2 февраля

Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.

Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.

Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.

Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.

Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.

Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.

6 февраля

Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.

8 февраля

Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.

Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.

14 февраля. День святого Валентина

Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.

Я написала ему в ответ:

Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!

18 февраля

Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.

Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?

Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.

И я начала кое-что почитывать, чтобы укрепить свои аргументы. Нашла у святого Августина: «Любите и поступайте, как захотите». Вот тебе, Кристи!

Конечно, Кристи уже знал эту цитату и после раздумья ответил другой цитатой из Августина:

«Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Он говорит, что это означает, будто святой считал целомудренное поведение предпочтительным, но не был фанатиком. Насколько я понимаю, это совпадает с позицией самого Кристи. Или будет совпадать, когда его проклятая совесть даст ему свободу. Я люблю его совестливость, его убежденность, его правоту, но иногда мне хочется взять его за плечи и вытрясти все это из него.

22 февраля

Сегодня мы заключили договор: никаких споров, вообще никаких разговоров о будущем, просто наслаждение друг другом в те слишком короткие часы, которые мы можем выкроить, чтобы побыть вместе. О, какой вечер! Я могла бы умереть в его объятиях совершенно счастливой и считать свою жизнь прожитой не зря. Благословенной.

Домик сторожа. Мне нравится само словосочетание! (Я хотела бы заказать Кристи поэму о нем, но заранее боюсь последствий.) После того как мы поженимся, я думаю, нам следует возвращаться в домик каждую годовщину (если он будет свободен) и вспоминать старые времена. Какое счастье. Какое удовлетворение. Когда стану старой, я буду вспоминать эти вечера, эти полуночные встречи, и не важно, что мне еще принесет жизнь: радость или трагедию, будет она полной или пустой. Я посмотрю назад и скажу: мне достаточно. У меня был Кристи, мы любили друг друга, и этого довольно.

Да простит его Бог, он все еще считает проступками наши встречи, секретность, истории, которые мы придумываем, чтобы быть вместе. Но когда мы вместе, когда мы наконец одни в нашем маленьком убежище, он дает все, что может мечтать найти в своем любовнике любая женщина. И я нахожусь в постоянном нетерпении. Возможно, это пройдет. Возможно, мое тело со временем успокоится и привыкнет к этому… этому неописуемому переживанию. Но сейчас я живу только ожиданием тех часов, когда мы можем быть вместе.

Это любопытно. Я никогда раньше не считала себя особенно страстной. Плотская любовь меня всегда интересовала, а не отталкивала (что отличает меня от большого числа респектабельных англичанок), и тем не менее я никогда особенно не задумывалась о ней. Мой единственный образец – это пример моего отца и его многочисленных любовниц. Некоторые из них мне нравились, одну или двух я даже любила, правда, недолго, потому что их сменили новые.

Но сейчас я как будто превратилась в другого человека. Я себя с трудом узнаю. Нет, я не сошла с ума, я сохраняю все свои способности. Если на то пошло, мое сознание острее, чем обычно, как будто поднялась занавеса между миром и мной, и я все вижу, слышу и чувствую острее, чем обычно, незамутненно. Это мое женское тело вернулось в себя. Я жажду. Я жду. О, скажу это: я вожделею. Я стала женщиной. Я могу впасть в транс, читая книгу, глазея в окно, обедая в одиночку, и превратиться в сосуд собственной плоти, умирать от желания освободиться и осуществить себя. Состояться как женщина. Кристи разбудил меня. Я люблю его за многое, но мне не стыдно признаться, что это одна из главных причин.

Как перед Богом, в этом нет греха. И в глубине души, я думаю, он согласен со мной. Потому что я права. Он умнее меня, но на этот раз, бедняга, он на шаг позади.

27 февраля

Предпоследний день самого короткого месяца. Недостаточно короткого, однако: я хотела бы, чтобы все они были из десяти дней, из двух, все вплоть до ноября!

Я приглашена вечером в дом Уйди, на чай к пожилым дамам. Я слышала из надежного источника, что капитан Карнок проводил мисс Уйди домой из церкви в прошлое воскресенье. Интересно, пригласят ли сегодня капитана? Если да, то я смогу сама судить, как продвигается это милое, но удивительно неторопливое ухаживание.

Однако настоящий сюрприз это то, что придет Кристи. Я обожаю эти встречи на людях, когда нам приходится притворяться, что мы всего лишь обычные знакомые, викарий и владелица поместья. Он, конечно, этого не любит – еще бы! – и я думаю, что получаемое мною удовольствие говорит не в мою пользу. Но все равно это восхитительно. Иногда я посылаю ему страстный взгляд поверх чашки чая, просто чтобы увидеть, как покраснеют его красивые щеки. (Ребячество, я знаю, но ничего не могу с собой поделать.) Однажды на обеде у доктора и миссис Гесселиус я сняла туфлю и стала щекотать его ногу под столом своей голой ногой. Я думала, он опрокинет суп на колени. После он сделал мне выговор, но я не думаю, что от чистого сердца. Я-то уж точно не от чистого сердца обещала больше так не делать.

В полчетвертого удручающая возможность того, что Кристи не придет на чай к Уйди, практически стала реальностью.

Несмотря на этот удар, Энни не могла не веселиться. Это был, так сказать, еще один поворот драгоценного камня в ее руке, решила она, прихлебывая чай и поедая пирожные со взбитыми сливками. Вооруженная тайным знанием новых отношений, которые она будет скоро иметь с такими людьми, как Уйди, и мисс Пайн, и миссис Сороугуд, она видела их всех в другом свете. Ушла та принужденность, которую она ощущала, потому что они со своей стороны возвели между собой и ею сословный барьер, когда она, была леди д’Обрэ. Теперь она собиралась стать обыкновенной Энни Моррелл, женой священника, и это все изменило. Изменило так, что ей оставалось только удивляться, как нелепо было возводить этот барьер. Неужели она по неопытности внесла вклад в общественную обстановку, которая удерживала этих добрых людей на расстоянии? Неужели она бессознательно играла роль виконтессы только потому, что этого от нее ожидали? Неприятная мысль. Она бы расстроилась, если бы не знала, что это время прошло. Занимался новый рассвет, и ей было одновременно досадно и забавно, что она не может им об этом сказать.

– Еще чаю, миледи? – предложила мисс Уйди и улыбнулась от удовольствия, услышав в ответ «да». Энни не могла надивиться на то, как изменилась мисс Уйди. Дело было не просто в новом платье из мягкого шерстяного крепа бледно-розового цвета, не вполне, но почти модном, хотя уже одно это могло поразить. Еще более удивительна была аура возбуждения вокруг розовеющих щек и подрагивающих рук. Седеющие светлые волосы выглядели более взъерошенными, чем обычно, как если бы возбуждение мисс Уйди выходило через кожу головы и трепало ей волосы, прядь за прядью.

Причиной всех этих милых изменений мог быть только капитан Карнок, большой и угловатый в своем твидовом костюме; он выглядел как беспокойный мастифф в комнате, полной мелких воспитанных терьеров. Даже его голос, казалось, тревожил блюдца на чайном столике. Он следил глазами за мисс Уйди, куда бы она ни пошла с чайником, и старался поймать каждый вздох и нечастое высказывание, которое слетало с ее губ. Энни обнаружила, что следит за интригующим ритуалом с тем же глубоким интересом, который старались скрыть миссис Сороугуд и мисс Пайн. Старая миссис Уйди, которая должна была бы быть самым заинтересованным наблюдателем, была, увы, невнимательна к романтической мелодраме, развертывающейся в ее маленькой гостиной. Она оправилась после операции, но из-за сломанного бедра по-прежнему была прикована к креслу. Со своего удобного места во главе стола она кивала и дремала, прихлебывала чай и пощелкивала зубами, встречая одинаковой невинной улыбкой каждую фразу, которую слышала.

– Он сказал, что стал мировым судьей, – повторила мисс Пайн, стараясь включить свою старую подругу в разговор.

Миссис Уйди приложила руку к здоровому уху:

– Что? Мореной бадьей?

– Мировым судьей! Капитан Карнок!

– С большой семьей? О Боже.

Она послала капитану ласковый дружеский взгляд.

– Судья! – закричала ей миссис Сороугуд. – Только что назначен! Будет заседать в следующем квартале!

– О, – сказала миссис Уйди, оживившись, – судья. Это интересно.

Ее подбородок опустился на грудь, она заснула. Мисс Уйди бросилась к матери и подхватила пустую чашку из ее руки, прежде чем та упала на пол.

– Мы все за вас очень рады, сэр – тихо сказала она, покраснев и вертя чашку в руках. – Я уверена, вы будете творить справедливость.

– Ну, спасибо за это, мисс Уйди, – прогудел капитан. Казалось, он был доволен и горд. – Я расцениваю это как честь и серьезную ответственность и собираюсь сделать все, что смогу.

– Нам теперь придется величать вас «ваша милость»? – шутя поинтересовалась миссис Сороугуд. Капитан откинул голову и засмеялся. Мисс Уйди не удержалась и засмеялась вместе с ним.

– С меня хватит и «капитана». Знаете, Вэнстоун носит парик, а я не собираюсь. Неудобная штука, я в нем буду выглядеть как последний болван. – Его выпуклые щеки стали бронзовыми. – О, я прошу прощения.

Старые дамы хихикали и покашливали, закрываясь рукавами и делая вид, что они глубоко шокированы. Но Энни подозревала, что им импонирует его грубоватость, мужская прямота, ворвавшаяся в их утонченную дамскую обстановку, как свежий воздух в комнату, слишком долго простоявшую закрытой.

Пробило четыре часа, время, когда все чаепития в Уикерли подходят к концу. Уже на пороге во время прощания Энни вспомнила свой давний разговор с Кристи: он уверял, что она ошибается, считая, будто жители деревни питают к ней уважение, но отказывают в подлинной сердечности. Теперь, увидев их новым взглядом, она больше не искала скрытого смысла в словах благодарности и признательности, которыми капитан Карнок и старые леди благодарили ее за компанию. Еще важнее было то, что она сама отбросила собственные предубеждения и начала свободно выражать свое хорошее отношение к этим людям. Не удивительно, что все они были довольны встречей, и от мисс Уйди поступило удивительно смелое предложение: она попросила Энни называть себя Джесси.

Прекрасно проведенный день, думала Энни, стоя на тропинке позади чахлого зимнего сада семейства Уйди. Только вот Кристи не пришел. Глупо беспокоиться о нем: целая дюжина церковных дел могла его задержать. Но ей его недоставало; она не видела его целых три дня. Она чувствовала себя выбитой из колеи, когда столько времени проходило между их встречами. Мысль о возвращении в Линтон-холл в наступающих сумерках тяготила ее. Нельзя ли этого избежать? Она решительно повернулась, зашелестев юбками, и пошла на запад, к дому викария.

Она направилась вверх по Главной улице, кивая и возвращая поклоны всем, кто приветствовал ее. Ее одетая в черное, одинокая фигура была теперь привычным зрелищем и, слава Богу, больше не вызывала любопытства. Она прошла ряд домов, здание муниципалитета, постоялый двор, дом доктора Гесселиуса. Приятный запах свежего пива приветствовал ее у открытой двери «Святого Георгия». Кузница Суона, центр деревенских сплетен, надежных, как газета, была переполнена обычной компанией местных глубоких умов и просто шалопаев. Сидевшие на скамьях поднялись, увидев ее; все снимали шляпы и кланялись ей, а Трэнтер Фокс, как ей показалось, подмигнул. Какой смешной человечек. Он ей нравился, и Кристи тоже, хотя он почти не бывал в церкви и любил порассуждать о том, какой он большой грешник.

Проходя мимо претенциозного, в стиле Тюдоров, дома мэра, Энни увидела, как открылась парадная дверь и Онория Вэнстоун вышла в сопровождении Лили Гесселиус. Как некстати, подумала Энни, замедляя шаг. Она собиралась пойти домой к Кристи, чтобы выяснить, где его черти носят, и ей не хотелось попусту тратить время, а в Уикерли, по ее мнению, не было никого, кто умел бы попусту тратить время лучше, чем Онория Вэнстоун.

– Леди д’Обрэ, какой приятный сюрприз! – воскликнула эта девица, едва завидев ее.

– Приятный сюрприз, – эхом повторила Лили, постоянная спутница Онории в последние дни.

Обе дамы дружно раскрыли зонтики, хотя зимнее солнце уже скользнуло за деревья, в серую дымку. Пока они обменивались соображениями о погоде и разных деревенских событиях, Энни отметила любопытную двойственность в отношении к себе Онории. Она уже так не лебезила и не заискивала, как раньше, и эта перемена наступила сразу после смерти Джеффри. Энни все еще оставалась леди д’Обрэ, но всем уже было известно, что новым виконтом и новым владельцем Линтон-Грейт-холла был Себастьян Верлен. Так какое же место на социальной лестнице следовало отвести вдовствующей виконтессе, у которой, похоже, не было гроша за душой? Растерянность Онории была забавна, но лишь до известного предела; она была настолько несносной, что Энни не доставляло удовольствия даже иронизировать над ней.

Онория, как она поняла, умела извлечь пользу для себя из самого тривиального разговора. Вот и на этот раз, едва покончив с дежурными любезностями, она сразу перешла к делу. С деланной улыбкой она спросила:

– Какие новости о Себастьяне, миледи? – Себастьян? Какая фамильярность!

– Пока ничего интересного, – ответила Энни и добавила, не удержавшись: – Я не знала, что вы были представлены кузену моего мужа.

На самом деле, насколько она знала, сам Джеффри встречался с Себастьяном Верленом только два или три раза в жизни.

Онория слегка покраснела и сказала:

– О, да, мы встречались в детстве, много лет назад, но я этого никогда не забуду. Себастьян – лорд д’Обрэ – приезжал в Линтон-холл с родителями.

– О, понимаю. Так вы встречались в Линтон-холле?

Короткое, но красноречивое молчание.

– М-м-м, в Линтон-холле, верно, – подтвердила Онория, неожиданно растерявшись, и немедленно сменила тему.

Глупая гусыня, раздраженно думала Энни. Возможно, Онория «встречалась» с будущим виконтом на улице, может быть, они дрались из-за мячика или куличика из грязи, может, вместе прыгали через лужи в течение получаса. И на этом основании он с тех пор навсегда будет «Себастьяном» для мисс Вэнстоун.

– Мы идем в магазин мисс Картер купить лент, пока он не закрылся, – выпалила миссис Гесселиус, как будто это была самая приятная прогулка, какую она могла вообразить. Впрочем, может быть, так оно и было. Лили была еще глупее, чем Онория, но по некоторым причинам Энни относилась к ней лучше. Кристи рассказал ей по секрету, что Лили была страшной кокеткой и доставляла бедному доброму доктору Гесселиусу немало хлопот, что не вызвало сочувствия в суровом сердце Энни: по ее мнению, человек, женившийся на разбитной, легкомысленной женщине много моложе себя, обычно получал, что заслужил. И все же Лили не была так уж плоха. Безвредную глупость можно легко простить; несмотря на все легкомыслие Лили, Энни иногда улавливала проблески сообразительности, которые, дай ей время, могли бы вырасти во что-то более значительное. Времени потребуется не так уж много, если она поймет, что может заняться чем-то более интересным, чем проводить время с такой особой, как Онория Вэнстоун.

– Значит, вы спешите, – сказала Энни, довольная тем, что встреча так быстро заканчивается. – Я не буду держать вас посреди улицы.

Она пожелала им доброго вечера и отошла от них прежде, чем они успели спросить, куда она направляется, хотя в Уикерли это все равно невозможно было удержать в секрете. Она не сомневалась, что не меньше дюжины пар глаз провожали ее взглядом, пока она шла по улице, срезала угол по газону перед домом Кристи, поднималась по мощеной дорожке и стучала во входную дверь.

Открыла миссис Ладд. У нее была мука на переднике и пепел на лбу, оставшийся там с Великопостной службы. Кощунственная мысль мелькнула в голове у Энни: если бы она знала, что не встретится с Кристи сегодня за чаем, она, может быть, пошла бы утром на службу, и у нее на лбу тоже остался бы отпечаток его пальца.

– Здравствуйте, миссис Ладд. Преподобный Моррелл дома?

– Его нет, миледи, – запинаясь, ответила экономка. – Он поехал в Мэрсхед в полдень на крестины. Я думаю, он отправился прямо к Уйди, если поздно выехал обратно.

– Нет, его там нет, я только что оттуда.

– Ну, я надеюсь, с ребенком Дрейперов ничего плохого не случилось. Элли Дрейпер уже потеряла трех новорожденных, двух девочек и мальчика, уж больно они у нее хилые. Если она потеряет еще одного, это разобьет ей сердце. – Обе женщины поцокали языками и покачали головами, чтобы выразить сочувствие миссис Дрейпер. – Хотите, чтобы я передала что-нибудь викарию, миледи?

– Да, пожалуйста. Скажите, что я получила письмо от нового виконта и заходила, чтобы переговорить с ним об этом. Оно касается границ пасторской земли.

Это было правдой, она получила письмо.

– Скажите ему, я буду дома вечером, может быть, он зайдет обсудить это дело. Это весьма важно.

Это было неправдой; в письме Себастьяна говорилось, что она может поступать с пасторской землей как хочет.

– Конечно, скажу, – встревоженно кивнула миссис Ладд.

– Спасибо.

Энни улыбнулась своей будущей экономке, думая, что, к счастью, они нравятся друг другу, и ушла.

***

Когда Кристи расседлал лошадь, церковные часы пробили половину одиннадцатого, и, когда он вошел с черного входа к себе домой, его никто не ждал. Миссис Ладд оставила на кухне свет и еду в еще теплой духовке. Он с трудом заметил записку под канделябром на столике.

Итак, Энни приходила. Записка заставила его улыбнуться, в ней было милое коварство. Но он был рад, что не встретился с ней. Ему надо было сделать выбор, а стоило ему ее увидеть, как его способность мыслить здраво куда-то улетучивалась. Не снимая пальто, не поев – миссис Ладд, должно быть, забыла, что он сегодня постится, – он снова вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Было первое марта, ветрено и довольно тепло; его мать сказала бы, что это погода для простуды. В облачном небе была видна луна, но не звезды. Весна уже чувствовалась, хотя еще отдаленно, в запахе потревоженной земли и в возне червей, копошившихся в садовом удобрении. Решительно миновав мощеную дорожку, ведущую в ризницу, Кристи обошел церковь, чтобы зайти в главный портал, потому что этим вечером он пришел в церковь как человек, а не как священник. Его приветствовали знакомые запахи камня, застоявшегося воздуха и умирающих цветов. Свет исходил только от высокой алтарной свечи, заключенной в красное стекло, теплый, но одинокий огонь. Его шаги по каменному полу главного нефа отдавались тихим эхом; он дошел до средокрестия и сел, слегка дрожа от внезапного холода.

Он попытался прояснить свои мысли. Сначала ему пришла на ум лишь молитва, которую он повторял всю дорогу домой из Мэрсхеда: «Благодарю, Господи, за спасение ребенка Дрейперов, прошу тебя, храни его».

Благодарю, Господи. Прошу тебя, Господи.

Постепенно темнота и полное безмолвие принесли ему некоторое умиротворение. Он подумал об Энни. Если бы он был католиком, он мог бы пойти к знакомому священнику и исповедоваться, очистить совесть, сохранив тайну. Впервые ему понравилась эта идея, и это было странно, потому что раньше подобный ритуал всегда казался ему возмутительным, почти святотатственным извращением таинства искупления. Теперь он видел преимущества: личный характер, быстроту и немедленный результат: отпущение грехов.

Трудность с отпущением грехов заключалась в том, что требовалось раскаяние. Грешник не должен был больше грешить. Но любовь Кристи к Энни никогда, даже в глубине сердца, не казалась ему грехом, и отказ от любви выглядел святотатством. Не происки ли это Сатаны? Он улыбнулся про себя, думая, как бы она разозлилась, если бы знала о его мыслях. Правду сказать, он никогда особенно не верил в Сатану, и концепция зла была для него скорее абстракцией, чем реальностью; в нее гораздо труднее было поверить, чем в существование милосердного и любящего Бога.

Энни шутила, что он и она напоминали Иисуса и Марию Магдалину. Сравнение с Христом смущало Кристи, он казался сам себе слишком ничтожным, но что сказать об Энни? Видит ли Бог греховность одного из своих созданий, которое не может верить? Нет, это невозможно; Кристи чувствовал всем сердцем, что Энни – дитя Бога. Тогда как любовь к ней может быть злом?

Соскользнув со скамьи, он встал на колени на деревянную молельную скамеечку и закрыл лицо руками. Ему казалось, что хаосу в его душе вот-вот придет конец. Он хотел тишины и покоя в сердце, чтобы услышать послание Бога, если оно будет.

Шум. Путаница. Он стал читать известную молитву: «Дай нам во всех сомнениях и колебаниях мудрость понять в чем воля Твоя, ибо Дух мудрости спасет нас от неправого выбора и в Твоем сиянии мы узрим свет и в Твоих прямых путях не поколеблемся».

Часы на колокольне пробили одиннадцать.

В тишине после последнего удара Кристи стал молиться вслух:

– Боже, я не знаю, слуга я Тебе еще или нет. Я знаю, как легко обмануть себя, но мне стало казаться, что Ты не отвергаешь мою любовь к Энни, что я еще исполняю Твою волю, так же несовершенно, как всегда, но все же это Твоя воля. Помоги мне отличить то, чего хочешь Ты, от того, чего хочу я. Помоги мне не смешать это. Я хочу видеть правду. Мне нужно твое руководство. Господи, чтобы понять, что есть истина, а что моя себялюбивая мысль. Пожалуйста, помоги мне. Покажи мне путь.

В его голове по-прежнему была путаница.

– Прошу тебя, Боже, – напевно молился он, закрыв глаза и набожно сложив руки. – Покажи мне правый путь. Молю тебя, Боже. Это испытание? Энни мне послана для испытания или это благословение? Если она – Твое благословение, помоги мне узнать, что я сделал, чтобы заслужить его.

Ответа не было.

– Помоги мне, Боже, помоги мне, – начал он опять, чтобы изгнать из головы назойливые осколки мыслей. – Почему наша плотская любовь не кажется грехом? Дай мне мудрость и сострадание, чтобы понять, что правильно. Я думал, что знаю, но с тех пор, как она появилась, я не уверен, что знаю хоть что-нибудь. Помоги мне.

Если бы не звон часов, он не знал бы, идет время или стоит неподвижно. Маленький огонек на алтаре, который казался ему тусклым, горел в его глазах, как красное солнце, даже когда он закрывал их ладонями. Его колени, а потом пальцы на руках и ногах онемели. Он все время слушал, слушал. Иногда Бог говорит тихо, а он не мог позволить себе не услышать. Ближе к рассвету раннее пение зяблика пробудило его от какого-то оцепенения. За окном придела святой Екатерины местные воробьи чирикали в ветвях ясеня. Кристи поднял голову со скрещенных рук. Серебряный рассвет заполнял темные углы; белое покрывало алтаря ровно светилось, это был самый яркий предмет, который он видел, он был даже ярче свечи. И что-то произошло, установилось у него внутри. Он еще будет молиться, будет молиться всегда, в надежде, что это правда, а не самообман, но сейчас это казалось правдой. Сейчас этого было достаточно.

– Спасибо, – молился он, слишком уставший, чтобы радоваться. Это тоже придет потом.

«2 марта.

Я… я не знаю, кто я. Я правда не знаю. От Кристи пришло письмо. Он решил, что мы не совершаем греха, когда занимаемся любовью. Он говорит, что заключил договор с Богом. Он хочет огласить нашу помолвку в Пасхальное Воскресенье, и к дьяволу (поправка моя) общественное мнение. Я буду радоваться, я уже радуюсь, если не считать приписки: условия, на котором держатся хорошие новости.

Я вижу, что Бог Кристи очень хитер. Мы достигнем цели наших желаний, но за это надо платить. Я смотрю на слова письма снова и снова, стараясь понять их по-другому, но это не удается.

Разрази меня гром! (Худшее ругательство, которое я слышала из уст моего любимого.) Ад и проклятие! Хотела бы я знать больше ругательств, в такое время я остро ощущаю их нехватку. Дневник, ты готов?

Он отказывается от меня на время Великого поста».