Детский хор, которым управляла мисс Софи Дин, пел вторую строфу «Воспоемте же, братья и сестры!»:

Вот светлой Пасхи день настал

И женщин-праведниц позвал

К гробнице, где Христос лежал.

Аллилуйя!

Пронзительные, но все же милые голоса наполняли церковь, которая в это пасхальное утро была набита битком. На лицах многих прихожан эти звуки вызывали улыбки – озабоченные или снисходительные, в зависимости от степени родства слушателей и маленьких хористов. Сама мисс Дин, очаровательная в своем голубом платье, украшенном цветами, и коротком белом жакете, выглядела счастливее и спокойнее любого из исполнителей, и преподобный Моррелл вспомнил, как волновалась она всю неделю перед своим дебютом в качестве руководительницы детского хора. Он напомнил себе, что после службы должен обязательно ее похвалить – при условии, конечно, что сумеет пробиться к ней сквозь толпу ухажеров; у Софи было больше поклонников, чем у любой другой девушки в Уикерли, все они сейчас были здесь, и их лица выражали полнейшее обожание.

Апостолов объемлет страх;

Меж них Господь явился сам,

И Он провозгласил: «Мир вам».

Аллилуйя!

Со своего места в пресвитерии Кристи наблюдал за прихожанами. Конечно же, он знал их всех, кого лучше, кого хуже, потому что прожил среди них всю жизнь. Но его удручало то, что, несмотря на целый год, что он провел здесь в качестве викария, он был знаком с ними (за очень редкими исключениями) как с соседями и друзьями, но не как с верующими. Христос Добрый Пастырь всегда был ему образцом, но, увы, мужчин и женщин, для которых он регулярно совершал таинства причастия, крещения и брака, никоим образом нельзя было назвать его «паствой».

Прошлой ночью ему приснился сон. Сейчас он отчетливо вспомнил его. Толчком к этому послужил Трэнтер Фокс, один из самых его любимых, но и самых строптивых прихожан. Сегодня он с большим опозданием проскользнул в церковь и, бочком пробравшись вдоль стены, устроился на задней скамье. В недавнем сне Трэнтер вел себя совершенно иначе: вскочив с места посредине воскресной службы, он возопил в величайшем волнении; «Признавайся! Ты не преподобный Моррелл!» Кристи в ужасе посмотрел вниз и обнаружил, что вместо пасторского облачения на нем старые штаны из оленьей кожи и сапоги, которые он прежде надевал для верховой езды. «Нет, это я, Кристи, – вскричал он, – ты же знаешь меня!» Он поднял Библию, как несомненное доказательство своих слов, но у него на глазах она тут же превратилась в дешевое издание рассказа Эдгара По «Маска Красной Смерти». Чем кончился сон, он не помнил – к счастью; очень может быть, что прихожане вымазали его дегтем и с криками: «Самозванец! Обманщик!» растерзали.

Когда Фома от них узнал,

Что Иисус из гроба встал,

Неверья дух его объял.

Аллилуйя!

Хуже всего было то, что он действительно нередко чувствовал себя самым настоящим обманщиком.

«Это в порядке вещей, – уверял преподобный Морз, его любимый профессор богословия, от которого на прошлой неделе пришло длинное письмо. – Будь терпелив, Кристиан. Очень скоро великая ноша пасторского служения опустится на твои плечи, и ты поймешь, как именно следует нести ее, как если бы в себе самом ты ощутил раны Христовы».

Как бы то ни было, пока что Кристи не чувствовал даже намека на что-то похожее. Кроткая тень отца повсюду следовала за ним, непроизвольно напоминая, каким был настоящий викарий церкви Всех Святых, по крайней мере, каким он сохранился в памяти и в сердцах любивших его.

Кристи нащупал край листка с конспектом проповеди, который он свернул и засунул между страниц Библии. Его учителя не одобряли студентов, которые постоянно заглядывали в такие листки, заранее положенные на пульт. По их мнению, проповедь должна была литься свободно, как бы из самого сердца, пусть даже священник потратит часы на то, чтобы ее затвердить. В теории все было прекрасно, но Кристи столкнулся в своей практике с ужасной вещью: его проповеди, если он читал их без бумажки, а иногда и с бумажкой, имели свойство затягиваться до бесконечности, а самым сильным чувством, которое они вызывали у слушателей, было глубочайшее удовлетворение от того, что они наконец-то кончались. Он был уверен, что любая, пусть даже самая сжатая, тщательно аргументированная, философски глубокая проповедь не в состоянии изменить поведение людей, тем паче их образ мыслей, по крайней мере на сколько-нибудь долгий срок. Мозг человека казался ему маятником: яркая, страстная проповедь может, конечно, сдвинуть его с привычной позиции, но раньше или позже он возвращается вспять.

Звук неспешных шагов по каменному полу заставил его оглянуться. Не только он, но и все, бывшие в церкви, уставились на пару, двигавшуюся вдоль центрального прохода с таким видом, который одни назвали бы исполненным спокойного достоинства, а другие – вызывающе безразличным. Если внешность виконта и виконтессы д’Обрэ и не вполне соответствовала представлению о том, как должны выглядеть настоящие владельцы замка, то только не из-за нехватки усердия со стороны Джеффри. Новый лорд был одет в серый оксфордский пиджак и брюки с ярким, без всякого сомнения, нарочито вызывающим жилетом васильковой голубизны и пучком засохших фиалок в петлице. На похоронах отца он был в черном и тогда же предупредил Кристи, что это в последний раз. «Уж лучше шокировать соседских сплетников, чем корчить ханжу», – заявил он, скривив губы в характерной ухмылке, которой Кристи уже начинал бояться.

Соседи, конечно, могли быть шокированы – в конце концов, не так уж много требовалось, чтобы скандализировать обитателей Уикерли, – но в данный момент на всех без исключения лицах было написано алчное любопытство. Леди д’Обрэ была в трауре: в том же самом простом черном платье, что и на похоронах, в той же самой шляпке с вуалью. Правда, сегодня она заколола вуаль назад, как бы бросая вызов множеству любопытных бесцеремонных взглядов, которые – она знала это наверняка – будут прикованы к ней. Ее неуловимая и несомненная «заграничность» снова явственно ощущалась, и Кристи приписал это чему-то более существенному, чем экстравагантные украшения из черного янтаря, или тому, что ее одежда выглядела скорее европейской, чем английской. Он не мог подобрать лучшего определения, чем некая «светскость» всего ее облика и манер, но ему было досадно, что ключ к интригующей загадке оставался ему по-прежнему недоступен.

Хор в последний раз пропищал «Аллилуйя», и Кристи прервал свои отнюдь не возвышенные размышления. Певцы сели по местам, и собравшиеся обратили к нему взоры, полные смиренного ожидания, от которых ему, как всегда, стало не по себе.

Кафедра представляла собою величественное, богато украшенное сооружение первой четверти семнадцатого века, стоявшее на возвышении и окруженное массивными резными перилами красного дерева. На кафедру вели четыре внушительные ступени. В каждом, кто, вооруженный одною лишь Библией и стопкой исписанных страничек, отваживался подняться по ним и взглянуть в глаза прихожанам, предполагалось нечто необыкновенное, некие силы и качества, отсутствующие у простых смертных.

Темой своей проповеди он избрал Послание апостола Павла к Коринфянам и повествование святого Марка о первой Пасхе. Ему хотелось донести до слушателей эту простую и грустную истину: хотя Бог одарил верой всех людей без исключения, даже ближайшие ученики Христа были потрясены и поражены Его воскресением из мертвых, много раз вновь и вновь Им предсказанным. Стоит ли после этого удивляться, что стольким людям, никогда не знавшим Иисуса в человеческом обличье, не хватает истинной веры в Него как в Сына Божьего и Спасителя всего рода людского? Недостаток веры сам по себе грехом не является. Это – несчастье, недостаток, который можно исправить молитвой, упорством и с помощью Божьей. Сегодня был праздник Господней любви, сегодня сокровище веры было открыто каждому во всем своем блеске, дабы любой мог его взять.

Примерно через полчаса Кристи закончил проповедь в том виде, как она была им задумана, но остановиться не смог; ему казалось, что по-настоящему он их не тронул, не сказал того, что думал в действительности. Вопреки всему, чему его учили, вопреки своему собственному опыту, он принялся говорить, не заботясь о времени, возвращаясь к прежним доводам, слегка только перефразируя их. Ему случалось делать такое и раньше, и он знал, что результат будет нулевым, но все же никак не желал закончить свою речь, пока, как ему казалось, весть о Воскресении не будет воспринята слушателями во всем своем величии.

Тщетно. По-видимому, урок, на котором учили выражать свои мысли кратко, он в свое время пропустил и теперь с каждой фразой, с каждой пролетевшей минутой чувствовал, что отдаляется от цели. Когда же наконец он умолк, то почувствовал тихий, но явственный вздох облегчения.

Горечь поражения отравила ему весь остаток службы. Но, когда он освящал хлеб и вино, ему пришла в голову мысль, что его сегодняшняя нудная проповедь тоже по-своему способствует поддержанию равновесия в природе и гармонии мироздания: коль скоро таинство Причастия является центральным моментом службы и – больше того – всей англиканской веры, то его прихожанам не грозит опасность лишиться Награды за свое долготерпение.

По счастью. Бог в великой мудрости своей сделал пасхальное утро таким славным, что и самый отчаянный скептик не усомнился бы в истинности Воскресения. Легчайшие перистые облака плыли высоко в лазурном небе, и ликующая песня птиц в ветвях деревьев веселила душу. Стоя на ступенях паперти, Кристи пожимал руки подходившим к нему прихожанам. При этом он чувствовал одновременно смущение и облегчение, понимая, что все те слабости и неудачи, из-за которых он по-настоящему страдает каждый день, на самом деле совершенно ничтожны и незаметны на фоне величественного здания бытия. В такой день, как сегодня, нетрудно было поверить, что вопиющая некомпетентность одного деревенского священника вряд ли сможет помешать осуществлению промысла Божьего.

– Чертовски сильная проповедь, преподобный Моррелл, – произнес Джеффри с самым серьезным видом, хотя озорной блеск глаз выдавал его игривый настрой. – Ваши слова окрылили меня. Отныне я больше не стану грешить.

– Это означает, что моя святая миссия увенчалась успехом, – отвечал Кристи с той же шутливой торжественностью.

В церкви ему показалось, что Джеффри выглядит лучше, чем неделю назад на похоронах отца; но здесь, под безжалостным апрельским солнцем, он понял, что это только иллюзия. Скулы на исхудалом лице заострились подобно двум лезвиям, а рот кривила неестественная и болезненная гримаса. Однако он был трезв, и Кристи подумал, что это уже кое-что.

Он наклонился к руке леди д’Обрэ и спросил, как она устроилась в своем новом доме.

– Замечательно, благодарю вас. Если не брать в расчет горестных обстоятельств, которые привели нас в Уикерли, мы совершенно довольны нашим теперешним положением.

Кристи нисколько не сомневался, что ее любезный тон и доброжелательный вид – только маска. Но что же скрывается за нею в действительности? Печаль? Презрение? Вежливо улыбаясь, она сделала комплимент его проповеди, цветам на алтаре, музыке. Когда же она отвернулась, чтобы приветствовать доктора Гесселиуса, он вдруг почувствовал внезапную вспышку досады, заметив, что она обращается к доктору с точно такой же безукоризненной и непроницаемой любезностью, как и к нему.

Еще немало людей ожидали его, чтобы поблагодарить за проповедь. Он похвалил мисс Пайн и миссис Сороугуд, которые еще на рассвете так превосходно украсили церковь цветами, и выразил свое восхищение мисс Дин за великолепную работу с хором. Толливер Дин, отец Софи, пригласил его на ужин в ближайшую пятницу, и Кристи охотно принял приглашение. Толливер и Юстас Вэнстоун, его деверь, владели двумя крупнейшими медными копями в округе. Дин был умным, образованным человеком, и Кристи всегда находил удовольствие в его обществе. С хорошенькой Софи ему также было приятно общаться, и не только потому, что она не могла не нравиться, но и потому, что ее манера флиртовать была изящной и легкой, а вовсе не навязчивой.

– Отличная проповедь, викарий, – сказал доктор Гесселиус с самым искренним видом, одновременно шаря по карманам в поисках трубки, выкурить которую он страстно мечтал весь последний час с четвертью.

Кристи улыбнулся и поблагодарил, вспомнив при этом смеженные веки доктора и его полуоткрытый рот под конец службы. Хотя, сказать по правде, доктор Гесселиус выглядел усталым постоянно. Одни говорили, что причиной тому – обилие пациентов, а другие во всем винили недавнюю женитьбу доктора на женщине моложе его двадцатью годами.

– О да, конечно, – подтвердила Лили Гесселиус, обнажая в улыбке белые зубы и глядя на Кристи расширенными от восхищения угольно-черными глазами. – Мне кажется, я никогда в жизни не слышала ничего более возбуждающего и вдохновенного, чем сегодня, преподобный Моррелл.

Миссис Ладд, которая вела нехитрое хозяйство Кристи, называла молодую миссис Гесселиус не иначе как бесстыжей потаскухой. Лили была родом из большого города, Эксетера, а значит – чужачкой, чуть ли не авантюристкой. Ее раскованные манеры не слишком соответствовали традиционным представлениям обитателей прихода святого Эгидия о приличиях, а ее интерес к друзьям мужа, особенно к их мужской части, расценивался некоторыми по меньшей мере как бестактность. Кристи, напротив, ничуть не осуждал молодую женщину; она ему даже нравилась, и он склонен был считать ее просто добродушной и непосредственной.

Было сказано еще несколько любезностей, после чего доктор с женой удалились. Их место занял капитан Карнок.

– Отличная проповедь, викарий. Хотя я немного не уследил в том месте, где речь зашла о свободе воли и космологии добра и зла, – прогремел капитан Карнок, поселившийся по соседству сравнительно недавно, года четыре тому назад. – Однако же отменное представление и все такое. И как вы только все это запоминаете?

Кристи поблагодарил, отступив на полшага под напором обширного и внушительного капитанского живота. Хотя на нем не было мундира – он уже несколько лет как уволился из гусарского полка Ее Величества, – воинственный дух пропитал его до такой степени, что, казалось, он по-прежнему весь в нашивках, лампасах и медных пуговицах, независимо от того, что на нем надето.

– Мэр Вэнстоун, – заметил Кристи, – сказал мне, что на ближайшем заседании мирового суда вы присоединитесь к нему в качестве судьи.

– Да, и я знаю по меньшей мере одного человека, которого мне следует за это благодарить. – Доброе лицо капитана расплылось в улыбке, и он крепко хлопнул Кристи по плечу. – Вэнстоун рассказывал, что вы говорили обо мне со старым виконтом незадолго до его кончины. Это облегчило мне путь, и я этого не забуду.

– Я только сказал лорду д’Обрэ, что из вас выйдет отличный судья, а это не что иное, как чистая правда, – пробормотал Кристи. – А он уже назвал ваше имя наместнику графства.

– Это то же самое. Сомневаюсь, что без вашей помощи у меня бы что-нибудь вышло.

Кристи улыбнулся, покачав головой, но больше ничего не добавил. Старый д’Обрэ чем старше становился, тем больше отдалялся от своих земляков. Когда администрации графства понадобился новый мировой судья, оказалось, что виконт настолько далек от сограждан, что у него нет ни малейших соображений относительно того, кем заполнить вакансию. Кристи знал капитана как прямодушного, справедливого и проницательного человека, и с радостью сообщил эти сведения его светлости, прежде чем тот окончательно утратил дееспособность.

Капитан приподнял шляпу, и Кристи заметил мисс Уйди, жавшуюся сбоку.

– О, я прошу прощения, – робко произнесла она, – мне не хотелось прерывать вас.

Капитан Карнок отвесил изящный военный поклон и провозгласил:

– Не стоит беспокоиться, дорогая леди, не стоит беспокоиться. Мы с викарием уже закончили. Желаю приятного вечера, викарий. Сударыня…

Он вновь поклонился, круто повернулся и зашагал вниз по ступеням, держа спину прямо, словно мушкетный ствол.

Сколько Кристи себя помнил, мисс Джессика Уйди всегда казалась ему старой девой. Это впечатление зародилось у него еще лет двадцать назад, когда ей было меньше, чем ему сейчас, и она учила его писать первые буквы в деревенской школе. Она была робкой и неловкой, но доброжелательной и неутомимо деятельной. Сама себя она называла обезоруживающе метко: «сгусток хаоса». Ее внешность не имела каких-то специфических черт, присущих именно старой деве; просто во всей ее высокой, нескладной фигуре было нечто девчоночье, несмотря даже на то, что ее пшеничные волосы уже начали серебриться. Это впечатление возникало из-за ее чрезмерной неловкости и застенчивости, которые заметно усиливались в присутствии представителей противоположного пола.

Вот и сейчас она засмущалась, ее гладкие щеки покрыл очаровательный розовый румянец.

– Прошу прощения, ваше преподобие, – повторила она, вертя в руках перчатки, – я только хотела напомнить вам о нашем маленьком чаепитии сегодня после обеда.

– Я ни на секунду не забывал о нем.

Румянец усилился. Она слегка наклонилась к нему:

– Я опасаюсь некоторых затруднений.

Кристи поднял брови.

– На прошлой неделе мы с матушкой нанесли визит леди д’Обрэ, чтобы предложить ей общаться по-соседски и все такое. Мы уже собирались оставить свои визитные карточки и уйти, но она пригласила нас в дом, и мы прекрасно поболтали. И вот тут – уж не знаю, что вдруг нашло на мою матушку – она пригласила леди д’Обрэ к нам на чай. И, представьте себе, та согласилась!

Кристи на это заметил, что новость весьма интересна.

– Да-да, – взволнованно подтвердила мисс Уйди, – с ее стороны было очень мило и великодушно, нет слов. Мама пригласила также и самого лорда д’Обрэ, но он не сможет прийти. Сказал, что занят.

– Что? Занят? В Христово Воскресение? – возопил Кристи, всем своим видом выражая возмущение. – Это шутка, – поспешил он успокоить мисс Уйди, заметив, что ее глаза расширяются до размера блюдец.

Он совсем забыл, что она каждое его слово воспринимает совершенно серьезно. Она улыбнулась со смущением и облегчением.

– И все же я не понимаю, – признался он, – в чем же, собственно, ваши затруднения?

Мисс Уйди придвинулась еще на дюйм и проговорила, драматически понизив голос:

– Мама, – она едва заметно покачала головой, – пригласила также мэра Вэнстоуна и мисс Вэнстоун!

– Ну и что?

– Я совершенно не знаю, что делать. Мисс Пайн и миссис Сороугуд просто не придут, если я расскажу им, в чем дело, а мне бы этого не хотелось.

– Нет, конечно же, нет.

Кристи нахмурился. Мисс Пайн и миссис Сороугуд были ее лучшими подругами. Он сочувствовал ей в ее неподдельной тревоге.

– Итак?

– Дело в том… Как бы вам объяснить… Дело в том… Боюсь, нам не хватит еды! – выпалила она, наконец-то решившись.

Он едва сдержал улыбку, потому что уже приготовился услышать нечто гораздо более ужасное и катастрофическое.

– Я уверен, беспокоиться не о чем.

– Да, если бы речь не шла о мисс Вэнстоун, я бы ни о чем не тревожилась. Но вы же знаете как она… – Тут бедняжка в ужасе осеклась. – Боже мой! Я не имела в виду ничего дурного, уверяю вас! О, я ничего не испытываю к мисс Вэнстоун, кроме глубочайшего уважения. Она – женщина высочайших достоинств и кристальной чистоты, настоящее украшение любого собрания и, естественно, в любое время – самый желанный гость в доме моей матери…

Кристи пожалел ее и прервал дальнейшие излияния, хотя ему было весьма любопытно узнать, какие же еще неслыханные совершенства добрая мисс Уйди сумеет открыть в Онории Вэнстоун.

– Успокойтесь же, – сказал он мягко. – Обещаю, что не съем ни крошки…

– О, нет…

– … Потому что попрошу миссис Ладд сделать мне хороший бутерброд, когда зайду домой переодеться. Я съем его за минуту до того, как отправиться к вам.

– Но как же, как же…

– А если дела примут совсем уж критический оборот, то мы попросим леди д’Обрэ положить чужое пирожное назад на тарелку. Да я же шучу, – поспешно пояснил Кристи, увидев, что мисс Уйди побелела. – Не волнуйтесь, – повторил он, похлопывая ее по руке. – Ваша вечеринка пройдет наилучшим образом. Уверяю вас. Да и может ли она не удаться, если ее устраивают две такие милые и сердечные хозяйки?

Она радостно улыбнулась (обрадовать мисс Уйди было до смешного легко) и быстрым движением с благодарностью сжала его пальцы.

– Благослови вас Бог! Я знаю, я всего лишь глупая старая женщина.

Он открыл было рот, чтобы опровергнуть это утверждение, но она сказала:

– Я лучше пойду. – И, уже почти отвернувшись, добавила через плечо: – Пока мама еще кого-нибудь не пригласила.

Взглянув на нее, Кристи понял, что она не шутит.

***

Обитатели Уикерли любили похвастаться, что в их деревне не найдешь двух одинаковых домов. Действительно, коттеджи на Хоби-Лейн, где жили мать и дочь Уйди, если и имели какое-то сходство друг с другом, то лишь весьма отдаленное. Одни были построены из гранита, другие – из кирпича, одни крыты шифером, другие – соломой из пестрого дартмурского вереска. Для многих строительным материалом послужил крепкий девонский булыжник, но и те разительно отличались один от другого цветовой гаммой, которую предпочитал хозяин. Здесь были дома цвета дубленой бычьей кожи, ослепительно белые, гвоздично-розовые, бледно-зеленые, серо-голубые. Примроуз-коттедж, домик, в котором жила семья Уйди, был выкрашен в ярко-желтый цвет. Это случилось в 1834 году, последнем в жизни старого мистера Уйди. За пролетевшие с той поры двадцать лет стены изрядно потускнели и, переходя постепенно от шафранового к лимонному и пеньковому цветам, приобрели мягкий кремовый оттенок запылившегося золота. Они выглядели такими же кроткими и одряхлевшими, что и две леди, жившие под их защитой.

Кристи миновал подстриженную живую изгородь и по засыпанной шлаком дорожке направился к двери. Пчелы гудели в цветах водосбора и незабудках, росших в тщательно ухоженном садике. Мягкий воздух был сладок от благоухания ползучих роз, обвивавших стены. Повсюду – в ящиках на окнах, в глиняных горшках вдоль дорожки – цвели фиалки и примулы. Старая солома, покрывавшая остроконечные карнизы и конек крыши коттеджа, поросла травой и окуталась изумрудно-зеленым мхом. Сквозь открытую входную дверь Кристи услышал голоса, которые смолкли, когда он вошел, едва не ударившись о низкую притолоку.

– Преподобный Моррелл!

Мисс Уйди бросилась к нему с протянутыми в радостном приветствии руками, словно они не расстались меньше часа назад. В ее лице он заметил облегчение, из чего сделал вывод, что проблема с приглашением Вэнстоунов более или менее благополучно разрешилась.

Мисс Уйди была не одна: ее мать сидела на своем обычном месте рядом с камином, близоруко щурясь и улыбаясь ему. Мисс Пайн и миссис Сороугуд, всегдашние компаньонки семейства Уйди, суетились вокруг чайного стола. От этого занятия они оторвались лишь для того, чтобы поздороваться с вновь пришедшим. Юстас Вэнстоун стоял у окна, внушительный и величественный, расставив ноги и заложив руки за спину. Он приветствовал Кристи одним из своих наигранно сердечных рукопожатий, но первые же его слова прозвучали довольно сварливо:

– Я слышал, д’Обрэ не придет.

– Да, – подтвердил Крести, – у него много дел.

Мэр поморщился. Кристи заметил, что он чувствует себя обманутым. В самом деле: вместо того чтобы воспользоваться блестящей возможностью снискать расположение нового сквайра, человека, от которого, в конечном счете, зависит успех любого местного политика, ему теперь весь вечер придется развлекать целую компанию женщин (если не считать Кристи), ни одна из которых не достойна его внимания, если не считать леди д’Обрэ, слабую замену своему могущественному супругу.

– Да, по-моему, он собирался обсудить что-то с мистером Дином, – услужливым тоном подсказала мисс Уйди. – Ваша племянница проделала такую работу с детским хором! Они пели… ну прямо как ангелы…

– У Джеффри дела с Толливером? – резко прервал ее Вэнстоун. – Интересно, какие?

– О, я, право, не знаю, – смешалась мисс Уйди, вдруг с ужасом сообразив, какое оскорбление гордости мэра невольно она нанесла своим заявлением о том, что отсутствующий виконт как раз сейчас обсуждает дела с его шурином. Хотя Дин и Вэнстоун считались большими друзьями, ни для кого не было секретом их постоянное соперничество.

– Вы прекрасно выглядите, мисс Вэнстоун, – поспешил вмешаться Кристи, склоняясь к руке дочери мэра.

Онория и не подумала подняться из глубокого мягкого кресла, в котором сидела. В этой маленькой тесной столовой оно считалось местом для почетных гостей, и Кристи подумал: уступит ли она его, если появится гость действительно почетный? Он сомневался, что Онория когда-либо прежде бывала в скромном коттедже Уйди и что она пришла бы сюда сегодня, если бы не ожидаемый визит виконтессы.

– Добрый вечер, викарий, – сказала она, и ее темные ресницы затрепетали наподобие крыльев летучей мыши.

В свои двадцать шесть лет Онория уже скользила по тому опасно тонкому льду, провалившись под который легко остаться старой девой, и ощущение этой опасности не шло ей на пользу. С недавнего времени в ее заостренных чертах стали появляться явные признаки раздражительности, и это вовсе не красило ее. В детстве они учились в одной школе и, не будучи друзьями, называли друг друга просто Онория и Кристи, как и подобает знакомым, не слишком далеким по возрасту. Но за годы, прошедшие между его отъездом в богословский колледж и назначением в церковь Всех Святых, они выросли из этой детской фамильярности и перешли на вполне официальное обращение. Ирония состояла в том, что Онория – если только Кристи не ошибался самым грубейшим образом – вынашивала насчет него самые романтические замыслы.

Он опустился в продавленное кресло, которое показалось ему знакомым (очень похожее он видел в доме миссис Сороугуд, жившей как раз через дорогу напротив), и постарался вписаться в довольно пеструю компанию, которую мать и дочь Уйди в невинной простоте души собрали сегодня в своем доме. И она обещает стать куда более пестрой с приходом леди д’Обрэ. Каждый украдкой бросал взгляды на шумные часы, стоявшие на каминной полке, с нетерпением ожидая ее появления.

В три часа ее еще не было, и блеск беседы определенно померк. Кристи исчерпал весь свой запас занимательных историй из жизни священников, и теперь слушал размышления мэра Вэнстоуна относительно войны с Россией – не самая подходящая тема для разговора в Пасхальное Воскресенье. Мисс Уйди билась в агонии, не зная, разливать ли ей чай прямо сейчас, дабы уважить тех почетных гостей, которые уже собрались, или ждать гостей еще более почетных, рискуя тем самым оскорбить остальных. Ничто не могло облегчить ее мук. А тут еще ее мать, чей разум был уже не так остер, как прежде, подлила масла в огонь:

– Разве еще не пора, Джесси? Отчего бы тебе не разлить чай, дорогая?

В половине четвертого на дорожке, ведшей к дому, послышались стремительные шаги, и семь голов, как одна, повернулись к двери. Раскрасневшаяся и растрепанная, со снятой шляпкой в руке, на порог влетела леди д’Обрэ, символически постучав по открытой двери.

– Я умоляю простить меня, – задыхаясь, обратилась она ко всему обществу сразу. – Мне, право же, очень неловко и стыдно за мое опоздание! Считайте меня полной дурой, но правда заключается в том, что я попросту заблудилась!

Все повскакивали на ноги и заговорили, перебивая друг друга, выражая изумление и сочувствие; мисс Уйди извинялась так, словно вина за неудачу, постигшую ее светлость, лежала лично на ней.

– Я была готова уже в половине второго – слишком рано – и решила немного пройтись. Не могу объяснить, как это получилось, но в конце концов я оказалась на берегу чего-то вроде канала, правда, заброшенного и запущенного, с загнившей водой. Грустное место, но, знаете, такое живописное… Камыши, дикие цветы и…

Она оборвала фразу с легкой гримасой, как бы приказывая себе перестать болтать. Никогда еще Кристи не слышал от нее столько слов сразу и понял, что она волнуется. Сейчас, со сбившейся набок копной золотистых волос, с черной шалью, отделанной бахромой и лихо свисающей с одного плеча, она выглядела очень молодой и совсем беззаботной…

Онория взяла на себя труд объяснить, что виконтесса, по-видимому, сделала крюк к югу и набрела на северный приток Плима, по которому в прошлые годы ходили баржи в Девенпорт и обратно, но который сейчас обмелел и заброшен. Ее светлость согласилась с тем, что, по-видимому, так оно все и было, а мисс Уйди, преисполнившись пламенной отваги, бросилась выполнять свой непосредственный гражданский долг и представлять вновь прибывшую каждому из гостей.

Она достойно справилась с этим, и все сели, причем мисс Уйди набралась дерзости и усадила Энни в старое кресло, ранее занимаемое Онорией. Возникла неловкая пауза, прерванная Юстасом Вэнстоуном. Вспомнив о своей предыдущей встрече с леди д’Обрэ на похоронах ее свекра, он весьма велеречиво и напыщенно принялся рассуждать о чести, которую она оказала своим приходом их маленькой скромной общине, о том, как прискорбно долго не освещало господский дом присутствие женщины, в особенности такой очаровательной женщины, как она, и прочее в том же роде… Ее светлость бормотала в ответ что-то соответствующее.

Онория сказала, что это прекрасно – опять видеть Джеффри в родных стенах.

– О, то есть я хотела сказать – лорда д’Обрэ, – поправилась она с явно притворным смущением. – Прежнее обращение ведь несколько устарело, не правда ли?

– Вы с Джеффри были друзьями, до того как он уехал, не так ли? – вежливо осведомилась Энни.

– Ну конечно. Я, правда, немного младше, но друзья детства ведь все равно не забываются.

Это было что-то новенькое. Онории было не больше тринадцати лет, когда Джеффри уехал из дому, и Кристи доподлинно знал, что они никогда ничего друг для друга не значили, тем более не были друзьями. Ему вспомнился разговор с Онорией пару недель назад, когда та изо всех сил пыталась выжать из него хоть какие-то новые сведения о житье-бытье Джеффри. Естественно, он ничего не сказал о письмах на лондонский адрес, так и оставшихся без ответа, но Онория и без того была в курсе всех деревенских сплетен. «Я слышала, – сказала она в тот раз, – он без зазрения совести развратничал в Лондоне как раз в то время, когда отец его уже одной ногой был в могиле. Лично я нахожу это абсолютно возмутительным». Однако сегодня Онория, похоже, сумела преодолеть свое праведное возмущение, и новый виконт, несмотря на всю свою развратную сущность, оказался как раз тем человеком, знакомство с которым она готова была приветствовать.

– Пожалуйста, расскажите нам, что делал Джеффри все эти двенадцать последних лет, – попросила она, доверительно наклоняясь к Энни. – До нас, знаете ли, доходили совершенно случайные и порою такие неожиданные известия…

– Ну, вы же знаете, он служил по военной части.

– О да. В чине капитана, кажется?

– Да, пока в прошлом году не оставил службу из-за болезни.

Онория ожидала, что рассказ будет продолжен. Этого не случилось.

– Я слышала, он служил в Африке? – проговорила она после паузы.

– Да. Правда, это было еще до нашей встречи.

– И в Бирме, не так ли?

– И в Индии, и в Новой Зеландии, – холодно добавила Энни.

– Боже милостивый! Какая удача для нас, что наш новый лорд – образец патриотически мыслящего англичанина, – деланно рассмеялась Онория. – А есть ли у вас семья в Англии, миледи? – осведомилась она далее.

– Нет, у меня нет семьи. Мой отец умер вскоре после того, как мы с Джеффри поженились.

– Прошу прощения. И это случилось…

– Четыре года назад.

– Вот как? Понятно. Итак, когда Джеффри – его сиятельство, я прошу извинить меня, – так вот, когда его сиятельство бывал в отлучке – в Индии или в Африке или где там еще, – вы что же, оставались в Англии совсем одна?

Остальные дамы задвигались и принялись прочищать горло, смущенные неделикатностью Онории.

– Совершенно одна, – отвечала Энни, в упор глядя на дочку мэра. – Я жила в Лондоне сама по себе, в нашем доме.

Ее изогнувшаяся дугой бровь яснее всяких слов вопрошала: «Ну, что тебе еще интересно?»

Онория слегка покраснела и поджала губы.

Подали чай. Мисс Уйди разливала, в то время как Табби, служанка, которую мать и дочь делили с мисс Пайн, разносила чашки и блюдца. Леди д'Обрэ был предоставлен специальный крохотный столик, на котором она могла пить чай, тогда как остальные довольствовались дощечками, положенными на колени. Гренки со сливками и пирог с зеленым горошком на некоторое время завладели всеобщим вниманием, но вскоре молчание стало просто гнетущим. Миссис и мисс Уйди, а заодно с ними и мисс Пайн были явно подавлены важностью титулованной гостьи, и даже миссис Сороугуд, женщина, как правило, словоохотливая и не церемонящаяся в высказывании собственного мнения, казалась сейчас непривычно робкой и неспособной возобновить беседу. Кристи собрался было поведать какую-нибудь безобидную байку, как вдруг Энни сама прервала томительное молчание.

– Расскажите мне про Уикерли, – попросила она, обращаясь к хозяйке. – Вы всегда жили здесь?

– Да, – живо отвечала мисс Уйди, – я родилась в этом доме, так же как и мой отец. А вот мама – чужачка, она родом из Мэрсхеда.

– Это соседний поселок, – вмешалась миссис Сороугуд, передавая Табби пустую тарелку. – Мой муж тоже был не из местных – из Кредитона, что по ту сторону болота. Он скончался пару лет назад.

– Я тоже родом отсюда, – набралась смелости мисс Пайн, – как и мои родители.

Это была миниатюрная старая женщина с нервными руками, морщинистым темным лицом и напряженным взглядом черных глаз. В своем маленьком коттедже она занимала две комнаты, а две другие сдавала постояльцам.

– Мы все большие друзья, – вдруг подала голос миссис Уйди из своего закутка у камина. – Как давно мы знакомы, мисс Пайн?

– Пятьдесят один год, миссис Уйди. Мы познакомились в тот самый день, когда вы приехали в Уикерли, чтобы выйти замуж за мистера Уйди.

Миссис Сороугуд расчувствовалась:

– О да, все мы большие друзья, все четверо, и малышка Джессика, как мы привыкли говорить.

Мисс Уйди наклонила голову в знак согласия.

– Раза три в неделю – не реже – мы встречаемся у одной из нас дома в любую погоду. Мы пьем чай или вышиваем, а то и попросту малость сплетничаем. Не припомню, чтобы мы пропустили хоть вечер за последние десять лет.

– Как же, мы пропустили третье и пятое февраля в пятьдесят втором, – робко поправила мисс Пайн. – Вы разве забыли? У Джесси был грипп, и мы побоялись заразиться.

Дамы закивали и приглушенно засмеялись. Их симпатия друг к другу бросалась в глаза. Одно только забыла упомянуть миссис Сороугуд, отметил про себя Кристи: все четверо были бедны, как церковные мыши; они едва сводили концы с концами благодаря минимальным доходам и помощи дальних родственников. Но хорошие манеры, гордость и яростное стремление отстоять свою независимость не позволяли им обсуждать во время вечерних встреч одну тему, не затронутую за все эти годы ни разу: деньги.

– Собираетесь ли вы что-либо обновлять в Линтон-холле? – вмешалась Онория.

Она чувствовала себя задетой и требовала внимания.

– Лорд д’Обрэ – то есть отец молодого лорда – приглашал нас с папой к чаю на прошлое Рождество, – продолжала она, обводя комнату самодовольным взглядом, поскольку никто из присутствующих, за исключением преподобного Моррелла, не мог бы похвалиться таким приглашением. – Я только хочу сказать, что не могла не заметить, как… как…

Здесь она замялась, потому что до нее дошло наконец осознание собственной бестактности.

– … Как там все страшно запущено, – невозмутимо закончила Энни. – Действительно, домашний уют, определенно не входил в круг основных интересов виконта. Мы с мужем тоже пока что не обсуждали какие-либо изменения в доме. Да и мистер Холиок сказал мне, что есть множество вещей более неотложных, чем дом.

Тут уж мэр Вэнстоун решил, что настал подходящий момент донести до нее свои соображения о том, что в первую очередь следует предпринять для улучшения и дальнейшего налаживания жизни в округе. Пока он разглагольствовал, Кристи украдкой разглядывал Энни, пытаясь понять, что же его так в ней интригует. От Джеффри он знал, что большую часть своей жизни она провела в Италии, где ее отец вел скромное существование небогатого художника. Между тем, акцент у нее был чисто британским, как, впрочем, и нежный румянец, появившийся сразу, как только сошла городская бледность. Но все остальное в ней было подчеркнуто иностранным, начиная с одежды и кончая прической, не говоря уж о совершенно неанглийской манере слушать – настороженной, цепкой, без намека на показной интерес или притворную застенчивость. Она одевалась вполне респектабельно, но ее костюмы казались ему какими-то странными, немного экстравагантными. Совсем иначе представлял он себе манеру одеваться теперешних лондонских модников. Она же носила неброские туалеты с бесшабашным щегольством, которое, по мнению Кристи – пусть и наивному, – было характерно для обедневшей континентальной богемы. По этим и многим другим соображениям ее образ в сознании Кристи никак не совпадал с образом женщины, на которой – при каких бы то ни было обстоятельствах – мог жениться такой человек, как Джеффри.

Любят ли они друг друга? Этот вопрос вызывал у него необъяснимо сильное любопытство. Между мужем и женой действительно чувствовалось напряжение и висела атмосфера недоговоренности, которой он не мог не замечать.

Кристи хотя и любил Джеффри, никогда не считал его человеком глубоким. Его карьера наемного солдата могла поразить своей неожиданностью абсолютно всех в Уикерли, но только не Кристи. И, несмотря на то что они расстались в шестнадцатилетнем возрасте, пристрастие Джеффри к вульгарным, неразборчивым женщинам ясно определилось уже тогда. Если только Джеффри не изменился в самой своей сути, то его женитьба на Энни Верлен была совершенно необъяснима. Она была красива – бесспорно, но утонченной, одухотворенной красотой, в ней не было ничего вызывающе доступного. На губах у нее постоянно играла вежливая и милая улыбка, но она никогда не смеялась. Никогда. Действительно, чем больше Кристи общался с нею, тем меньше мог представить себе эту женщину развязной или несдержанной, игривой или легкомысленной, сотрясаемой конвульсиями неудержимого хохота. Ему хотелось надеяться, что слово «трагедия» чересчур сильно для описания того неуловимо тонкого облака, которое ее окружало. Но под покровом ее безграничного самообладания он чувствовал отчаяние страдающей души, вдруг утратившей власть над своей жизнью.

Между тем миссис Сороугуд обратилась к нему:

– Скажите, вы еще не устроили леди д’Обрэ экскурсию по церкви, викарий?

Он отвечал, что нет.

– Она построена еще при норманнах, – продолжала миссис Сороугуд, повернувшись к Энни, которая, казалось, проявила неподдельный интерес. – Норманнское влияние заметно в арке алтаря и в резьбе колонн, но остальное, в большинстве своем, – позднейшие добавления.

– Название нашей деревне дали саксы в седьмом веке, – негромко добавила мисс Пайн. – Нас в свое время завоевывали кельты, римляне, саксы и норманны.

– «Уик» на древнем английском означает «деревенька», – добавила миссис Сороугуд. – И, конечно же, преподобный Моррелл должен показать вам и свое жилище. Это красивое старинное здание, как и все пасторские дома в Англии.

– Елизаветинская постройка, – пояснила мисс Пайн.

– Я обязательно там побываю, – произнесла ее светлость, улыбаясь Кристи.

Старая миссис Уйди, следившая за разговором вполуха, неожиданно поднялась со своего места у камина и двинулась по направлению к двери в буфетную. Проходя мимо Кристи, она тронула его за плечо и прошептала:

– Идите за мной.

Ее таинственный тон заставил Кристи, дождавшись окончания последней тирады Онории о том, в каком плачевном состоянии оставил старый лорд один из красивейших садов Линтон-Грейт-холла, не спеша подняться и, напустив на себя как можно более равнодушный вид, проследовать за миссис Уйди.

Он обнаружил ее в дальнем конце буфетной, где она протирала полки и приводила в порядок посуду. Глядя на ее ссутулившуюся спину, Кристи вспомнил те не слишком далекие времена, когда она была высокой и статной энергичной и разумной женщиной. Теперь же она день ото дня все больше зависела от своей отнюдь не самостоятельной дочери, и эта перемена пугала обеих.

– Вот оно. – Она просунула руку между двумя мешками с мукой и достала сложенный лист бумаги. – Если вы его отправите, то оно дойдет куда следует, – сказала миссис Уйди и вложила бумагу ему в ладонь, причем в ее глазах светился азарт заговорщицы.

Он поглядел на листок и прочитал: «Роберту Джеймсу Уйди», но адреса не было.

– Кто это? – в изумлении спросил Кристи.

– Мой сын, – произнесла она страстным шепотом. – Я ему никогда еще не писала, а зря. В этом возрасте им нужно руководство. Бобби…

– Мама? – Явная дрожь в голосе мисс Уйди выдала ее волнение.

Старая леди приложила палец к губам и прижала руку Кристи с письмом к его груди.

– Спрячьте и не говорите Джесси, – предупредила она. – Она этого не одобряет. Еще чаю, викарий? – спросила миссис Уйди, переходя с шепота на нормальный голос, пропуская его в узкий коридор и не глядя на дочь.

Кристи успел только послать мисс Уйди ободряющую улыбку и быстро кивнуть головой. Позже он решит, следует ли ей знать, что ее мать пишет письма сыну, умершему тридцать лет назад.

Вскоре после этого леди д’Обрэ сказала, что ей, пожалуй, пора. Все поднялись. Послышались слова благодарности и прощания, и под этот невнятный говор Кристи вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, не может ли он проводить ее до дома. Она поблагодарила и ответила, что будет чрезвычайно ему признательна.