствовала неимоверное облегчение. Напряжение разрядилось, оставив после себя неудержимую дрожь.

— Это невозможно, — ласково возразил Себастьян, поглаживая ее по голове и укачивая, как отец своего ребенка. — Я с самого начала не сомневался в вашей невиновности. Не думаю, что вы способны убить… хотя бы букашку. Я никого на свете не знаю добрее вас. И печальнее.

— Перестаньте.

Она никак не могла унять слезы, но Себастьян знал верный способ их остановить: он ее поцеловал. Поцеловал не как отец, а как любовник — медленным, горячим, страстным поцелуем. Ее губы были влажными и солеными от пролитых слез. Рэйчел напряглась, и он сразу же отстранился. Они одновременно откинулись на подушки, не касаясь друг друга.

— Вы устали, — прошептал он. — Вам надо как следует выспаться, Рэйчел.

Она действительно устала. Ей пришлось прикрыть зевок рукой.

— В тюрьме я почти не могла спать. — Через минуту она уже видела сон.

Ей снилось, что она лежит в темноте на жесткой койке в своей тюремной камере. Она все видела, хотя ее глаза были закрыты. Кто-то следил за ней через «глазок». Она притворилась, что спит: лежала, не двигаясь, стараясь не дышать. В замке повернулся ключ. Дверь приотворилась на дюйм, на два дюйма, и леденящий ужас парализовал ее тело. Кто-то продолжал смотреть на нее через «глазок», и она знала, кто следит за ней. Потом ее одеяло вдруг исчезло, ноги оголились. Ей хотелось подтянуть платье книзу, прикрыть наготу, но она знала, что это ловушка. Стоит ей шевельнуться, как он поймет, что она не спит. Дверь широко распахнулась.

Не выдержав, она застонала от страха… и сон ушел, растворился. Чей-то тихий голос шепнул ей, что она в безопасности. Кто-то коснулся ее и окликнул по имени. Она успокоилась, заснула еще крепче, и ей стал сниться новый сон.

Она лежала на траве. Кругом, насколько хватает глаз, простирался цветочный луг. Рядом с ней лежал мужчина, другой мужчина, не тот, что появился в дверях камеры. У этого в руках ничего не было. Она знала, что он никогда не причинит ей боли.

Они лежали рядом, но не касались друг друга.

Потом она положила руку ему на плечо. Только теперь она поняла, что это условный знак: он не мог прикоснуться к ней, пока она не сделает первый шаг. «Почему я не сделала этого раньше?» — подумала она, а может быть, и сказала вслух. И тогда мужчина, у которого ничего не было в руках, улыбнулся и поцеловал ее.

Это был чудесный, нежный поцелуй, сладкий, как спелый плод: губы, потом зубы — мягкое и твердое. А потом языки, скользящие и трущиеся друг о друга с такой игривой серьезностью. Она тонула, погружаясь с головой в восхитительные ощущения, рожденные столь безупречной лаской. Все было разрешено, все позволено. «Не заставляй меня ждать», — подумала она, а может быть, и сказала вслух, потому что сон вновь изменился: они обнялись и покатились по траве, переворачиваясь и приминая цветы. Его руки гладили ее по плечам, по груди, по животу. Его тело парило над ней, и ей это особенно нравилось, она хотела именно этого… но нет, этого было мало, она его не чувствовала, не могла дотянуться. Уже полупроснувшись, она поняла, что это лишь сон, мечта, и ей захотелось плакать от жестокого разочарования. Сон оказался таким эфемерным…

Открыв глаза, Рэйчел обнаружила, что Себастьян смотрит на нее. Он успел зажечь свечу; она видела отсветы, пляшущие на стене за его обнаженным плечом. Неужели уже ночь? Он следил за ней, опираясь головой на руку. Его каштановые волосы были взлохмачены. Ей захотелось провести рукой по этим растрепанным вихрам. Только теперь она заметила, что ее рука лежит у него на груди.

Воспоминания о привидевшемся стали возвращаться к ней по кусочкам, переплетая сон с явью. Прикасалась ли она к нему, пока спала? Его ли голос слышала? Неужели это он отгонял от нее кошмары? Она открыла рот, но так и не придумала, что сказать. Потом ее разбегающиеся мысли собрались воедино, и она наконец поняла, кем был мужчина из ее сна. Мужчина, у которого ничего не было в руках. Который не мог причинить ей боль. Все вдруг встало на свои места. И все сразу стало иным. «Почему я не сделала этого раньше?» — вопрошала женщина из сна. Дотронуться до мужчины — в этом был ключ! Но Рэйчел не могла ни говорить, ни двигаться. Некоторые вещи никогда не менялись. Например, ее страх. Она не могла даже шевельнуться.

А что ей ответить, если Себастьян спросит, можно ли до нее дотронуться? Слишком поздно, теперь она никогда не узнает: в эту самую минуту он наклонился и прижался губами к ее губам. Но разочарования Рэйчел не ощутила. Ее охватила радость.

Она лежала неподвижно, не то во сне, не то наяву. Думать ни о чем не хотелось, и она без труда отрешилась ото всех мыслей. Все было, как во сне, и в то же время иначе. Себастьян не колебался ни минуты, все его движения были плавными и слаженными, как у танцора. Он освобождал ее от одежды, снимая покровы слой за слоем, и это тоже напоминало танец, этакий завораживающий балет для голых рук и неловких, стеснительных ног. Рэйчел не терпелось прижаться к нему всем телом, ощутить тепло его кожи, легкое, возбуждающее трение его жестковатых завитков волос и еще более тайное, интимное давление внизу живота, где сосредоточился весь жар ее естества. Она полагала, что сможет довольствоваться этим, но нет, этого оказалось мало, вскоре ее захлестнуло то же чувство разочарования, что и во сне, та же пустота. Она отчаянно обхватила его ногами и, закрыла глаза, когда он вошел в нее.

Они занимались любовью долго, неспешно, очень тихо и нежно. Это по-прежнему было похоже на танец, реальный и в то же время призрачный. Музыкой им служили вздохи и звуки поцелуев. «Это ты, — шептала она про себя в такт их движениям. — Это ты!» Что означали эти слова? Почему они были так важны?

Рэйчел никак не могла достигнуть цели, к которой Себастьян столь бережно и упорно ее подводил, не могла раскрепоститься и вырваться на свободу. Ей было не под силу дотянуться до того, что он предлагал. Знал ли он? Мог ли понять, что все его нежные старания ни к чему не приведут? Сама она ни о чем не жалела, все было чудесно: ласки, близость… Она хотела, чтобы это никогда не кончалось. Он шепотом задал ей самый нескромный вопрос, и она ответила честно: «Нет, не могу». Он поцеловал ее с отчаянной нежностью, растрогавшей ее до слез, и прошептал: «Милая моя», — а потом зарылся лицом ей в волосы и дал себе волю, стараясь сдерживаться, чтобы не причинить ей боли. Крепко обнимая его, она позавидовала его выдержке: он мог отдаваться наслаждению, не теряя головы.

Когда все кончилось, Себастьян устроился на боку позади нее, крепко прижимаясь к ней всем телом.

— Я нарушил свое обещание, — сказал он.

— Тебе не больно? — забеспокоилась Рэйчел. — Твой бок…

— Я обещал, что больше не трону тебя. Теперь я мог бы сказать, что сожалею. Ты бы мне поверила?

— Не знаю. Не уверена. — По его дыханию у себя на затылке она догадалась, что он смеется.

— Милая Рэйчел, — пробормотал он, — это было бы неправдой!

«Он неисправим», — подумала Рэйчел и сделала то, на что никогда бы не решилась раньше: поцеловала его сама, первая. Она прижалась губами к его пальцам, сплетенным с ее собственными, и сразу же почувствовала у себя на плече его губы, потом зубы, потом снова губы, мягкие и нежные.

Когда Себастьян заснул, Рэйчел сделала вид, что они женаты: обычная супружеская пара, отдыхающая в постели. Их руки и ноги были переплетены, потому что они доверяли друг другу. Любили друг друга. Прекрасно зная, что ей не суждено ближе подойти к домашнему идеалу, она позволила себе сполна насладиться иллюзией. Хотя бы на минуту.

Сон подкрадывался все ближе. Но прежде, чем он накрыл ее, Рэйчел вновь услышала отголосок прежнего шепота: «Это ты». О Господи, сделай так, чтобы это не было правдой! Но она боялась, что это правда. А если это так, значит, она погибла.