Глава I

«Лос-Анджелес таймс», 11 декабря 1970 года

«Актриса Энни Хэвиленд, известная исполнительница роли Лайны в последнем фильме Дэймона Риса «Полночный час», попала прошлой ночью в автокатастрофу и получила серьезные повреждения при падении машины в каньон недалеко от дома мистера Риса на Голливуд Хилз».

Сотрудники полицейского участка Беверли Хилз заявили репортерам, что автомобиль мисс Хэвиленд, проломив ограждение, свалился в глубокое ущелье в конце тупика. В доме мистера Риса в данное время никто не живет.

Регистратор в госпитале Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе охарактеризовала состояние мисс Хэвиленд как критическое. Сегодня рано утром мисс Хэвиленд сделали операцию на брюшной полости, результаты которой еще не известны. Объявлено, что лицо, шея и спина изрезаны стеклами, имеется множество костных переломов, поврежден позвоночник. Офицер полиции, прибывший к месту аварии, сказал репортерам, что мисс Хэвиленд не воспользовалась ремнями безопасности.»

Миссис Ральф Сондерборг сложила газету, кинула ее на стол. Заметка об Энни Хэвиленд была на первой странице, и женщина время от времени поглядывала на нее, улыбаясь мужу.

Ральф был сегодня в хорошем настроении. Он с нетерпением ожидал еженедельного посещения клуба, где за ним ухаживали, делали массаж, затем предстояла традиционная неспешная игра в сквош с восьмидесятилетним приятелем.

Жена протестовала против клуба, поскольку занятия спортом слишком перенапрягали без того слабое сердце Ральфа: последнее время он неважно выглядел, и доктор выражал опасения за его здоровье. На самом деле миссис Сондеборг было абсолютно все равно – пусть Ральф делает, что хочет.

Но сегодня он как раз чувствовал себя неплохо. И она тоже. А карьера Энни Хэвиленд закончилась. Миссис Сондерборг любила дурные вести. Особенно ей нравилось, когда несчастье случалось с людьми, которыми она интересовалась. Это поднимало ее настроение, являясь неистощимым источником удовольствия. Поистине, мир жесток. Что они сделали с Энни?

Почему малышка бросилась в ущелье? Неужели все из-за непрекращающейся травли в прессе?

Нет. Миссис Сондерборг шестым чувством ощущала – зло не в этом. Одна лишь всеобщая злоба не могла согнуть Энни Хэвиленд. Она была слишком упрямой, слишком целеустремленной. Нет, должно быть, тут что-то еще. Что-то, находившееся в ней самой, нечто уязвимое и тайное, о чем окружающему миру ничего не было известно.

Жаль. Миссис Сондерборг сама собиралась заняться Хэвиленд, возможно, этой же весной, но авария все изменила. Нужно хорошенько все обдумать.

Миссис Сондерборг вновь взглянула на мужа. Ее тонкое чувство юмора, ассоциативное мышление подсказали – настал момент нанести этому мальчику Китингу смертельный удар. Она готовила к этому Ральфа уже несколько недель, и вот теперь время настало.

– Дорогой, – начала она. – Я думала о том, что ты сказал насчет Росса.

Она намеренно назвала Китинга по имени.

Муж побагровел и, отложив «Уолл-стрит джорнел», сердито глянул на жену.

– Боюсь, ты был прав, – кивнула жена, видя, как обозлен муж. – По-видимому, ему нельзя доверять. Развестись с женой, бросить трех маленьких детей…

– Дело не в этом, – пробормотал Ральф, еще больше раздражаясь. – Я же сказал, дело не в этом. Личная жизнь подчиненных меня не касается.

Миссис Сондерборг начала обрабатывать мужа как раз перед разводом Китингов. Она призналась мужу, что крайне смущена и оскорблена непристойными намеками и даже приставаниями Росса, когда они случайно оказались наедине во время ужина в маленьком домике Китингов.

Ральф хотел тут же его уволить, но жена защищала мальчишку, обвиняла себя в излишней чувствительности, сказала, что, возможно, все преувеличено, и она зря придала такое значение вызывающему поведению подвыпившего молодого человека. Про себя она решила, что будет забавно понаблюдать, как трясется от страха Китинг. Поэтому и предупредила его о гневе Ральфа, сказав, что одна из ее подруг, завзятая сплетница, видела их с Россом в его автомобиле и возбудила подозрение в муже.

Миссис Сондерборг убедила Китинга не пытаться оправдываться перед Ральфом. Она сама уговорит мужа. Но по мере того, как шло время, женщина делала вид, что беспокоится все больше. Она сказала Россу, что его развод еще больше обозлил Ральфа. Тот, якобы, считал Китинга ненадежным, распутным человеком. Ральф сам был строгим моралистом во всем, что касалось секса, и теперь решил не рекомендовать Росса на должность вице-президента, не желая помочь получить повышение, ради которого так долго и усердно трудился Китинг.

А тем временем она ухитрилась все больше и больше настроить Ральфа так, что его обращение с Россом с каждым днем становилось суше и холоднее. Миссис Сондерборг блестяще сыграла роль Яго, уговаривая Ральфа не быть слишком суровым и поспешным в суждениях и одновременно исподтишка намекала на то, что Росс – высокомерный развратник, которому не терпится залезть в дорогие шелковые трусики миссис Сондерборг.

Ральф по природе был слишком недалек и флегматичен, чтобы мгновенно поддаться ревности, но уколы жены больно жалили. Он буквально помешался на Россе, и только благодаря любовнице тот еще сохранил работу, цеплялся за все, что осталось, платил алименты жене и детям, а сам жил в дешевой квартирке на окраине города и ждал, пока миссис Сондерборг выручит его, в уверенности, что она вот-вот разведется с мужем, станет миссис Китинг, они будут жить долго и счастливо…

Но вот момент, которого она так ждала, настал!

– По размышлении, – сказала миссис Сондерборг, – должна признать, что ты был прав, дорогой. Боюсь, намерения Росса в самом деле непристойны. А его поведение в отношении меня с тех пор было… просто слов не подберешь. Мне трудно в это поверить, поскольку именно я защищала его, но, думаю, твои подозрения с самого начала были обоснованны.

Лицо Ральфа просияло от облегчения. Как он гордился женой! Она была его ближайшим другом, советчиком, единственным человеком, суждению которого он безгранично доверял.

И вот теперь жена говорит, что он был во всем прав. Молодой Китинг – просто негодяй, жиголо, убежденный, что красивая внешность поможет ему завоевать мир. Ну что ж, ему никогда не попасть в число руководителей Первого Национального! Совершенно ненадежен, и к тому же эгоист. Его развод тому свидетельство.

– Я все улажу в понедельник утром! – твердо объявил он. – Это его последний день на службе.

– Ты решил, дорогой? – пролепетала жена, словно испуганная могуществом Ральфа.

– Я все решил. Не волнуйся больше из-за этого, дорогая. Ты и так достаточно долго разыгрывала адвоката дьявола! В конце концов, именно тебя он выбрал своей жертвой, не так ли?

– Ну что ж, тогда… – послушно кивнула миссис Сондерборг, глядя на заметку об Энни Хэвиленд и представляя изуродованное лицо под бинтами. Больница, доктора, боль, кровь… Беспомощная калека, изувеченная, едва живая…

Миссис Сондерборг улыбнулась мужу.

– Почему бы нам не поужинать сегодня вдвоем, дорогой? Только ты и я. Миссис Эймс можно дать выходной. Я тосковала по тебе. Слишком много ты работаешь…

Старческое лицо снова расплылось в улыбке. Ральф Сондерборг был на седьмом небе. Сегодня он не только собирается побывать в своем любимом клубе и расправиться с Китингом – этим негодяем, так долго изводившим его! Вечером предстоит одно из редких свиданий с женой, заставляющих Ральфа чувствовать себя настоящим мужчиной. Призывный огонек в ее глазах не оставлял ни малейших сомнений на этот счет.

Миссис Сондерборг едва заметно передернуло от омерзения. Конечно, она постарается осчастливить сегодня Ральфа – не такая уж большая плата за удовольствие стереть Китинга с лица земли. Какая веселая игра! Но мышь мертва, а коту надоело забавляться. Пора немного отдохнуть. Потом она придумает что-нибудь новенькое.

Женщина снова подумала об Энни Хэвиленд. С девчонкой, конечно, покончено. Маленький сюрприз, который готовила для нее миссис Сондерборг – такой простой и действенный – теперь не понадобится.

Возможно. Возможно.

* * *

Хармон Керт услышал новость от исполнительного секретаря, которая с самого раннего утра была на связи с больницей.

– Очень плохо? – спросил Керт.

– Хуже, чем объявлено официально, – ответила секретарь. – Страшнее всего то, что повреждены шейные позвонки. Девушка не приходит в сознание, так что нельзя сказать наверняка, удастся ли ей выкарабкаться или она останется парализованной. Кроме того, сильно изуродовано лицо: перелом челюсти, носа, ссадины на лбу. Ночью ей сделали пластическую операцию, но потребуется еще несколько.

– Как со страховкой? – спросил Керт.

– Она застрахована. В контракте есть условие. Однако, поскольку в данный момент она не снималась, «Интернешнл Пикчерз» не обязана платить.

– Спасибо.

Керт повесил трубку и долго сидел неподвижно, рисуя в блокноте крошечные крестики. Но мозг неустанно работал.

Авария, возможно, решила его проблему. Неожиданно он почувствовал странное сожаление о той прежней, чувственной Энни Хэвиленд, навеки оставшейся в истории кино благодаря «Полночному часу». Неужели она навеки перестала существовать? Пластические операции, как правило, меняют внешность.

Секс-ангел.

Керт улыбнулся. Теперь можно отозвать ищеек. Но тут же он вновь нахмурился. Излишняя осторожность никогда не помешает. Его карьера была построена на этом постулате. Игра Энни в фильме навеки запечатлелась в памяти Керта. Талант поистине устрашающей силы!

Керт вспомнил, как Энни пожала его руку на вечеринке в честь начала съемок: серебристые, ничего не выражающие глаза, вежливая улыбка, будто никогда не встречалась с ним раньше.

От Керта не укрылось, что эта улыбка прятала стальную волю, честолюбие и ненависть. Все это плюс блестящий актерский дар было оружием, с которым приходилось считаться. Возможно, даже потеря былой красоты не будет играть такой уж важной роли. Пусть Дугас пока работает. Так будет лучше.

Что-то говорило Керту – он услышит об этой девушке, и не раз.

* * *

Дэймон Рис забылся пьяным сном в кабаке маленького городка Куэрнавака, когда мальчишка принес записку от Кончиты, единственной, кто знал где искать писателя.

– Сеньор, – сказал мальчик, дергая его за рукав. – Вам письмо. Очень важно. Porfavor, сеньор.

Объединенными усилиями бармена, мальчишки и владельца соседней парикмахерской Рис немного пришел в себя. Когда способность соображать вернулась к нему, он прочел записку, послал мальчика за газетой и узнал подробности случившегося. Похмелье тяжелило голову, туманило мозги, но бессильный гнев не давал покоя.

«Шейн, – подумал Рис. – Проклятый ублюдок, мать твою…»

Он должен был предвидеть, что подобное произойдет. Но к чему клясть Эрика Шейна? Он таков, каков есть. Скорее, нужно винить подонков из «Интернешнл», устроивших травлю в прессе, и сволочей-репортеров, обливших грязью Энни и его картину. Конечно, это принесло огромную прибыль как Рису, так, видит Бог, и им самим, но именно эти твари виноваты в том, что Энни умирает. Но больше всех виноват он.

Тридцать пять лет Рис жил, как хотел, и не представлял, что и он мог быть кому-нибудь нужен. Вся его жизнь писателя и алкоголика была построена на том, что он без обиняков давал людям знать о своем праве рассчитывать на их помощь и поддержку, не считая при этом себя обязанным делать в ответ то же самое. И вот теперь Энни при смерти. Никакого сомнения – она ехала к нему.

Рис знал это ущелье. Возможно, последнее, что она видела, прежде чем автомобиль полетел вниз, – его пустой темный дом.

Чувствуя себя опустошенным после «Полночного часа», Рис думал только о себе и болезненном периоде, который придется пережить, прежде чем его снова осенит вдохновение.

Для Дэймона это время было самым неприятным, он предавался жестокому и бессмысленному разгулу.

Поэтому Рис и предоставил Энни самой себе, не заботясь о том, что весь город набросился на нее, словно стая голодных волков.

Как она, должно быть, нуждалась в нем, если сама приехала за помощью! Если бы не он, Рис, Энни была бы сейчас жива и здорова!

– Феликс! – окликнул Рис бармена. – Подними меня и проводи к телефону.

Через десять минут Рис уже был в отеле, поспешно бросая вещи в сумку и боясь опоздать к самолету.

«Пьянчужка паршивый, – клял он себя. – Никому не нужный, бесполезный алкоголик! Господи, только бы она продержалась до моего приезда!»

Руки дрожали. Живот раздирала тупая боль. Голова трещала. Когда же кончится это похмелье?

Пьяница чертов!

 

Глава II

Вниз, вниз, вниз.

Лестница дразняще извивалась перед Энни, растягиваясь как резиновая, когда девушка бежала по ней. Ноги словно засасывало липкое болото. Но нет, она сейчас уже в омерзительно пахнущей гостиной, тянет отца за руку, пытаясь разбудить. Он не проснется, Энни знает это.

Это какой-то незнакомец. Нет-нет, она дергает за ручку девочку, маленькую девочку, хотя сознает, что это ее проклятье. И точно, хорошенькая малышка открывает глаза, и из них вырывается пламя. Энни попыталась отстраниться, но тонкие пальчики вцепились в нее так, что не оторвать, лишая последних сил, обволакивая чем-то непристойно клейким.

А огонь медленно лижет ноги, перекидывается на рубашку, вокруг рушатся стены, падают кирпичи, и за грохотом не слышно криков… И маленькая девочка, улыбаясь притягивает Энни ближе, ближе…

Наконец все кончилось. Огненные языки и непрерывный треск исчезли вместе с гнилостной вонью и ужасным улыбающимся палачом. Осталась катаракта тьмы, неожиданно ставшая болью, болью такой огромной силы, что крики Энни беспомощно замирали в глотке, так как не было сил позвать на помощь.

Глаза девушки внезапно распахнулись. Она ощутила тугую давящую маску на лице. Энни пыталась поднять руки, чтобы сорвать ее, но не смогла – они были привязаны.

Челюсть скреплена чем-то жестким – неудивительно, что крики не были слышны. От носа идет трубка. Голову не повернуть – тяжелая гипсовая шина удерживает ее на месте и, казалось, впивается в череп. Ноги тоже неподвижны – увидеть их Энни не могла. Но и они прижаты бинтами… Или гипсом? Не понять.

Все эти впечатления мелькали отрывками, хаотично, сквозь накатывающие волны боли, такой острой, что не хватало ни сил, ни воли осмыслить происходящее.

«Дайте мне умереть. Пожалуйста, дайте мне умереть!»

Только эта единственная связная мысль билась в голове, искренняя мольба о смерти. Но окружающие слышали лишь невнятный тихий плач. Рядом стояли люди. Их голоса, словно настойчивое эхо, били в уши, пробираясь сквозь океан боли.

– Все в порядке. Все хорошо, – успокаивала сестра. – Сейчас придет доктор. Вы поправитесь. Только не волнуйтесь.

Почти немедленно заговорил мужчина, спокойно, негромко, утешая, пытаясь что-то спросить. Но боль и отчаяние победили.

– Сделайте укол морфия… Четверть грана.

– Да, она очень страдает…

Энни обрадовалась, что никто больше не заговаривает с ней. Голоса звучали деловито, но встревоженно.

Она почувствовала укол невидимой иглы где-то в руке, но эта боль казалась до смешного ничтожной. Голоса стали яснее, потом мгновенно отдалились – внутри Энни росла огромная, вязкая волна отупения, лениво смывая все на своем пути, сужая мир до крохотного пятачка: перед закрытыми веками Энни поплыли ужасные видения, гнойные язвы, распадающаяся в куски плоть. Но ей было все равно.

Боль не ушла, просто сплелась с кошмаром, дразня ее своей настойчивостью. Энни впервые осознала, где гнездится мука, вгрызаясь в живот и лицо. Оттуда растекались метастазы, перенося терзания в позвоночник, шею, бедра, правое плечо, руку, левую ногу.

– Мисс Хэвиленд, я доктор Райд, – опять донесся мужской голос. Из мутной пелены выплыло довольно молодое лицо в очках.

– Я хирург-резидент – ваш лечащий врач. Вы в университетском госпитале Лос-Анджелеса, мисс Хэвиленд. Вы знаете, почему оказались здесь? Помните, что случилось с вами?

Энни попыталась раздраженно качнуть головой, но чья-то рука осторожно остановила ее.

– Нет, мисс Хэвиленд. Не пытайтесь двигаться. Это очень важно. Ваша голова фиксирована специальной скобой, потому что мы обеспокоены возможным повреждением шеи. Пожалуйста, мигните раз, если хотите сказать «да». Два раза будет означать «нет». Вы меня слышите?

Энни моргнула, но тут же перед глазами заплескала темная болотная тина, сомкнувшаяся над ней в тот момент, когда деревянное ограждение затрещало под напором машины.

«Тупик». Вывеска… написано… «Тупик».

– Вы попали в автокатастрофу, мисс Хэвиленд. Помните? Энни равнодушно прикрыла веки.

– Это было тридцать шесть часов назад, – объяснил доктор. – Вам сделали операцию, чтобы удалить разорванную селезенку и остановить внутреннее кровотечение. Поэтому так болит живот. Челюсть скреплена проволокой – вы сломали ее, когда ударились головой о лобовое стекло. На лице специальная маска, помогающая залечить порезы и ссадины. Рядом стоит капельница, а в носу трубка, чтобы поддерживать стабильное состояние и кормить вас, но их скоро удалят. Вы меня понимаете?

Веки задрожали и с усилием приоткрылись.

– Бедро, левая нога и правое плечо в шинах, чтобы фиксировать их, пока не сможем провести ортопедическую операцию, чтобы вправить переломы. То же самое с позвоночником. Состояние у вас критическое, но, думаю, все будет в порядке. Самое главное – сохранять абсолютную неподвижность, пока мы, и только мы, не попросим вас двинуть какой-нибудь частью тела. Я знаю, это крайне неудобно, но ничего не поделаешь. Понимаете?

Он, казалось, не видел отчаяния в ее глазах. Энни моргнула.

– Ну, а теперь я попрошу вас сделать для меня кое-что, если сможете. Сейчас я коснусь вашей правой ноги, постарайтесь пошевелить пальцами.

Доктор поздравил Энни с тем, что она смогла свободно двигать пальцами ног, рук и глазами. Потом он начал спрашивать, где болит, но Энни могла только утвердительно моргать в ответ на каждый вопрос – болело везде, повсюду, в каждой точке тела. Энни отплывала от доктора все дальше к тоскливому горизонту наркотического забытья, как вдруг что-то с силой потянуло ее назад. Слово слетело с губ, заглушенное эластичной маской и проволокой, скрепляющей челюсть, неразборчивое, но, как ни удивительно, доктор понял:

– Малыш…

Энни почувствовала, как он взял ее за руки.

– У вас будут еще дети, мисс Хэвиленд. Постарайтесь не слишком расстраиваться. Самое важное сейчас – выздороветь. К счастью, ваши репродуктивные органы не пострадали. Я хочу, чтоб вы помогли нам и выздоровели побыстрее. Сделаете это для меня?

Тьма словно благодетельный бальзам накрыла ее, отсекла назойливый голос. Наркотик будто живое существо, казалось, понял отчаяние Энни и сумел увести ее от этого мира, заглушив все, что так мешало…

Наверное, доктор солгал, и ей уже никогда не оправиться. Эта мысль доставила ей удовольствие. Энни будет счастлива уйти отсюда навсегда.

Она и так уже подобна мумии, грешному духу, осужденному за пороки на вечное молчание, неподвижность и боль. Хорошо бы в той жидкости, что вливают ей в вену, оказался яд.

– Бэби… – донесся до Энни собственный невнятный стон последней надежды.

И тут она понеслась сквозь волну тошноты к пропасти сна.

 

Глава III

Когда Энни проснулась, в комнате было темно. Но она поняла, что сейчас день – солнечные лучи пробивались сквозь щели в жалюзи, отражались на потолке, кинжалами вонзались в мозг Энни.

Не успев прийти в себя, она уже стонала. Где-то рядом должна быть кнопка вызова медсестры, но двинуть головой невозможно. Мучительная боль в животе и лице мешала сосредоточиться.

Мужская рука с длинными желтоватыми пальцами возникла в поле зрения, опустилась, нашла шнур со звонком, вложила в ладонь Энни.

С усилием разлепив веки, Энни увидела Дэймона Риса. Маленькие глазки напряженно блестели.

– Вот, возьми, принцесса. Держи крепче. Тебе он понадобится.

Знакомый ворчливый голос был словно бесполезная ласка в разгар кораблекрушения.

Наверное, вежливость требует, чтобы она улыбнулась, но в маске это невозможно. Только глаза выражали благодарность. Энни попыталась промямлить что-то в знак приветствия, но Рис покачал головой.

– Спокойно, бэби. Не нужно говорить. И двигаться тоже. Эти костоправы скрутили тебя по рукам и ногам. Ты вся в гипсе, как статуя. Неприятная история, но скоро все будет хорошо, поверь.

Появились врач и сестра.

– Сделать укол? – спросил хирург, переводя взгляд с измученных глаз Энни на экран монитора где-то за ее головой.

– Конечно, ей нужен наркотик! – вмешался Дэймон. – Вы же знаете, сколько времени прошло. Господи, не заставляйте же ее отвечать! Сделайте все, что нужно, и побыстрее.

Энни почувствовала, как Дэймон нежно сжал ее пальцы, пока доктор готовил шприц.

– Спокойно, бэби. Не волнуйся. Я с тобой.

Дэймон говорил тихо, но с нотками едва сдерживаемого гнева, направленного теперь уже против врача.

На этот раз пробуждение было таким же болезненным, но переносилось легче, возможно, потому, что ощущение было знакомым. Энни чувствовала пульсирующую боль, распространявшуюся по всему телу. Ужасно ныл живот, свинцовая тяжесть тянула к земле.

Сейчас она знала, что верхняя челюсть сломана. Целы ли зубы? Ужасная эластичная маска на лице, словно когти демона, вцепилась в кожу. Трубка в носу ужасно мешала.

Ей снова сделали укол и опять эти чудовищные создания – плод болезненной фантазии: сочащиеся гноем раны, хищники, обдающие ее зловонным дыханием, окружили Энни. Наркотик вызывал кошмары почти такие же непереносимые, как боль, с которой вел битву. Внезапная мысль ослепительной молнией мелькнула в мозгу. Только ад может тягаться с адом.

Огромные, полные страдания глаза умоляюще глядели на Дэймона Риса, а тот терпеливо повторял:

– Не беспокойся ни о чем. Я не спускаю глаз с этих лекаришек. Ты вне опасности, крошка, и сейчас они говорят, что тебе немного лучше. Они вырезали селезенку, вправили переломы, сделали операцию на позвоночнике, но это еще не все. Сегодня придет ортопед. Я буду с тобой все время.

Энни смогла только слабо благодарно моргнуть. Сколько же он просидел здесь?

Что-то в его улыбке подсказало: Рис знает ее тайну.

– Я потеряла ребенка.

Голос был почти неслышен, губы едва двигались.

– Знаю, крошка, знаю.

Энни никогда не видела такой нежности в глазах Дэймона.

– Ни о чем не думай, только наберись терпения пройти через это испытание. Все обойдется. У тебя еще будет столько детей, сколько захочешь. Держись и помни, я с тобой. Моргни, если все в порядке, хорошо?

Вместо ответа Энни закрыла усталые глаза и уснула.

 

Глава IV

Ни измученный, занятый своими невеселыми мыслями Дэймон Рис, ни искалеченная девушка на постели не заметили, что среди бесконечно меняющихся безликих докторов, сестер и санитарок затесался самозванец.

Сойти за доктора оказалось легче легкого – белый халат, табличка с именем, прикрепленная к халату, стетоскоп.

Уолли Дугасу уже несколько раз удалось проникнуть в госпиталь в поисках записей или для встреч с людьми, которых необходимо было расспросить. Охрана на входе пропускала всех подряд: самое главное – заботиться о здоровье пациентов, а не отшивать нежелательных визитеров. Сестры чаще всего были заняты в палатах, а не сидели на постах. Словом, немного старания – и можно получить то, за чем пришел.

На этот раз Уолли отправился прямиком в отдельную палату, куда перевезли Энни Хэвиленд после недельного пребывания в реанимации. Как он и подозревал, сиделки, дежурившие у ее постели, вели историю болезни, занося данные в график.

Уолли тихо поздоровался с пациенткой, посчитал ее пульс. Широко открытые глаза девушки уставились в пустоту. Она ничем не показала, что знает о его присутствии. Стояла поздняя ночь, и девушка, должно быть, находилась под действием наркотика.

Уолли впервые в жизни видел девушку во плоти, хотя со всей печальной очевидностью было ясно – он никогда не встретится с той прежней Энни Хэвиленд. Она ушла навсегда. Маска на лице не оставляла в этом никаких сомнений. История болезни досказала остальное – печальную повесть. Трещина шейного позвонка, смещение межпозвоночных дисков, сломанные ребра, перелом тазобедренной кости, находящейся сейчас в колосовидной гипсовой повязке, перелом со смещением правого плеча, ушиб почек, разрыв селезенки, сильное внутреннее кровоизлияние. И, что хуже всего – сломанная верхняя челюсть, рваные раны на лбу и щеках. Много же придется потрудиться врачам, чтобы она снова стала походить на человека, не говоря уже о сходстве с пользующимся такой известностью секс-ангелом Дэймона Риса.

Уолли перевел взгляд с колосовидной повязки на петлю Кратфилда, фиксирующую голову девушки, на скелетное вытяжение, прикрепленное штифтами к правому локтю и левой ноге. Потом взглянул в лист назначений… Морфий, пятнадцать миллиграмм, каждые четыре часа.

«Господи, – подумал Уолли, – с ней все кончено».

Согласно истории болезни, острая боль в животе немного утихла после первой операции, но боли от переломов не унимались. Еще более ужасные страдания причиняли трещина в позвоночнике и смещение диска. Врачи не смели пока оперировать, боясь отека легких, давления на спинной мозг. Эта операция должна подождать несколько месяцев.

Уолли вернулся к первой странице, привлеченный строчкой, на которую сначала не обратил внимания.

Она была беременна. И потеряла ребенка.

Уолли размышлял над случившимся. Он уже успел побывать на месте происшествия и поговорил со знакомыми в полицейском участке Беверли Хилз. Все в один голос утверждали, что девушка в момент аварии была трезва. Трезва, но не надела ремня безопасности. Полиция предполагала, что у мисс Хэвиленд был нервный срыв. Неизвестно, намеревалась ли она покончить с собой. Девушка нажала на тормоз, но слишком поздно. Никто не знал, что было у нее на уме.

Уолли поднял глаза на человека, спящего в кресле у окна. Он узнал Дэймона Риса. Ясно, почему именно он сейчас здесь, ведь в его дом, оказавшийся в ту ночь пустым, спешила актриса.

Уолли мысленно подытожил все, что знал о девушке. Постоянная травля в прессе после выхода «Полночного часа», должно быть, сделала ее жизнь невыносимой. Ведь что ни говори, а она была начинающей и в Хармоне Керте нашла самого беспощадного врага, который может появиться у молодой актрисы.

Но Уолли подозревал, что даже ненависть к Керту не могла толкнуть девушку на такой поступок – для этого у нее слишком сильная воля.

Только любовь заставила Энни сделать то, что сделала она. Любовь и сознание того, что она беременна… Уолли почему-то был убежден, что во всем виноват Шейн. Они были близки; Шейн, без сомнения, – отец погибшего ребенка. Это можно проверить позже.

Уолли знал многое о похождениях и сексуальных привычках Шейна – тот косвенно проходил по делу, которое вел сыщик несколько лет назад. Шейн бросил ее? Отказался признать ребенка? Обвинил в том, что забеременела специально, чтобы окрутить его? Уолли обязательно это выяснит. Один взгляд на неподвижную фигуру убедил его в том, что можно не торопиться.

Закрывая историю болезни, он заметил группу крови – АВ, резус-фактор отрицательный. Универсальный донор. Он уже знал об этом, видел в Ричлэнде ее свидетельство о рождении. Уолли положил на место историю болезни, думая об исчезнувшей сестре Энни. Когда-нибудь, до или после того, как найдет ее, он обязательно узнает ее группу крови.

Тогда он будет на коне.

Возможно.

Сыщик в последний раз взглянул на жалкую фигурку. Странно, но он почему-то чувствовал, что знает ее лучше, чем она себя. Может различить в ее характере черты, унаследованные от гордого одинокого отца и жадной хищницы матери, Элис Хэвиленд. Энни была прекрасной актрисой, энергичным, честолюбивым человеком, упрямо стремившимся вперед. Да, в ней было много от родителей.

И что-то от сестры.

Неужели она так быстро, уверенно преодолела тяжелый путь к самой опасной в мире вершине, прорвалась, ускользнув от смертельных врагов, только для того, чтобы закончить путь в ущелье?

Но где-то в этом запутанном лабиринте она избавилась от наследия предков и стала просто Энни Хэвиленд. Именно в этом крылась загадка, которая Уолли так привлекала в работе сыщика. Стремившаяся жить собственной жизнью девушка очутилась на больничной постели. Подозревала ли Энни Хэвиленд, куда приведет дорога, по которой она шла?

Уолли грустно вздохнул. Человек всегда узнает подобные вещи слишком поздно…

 

Глава V

В последующие дни Энни начала замечать людей и окружающие ее вещи и поняла, что это такое – существование тяжелобольного в больнице. Она привыкла жить с постоянной болью… жить и выживать.

Металлическая петля, охватившая череп, была заменена гипсовой повязкой, фиксирующей голову и шею, но скелетное вытяжение все еще не сняли. Каждые несколько часов сиделки протирали пролежни перекисью водорода и смазывали мазью-антибиотиком: не очень приятная процедура, хотя Энни почти не обращала на это внимания.

Трубка по-прежнему была в носу, капельница стояла рядом – так продолжалось первые две недели после аварии. Хотя иногда ей удавалось выпить немного жидкости через соломинку, должно было пройти еще немало времени, прежде чем Энни сможет есть самую мягкую пищу.

Лицо по-прежнему скрывали бинты до полного заживления порезов и ссадин и фиксации сломанной челюсти. Верхняя часть лба была совершенно нечувствительной из-за временного паралича нервных окончаний, вызванного ударом о лобовое стекло.

Все тело окатывали волны боли, такой непереносимой, что Энни уходила в себя, стараясь спрятаться под защиту наркотического сна, не обращать внимания на окружавшую ее реальность.

Бригада больничных терапевтов, возглавляемая улыбчивой молодой женщиной Джуди Хагерман, предвидела такую реакцию Энни.

Начав с простых упражнений – поднять руку, согнуть ногу, они боролись с послеоперационной депрессией, упрямо тянули девушку назад, в мир живых, прочь от одержимости болью.

Энни с трудом находила в себе силы отвечать хотя бы вздохом на дружеские замечания и вопросы Джуди, но ей нравилось каждое утро видеть светлые волосы и искрящиеся глаза врача. Хорошо сознавать, что хоть кому-то не все равно, жива она или умерла; пусть даже самой Энни это безразлично.

Но теперь в друзьях не было недостатка. Дэймон просиживал в палате дни и ночи. Он каким-то образом ухитрялся обойти правила посещения и все время был рядом. Энни не знала, когда он спит, и видела только одно – когда бы она ни открывала глаза, Дэймон сидел у окна, читал книгу, газету или что-то царапал в блокноте. Он словно тут же чувствовал, что Энни не спит и мгновенно реагировал: поднимал в знак приветствия большой палец, вставал, подходил к постели, убеждался, что ей не стало хуже, и снова возвращался на место. Если Дэймону казалось, что Энни сегодня особенно беспокойна, он спешил разыскать доктора. Когда Рис считал, что медсестра недостаточно быстро ответила на звонок, из коридора до Энни доносилось его угрожающее ворчание.

Рис нашел еще трех сиделок, чтобы те круглосуточно посменно ухаживали за Энни, поскольку не доверял задерганному многочисленными пациентами персоналу госпиталя и боялся, что, если понадобится срочная помощь, сестры или врача может не оказаться на месте. Он был грубовато-приветлив со всеми тремя, и скоро в палате установилась домашняя атмосфера, объединившая всех, напоминавшая о Кончите и доме в Бенедикт Каньон.

Иногда, находясь по-прежнему в полуобморочном состоянии, Энни ощущала запах чего-то, весьма напоминающего виски, из того угла, где сидел Дэймон, и понимала, что он либо выходил наспех выпить что-нибудь или принес фляжку или бутылку в древнем потертом портфеле.

Каждый раз, когда один из специалистов – ортопед, хирург, пластический хирург или физиотерапевт – приходили, чтобы проверить результаты анализов и осмотреть Энни, Дэймон выходил в коридор. Энни слышала приглушенный разговор: Рис, по-видимому, расспрашивал о ее состоянии, но голос был теперь более ровным и уверенным, с трогательными нотками отцовского беспокойства.

Часто Дэймон шестым чувством угадывал, когда боль становилась невыносимой, хотя Энни молча стискивала кулаки, глядя в пространство пустыми, измученными глазами. Рис подходил к ней и вынуждал принять лекарства.

– Держись, принцесса, – говорил он. – Давай сделаем демерол. Не бойся, ради Бога, попросить. Сейчас не время для детского аспирина. Ты чересчур уж упряма.

Не в силах выносить муки, Энни сдавалась. Она никогда не представляла, что такая боль возможна. Мир превратился в сплошной кошмар, посреди которого сгорало в терзаниях ее беспомощно-распятое тело. Она постоянно находилась в состоянии депрессии, слезы то и дело выступали на страдальческих глазах.

Дэймон, должно быть, понял то, что давно знала Джуди Хагерман: необходимо вернуть Энни к реальности, оттянуть от края пропасти, готовой поглотить ее; нужно сделать так, чтобы ее ум был постоянно занят. Поэтому Рис громко читал ей новости из газет и журналов, сдабривал их едкими комментариями, заставившими бы Энни улыбнуться, не будь это совершенно невозможным в ее состоянии.

– Ну, крошка, те трое священников и монахиня, арестованные за попытку похищения Киссинджера, по-прежнему заявляют, что снова сделают это. Можешь себе представить? Как бы тебе понравилось быть мухой на стенке в комнате, где собрались трое священников, монахиня и Генри Киссинджер? Интересно, о чем они могли бы говорить?…

– Смотри, Чарли Мэнсона и его подружек осудили за убийство Шарон и других. Ну что за мир, бэби! Только насилие заставляет вертеться этот древний шарик. Вьетнам, Ближний Восток, баскские сепаратисты, квебекские сепаратисты… В Уганде опять переворот. К власти пришел какой-то Иди Амин. Думаю он не лучше других. Кровь, хаос, убийства – ничего нового. Правда, судя по словам Никсона, дела никогда не шли лучше, чем сейчас… Смотри я на вещи его глазами – возможно, согласился бы. Если бы только проклятые ковбои не позволили Балтиморе побить себя… Потерял сотню зеленых на этом деле…

Он рассказал о том, что намеревается забрать Энни к себе на период выздоровления, после того, как ее выпишут из больницы.

– Мы поставили в задней спальне большую кровать. Будешь смотреть на горы. Я уже купил цветной телевизор и маленький стереопроигрыватель, хотя у нас есть и моя скрипка. Ухаживать за тобой будут сиделки, а готовить Кончита. Установим вихревую ванну и прибор для физиотерапии. Дом превратим в чертов гимнастический зал. А миссис Понтер, соседка, разрешила тебе пользоваться бассейном, когда захочешь. Вот увидишь, солнышко, мы будем прекрасно проводить время.

Энни была приведена в замешательство такой нежной заботой, но тем не менее, депрессия победила. Однажды утром девушка, с трудом произнося слова, медленно проговорила, безнадежно глядя на Дэймона.

– Почему вы делаете все это? Я знаю, как вы заняты. Почему бы вам не забыть обо мне и не вернуться к своим делам? Я разрушила собственную жизнь и не хочу уничтожить вашу.

Подойдя ближе, Дэймон взял ее за руку:

– У меня никогда не было дочери, – криво улыбнулся он. – Позволь хоть ненадолго представить, что я кому-нибудь нужен, хорошо, бэби? Сделаешь мне огромное одолжение.

Единственным ответом была слабая, еле заметная дрожь ресниц. Но Энни с благодарностью позволила задержать свою руку в его ладони.

* * *

Йан, старшая и самая опытная из сиделок, как-то вечером, болтая со старшей сестрой на посту, покачала головой.

– Видела я всякое, но эта бедняжка – чистый кошмар. Если сумеет выкарабкаться – значит, чудеса на свете бывают. Большинство пациентов на ее месте предпочли бы умереть.

– Как ее настроение? – спросила старшая сестра. Йан задумчиво нахмурилась.

– Странно, но по-своему она действительно хочет умереть. Даже мистер Рис не может до нее достучаться. Но что-то внутри словно держит ее. Ждет. Ждет, чтобы увидеть, что случится. Вдруг обнаружится то, ради чего стоит жить. У этой девочки – стальная воля и редкое упорство. Думаю, она выкарабкается.

И, неожиданно просветлев, спросила:

– Как сегодня насчет посетителей?

– Как всегда, – пожала плечами сестра. – Каждое утро звонит Рой Дирен из Нью-Йорка и присылает цветы. А что вытворяет этот торговец машинами Эл Кэнтил! Буквально волосы на себе рвет. И ежедневно, как часы, приходит подруга, Элейн де Гро. Сидит в приемной и ждет. Решает кроссворды, болтает с сестрами, жует мятные пастилки. Очень милая женщина, и половина всех девушек успели рассказать ей о своих проблемах. Хотела бы я иметь таких друзей.

Йан снова помрачнела.

– А как насчет Шейна? Совсем не является?

– Приходил, в первую неделю, – криво усмехнулась сестра, – со всей своей свитой. Конечно, его не впустили. По-моему, мистер Рис заявил персоналу, что лично перережет глотку Шейну, если тот покажется на пороге палаты. С тех пор от него ни слуху ни духу.

А в палате лежала Энни, глядя в телевизионный экран, отражавшийся в подвешенном над головой зеркале. Дэймон в углу клевал носом, тупо глядя в пространство, и лишь иногда, время от времени бросал усталый взгляд на Энни.

Полки у окна были завалены открытками с пожеланиями скорейшего выздоровления. На столе громоздились букеты и цветочные корзины от доброжелателей и поклонников. Остальные цветы, отвергнутые Дэймоном из-за недостатка места, разносились сестрами по палатам одиноких или бедных пациентов.

Сегодня Йан поставила на почетное место самый красивый букет из экзотических цветов гибискуса, антуриума и диких орхидей, не в силах противиться искушению, хотя он был послан без открытки, от неизвестного почитателя из Майами.

Сиделка упомянула об этом, когда развернула цветы, но Энни не могла ничего объяснить. Она никого не знала в Майами.

 

Глава VI

Элис Хэвиленд исчезла без следа. Как оказалось, Уолли не смог с ней тягаться – она была намного умнее и хитрее. Но именно событие, ускорившее ее исчезновение, оказалось разгадкой, убедившей сыщика, что он был прав в своих предположениях насчет нее.

Лет десять тому назад ее двенадцатилетняя младшая дочь сбежала, вырвавшись на волю из цепких клешней Элис.

Сонни Руджиеро, мелкий мошенник и игрок, прежний приятель Элис, сейчас был обитателем Илинойской каторжной тюрьмы. Он сумел достаточно ясно припомнить случившееся.

– Той зимой в Кливленде холодно было, как у ведьмы за пазухой, – сообщил он Уолли. – Мы остановились в мотеле. Малышка смылась как-то утром, пока мы спали. Была и нету. Ничего не захватила, кроме денег из материной сумочки. Ушла в чем была. Оставила старые игрушки, книги. Я здорово удивился. Такая маленькая девчонка. Куда она может пойти?

Сонни, улыбнувшись, покачал головой.

– Правда, если поразмыслить, она могла постоять за себя, скажу вам. Господи, а хорошенькая была, ну прямо картинка!

Сальный блеск в глазах подсказал Уолли, что и этот успел побывать в постели девочки.

– И как Элис отнеслась к этому? – спросил сыщик.

– Ну… – нахмурился мужчина, – даже не знаю, что сказать. Нужно было знать Элис. Если бы вы знали ее, сразу бы поняли – она вроде как не в себе. – Была ну… как бы задумчивая что ли. Не то чтобы ей все равно было, нет. Но и не разозлилась. И не искала малышку. Просто казалась задумчивой.

– А раньше какой она была?

– Ну… смеялась много. У нее потрясное чувство юмора. И могла по любому поводу полезть в бутылку. Та еще баба.

Он многозначительно подмигнул.

– Девчонке туго приходилось. Очень уж Элис строга была…

– Значит, – вмешался сыщик, – она не пыталась разыскать девочку? Что случилось дальше?

– Отвалила. Оставила меня и просто исчезла. Пришел как-то я домой из казино, а Элис не было, и больше я никогда ее не видел и не слыхал о ней, – задумчиво продолжал Сонни, затягиваясь сигаретой. – Иногда я расспрашивал о ней, но все бесполезно. Словно растаяла. Готов поставить четыре против одного, что ее больше нет в живых. Иначе узнал бы, где она. Всегда можно обнаружить, куда делся человек. Но прошло уже десять лет – и ничего. Да, – со вздохом заключил Сонни, – думаю, Элис довольно далеко сейчас от людей, которых мы знали, или мертва. Одно из двух.

– Почему? – спросил Уолли. Мужчина улыбнулся.

– Нужно хорошо ее знать. Либо обвела вокруг пальца клиента-старичка с денежками, а то и мужа нашла, либо выкинула такое, что сломала себе шею. Одно из двух. Попомните мои слова.

Уолли кивнул. Сонни Руджиеро грубо, по-своему, но точно определил саму суть психологии Элис. Уолли, изучивший ее почти так же хорошо, как себя, был почти убежден – она больше не занимается проституцией. Нет, не потому, что стала старше, ведь многие женщины ее возраста еще работали. Сонни был прав, утверждая, что Элис бросила свое занятие после побега Кристин. Но он напрасно считал это простым совпадением. Элис ушла, потому что дочь сумела освободиться от ее власти.

Уолли в сотый раз смотрел на снимок, полученный от Чарли Гржибека. Мать и дочь на берегу залива… Руки женщины на плече девочки – не для того, чтобы защитить, а чтобы утвердить свои права над ребенком.

Утвердить и наказать.

Когда девочке, стоящей на пороге юности, удалось выскользнуть из жестокой хватки, у Элис или Элтеи, как она иногда заставляла себя называть, не осталось причин жить безумной саморазрушительной жизнью, какую она вела после ухода от Гарри Хэвиленда, валяться в грязи только затем, чтобы подвергнуть дочь немыслимым унижениям. Конечно, она не пожелала искать девочку. Элтея жила вне закона, какой смысл был идти к властям? Ребенок наконец освободился. Кроме того, Элис не пыталась вернуть дочь по неофициальным каналам. Не потому, что любила ее – любовь не имела ничего общего с ревностным опекунством в течение двенадцати лет. Просто девочка надоела Элис. Она выполнила то, что задумала ее мать.

Есть, по-видимому, еще одна причина. Судя по всему, что слышал Уолли о Кристин, возможно, Элтея начала слегка побаиваться девочки. Уолли пытался представить то, что Сонни Руджиеро называл «задумчивостью» Элис после исчезновения девочки. Элис, естественно, думала о прошедших двенадцати годах. И размышляла о будущем. За какие-то несколько дней она полностью сумела определить, как жить дальше.

Элис была теперь свободна и обладала достаточным умом, чтобы выполнить давно задуманный план – найти уютное безопасное место для себя в мире порядочных людей.

Уолли, улыбнувшись, еще раз взглянул на снимок. Даже сейчас Элис, должно быть, достаточно привлекательна. Без сомнения, преуспела в жизни. Создание, сумевшее водить за нос одного сутенера за другим, наблюдая, как они по очереди попадают в тюрьму, хотя у самой Элис не было ни одного привода, могло без труда очаровать богатого администратора, банкира, разведенного или вдовца.

Кто знает? Возможно, размышляя о потерянной дочери, она поздравляет себя с тем, что зло, причиненное Кристин, все еще имеет власть над девушкой даже теперь, когда она выросла. В свое время оно могло даже принести омерзительные плоды как в окружающем мире, так и в изломанной психике Кристин. Такова убийственная природа зла.

Именно так должна думать женщина подобная Элтее. Уолли не сомневался в этом. Как, впрочем, и в том, что отыщет ее когда-нибудь, если найдет для этого достаточно времени. Она, конечно, уверена в незыблемости своего существования; в мирке, защищенном кредитными карточками, банковскими счетами и страховым полисом, ее трудно обнаружить. Но ради себя самого Уолли хотел взглянуть ей в глаза, даже если на это у него уйдут годы.

Но вот дочь – дело другое. Гораздо более простое. И, возможно, опасное.

Хани, Типпи, Тина, Кристин.

Как бы она ни называла себя в двенадцать-тринадцать лет, другой жизни она не знала. Одна в равнодушном Кливленде. С таким воспитанием, которое она получила, девочка вряд ли захотела бы обратиться в полицию или приют. Она инстинктивно считала власти своим врагом.

Глаза девочки на снимке светились умом и коварством, почти такими же устрашающими, как и чудовищное терпение, отражавшееся где-то в их глубине. Несомненно, она – необычная личность. Кроме того, прошла обучение сложной науке – проституции у экспертов в этой области.

Какой первый шаг сделала она в то холодное утро в Кливленде?

Всю жизнь девочка наблюдала, как мать переходит от одного покровителя к другому и, несомненно, понимала, что сама нуждается в защитнике. Поиск нужных связей должен был начаться в более теплом климате. Южная Калифорния, Аризона, Майами. Список первых возможных остановок был достаточно коротким. И поскольку девочка выросла на Востоке и Среднем Западе, она должна выбрать Майами.

Найти девушку будет легко, если она еще жива.

Уолли был доволен результатами собственной работы Слежка за Энни Хэвиленд, бывшей блестящей актрисой, а теперь ставшей бесчувственным неподвижным телом на больничной койке, изломанным и искалеченным, очевидно, навсегда, привела его к женщине без прошлого, женщине, которую все, кто знал Энни, вот уже много лет, считали мертвой. Но она не умерла. Мало того, ее сомнительные похождения позволили узнать о существовании еще одного человека – самого загадочного из них – Кристин.

Но ее Уолли отыщет, и скоро. Потому что лицо на снимке, выжидающие глаза, глядевшие на Уолли из океана пустоты, словно были его собственными.

 

Глава VII

Хармон Керт встал, приветствуя входящего в кабинет посетителя.

Мужчине было около тридцати лет, и выглядел он ни моложе, ни старше своего возраста. Высокий, возможно шесть футов два-три дюйма, сильный, хотя, пожалуй, чрезмерно худощав. Рукопожатие, однако, было твердым, но не назойливым.

– Фрэнк Маккенна. Рад познакомиться, сэр.

– И я, Фрэнк, тоже очень рад, – улыбнулся Керт. – Садитесь.

Пока незнакомец устраивался поудобнее в кресле для посетителей, Керт всматривался в его глаза, спокойные, светло-карие. Хотя выражение их было выжидательным, даже почтительным, взгляд казался осторожным; в нем ничего нельзя было прочесть, глаза эти не выдавали никаких мыслей. Маккенна производил впечатление спокойного, сдержанного человека, достаточно неглупого и не привыкшего сразу выкладывать карты на стол.

Впервые Керт задумался, подходит ли Маккенна для его целей. Придется выяснить.

– Ну что ж, – сказал он. – Мартин Фарроу много рассказывал о вас, Фрэнк. Насколько я понимаю, вы начали заниматься правом довольно поздно.

– Совершенно верно, сэр.

Посетитель ничего не пожелал объяснить, но Керт успел узнать, что Маккенна несколько лет тянул лямку в маленькой фирме, чтобы выплатить семейный долг, до того, как поступить на юридический факультет.

– Вижу, поздний старт не замедлил вашего бега, – кивнул Керт. – Работа в такой фирме, как «Фарроу, Фарроу и Пирс»! У вас превосходные рекомендации.

Посетитель чуть смущенно пожал плечами. Очевидно, он не любил говорить о себе.

– Но вы здесь не из-за профессиональных способностей, – сказал Керт. – Марти Фарроу лично заверил меня, что вы именно тот человек, на осторожность, основательность и доскональность которого можно положиться. Поэтому он и согласился «одолжить» вас на время для выполнения небольшого, но очень важного поручения.

– Да, сэр?

Руки Маккенны неподвижно лежали на подлокотниках кресла, намеренно малые размеры которого ничуть не снижали впечатления от его мускулистого тела.

– «Интернешнл» подписала контракт с одной актрисой, – начал Керт, складывая кончики пальцев домиком. – Ее имя – Энни Хэвиленд. Вы, вероятно, слышали о ней.

– Да, сэр, конечно.

– Как вам известно, она попала в тяжелейшую аварию и едва не умерла. Она все еще в госпитале, борется за жизнь. Ужасно страдает. Чем все это кончится – неизвестно. Какая трагедия! Мы здесь, в «Интернешнл Пикчерз», просто убиты этой бедой. Для нас все это явилось полнейшей неожиданностью. Энни очень дорога нам, и как человек, и с профессиональной точки зрения. Мы хотим, чтобы она полностью рассчитывала на нашу поддержку в этот трудный час, но у нее нет сил ежедневно принимать много посетителей, и, говоря откровенно, мисс Хэвиленд не в том состоянии, чтобы показываться на глаза, особенно людям из шоу-бизнеса. Она не может двигаться, забинтована с ног до головы. Энни – женщина гордая и предпочитает страдать в одиночестве. Керт взглянул на Маккенну.

– Вот тут вы нам и нужны, Фрэнк. Могу я назвать вас так? Мне необходим тот, кому я мог бы доверять, надежный человек с верными инстинктами. Вы должны отправиться к Энни в госпиталь и узнать, как она себя чувствует. Кроме того, я хотел бы, чтобы вы как мой официальный представитель узнали, как идет лечение, убедиться, что за ней ухаживают как следует. Мне известно, – пожал плечами Керт, – что ее доктора – прекрасные специалисты. Этого не отнимешь. Но мне нужно знать, в какой Энни палате, хорошие ли у нее сиделки, саму атмосферу, окружающую ее. Я очень беспокоюсь, что персонал доведет ее до еще большей депрессии. Больницы всегда так отвратительно безлики…

Он встревоженно поджал губы.

– Мне только необходимо увериться, делается ли для нее все, что возможно. Ваш отчет успокоит меня, Фрэнк. Я бы поехал сам, но, знаю, она не захочет, чтобы ее увидели, стремится замкнуться в своей раковине. Подозреваю, ее депрессия достигла опасных пределов. Поэтому я нуждаюсь в вас, Фрэнк. Успокойте Энни, если возможно, и в любом случае оцените ситуацию объективно. Сами представляете, главе студии очень трудно узнать чистую правду, ведь я окружен подхалимами и льстецами. Ну? Сделаете ли вы мне это одолжение?

Минутное колебание, отразившееся на лице посетителя, говорило о том, что он оценил неожиданное требование и находит его странным. Почему Керт не послал одного из своих людей выполнять такое простое поручение?

Но Маккенна только что начал подниматься по служебной лестнице в престижной фирме Фарроу и был не в том положении, чтобы отказывать в личной просьбе Хармону Керту, переданной через самого Мартина Фарроу. Придется покорно со всем соглашаться и не высказывать собственного мнения. Кроме того, просьба действительно была ничтожной.

– Хорошо, сэр, – сказал наконец Фрэнк. – Я сделаю все, что смогу.

– Прекрасно. Керт встал.

– Я знал, что могу рассчитывать на вас, Фрэнк. Марти прекрасно отзывался о вас. Похоже, вас ждет большое будущее на стезе закона.

Хармон с неожиданной неловкостью заметил, что стоя Маккенна был гораздо выше него, и, хотя в его взгляде не было высокомерия, осанка и манера держаться невольно привлекали внимание.

– Помните только, – напутствовал на прощание Керт, – эта молодая леди – большая ценность для студии. Она – великая актриса, но кроме того еще и прекрасный человек. Студия многим ей обязана, и мы намерены сделать все возможное, чтобы поддержать мисс Хэвиленд и помочь ей, пока она не выздоровеет и не сможет снова играть. Попробуйте пробиться через ее депрессию, Фрэнк, вернуть Энни к жизни. Главное, расскажите честно обо всем, что видели. Я хочу, чтобы она поскорее встала на ноги.

– Сделаю все, что смогу, сэр. Маккенна спокойно вышел из комнаты.

Керт удовлетворенно вздохнул, сел и взглянул в окно, на высокие стены студии. Если Мартин Фарроу прав, Маккенна именно тот человек, который нужен Керту. Кто-нибудь не из студии. Надежный, но без власти и крупной должности. И, возможно, молодой человек, который сочтет большой честью знакомство с такой известной звездой, как Энни Хэвиленд.

Шпион, не подозревающий о своей миссии, агент, который преданно доложит Керту… ради Энни, конечно, и никогда не заподозрит, что его работа неизбежно послужит злу.

 

Глава VIII

Первые три месяца после аварии Энни была прикована к постели – врачи запрещали двигаться из-за повреждения шейных позвонков. Она очень обрадовалась, когда новый ортопедический аппарат, фиксирующей шею, позволил ей повернуть голову, а более легкие лангетки сменили ненавистное скелетное вытяжение. Капельница и трубка в носу были сняты, и Энни, наконец, смогла нормально питаться. Через два месяца с челюсти удалили проволочное крепление, и Энни позволили есть любую протертую и мягкую пищу – теперь Кончита ежедневно приносила в больницу мексиканские деликатесы, а Ширли Кэнтил любовно готовила спагетти.

Чудовищная эластичная маска, закрывающая израненное лицо, тоже осталась в прошлом. Но пластический хирург продолжал закрывать ее раны от солнечного света, хотя считал, что свежий воздух целительно действует на кожу. Энни была довольна, что никто не видит ее лица, потому что знала: потребуется не одна пластическая операция, чтобы придать ее лицу хоть какое-то подобие сходства с человеческим. Девушка боялась даже представить, что скрывают ее повязки.

Колосовидную повязку бедра, фиксирующую ее левую сторону, должны были снять через двенадцать недель, если рентген покажет, что все срослось. Но из-за переломов и вывиха плеча ей нельзя будет долгое время носить тяжести. Выздоровление будет долгим и болезненным.

Все это время Энни по-прежнему была подавленной, ушла в себя, хотя отвечала на все вопросы докторов, сестер и физиотерапевтов. Острые боли от переломов, особенно в шейном позвонке, не давали покоя ни днем, ни ночью. По мере того, как возвращались силы, бессонница становилась все более безжалостной.

Энни, словно пойманная птичка, пыталась беспомощно метаться, чтобы хоть как-то повернуться в тяжелых скобах и гипсовых повязках, впадала в тяжелую, населенную кошмарами дремоту на час-другой, а потом до утра лежала в мутном, обволакивающем мозг тумане. Ночи напролет Энни проводила в одиночестве отчаяния, бесконечно мучаясь неспособностью уснуть, жалея, что не может взять книгу, чтобы скоротать время, но не в силах сосредоточиться.

Она поклялась себе не жаловаться вслух и выдерживала обещание. Но боль не унималась. Попытки врачей заменить морфий демеролом, потом дарвоном и кофеином не удавались. Боль не уходила. Несколько раз ее вновь переводили на перкодан и толвин, а при самых тяжелых приступах – на большие дозы не демерола или дилодида, от которых кружилась голова, все плыло перед глазами, а депрессия становилась еще острее, чем раньше.

Было решено, что еще через несколько месяцев Энни сделают операцию на позвоночном диске, чтобы облегчить парализующую шею боль, а пока попробуют провести электростимуляцию, проводниковую анестезию и даже иглоукалывание, но боль упорно сопротивлялась любому лечению.

То ли к концу второй недели в больнице, то ли в начале третьей – в самые первые дни в голове Энни все путалось – она заметила новое лицо в зеркале над постелью. Это был очень высокий мужчина со светло-каштановыми волосами и рыжевато-карими глазами, одетый в строгий костюм. Он бесстрастно смотрел на Энни.

– Мисс Хэвиленд. Надеюсь, я не причинил вам беспокойства. Меня зовут Фрэнк Маккенна. Хотел узнать, как вы себя чувствуете?

Энни пробормотала невнятное приветствие сквозь сомкнутые губы, предположив, что Фрэнк принадлежит к легиону любопытных, которые целыми днями пытались пробраться в ее палату, чтоб посмотреть на знаменитость.

– Я здесь по просьбе ваших коллег из «Интернешнл Пикчерз», – сказал он. – Они хотят увериться, что вы получаете все необходимое лечение. На студии очень беспокоятся за вас. Я хотел только зайти…

Но при упоминании «Интернешнл» Энни упрямо отвела глаза. Слова незнакомца упали в пустоту. За молчанием Энни чувствовался ледяной холод. Она полностью ушла в себя. Фрэнку было совершенно ясно: актриса не желает иметь с ним ничего общего.

И, конечно, он не мог ничего прочесть в этих глядевших в сторону глазах.

«Керт, – думала Энни, – решил узнать, сильно ли несчастный случай со мной опустошит бюджет компании».

За столь внезапным всплеском внимания администрации студии, без сомнения, кроется боязнь Керта, но Энни придет в голову подать в суд на кого-нибудь – больницу, страховую компанию, даже на «Интернешнл», если она посчитает, что ее не так лечат или плохо обращаются. Этот парень, Фрэнк, возможно, просто шпион, посланный Кертом с целью убедиться, что у Энни нет оснований для подачи жалобы. Ну что ж, Энни не собирается разуверять его, особенно сейчас, когда она в таком состоянии.

Энни закрыла глаза и притворилась, что спит. И через несколько секунд благодаря лекарствам она впала в глубокий наркотический сон.

Проснувшись, она, к своему удивлению, обнаружила, что незнакомец по-прежнему здесь. Он скованно сидел у окна, глядя на Энни. Девушка раздраженно вздохнула. Мужчина встал и подошел к ней. Ему было явно неловко за вынужденное пребывание в палате больной. Но тем не менее, спокойное достоинство, с которым Маккенна держал себя, произвело впечатление на Энни. Она почувствовала в нем странное качество: чисто мужскую непосредственность, которую не сумела скрыть даже неуверенная манера держать себя. Особенно привлекли девушку глаза – сдержанные, чуть настороженные, обладавшие свойством не выдавать ни единой мысли, только разве объявлявшие миру о существовании Фрэнка Маккенны. Выражение этих глаз говорило об отдаленности от остальных людей, полной свободе суждений, хотя было слишком бесстрастным, чтобы выказать малейшую агрессивность. Взгляд его был настолько нейтрален и прям, что мог бы успокоить Энни словно беседа с мудрым врачом, которому известны все беды и проблемы пациента, если бы не тот факт, что незнакомца послал Керт.

Сознание этого привело Энни в ярость. С губ сами собой сорвались гневные слова.

– Незачем вам тратить время, болтаться здесь! – выпалила она в бешенстве оттого, что проволока и бинты мешают говорить связно. – Доктора дадут вам знать, когда мне станет хуже. Уверена, у вас на студии много работы.

Фрэнк покачал головой:

– Я не работаю на «Интернешнл Пикчерз», – пояснил он. – Я поверенный, служу в фирме, которая выполняет поручения для студии.

«Тогда возвращайся к своим законам и оставь меня в покое», – вертелось на языке Энни, но волна усталости и годами вколачиваемые правила вежливости помешали высказаться.

Вместо ответа девушка чуть приподняла левую руку и со вздохом уронила. Ее смирение казалось бездонным.

– Не отчаивайтесь, – услышала она голос Маккенны, отдаленное эхо в пустом пространстве ее существования. – Попытайтесь набраться терпения.

Но его сочувствие не тронуло девушку.

– Постараюсь изо всех сил, – прошептала почти неслышно Энни, глядя в сторону.

Некоторое время спустя она услышала, как открылась и закрылась дверь. Он ушел.

 

Глава IX

Незнакомец по имени Фрэнк появился снова. Он навещал Энни раз в две недели весь следующий месяц. Как только появлялся Фрэнк, Дэймон тут же отходил от окна, и мужчины обменивались несколькими словами в коридоре.

Энни не могла ничего возразить против его появления, поскольку Дэймон, очевидно, одобрял посещения Фрэнка. И действительно, мужчины быстро подружились, и Фрэнк, по-видимому, не собирался в обозримом будущем прекратить свои визиты.

Энни решила терпеть его и старалась отделываться односложными ответами и расспросами о лечении, здоровье и уходе сиделок. Но любые замечания, выходившие за рамки этих тем, оставались без ответа. Энни вовсе не собиралась развлекать его рассказами о постигшем ее несчастье.

Фрэнк никогда не стремился уйти, обменявшись с Энни двумя-тремя фразами, а просиживал несколько неловких минут у окна, тщетно ожидая возобновления разговора. Энни доставляло удовольствие наказывать его молчанием, таким упорным, что у молодого адвоката не было иного выбора, кроме как уйти. Но при этом Энни обычно краем глаза наблюдала за Фрэнком. Высок. Одет с безупречным вкусом, в строгие деловые костюмы, придававшие ему официальный вид. Квадратная челюсть, довольно большой нос. Совсем нельзя назвать красивым, разве что жена восхищается тем, как идеально сидит на этом большом теле одежда хорошего покроя.

Правда, что-то подсказывало Энни, что Фрэнк не женат. Она решила, что в любом случае женщины должны считать его сексуальным – из-за внушительной фигуры, длинных ног, больших рук, сложенных на коленях, и из-за этих, казалось, таких спокойных, ласкающих собеседницу глаз, в которых нельзя было прочесть мысли их обладателя.

Но физическая привлекательность только усиливала острую неприязнь, питаемую Энни к Фрэнку, особенно когда девушка вспоминала, что он приходит сюда по поручению студии. Для него она не больше чем испорченный товар, еще одна расходная статья в бюджете «Интернешнл». Энни разглядела за природной сдержанностью стремление выманить ее из раковины и чувство неловкости, вызванное ее упорным и мрачным нежеланием общаться с ним. Будь Энни в нормальном состоянии, она могла бы даже посочувствовать Фрэнку и захотела бы побольше узнать о нем. Откуда он? Что заставило его принять решение стать адвокатом? Почему столь привлекательный молодой мужчина с хорошей профессией еще не женат? Или интуиция обманула Энни?

Но сейчас ей было не до этого, и обычное человеческое любопытство осталось далеко, за стеной боли. Пусть Фрэнк страдает из-за ее несчастья, как мучается она сама!

Поэтому молчаливые встречи продолжались. Фрэнк уже почти не вступал в разговор, только внимательно, напряженно следил за неподвижной фигурой на постели. Энни ощущала его взгляд, настойчивый, неотступный, бесивший ее, потому что заставлял чувствовать себя еще более слабой – ведь сам Фрэнк был таким широкоплечим, мускулистым, такая спокойная сила исходила от него, а Энни… бледный призрак, несчастная, беспомощная, забинтованная калека.

Она чувствовала себя странно-обнаженной под этим пристальным, пронизывающим взглядом, хотя, казалось, в ее состоянии должна была испытывать нечто совершенно противоположное. Почему же все в этом человеке казалось таким вызывающим? Он был попросту слишком вежлив, слишком осторожен, слишком молчалив, слишком силен, слишком… Фрэнк.

Энни раздраженно перевела глаза на погасший экран телевизора и позволила Фрэнку оккупировать территорию у окна, пока скука и смущение не вынудят его уйди. Но в каком-то дальнем уголке души она не желала, чтоб его посещения прекратились. Аура почти автоматической надежности, без капли юмора, без грамма притворства, казалась такой несовместимой с жизнерадостной неискренностью обитателей Голливуда, заполнивших бы эту палату, если бы Энни им позволила.

Немногословная серьезность Фрэнка действовала как транквилизатор, несмотря на раздражение, вызванное настойчивым вторжением в жизнь Энни. И поскольку враг, пожирающий ее жизнь, невидим и недосягаем, хорошо иметь рядом человека, которого можно ненавидеть.

Однажды, выходя из палаты, Фрэнк задержался у постели Энни.

– Вы сегодня лучше выглядите. Поздравляю.

Она ответила едва уловимым пожатием плеча, но ничего не сказала.

– Я видел «Полночный час» несколько раз, – улыбнулся Фрэнк. – По-моему, вы прекрасно сыграли эту роль. Вы должны гордиться. Я вижу, чего это стоило вам.

Слезы, переполнившие глаза Энни так неожиданно, что она не успела их сдержать, потекли по щекам под маску. Мучительный стон забился в горле.

– Я что-то не так сказал? – спросил Фрэнк. – Поверьте, я хотел объяснить только, что понимаю, как Лайна не похожа на вас… особенно теперь, когда узнал вас немного… Вы должны были проделать невероятную работу, чтобы она ожила. Простите, если вел себя бестактно.

«Вы меня не знаете…»

Злые слова уже готовы были слететь с губ, но Энни не произнесла их и вместо этого беспомощно повела глазами, словно показывая, что с ней стало сейчас.

– Не торопитесь, пусть пройдет время, – мягко посоветовал он. – Вы и вправду выглядите гораздо лучше.

Энни остро ощущала его присутствие – в ноздри ударил аромат дорогого одеколона, вытесняя больничные запахи антисептиков.

Фрэнк протянул руку, словно желая сочувственно коснуться ее пальцев, но не решался.

Не желая поощрять его, Энни молча отвела глаза и, сжав зубы, ждала пока уйдет Фрэнк.

Когда дверь наконец закрылась, щекам стало горячо и щекотно– теперь можно было плакать, не сдерживая слез.

Все-таки Маккенна добился своего – достучался до Энни. Будем надеяться, это его удовлетворит.

Когда через две недели Фрэнк вновь появился, Энни встретила его молчанием.

 

Глава X

Блондинка… очень молодая… красивая…

Это оказалось на удивление легким делом. Уолли был прав насчет Майами.

Следы маленькой девочки отыскались немедленно. Люди помнили ее как одну из самых ловких и умных проституток, «машину любви», способную заработать тысячи долларов в день в самом юном возрасте.

Но теперь Уолли действовал с особой осторожностью – люди, с которыми он говорил о Кристин, как она себя называла, рассказывали не о личности из далекого прошлого – они знали ее взрослой женщиной, живой, активной, преуспевающей. И очень, очень опасной.

Уолли старался держаться в тени, позволяя думать всем, кого расспрашивал – шлюхам, игрокам или проституткам, – что ищет Кристин просто для того, чтобы переспать с ней. Тон сыщика был намеренно восхищенный, глаза – как у полоумного маньяка. Стараясь не возбуждать подозрений, Уолли никогда не задавал слишком много вопросов. Из лоскутов обрывочных сведений он смог узнать поразительные вещи о профессиональной жизни Кристин. Он услыхал о Рее д'Анджело, под недолгим покровительством которого была маленькая Кристин. Рей погиб от рук членов детройтского синдиката. Уолли поведали захватывающую историю Нунцио Лунетты, человека, которого боялись многие и чью таинственную гибель от удушения многие приписывали тонким, обманчиво-слабым рукам Кристин.

Он понял, что, в отличие от Элтеи, Кристин занималась проституцией не для удовлетворения извращенных, а подчас и безумных прихотей и поэтому не связывалась с мелкими мошенниками, игроками и дешевыми сутенерами. Она выбирала покровителей тщательно, причем, каждый был могущественнее предшественников, – предшественников, не осмеливающихся мстить по той причине, что боялись идти против силы и связей тех, кто занял их место.

Кристин была умна. Но, в отличие от матери, в ней не наблюдалось ни эксцентризма, ни жестокости. Если где-то в глубине души и гнездилось безумие, оно оставалось скрытым и не мешало взлету профессиональной карьеры.

Но самое главное, Кристин обладала несгибаемым мужеством.

Каждый, кого допрашивал Уолли, рассказывал одно и то же – Кристин бросала сутенеров, и ей это сходило с рук. Именно это и создало ей такую славу в преступном мире, где девушка пользовалась заслуженным уважением.

Кристин копила деньги, следила за собой, на нее можно было положиться. Ни одного привода. Связи с мафией на высшем уровне, основанные на взаимных одолжениях. Она предпочитала не выставляться, манипулировала людьми, как хотела, и была законченной шантажисткой. Фотографий Кристин не существовало.

За две недели после того, как он обнаружил, как и когда Кристин сбежала от Элтеи, Уолли проследил всю довольно неприглядную жизнь Кристин вплоть до «дружбы» с Тони Петранера.

Джозеф Манчини из Майами с удовольствием рассказывал о сделке с Тони касательно Кристин, добавив еще загадку к головоломке, которую представляла личность девушки.

– Хорошая девочка, – сказал он. – Одна из лучших. Может, даже самая лучшая. Но с такой, как она, нельзя работать, если вы настоящий мужчина, конечно. Она от рождения не может подчиняться приказам. Умный человек с самого начала поймет: такая, как она, в один прекрасный день перережет вам глотку. Только идиот может над этим не задумываться.

Астматически-хрипло вздохнув, Джозеф отхлебнул кофе.

– И еще одно, – продолжал он. – Чтобы лучше завладеть человеком, она заставляет его влюбиться. Я понял, что такое вот-вот со мной случится, и отсек узел одним ударом, пока не поздно.

Итальянец задумчиво помолчал.

– Кто может описать эти уловки?.. Достоинство, нежность… То, как она закрывает сумочку, заводит руки за спину, чтобы расстегнуть ожерелье. Всякие мелочи. Но они тебя забирают. Лезут в сердце, заставляют тебя хотеть обнять ее, посадить на колени…

Манчини предостерегающе поднял палец и иронически скривился.

– Предусмотрительный человек должен понять все эти штучки, чтобы вовремя уйти от крючка. Она действует мозгами, не сердцем, и в конце концов уничтожает тебя. От такой женщины надо держаться подальше, слишком большая близость опасна. Поэтому, когда она сделала деньги для меня, я продал ее Тони. Глупый щенок. Серость. Для Кристин идеально подходит. Мне его жаль. Я пытался остеречь его, говорил об опасности. Выслушал меня со скучающим видом… Вот что я скажу: Тони уже под каблуком у девчонки и в конце концов дорого заплатит за это.

И, пожав плечами, заключил:

– Каждый в конце концов сам выбирает собственный яд.

– Где я могу найти ее? – спросил Уолли. Старик улыбнулся.

– Придется поискать. Они работают по всему Побережью– от Бостона до Майами. Кроме того, Чикаго, Дейтройт… Но сейчас зима. Богатые люди отдыхают во Флориде. Думаю, Кристин сейчас там. И вновь предостерегающе покачал головой.

– Только будьте осторожны. Она заставит вас влюбиться. Потом не говорите, что я вас не предупредил.

Уолли не позаботился объяснить Манчини то, что сам давно понял: он уже любил Кристин. Но не как любовник. Его чувство, скорее, было чисто братским. Сотни раз сердце сыщика сжималось от жалости к маленькой девочке на пожелтевшем снимке. Ледяной холод, застывший в этих глазах, рассказывал о ее муках лучше любых слов.

Издевательства, как считал Уолли, не уничтожают ребенка – природа наделила дитя слишком сильной натурой, чтобы жестокость могла ее одолеть. Но память об издевательствах уничтожит их, когда они станут взрослыми, – именно в этом заключается убийственное воздействие садизма, которому подвергались дети.

Все детство Кристин ждала освобождения, принесшего всего лишь пустоту, и теперь ей пришлось молча выносить муки, страдания, невиданные миру и не понятные даже ей.

За это Уолли и любил ее.

Детектив все еще работал на Хармона Керта, но знал, что даже с риском для жизни постарается довести дело до конца. Его судьба была где-то там, в ночи, вместе с таинственным цветком, выросшим из семени убийственной ненависти Элис Хэвиленд.

Цветком, прекраснее которого нет на земле. Уолли знал – смертельная опасность ждет его, когда Кристин будет найдена.

И эта угроза самому его существованию привлекала Уолли больше всего.

 

Глава XI

«Лос-Анджелес таймс», 5 мая 1971 года.

«Прошло пять месяцев со дня автокатастрофы, едва не стоившей жизни Энни Хэвиленд. Состояние актрисы остается тяжелым.

Мисс Хэвиленд, выписавшаяся из госпиталя семь недель назад, по слухам, живет в доме своего друга и наставника Дэймона Риса, где несколько комнат переоборудовано в больничные палаты.

Она принимала курс физиотерапевтического лечения в ожидании пластических операций по удалению многочисленных шрамов с лица, а также возможной операции на позвоночнике по вправлению смещенного межпозвоночного диска.

Осведомленные лица сообщили репортерам «Таймс», что из-за постоянных мучительных болей в результате многочисленных переломов перед мисс Хэвиленд стоит реальная угроза привыкания к некоторым наркотическим болеутоляющим средствам. Медики и хирурги, наблюдающие мисс Хэвиленд, не опровергли, но и не подтвердили это заявление».

Дэймон Рис сидел на стуле у окна, наблюдая за спящей Энни, и прислушивался к вою койота в каньоне. Потом, вздохнув, осторожно сложил газету. Он знал: когда девушка проснется, ни боль, ни депрессия не уйдут и не уменьшатся. Все усилия отвлечь ее, вернуть к жизни разбивались о непроницаемую стену тщательно скрываемого отчаяния. Вот уже почти полгода он наблюдал, как девушка ведет бесплодный поединок с болью и ее зловещими союзниками – наркотиками. Битва велась с переменным успехом, но с самого начала была неравной, отнимала у Энни последние силы, а болеутоляющие средства повергали ее в сонную апатию, отнимали волю к выздоровлению.

Но Дэймон Рис все же сознавал, что улучшения не наступает – Энни весила всего восемьдесят восемь фунтов – из-за полной безнадежности, медленно, но верно пожирающей девушку, и причиной этого постепенного умирания была потеря ребенка. Энни уверилась, что провалила главный жизненный экзамен, и теперь будущее виделось ей сплошным неотступным кошмаром.

Невыносимо было видеть, как с каждым днем она тонет все глубже, ведь Дэймон знал, как сильна ее воля к жизни. С самой первой встречи Рис понял, что Энни не тот человек, который может добровольно отдаться на волю судьбы, не ею самой определенной. Девушка вынуждала себя во всем искать лучшую сторону или, по крайней мере четко представлять способы исправления неблагоприятной ситуации. Именно эта решимость, способность к быстрому действию не меньше, чем блестящий талант, побудили Дэймона отдать Энни роль Лайцы. И с тех пор Рис, сам склонный поддаться депрессии, любил Энни и восхищался исключительно сильной волей и оптимизмом, относился к ней как к дочери, созданной, зачатой им, но благословленной гораздо более сильными внутренними защитными инстинктами и стремлением к самосохранению.

Но сегодня, сидя в темной спальне, Рис с ужасом ощущал, как ноет сердце. Отцовские чувства… Какая ирония!.. Кто, кроме него, виноват в случившемся? Будь он дома в ту страшную ночь, мог бы помочь ей, утешить, залечить душевные раны, и этого несчастья никогда бы не случилось.

«Позволь хоть ненадолго притвориться, что я нужен тебе…»

Ну что ж, она действительно нуждалась в нем. А он напивался до бесчувствия в баре, пока протянутая в мольбе рука безуспешно искала его руку…

Но Дэймон был слишком творческой личностью, чтобы принудить себя мыслить объективно. Не он вел автомобиль, проломивший ограждение и рухнувший в ущелье. Это была Энни. Хотела ли она убить себя? Не она. Нет. Энни вела машину слишком быстро, в гневе и отчаянии, и вид пустого дома на миг отвлек ее. Но вот подсознание… Это другой вопрос.

Дэймон поморщился. Ему так мало было известно о ней! Почти ничего о прошлом, о любимом отце, о матери, о которой она никогда не говорила. Откуда Рис знал, что руководило ее поступками? Одно только он знал наверняка. Беременность доказывала, что она была в ужасном состоянии в ту ночь. Из-за Эрика.

Эрика, который мудро воздерживался показываться на глаза после единственной попытки навестить Энни, но чье фото с тех пор не сходило с журнальных и газетных страниц вместе с историями, повествующими о его скорби, о трагедии, постигшей его великую любовь…

Во время съемок «Полночного часа» инстинкт подсказывал Дэймону, что между Эриком и Энни не было никаких личных отношений – это чувствовалось даже в любовных сценах.

И Рис облегченно вздохнул от радости, что неотразимое обаяние Шейна не усложнило атмосферы на съемочной площадке. Дурацкие измышления прессы совершенно не соответствовали истинному положению вещей.

Но когда съемки кончились, Дэймон поблагодарил актеров, распрощался с ними и совершенно забыл об Энни и Шейне. Должно быть, после этого все и началось.

В это время Дэймон почти не встречался с ними. Он думал только о себе и о фильме и не потрудился побеспокоиться об Энни.

А нужно было.

Эрик Шейн был его другом и прекрасным коллегой; несомненно, он один из лучших актеров своего поколения… но такой же безумец, как и многие из знакомых Дэймона.

Рис, по сравнению с Шейном, был образцом здравой рассудочности. Только Эрик блестяще скрывал свою психическую неполноценность – гений, как в жизни, так и на сцене, и в этом крылся секрет его репутации неотразимого соблазнителя.

И Энни пала жертвой его обаяния. Почему нет? У нас свободная страна, каждый волен в своем выборе.

Но, по-видимому, все было не так просто.

Дэймон считал: он знает Энни достаточно хорошо, чтобы понять, какая светлая головка у нее на плечах, каким здравым рассудком обладает девушка. Сексуальная распущенность Эрика отнюдь не была секретом – об этом знали все. И после десяти недель совместной работы над любовными сценами она интуитивно должна была почувствовать скрытые за маской профессионализма ужасные изъяны души, которые и позволили Шейну так естественно сыграть роль Терри.

Как же она могла быть настолько слепа, чтобы стать его любовницей?!

Ну что ж, у женщин всегда миллион причуд. Они никогда не могли мыслить здраво, если дело касалось мужчин. Такой опытный повеса, как Шейн, мог любую окрутить в два счета. Но опять же, причина не только в этом. Почему Энни проявила такую слабость? Была ли это жалость к трещинам в его броне? Тронуло ли ее исполнение роли Терри? Проявился материнский инстинкт?

Возможно. Но так или иначе все это скрывало от самой Энни нечто гораздо менее невинное и более опасное – бессознательное стремление к тому, чтобы ей причинили боль.

Иначе почему она выбрала наименее реального из мужчин, наименее надежного любовника, наименее верного человека? И позволила ему стать отцом своего ребенка.

Дэймон встал, подошел к постели и долго смотрел на искалеченную, истощенную, обмотанную бинтами девушку. Дыхание еле слышное, тело неподвижно.

Похмелье дурманило голову, глаза невыносимо жгло. Смертельно хотелось выпить. Придется подождать до вечера, когда будет дежурить Йан, тогда можно отправиться в город и надраться до бесчувствия.

Как в Куэрнаваке.

Рис потряс головой, чтобы хоть на секунду забыть об угрызениях совести. Что-то в худенькой фигурке на постели не давало покоя, требовало быть настороже, попробовать понять ее. Конечно, Энни казалась беспомощной жертвой Шейна. Но на деле была так же не права, как Эрик. Просто не могли увидеть этого в себе. В основе их поведения лежал один, самый важный критический фактор – оба были актерами. На экране, конечно. Но и в реальной жизни. Эрик, со своей стороны, был обманщиком до мозга костей. Лишь некоторым его любовницам удавалось увидеть изломы и вывихи этой извращенной натуры, которые так ловко скрывал Эрик от всего мира. Но по-настоящему он жил только ради удовлетворения собственной пустоты, восторга, падения в нереальность, убившую в нем человека.

Когда-нибудь и его тело постигнет то же разрушение, что постигло его душу. Кинематограф понесет огромную утрату, но не человечество.

Энни была гораздо более сложной и здоровой натурой. Она не сознавала собственных недостатков и в самом деле верила, что она такая, какой видела себя – разумная рассудительная девушки, преданная своей профессии, привыкшая к спокойной, размеренной жизни и довольная своей судьбой. И это заблуждение… а может, некоторая узость мышления, стали основой ее характера. Разве не все счастливые люди – актеры в некотором смысле слова? Люди, отказавшиеся видеть несчастье, отрицающие хаос, противостоящие отчаянию?

Но из темных глубин души Энни возникла Лайна. О, эта девушка была сложнейшей загадкой! Не успев убить Терри на экране, она немедленно преобразилась и пала жертвой Эрика в реальной жизни. Роли переменились.

Но ночью, на этой темной улице, одна, направляясь со слишком большой скоростью к этому самому дому, не позаботившись пристегнуть ремень безопасности, уже была Энни, именно Энни, не кто иной, как Энни! В этот момент в ней проявилось нечто гораздо более опасное, чем во всех Эриках Шейнах на свете.

Дэймон знал: даже через много лет девушка не позволит себе признаться и заговорить об этом вслух по той простой причине, что она сама не сознавала разъедающей душу червоточины.

Но она была. Безымянная, невидимая… она существовала, пряталась за улыбкой, переливалась в серебряных глазах, питая ее мужество, но именно этот порок Энни отказывалась признать в себе. Возможно, это была готовность вести заранее проигранный поединок?

Или тайное желание терпеть поражение во всех грандиозных битвах, которые вела девушка, той самой игре, где ставками были жизнь и смерть? Дэймон не успел выразить это словами. Но и не чувствовать не мог – не только потому, что это было составной частью механизма, заставлявшего функционировать Энни. Но именно из этой странной трещины в душе появился таинственный росток – младенец. Младенец, которого больше не существовало.

Дэймон затаил дыхание. Впервые в жизни он увидел Энни в истинном свете. Но это была также и правда о нем самом и, возможно, обо всем на свете. Единственная истина, которую стоило знать.

Неожиданно он понял, где был и почему. Почему он находился той ночью в Куэрнаваке? Потому что пустился в загул. А почему он пустился в загул? Потому что был в простое. Съемки «Полночного часа» закончились, и приходилось выстрадать невыносимый период ожидания, пока не придет новая идея, не осенит вдохновение; долгий, все еще не окончившийся период, самое худшее время в жизни Риса. Каждый раз, когда Дэймон кончал фильм, роман, рассказ, пьесу, он был тайно уверен: это его последнее произведение. Вдохновение и так посещало его чаще, чем он того заслуживал. Дэймон не мог набраться достаточной наглости, чтобы поверить: источник таланта еще не иссяк.

Он всякий раз скрывался и пил. Пил до бесчувствия, поэтому его и не было здесь, когда Энни так нуждалась в помощи. И теперь, стоя над спящей девушкой, Дэймон сознавал: их жизни навеки изменились именно из-за этого недостающего звена, единственной идеи, но, как это ни невероятно, что-то должно произойти, что-то готовится. И это нечто должно исходить от Энни, от ее искалеченного тела, хрупкой воли, настойчивого стремления жить ради дня, хотя корень ее бытия рожден в ночи. От ее разумной головки и разбитого сердца. От пугающих теней в ясных глазах, принесших славу фильму, когда на свет появилась Лайна.

Она не может видеть этого…

Силовые линии в мозгу Дэймона сплетались одна с другой, орбиты встречались и расходились. Неизвестное все приближалось, чтобы заключить его в жесткие тиски, охватить безжалостными щупальцами.

У Дэймона появилась идея.

Снова тряхнув головой, Рис повернулся к стулу у окна, чтобы записать ее, какой бы она ни была.

Но тут он снова глянул на Энни – в последний раз, чтобы проверить ее состояние, прежде чем взять блокнот, сделать первый шаг к новой работе. Фильму? Пьесе? Роману? Кто знает. Но мысль была реальной, росла, не давала покоя.

Лицо спящей Энни остановило Дэймона. Она была центром всего – он понял это сейчас. Но все это было чем-то гораздо большим. Больше, чем бесплодные усилия человеческой воли, больше чем скрытые потребности, знания, умеющие обойти любую решимость, но не могущие существовать без того и другого, ибо только оба вместе могли послать душу по извилистым путям, которые составляли истинную суть.

Больше, возможно, чем сама Энни Хэвиленд, но не больше, чем ее жизнь.

Немыслимо без нее. Без Энни.

Пьяный от собственных мыслей и нетерпения поскорее начать работу, Дэймон чувствовал себя таким же эгоистом, как в Куэрнаваке, был так же поглощен собой, как Энни своей болью и ранами. Но сдержать то, что росло в нем, было невозможно. Только идея управляла им теперь, и Рису оставалось покорно следовать туда, куда она вела. Бросив последний – самый последний – взгляд на Энни, Рис отошел от нее.

 

Глава XII

Кристин лежала у бассейна. До обеда оставался час.

Сегодня у нее было три свидания: два с пожилыми, удалившимися от дел джентльменами и одно с отпускником, встреченным неделю назад. Тони был в Орландо по делу, предоставив Кристин самой себе.

Девушка наблюдала за молодым человеком, отдыхавшим с женой и детьми на другой стороне бассейна. Он выглядел привлекательным энергичным молодым администратором или, возможно, адвокатом. Должно быть, богат, если позволил себе приехать сюда.

Молодой человек сразу же заметил Кристин и все время поглядывал в ее сторону. Жена сидела в шезлонге, читая любовный роман, закрытый купальник скрывал располневшую талию.

Совсем несложно будет «случайно» попасться ему на пути. Даже сидя в одиночестве, Кристин старалась подороже продать себя. Умерший или выбывший из списка клиент должен быть немедленно заменен новым. Вместо каждой жертвы, доведенной шантажом до нищеты или гибели, необходима следующая. Поэтому Кристин сидела в центре паутины, словно терпеливый паук, читая книгу и оглядывая сквозь темные очки окружающих людей.

Неожиданно девушка заметил кругленького, довольно растерянного человечка, направлявшегося к ней. На нем было клетчатое, плохо сидевшее спортивное пальто. Галстук-бабочка делал его похожим на клоуна. Несмотря на соломенную шляпу, он был слишком тепло одет для такой погоды и выглядел словно промотавшийся коммивояжер со своим лунообразным лицом, светлыми волосами и карими глазами. Человечек неуклюже пробирался между шезлонгами и, казалось, чувствовал себя крайне неловко, хотя направлялся именно к Кристин.

– Простите, – сказал он, нерешительно улыбаясь, – могу ли я переговорить с вами, мисс? Я не задержу вас.

Кристин с любопытством взглянула на незнакомца, не снимая очков, мысленно взвешивая, что предпринять? Кто это может быть? Гостиничный детектив? Частный сыщик? По его виду ничего нельзя сказать.

– Чем могу помочь? – вежливо спросила девушка.

– Ну, – начал коротышка, – чтобы не вдаваться в подробности, скажу: необходимо найти человека. Я детектив. Произвожу расследование. Зовут меня Уолли, Уолли Дугас.

Он послал девушке широкую невинную улыбку и протянул руку. Кристин сдержанно пожала ее, но ничего не сказала.

– Я разыскиваю девушку, которую много лет считали пропавшей. Говорил со многими людьми, которые считают, что вы могли с ней когда-то встречаться. Дело, конечно, незначительное, но я все-таки осмелюсь отнять несколько минут вашего времени.

Кристин, по-прежнему молча, внимательно рассматривала сыщика из-за темных очков.

– Я не стал бы беспокоить вас, – продолжал коротышка, но по-моему вы знаете Тони Петранеру. Говоря по правде, он мог бы сообщить мне все необходимые сведения. Но поскольку его нет в городе, я подумал: а что если поговорить с вами? Время не ждет, знаете ли! И я не стал бы тревожить больше ни вас, ни его.

Первая завуалированная угроза не произвела впечатления на Кристин. Она не боялась, что Тони допросят. Все же, возможно, у сыщика в запасе еще козыри, и она хотела знать, какие.

– Видите ли, – ответила она наконец, – я не совсем понимаю, в чем дело, мистер…

– Уолли, – подсказал сыщик. – Я не очень-то люблю формальности. – Думаю, вы уже успели заметить.

Он показал на свой смехотворный костюм.

Кристин слегка вытянула ноги. Голос, тело, поза – все в ней словно излучало чувственность. Девушка намеренно пыталась сконфузить сыщика.

– Не хотите ли сесть?

Кристин показала на стул рядом со своим шезлонгом.

– Вы очень добры, – пробормотал Уолли, усаживаясь поудобнее.

– Жарко здесь, – добавил он, вытаскивая платок и вытирая вспотевшее лицо. – Видите ли, мисс, вы могли и не запомнить эту девушку. Ее похитили у отца много лет назад, возможно, задолго до ее рождения. Отец умер, но кое-кто еще, вероятно, имеющий отношение к семье, хочет отыскать девушку, если это возможно. Она примерно вашего возраста…

Кристин едва заметно кивнула.

– Детство она провела с матерью, – продолжал Уолли, – происхождение которой остается загадкой. Ее звали – Элис, Эли, Элтея, что-то вроде этого. Простите, что не могу сказать точнее, мисс, но ситуация крайне запутанная.

Он снова вытер лоб.

– Не хотите лимонада? А может пива? – гостеприимно предложила Кристин.

– Спасибо огромное, – благодарно улыбнулся Уолли. – Немного чая со льдом не помешает.

Кристин позвала официанта и велела принести чай.

– Так вот, – объяснил Уолли, – девочка, которую я ищу… теперь молодая женщина… у нее было несколько имен – Хани, Типпи, Тина, Крисси. Насколько мне известно, она ничего не знает об отце и своих родных. Убежала от матери много лет назад. И не зря, по-видимому. Мать была просто садисткой. Чистый ужас, уж поверьте.

Кристин улыбнулась. – Типпи… Тина…, а фамилия? Уолли глуповато хмыкнул…

– Вот тут вы снова правы, мисс. Эти люди все время меняли фамилии – Крофорд, Томпсон, Томас, Дэвис – словом, все, что пожелаете. История действительно непростая, пересказывать ее долго и отнимать у вас время не стоит, так что в трех словах могу сказать: юная леди должна получить значительные выгоды от встречи с родственниками отца. Кроме того, если не ошибаюсь, она захочет познакомиться с ними. Особенно со своей сестрой.

На лице Кристин застыла маска вежливой заинтересованности. Они молча подождали, пока официант ставил чай со льдом на салфетку рядом с Уолли.

– Ну что ж, мистер Дугас… Уолли, – улыбнулась Кристин. – Те имена, что вы упоминали, совершенно мне не знакомы. Я знала много молодых девушек, в разных городах, но у всех есть семьи, знаете ли. Обычные люди.

Уолли кивнул, поднося стакан к губам.

– В этом вся проблема, – объяснил он. – В каком-то смысле ситуация неестественна. Эта женщина, мать – будем звать ее Элис, – вышла замуж за уроженца маленького городка; родила ребенка и вскоре оставила мужа и дочь. Через несколько месяцев она родила второго, тоже девочку. Именно ее я ищу.

Уолли повертел стакан, поставил на стол.

– Видите ли, первый ребенок вырос с отцом, второй – с матерью. Эта самая мать отнюдь не была из тех, кого можно назвать порядочной, так что семья мужа с ней не ладила. Сам муж из-за этого рассорился с родственниками, но дочь любил и заботился о ней до самой смерти. Дочь преуспела в жизни, работает в шоу-бизнесе и, по правде говоря, очень известна. О матери никто ничего не знает. Так что в данном случае семья ищет вторую девочку и хочет узнать, что с ней стало.

– Вы не сказали, как их зовут, – спокойно заметила Кристин.

– Да, видите ли, я не хотел бы пока называть имена. Права не имею разглашать. Даже то, что вы мне скажете, будет держаться в секрете, все останется между нами, – улыбнулся Уолли. – Кроме того, девушка, которую я ищу, почти наверняка не слыхала ни об отце, ни о родственниках. Именно это и делает розыск таким захватывающим. Что-то вроде фильма. «Это твоя жизнь»… Потерянные родители и тому подобное.

Он громко прихлебывал, допил чай и вытер рот платком.

– Одно могу сказать вам: девушка, которую я ищу, молода, красива, блондинка… возможно, чем-то похожа на вас, если не рассердитесь на комплимент. Воспитана полоумной матерью-садисткой. Еще ребенком сбежала от нее и все это время жила самостоятельно. Думаю, ей нелегко приходилось… Печальная история, конечно, – добавил он, вертя в руках шляпу. – Одна сестра росла у любящего отца – он умер от сердечного приступа, когда ей было лет восемнадцать, другая – у жестокой матери, которая ко всему прочему, возможно, была сумасшедшей. Девочки не знают о существовании друг друга. Старшей повезло, младшей…

Уолли медленно покачал головой.

– Можно только восхищаться стойкостью человеческой натуры. Младшая, которую я ищу, по-своему преуспела. Профессионалка, и весьма уважаемая. Одна из лучших в своей области. Прекрасно разбирается в людях и выполняет свою работу на высшем уровне. Но понимаете… хотя вряд ли вы знакомы с этим миром, мисс… дело в том, что подобные качества нередки среди тех, над кем в детстве издевались. Знание человеческих слабостей, способность управлять… все это вполне естественно. Им чуть не с рождения приходится быть политиками, дипломатами, чтобы избежать наказания. Поэтому, когда они вырастают, в душе не остается страха. Они прекрасно умеют держаться. Ничто их не может вывести из равновесия. Вся боль остается скрытой в душе.

Кристин ничего не ответила.

Уолли вздохнул.

– Когда я думаю о том, что общество делает с молодыми девушками… Конечно, тут вопрос удачи. У одной девочки счастливое детство, с добрым отцом, правда, рано умершим, – похоронили его на городском кладбище. Другой приходилось кочевать из города в город, жить как живут цыгане, переносить такие издевательства, что просто представить невозможно…

Голос Уолли затих. Но Кристин не шевельнулась. Солнце ласково грело плечи, покрытые золотистым загаром. Ясные глаза неотрывно глядели на Уолли. Крохотный купальник – бикини едва прикрывал грудь и бедра. Уолли задумчиво изучал свою шляпу, но Кристин остро ощущала воздействие своего тела на маленького человечка.

– Скажу вам вот что, – выговорил наконец сыщик. – Вы могли встречаться с девушкой, не подозревая, кто она. Может, в то время ее звали по-другому, и вы просто не обратили внимания на нее. При подобных расследованиях таких вещей не избежать. Если не возражаете, я бы посидел с вами и попытался бы узнать что-нибудь. Вспомните места, где вы бывали, людей, которых знали. Все это, конечно, строго конфиденциально – не сомневайтесь. Если согласитесь, мы могли бы пообедать…

Кристин наконец сняла очки и окинула собеседника взглядом, непроницаемым, словно далекие звезды. В его голосе слышалась и мольба, и прямая угроза. Она тщательно обдумывала, как поступить. Кроме того, она заметила еще кое-что. В разговорах сыщика о семье, младшей сестре, отце было нечто заинтересовавшее девушку. Кристин решила схватить наживку, но вести себя как можно осторожнее.

– Я сейчас ужасно занята, – ответила она, – хотя со стороны этого не скажешь. Но у меня сегодня дела, и не знаю, когда освобожусь. Может, оставите адрес отеля, где остановились. Вдруг смогу выкроить время… к вечеру.

Уолли с готовностью назвал номер комнаты в отеле.

– Вы очень добры, – поклонился он. – Поверьте, вы об этом не пожалеете.

Сыщик встал и, пожав руку Кристин, поковылял прочь, чувствуя за спиной ее неотступный взгляд.

После его ухода Кристин вновь занялась молодым человеком, игравшим в воде со своими детьми и постаралась получше запомнить его лицо. Этот от нее не ускользнет!

Но мысли все время возвращались к коротышке-сыщику, под напускной грубостью и деланной простотой которого явно скрывались ум и проницательность. Словно смертельные враги перед неизбежной схваткой они ходили кругами по полю, изучая друг друга. Пора начинать сражение.

 

Глава XIII

Уолли не имел представления о том, что из сказанного им уже известно Кристин. Девушка была достаточно умна, чтобы самостоятельно многое обнаружить за годы скитаний.

Но почему-то сыщик чувствовал: Кристин ничего не знает. Скорее всего, Элис ничего не рассказала дочери о жизни в Ричлэнде. В первую очередь потому, что боялась – вдруг девочка попытается извлечь из этого какую-нибудь пользу. Беспредельный эгоизм Элис не мог этого допустить. Кроме того, родители-садисты обычно не очень-то откровенны, их жизнь и прошлое окутаны мраком тайны.

Девушка согласилась прийти в мотель. Это доказывает, что Уолли сумел ее заинтересовать, и она захочет выведать, что еще ему известно. Это неплохо.

Оставался главный вопрос: что если, рассказав ей даже ту небольшую часть сведений, известных ему, Уолли дал девушке оружие, которым та в любую минуту может воспользоваться совершенно непредсказуемым образом?

Уолли тщательно осмотрел номер мотеля. Придется быть настороже, когда она заявится. Девушка опасна. Уолли придется долго убеждать ее, что он не желает ей зла, а это нелегко.

Но план, который разрабатывался в течение нескольких недель, должен сработать – Уолли был почти уверен в этом. Он взглянул в зеркало. Маленькие глазки остро, оживленно блестели. С того момента как Уолли увидел Кристин так близко, услышал ее голос, сердце билось быстрее, а игра становилась все более затруднительной. Девушка оказалась еще красивее, чем представлял Уолли. Но внутри у нее была ледяная пустота, она и определила холодную ярость, родившуюся в душе девушки по отношению к Уолли.

Сыщик знал: Хармон Керт сможет извлечь выгоду, пронюхав о существовании девушки, о том, что она – проститутка, причем, высокооплачиваемая; и, кроме того, возможно, – сестра Энни Хэвиленд.

Но то, что произойдет сегодня, будет сделано никак не ради Хармона Керта. Ради Уолли Дугаса.

Кристин позвонила в девять и предупредила, что приедет через час. Уолли готовился к свиданию – поставил на стол лед, стаканы, бутылку с содовой, виски, арахис и соленые сухарики. Револьвер в маленькой кобуре был спрятан у бедра. Если Кристин пошлет кого-нибудь расправиться с Уолли, он готов к встрече. Другого оружия в комнате не было. С момента прихода Кристин главной целью Уолли будет держаться от нее как можно дальше и не сводить глаз с сумочки.

Уолли в последний раз оглядел стол. Между пепельницей и блюдцами с орехами и солеными сухариками лежало фото восьмилетней Кристин с Элис на берегу Чезапикского залива.

Кристин не опоздала. Комната наполнилась благоуханной свежестью, ароматом женственности. В ушах Кристин отливали зеленью нефритовые сережки, на шее висел такой же кулон. Короткое летнее платье не скрывало загорелых коленок, узкие ремешки босоножек подчеркивали изящество щиколоток. Она выглядела как прелестная новобрачная, решившая провести ночь с мужем вне дома. В руках она держала не очень большую сумочку и шаль. Уолли знал: девушка постаралась проскользнуть сюда незамеченной. Профессионалка, и к тому же, достаточно осторожна, чтобы не принять все надлежащие меры.

– Извините, что так уставился на вас, – сказал Уолли, придерживая дверь. – Вы и вправду поразительно красивы.

Кристин вошла в комнату грациозно, неслышно, как кошка. Уолли показал на стол.

– Не хотите чего-нибудь выпить? Содовую, виски.

Но девушка уже заметила снимок и внимательно рассматривала его.

Уолли тихо прикрыл дверь.

– Пожалуйста, садитесь, прошу.

Кристин очень медленно опустилась на стул. Уолли уселся напротив, переводя взгляд с сумочки на голубые глаза, неотрывно глядевшие на фото.

Уолли не пытался ей помешать, зная, что девушка лихорадочно соображает, как поступить. Но сыщик понимал, что, глядя на свое лицо, девушка вспоминает о жизни, сделавшей ее тем, кем она была сейчас. Ведь с Кристин делали все возможное, чтобы она захотела забыть эту жизнь навсегда. Наконец он решился заговорить.

– Я в детстве был толстым. Отец называл меня «жердь». Часто вздыхал и говорил: «Не знаю, почему я связался с тобой, жердь». Ужасно неуклюжий я был. С другими детьми не сравнить. Кроме того, – улыбнулся Уолли, – в семье я был чужаком – один против двух. Родители оба пили, а когда напивались, дрались. Мне доставалось от обоих. Вечно ходил с синяками. Отец больно бил, но мать била еще хуже. Наверное, потому что я ей больше доверял. До сих пор помню боль в сломанных ребрах. А в ухе и сейчас, бывает, звенит…

Он взглянул на Кристин. Она по-прежнему рассматривала фото, но что-то подсказывало Уолли: девушка прислушивалась к его словам. В глазах переливались цветные искорки, загадочно-влекущие, словно вечерние огни экзотических городов.

– Меня никогда не водили к врачу, – продолжал Уолли. – Отец сам был доктором. Хирургом. Сам лечил меня – понимаешь? Ссадины, синяки… Все считали меня ужасным увальнем. Однажды, правда, учительница вмешалась. Дело было в четвертом классе. Она очень расстроилась, позвонила в Отдел социального обеспечения детей и подростков. Только отец мой был важной шишкой, профессором в медицинском институте. Он легко все уладил.

Кристин по-прежнему смотрела на фото. Почему-то Уолли знал: она смотрит в глаза маленькой девочки, терпеливо выносящей прикосновение недоброй руки.

– Мне удалось уйти только после того, как окончил среднюю школу, – продолжал Уолли. – Трудно порвать с людьми, которых любишь. Так или иначе, я сразу стал детективом по причине, которую вы, уверяю, поймете. Мне нужно было стать хозяином своей судьбы. Достаточно я участвовал в жизни. Решил наблюдать ее со стороны.

Он коротко и горько рассмеялся.

– Позже я узнал, что они развелись. Отец женился на женщине вдвое моложе его, а мать вышла замуж за удалившегося от дел бизнесмена и живет сейчас на Хилтон Хед айленде. Все эти годы я оставался один. Как-то расследовал дело и познакомился с девушкой. Отец ее ушел из семьи, а я его разыскал. Девушке я нравился, и она мне тоже. Может, у нас все и сложилось бы… только я не мог дать себе волю. Понимаете, о чем я? Что прошло, то прошло. Эти двери снова не откроешь.

Кристин не двигалась с места. Хотя лицо оставалось бесстрастным, голубые глаза под светлыми ресницами были совсем как у маленькой девочки.

– Конечно, моя работа многим причиняет боль, – вздохнул Уолли. – И чаще всего невиновным. Это плохо, я знаю. Но мы на стороне правых – это роскошь, которую далеко не все могут себе позволить. Правда, и иная точка зрения тоже имеет свою цену, в этом вся беда…

Он немного помолчал.

– Только не в этом случае. Девушка не пострадает. Мне просто нужно найти ее. Черт, чем я могу повредить ей? Но вот что касается сестры, той, что выросла в маленьком городе с отцом… тут я не был вполне откровенен. Честно говоря, ей нелегко пришлось… и главный ее враг – человек, на которого я работаю.

Никакого ответа. Кристин так и не произнесла ни единого слова с тех пор, как пришла.

– Если не возражаете, – сказал Уолли, – мне нужно в ванную. Пожалуйста, будьте как дома. Я не задержусь. Потом мы, может быть, попытаемся освежить вашу память. Жизнь сложна – вдруг вы все-таки встречали эту девушку.

Он вышел в ванную, пустил воду, сел на закрытый унитаз и поглядел на часы. Из соседней комнаты доносились какие-то звуки, но шум льющейся воды все заглушал. Когда минутная стрелка сделала семь оборотов, он дернул за ручку унитаза и вышел из ванной.

Кристин, конечно, не было. Исчезла и фотография, лежавшая на столе.

Уолли действовал осторожно. Осмотрел комнату с пола до потолка, порылся в шкафу, не потревожив того, что нашел. Потом налил немного виски в стакан, разбавил содовой, сел на постель и стал ждать. Через сорок минут он поднял трубку и попросил телефонистку соединить его с Голливудом. После нескольких звонков ответил мужчина.

– Резиденция мистера Керта.

– Это Уолли Дугас. Мистер Керт дома?

– Минутку, пожалуйста.

Последовала долгая пауза. Наконец тихий голос произнес:

– Почему звоните по этому телефону?

– Я пробовал звонить по прямому проводу, но автоответчик сказал, что линия выключена.

– Я велю проверить. В чем дело? Вы нашли ее?

– Нет, сэр. Это невозможно, но я проследил конец пути.

– Что это значит? – нетерпеливо осведомился Керт.

– Звоню из Майами. Она была известной в этих краях «девушкой по вызову» и шантажисткой. Убита полтора года назад в войне между бандами. Ничего личного – просто подвернулась под руки. Ей перерезали горло и бросили в океан. Я видел снимки у коронера.

– И каково ваше заключение, мистер Дугас? – помолчав спросил Керт с издевкой.

– Ну что ж, коронер получил определение группы крови после вскрытия, достаточно приблизительное, но на основании этого можно сказать, что она не была сестрой Энни Хэвиленд по отцу. Конечно, у них одна мать, этого отрицать нельзя. Но отцом второй, скорее всего, был один из любовников Элис, в Ричлэнде или после. Так или иначе, я говорил с людьми, знавшими Кристин, вторую дочь. Все заявляют, что она была настоящей профессионалкой, компетентной, надежной, и в смерти ее виноваты мужчины, с которыми она работала.

Керт вздохнул.

– Прекрасно, – мистер Дугас, – отрезал он. – Вы уже достаточно испытывали мое терпение. Можете возвратиться домой и послать мне счет. Но я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: авария, возможно, положила конец карьере Хэвиленд, во всяком случае, ее репутации секс-идола. С другой стороны, ее могут объявить мученицей, что само по себе уже является неплохой рекламой. Я поверю вашему слову, что в ее прошлом нет ничего позорного, кроме эпизода с Шейном, который уже себя исчерпал. Тем не менее с этого момента будете следить, чтобы ни одна деталь ее личной и сексуальной жизни не оставалась вне вашего внимания. Если узнаете что-нибудь, немедленно доложите.

– Обязательно, мистер Керт.

Уолли повесил трубку и несколько минут сидел неподвижно, думая о Керте и его замыслах. Собирается добраться до Энни Хэвиленд другим путем… замышляет, что делать в том случае, если она оправится настолько, что вновь сможет играть… Да, Керт по-прежнему горел ненасытной злобой и жаждой мести.

Уолли поднялся, налил еще виски с содовой; сыщик терпеть не мог пить, но на этот раз ему было с чем себя поздравить. Он наконец встретился с Кристин и видел ее. Теперь он знал, что чувствуют иммигранты, возвратившиеся после долгого пути на землю предков и увидевшие незнакомых людей, носящих их собственные имена. Кровные родственники…

Уолли нашел ее. И сделал единственное доброе дело, на которое имел право… Но при этом не забыл и себя.

Сыщик сам развинтил трубку телефона. В микрофоне крошечный жучок, поставленный достаточно профессионально. Весь разговор с Кертом записывался. Уолли встал, подошел к телевизору, отыскал еще «жучок».

Кристин подготовилась к встрече. Семь минут – достаточно много времени, чтобы поставить два подслушивающих устройства, захватить фото и исчезнуть.

Он долго сидел, глядя на крошечные приборы. Интересно, что бы произошло, поведи он себя иначе? Как поступила бы Кристин? Убежала? Послала бы кого-нибудь убить его или просто пригрозить? Или пришла бы сама, чтобы прикончить?

Но нет, случилось то, что случилось.

Уолли поднял бокал, словно салютуя гостье, и молча выпил. Вряд ли он когда-нибудь увидит ее. Одного раза вполне достаточно. Девушка словно солнечный луч осветила мрачную комнату, где еще держался ее запах, аромат неведомых духов.

Уолли вспомнил слова Джозефа Манчини. Да, ни один мужчина не смог бы противиться. Многие, очень многие погибли из-за нее. Редкий, ядовитый, опасный цветок.

Сам Уолли тоже причинил боль многим, а нескольких убил. Кристин была его сестрой по духу, носительницей той же болезни, уничтожающей душу, но защищающей тело, выходящее невредимым из всех битв.

Со странным чувством, похожим на любовь, вызывал он в памяти эти голубые, переливчатые, обманчиво ласковые глаза. Многого стоило помочь ей, но, сделав это, он, должно быть, принес в этот мир еще немного зла – вооружил девушку, рассказав все, что знает. И когда настанет время, она нажмет курок.

Час спустя, когда Уолли все еще размышлял о будущем и желал Кристин удачи в том уголке души, где она смогла зажечь крохотный огонек добра, в дверь тихо постучали.

Выхватив револьвер, Уолли повернул ключ в замке.

На пороге стояла нежно улыбающаяся Кристин. Она не переоделась. Шали на ней не было. В руке девушка держала небольшой саквояж.

– Простите, что убежала, не попрощавшись. Теперь я бы действительно выпила что-нибудь.

Уолли отступил, давая Кристин пройти. Она подошла к столу, открыла сумку и выложила на стол снимок.

– Можете оставить его, – разрешил сыщик, закрывая дверь. – У меня есть копия. Ее-то я хотел бы оставить себе. Видите ли, это фото кое-что значит для меня – как и для Чарли Гржибека.

В пепельнице валялись жучки, вынутые из телевизора и телефона. Не глядя на них, Кристин повернулась к сыщику:

– Спасибо, – сказала она.

– Спасибо, Уолли, – поправил он.

– Уолли!

Кристин медленно подошла, поцеловала его в губы. Недолгое прикосновение розовой плоти было подобно дуновению свежего душистого ветра.

Запретный огонь, тлевший в душе, внезапно превратился в пламя, начавшее разгораться все сильнее.

Впервые за двадцать лет Уолли ощутил страх.

– Спасибо, – повторила она, нажав на выключатель лампы. Комната погрузилась в темноту.

Окутанная серебристым лунным светом, Кристин завела руки за голову. Платье упало на пол, и девушка осталась обнаженной. Ее красота казалась нереальной, невозможной.

Уолли обнял ее. В его руках Кристин казалась маленькой и хрупкой. Такая теплая, такая мягкая… мягче, чем он мог себе представить.

Глаза Уолли затуманились. В сердце росла боль долгой разлуки и радость воссоединения. Тело, которое он сжимал в объятиях, казалось таким чужим и одновременно знакомым, что Уолли едва слышно потрясенно вздохнул.

Кристин, казалось, понимала все, что происходит с ним. Она раздела Уолли с мягкой осторожностью сиделки, помогла ему лечь в постель, подарила наслаждение своей плотью.

Каждый поцелуй открывал рану и излечивал ее, причиняя жестокие страдания и неся утешение… Каждый вздох, каждый трепет были гимном, хоралом, ибо Уолли знал теперь, что не одинок. Он нашел родственную душу, человека своего племени, и в эту ночь Кристин принадлежала Уолли, признала его своим, открылась для него.

Во второй и последний раз он поверил, ощутил всю полноту жизни, погрузился в окружающий мир, словно в океан, теплый, безжалостный, прекрасный.

Час спустя он опять был один.

Кристин осторожно выскользнула из его объятий, собрала вещи и поцеловала на прощанье. Она не сказала ни слова, кроме тихого «спасибо».

Уолли верил сердцем и умом, что никогда не увидит ее больше. Сегодня они попрощались навеки.

И, может, поэтому она захватила с собой простыню и наволочки, когда наутро покинула мотель.

Для Хармона Керта Кристин перестала существовать.

Но Уолли необходимо было еще закончить работу.

 

Глава XIV

«Лос-Анджелес таймс», 9 августа 1971 года

«Вчера в госпитале Калифорнийского университета актриса Энни Хэвиленд перенесла операцию на позвоночнике по поводу частичной ламинэктомии двух смещенных дисков.

Операция была необходима из-за хронических болей в шее и в верхних отделах позвоночника вследствие автомобильной аварии, в которую попала мисс Хэвиленд прошлым летом. Хирург Леонард Блейр, делавший операцию, объяснил репортерам, что частичная ламинэктомия должна облегчить давление на нервные корешки и позволит пациентке вести активную, не отягощенную страданиями жизнь.

Из опасения послеоперационной опухоли, могущей повредить спинной мозг и, возможно, вызвать паралич, ортопеды-хирурги во главе с мистером Блейром решили не проводить коррективную операцию в течение первых нескольких месяцев после аварии. Но острые боли, не поддающиеся терапевтическому лечению, сделали, по словам доктора Блейра, операцию необходимой.

«При создавшихся обстоятельствах, – заявил он репортерам, мы посчитали риск более чем оправданным… Мы не смогли найти средства заглушить невыносимые боли, но за прошедшее со дня аварии время мисс Хэвиленд набралась достаточно сил, чтобы перенести операцию. Мы надеемся на ее полное выздоровление».

Доктор добавил, что врачи постараются продолжить консервативные методы лечения – отдых, физиотерапию, массаж, мышечные релаксанты и транквилизаторы, чтобы снять спазм, а также специально разработанный комплекс гимнастических упражнений.

На вопрос о том, правда ли, что мисс Хэвиленд привыкла к чрезмерному употреблению наркотиков или болеутоляющих средств за месяцы, прошедшие со дня аварии, доктор Блейр не дал ответа. По-видимому, мисс Хэвиленд придется перенести еще несколько ортопедических операций. Пластическая операция по корректировке челюстного перелома и лицевых шрамов, полученных в результате несчастного случая, назначена на зиму».

Доктор Леонард Блейр, вздохнув, покачал головой и отложил газету. Он постарался изложить сведения о состоянии здоровья Энни с возможно большим оптимизмом. Доктор один знал истину. С самого начала операции он понял, что ламинэктомия ничего не даст. В лучшем случае, Энни сможет поднимать голову и ограниченно поворачивать ее вправо и влево.

Но терзающая боль в шее не утихнет. Проклятые репортеры пронюхали, конечно, что непрерывные муки вынудили Энни принимать наркотики, замедляющие выздоровление и почти не снимающие боли. Уклончивые объяснения Блейра были встречены ехидными полуулыбочками.

Они, конечно, знали, насколько плохи дела. Но только Лен Блейр понимал: медицина здесь бессильна. Теперь Энни была предоставлена себе. Боль была ее, и только ее проблемой.

 

Глава XV

Тони Петранера стоял в вестсайдской квартире, тупо оглядывая светлые стены с дешевыми итальянскими пейзажами. В правой руке он держал стакан чистого скотча, заполненный на три пальца. Тряхнув стакан, Тони прикончил спиртное одним глотком и, подойдя к бару, снова взял бутылку. Он не мог заставить себя сесть. Стоять, ходить, двигаться… Тони ощущал себя хищным зверем, загнанным в клетку, беспомощным.

Кристин пропала.

Тони прикончил вторую бутылку и крепко засомневался перед тем, как взяться за третью; ему понадобятся ясные мозги, и очень скоро.

За окном лежал город с десятью миллионами жителей; за реками, омывающими этот остров, – страна с населением свыше двухсот миллионов. Десятки больших городов, сотни мест, где можно скрыться, миллион фамилий, которые легко принять.

Кристин исчезла.

Где найти ее?

Тони неустанно размышлял над этим. Его влияние в мафиозных семействах Восточного побережья было невелико. Несколько небольших одолжений, сделанных и возвращенных. На Среднем Западе он вообще никого не знал.

Сутенер, не способный удержать девушку, считался рогоносцем. Попробуй Тони обратиться за помощью по такому поводу – он станет всеобщим посмешищем.

Что делать? Ее необходимо поймать, вернуть и жестоко наказать. Закон и традиции этого требовали. Если ей удастся унизить Тони, его профессиональная репутация будет уничтожена. Другую бы девушку изуродовали или просто убили за такое преступление. В случае с Кристин, естественно, такие чрезвычайные меры нельзя применять из практических соображений.

Тони выругался. Исчезнув из поля зрения, Кристин вынудила его обороняться, сделала рабом страсти, словно заставила подчиниться ее высокомерному приказу. Он мог только подчиняться. Приказывать Тони не мог.

Разве Джо Манчини четыре года назад не предупреждал его о такой развязке?

«Она слишком независима. Не желаю иметь с ней ничего общего. Я умываю руки. Но, если сможешь с ней справиться, девчонка принесет миллионы».

Тони не захотел слушать предостережений старика. Он был жаден и хотел заполучить Кристин. И вот теперь расплачивался за алчность. Это несправедливо! Лишив его своим побегом средств к существованию, Кристин совершила непростительную, чудовищную несправедливость. Те сотни тысяч долларов, которые она могла заработать каждый год, большей частью принадлежали ему. Кристин украла деньги Тони.

Значит, необходимо отыскать ее. Мысль эта несколько утешила Тони – все равно альтернативы не было.

Тони налил третий стакан. Сделав большой глоток, чтобы избавиться от колющего озноба, он осмелился взглянуть на себя в зеркало. Увиденное потрясло его.

На него смотрело лицо убитого горем, раздавленного, брошенного любовника. Тони в ужасе отвернулся.

Одно дело испытывать неприязнь, раздражение, даже унижение, когда размышляешь над способами вернуть сбежавшую девку.

И совсем другое – представлять эту квартиру без тихого шелеста ее юбок, волнующего аромата, легких шагов. Вспоминать обо всех этих гостиничных номерах, ожидающих их в будущем, волнующих совместных поездках, о тысячах граней и личин этой ослепительной красоты.

И неожиданное зрелище ее обнаженного тела, ласка нежной кожи, губ, тепло плоти, вбирающей его в себя, завладевающей им, покоряющей его…

Неужели этого всего никогда больше не будет?

Своим незрелым, неразвитым умом Тони был не в силах осознать, что оказался в ситуации, считающейся совершенно невероятной для мужчин его среды и происхождения… да и вообще для любого мужчины. Он переживал муки и отчаяние брошенного любовника.

Таинственное создание, которому бы Тони с радостью отдал сердце и душу, покинуло его.

Тони метнулся было к бару, но остановился. В голове и в сердце не осталось ни мыслей, ни эмоции – ничего, кроме безбрежного отчаяния, бесконечной боли.

Кристин оставила его.

Наконец Тони вернулся к зеркалу. Из серебристого стекла на него глядело измученное, осунувшееся лицо.

Да, он познал стыд и беспомощность мужчины, брошенного женщиной.

Но теперь, медленно, откуда-то из темных глубин сердца, явилось чувство, зажегшее огнем глаза, воспламенившее кровь в жилах почти до точки кипения.

Этим чувством была ярость.

 

Глава XVI

Однажды утром Энни проснулась и взглянула из окна на холмы. Она знала – пора принимать пилюли. Чаще всего она брала их из стоявшего у постели пузырька, поспешно глотала и, облегченно вздохнув, запивала ледяной водой из графина.

Но сегодня она разглядывала летний пейзаж. Чапарраль высох. Стояла засушливая погода, когда пожарные каждый день молились, чтобы не случилось одного из тех горных пожаров, которые продолжаются неделями, уничтожая все вокруг. Опасное время, но воздух напоен острыми ароматами сухих трав, а земля будто ожидает чего-то.

Энни вновь взглянула на маленькую бутылочку с пилюлями, зная: стоит только принять одну – и прозрачная пленка, возникшая в мозгу, закроет от нее свежее солнечное утро, окружающий мир и людей, ватное облако окутает мягким покрывалом, чтобы Энни могла найти убежище в депрессии и унынии, и ни боль, ни отчаяние не смогли бы затронуть ее душу.

Значит, вот так ей придется существовать… До конца своих дней считаться инвалидом, жить в тени того ужаса, который она сотворила над собой.

Бутылочка с таблетками была в руке у Энни. В этом пузырьке как в капле воды отражались триста дней бесплодной борьбы – шаг вперед, два шага назад. И так все время со дня аварии.

Лекарство напоминало также о безрадостном прогрессе – переходе от морфия к демеролу, перкодану и другим болеутоляющим средствам после операции на позвоночнике, операции абсолютно напрасной; и, хотя никто не осмеливался сказать об этом вслух, Энни и доктора понимали это.

Но больше всего эти пилюли символизировали ее страх перед собственной судьбой, ее неизлечимую боль при мысли о том, кем она была и что с собой сделала.

Да, таблетки были ее наказанием, и безрадостная ирреальность, которую они приносили, стала добровольной тюрьмой для Энни, из стен которой – она знала – спасения не было.

Энни вытряхнула пилюли на ладонь.

Для суматошного, занятого своими делами мира, случившееся с Энни и само ее бытие остались давно прошедшим воспоминанием.

«Полночный час» больше не был объектом публичной травли. С успехом прошедший по экранам кинотеатров всей страны, он считался феноменом среди серьезных фильмов, принесшим рекордные прибыли, киноклассикой, триумфом «Интернешнл Пикчерз».

Впечатление, произведенное Энни в роли Лайны на восторженную публику, было теперь историей. Что же касается Энни, она была забыта изменчивым миром рекламы и шоу-бизнеса. Ее знаменитого лица больше не существовало, карьера подошла к концу. Не имело смысла строить предположения, с кем она связана, сочинять грязные истории о любовных похождениях. До будущего Энни больше никому не было дела.

Именно этого она желала. Энни наслаждалась своей анонимностью, радовалась, что почти никто не звонил Дэймону с просьбой передать что-нибудь и совсем не объявлялся Барри Стейн.

Конечно, открытки с пожеланиями выздоровления все еще приходили, и Энни даже посылала ответы, но поток их все уменьшался.

Последнее время она чувствовала себя не столько инвалидом, сколько отошедшим от дел пенсионером. Жизнь с ее радостями, печалями и потрясениями осталась позади. Энни существовала словно во сне: ковыляла по комнатам, болтала с Кончитой, помогала ей стряпать, заставляла себя есть вкусные блюда, которые они готовили вместе, улыбаясь, несмотря на непрекращающуюся боль, здоровалась с Джуди Хагерман, прилежно делала гимнастику и даже старалась отвечать на вопросы и вести разговор, сидела в комнате или на веранде, глядя на холмы, всматривалась в ущелье недалеко от дома, где начались ее беды. И ждала, когда настанет время принять следующую пилюлю.

Мозг ее работал словно в вакууме, еще обладая способностью к ясному мышлению, но не в силах остановиться ни на единой связной мысли, не говоря уже о том, чтобы выработать план действий, который помог бы ей выбраться из депрессии. Подобно курильщику опиума, Энни пребывала в состоянии полусна, погружалась в странный мир забытья, не в силах пошевелиться.

Идеи, мнения, истины проплывали мимо, не интересуя Энни, прежде, чем быть окончательно изгнанными наркотиками. Оглядываясь в прошлое, Энни понимала, почему так любила актерскую профессию. Способность создавать персонаж из ничего, наблюдать, как оживают голос и жесты одного человека в теле другого, быть этим другим человеком – какие невероятные возможности открывают сцена и экран! Энни всегда будет с благодарностью вспоминать об этом времени.

Она с робкой надеждой позволяла себе думать, что, если когда-нибудь выздоровеет, найдет какую-нибудь вспомогательную работу в шоу-бизнесе – не всем же быть актерами. Энни вспоминала Джерри Фалковски, его страстную поглощенность всем, что имело отношение к звуку и его воспроизведению. Возможно, она сама сможет стать звукооператором или монтажером.

Эти люди вкладывают в дело столько же, сколько режиссер и актер, получают такое же удовлетворение от законченной работы. Что если Энни как бывшая актриса, хорошо знающая технику кино, сама станет режиссером, если не в кино, то в каком-нибудь небольшом театре? Энни достаточно видела, как работают Дэймон и Марк Сэлинджер с актерами, Чтоб понять – необходим опыт, остальное приложится. Что ни говори, а ведь она целый год наблюдала работу лучшего из лучших режиссеров – Роя Дирена.

Но эти планы, не успев возникнуть, тонули в неопределенности и пустоте. Все они предназначались для другой Энни Хэвиленд: здоровой, энергичной – той, которой не существует больше. Зачем позволять им мучить себя, когда все равно ничего нельзя поделать?

Поэтому Энни вновь погружалась в созерцательную меланхолию.

Спасаясь от скуки, она читала все больше и больше, и не только о театре и кино, но и все, что попадалось под руку – романы, о которых слышала, но не могла найти времени прочитать, биографии, исторические трактаты, книги по ботанике, ядерной энергии, политике, музыке и китайском искусстве. Чтение стало наиболее эффективным средством отвлечения от постоянной терзающей боли.

Иногда Энни, к своему бесконечному разочарованию, понимала, что не может вспомнить ни одного слова из прочитанных книг – так затуманен был ее мозг действием наркотиков. Но книги, по крайней мере, помогали убить время – врага, которого было необходимо уничтожить.

Энни перебирала в памяти все события прошлой жизни – от одинокого детства в Ричлэнде до роли Лайны и ненавистного прозвища «секс-ангел», выдуманного падкими до сенсации журналистами – и видела: ничто не меняется. Самым яростным противником Энни оставалось отчуждение от окружающих, убежденность, что она принадлежит другому миру. И общество помогало ей жить иллюзиями.

Красота Энни, так ловко использованная против нее в Ричлэнде как нечто позорное, талант и труд, вложенные в роль Лайны, послужили поводом лить на нее грязь и в прессе…

Голливуд – машина, управляемая Хармоном Кертом. Энни улыбнулась при мысли о том, какую радость доставила ему новость о случившемся с ней. Он, без сомнения, предполагал, что под влиянием скандальных слухов и упорного нежелания студии дать ей работу Энни пыталась покончить с собой. И, возможно, был прав…

Никогда теперь не осуществит Энни план столь желанной мести. Но ей было все равно: ведь мужчины вроде Керта– худшие враги самим себе. Они существовали в созданном собственными руками аду эгоизма, самолюбования, оторванные от человеческой жизни. Не стоит наказывать их за грехи. Самое благоразумное для нормального человека – держаться подальше от Керта и ему подобных и стараться сохранить в себе способность любить и сострадать.

Как неправа она была, стремясь построить карьеру на планах мести Керту! Нужно было думать о спасении собственной души. В этом крылась ее главная ошибка. Все же эта бешеная неустанная гонка – вперед и вперед, – привела Энни к Дэймону, а Лайну к жизни. Одной роли подобной глубины было достаточно, чтобы принести известность любой актрисе. А для начинающей актрисы, отнюдь не считающей себя гением, было большой честью работать рядом с Дэймоном Рисом, ощущать, как отблеск славы знаменитого драматурга падает и на нее.

Нет, не стоит жалеть о своем прошлом. Жизнь полна радостей, только они по большей части не видимы тем, кто живет слишком суматошно, не желая ничего замечать вокруг себя. Всегда можно выбрать лучшее из жестокого многообразия мира. В конце концов, не надо пытаться вернуть прошлое. Во второй раз все может быть гораздо хуже.

А пока Энни все дни проводила наедине со своими мыслями, позволяя им уносить себя в бесконечную безнадежность, когда хотела, потому что понимала: никто другой не узнает их. Энни уходила в свой, только свой, мир воспоминаний, кошмаров, а иногда и смирения.

Она думала обо всем и обо всех – кроме ребенка, которого потеряла. По мере того, как шло время, в мыслях Энни появилась новая ясность, они приняли иное, более определенное, направление, словно она и вправду стала сильнее и готова перейти к действию, не будь только этой неотступной боли, завладевшей ее телом, и наркотического тумана, спеленавшего мозг.

Но именно от этого Энни не могла избавиться – туман отгораживал ее от неведомого, в лицо которому она не могла заставить себя взглянуть.

Но сегодня, пока Энни сидела, глядя на залитые солнцем каньоны и сжимая в пальцах капсулу, полупрозрачная вуаль неожиданно поднялась.

Стиснув зубы, она взглянула на пилюлю. Внутри оболочки пересыпался порошок. Яркая оболочка, красивая, как леденец, лежала на почти прозрачной ладони.

Стоит проглотить ее – и желатин растворится, лекарство отыщет путь к ее нервам и мозгу, притупит ощущения, лишая силы думать, чувствовать, надеяться.

И сегодняшний день будет похож на вчерашний, а завтрашний – на сегодняшний. Замедленный усталый ритм обедненной жизни не изменится.

Пока Энни будет позволять это.

Девушка неожиданно встала, взяла пузырек с пилюлями и пошла в ванную.

Перед глазами стояло ужасное видение – мертвая серая плоть Ника Марсиано на прозекторском столе, жалкий памятник лихорадочным поискам душевного покоя, закончившимся в убогой грязной комнатушке, куда слишком быстро явилась смерть, чтобы поглотить очередную жертву. Как жестоко были украдены свет любви и смех из этих глаз под бледными, закрытыми навсегда веками.

Энни подошла к унитазу, медленно открыла флакон, высыпала таблетки, прислушиваясь, как они с легким стуком шлепаются в стоячую воду. Потом отыскала остальные пузырьки в аптечном шкафчике, опустошила один за другим, наблюдая, как вода постепенно превращается в крохотное, полное липкого желатина болото, и спустила воду.

Когда в шкафчике не осталось ничего, кроме аспирина, Энни вернулась в спальню и, жадно втягивая в легкие свежий утренний воздух, глядя на холмы ясными незамутненными наркотиком глазами, снова села у окна.

Пора возвращаться к жизни.

Упорство пришло на помощь девушке, как старый друг и помогло найти решение.

«Не позволю победить себя, – думала Энни. – Буду жить, как хочу. Не желаю стать жертвой болезни, прошлого или отчаяния! Не стану винить докторов за то, что их возможности не безграничны или осуждать себя за ошибки, которые невозможно исправить. Моя судьба принадлежит только мне, мне одной.»

Энни слышала птичью трель, ощущала запахи кедра, жасмина, эвкалипта. Раскрыла книгу и прочла несколько страниц. Потом пошла на кухню, налила стакан апельсинового сока и почти благоговейно пригубила.

Жизнь снова вошла в прежнюю колею – спокойную, повседневную, деловитую и прекрасную, словно дар, отпущенный каждому счастливому созданию человеческому, провидением, не знающим границ собственной щедрости. Все, что необходимо Энни сейчас, – осознать красоту и разнообразие окружающего мира и увидеть их в себе самой, выбраться из норы и радоваться тому, что прежняя Энни Хэвиленд вернулась.

Но оставалось еще одно: Энни должна похоронить свою крошку.

Она отправилась на долгую прогулку, нашла уединенное местечко на вершине холма, пальцами вырыла в земле маленькую ямку и положила туда подвеску в форме солнечного диска, подаренную отцом за неделю до окончания школы, за неделю до его собственной смерти. Восемь лет кулон был его амулетом.

– Прощай, – сказала она безымянному нерожденному младенцу. – Я люблю тебя.

Поток безудержных слез, хлынувших по щекам, словно сегодня соленые капли текли из невидимых ран, кровоточащих, покрытых шрамами, начинающих заживать теперь, когда она осознала полную меру своей потери.

Энни долго сидела на холме, чувствуя, как проходят мгновения, пока земля делает очередной оборот. Осторожно коснулась крошечного бугорка земли, будто давно утерянной и вновь найденной драгоценности.

Потом встала и направилась домой.

Сегодня Энни улыбалась Джуди, Кончита заметила смену настроения питомицы. Дэймон поднял брови, отметив, каким радостным приветствием встретила его Энни, когда он вернулся домой из офиса.

Даже медсестра доктора Блейра услышала несколько добрых слов, когда позвонила, чтобы назначить час приема.

Ночью Энни лежала в постели, пытаясь сосредоточиться на мыслях и мечтах, подаренных этим долгим днем, но, к собственному удивлению, уснула уже через полчаса.

На следующее утро Энни проснулась отдохнувшей и выспавшейся.

«Да, – размышляла она, – карьера звукооператора не так уж плоха. Нужно отправиться в библиотеку, почитать литературу. Может, позвонить Джерри Фалковски и попросить его помочь.

Настало время вернуться к жизни.

Энни отправилась в путь.

 

Глава XVII

Наконец врачи разрешили снять маску. Доктор Мэхони, цветущий ирландец с удивительно спокойным голосом и манерами, сам скреплял проволокой сломанную челюсть Энни, обеззараживал и сшивал глубокие раны на лице в ночь аварии. Постоянно находясь рядом, доктор стал ее другом и помощником, особенно теперь, когда приходилось прожить остаток дней с новым лицом. Но даже он не мог успокоить Энни – она со страхом ожидала минуты, когда увидит свое отражение в зеркале. Сам прекрасный специалист по криохирургии, дермабразии и применению лучевой терапии при коррекции лицевых шрамов, доктор хорошо понимал, что современные возможности пластической хирургии не позволяют полностью исправить лицо Энни. Каким станет ее лицо через год и три месяца после аварии, таким оно и останется навсегда.

Доктор Мэхони приехал в дом Риса, чтобы снять бинты, наложенные после последней операции.

– Гора идет к Магомету, – пошутил он, приспустив жалюзи в комнате Энни и усаживая ее перед лампой.

– Не пугайтесь шрамов, – продолжал он, разрезая повязки, – они конечно, все еще остались. Вы должны понять, что окружающие почти не заметят их. Люди обычно смотрят на все лицо, а не на детали.

«Если только, увидев меня, в ужасе не разбегутся», – с горьким юмором подумала Энни.

– Зрители готовы? – улыбнулся доктор Дэймону, сидевшему у окна позади Энни. Девушка не заметила его ободряющей улыбки, потому что боязливо уставилась на противоположную стену.

– Начинаем! – объявил Мэхони.

За какие-то несколько минут бинты соскользнули, и Энни почувствовала дуновение свежего ветерка на обнаженной коже. Доктор, слегка улыбаясь, оценивающе кивнул.

– Ну? – окликнул Дэймон со своего места. – Можно смотреть?

– Сколько угодно. Энни услыхала шаги.

Сильные пальцы сжали ее руку. Девушка взглянула на Дэймона словно провинившийся ребенок, у которого все написано на лице.

Дэймон нахмурился. Кивнул. Маленькие голубые глаза искрились напряжением, значение которого оставалось непонятным Энни.

– Зеркало! – ворчливо объявил Рис, потянувшись к маленькому зеркальцу, оставленному Кончитой на комоде.

– Ой-й-й, – заплакала Энни, пытаясь слабо улыбнуться, чтобы скрыть страх. – Это обязательно?

Но ничего не помогало. Она не могла справиться с ним. Дэймон заставил ее взять зеркало. Глубоко вздохнув, она взглянула в него. И увидела лицо незнакомки. Верно, шрамы стали совсем маленькими. Ничего уродливого не было в этом лице – обыкновенная молодая женщина. Но не осталось ни следа сходства с Энни Хэвиленд, которую она всю жизнь воспринимала как неизменную данность.

Скулы, казалось, стали выше. Овал лица изменился. Лоб, изувеченный больше всего, выглядел чужим, словно принадлежащим не ей. Нос, хотя прямой и довольно красивый, тоже был не ее.

Но, как ни странно, наиболее поразительно изменились глаза – глубокие, сияющие, наполненные болью. Исчезла тень призывного блеска, так огорчавшего Энни в юности и принадлежавшего позже Лайне. Но куда-то исчез и ясный свет незамутненного оптимизма, так отличавший Энни. Теперь это были глаза женщины, избавившейся от девических капризов, глаза, зажженные пламенем мысли, недоступной, как самые далекие звезды.

Девушка прикрыла веки, слишком напуганная, чтобы смотреть дальше, и почувствовала, как щеки обожгло слезами.

Энни не знала, что делать с этим лицом, как жить с ним, чувствуя, что душа ее украдена, а вместо нее – душа какого-то другого человека.

Рука Дэймона сжала ее плечо, утешая и поддерживая.

– Открой их, бэби, – велел он, – смотри, не бойся.

– Я ужасная. Правда ведь? – прошептала Энни.

– Ты другая, – строго объяснил он. – И знала, что будешь другой. Перестань, детка, возьми себя в руки. Ты ведь понимала, что должна измениться, так ведь? Раньше или позже это должно было произойти. Неужели собиралась вечно носить маску? Мы не можем вырасти, пока не станем иными, чем были раньше. Иной не значит худший.

Не убежденная его словами, Энни все же вынудила себя опять посмотреть в зеркало. Теперь она хотела рассмотреть новое лицо с эстетической точки зрения, спокойно, со стороны. Но глаза, глядевшие на нее, словно судили сами, вместо того, чтобы согласиться быть судимыми. Это испугало Энни еще больше.

Дэймон подошел ближе, чтобы взглянуть на нее более критически.

– Вижу, здесь еще есть возможности, – сказал он. – Возможности, которых я не замечал раньше. Дай себе немного времени. Сама их увидишь.

Энни отбросила зеркало и изо всех сил вцепилась в Дэймона. Он нежно похлопал ее по плечу.

– Можно ходить по солнцу, но немного, – вмешался доктор Мэхони. – Только пользуйтесь лосьоном, который я пропишу, и накладывайте его минут за сорок до выхода из дома. Умывайтесь, как обычно, мыло должно быть нейтральным. Увлажняющие кремы – тоже неплохо. Медсестра принесет вам список того, что можно и чего нельзя.

Доктор удовлетворенно взглянул на нее и направился к выходу, чтобы дать Энни время привыкнуть к своему отражению. Но тут Дэймон взглянул на дверь.

– Фрэнк! – воскликнул он. – Заходите! Хочу, чтобы вы тоже посмотрели!

– Нет! – закричала Энни с внезапным бешенством, потрясенная тем, что Фрэнк был здесь все это время.

– Что… Что он делает здесь? Дэймон, я не могу…

– Он занимается одним делом по моей просьбе, – повторил Рис уже не впервые, объясняя причины частого появления Фрэнка Маккенны в доме с того времени, как Энни выписалась из госпиталя. – В любом случае, я рад, что он сегодня здесь. Хочу показать ему тебя!

Рис снова посмотрел в сторону коридора.

– Нет! – встрепенулась Энни. – Погодите… О, Боже! Дэймон, удивленный, отстранил ее, озабоченно нахмурился.

– В чем дело? Не говори, что тебя волнует мнение Фрэнка Маккенны. Ну же, детка, вспомни, кто ты есть.

Сердце Энни бешено забилось. Сама идея о том, что Фрэнк будет холодно, оценивающе рассматривать ее, была невыносима.

Но протестовать слишком поздно – на порог уже упала тень. Энни гордо выпрямилась и повернула лицо к двери.

К ее изумлению, Фрэнк умудрился не выказать того, что было у него в мыслях. Он стоял в дверях, высокий, широкоплечий, как всегда в галстуке и костюме, и глаза его, как ни обидно, ничего не выдавали. Ничего.

Правда, Фрэнк оказался достаточно тактичным, чтобы не подходить ближе, а просто стоял, глядя на нее. Казалось, вместе с ним в комнату ворвалось дыхание свежего воздуха. Рыжеватые волосы, чуть взъерошенные, придавали ему очаровательно-нерешительный вид.

Энни собрала силы в ожидании неминуемого. «Пусть думает, что хочет», – решила она храбро. В конце концов, он ей никто.

– Ну что ж, не стесняйтесь, говорите, – велела она. – Я знаю, как выгляжу. Я девушка взрослая. И сама во всем виновата. Не стоит меня щадить.

Фрэнк по-прежнему оставался неподвижным, не отрывая от нее взгляда. Молчание затянулось, пока у Энни почти не осталось сил вынести все это.

Наконец Фрэнк заговорил:

– Я восхищался вашей внешностью и раньше, мисс Хэвиленд, но не обижайтесь, сейчас вы мне больше нравитесь.

Энни покраснела. К чему ей эти фальшивые утешения? Но выражение глаз Фрэнка оставалось серьезным.

– Некоторые черты в вас… легче увидеть теперь. Не то чтобы их не было раньше… просто нужно было долго всматриваться, прежде чем их найти. Теперь же все заметно сразу, мисс Хэвиленд… Они прямо в глаза бросаются.

Фрэнк улыбнулся, но расстроенная Энни обернулась к Дэймону. Тот согласно кивнул.

Энни, словно идущая по невидимому канату между обоими мужчинами, старалась взять себя в руки. Неужели на ее лице написано еще что-то кроме стыда?

Но прежде, чем она смогла ответить себе, новое понимание с потрясающей внезапностью ошеломило ее.

Страх, с которым жила Энни все эти месяцы, происходил не только оттого, что подумает она о себе, когда снимут бинты.

Она боялась того, что подумает о ней Фрэнк. Фрэнк, так редко приходивший теперь, человек, появившийся однажды в жизни Энни и не собиравшийся уходить. «Именно он, из всех людей…»

Просто смехотворно! – Но с этой мыслью к Энни пришло чувство, согревшее душу, странное и приятное… Настолько приятное, что Энни удалось улыбнуться прямо в спокойные карие глаза Фрэнка.

 

Глава XVIII

Через неделю после того, как с Энни сняли бинты, Дэймон покинул ее.

– Не волнуйся, – предупредил он. – Я не загуляю. Ты должна быть счастлива, что все время, отпущенное на запой, ушло на тебя, крошка. Нет, пора за работу. Записать все, что у меня в голове.

Энни знала, что имеет в виду Дэймон. Во время буйного загула между двумя произведениями идея в мозгу Риса мучительно разрасталась в историю, полностью сложившуюся, с обросшими плотью персонажами.

Только когда этот внутренний созидательный процесс был закончен, Дэймон придавал ему форму, отливал в жанры – пьесы, сценарии, рассказы, романы. Энни хорошо знала – на этот раз перерыв в работе растянулся больше чем на год, ведь Дэймон не отходил от нее. Девушку терзали угрызения совести – ведь она всему причина!

Тем не менее девушка догадывалась, что после стресса, вызванного «Полночным часом», Дэймон был втайне доволен, что необходимость и желание помочь Энни смогла вытеснить саморазрушительные инстинкты, так часто приводившие его в прошлом на край пропасти. Может, на этот раз он нуждался в более долгом и спокойном отдыхе.

В любом случае пора было изложить мысли на бумаге. Дэймон сделал это не совсем самостоятельно – он поехал в Нью-Йорк, где жил его бывший коллега по театру и старый друг Эйб Фейнголд, драматург и сценарист.

Оба закрылись на несколько недель в огромной квартире Эйба в Верхнем Ист-Сайде. Дэймон целыми днями писал, а по ночам читал написанное Эйбу. Тот слушал с закрытыми глазами и делал замечания, когда считал недопустимым тот или иной фразеологический оборот.

– У него безошибочное чутье на язык, – объяснял Дэймон Энни. – Можно показать ему отрывок из «Мадам Бовари» на французском, и Эйб тут же отметит место, которое посчитает лучшим образцом стиля Флобера. И это если учесть, что он почти не владеет французским! То же самое с Шекспиром, Йетсом, даже со строчками из Данте. Эйб может прочитать их и улучшить. Это инстинкт.

Эйб оказался полным лысеющим мужчиной, писавшим блестящие комедийные триллеры и детективы. Занимался он в основном тем, что переделывал романы для бродвейских театров и экранизировал пьесы. Зарабатывал он много, но по-прежнему оставался скромным непритязательным жителем Нью-Йорка по духу и абсолютным профаном в отношении манер.

Однако вкусы Эйба, одновременно непритязательные и сложные, отличались безошибочным чувством эстетической элегантности, которую умели оценить лишь немногие.

Он постоянно менял литографии и картины на стенах, утверждая, что определенные цвета и сочетания форм раздражают зрение; непрерывно переставлял мебель, выбрасывал одни предметы, покупал другие, менял обивку не для того, чтобы произвести впечатление на редких посетителей, а просто с целью сделать комнаты более удобными и реализовать свое нечеловечески утонченное восприятие пропорции и гармонии.

Эйб слушал исключительно Моцарта, считая его музыку одновременно успокаивающим, стимулирующим средством и панацеей духа. Бетховен раздражал его, а Бах был слишком упорядочен и скучен. Эйб и Дэймон горячо спорили на эту тему, поскольку партиты и фуги Баха, по мнению Риса, были единственной достойной внимания музыкой.

Эйб никогда не видел постановок собственных пьес и фильмов, к которым писал сценарий. Единственным его хобби были бейсбольные матчи. Когда Эйбу требовался отдых, он гулял по улицам в состоянии, подобном трансу, не обращая внимания на уличное движение, пешеходов и подозрительных типов.

Он знал все закусочные от Нижнего Ист-Сайда до Бронкса, но всегда заказывал тушеную говядину на французской булке к обеду, хотя не отказывался от картофельных салатов и с чувством, близким к религиозному, пробовал кошерные пикули.

Говорил Эйб с сильным бруклинским акцентом, пользовался давно вышедшим из моды одеколоном, носил костюмы такого плохого покроя, что выглядел скорее разорившимся лавочником из нищего предместья, чем одним из самых известных в стране драматургов.

У Эйба было три любовницы – еврейки средних лет, которые готовили ему, терли спину, знали, как убирать квартиру, не переставляя и не тревожа нагромождений книг, пепельниц и подушек, существенно важных для спокойствия его духа.

Роза играла Моцарта на пианино, Вера читала Эйбу вслух на ночь, принося утешение, Саша – одна из лучших дизайнеров по фарфору в мире, делала массажи, которые, как провозглашал Эйб, были единственным средством от невыносимых мигреней – приступов, которые случались, как по часам, каждые девять дней.

Все три женщины прекрасно готовили и дрались, как дьяволицы, случайно сталкиваясь в квартире, хотя Эйб, как мог, избегал подобных ситуаций. И, к удивлению Дэймона, они обладали таким поразительным сходством друг с другом, что их легко можно было принять за тройняшек. Однако между ними не было родства – просто в выборе опять сказался странный вкус Эйба.

– Ну как женщины? – обычно спрашивал Дэймон, когда звонил из Лос-Анджелеса или приезжал в гости.

– Господи, можно подумать, не знаешь, – вздыхал Эйб. – Современные женщины… Но, слава Богу, все здоровы.

Возможно, не только гениальные лингвистические способности Эйба, но и богатая событиями история и прошлое его народа, как и южное происхождение Дэймона, позволяли им так плодотворно работать вместе. Они так тонко чувствовали мысли друг друга, что Эйб редко предлагал изменить фразу вслух, просто ерзал в кресле, поднимал брови, кашлял, чесался, и Дэймон, словно радар воспринимая эти сигналы, быстро вносил изменения в текст, снова читал его, наблюдая за реакцией Эйба.

В благодарность за помощь Дэймон читал все работы Эйба в поисках слабых мест в изображении психологии персонажа. Эйб прекрасно сознавал недостатки своего творчества. Дэймон сразу видел, где характер героя получился обедненным, поэтому усиливал оттенки или подкреплял сцену нужным подтекстом. Его комментарии были такими же лаконичными, как и комментарии Эйба.

– Заставь ее встать, Эйб. Она нервничает, как кошка…

– Пусть зрители выждут немного. Задние ряды должны заинтересоваться…

– Не заставляй ее так легко сдаваться, Эйб! Хорошая пощечина не помешает, а потом назад в спальню…

По мере того, как проходили годы, оба писателя настолько сжились друг с другом, что могли считать себя творческими близнецами. Публика ничего не знала об их сотрудничестве. Ни один не жертвовал собственной оригинальностью ради другого, никто не приписывал себе чужих заслуг, они просто не могли работать друг без друга. Когда-нибудь кто-то из них умрет, а оставшемуся придется продолжать путь в одиночестве, пытаясь возродить былые приемы и привычки из опыта прошлого… точно так же, как скорбящий супруг или супруга с трудом пытаются вспомнить, как жили до тех пор, пока много лет назад не встретили любимого человека.

Поэтому Дэймон, улыбаясь Энни, стоял над ее инвалидным креслом.

– Я уехал, малышка, – сообщил он. Кончита за тобой приглядит. Делай упражнения. Я попросил Фрэнка Маккенну заходить время от времени. Будь с ним поласковее. В остальном, считай, ты предоставлена самой себе.

Серебристые глаза Энни, все еще тронутые болью, широко распахнулись навстречу Дэймону. Улыбка девушки была словно зарево, окружающее их почти сверхъестественное свечение. Хотя во взгляде Дэймона ничего не отразилось, он подумал, что Энни никогда еще не была так прекрасна.

А у него были свои планы на Энни.

– Да, хозяин, – послушно кивнула она, протягивая руки. Дэймон помог Энни встать и быстро обнял.

– У меня никогда не было дочери, – повторил он в сотый раз свое обычное изречение со смесью отцовской любви и иронии.

– Это легко представить, – улыбнулась Энни, коснувшись его курчавых волос. – До чего же паршивый отец из тебя бы вышел! Никакого понятия о дисциплине. Слишком уж ты мягок!

– Гм, – пробурчал Дэймон. – Звони мне в квартиру Эйба.

– Хорошо, папочка.

Энни поковыляла к двери, чтоб проводить Дэймона.

Он со странной неохотой сел в такси, словно в лодку, перевозившую его по Стиксу в царство Аида. Медленно помахал рукой.

Машина отъехала.

Энни осталась одна.

 

Глава XIX

– Восемь… девять… десять… Больно?

Энни не ответила. Она задыхалась от усилий, распластанная на тренажере, как пойманное животное, поднимая колени, напрягая мышцы бедер, словно борясь с ненавистным аппаратом. Послышался скрип блоков, груз сместился, когда бедра напряглись еще больше.

– Одиннадцать… еще раз. Больно? – бесстрастно спросил Фрэнк, сидевший в кресле возле нее, наблюдая, как Энни делает гимнастику.

– Еще раз, – думала Энни раздраженно. – Думаешь, я этого не знаю? Вечно остается еще один раз…

Панельки тренажера снова разошлись. Энни почувствовала, как волны безмерной усталости накатывают на спину и ноги. Согласно инструкциям доктора Блейра Фрэнк добавил еще груз перед тем, как она начала гимнастику. После восьми упражнений она чувствовала себя слабее, чем обычно, после десяти – отчаянно измученной. Вряд ли она сможет сделать последнюю попытку.

Но Энни знала – Фрэнк будет молча ждать, пока она не отдохнет и не соберется с силами. Сдержанный, спокойный, он по-своему был строжайшим из надсмотрщиков, никогда не упрекавшим Энни, если она стонала от боли или жаловалась на усталость. Он только молча наблюдал, неумолимо ожидая, пока она сделает невозможное.

Сжав зубы, не обращая внимания на то, что мокрые от пота пряди волос липнут к щекам, несмотря на ленту вокруг головы, сжав побелевшими от напряжения пальцами рукоятку тренажера, Энни тяжело вздохнула, начала вновь сводить панельки. Жесткая кожа терла под коленками. Блок громко заскрипел.

На этот раз боль, казалось, вот-вот лишит Энни разума. Ноги мелко дрожали, тренажер затрясся от отчаянных усилий, струйки пота катились по спине и груди, когда панели наконец сошлись.

Тело Энни мгновенно обмякло, грузы с грохотом свалились на пол, девушка измученно вытянулась, проклиная тренажер и молчаливого мужчину, наблюдавшего за ней.

– Ой, – вскрикнула она неожиданно: резкая боль пронзила внутреннюю поверхность левого бедра, как раз над коленкой.

– Черт!

– В чем дело? – спросил Фрэнк. Мышцу потянули? Энни могла только беспомощно потрясти головой, не в силах перевести дыхание.

– Отдохните немного, – с озабоченным видом посоветовал Фрэнк.

«А что, по-твоему, я сейчас делаю?» – подумала Энни, оглядывая унылый тренажерный зал, словно Фрэнк находился где-то далеко.

Хотя он был на удивление немногословным, те несколько замечаний, услышанные от него с тех пор, как Энни начала делать гимнастику, казались раздражающе пространными.

«Мог бы и заткнуться, – кипела Энни, – поскольку все равно ничем не поможет.»

Она, тяжело дыша, сидела перед Фрэнком: волосы сбились, лицо раскраснелось. Энни была почти благодарна за растянутую мышцу – это, по крайней мере, отвлекало от постоянной злобно-сверлящей боли в костях, неотступной муке, уводившей ее от реальности, заставлявшей уходить в себя. По крайней мере это небольшое милое растяжение вызывало обычный дискомфорт, явный признак того, что окружающий мир существует.

Она почувствовала прикосновение сухих рук Фрэнка на бедрах и животе – пока тот отстегивал охватывающие ее талию ремни. Он помог Энни встать с тренажера, усадил на стол с мягкими прокладками под флюоресцентные лампы.

Издали, из каньона, доносилось пение птиц. Должно быть, там, за окнами, сейчас прекрасное, хотя и туманное утро. Сегодня у Кончиты был выходной, в доме стояла непривычная тишина, пока Энни трудилась внизу под неотступным взглядом Фрэнка.

Сейчас она смотрела в его загорелое лицо, такое привлекательное в резком свете ламп под потолком. Фрэнк в одной рубашке с аккуратно завязанным галстуком выглядел абсурдно аккуратным по сравнению с ней – потной, растрепанной, грязной.

Надо же такому случиться, что именно сегодня он выбрал время навестить Энни, и как раз в тот момент, когда они пили кофе и пытались вести разговор, позвонила Джуди и передала, что не сможет сегодня провести занятие. Боясь, что Энни не справится одна с тяжелым тренажером, Фрэнк настоял на том, чтоб занять место Джуди и тщательно прочел все наставления доктора Блейра перед тем, как спуститься вместе с Энни в тренажерный зал.

Возможно, смущенный незнакомой обстановкой и неожиданной близостью к Энни, Фрэнк вел себя еще более сухо и сдержанно, чем обычно, и был похож на каменную статую, являя собой забавный контраст взмыленной, задыхающейся Энни.

Сама она находила этот странный «тет-а-тет» более чем неприятным, поскольку считала, что сможет сделать гимнастику сама, потратив на это в два раза меньше времени. Но Фрэнк, слишком добросовестный, чтобы позволить чему-нибудь случиться с Энни во время его случайного присутствия в доме, принимал свои обязанности всерьез и теперь казался искренне встревоженным тем, что Энни повредила бедро.

– Почему бы вам не лечь? – спросил он, помогая ей опуститься на набитые поролоном подушки.

– С радостью, – пробормотала Энни, глядя в потолок.

– Скажете, если будет больно.

Наклонившись, он начал осторожно сгибать и разгибать левую ногу, разминая бедро. Энни тревожно встрепенулась и затаила дыхание, но ничего не почувствовала.

– Нет, – покачала она головой, – совсем нет. Продолжая держать ее ногу в согнутом положении, Фрэнк коснулся связок под коленом. Энни снова тряхнула головой; рука Фрэнка скользнула под колено, медленно провела по внутренней стороне бедра.

– А так? – спросил он.

Энни не успела ответить – волна давно позабытых ощущений хлынула от бедра по ногам и позвоночнику, вызывая дрожь во всем теле, заставляя сердце биться все сильнее; Энни тяжело задышала.

– В чем дело? – встревожился Фрэнк, отдернув руку.

– Ничего, – резковато ответила Энни. – Продолжайте. Только бы закончить скорее!

Энни, покраснев против воли и избегая взгляда Фрэнка, уставилась в потолок, пока тот искал растянутое сухожилие и, найдя, осторожно начал его разминать. Энни почувствовала короткую боль, но это было сущей чепухой по сравнению с толчком непроизвольного наслаждения, все еще дурманившего голову.

Не в силах освободиться, она кивнула:

– Чуть-чуть больно. Совсем немного.

Охваченная невыносимым смущением, Энни снова ощутила теплые пальцы на своей коже, всего в нескольких дюймах от средоточия ее женственности. Лучше бы она надела колготки под трико, но сегодня было так жарко, что она решила не обременять себя лишней одеждой. Проклиная свою непредусмотрительность, она пыталась сказать себе, что не могла предвидеть, когда именно появится Фрэнк. Он и в самом деле был очень занят на работе и вряд ли мог посещать ее по определенным дням – о своих нечастых визитах Фрэнк обычно извещал Дэймона, но никогда– Энни.

С другой стороны, она не могла отрицать, что за последние месяцы ее отношение к Фрэнку стало гораздо более сложным, чем хотела бы Энни… и гораздо более опасным.

Все началось в тот день, когда лицо Энни разбинтовали, и она поняла, что мнение Фрэнка о ее внешности значит для нее не меньше, чем ее собственное… или больше?

И теперь Энни спрашивала себя, как раздражение и легкое презрение, которые всегда были наиболее ощутимыми эмоциями при виде отчужденного лица Фрэнка, могли претерпеть такие неуловимые, но глубокие изменения. Фрэнк был единственным человеком на земле, к которому она могла испытывать желание, а тем более видеть в нем мужчину. Тем не менее, когда Энни переехала в дом Дэймона, она обнаружила, что ждет случайных визитов Фрэнка и часто думает о нем, мысленно представляет лицо, фигуру, слышит голос… Когда же он появлялся, вооруженный обычно какой-нибудь юридической справкой для Дэймона, всю жизнь жаловавшегося на тупость и непрофессионализм своих адвокатов, Энни спрашивала себя, возможно ли, что он приходит и ради нее – ведь, что ни говори, Фрэнк всегда проводил с ней немного времени на веранде, хотя его ненавистное поручение от «Интернешнл Пикчерз» было к этому времени совсем забыто.

Вначале его вынужденное внимание забавляло Энни, она смеялась прямо в лицо Фрэнка, но вскоре поймала себя на том, что поддразнивает его с новой, почти чувственной капризностью, совсем не похожей, как признавала Энни, на прежнее немое безразличие.

Самообладание Фрэнка, его непоколебимая уверенность в себе, раздражали Энни. Она ощущала запретное желание пробиться к нему, стать ближе, не только для того, чтобы удовлетворять потребность в человеческом общении, но и Чтобы хоть немного растопить его ледяную броню.

И когда он был около Энни, она почти пьянела от чистого мужского запаха, соблазнительного тепла крупных рук, казалось, созданных для того, чтобы сжать ее в объятиях и изгнать холодное одиночество.

Что если она поцелует Фрэнка?

Сначала это было глупой идеей, пришедшей в голову от скуки. Она появилась и прошла, не задев сердца. Но вскоре возвратилась, дразня, словно крохотная душистая роза в океане ее боли, цветущая, посылающая сильный аромат по всему измученному телу.

Некоторое время Энни была просто рада тому, что визиты Фрэнка отвлекали ее от боли, давали пищу воображению и вносили некоторое разнообразие в монотонное существование. Кроме того, они добавляли нечто пикантное и неожиданное характеру Фрэнка. Энни раньше считала его унылым, и это почему-то забавляло ее и доставляло удовольствие.

Но теперь напряжение все росло, и в моменты слабости самообладание Энни было на пределе. Щекочущий озноб, пробегавший по телу от близости Фрэнка, не давал покоя. Одолевало почти забытое девичье озорное желание, раздражавшее своей неуместной смелостью, – дразнить его, прильнуть ближе, осыпать ласками… хотя Энни прилагала все усилия, чтобы подавить собственные эмоции. Фрэнк так ничего и не заметил.

Прошло уже шестнадцать месяцев со дня аварии, шестнадцать месяцев, в течение которых никто не прикасался к Энни как к женщине, смотрел на нее иначе, чем на пожираемого болью инвалида.

Да и сама Энни не желала вспоминать о своей женственности, уже и в мыслях не было задумывать еще один побег в запретный мир безумных романтических неоправдавшихся надежд и кратковременных радостей, приведших ее когда-то на дно ущелья в конце тупика.

Равнодушие и наркотическое забытье сначала казались единственными союзниками в борьбе с невыносимой реальностью. Но теперь, когда она упорно карабкалась сквозь боль и туман обратно к жизни, пытаясь обрести способность чувствовать что-то еще, кроме бессмысленной поглощенности собственным страданием, все попытки защититься от пробуждающихся инстинктов тела окончились неудачей.

Она снова оживала и подобно лозе тянулась к Фрэнку, желая обвиться вокруг сильного тела и найти в нем поддержку.

Но Фрэнк ничего не знал, а Энни не могла открыто выявить свое чувство. Но оно становилось все напряженнее с каждым днем – от каприза к одержимости, от крохотного ростка эмоций к постоянному приливу ощущения, пока, наконец, не превратилось в пламя желания, вспыхивающее в самые неожиданные моменты, как тот, что потряс Энни несколько минут назад; момент настолько недвусмысленный, что она поразилась, как Фрэнк ничего не заметил.

Какой виноватой чувствовала себя Энни, когда, привязанная к тренажеру, выдерживая напряжение, заставлявшее ее пыхтеть и задыхаться, издавала стоны и крики, постыдно похожие на любовные.

Все же сегодня, как всегда, Фрэнк либо не видел, либо не чувствовал ничего, скрывал свои мысли. И его загадочное спокойствие только все больше воспламеняло Энни.

Теперь она по ночам изучала себя в зеркале, стоя обнаженная перед зеркалом. Несмотря на шрамы и ужасающую худобу, впечатление было не таким уж отвратительным. Фигура почти приобрела прежние формы, изгибы бедер по-прежнему соблазнительны, упругие груди мешали заметить все еще костлявые плечи и выступающие ребра.

Роскошные собольи волосы рассыпались по плечам, темная грива не потеряла блеска. А лицо незнакомки, смотревшее на нее из зеркала, – лицо с высокими, скульптурно очерченными скулами, тонкими бровями и прозрачными, светящимися внутренним светом глазами, постепенно переставало быть чужим, и Энни даже обрела способность любоваться им, как хорошей картиной. Оно потеряло девичью томную чувственность, делавшую Энни столь подходящей для работы в агентстве моделей и в роли Лайны, но обрело более величавое таинственное сияние, которого не было раньше. Женственное, хотя и неземное видение, вызывавшее неосознанную тревогу и желание защитить у тех, кто смотрел на нее.

И Фрэнк сказал, что ему нравится новое лицо больше старого.

«Неужели он находит меня привлекательной? Может, просто скрывает истинные чувства?»

Что ни говори, Фрэнк все-таки приезжал навещать ее, проводил долгие ленивые часы наедине с Энни, глядя на девушку со странной, почти мучительной серьезностью, и оба молчали, ощущая дыхание душистого свежего ветра, словно объединявшего их в эти минуты.

Кроме того, Фрэнк был не женат, Дэймон сказал об этом Энни несколько месяцев назад.

Мог Фрэнк использовать дружбу с Дэймоном – странная симпатия между такими разными людьми – как предлог поддерживать отношения с Энни? Могла ли его природная сдержанность скрывать интерес, который его понятия о правилах приличия не позволяли выказывать?

Энни мысленно выругала себя за подобные мысли и поспешила вспомнить, что она теперь совершенный инвалид, не способный привлечь внимание настоящего мужчины.

Но фантазии не желали уходить, а интуиция, сопутствующая им, терзала мозг, пока боль желания не давала покоя.

Что если бы она вновь откинулась на этот мягкий, как постель, стол, когда дыхание, прерывистое после утомительных упражнений, немного успокоилось бы; призывно раскинула ноги и увидела наконец как словно высеченное на меди лицо мужчины со спокойно-чувственными глазами наклонится все ближе, ближе… ощутила ласки его рук, прикосновение губ к губам здесь, в этой прохладной подземной обители, где никто их не увидит!

Что останется от ее боли?

Что останется тогда от одиночества?

Но эти запретные мысли были подобны дневниковым записям глупой школьницы, потому что Энни не могла заметить ни малейшего признака интереса к себе. Почему-то на память пришли строки «Элегии» Грея, выученной когда-то наизусть в школе и давно забытой.

Все женские уловки ни к чему, а очарование растрачено зря… Энни чувствовала себя бедным одиноким цветком.

Фрэнк растирал ее плечи сильными руками, не обращая внимания на дрожь возбуждения, пробегавшую по спине Энни.

– Позвольте я помогу вам подняться наверх, – сказал он, обнимая ее за талию, пока они взбирались по узкой лестнице. – По-моему, на сегодня достаточно.

Он осторожно поддерживал Энни, помогал подниматься по ступенькам. Сухие пальцы лежали на пояснице, голое бедро девушки терлось о жесткую ткань брюк Фрэнка. Энни с наслаждением ощущала мужской запах, много недель преследовавший ее в мечтах, и почти теряла сознание.

Должно быть, Фрэнк заметил ее состояние, потому что, добравшись до верхней площади, повернулся к Энни, все еще не разжимая рук.

– Может, вам лучше лечь? – спросил он. «С тобой…»

Энни вздохнула, в ужасе от собственных мыслей.

– Не волнуйтесь за меня, – сказала она вслух. – Все в порядке. Пойду, приму душ. Не стесняйтесь уйти, если у вас какие-то дела.

Но глаза Фрэнка глядели на нее с озабоченностью, которую не могли погасить даже резкие слова. Энни повернулась и пошла по коридору, чувствуя за спиной его взгляд.

Теплая вода только усилила смятение чувств. Энни, накинув махровый халат, вышла из ванной, ожидая найти дом опустевшим. Но Фрэнк по-прежнему был в гостиной. Он неловко переминался у порога, перекинув пиджак через руку.

– Вы все еще здесь? – с невольным кокетством спросила она.

– Собираюсь уходить. Хотел только убедиться, что вам не стало плохо.

– Я в прекрасной форме! – заверила Энни, сделав пируэт, как настоящая манекенщица: уперев руку в бедро. – Видите?

Но неосторожное движение вызвало прострелившую ногу боль, так что попытка пофлиртовать явно не удалась – Энни пошатнувшись, прислонилась к стене.

– Пойдем, – сказал Фрэнк, подхватил ее под руку, повел в спальню, уложил и прикрыл одеялом.

Энни подняла глаза на Фрэнка, сидевшего на краю кровати. Такой высокий, широкоплечий, несгибаемый, и перед ним она, хрупкая, тоненькая, лежащая без сил.

Огонь, бушующий в крови, дурманил голову. О чем сейчас думает Фрэнк? Неужели не видит, что с ней происходит? Как он может не замечать этого, после стольких месяцев?

– Может, вызвать доктора Блейра? – спросил Фрэнк, осторожно дотрагиваясь до больного колена. – Он, наверное, сумеет помочь.

Энни покачала головой.

– Такое уже не раз случалось. Джуди обычно позволяет мне отдохнуть пару дней. Даже лед не прикладывает, если нет опухоли.

Собственный хрипловатый голос с призывными нотками заставил Энни покраснеть, хотя вряд ли Фрэнк видел отчетливо ее лицо в полутьме. Он начал осторожно массировать колено, разминая мышцы.

– Сильно болит?

Энни покачала головой, подавляя вот-вот готовый сорваться с губ вздох.

– Только честно!

Снова пальцы коснулись внутренней поверхности бедра, еще мягче, чем прежде. Рука Энни легла поверх его пальцев, обхватила запястье. В голосе Энни зазвучали никогда не слышанные Фрэнком раньше интонации.

– Нет, глупый. Не болит.

Фрэнк замер в смущении, словно был поражен, как такая хрупкая рука может обладать столь странной силой, чтобы легко удерживать его в плену. Энни, забыв обо всем, задыхаясь, вцепилась в это сильное запястье.

Взгляды их встретились. Фрэнк заметил мольбу в глазах девушки и нахмурился; выражение лица говорило о беспокойстве, возможном неодобрении, но одного в нем не было: удивления.

В комнате было тихо и темно от спущенных занавесок. Невероятной силы ожидание соединило их, словно оба стояли на краю обрыва, глядя в зияющую бездну с головокружительной высоты. Энни хотелось сжаться под этим мужским взглядом, проникшим в ее тайные мысли, утонуть в нем, забыться навсегда.

«Слишком поздно, – поняла она. – Не нужно было оставаться с ним наедине». В этом была ее ошибка, вина, беда, очень уж он стала чувствительной за последнее время.

«Слишком поздно»… Она так долго была одна, так настойчиво пыталась противиться своим чувствам, так стоически сражалась с болью, раздражением и желанием.

Настало время прекратить борьбу. Последний, бесплодный порыв воли пытался заглушить волну страсти, поднимавшуюся в душе. Бесполезно. Она смогла только молча потянуть Фрэнка за руку, без слов умоляя его прийти в ее объятия.

И… о, чудо из чудес, подарок судьбы, гораздо более драгоценный, чем ее надежды… губы Фрэнка приблизились к ее губам. Энни беспомощно застонала, ощутив их теплое прикосновение. Тень большого тела накрыла ее… Энни притянула Фрэнка ближе.

Энни, потрясенная тем, что наконец очутилась в объятиях Фрэнка, неожиданно осмелев, впервые ощутила языком вкус его рта; от груди к лону побежала странная судорога, поразившая Энни, словно молния удивительной мощи, и оставившая ее обессиленно вздрагивающей под поцелуями Фрэнка.

Она так и не поняла, да и не хотела понять, в какой момент их руки встретились в молчаливом согласии у пояса халата. Толстая ткань словно растаяла под нетерпеливыми пальцами, и Энни каким-то образом оказалась стоящей на коленях – тонкие руки запутались в его волосах, восхитительный аромат лишал разума, поцелуй все затягивался.

Огромное мускулистое тело, казалось, застыло в ожидании, хотя Фрэнк держал Энни осторожно, как фарфоровую куклу. Большие теплые руки лежали на талии, но едва заметный зов женской плоти заставлял Энни все нетерпеливее прижиматься к его груди.

Почти невыносимое напряжение этой минуты заставило возбуждение, бушующее как лесной пожар, разгореться еще сильнее и унесло бы Энни в чудесный мир, если бы не внезапная конвульсия страха, скрутившая внутренности.

– О, нет, – пробормотала она, откидывая голову, чтобы взглянуть в лицо Фрэнка. – О, нет, ты не можешь хотеть меня, – пробормотала Энни.

– Я хочу тебя.

Тихий шепот возвратил Энни к жизни, воспламенил ее, заставил почувствовать себя желанной. Она изо всех сил обняла Фрэнка, порывисто, несдержанно, не желая больше ничего скрывать. Жесткая ткань пиджака терлась о соски, дразня розовые бутоны. Энни лихорадочно тянула за узел галстука, расстегивала рубашку – каждое движение было словно головокружительная ласка. Исполненная безумного ликования за собственное бесстыдство, Энни целовала Фрэнка снова и снова, не замечая, как стонет от блаженства.

Не было времени спрашивать, думал ли он о ней, хотел ли все эти длинные одинокие месяцы беспокоиться о том, что сумасшедший, буйный пыл ее тела отпугнет его.

Изголодавшийся по любви мужчина прижимал ее к твердому, как сталь, телу, а нетерпеливые руки лишали способности мыслить.

Теперь настал черед Энни снять с Фрэнка все, что еще осталось от одежды, слышать, как она с мягким шорохом падает на пол, обжигать губами обнаженную плоть.

Горячее мужское тело, трепещущее от нетерпения, накрыло ее, и Энни приняла эту великолепную тяжесть, умирая от желания ощутить его прикосновение каждым дюймом кожи. Пальцы, так осторожно разминавшие больное колено, налились жаром, приветствуя ее наслаждение, усиливая его, гладя с дарованным природой искусством, словно Фрэнк с самой первой встречи знал и тайно предугадывал все, что произойдет между ними.

Может ли это быть? Неужели эти странные, все понимающие, чувственные глаза разгадали все ее секреты? Ответ на тревожащие вопросы словно дурманящая вспышка озарил душу Энни, когда она почти против воли, гонимая лишь жгучим желанием, отыскала средоточие его мужественности и ввела в себя.

«Да, да!» – молча ликовала она, ощущая чудо быть необходимой и желанной. Да, он хотел ее! Фрэнк вновь накрыл ее собой, словно желал защитить, уберечь, завладеть навеки, оплодотворить бесконечной силой, призванной создать и породить новую женщину, заставить преобразиться женскую плоть.

Все кончилось слишком быстро. Конвульсии наслаждения охватили обоих с ошеломляющей внезапностью, но Энни почему-то казалось, что прошла вечность, огромное, все расширяющееся мгновение, поглотившее, уничтожившее прошлое, наполнившее ее экстазом, прежде чем чуждый, неведомый вихрь невиданной мощи унес ее за сотни световых лет от себя самой.

Однако Энни не испытывала страха – ведь она больше не была одинока и могла раствориться в этом пока не познанном, все еще находившемся в ней мужчине, потому что знала – он возвращает ей ее потерянную душу, сегодня, сейчас, на алтаре их близости.

И Энни, с восторгом вслушиваясь в срывающиеся с его губ вздохи и сжимая плечи Фрэнка исхудавшими руками, притягивала его все ближе и ближе, словно, если он проникнет в нее по-настоящему глубоко, целиком завладеет и заберет с собой, его плоть вызовет к жизни целые миры, в которых несомненно откроется будущее.

 

Глава XX

Дэймон возвратился домой десятого апреля, проведя почти два месяца в Нью-Йорке.

Энни радовалась как ребенок. Наконец он перестанет быть всего лишь бестелесным голосом в телефонной трубке, жалующимся на трудности работы с Эйбом и отпускающим кислые шуточки насчет тягот жизни на Манхэттене. Он снова станет реальным, будет шуметь и ворчать по-медвежьи, с отцовской любовью обнимет Энни, возьмет в руки любимую скрипку – словом, перевернет весь дом, и тихие комнаты снова оживут, будто шаровая молния проплывет по ним, заряженная электричеством его энергии.

И, как ни парадоксально, Энни не хватало не только возбуждения, которое обычно приносил с собой Дэймон, – она тосковала по стабильности, уверенности в настоящем, неотделимом от его присутствия. С того памятного утра, шесть недель назад, когда Энни и Фрэнк так неожиданно стали любовниками, девушка жила в водовороте бурно меняющихся чувств, от которых кружилась голова и тревожно сжималось сердце.

После того первого украденного утра она, изнемогая от нетерпения и дурных предчувствий, ждала, позвонит ли Фрэнк. Как всякая женщина, обнаружившая, к своему изумлению и радости, что ее хотели однажды, Энни замирала от мысли, а захочет ли Фрэнк ее снова.

Как-то вечером, когда она сидела в одиночестве на веранде, прислушиваясь к тишине опустевшего дома, раздался звонок. Фрэнк вежливо, почти застенчиво, пригласил ее на ужин. Он не видел, как мгновенно засияла Энни, услышав его голос, как засверкали и преобразились пустые комнаты, когда девушка, все еще держа трубку, огляделась.

За ужином они обменялись всего несколькими словами, оба вели себя робко, словно встретились впервые. Тихий приятный вечер закончился, к облегчению и восторгу Энни, в уютной квартире Фрэнка. Она так и не вспомнила, о чем они говорили. Все плыло как во сне. Энни лишь смутно сознавала, где она и что с ней, пока, по милости небес, к благосклонности которых она не осмеливалась взывать, руки Фрэнка вновь обняли ее. И, оказавшись, наконец, на мягкой постели, Энни отдалась ему, всем сердцем открылась перед Фрэнком словно весенний цветок, зная твердо, как только может знать женщина: перемены в жизни и душе, принесенные Фрэнком, оставят свою метку навсегда. После этой ночи Энни твердо уверилась в том, что судьба подарила ей счастье большее, чем она заслуживает, после стольких месяцев ледяного одиночества, но не могла подавить в себе ужаса – вдруг Фрэнк больше не позвонит. Испытываемое беспокойство было для нее одновременно новым и сбивающим с толку. С одной стороны, Фрэнк вернул все: сознание того, что она может быть желанна и любима, оптимизм и способность без страха смотреть в будущее. С другой, пугающие женские инстинкты говорили Энни, что будущее без Фрэнка будет подобно высохшей пустыне.

Но Фрэнк позвонил, и они встретились снова. С того первого дня они встречались уже шесть раз, и каждое свидание приносило новую близость. Но между встречами Энни терзалась муками сомнений, не в силах ни на чем сосредоточиться; напряжение ожидания изгоняло все рациональные мысли и эмоции, не давая ни на миг покоя.

У Энни не было времени прийти в себя, разобраться в причинах страха и радостей. Она знала только, что оставила позади прошлое, и каждая клеточка тела была готова взорваться от ликования и желания, что они миновали опасный отрезок пути, и возврата назад нет.

Энни не знала, можно ли возлагать надежды на Фрэнка, и понимала только, что его спокойный голос и теплые руки были магнитом, к которому она безудержно тянулась всем своим существом. И из-за этого душевного переворота окружающий мир словно встал с ног на голову. Жизнь снова открылась во всем великолепном разнообразии, бурном кипении, словно запахи, ароматы и зрелища нахлынули на Энни так, что голод становился все острее, а земля уплывала из-под ног.

Дэймон был связующим звеном с более упорядоченным существованием, хотя воспоминания о прошедшем времени оставались достаточно болезненными. Энни ждала только одного: чтобы он вернул ее к реальности, подарил сознание уверенности в себе, помог определить цель в жизни, заставил забыть безумие, бушующее в душе.

Энни больше не доверяла собственным чувствам – слишком они были сильны, слишком запутаны. Зато она доверяла Дэймону. И радовалась, что он возвращается. Поэтому Энни в нетерпеливом возбуждении помогала Кончите готовить торжественный обед, которым они встретят Дэймона.

Ровно в полдень Энни услышала звук мотора. Она была одета в шорты и футболку; тщательно причесанные волосы спадали на плечи. Она поспешила открыть дверь. Дэймон, уже стоя на дорожке, расплачивался с водителем. Энни удивленно остановилась на пороге. Рядом с Дэймоном стояла молодая женщина лет двадцати двух. Светлые рыжеватые волосы сверкали в солнечных лучах. Она была одета в спортивные брюки и ярко-желтую блузку, волосы стянуты на затылке лентой в тон. На капоте машины лежал портфель.

Пока водитель вынимал чемоданы из багажника, девушка заметила Энни и дружески улыбнулась. Жизнерадостные энергичные манеры только подчеркивали поразительную красоту незнакомки.

Подбежал Дэймон, широко расставив руки. У Энни хватило времени заметить, что он был очень бледен и немного похудел, но тут Дэймон крепко облапил ее и расцеловал в щеки.

– М-м-м, вот это молодец! – воскликнул он, обдавая Энни забытым ароматом табака, лосьона после бритья и виски.

– Иисусе! Ты выглядишь на миллион долларов! – прибавил Рис, отстраняя Энни, чтобы получше ее разглядеть, и кивнул незнакомой девушке, идущей к ним навстречу.

– Правда, Марго? Иисус Христос…

Он перевел восторженный взгляд с одной на другую, потом, обняв Энни за плечи, показал на свою спутницу.

– Энни Хэвиленд, – гордо объявил он, – познакомься с мисс Марго Свифт, из Айовы, если можно поверить, что такое место все еще существует. Я привез ее, чтобы она выполняла для меня кое-какую работу. Марго пока поживет с нами.

Девушка поставила портфель и протянула руку. Энни пожала ее, испытывая странное чувство, что, хотя видит Марго впервые, девушка почему-то ей знакома.

– Вас не нужно представлять, – снова улыбнулась она. – Я давняя ваша поклонница. Чуть не сто раз видела «Полночный час».

– О, зовите меня Энни. Друзья Дэймона – мои друзья. Неужели вы меня узнали?

– Конечно, – кивнула Марго, – признаюсь, в жизни вы выглядите немного по-другому, но не узнать вас нельзя. Никогда не видела так близко кинозвезду.

Она сняла темные очки, и Энни увидела огромные темно-зеленые, весело смеющиеся глаза. Стройная, с хорошей фигурой, она тем не менее не казалась слишком худой и не боялась выглядеть женщиной, а не манекеном. Жизнерадостный вид и загорелая кожа заставляли Энни чувствовать себя особенно изможденной – несмотря на тренировки, она все еще весила девяносто шесть фунтов.

Но улыбка Марго была настолько чистосердечной, что Энни даже не почувствовала смущения – с таким поразительным тактом девушка смогла избежать неприятного упоминания о случившейся аварии.

– Эта леди, – показал Дэймон на Марго, по-прежнему обнимая Энни за плечи одной рукой, – лучшая моя находка за всю жизнь. Не только потрясающе трудолюбива, но и знает мои книги лучше меня самого. Кстати, – обратился он к Марго, – не показать ли Энни нашего младенца?

Заговорщически подмигнув, Марго открыла портфель и показала Энни толстую стопку листов, скрепленных металлическими кольцами. Энни взглянула на первую страницу: «Плодородный полумесяц». Сценарий Дэймона Риса.

Она обняла Дэймона.

– Значит ты закончил его?

Тот кивнул, поглаживая рукопись.

– Упаковано и перевязано бантиком.

– Хотел преподнести тебе сюрприз! Когда прочтешь, узнаешь, почему. А теперь пойдем в дом, посмотрим, что там приготовила Кончита. Клянусь, Марго в жизни не пробовала настоящей мексиканской еды!

Они направились к дому. Дэймон, просияв, взял девушек под руки. Энни не заметила брошенного им искоса взгляда, мгновенно вобравшего и отметившего то особое свечение, которым лучилась девушка. Свечение, явно обретенное за время его отсутствия. Если Дэймон и подозревал его истинную причину, то ничем не дал этого знать.

За великолепным обедом, приготовленным Кончитой в честь возвращения Дэймона, все смеялись и шутили. Энни исподтишка изучала Марго, которая без смущения осваивалась с незнакомой обстановкой и собеседниками и без тени обиды воспринимала подшучивания Дэймона.

Марго сразу же понравилась Энни, и та спросила девушку, как она познакомилась с Дэймоном.

– Ну… – Марго сморщила хорошенький носик. – Я работала в книжном магазине и училась в Нью-Йоркском университете. Конечно, у меня были кое-какие намерения поймать мужа-миллионера или по крайней мере получить степень и стать преподавателем колледжа. Конечно, мне не по себе в большом городе, но я справлялась с этим как могла, и… Дэймон, почему бы тебе не досказать остальное?

Энни повернулась было к Рису, одновременно скользнув взглядом по Марго. И снова лицо девушки показалось таким знакомым, что она решила непременно выяснить, уж не встречались ли они в Нью-Йорке.

– Так вот, – начал Дэймон, играя стаканом со старым ирландским виски, – это было потрясающим совпадением! Эйб и я только что пообедали в одном из его любимых молочных кошерных ресторанчиков и пытались добраться до дому на такси, когда она, – он показал на Марго, – заглянула на перекрестке в окно автомобиля, осведомилась, не я ли Дэймон Рис и попросила автограф. Такое не каждый день случается. – Пожав плечами, Рис удовлетворенно поднял брови. – Машин кругом было полно, Марго вполне могли задавить, пока она ждала, а я искал бумагу и ручку, так что мы попросили ее сесть в такси и обещали подвезти. По дороге разговорились и через три минуты я понял, что эта сумасшедшая уроженка Айовы прочла каждую чертову книгу, которую я успел написать, и запомнила чуть ли не наизусть. У нее в сумочке даже лежало два моих романа, истрепанных донельзя, исчерканных от начала до конца. Это меня доконало, поэтому мы отвезли ее к Эйбу, напоили кофе, и она рассказала мне о своих планах написать диссертацию на степень магистра о моем творчестве, представляешь?

Он с отцовской гордостью взглянул на Марго.

– Так все и началось, и я убежден, что она научится гораздо большему, помогая Эйбу и мне довести «Плодородный полумесяц» до нужной нормы, чем работая в книжном магазине до конца года. Марго согласилась, как только я обещал платить больше, чем те жалкие гроши, которые она получала у этих сквалыг. И черт меня побери, если она не внесла нужную долю организованности в нашу работу. Он показал на аккуратно отпечатанную рукопись.

– Мы бы провозились еще столько же, не будь Марго. Короче говоря, я могу отличить бриллиант от стекляшки, так что я не отстал, пока не убедил ее приехать сюда в качестве моего секретаря и редактора, пока будет вестись подготовка к съемкам фильма. Марго может поступить в Калифорнийский университет, если захочет, и написать сколько угодно диссертаций, как только работа будет закончена. Вот и все.

Марго рассмеялась.

– Он забыл сказать, что с того дня я не спускалась с небес на землю. Если бы Эйб Фейнголд и его три «жены» не возвратили меня к реальности, я умерла бы от волнения, встретив самого Дэймона Риса. Когда я сказала родителям о переезде в Лос-Анджелес, они посчитали, что их дочь отправляется из чистилища прямо в ад, но видно было, что они рады за меня.

Марго рассказала о своих родителях и трех старших братьях, работавших на ферме в Айове, откуда она уехала пять лет назад, и по просьбе Энни показала семейное фото, на котором она стояла в окружении высоченных парней рядом с седовласым отцом, который был гораздо ниже сыновей, и симпатичной матерью. Сама Марго выглядела более худой, но снимок, должно быть, сделали недавно, судя по модам и прическам; зеленые глаза сверкали тем же веселым юмором.

– Мы фотографировались в прошлое Рождество, – пояснила Марго. – С тех пор я их не видела, но собираюсь домой на День Благодарения. Им нужно удостовериться, что большой город не сожрал меня заживо. Кроме того, я ужасно по ним соскучилась. Отец говорит, что привычку к сельской жизни невозможно выбить из человека.

Спустя несколько минут, когда Марго, извинившись, пошла наверх распаковать чемодан и умыться, Дэймон потихоньку сообщил Энни:

– Просто потрясающая девушка! Почти мое «второе я», совсем как Эйб. Знает, о чем я думаю, что собираюсь сделать, прежде чем мне самому это придет в голову. Я говорил, что ей следует писать пьесы, но Марго и слышать не желает. Хочет выйти замуж и стать преподавателем где-нибудь на Среднем Западе.

Дэймон вздохнул.

– Хотелось бы, чтоб она работала на меня в обозримом будущем, а не только во время съемок этого фильма. Я просил ее стать моим секретарем и редактором, если намеревается писать обо мне монографию. Черт, если она желает сочинить эту диссертацию, то вполне может состряпать ее из всех вариантов «Плодородного полумесяца». И, коснувшись руки Энни, добавил:

– Марго тебе понравится, крошка, вот увидишь. Она боготворит тебя, но скажет об этом сама. Марго – очень искренний человек, она сельская девушка и не стыдится это признать, но умна, как дьявол, и все сделает для тебя, вот увидишь.

Щедрые похвалы Дэймона произвели впечатление на Энни, поскольку она знала, как трудно он сходится с людьми.

Но на этот раз Дэймон, по-видимому, оказался прав, поскольку сама Энни при первой встрече с Марго почувствовала в незнакомке острый ум в сочетании с необыкновенной тактичностью. Выражая окружающим неизменное уважение, Марго избавляла их от того, что могло бы превратиться в нескрываемое восхищение необыкновенным умом и способностями девушки, тем самым избегая неловкости, могущей возникнуть в их отношениях.

Это не бросающееся в глаза благородство вновь проявилось, когда Дэймон уселся в кресло, чтобы сделать несколько предварительных телефонных звонков по поводу «Плодородного полумесяца». Марго же с готовностью предложила Энни помочь ей делать гимнастику. Особенности упражнений на тренажере требовали, чтобы Энни рассказала Марго о природе своих повреждений. Та внимательно выслушала, задала несколько вопросов, не выражая ни малейшего любопытства насчет причин аварии, хотя, как чувствовала Энни, явно подозревала о трагических обстоятельствах, приведших к несчастному случаю. Но Марго умела деликатно и ненавязчиво изменить тему, которая могла бы смутить Энни, направив беседу в другое русло.

Узнав об операции на позвоночнике и о массаже, который Джуди делала Энни через день, Марго оживилась.

– Точно? – спросила она. – Какие позвонки?

– Все еще неладно с третьим и четвертым грудными позвонками, не говоря уже о разорванных связках в поясничных. И не будем говорить о шейных – не хочу обижать доктора Блейра, но знаю, что моя шея уже никогда не будет такой, как прежде.

– Тебе повезло! – торжествующе сообщила Марго. – Я работала физиотерапевтом в колледже в Айове. Прошла курсы, когда мой брат Боб повредил ногу на футбольном поле и слег в постель на полгода. Ну-ка, ложись на стол и посмотрим, что скажешь.

Она начала массировать спину Энни умелыми ловкими пальцами.

– Ой! – воскликнула Энни. – По-моему, ты знаешь свое дело! Именно так работает Джуди.

– Конечно, – пробормотала Марго, подражая медсестре. – Только расслабься. Может, я сумею принести пользу сразу двоим в этом доме!

Закончив массаж, она заставила Энни показать, как действует тренажер, и хотя сетовала по поводу собственной неспособности выполнить сложные упражнения, Энни видела, что она находится в прекрасной форме. Редко приходилось видеть такую идеальную фигуру – длинные ноги, изящные щиколотки, прямые плечи. Более того, Марго обладала природной элегантностью во всем – жестах, манерах, голосе, походке, и при этом ни малейшего самолюбования, все затмевали незлобный юмор, жизнерадостность и оптимизм.

Весело сверкающие глаза казались настоящими изумрудами, и Энни не смогла не восхититься ими вслух.

– Неудивительно, что ты заметила, – улыбнулась Марго. – Это контактные линзы. Собственно говоря, они заменяют темные очки. Вообще я здорова, как лошадь, если не считать глаз. Сильный астигматизм и фотофобия, еще с детства.

Она рассмеялась.

– В этом у нас с Эйбом родство душ – когда у него мигрень – перед глазами мелькают цветные точки, и после этого он долго не выносит света. Так или иначе, мой настоящий цвет глаз – отвратительный оттенок горохового, так что с линзами я только лучше выгляжу. Кроме того, без них я в двух шагах ничего не вижу.

Переливающаяся, словно драгоценные камни, радужная оболочка удивительно гармонировала с рыжеватыми волосами, напомнившими Энни о типично ирландской внешности Тины Меррил, только у Марго не было веснушек.

Но если Тина была очаровательно человечной и непосредственной, в Марго чувствовалось нечто гораздо более сложное, чем непосредственность и благородство, придающее романтический ореол и без того почти идеальному образу. С каждой минутой Марго все больше интересовала Энни – с ней просто не хотелось расставаться.

Несмотря на подчас язвительный юмор и острый логический ум, она, казалось, живет в ладу сама с собой, объективно оценивает себя, мирится со своими недостатками гораздо успешнее, чем это получалось у Энни.

Окружающие невольно принимали помощь и поддержку Марго, привыкали во всем опираться на девушку, почему-то чувствуя, что та ничего не хочет и не требует для себя, кроме радости служить другим.

Однако интуиция подсказывала Энни, что когда-то Марго тоже пережила не одну сердечную драму. Туманная глубина ее глаз не оставила в этом сомнений.

Может, именно из-за неразделенной любви она покинула прекрасный сельский дом и уехала гак далеко, в шумный равнодушный Манхэттен, или какой-то мужчина в Нью-Йорке оставил ее, поэтому Марго с такой готовностью согласилась все бросить и уехать с Дэймоном.

Так или иначе, Энни чувствовала интуитивную, почти родственную связь с этой веселой, прямой, искренней девушкой.

К концу дня она вышла из тренажерного зала с ощущением, что нашла друга на всю жизнь и когда проснется завтра, с нетерпением будет ожидать новой встречи с Марго.

Праздничный ужин в «Ma Мезон» прошел спокойно – усталость после долгого перелета и огромное количество выпитого виски повергли Дэймона в один из очередных приступов возбуждения. Он развлекал Марго злобными шуточками насчет сидевших за столиками знаменитостей, так что Энни то и дело заливалась беспомощным смехом. Но под напускным весельем явственно ощущалась напряженность.

Марго, как, впрочем, и Энни, тонко понимала настроение Дэймона, привыкла к его манере пить в определенные часы и знала, что по вечерам с ним лучше ни о чем не говорить. Она поболтала с Энни в своей комнате, пока из гостиной доносились звуки его любимой партиты Баха, но усталость после долгого путешествия дала себя знать, и Марго решила отправиться спать, заверив Энни, что сама сможет найти душ и чистое белье.

Оставив Марго, Энни направилась в гостиную, и, присев у ног Дэймона, положила голову к нему на колени. Может, Марго ушла так рано спать, чтобы оставить их наедине?

– Мне она нравится, – пробормотала Энни. – Она милая.

– У меня плохих не бывает, – улыбнулся Дэймон. – Да, принцесса, думаю, Марго – порядочный человек. Непростая… хотя она никогда этого не признавала – но очень хорошая.

Что-то в его тоне подсказало ей, что Дэймон питает к Марго такие же отцовские чувства, как и к Энни. Но Энни не ощущала ревности и, скорее, чувствовала, что обрела сестру, которой никогда не имела.

– По-моему, кто-то причинил ей боль, – спокойно заметила Энни.

– И у меня такое же чувство, – согласился Дэймон. – Но она не будет говорить о подобных вещах со старым пьяницей вроде меня. Может, признается тебе, бэби.

Они долго молчали. Дэймон нежно гладил ее волосы; ласка убаюкивала Энни, глаза закрывались сами собой. Наконец Дэймон дома! Как хорошо, что он вернулся!..

Но тут, к удивлению Энни, Дэймон легонько взял ее за плечи, заставил сесть прямо и заглянул в глаза.

– Если тебе не слишком тяжело, прочти сценарий, прежде чем отправишься спать. Мне нужно знать, что ты о нем думаешь.

И, улыбнувшись, коснулся подбородка Энни.

– Ты так долго была моей лучшей половиной, что я не осмеливаюсь и строчки написать без твоего одобрения.

– Прочту с удовольствием, – улыбнулась в ответ Энни. Она взяла рукопись в постель и начала читать в одиннадцать, пока Дэймон – для него было уже два часа по нью-йоркскому времени, – еще не отошедший от временного перепада, дремал в кресле; рядом на столике стоял неизменный стакан с бренди.

Энни прочла первые две страницы и остановилась, тряхнув головой, будто пытаясь прояснить мозги. Потом начала снова читать. Еще три страницы – и девушка проделала то же самое. Ничего похожего она до сих пор не читала. Ничего подобного Дэймон еще не создавал. Такого произведения вообще не существовало на свете.

Хотя особенности сценического языка требовали простоты и доступности, идеи, заключенные в произведении, были настолько необычными, что невозможно было читать пьесу на одном дыхании, требовалось время, чтобы осознать их.

Сильная оригинальная вещь, сначала казавшаяся странной, потом поражающей и наконец истинной. Никто не дал бы ей логическое объяснение, но после тридцати страниц читатель сердцем и душой верил всему написанному.

За сорок пять минут Энни буквально впитала в себя содержание рукописи и начала читать с первой страницы, намереваясь оценить ее более объективно. Но это оказалось невозможно. Магия слов кружила голову, и Энни вновь забыла обо всем, охваченная тем же ощущением экстатического страдания.

Сюжет истории, характерный для творчества Дэймона, был прост. Героиня с необычным именем Эвридис, но которую все звали Дейзи, типичная американская девушка, пала жертвой классической трагедии – трех браков с мужчинами, либо издевавшимися, либо предававшими ее. Все трое мужчин отличались лишь поверхностно, на первый взгляд, но на самом деле являлись одним человеком в трех лицах, зловещей тенью, нависшей над женщиной. Действие начиналось в высшей школе, где девушку выбирают королевой красоты, но тем не менее ее бросает единственный юноша, которого она любила.

Потом рассказывалось о ее учебе в колледже, первом браке и разводе, втором и третьем браках. Дейзи родила троих детей, каждый из которых таинственным образом воплотил какую-то часть ее личности и повторил ее судьбу.

И когда Дейзи, казалось, вот-вот освободится, начнет новую, не тронутую разрушением жизнь, наступает ужасный конец, неожиданная гибель.

Причина ее смерти потрясла Энни.

Дейзи погибла в автокатастрофе.

«Плодородный полумесяц» был более сложной историей, чем «Полуночный час» из-за большего временного отрезка, трех браков Дейзи и тайных нитей, связывающих ее мужей и детей. Но сценарий не потерял ни простоты, ни силы воздействия на читателя. В несложном, казалось бы, сюжете были необычайная глубина и драматизм, хотя невозможно было определить, в чем заключается зловещее очарование, захватившее ее с первых же строк.

Энни взглянула на часы. Три часа ночи. И хотя она очень устала, возбуждение не давало уснуть. Она тихо выбралась из спальни и босиком отправилась в гостиную, откуда пробивался свет. Рис дремал в потертом кресле, очевидно, поджидая ее. Энни присела на ручку кресла, обняла Дэймона, поцеловала в щеку.

– Ты – гений, – объявила она. – Я прочла его три раза. Ничего подобного не встречала. Просто поверить невозможно.

– Серьезно? – поднял брови Дэймон.

Энни кивнула, не позаботившись подыскать слова похвалы, которыми можно было бы выразить свое отношение к сценарию.

Но следующая фраза Дэймона была словно ударом. С лица Энни мгновенно исчезла улыбка.

– Как считаешь, сможешь ее сыграть? Не веря ушам, Энни уставилась на Риса.

– Ой… – простонала она, – о, нет…

– Я написал его для тебя.

Дэймон вновь поднял брови, и Энни только сейчас поняла, что он был абсолютно трезв и вовсе не шутил.

– Если откажешься, – предупредил Рис, – придется переписать весь чертов сценарий для другой актрисы. Правда, – добавил он, пожав плечами, – боюсь, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Нет, Дэймон, – с упавшим сердцем пробормотала Энни. – О, я не могу играть. Пожалуйста. Никогда не говори со мной об этом.

Она испуганно вцепилась в плечи Дэймона. Но тот холодно и бесстрастно покачал головой.

– Я написал его для тебя. И знаю, что никто лучше не подходит для этой роли.

– Ах, Дэймон! Пятнадцать лет жизни женщины… Я не смогу сделать это. Ни за что.

Пронзительный взгляд Дэймона словно загипнотизировал Энни.

– До аварии не могла. Теперь сумеешь. Поэтому я и написал роль для тебя. Хочешь сказать, я не знаю, что делаю?

– О, Господи, – пробормотала Энни, рассеянно проводя рукой по волосам. – Ты меня пугаешь. Я не хочу больше сниматься, Дэймон. Просто не могу. С тех пор, как я вышла из больницы, единственное, чего мне хочется, – заползти в какую-нибудь нору и остаться одной. Я так радовалась, когда люди забыли обо мне и перестали болтать, сплетничать, трепать языками. Неужели не понимаешь? Я счастлива, что моя карьера окончилась, и хотела бы заняться чем-нибудь другим…

Широко улыбнувшись, Дэймон покачал головой.

– Ты просто хотела выздороветь. Пришлось спрятаться в раковину, чтобы излечить и тело, и раненое сердце. Но твоя карьера вовсе не кончилась, красавица. Она только начинается, и это перерыв перед вторым актом. Но теперь пора. Нельзя отворачиваться от собственного будущего, потому что в нем нет определенности, ясно? И все только потому, что оно зовет тебя подняться над собой. Знаю, стартовая площадка – не самое уютное место на земле, но для некоторых людей это сама жизнь. Ты ведь не трусиха, правда?

– Нет! – с внезапным бешенством вскрикнула Энни. – Я трусиха. Когда-то мне казалось, что можно взобраться на любую вершину, если захочется. Но теперь осталось только тверже стоять на земле, если можно.

Она вспомнила о болях в бедре и плече, о страданиях, которые пришлось перенести, муках, так долго отгораживающих ее от реальности…

– Не желаю больше взбираться на гору. Не могу, Дэймон, не могу…

– Рад слышать это, – объявил он, невозмутимо кивнув. – Именно такие качества необходимы для роли Дейзи. Отсутствие твердой почвы под ногами. Да-да, нежелание встать и идти вперед.

Улыбка Дэймона была одновременно ироничной и высокомерной.

– Нет, я не ошибся Энни. Ты сыграешь Дейзи. Раньше, когда была крошкой Лайной, не сумела бы, но сейчас сможешь. И будешь работать.

Энни затрясла головой. По щекам покатились слезы. Дэймон просил о невозможном. Но именно его, единственного в мире, она не могла подвести. Она не вынесет его разочарования.

– Все эти годы… Три брака… дети… Тебе нужна другая актриса… потребуется такая глубина исполнения! У меня ее нет! Что я сделала в жизни кроме того, что все сама разрушила?..

Голос затих на жалобной ноте: Энни поняла, что по собственной воле угодила в ловушку.

Дэймон нежно погладил ее по спине.

– Посмотрим, – сказал он. – Сделаем пробы на следующей неделе. Я уже говорил с Марком. И с Дунканом Уортом, когда был в Нью-Йорке. Все устроено.

Она затаила дыхание. Казалось, прошла вечность. Наконец у Энни вырвался вздох, полный отчаяния и покорности.

– Тебя ждет разочарование, – прошептала она. Дэймон Рис ничего не ответил, только рассеянно, по-отцовски похлопал ее по плечу.

Он знал, что боролся и выиграл последнюю битву за «Плодородный полумесяц».

Кристин лежала в темной спальне, прислушиваясь к невнятным голосам, доносившимся из гостиной.

Энни вот-вот согласится. Кристин по ее голосу поняла, что она вот-вот сдастся.

Решив взять имя Марго Свифт, Кристин полностью отдавала себе отчет в том, как изменится ее жизнь. Она знала – Дэймон писал сценарий специально для Энни. Работая вместе с ним и Эйбом в Нью-Йорке, Кристин составила себе полное представление об изрезанном шрамами лице Энни, неузнаваемо изменившемся после аварии, и поэтому сегодня вовсе не удивилась, увидев девушку.

Кристин улыбнулась в полумраке. Дэймон добился своего. И она тоже.

Тогда, в Нью-Йорке, она набрала вес, покрасила волосы, стала носить зеленые контактные линзы и преобразилась в веселую жизнерадостную Марго Свифт, так что никто из бывших «знакомых» не узнал бы ее теперь, хотя она и не думала скрываться.

Поскольку «работала» Кристин в основном на Восточном побережье и в больших городах Среднего Запада, то боялась только, что кто-нибудь из клиентов может все-таки заметить ее еще до знакомства с Дэймоном Рисом. Но здесь, в Калифорнии, Кристин была в безопасности… если только не появится кто-нибудь из ее прошлого. Но об этом она позаботится, когда возникнет необходимость. Все было так удивительно легко устроить: от незнакомцев, которых она наняла позировать для «семейного» снимка, до «случайной» встречи с Дэймоном холодным февральским днем.

Легко.

И теперь она была там, где хотела быть. Следующий план уже готов, виден. Осталось только наблюдать и выжидать. Ждать, что произойдет.

Кристин была готова ко всему. Она должна поближе узнать Энни, помочь ей и Дэймону с фильмом и постараться стать для них своей. Она знала, что такое эта комната, этот дом и эти люди. Ее судьба.

Кристин не боялась неизвестности, приветствовала все, что случится с ней, поскольку верила: будущее приносит реальность, пусть даже это будут рухнувшие надежды. Конечно, нужно выполнить одно дело, прежде чем все устроится, так чтобы ни Энни, ни Дэймон ничего не узнали.

Но это будет легче легкого.

 

Глава XXI

«Дейли Верайети», 17 апреля 1972 года.

«Последняя новость потрясла всю кинематографическую общественность. Дэймон Рис объявил, что бывшая «секс-ангел», кинозвезда Энни Хэвиленд, станет играть главную роль в его новом фильме «Плодородный полумесяц».

Мисс Хэвиленд, чье блестящее воплощение знойной Лайны в фильме «Полночный час», где главную мужскую роль играл Эрик Шейн, вызвало сенсацию, едва не погибла в автомобильной аварии, серьезно искалечившей ее, и кинокритики объявили ее карьеру законченной. С тех пор мисс Хэвиленд пришлось перенести несколько пластических операций, полностью изменивших ее внешность. Как заявляли осведомленные лица, актриса приобрела пагубную привычку к болеутоляющим средствам.

Рис объявил о своем решении в «Интернешнл Пикчерз». Мисс Хэвиленд со времени аварии отказывается показываться на людях и фотографироваться, так что никто не видел ее «нового» лица.

Когда скептически настроенные репортеры спросили, какие качества в актрисе Дэймон Рис считает необходимыми для столь сложной роли, он воинственно ответил:

– Когда вы увидите ее в роли Дейзи, не поверите своим глазам. Энни Хэвиленд – блестящая актриса, но ее не смогли оценить по достоинству в «Полночном часе», с тех пор игра Энни стала еще совершеннее. Множество людей, думающих так же, как вы, полезут от зависти на стену, когда фильм появится на экранах.

Доверенные лица, видевшие пробы мисс Хэвиленд в «Интернешнл Пикчерз», придерживаются различных мнений относительно ее внешности, хотя просили не публиковать их высказываний. Они считают лицо мисс Хэвиленд «обычным», «приятным, «хорошеньким», «запоминающимся» и даже «прекрасным». Единственное, в чем соглашаются все зрители, – оно совершенно не похоже на лицо, столь мощно пробудившее чувственность публики в «Полночном часе».

Хармон Керт развернулся в кресле и бросил газету на письменный стол, где уже лежал сценарий «Плодородного полумесяца», который Рис имел наглость прислать с рассыльным в день своей пресс-конференции, словно бросил в лицо Керту, считая все дело свершившимся фактом.

Керт долго сидел молча и размышлял.

– Маленькая шлюшка, – кипел он, – подлая истаскавшаяся грязная тварь.

Шпионы Керта заверяли его, что с Хэвиленд покончено. Но Рис нашел способ вновь вернуть эту дрянь в кино. Поистине, у кошки девять жизней, и Рис был причиной очередного возрождения Хэвиленд. Когда-нибудь будет необходимо устранить его, чтобы добраться до нее, если только алкоголь не прикончит Риса раньше. Ну а пока нужно предпринять решительные действия, чтобы взять ситуацию под контроль.

Керт знал, ему ничего не стоит сделать так, что Рис не сможет найти источники финансирования для своей постановки; натравить на него профсоюз – и американские студии будут для него закрыты. Рис, конечно, вполне может снять фильм в Европе, но тогда ему придется работать без своей постоянной команды. Кроме того, Керт обладал властью, достаточной для того, чтобы воспрепятствовать прокату картины во всех главных кинотеатрах страны. Фильм покажут на узких просмотрах, прибылей он, конечно, не принесет, поскольку Хэвиленд, по-видимому, совсем не та, что прежде. Но достаточно ли этих мер, чтобы наказать Риса за наглость и уничтожить Хэвиленд навсегда?

Возможно. А возможно, нет.

В любом случае Керт приготовился к борьбе. Находясь свыше двадцати лет у руля «Интернешнл Пикчерз», он выигрывал гораздо более кровавые сражения, чем предстоящее.

Эти люди ему не ровня. Так или иначе, он найдет оружие, чтобы покончить с обоими.

 

Глава XXII

– Ну же, сестренка! В последний раз совсем плохо вышло! Марго Свифт стояла на пестрых кафельных плитках рядом с бортиком прихотливо изогнутого плавательного бассейна Вивиан Гюнтер и манила Энни, дрожавшую в узеньком бикини, хотя на улице было жарко.

Овдовевшая соседка Дэймона сидела в доме, убивая, как всегда, время в телефонных разговорах с подругами. Она с удовольствием позволила Энни и Марго пользоваться бассейном, объявив Дэймону, что, если бы не они, к бассейну никто бы вообще не подошел, поскольку ее друзья были слишком стары или ленивы, чтобы плавать каждый день.

– Дай мне привыкнуть! – пожаловалась Энни, боязливо подвигаясь к бортику. С того дня, как начались боли, она могла мыться только очень теплой водой и, поскольку все еще весила на десять фунтов меньше, чем надо, постоянно мерзла, так что иногда даже носила свитер в самую теплую погоду.

Марго улыбнулась.

– Только взгляни на меня! Сейчас покажу!

Она подошла к краю низкого трамплина, покачалась несколько мгновений с легкостью озорной школьницы, повернулась лицом к Энни и грациозно нырнула спиной вперед – точно так делали и одноклассники Энни, когда ходили купаться в бассейн ричлэндского парка.

– Давай! – позвала Марго, выныривая из воды и откидывая мокрые волосы с загорелого лица. – Клянусь Богом, Энни, вода теплая. Не бойся. Ныряй, как я.

– Ни за что! – твердо объявила Энни и, сев на бортик, начала болтать ногами в воде. – Я никогда не смогу так нырнуть.

– Смеешься? – фыркнула Марго, рассекая воду широкими взмахами. – Это ты, чемпионка университета по прыжкам в воду? Не смеши меня!

– Ты права, это неестественно, – смущенно нахмурилась Энни. – Наверное, я должна была нырнуть, но такого никогда не делала, и с детства боялась нырять вперед спиной. Удивительно, но, боюсь, у меня не выйдет.

– Попробуй сейчас, – рассмеялась Марго. – Наклонись назад, гляди на небо и отталкивайся от трамплина. Даже дети это умеют!

Она подплыла к бортику и начала осторожно обливать бедра Энни сверкающей на солнце водой.

– Вот видишь, какая теплая? Сейчас привыкнешь.

– Ну, ладно, – сдалась Энни, по-прежнему вздрагивая и растирая мокрыми ладонями плечи и грудь. – В общем ты права.

– Ты сможешь, – настаивала Марго. – Иди попробуй.

– Энни нерешительно подошла к трамплину, постояла спиной к воде, покачалась, припоминая прыжки в полтора оборота, которые делала в высшей школе, и даже прыжки с двойным оборотом, ее конек, за которые получила столько наград, что они заняли целую полку.

На какое-то мгновение неприятные воспоминания нахлынули на нее – перед глазами встали холодно-молчаливые ряды зрителей, не только соперников и учеников ричлэндской школы.

И Гарри был на трибуне, глядя на нее, прислушиваясь к напряженному молчанию…

Она взглянула в синее небо над пальмами в саду миссис Гюнтер – ни облачка. Только едва заметное марево над холмами окрашивало их в серо-зеленый цвет.

Решившись забыть прошлые обиды и неумение нырять спиной вперед, она наклонилась назад, оттолкнулась от трамплина и снова увидела поразительную синеву, деревья и весело машущую, перевернутую вверх ногами Марго. И тут же вода сомкнулась над ней. Энни, отфыркиваясь, выплыла на поверхность; вода струилась по лицу, волосам, груди.

– Ну вот, – смеялась Марго, – попробуй теперь сказать, что не сумеешь повторить такую чепуховину еще раз, врушка несчастная.

– Я в самом деле не умела, – выдохнула Энни и поплыла к берегу.

– Удивительно, как иногда трудно связать одно с другим. Почему я никогда не пыталась так нырять в школе, хотя это, должно быть, совсем легко, особенно после того, что я проделывала. Совсем детский прыжок!

– Сказано истинной героиней Пруста! – кивнула Марго, садясь на бортик бассейна. – Читала когда-нибудь Пруста?

– Ни слова, – покачала головой Энни. – Но тут же поправилась. – Нет, как-то давно Дэймон читал мне отрывок. «О женщинах, меняющих лица».

– Дэймон будет разочарован. Для него Пруст – начало и конец всему. Видишь ли, он уверен, что каждый человек состоит из множества маленьких «я», почти как тело состоит из клеток. Каждая из них рождается в определенный, важный момент в жизни. И эти «я» сосуществуют бок о бок, не общаясь друг с другом, и даже не знают о существовании остальных.

И, медленно болтая ногами в воде, объяснила:

– Причина, по которой люди могут противоречить себе во мнении и действии, та, что одно маленькое «я» или целая группа верят в одно и делают по-своему, а другая, сформированная раньше или позже, ведет себя совершенно противоположным образом.

Она откинула со лба прядь мокрых волос.

– Пруст сказал бы, что некоторые из «я» знают все виды прыжков – те, которые ты выполняла в университете, видела в детстве и тому подобное. Ты все умела, просто считала, что только дети постарше могли нырять спиной вперед.

Энни нахмурилась, ошеломленная услышанным.

– Наверное, ты права, – призналась она.

– Возьми Дейзи в «Плодородном полумесяце», – продолжала Марго. – Она частично учится на собственных ошибках, когда Дэниел бросил ее в высшей школе. И эта часть ее души будет побаиваться любой связи с такими самовлюбленными типами. Но, думаю, другая часть – та, которая все еще помнит отца и восхищается им, никогда не признает поражение и будет продолжать выбирать одного Дэниела за другим, и неважно, какие страдания ей придется из-за этого терпеть. И с каждым новым человеком, она будет осознавать свои ошибки, но только на одном уровне. На остальных все будет по-прежнему.

– Понимаю, – кивнула Энни. – Однако каким-то странным образом она растет. Меняется. Дети и ее любовь к ним доказывают это. – И в конце концов она не сможет совершать таких ошибок, как вначале, как ты думаешь?

– Верно, – согласилась Марго. – Видишь, маленькие «я» могут атрофироваться и умирать, либо поодиночке, либо все сразу. Только сейчас те «я», которые считали, что ты не сможешь сделать прыжок, погибли. Совсем как клетки тела. Некоторые погибают и заменяются быстрее остальных. Тогда причиной этого может быть случай, как сейчас, когда я уговорила тебя прыгнуть.

Она смахнула со лба капли воды.

– И вот, совсем неожиданно, человек может изменить оценку на прямо противоположную, которую считал абсурдной еще год назад, или сделать что-то совсем не то, что недавно намеревался. Верно, от старых привычек трудно избавиться, но все-таки можно. И мы словно возрождаемся заново, и неважно, что еще недавно цеплялись за старое.

Энни задумчиво глядела на подругу. Но Марго, рассмеявшись, пожала плечами.

– Ну вот, опять я читала лекции, словно профессор. Никогда не могу сдержаться.

– Нет, – возразила Энни, полная решимости понять, о чем говорит Марго. – Думаю, ты права. И неважно, насколько часто ошибалась Дейзи в мужьях. Она незаметно менялась, сама того не сознавая. И вся трагедия заключается в том, что она погибает в тот момент, когда готова начать совершенно все сначала. Стать свободной.

– Верно, – серьезно ответила Марго. И это другой конец полумесяца. Плодородный полумесяц, поняла? Приносящий перемены и новую жизнь. Насколько я понимаю, кривая ее бытия подобна дуге, вырезанной из круга. Конечно, авария положила всему конец, но даже если бы ее не было, все вовсе не повторялось бы снова и снова; нет, кривая отклонилась бы от исходной точки и пошла бы немного в ином направлении.

Она остановилась, подыскивая слова.

– Словно орбита в ранних книгах Дэймона. Орбиты никогда не бывают совершенными, они всегда отклоняются в различных направлениях в неизвестное. Орбиты для Дэймона подобны группам маленьких «я», медленно преображающихся, как у Пруста. Думаю, у Дэймона прустовский стиль мышления.

Энни кивнула, скрывая за улыбкой только что пришедшую в голову мысль.

Идеи, которыми они обменивались, затронули Энни гораздо глубже, чем подозревала Марго.

Прошло уже почти четыре месяца с тех пор, как Энни и Фрэнк стали любовниками. Хотя Фрэнк все реже приходил к Энни днем, они несколько раз в неделю встречались по вечерам.

Почти все время Энни проводила с Марго и Кончитой, думая о Дейзи и новой судьбе, которую предстояло воплотить на экране, но где-то в душе постоянно тлело предчувствие новой встречи с Фрэнком. И когда он звонил или заезжал, Энни чувствовала, как исчезает куда-то страшное напряжение, накопившееся в ней со времени их последней встречи.

Вечер обычно кончался в уютной квартире Фрэнка в полутемной спальне, ожидающей их безмолвного лихорадочного слияния.

Чем больше Энни узнавала тело Фрэнка и его ласки, тем крепче становились колдовские сети, которыми он ее опутал. Теперь ей так же хорошо, как собственные, были знакомы вкус его губ, упругая гладкость кожи, ритмы желания. Только в его объятиях она чувствовала себя так, будто вернулась в родной дом, и она бросалась в них, опьяненная теплом сильных рук.

Его молчание, когда-то так раздражавшее Энни, обернулось безмолвным нежным вниманием, согревавшим ее после их близости. Как она любила сейчас эти моменты, говорившие, казалось, о силе характера и решимости защитить Энни и подарить ей наслаждение.

И хотя они во время встреч никогда не говорили о будущем и не гадали, чем кончатся их отношения, осложнившиеся к тому же переменами в жизни Энни, глубокая искренность в голосе Фрэнка была свидетельством того, что он серьезно воспринимает их близость, стремится к Энни всей душой.

Энни с каждым днем все больше восхищалась целеустремленностью Фрэнка. В детстве он, как и Энни, был беден и вынес из всех испытаний решимость добиться чего-то в жизни, стать личностью. Но ему пришлось принести гораздо большие жертвы, чем Энни.

Фрэнк прекрасно учился в колледже, и все считали, что его ожидает блестящая карьера в корпоративном менеджменте, когда маленькая компания по розничной торговле, которой владел его отец, оказалась на грани банкротства.

Забыв о надеждах, Фрэнк десять лет неустанно трудился, используя все возможности незаурядного делового мышления, чтобы поправить пошатнувшиеся дела семейной фирмы. Выполнив свою миссию, Фрэнк решил, что узкие горизонты корпоративной жизни не подходят ему, и выбрал юриспруденцию в качестве более плодотворной арены деятельности. И хотя он был пока еще всего лишь новичком в престижной юридической фирме, у Фрэнка не было сомнений относительно поставленных целей и своих возможностей их достичь. В отличие от Энни, чье честолюбие родилось от сил, ей самой непонятных, и которая рвалась вперед, в неизведанное будущее, Фрэнк шел по пути, который прорубал сам, и реальность не таила для него никаких неожиданностей.

Внутреннее равновесие Фрэнка было так же присуще его личности, как душевное смятение – характеру Энни.

Его родители по-прежнему жили в Южной Калифорнии, и Фрэнк обычно тепло говорил о них, хотя по спокойствию тона было ясно, что они не очень ему близки.

Когда Энни попыталась заговорить о сыновнем самопожертвовании Фрэнка, отбросившем продвижение его карьеры на десять лет назад, тот только пожал плечами.

– Ну, обычно помогаешь людям, – спокойно заметил он, – когда они в этом нуждаются.

Этими несколькими словами Фрэнк смог выразить глубокую нравственную целостность и чувство ответственности за других, позволявшие легко понять, почему Фрэнк выбрал юриспруденцию своим призванием.

Энни не смогла заставить себя набраться смелости задать еще один вопрос, вызванный воспоминаниями Фрэнка: почему он до сих пор не женился. Она чувствовала, что твердые моральные принципы, положенные в основу его профессиональной жизни, возможно, служили основной причиной того, что он до сих пор остается холостяком. Фрэнк, несомненно, знал многих женщин, как коллег, так и клиенток, но Энни подозревала, что ни одна, по его мнению, не обладала теми качествами, которые он хотел бы видеть в жене.

Энни в глубине души не могла не спрашивать себя: сумела бы она выдержать подобное испытание и что думает об этом сам Фрэнк. Разве она, в конце концов, не была «испорченным товаром» в самом прямом смысле этого слова? Женщина, искалеченная, сломанная по своей вине, жертва собственной нестабильности и неверного суждения о любимом человеке.

Энни понимала, что Фрэнку известна причина той аварии. Иногда, когда он казался глубоко погруженным в свои мысли, Энни не могла не задаться вопросом – уж не испытывает ли он ревность к Эрику Шейну и роковой роли, которую тот сыграл в ее прошлом? Но Энни чувствовала, что дело не только в ревности. Фрэнк, возможно, осуждает ее за гибельный выбор такого человека, как Эрик, и именно поэтому она может так низко пасть в его глазах. Фрэнк, несомненно, спрашивает себя, хочет ли он связать жизнь с женщиной, которая смогла поверить, что именно Шейн – тот, кого она любит, женщиной, способной от отчаяния и ярости направить автомобиль в ущелье, искалечив при этом себя и нерожденного ребенка, в тот момент, когда не смогла больше обманываться относительно сущности Эрика Шейна…

Вопрос этот с каждым днем все больше терзал Энни, а тактичное молчание Фрэнка о ее отношениях с Эриком только усиливало болезненное беспокойство. Энни понимала: она и Фрэнк – люди, обладающие различными темпераментами и работающие в совершенно несовместимых плоскостях. Наверное, их пути пересеклись только на миг, прежде чем каждый пойдет своей дорогой, и, скорее всего, молчание Фрэнка означает твердую уверенность, что Энни не была и не будет той женщиной, которую он мог бы назвать своей.

Но терзания Энни были гораздо глубже, сильнее затрагивали душу, потому что для нее эти вопросы не были абстрактными. Хотя она и Фрэнк действительно были разными людьми, сама Энни неизмеримо отличалась от той женщины, какой она была до встречи с ним. Она больше не была отчаявшейся жертвой, которую он впервые увидел в больнице, не была и той упрямой, медленно выздоравливающей больной, которая так злословила по поводу его неразговорчивости.

Теперь она стала новой женщиной, до сих пор так и не распознавшей себя, потому что менялась день ото дня все больше не только из-за головокружительного возврата в кино, но в большей степени благодаря Фрэнку, чьи нежные объятия, спокойные взгляды и тихие слова говорили Энни, что она действительно занимает место в его сердце.

«Ты выходишь из точки, к которой стремишься.»

Загадочное изречение из рассказа Дэймона, так озадачившее Энни, когда Марго процитировала его не так давно, было абсолютно понятно сейчас и, казалось, объясняло саму суть ее дилеммы, ибо она всеми силами души, больше всего на свете хотела навсегда стать той женщиной, которую Фрэнк хотел бы любить и защищать и которая жила бы только для него.

Истина эта была так прекрасна, так чарующа, что невозможно было отрицать ее. Энни снова полюбила. Часть ее души стремилась только к одному – воспевать расцвет чувств каждым словом и улыбкой, но Энни одновременно была смертельно напугана тем, что происходит в сердце. За время долгого одинокого выздоровления она успела убедить себя, что никогда больше не станет добычей необдуманных эмоций, сделавших ее столь уязвимой и приведших к роковым событиям двухлетней давности.

С этого момента Энни будет жить спокойной упорядоченной жизнью, хотя сама столько сделала, чтобы ее разрушить. Никогда, никогда больше она не будет танцевать на проволоке, над жадно ожидающей падения пропастью.

Но когда Энни думала о Фрэнке, решимость таяла, как снег в горах под неотразимой силой лучей весеннего солнца. Она забыла о прежних планах, проблемах и трудностях, поглощенная мыслями о Фрэнке, беспокойством за него, жадной восторженной тоской по нему.

Когда сердце ее открылось, голодное, безудержно жаждущее любви, Энни была принуждена понять, что она сама, как Дейзи в сценарии Дэймона, носила в душе ростки бессмертной страсти, не позволявшей рассматривать мужчин только как сексуальных партнеров или случайных любовников. Тело ее было неспособно сделать выбор без участия сердца. А сердце, которое жаждало принадлежать навсегда и окончательно одному человеку, и привело ее к опасной черте между раем и адом в отношении с мужчиной. И она не могла не спрашивать себя, не станет ли счастье объятий Фрэнка оборотной стороной ожидающей впереди тьмы, уже пытавшейся поглотить ее однажды.

Энни старалась успокоить себя, понимая, что Фрэнк и Эрик различны, как ночь и день. Теперь она думала об Эрике как о брате, – ущербном, уязвимом, издерганном, пробудившем в ней материнские инстинкты и именно этим покорившем ее.

Фрэнк же был воплощением спокойной воли, поддерживающей и дающей ей силы, а его ласки пробуждали смятение чувств, выливавшееся в жаркие взрывы экстаза.

Но основой характера Фрэнка было не только стремление защитить. Энни считала его настоящим мужчиной в истинном значении этого слова. В самые интимные моменты она чувствовала, как его семя наполняет ее, словно таинственный поток жизни, полной будущих детей, их лицами, голосами и неизвестными судьбами.

Мечта сжигала сердце Энни, а возможность ее осуществления лишала дыхания, переполняя до сих пор не ведомой радостью. Так легко было представить Фрэнка в роли отца, обращающегося с детьми с терпеливым спокойствием, знакомым немногим мужчинам.

Но даже в фантазиях Энни не осмеливалась представить рядом с ним себя или сознательно надеяться на то, что эти дети станут плодами ее чрева.

Измученная своими мыслями, Энни совсем запуталась в своих выводах и перестала понимать, что происходит в ней.

По ночам, лежа в объятиях Фрэнка или наблюдая, как он ходит по комнате, спокойный, исполненный достоинства, она ощущала, как волна искушения вновь поднималась в ней. Эта поразительная мощь словно манила Энни отдаться целиком, положиться только на нее, черпать мужество, которого девушка больше не могла обрести в себе одной. Она ощущала трепет беспомощности, женского голода, выбивающий ее из колеи – ведь Энни так долго полагалась только на себя. Только теперь земля была выбита из-под ног. И все из-за Фрэнка. Словно изменившая направление орбита, о которых говорила Марго, жизнь Энни вышла из-под контроля. И теперь единственная опора, к которой могла стремиться Энни, был тот самый человек, внесший столько хаоса в ее существование.

Но Фрэнк не мог этого знать, он и не подозревал, какое смятение вызвало в жизни Энни его появление. Особенно остро эти вопросы мучили Энни теперь, когда она разрывалась между вновь открывшейся карьерой и бесконечным желанием получить что-то, стоящее вне личных амбиций, кино или театра. Должна ли Энни освободить Фрэнка, предоставив его собственной судьбе? Но сама Энни понимала, что с каждым днем все больше принадлежит ему. Похоже, обратной дороги не было – Энни бесповоротно попала под власть чар Фрэнка Маккенны.

Видя, что Энни вновь дрожит, хотя вода была довольно теплая, Марго нахмурилась.

– Выходи, – велела она, протягивая тонкую руку, чтобы вытащить Энни. – Думаю, на сегодня достаточно.

Она помогла Энни выйти, расстелила полотенце на нагретом солнцем кафеле.

– Болит что-нибудь? – спросила она, потянувшись за бутылкой с лосьоном. – Скажи правду.

– Ну, из-за твоего сумасшедшего цирка я ушибла лоб, – пробормотала Энни, поеживаясь от прикосновения прохладных ладоней, втирающих в плечи лосьон.

– Нет, серьезно, – настаивала Марго, чутко прислушиваясь к интонациям голоса Энни.

– Нет, – объявила Энни, – чувствую себя великолепно.

– Так и должно быть! – кивнула Марго, продолжая втирать лосьон в ноющую точку на пояснице, чуть выше купальных трусиков Энни.

Расслабившись под умелыми пальцами, Энни думала, что Марго, как всегда, будет сейчас во всем винить себя, будет сетовать на то, что слишком утомляет пациентку, хотя прекрасно знает сама, что ее советы всегда справедливы и верны.

Потом Марго пустится в рассуждения на очередную интеллектуальную тему, касающуюся работы Дэймона или Энни, и станет говорить, что всем надоела, хотя это и было неправдой. Марго, очевидно, думала только об Энни, о ее душевном и физическом комфорте. Измученное тело Энни было теперь знакомо Марго, как свое собственное, каждым сеансом массажа она словно возвращала Энни здоровье. Постоянное внимание, сочувствие и беспокойство за Энни говорили о ее искренней привязанности. Иногда Энни спрашивала себя, а легко ли Марго быть доброй и внимательной – ведь носила же она в своей душе эту необъяснимую печаль. Меньше всего она думала о себе, растворяясь в друзьях, став им опорой.

А может быть Марго от природы наделена этим бесконечным терпением?

Энни не могла понять. Она знала только, что Марго поистине послана провидением – неизвестно, как бы Энни пережила эти последние семь недель.

Ее замечания о Прусте стали первым шагом в подготовке Энни к роли Дейзи. Раньше Марго помогала Дэймону в работу над сценарием, теперь же делала все возможное, чтобы помочь Энни глубже заглянуть в себя, найти средства, которые бы помогли создать образ женщины, стремившейся к самоуничтожению, и одновременно вернуть актрисе уверенность в себе и профессиональных возможностях.

Эта двойная задача, истощавшая нервы Энни, требовала от Марго исключительного ума и такта. Но бремя, которое девушки несли вместе, только сближало их друг с другом.

Теперь они стали больше, чем друзья. Дэймон обращался с обеими, как с собственными дочерьми и даже, приглашая к столу, кричал:

– Дети, к столу…

Девушки и в самом деле чувствовали, что их связывает нечто вроде кровного родства. Они словно обрели друг друга, стали сестрами и как все сестры, никогда не поверяли друг другу самые важные секреты, но проводили долгие молчаливые часы в компании друг друга – и слова были им не так уж необходимы.

Энни никогда не говорила с Марго об Эрике Шейне, хотя чувствовала, что та знает, кто стал источником всех несчастий подруги. По невысказанному согласию Марго тоже никогда не упоминала о трагедии, произошедшей в те далекие беззаботные дни в Айове, хотя Энни подозревала, что сердце Марго изранено так же, как ее собственное, и это еще больше скрепляло родство их душ.

Для обеих стало вполне естественным называть друг друга «сестрами», а Дэймона – «папкой» или «папочкой». Это обращение вычитано Марго, кажется, у Лоуренса.

За эти семь коротких недель они стали маленькой семьей, почти такой же реальной для Энни, как дружное трио в Ричлэнде – она сама, Гарри Хэвиленд и мисс Дайон.

Дэймон поистине был им как отец – с его шутками, поддразниванием, приступами раздражительности, бессонницей и даже загулами, после которых Марго и Энни, злясь и трагически вздыхая, укладывали его в постель, совсем как доброжелательные и рассерженные дочери.

По утрам мучимый похмельем притихший Дэймон, виновато, но с некоторой долей озорства поглядывая на подруг, просил у. них прощения. Девушки весело хохотали, обнимая и ругая его одновременно: долго сердиться они не могли.

Но жизнь маленькой семьи была не столь уж безоблачной – последнее время Дэймон находился в состоянии постоянной ярости – запои и приступы раздражительности случались все чаще. «Интернешнл Пикчерз» по каким-то непонятным причинам задерживала финансирование картины. До сих пор не предоставила съемочную студию, откладывала совещание с недели на неделю, отделываясь туманными обещаниями и неубедительными предлогами вроде инфляции, неприятностей с профсоюзом, неудачными инвестициями в нефтяные компании, которым Дэймон не верил ни на минуту.

– Эти, извините меня, суки, что-то скрывают, – рычал он, – но у них это не пройдет. Клянусь Богом, если так будет продолжаться дальше, я двинусь в «Парамаунт», в «Коламбиа Пикчерз» или «МГМ». И меня с радостью примут – все знают, что я за эти годы заработал миллион для Керта и его прихлебателей. Если попытаются валять дурака со мной, найду другое место.

Но, несмотря на показную храбрость, Дэймон был чрезвычайно расстроен, и девушки это видели. Он велел Клиффорду Номсу разведать обстановку во всех главных студиях и компаниях по производству фильмов и узнал, что существует негласное, но явное сопротивление постановке «Плодородного полумесяца» с Энни Хэвиленд в главной роли.

Дэймон не желал этого признавать, но в кинематографической среде твердо укоренилось мнение, что авария стала концом актерской карьеры Энни Хэвиленд. И теперь, когда она потеряла красоту, Хэвиленд не сможет сделать фильм кассовым. К тому же, теперь рядом с ней не будет такого актера, как Эрик Шейн.

Кроме того, Дэймон создал такой трагический сценарий, что никому не хотелось связываться с финансированием такого мрачного фильма.

В Голливуде, контролируемом корпоративными гигантами, заботившимися только о прибылях, ценились более легкие, беспроблемные фильмы, не имеющие ничего общего с блестящим интеллектуальным стилем Дэймона. Тем не менее, как постоянно повторял Рис, деньги говорили за себя. До сих пор каждый из его фильмов приносил огромные доходы. Драматург бормотал что-то насчет заговора против него, и никто из друзей, даже Клифф не мог унять его подозрения.

Сердце Энни разрывалось от беспокойства за Дэймона. Она единственная верила, что он прав. Только заговор был не против него, а против нее.

Энни знала, что Хармон Керт жив и по-прежнему на вершине финансовой иерархии Голливуда. Она была достаточно сообразительна, чтобы понять: ее неожиданное возвращение в мир кино застало Керта врасплох, и тот прилагал все усилия, чтобы воспрепятствовать съемкам.

Энни, конечно, не могла открыть Дэймону всю правду. Дэймон либо посчитает ее сумасшедшей, либо помчится к Керту, захватив с собой нож, и попытается его прикончить.

Но Энни могла высказаться насчет того, что студия не доверяет ей как актрисе, что она и сделала. Если Дэймон выберет другую звезду на роль героини, фильм запустят немедленно, и успех картине будет обеспечен. Дэймон отказался ее слушать.

– Ошибаешься, детка, – объявил он. – Публика будет валом валить в кинотеатры именно потому, что ты будешь играть, а не вопреки этому. Только благодаря тебе фильм будет кассовым! Нет, принцесса, дело не в тебе.

Но Энни знала, что права. Именно она – камень преткновения.

Учитывая все эти обстоятельства, появление Марго Свифт в жизни Дэймона Риса трудно было переоценить. Казалось, именно она удерживала его от беспорядочных загулов и неразумных поступков, успокаивала, утешала, уговаривала, держала в руках, неизменно веселая, уравновешенная, обладающая бесспорными организационными талантами.

Когда бы Энни ни видела Марго, та была постоянно занята: отвечала на звонки, разыскивала кого-то для Дэймона по телефону, составляла график его работы в офисе, массировала ему спину. Ее знаменитые сеансы массажа стали неотъемлемой частью существования Дэймона, помогая ему расслабиться и даже меньше пить. Кроме того, Марго приводила в порядок его бумаги и рукописи и даже вела переговоры с его агентами. Целый день в доме слышался треск ее пишущей машинки.

В перерывах Марго гуляла, каталась на велосипеде, плавала или помогала Энни делать гимнастику, чтобы она могла сохранить форму прежде, чем съемки начнут высасывать из нее энергию и уверенность в себе.

Эта уверенность не была безгранична. Но Энни теперь бесконечно верила Марго – настолько, что не боялась делиться с ней страхами и сомнениями, так же, как позволяла подруге видеть свою боль и страдания во время упражнений в тренажерном зале. Марго превосходно умела слушать и с присущей ей способностью к психоанализу старалась развеять беспокойство Энни.

Казалось, Марго появилась на земле только для того, чтобы укрепить силы Дэймона и Энни перед грядущим, таившим неведомые испытания для них обоих.

В последнее время Энни часто рассказывала Марго о Гарри Хэвиленде, хотя избегала упоминаний о таинственно исчезнувшей матери, омрачившей ее детство, она открыто говорила о годах одиночества, и к своему удивлению обнаружила, что Марго прекрасно понимает и разделяет ее горечь.

– Я знаю, что такое эти маленькие города, – соглашалась Марго. – Там все про всех знают. Думаю, единственное место, где можно жить, – это большой город, где никому не интересно, кто ты и откуда. Лучше всего – не бросаться в глаза. Анонимность – прекрасный способ выжить. Когда у тебя нет корней, значит у тебя корни повсюду, – мудро заметила Марго. Склонность к афоризмам была еще одной ее особенностью.

– Ну это уж слишком! У тебя прекрасная семья. Сама говорила, что хочешь вернуться.

– Только погостить, – поправила, улыбаясь Марго. – Но жить там – ни за что. Раньше мне казалось, что нужно ехать домой, преподавать в школе, но теперь даже слушать об этом не желаю. Слишком многое я увидела. Пусть мечта останется в прошлом, так безопаснее. Марго рассмеялась.

– Видно, Дэймон все-таки вытравил деревню из деревенской девчонки!

– Все же, – настаивала Энни, – ты была счастлива там.

– О, да, – кивнула Марго. Дома было так хорошо. Когда я была маленькой, мои братья-верзилы тряслись надо мной. Я жила словно сказочная принцесса в стране великанов! Но потом мне все это до смерти надоело. Я не могла выполнять тяжелую работу, как они, и жалела, что не родилась мальчишкой. Господи, каким же я была сорванцом в одиннадцать лет! Страшно подумать! Но через несколько лет все опять изменилось, и в высшей школе я снова превратилась в красавицу-принцессу, а гордые старшие братья заботились обо мне. Знаешь, мальчишки в школе даже боялись дергать меня за косички из страха, что братцы им наподдадут. И еще, я ужасно любила Карла, самого старшего. Ему уже тридцать шесть, но он по-прежнему очень красив. А в восемнадцать, когда Карл играл в баскетбольной команде, за ним все девчонки бегали.

Но тут она заметила тоскливый взгляд Энни.

– Задела за живое?

– Наверное, – улыбнулась Энни, возвращаясь к настоящему. – Я почему-то вспомнила об отце. Твои разговоры все время пробуждают во мне эти воспоминания. И такая тоска на меня находит.

– И напрасно: у тебя был прекрасный отец, – возразила Марго. Она часто восхищалась благородным лицом Гарри на фотографии, стоящей на бюро в комнате Энни. – Уже за одно это можно быть благодарной судьбе. Но помни, дорогая, – добавила она, откидывая со лба Энни прядь волос, – ты в этом мире не одна. У тебя есть мы. Дэймон и я.

Энни улыбнулась. Она так хотела верить словам Марго до конца и не могла. Со дня смерти Гарри она платила за свою независимость и освобождение от Ричлэнда невыносимым одиночеством, которое ничем невозможно было заглушить. Только на сцене или съемочной площадке она забывала о нем, потому что умела полностью растворяться в своих героинях.

А сейчас, наверное, лучше поверить словам Марго. Ведь, что ни говори, с тех пор как Энни встретила Дэймона Риса, он стал ей вторым отцом, и никого ближе него у Энни нет.

А Марго, такая умная, сильная и храбрая – настоящая сестра, хотя, может быть, для такой роли она слишком добра.

 

Глава XXIII

– Что это, Марго? По-моему, я слышал шум.

– Я тоже. Наверное, это Энни. Сейчас посмотрю. Марго отложила ручку и, встав, босиком пересекла гостиную.

Было три часа ночи. Как обычно в последнее время, они молча сидели, пока долгая ночь медленно близилась к рассвету и они отправлялись наконец спать.

Марго была рядом с Дэймоном в эти предутренние часы, когда Энни забывалась беспокойным сном. Она садилась на диван напротив его кресла и, положив рядом блокнот, читала, пока Дэймон шагал взад-вперед или сидел в угрюмом молчании. Время от времени он диктовал ей целые куски или просил записать пришедшие в голову мысли, и Марго делала пометки в блокноте, чтобы на следующий день перепечатать и присоединить к другим листкам с записями, уже хранившимися в архиве.

Оба были погружены в безмолвное общение, когда услышали тихий стон, доносившийся из комнаты Энни. Марго поспешила туда и застала Энни метавшуюся в кошмаре. Когда Марго осторожно коснулась плеча подруги, Энни, вздрогнув, проснулась и уставилась на нее широко раскрытыми глазами, не понимая, где находится. Она откинулась на подушку, не пряча от Марго залитое слезами лицо. Та нежно погладила ее волосы.

– Тише, – прошептала Марго. – Все в порядке. Это просто плохой сон.

Энни долго рассматривала скрытую полумраком фигуру подруги. Свет лампы, падавший из холла, переливаясь в волосах Марго, образовал золотой нимб вокруг ее головы.

– Это преследует меня столько лет, – всхлипнула Энни. – Вижу, как горит дом, бегу в гостиную, а там отец с незнакомой маленькой девочкой. Я знаю, что это мой отец, но он не похож на себя, а девочка – это я сама, и в то же время она мне кажется незнакомой. И тут, когда я касаюсь ее руки, чтобы разбудить, из глаз девочки вырывается пламя, и она цепляется за меня, а я не могу освободиться и горю, горю… – Она вздрогнула. – А потом я просыпаюсь.

– Все в порядке, – тихо заверила Марго. – Дэймон и я в гостиной, как всегда убиваем время. Господь – на небесах, и на Беверли Хилз все спокойно.

Энни успокоенно улыбнулась.

– А у тебя когда-нибудь были кошмары? – спросила она.

– Да, но они никогда не повторяются, – покачала головой Марго. – Но, говоря по правде, я редко запоминаю сны.

Но тут же, опомнившись, добавила:

– Хотя, знаешь, странно, что ты упомянула о доме. Время от времени мне тоже снится дом. Только это хороший сон. Лучшего не приходилось видеть.

– Расскажи, – попросила Энни.

– Ну, – начала Марго, совсем по-матерински гладя волосы Энни. – Это такой большой дом, огромный, около океана. Все белое: стены, мебель. Окна – старомодные, высокие, во всю длину. Ветерок шевелит кружевные занавески. В доме полно детей, они бегают по комнатам, в руках у них игрушки, они играют друг с другом. И все это, как в замедленной съемке. Они двигаются неторопливо, даже величественно. И так хорошо и покойно на душе, потому что все здоровы, благополучны и беззаботны, и сознают эту благодать…

– А ты где? – спросила Энни.

– Самое смешное в том, что меня там вообще нет. Раньше меня это удивляло, но в конце концов я поняла… Я и есть дом. Это я вся белая, красивая, старая, но сильная, и охраняю детей, и они ничего не боятся…

Голос Марго постепенно затих; она осторожно погладила лоб Энни. Та благодарно улыбнулась.

– Хорошо, – пробормотала она, засыпая.

Кристин усмехнулась, глядя на измученную тревогами девушку, лежавшую на постели.

Энни никогда не узнает, что Кристин сейчас разделила с ней свою единственную счастливую фантазию, пришедшую ей в голову за все эти годы. И, возможно, так и останется в неведении относительно того, кто ободряет и утешает ее, скрываясь под именем Марго Свифт.

Да и к чему ей это?

Кристин встала и подошла к двери, бросив последний взгляд на спящую девушку. Ее улыбка предназначалась не только Энни.

Бедная Энни! Ее ясная и простая жизнь, которую люди считают надежной защитой от страданий и трудностей, не спасла ее от травли и ненависти. И с ненавистью, распахнув объятия, открыла ей дверь в мир эта странная женщина – ее мать. Сколько они пробыли вместе перед тем, как Энни освободилась? Достаточно долго, вероятно. Мать и дочь…

Шрамы Энни, видимые и невидимые, были навек запечатлены в ее памяти и на ее теле, а шрамы Кристин остались только в сердце. Но именно эти зажившие раны делали их сестрами. Боль и стремление выжить скрепили их родство.

Нет, Энни не заслуживала упреков за прошлое. Она и так была слишком наказана за него.

Пусть хищники ищут другую добычу.

Дэймон, устало сгорбившись, сидел, неподвижно глядя перед собой. Безнадежность и опустошение были в его глазах, во всем его облике.

– Как наша девочка? – спросил он, просветлев на мгновение.

– Опять ужасный сон. Сейчас успокоилась и задремала. Марго ласково взъерошила его волосы и села на диван, ощущая дуновение легкого ночного ветерка, открыла книгу – критический обзор нескольких романов девятнадцатого века, и начала читать.

Но Кристин, ее второе «я», зорко наблюдала за Дэймоном краем глаза. Из него уходила жизнь, она чувствовала это, потому что надежды мужчины были для нее открытой книгой. Если в самом ближайшем времени не начнутся съемки «Плодородного полумесяца», виски и депрессия доведут Дэймона до точки.

Пора действовать!

– Дэймон! – сказала Марго вслух. – Я в пятницу вечером должна уйти. Оставайтесь вдвоем с Энни.

Дэймон рассеянно взглянул на нее.

– Свидание, мисс?

Марго загадочно улыбнулась:

– Не скажу!

 

Глава XXIV

Кристин не составило труда пробраться без приглашения на пятничную вечеринку в дом Ларри Нимена, известного продюсера. Она знала: Керт наверняка появится здесь, поскольку вложил много денег в новый сериал Ларри. Лицо Керта было знакомо Кристин по фотографиям, и она легко узнала его в толпе гостей. Обволакивающий призывный взгляд, грациозные скользящие движения тела – и Керт с видимой торопливостью постарался отделаться от собеседников и подошел к ней. Девушка невозмутимо представилась, назвала свое имя, добавив, что работает помощницей и секретарем Дэймона Риса. Это сообщение явно заинтересовало Керта. От Кристин исходил чувственный запах экзотических духов. Под облегающим платьем обрисовывались очертания стройных бедер и упругой груди. Роскошные волосы рассыпались по обнаженным плечам. Они обменялись рукопожатиями. Кристин чуть дольше, чем позволяли приличия, задержала его пальцы в своей ладони. Керт украдкой поглядывал на ее ноги.

Кристин упомянула сериал Нимена, потом перевела разговор на упадок современной кинематографии.

– Любовные сцены слишком невыразительны, – заметила она, улыбнувшись. – Совершенная тоска. Я считаю, любовь должна быть безумной, бешеной, страстной, сбивать с ног и уносить – даже если причиняет боль и страдания. Вы этого не находите, мистер Керт?

– Просто Харм, – твердо сказал Керт.

Маленькие глазки пристально, без стеснения ощупывали Кристин. Они направились к бару.

Через два часа они оказались в мотеле. Кристин категорически отказалась ехать в дом Керта. – Предпочитаю нейтральную территорию, – рассмеялась она. Кристин не останавливала Керта, когда он накачивался бренди на вечеринке, вместе они еще выпили по бокалу шампанского. Спиртное разгорячило его, да и чувственное поддразнивание, которым Кристин сразу же привязала к себе Керта, не могло остаться без последствий.

Но добиться главного будет сложнее. Правда, Кристин была уверена в своих силах. Долгий разговор с Кертом о его жене и дочерях многое дал Кристин: она смогла понять его лучше, чем он, может быть, понимал себя сам.

Кристин медленно разделась перед ним в свете включенного телевизора – лампы в комнате были погашены. В глазах Керта, напряженно осматривающих Кристин от груди до кончиков ног, медленно копилась злость.

Кристин томительным движением тела изобразила нетерпеливое ожидание. Трусики скользнули на пол, девушка осталась обнаженной. Керт мгновенно вскочил на ноги, грубо толкнул ее на кровать, повалил на живот, девушка вскрикнула тихо, восторженно-тревожно.

Не дав себе труда раздеться, Керт рывком раздвинул ее ягодицы, врезался в задний проход, хрипло бормоча непристойности.

Кристин извивалась под ним и сжимала кулаки, беспомощно била по постели, издавая стоны, полные боли и наслаждения, еще сильнее возбуждавшие Керта.

– О, Харм… почему ты делаешь это со мной? – рыдала она в подушку. – О-о-о…

Он закончил быстрыми короткими толчками, большие руки с силой впились в хрупкие плечи девушки. Она знала, что утром будет вся в синяках, но была готова к худшему.

Кристина налила ему виски из принесенной с собой бутылки и поднесла покорно, словно рабыня. Пока Керт пил, она гладила его мускулистые ляжки, благоговейно глядя на расслабленный пенис, только что бывший в ней.

Потом она начала говорить, застенчиво, страстно, дразня, обольщая, притворяясь, что охвачена страхом и восхищением, словно подзадоривая его не медлить, не останавливаться, а подавить болью, еще более ошеломляющей, которая убьет наслаждение и заставит ее молить о пощаде.

Через несколько минут Керт снова был готов взять ее: напряженный пенис вызывающе поднялся, возбужденный ее словами и искусной игрой пальцев. Взбешенный ее властью над ним, Керт бросил ее на постель, прикусил зубами ее грудь; жесткие пальцы впивались в нежную кожу бедер и промежности.

– О, Харм, – умоляюще стонала Кристина. – Больно… больно… не надо… пожалуйста, не надо…

Она вся дрожала под безжалостными ласками; дурманящий запах ее плоти наполнял ноздри Хармона, сильные руки ласкали разгоряченное тело. Она билась и извивалась под ним, прижатая тяжелым телом кричала и плакала, но в голосе торжествовали призывные, дразнящие звуки, а дрожь была дрожью экстаза. Беспощадные пальцы выворачивали, щипали, терзали промежность, приближались к клитору. Когда Керт с бешенством швырнул ее на спину и впился зубами в розовую, нежную, влажную плоть, в ее тревожных стонах слышалось торжество.

– Нет… не там… Харм, пожалуйста… умоляю.

Она почувствовала, как он лижет языком ее кровь. Молящие интонации сменились восторженно-пронзительными. Керт грубо всадил в нее пенис, и Кристин вновь почти мгновенно привела его к оргазму уверенными волнообразными движениями чресел. Керт бессильно рухнул на нее, мгновенно выдохшись.

Тело Кристин, истерзанное, потное, было покрыто красно-фиолетовыми пятнами. Завтра показаться на улице будет нельзя. Но боли она не чувствовала, в эти минуты она не испытывала ничего, кроме злого торжества своей победы. Она знала, что смогла подчинить его волю своей.

Кристин не давала передышки Керту: она применяла все известные ей приемы обольщения, чтобы заставить Керта взять ее еще дважды в эту ночь.

Они расстались в три часа утра. Кристин настояла на том, что возьмет такси и вернется домой в одиночестве. Поцеловав Керта на прощанье, она обещала позвонить.

И сдержала слово.

 

Глава XXV

Фрэнк Маккенна сидел в кресле для посетителей в кабинете Хармона Керта и глядел в окно, на серые стены студии. Он не думал вновь оказаться здесь – прошло больше года с тех пор, как Керт, поблагодарив Фрэнка за хлопоты и обстоятельный доклад о состоянии здоровья Энни, пожал ему руку и попрощался.

Но теперь Керт без всяких объяснений вновь попросил Фрэнка прийти и молча сидел, время от времени поднося к губам чашку с кофе.

– Вы, конечно, хотите знать, почему я просил вас прийти, – начал он. – Ведь наша подопечная давно выписалась из больницы, и все мы, конечно, рады ее чудесному исцелению.

Фрэнк, не отвечая, вежливо слушал Керта.

– Честно говоря, ничего срочного, – продолжал Керт, – мной владеет, скажем так, что-то вроде любопытства. Я знаю, вы в хороших отношениях с Дэймоном и с самой Энни, если верить донесениям моих шпионов. Просто захотелось узнать, как она теперь поживает.

Выражение лица Фрэнка не изменилось. Он спрашивал себя, что на самом деле нужно Керту, ведь он наверняка хорошо обо всем осведомлен и без его, Фрэнка, информации.

– Видите ли, сэр, – начал он.

– Просто Харм.

– Конечно. – Фрэнк откашлялся.

– Дэймон и Энни вполне здоровы, насколько мне известно. Очень взволнованы – не терпится приступить к съемкам, но обеспокоены определенными затруднениями…

– Понятно.

К удивлению Фрэнка, Керт неожиданно с раздражением впечатал кулак в крышку стола.

– Знаете, Фрэнк, Голливуд иногда может показаться омерзительным местом! Не успели мы узнать прекрасную новость о том, что Энни будет играть главную роль в новом фильме Дэймона, как эти милые финансисты, от которых мы все зависим, начинают морочить нас сказками и затевать всякие проволочки по поводу «Плодородного полумесяца».

Он раздраженно вздохнул.

– В последнее время нам зачастую приходится иметь дело с банкирами, ничего не понимающими в кинопроизводстве. Финансовые учреждения сейчас в руках нефтяных компаний, а они заботятся лишь о прибылях. Конечно, они не хотят просто так терпеть убытки, попробуй им слово хоть сказать! А работы Дэймона достаточно нетрадиционны – это им и без всяких объяснений понятно. Я день и ночь работаю, чтобы устранить трудности и запустить фильм в производство. Но это медленный процесс.

Керт глубокомысленно нахмурился, но тут же просветлел.

– Но вы сказали, что они держатся! Это самое главное, Фрэнк. Нельзя позволить этим проблемам сломать нас, надо выстоять! А как сейчас здоровье Энни? Что она делает?

Фрэнк увидел, как сузились глаза собеседника, пока он подыскивал нужные слова.

– Она кажется выздоравливающей, – сказал наконец Фрэнк. – Правда, она очень похудела, но набирается сил. По-видимому, лечение…

– Что ж, она мужественная девушка, – прервал его Керт. – Мы всегда знали это. Не удивлен, что она так боролась за жизнь после того, что произошло. Совсем не удивлен. Ну, а как Дэймон?

– Раздражен, – пожал плечами Фрэнк. – Ему не терпится поскорее начать работу.

– Ничего не поделаешь, – мрачно кивнул Керт. – Но всем нам приходится смиряться. Подобные паузы неизбежны, и Дэймону это хорошо известно. Уверен, все это будет продолжаться недолго.

– Надеюсь, что так.

Керт продолжал задумчиво кивать. Он намеренно избегал упоминания о Марго Свифт, которая на прошлой неделе рассказывала совершенно иную историю. Он знал, что Энни почти потеряла уверенность в себе, а Рис пьет все больше и становится все более раздражительным и неуравновешенным – очевидное противодействие съемкам «Плодородного полумесяца» действует на него разрушительно.

В намерении Керта, естественно, не входило показывать, как многое знает он о жизни Риса. Но он был настороже и продолжал внимательно наблюдать за собеседником.

– Знаете, Фрэнк, – заговорщически начал он. – Я прекрасно отношусь к Энни. Конечно, вы встретились с ней впервые по моей просьбе; не знаю, насколько близко вы знакомы с ней теперь…

Единственным ответом был вежливый взгляд Фрэнка.

– Но я всегда говорю, – продолжал Керт, – что если кто-то в этом бизнесе смог выжить и вернуться, так это Энни. Я знал, что, если все обойдется, Дэймон непременно даст ей роль в своем следующем фильме. Он умеет высветить совершенно уникальные стороны ее таланта и характера. Напряженность, сексуальность…

Улыбка скривила его губы.

– Конечно, – я видел это в ней еще несколько лет назад. Энни и я хорошо знали друг друга, если можно так выразиться. Совсем еще девочка и такая актриса! – Он тихо рассмеялся. – Наверное, я не должен этого рассказывать, Фрэнк, но это редкое сочетание ума, воли и чувственности… просто неотразимы. Поверьте, она так же хороша в постели, как и на экране.

В глазах Фрэнка было нескрываемое презрение. Заметив это, Керт беспомощно улыбнулся.

– Ничего не могу с собой поделать. – Сам корю себя за неуместную болтливость, – сказал он. – Все это было давным-давно, древняя история, но вспоминаю я о ней часто. Энни тогда приехала сюда, чтобы пробоваться на роль в картине «Трое едины». Мы поехали ко мне обсудить детали. Честно говоря, она была очень естественна, раскована и нежна. Не скрою, я терзался угрызениями совести – я человек семейный и люблю жену, как вы знаете, да и не в моих правилах трахать старлеток, но тут было просто невозможно устоять. – Ностальгия и восхищение светились во взгляде Керта. – Никогда не видел ничего более свежего, прекрасного и непосредственного, чем эта молодая женщина, – вздохнул он. – Она оказалась изумительной любовницей. Так умна, так изобретательна… настоящая блудница под этой маской строгости. Нам было хорошо вместе. Но она просто не подходила для роли в фильме, и я отдал ее кому-то другому, хотя посоветовал не сдаваться… и Энни, несомненно, меня послушалась. Когда она вернулась, чтобы сыграть Лайну, казалось, произошло чудо. Такая сдержанная, дисциплинированная, зрелая актриса, несмотря на юный возраст. Я был так горд, так рад за нее. Глаза его неожиданно затуманились.

– Подумать, такое роскошное лицо и тело изуродовано этой ужасной аварией, – печально размышлял Керт. – Какое несчастье! Я много думал об Эрике Шейне и о том, какую роль он сыграл во всем этом. Конечно, они были близки. Между двумя такими натурами это неизбежно. Но, думаю, мы никогда не узнаем правды. Возможно, никто не узнает. Подозреваю, Энни не смогла справиться с ситуацией, в которую попала. Голливуд – это такие джунгли…

Он по-отцовски мудро взглянул на Фрэнка.

– Я давно живу в этом городе. И имею дело с сотнями актрис, а среди них были просто блестящие. Они – совершенно особенные существа, живут страстями такой силы, что мы на их месте давно бы сгорели в этом огне. Во всем этом есть нечто самоубийственное. Они хотят всего сразу, не могут ждать, не желают держать в узде свои инстинкты, им требуется, видите ли, быть самими собой, как говорят в наше время молодые люди.

Он опять вздохнул, рассеянно оглядывая призы, расставленные на полке.

– Конечно, я подозревал, что Энни, может быть, и не очень разборчива в средствах, поэтому был не слишком удивлен, когда начались все эти слухи насчет того… ну, то есть, поведения Энни во время «Полуночного часа». Естественно, студия делала все возможное, чтобы замять эти сплетни, увы, – безуспешно. Может, это характер Лайны так повлиял на Энни. Мне больно об этом говорить, но я слышал, она вела себя как похотливая кошка во время съемок. Конечно, подобное поведение к добру не приводит. Но я был просто потрясен, когда узнал об аварии.

Керт широко улыбнулся.

– Но самое главное то, что Энни смогла выжить и вернуться! Студия была на ее стороне в самые худшие дни, и вот теперь Энни вновь на ногах. Несмотря ни на что, я убежден: перед ней – большое будущее. Надеюсь, она тоже в это верит. Может, вы сумели бы поддержать ее, ободрить, как Дэймон, убедить ее по-прежнему не сдаваться, идти сквозь тернии к звездам в работе и в жизни.

Фрэнк молча кивнул, но потом, собравшись с силами, сказал:

– Думаю, если бы съемки начались, это стало бы главным средством…

Керт поднял палец.

– Пусть это вас не беспокоит, Фрэнк, – уверенно объявил он. – Конечно, все знают: имя Дэймона не означает, что фильм обязательно будет кассовым или финансирование – мгновенным. Но он всегда был гордостью студии! Я лично прослежу, чтобы было сделано все возможное. Но вот за зрителей я ручаться не могу, только надеюсь, что они не посчитают иначе. Верно, что это время никогда не наступит. – Он упрямо потряс головой. – Нет, Фрэнк. Я вел и не такие сражения и выигрывал. И теперь сдаваться не собираюсь.

Керт встал и обошел стол.

– Ну что ж, – заключил он, протягивая руку. – Я всего лишь хотел рассказать о своих проблемах и объяснить, насколько счастлив, что с Энни все в порядке. Может быть, и от вас зависит помочь ей сохранить уверенность и достичь тех высот, для которых она предназначена. Скажите ей еще раз, что ее талант нужен людям. Заставьте понять Энни, что, если она верит в себя, все будет хорошо.

Фрэнк ощутил твердое пожатие сухой руки Керта. На какое-то мгновение оценивающие взгляды мужчин встретились, застыли, но ни одному из них не удалось прочесть истинных мыслей собеседника.

– Сделаю все, что смогу, сэр. Фрэнк, кивнув, вышел из кабинета.

Керт повернулся к окну, уставился на холмы, сцепив руки за спиной. Он был прав насчет Маккенны. И насчет Риса тоже, не говоря уже об Энни. Теперь Хармон был уверен в этом.

Он загнал всех их туда, куда хотел.

Керт был доволен собой. Воистину, ни один человек в Голливуде не способен столкнуть его с вершины, которой он достиг, поскольку знал человеческую натуру и ее слабости лучше, чем все его заклятые враги и конкуренты. Если Керт и захочет выпустить бразды правления, то лишь по собственной воле.

Хармон Керт чувствовал себя почти сверхчеловеком, стоя здесь, у окна, и глядя на землю, которую считал своим королевством.

Сегодня он встречается с Марго Свифт.

 

Глава XXVI

Керт и Кристин встречались трижды. Один раз среди недели и еще дважды по уик-эндам.

Керт давно пресытился женщинами. Но Кристин знала, чем удивить и поразить его – неистощимой изобретательностью в постели, сдавленными криками о пощаде, произнесенными шепотом непристойностями. Мысли о ней воспламеняли Керта больше, чем воспоминания о любой другой женщине, с которой он был когда-то.

Кроме того, она оказалась превосходным шпионом, красочно описывала подавленное настроение Дэймона из-за неурядиц с новым фильмом. Жестокие искорки мелькали в ее зеленых глазах, когда Марго рассказывала о бесплодных попытках Энни подготовиться к возвращению в мир кино, становившихся с каждым днем все более нереальными.

Эти разговоры служили своего рода прелюдией к любовной игре, возбудителем, подстрекающим Керта на все новые извращения.

Кристин позволяла ему делать с собой все, что угодно, издеваться любыми способами, ее тело было покрыто царапинами, синяками и следами укусов на бедрах, груди, в промежности.

Но, отдаваясь с покорной дрожью, Кристин внутри была холодна, как лед. И этим привязывала Керта все больше.

Кристин давно отточила технику притворства – необходимо дать понять садисту, что трясешься от ужаса перед неминуемыми издевательствами, наслаждаясь в то же время самой их жестокостью, и одновременно осторожно убеждать его в том, что он вовсе не так силен как мужчина, а она по-прежнему ждет от него большего, что его агрессия скорее возбуждает, чем причиняет боль, и что ему никогда еще не удавалось по-настоящему удовлетворить ее, несмотря на всю ярость его насилия.

Стоицизм женщины, ее равнодушие к боли – единственное, чего не может вынести садист, и в то же время это именно то, чего он тайно жаждет, поскольку сознает при этом собственное ничтожество. Кристин умела поддерживать это убеждение точно отмеренными дозами ехидных шуточек, притворного страха, театральных попыток сбежать. Кристин ползала по полу, хваталась за дверные ручки, когда Керт тащил ее обратно, рыдала от отчаяния, пока он впивался в ее соски, лизал раны с животным рычанием.

И постепенно Кристин добилась своего – приручила Керта.

Но она пошла дальше. Сексуальная примитивность Керта обедняла его фантазии. Он лишь жаждал ощутить вкус женской крови, слышать крики боли жертвы, когда он стискивал ее клитор или врезался в нее сзади.

Кристин решила «приукрасить» их свидания. Она стала приносить с собой орудия пытки и порабощения – наручники, веревки, ножи, дубинки, предназначенные не только для того, чтобы причинять боль, но и для того, чтобы насиловать ее.

Кристин уговорила Керта носить черную набедренную повязку, слегка приоткрывавшую его член, заставляла его набрасывать на ее лицо капюшон, обучила ритуальным словам и действиям, побуждала к интимным откровениям о жене и дочерях в моменты их изощренной близости, посреди самых безумных выходок – это было самое возбуждающее и непревзойденное средство совращения и сексуального закабаления партнера.

Мольбы о пощаде были такими отчаянными и убедительными, когда она, голая, корчилась перед ним, а его приглушенные проклятия и оскорбления становились все изощреннее, бесчеловечнее, потому что были порождением его больной фантазии.

– Ах, Харм, – стонала Кристин, насаженная на безжалостный пенис. По лицу девушки струились слезы. – Ты убиваешь меня. Почему ты делаешь это? Пожалей меня!

– О нет, кошечка, – рычал Хармон, содрогаясь в оргазме. – Только не тебя, грязная шлюха.

И с каждым толчком он все больше попадал в плен к Кристин.

 

Глава XXVII

Время торопило.

Керт был могущественным и коварным человеком. И Кристин гордилась своим завоеванием – всего за три недели ей удалось приручить Керта. С помощью одного из посредников она нашла в Нью-Йорке необходимую для ее целей комнату в мотеле. По его рекомендации она связалась с нужным человеком. Через него в Лос-Анджелесе подыскала в одном лице звукооператора и фотографа, который занимался подобного рода делами раньше.

Звали его Сэнди Татера. Это был сорокалетний мужчина ничем не примечательной наружности, с висячими усами и тихим голосом. Кристин заплатила вперед половину того, что запросил Сэнди, и четко объяснила, что ей от него нужно. Сэнди заверил ее, что справится с делом наилучшим образом.

Кристин не составило труда вытащить Керта в новое место – у них уже вошло в привычку встречаться в разных мотелях.

Кристин заранее подготовилась к встрече, все необходимые атрибуты свиданий были при ней. Раскручивать сценарий она стала с самого начала, постаралась изобразить беспомощную невинность перед лицом жестокого мучителя, постепенно вовлекая Керта во все более извращенные выходки и действия. Как можно чаще она старалась вызвать Керта на разговоры о семье.

– Пожалуйста, Харм. Ты женатый человек, у тебя растут такие милые дочери! Как ты можешь так обращаться с женщиной? Пожалей меня! Сжалься!

– Только не тебя, детка, – рычал Керт.

Она тянула представление: то издевалась над ним, то доводила до бешенства своей покорностью, позволяла высосать кровь из сосков, кричала, извивалась в муках, когда он вгрызался в кровавую плоть между ее ног.

Вне себя от возбуждения, Керт осыпал ее оскорблениями; захлебываясь, комментировал, как его беспощадный инструмент врывается в ее крохотный анус. Он избивал ее, привязав к кровати, грубо раздвинув ноги, беспощадно втискивал кулаки во влагалище, с животной жаждой слизывал кровь.

Желая убедиться, что все сработало, Кристин дала ему овладеть ею трижды, и, когда все было кончено, он тяжело, но удовлетворенно отдувался. Потом принял душ, дал ей тысячу долларов и ушел.

Кристин в одних трусиках сидела на залитой кровью простыне.

– Все в порядке, Сэнди, – тупо сказала она в стену. В ответ маленький экран едва заметно мигнул.

 

Глава XXVIII

Четыре дня спустя, когда Керт сидел в своем кабинете в «Интернешнл», посыльный принес небольшую коробку.

В ней оказалась видеокассета. Керт вставил ее в видеомагнитофон, но через несколько секунд остановил фильм и поднял трубку.

– Не соединяйте меня ни с кем. Никаких посетителей.

Он задернул занавеси и просмотрел ленту до конца.

На экране крупным планом высветилось прекрасное лицо Марго Свифт с расширенными от ужаса глазами. У самого ее уха шевелились губы Керта, изрыгающие непристойности.

Девушка протестовала, умоляя сжалиться над ней, пока Керт с напыщенным видом позировал перед ней – напряженный, гордо поднявшийся пенис, налившееся кровью лицо, сжатые в кулаки руки… Потом он бросился на Марго, кусал, царапал, щипал ее, бормоча садистские заклинания, а девушка в ужасе рыдала и дергалась, безусловно пытаясь разорвать шнуры, которыми была привязана к кровати.

Новая сцена – на этот раз лицо Керта крупным планом, холодное и взбешенное. Камера медленно движется вдоль его мускулистого торса к пенису, утопленному в лоне Марго. Голос его ни на секунду не умолкает, пока пальцы тянут ее за волосы, выкручивают груди, лижут нежную кожу. Очередной кадр – Керт вошел в Марго сзади, одновременно терзая ее клитор. Из груди и влагалища Марго сочится кровь. Керт высасывает ее, слизывает с безумными воплями наслаждения, прерывистыми вздохами.

Снова и снова поднимается он над девушкой, резкими толчками входит в нее, чтобы наказать, заставить страдать. Той ночью она не воспользовалась своими тонкими намеками, злыми издевками, произнесенными шепотом, не было слов одобрения и нежной лести – только девический страх и безуспешные попытки сопротивляться издевательствам похотливого чудовища.

Керт зачарованно наблюдал за происходящим. Как странно – видеть собственные фантазии на экране. Они казались поистине гротескными, невероятными, выходящими из обычных рамок. Придется запомнить это на будущее.

Керт не чувствовал ни страха, ни тревоги; скорее, забавлялся при мысли о том, что у бедной крошки Марго Свифт хватило нахальства шантажировать его. «Наивная попытка помочь Рису», – предположил Керт.

Да он раздавит ее, как таракана! Но следующие кадры стерли улыбку с его губ.

Камера отъехала назад, показав перед этим крупным планом мошонку Керта, бьющуюся о ягодицы Марго. План мгновенно сменился – перед Кертом возник экран телевизора, на котором прокручивалась та же пленка. Телевизор стоял на низком столике перед диваном, на котором сидели жена Керта Розмари и обе его дочери.

Потрясенная Розмари пыталась заслонить от девочек экран. Младшая, Мэгги, плакала навзрыд. Тесс, побелев, как мел, не сводила глаз с омерзительной сцены, сжавшись от отвращения.

У Керта перехватило дыхание.

Его жена и дочери находились сейчас в Палм-Спрингс, отдыхая там и ожидая, когда он сможет к ним присоединиться. Значит, видеолента проявлена в последние два дня, возможно, несколько часов назад. В эти минуты Розмари несомненно уже приняла решение уйти от него и взять девочек. Ему звонить она, конечно, не будет.

Керт попросил секретаршу соединиться с отелем курорта Палм-Спрингс. Через минуту из переговорного устройства раздался ее голос:

– Их там нет, сэр. Они выписались. Больше никакой информации.

Керт перевел взгляд с застывшего изображения на экране на коробку, в которой была прислана видеокассета. Только сейчас он увидел на дне ее револьвер тридцать второго калибра. Записки не было.

Керт тщательно обдумывал ситуацию, насторожившись, словно хищник, почуявший гораздо более могущественного врага.

Можно ли найти выход? Нет: Тесс и Мэгги уже видели пленку. Видели его.

Керт поднял револьвер, поднес к виску, но медленно опустил руку, потом поднес оружие к открытому рту. Снова опустил руку. Почему не убить сначала эту девку? Почему не выпустить кровь из нее перед тем, как он уйдет сам, и дьявол все побери!

Но тут Керт обратил внимание на кусок бумаги, в которую был завернут револьвер. На нем были напечатаны названия: «Лос-Анджелес таймс». «Голливуд рипортер». «Лос-Анджелес Джералд-экзэминер». «Дейли Верайети». «Нейшнл инквайерер».

В какой-то ослепительный миг Керт вспомнил о своем влиянии на прессу. Даже если пленка размножена и послана во все эти издания, он может попытаться воспрепятствовать появлению сенсационной новости в газетах. Не существовало ни одного редактора или издателя в стране, который не был бы в долгу перед Кертом или не имел бы причин его бояться.

Но в самом конце списка стояло имя:

Говард Мэнн.

Керт усмехнулся. Эта Свифт обо всем подумала. Не было смысла бороться. Мэнн постарается, чтобы о фильме узнали. Репутация Керта погибла. Карьере и жизни пришел конец. Все битвы, выигранные и проигранные, больше не имели значения.

Он вставил в рот дуло револьвера, зубы стиснули холодный металл.

Керт нажал курок.

 

Глава XXIX

Похороны Хармона Керта были пышными и торжественными, хотя разговоры о его самоубийстве становились все более определенными. Проводить великого человека пришли все, кто имел хоть какой-то вес в потревоженной голливудской империи. Надгробную речь произнес Говард Мэнн, злейший враг и соперник усопшего в последние пятнадцать лет и тот человек, который, по всей вероятности, займет место Керта.

Мэнн в своей речи превозносил профессионализм Керта, его тонкое чутье, знание киноиндустрии, вкус.

– Сегодня, когда ужесточается контроль над кинопроизводством со стороны финансистов, не имеющих, к сожалению, ничего общего с индустрией кино, – дрожащим голосом говорил он, – Харм Керт оставался человеком кино до мозга костей. Он встал во главе «Интернешнл Пикчерз», когда дела компании находились в расстроенном состоянии, а сама компания была на грани банкротства, и создал новую сильную гигантскую корпорацию посредством стабильной производственной политики, честности в финансовых делах и порядочного, справедливого отношения к людям, которые работали с ним и на него.

Он остановился; горло перехватило от волнения.

– Влияние вкуса и таланта Харма, – продолжал Мэнн, – сказывалось на сотнях фильмов, которые были сняты на студии за эти годы. Его имя запомнят наряду с такими именами, как Мейер, Кон, Уорнер и Толберг. Не могу не сказать, каким прекрасным семьянином был Харм, как любил он свою жену Розмари и своих возлюбленных дочерей Тесс и Мэгги, а после своей семьи больше всего любил свою вторую семью, гораздо более многочисленную, – «Интернешнл Пикчерз Инкорпорейтид».

Потрясенный Говард Мэнн занял свое место среди многочисленного общества, собравшегося на похороны в церковь.

Отсутствие жены и дочерей Керта объяснялось их тяжелым моральным состоянием, вызванным скоропостижной безвременной кончиной мужа и отца.

Уолли Дугас неторопливо читал в «Таймс» отчет о печальном событии, прихлебывая теплое пиво и размышляя о случившемся. О причинах самоубийства не было сказано ни слова. Наоборот, кинематографическая общественность вела себя так, словно он умер своей смертью. И неудивительно. Киноиндустрия зависела от безупречной репутации первых людей, а Керт стоял на самой вершине. Проживи он еще пять лет – мог бы, скорее всего, сосредоточить в своих руках власть над несколькими компаниями и занять место в истории как самый могущественный руководитель в анналах кино.

Но теперь все кончено.

Уолли отложил газету и уставился в стенку. Интересно, как она добилась этого?

Он был уверен, что это дело рук Кристин. Ей, скрывавшейся под именем Марго Свифт, было не только известно об опасности, угрожающей Энни Хэвиленд и Дэймону Рису из-за начатой Кертом кампании финансового террора против «Плодородного полумесяца». Она, кроме того, встречалась с Кертом последние несколько недель, бывала с ним в мотелях, в чем Уолли лично удостоверился.

Естественно, ключом к загадке могло послужить отсутствие на похоронах жены и детей. Кристин, должно быть, каким-то образом удалось предоставить им свидетельство о сексуальных извращениях Керта.

Уолли знал Кристин. Она бы не стала шантажировать Керта или торговаться с ним; она понимала, что представляет из себя Хармон. Керт был так же безжалостен, как и Кристин, и не пощадил бы ее.

Поэтому она просто убрала его с дороги. Теперь, когда Керта больше не существует, Дэймон Рис сможет достаточно быстро получить необходимое финансирование для фильма.

Уолли прокрутил в памяти несколько последних месяцев. В ту ночь, когда он, наконец, встретился в Майами с Кристин и дал ей подслушать телефонный разговор с Кертом, он знал, что, объявив ее умершей, делает больше, чем просто спасает ее от преследования Керта, а Энни – от публичного скандала, в том случае если пресса раскопает правду о ее сестре-проститутке.

Нет, все гораздо сложнее. Уолли знал, что, сообщив Кристин необходимые сведения, вложил тем самым в руки смертельное оружие, сделав девушку злейшим и самым беспощадным врагом из тех, с кем когда-либо приходилось бороться Керту.

И вот теперь с Кертом было покончено. Уолли вовсе не терзался угрызениями совести из-за собственного предательства или гибели клиента, скорее, ощущал огромное облегчение от исчезновения Керта с лица земли. И, кроме того, испытывал нечто вроде любопытства по отношению к Кристин. Он не удивился, когда девушка бросила все, чтобы быть поближе к Энни Хэвиленд. Еще тогда в Майами в номере мотеля он по выражению лица Кристин понял, что девушка ничего не знает об отце и сестре. Ей оставалось только одно – найти Энни, узнать ее, понять, что произошло много лет назад.

Уолли был уверен: Кристин не причинит Энни зла. Если, конечно, по какой-то причине не решит, что Энни заслуживает наказания.

Уолли восхищенно замер, увидев в Нью-Йорке хорошенькую Марго Свифт рядом с Дэймоном Рисом. Как умна Кристин! Умелый маневр – и она, фигурально выражаясь, стала членом семьи. И теперь, когда Керт угрожал спокойствию и счастью этой семьи, она, должно быть, решила изменить план действий, приблизить день падения Керта и раздавить его. А как это сделать, Кристин знала хорошо.

Как властно распоряжается судьба людскими жизнями! Не будь Уолли, его телефона с подслушивающим устройством, того свидания с Кристин в Майами душной ночью шесть месяцев назад, Хармон Керт был бы жив и поныне, а Кристин продолжала бы заниматься прибыльным бизнесом в городах Восточного побережья, не ведая, что в Голливуде живет ее сестра.

Уолли ощущал не столько гордость тем, какую важную роль сыграл во всей истории, но, скорее, потрясение при мысли о причудах людских судеб и жизней. В этом деле он был преследователем, в другом может оказаться жертвой. Но в любом случае, все хлопоты и тревоги вполне окупались свершившимся возмездием: Керт закончил свой земной путь, зло наказано, справедливость восторжествовала.

Но нужно было еще проделать немалую работу. Простыни и наволочки, захваченные Уолли из отеля, не дали нужной информации. Группа крови Кристин была О. Группа А и В были единственными комбинациями, способными дать группу О или АВ. Значит, Гарри Хэвиленд мог быть отцом Кристин. Но в то же время и Леон Гатрич, и любой из дружков Элис Хэвиленд мог тоже быть отцом девушки. Правда, Уолли узнал, что у Леона кровь была группы В, а у Майка Фонтейна – АВ. Это исключало обоих. Скорее всего, предположение Уолли было верным: Кристин – дочь Гарри. Но предположение еще не доказательство.

Если бы знать точно, где и когда родилась Кристин…

Но вряд ли есть на свете человек, кто знает это. За исключением Элис Хэвиленд.

 

Глава XXX

Дэймон Рис метался по гостиной.

– Иисусе, – бормотал он про себя. – Иисусе…

Энни и Марго, растянувшиеся на диванах, казалось, были погружены в глубокую задумчивость, хотя глаза обеих внимательно следили за Дэймоном. Короткие юбки девушек обнажали длинные стройные ноги, белевшие на темном фоне обивки.

– Ну, что ж, – наконец проворчал он. – Черт возьми… Мы все умрем когда-нибудь…

Дэймон, потрясенный ужасным известием, неотступно думал о самоубийстве Хармона. Он не был близко знаком с Кертом, и откровенно поразился необъяснимому поступку этого могущественного человека. Однако Дэймон, настоящий писатель и хороший психолог, интуитивно ощущал невидимую связь безграничной власти Керта с изъянами его души, внутреннего «Я». Эта паутина, окутавшая Керта, была почти невидима за отечески-покровительственной манерой, респектабельной внешностью, деловой уверенностью Керта. Дэймон снова и снова возвращался в мыслях к прошедшему, пытаясь нащупать хоть какое-то объяснение случившемуся.

Эта смерть словно открывала некую внутреннюю дверь в коридоры вдохновения Дэймона, привела его в состояние лихорадочного напряжения. Самоубийство было одной из главных тем в творчестве Риса, он много размышлял о такой трагической форме ухода из жизни, избранной разными людьми. Дэймона не покидало чувство, что он присутствует на репетиции своих собственных похорон. Керт опередил его, Дэймона.

– Черт, – снова повторил Рис, потянувшись к стакану виски. – Этот тип был просто идиотом. Я всегда знал это. За мраморным величественным фасадом скрывался обыкновенный мясник. Но странно: идиоты обычно не кончают с собой. Цепляются за жизнь до конца. О, дьявол…

Марго не произнесла ни слова, зная, что сегодня Дэймон выпьет больше обычного и, возможно, проснется еще до полуночи, мучаясь от ужасного похмелья, пока не уснет ближе к рассвету. Она часто видела такое за время работы над «Плодородным полумесяцем» и не раз приходила на помощь – давала аспирин, делала массаж, просто была рядом.

Но скрывавшаяся под маской Марго Кристин была абсолютно невозмутима. Она знала: поглощенность Дэймона собственными эмоциями не продлится долго. Вскоре он снова начнет работать на «Интернешнл» или конкурирующую студию, которая предложит финансировать постановку фильма. Одну задачу она выполнила – Керт устранен. Остальное должен совершить он сам – человек, безостановочно двигающийся по комнате.

Энни с полуулыбкой наблюдала за метаниями Дэймона, прислушиваясь к обрывочным фразам, злым угрозам. Звуки его голоса были так же дороги ей, как уютный беспорядок старого дома. Но сейчас все казалось незначительным по сравнению с ужасом гибели Керта. Не потому, что эта смерть представляла угрозу для Энни, а наоборот: гибель Керта означала расцвет нового периода в жизни Дэймона, в его творчестве. И все же эта смерть словно окутала ледяным холодом все окружающее. Ничто не казалось безопасным или постоянным, как будто незыблемая почва под ногами вдруг пришла в движение, тая угрозу разрушения для всего сущего.

Пять лет жизни Энни ушло на войну с безымянной армией, командиром которой был Керт. В этой схватке она выигрывала отчаянные битвы и несла горькие потери. Шрамы от полученных ран останутся навсегда.

Но теперь Керта больше не было. Уничтожен неведомыми силами. Наконец-то она освободилась от неустанного злобного преследования. Ее будущее теперь в безопасности.

Но сегодня Энни не испытывала облегчения. Правда, и не разделяла благоговейного ужаса Дэймона перед чудовищным поворотом в жизни ни о чем не подозревающих людей, поворотом, начертанным неумолимой судьбой.

Внутри Энни разрасталась какая-то странная пустота, которую она не могла и не хотела разделить ни с Дэймоном, ни с Марго; пустота, которую рок предназначил лишь ей одной.

Прошло почти две недели с тех пор, как Фрэнк Маккенна позвонил ей и отменил свидание. С тех пор о нем больше ничего не было слышно.

В тот день он говорил с ней так, словно прощался навсегда. Энни все время пыталась забыть эти обреченные нотки в его голосе, но они все звучали и звучали в ушах, как звон похоронного колокола.

Энни не могла не думать о том, что послужило причиной их «прощального» разговора. Но она не стала спрашивать Фрэнка. Женщина не искушает судьбу глупыми вопросами.

 

Глава XXXI

Сэнди Татера валялся на кровати в своей лос-анджелесской квартире и думал о Кристин. Запах ее кожи стоял в ноздрях, возбуждающий, чувственный.

Что за женщина! Как благородно и профессионально с ее стороны было отдаться ему да еще и заплатить три тысячи долларов причитающегося гонорара!

Сэнди вспоминал о работе с гордостью сексуально удовлетворенного мужчины, мастера своего дела. Кристин, без сомнения, лучшая и самая красивая шлюха из всех, с кем приходилось иметь дело Сэнди.

А какая актриса! Жаль, что никто не видел спектакля, который она разыграла перед Кертом! Не только превосходно исполнила свою роль, терпела боль и издевательства, но и обучила Сэнди искусству монтажа, так что выглядела на пленке как испуганная невинная школьница в клешнях безумного садиста.

Сэнди не хотел участвовать в операции «Палм-Спрингс», но Кристин убедила его в необходимости съемок скрытой камерой, пока она сама разговаривала с женой и дочерьми Керта.

Она провела всю встречу с изумительным хладнокровием, одурачив их сказкой о сюрпризе, присланном папочкой. Потом ей удалось показать омерзительный фильм и держать их в напряжении достаточно долго, чтобы Сэнди успел заснять реакцию женщин прежде, чем они в ужасе метнулись из комнаты. В поднявшейся суматохе Сэнди и Кристин удалось уйти незамеченными. Но сейчас, вспоминая обо всем, что произошло, Сэнди поражался, насколько добра была Кристин к детям. Она вела себя, как озорная старшая сестра или жизнерадостная тетка… до тех пор, пока не исчезла, когда начался фильм…

Конечно, все это было жестоко: наблюдать и особенно снимать. Но все равно Кристин заслуживает восхищения. Потрясающая актриса и великий ум! Ясно теперь, что Керт застрелился, увидев фильм.

Добивалась ли Кристин именно этого или хотела шантажировать Керта? Во всяком случае, Сэнди до этого не должно быть дела. – Как всякий крепкий профессионал, он твердо знал, куда можно совать нос, а куда не рекомендуется. Самое главное – хорошо выполнить порученную работу и не лезть куда не надо. Заводить друзей и хранить дружбу. Таковы были жизненные принципы Сэнди. Необходимо идти навстречу, делать одолжение тем, от кого зависит твоя жизнь и благополучие. Человек – не одинокий остров в океане. Он выполнил поручение Кристин, и та заплатила ему. Но и Сэнди должен позаботиться о себе, так что еще рано ставить точку в их общих делах.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как семейство Корона объявило о розыске Кристин. Конечно, она не назвала Сэнди своего имени. Но он легко узнал девушку по описанию. Кроме того, Сэнди понял, кто она, как только увидел ее работу – репутация Кристин была общеизвестной.

Если он сообщит Сэму Короне, что Кристин здесь, тот может расщедриться на пару тысяч. Кроме того, услуга, оказанная Короне, может стоить дороже любых денег.

Ни один человек не живет в безвоздушном пространстве. Такова природа бизнеса. Лучшее всегда враг хорошего.

Сэнди потянулся к телефонной трубке.

 

Глава XXXII

Через несколько дней после безвременной кончины Хармона Керта встревоженные руководители «Интернешнл Пикчерз» собрались, чтобы обсудить создавшееся положение. Эти люди, назначенные Кертом, пришли в кинобизнес из корпоративных кланов и имели очень слабое представление о творческой стороне дела. Они никак не могли понять упорного нежелания Керта финансировать «Плодородный полумесяц», обещавший стать самым кассовым фильмом года.

На совещании обсуждались возможности Энни Хэвиленд, степень ее популярности, а также качество сценария. Всем было ясно, что картина «обречена» на успех. Правда, в Голливуде ни в чем нельзя быть уверенным, но постановки Риса еще ни разу не оказывались неприбыльными.

Было решено придерживаться консервативной линии поведения, особенно в эти тревожные времена, и рассчитывать на постоянство симпатий зрителей. Поэтому «Интернешнл» будет финансировать производство «Плодородного полумесяца». Тем более что по сравнению с недавно вошедшими в моду фильмами-гигантами это был относительно недорогой проект, способный принести прибыль ориентировочно в тридцать-сорок миллионов долларов. При обсуждении возможных прибылей принималось в расчет все: и огромный успех «Полночного часа», и сенсация, которой стала никому не известная Энни Хэвиленд в роли Лайны, и интригующая тайна, окружавшая ее жизнь после аварии. По мнению многих, новый фильм Риса может оказаться еще более доходным, ведь кто знает, публика может ломиться в кинотеатры только потому, что захочет увидеть новое лицо Хэвиленд.

Итак, придя к решению и помолясь об успехе, не забыв отдать должное памяти ушедшего главы, руководители «Интернешнл» решили немедленно связаться с Рисом, чтобы сообщить ему новость.

Дэймон мгновенно начал действовать. Он велел Клиффу Номсу немедленно начать подготовку к съемкам, заключить контракт с Марком Сэлинджером, сообщить ему, что работа начнется через шесть недель, начать переговоры с агентами актеров, которым предполагалось предложить главные мужские роли в фильме.

К сожалению, выяснилось, что оператор Дункан Уорт занят до сентября, и съемки придется отложить еще на две недели, поскольку Дэймон отказался работать без него. Остальные члены съемочной группы были в сборе – Кэнджи Нишимура готов писать музыку к фильму, Джерри Фолковски будет звукооператором, а Эйлин Малер мужественно согласилась заняться монтажом, хотя только что вышла из больницы после операции по поводу рака груди.

Натурные съемки намечено было проводить на Среднем Западе, а некоторые сцены отснимут в Чикаго. Фильм будет низкобюджетным и технически несложным. Главное – это актеры, их искренняя, убедительная игра. Дэймон уже предвидел терзания на съемочной площадке – он знал, что придется снимать один дубль за другим.

Очень тщательно надо было продумать грим Энни. Предыдущая работа не шла в сравнение с той, которую сейчас предстояло сделать Хэвиленд. Нужно скрыть шрамы, оставшиеся после аварии, и кроме того, Энни в течение фильма должна «постареть» на семнадцать лет – с семнадцати в начале до тридцати четырех лет в финале.

Что ж, – думал Дэймон. – Ей опять придется пройти через ад: актерам не привыкать бросаться в огонь и выходить оттуда невредимыми.

Пьянящая атмосфера легкого безумия воцарилась в доме у каньона, едва только его обитатели поняли, что «Плодородный полумесяц» – теперь не только сценарий на бумаге, но и реальный фильм, в создании которого будут участвовать не менее двухсот человек и который должен быть отснят меньше чем за год. Все были взбудоражены и полны радостного ожидания.

Дэймон вернулся к своему рабочему режиму, что означало долгие часы сидения в офисе и меньшее количество выпитого виски или в его случае – невероятную способность пить не пьянея.

Он вставал рано, звонил в «Интернешнл» и обедал каждый день со вторым режиссером, директором фильма и одним из кандидатов на очередную роль или с его агентом. Остальное время Дэймон проводил в студийном офисе, почти не выпуская из рук телефонной трубки. Зато ужинал он исключительно с «семьей» с Энни и Марго, которые теперь стали не только друзьями и помощницами в профессиональной жизни, но и полностью вошли в роль любящих дочерей.

Марго целыми днями работала рядом с Дэймоном и по вечерам всегда бывала дома – очевидно, роман с никому не известным молодым человеком, о котором она вскользь упомянула, ни к чему не привел. Однако, она по-прежнему была такой жизнерадостной, что ни Дэймон, ни Энни особенно не волновались о том, что ее сердце разбито.

Но вот Энни – совсем другое дело. Она знала, что Дэймон и Марго, несмотря на их тактическое молчание, прекрасно осведомлены о ее разрыве с Фрэнком. Они не могли не видеть, как тяжело Энни переживает это. Энни разрывалась между желанием искать у них поддержки и мучительной неловкостью оттого, что стала объектом их тревожного сочувствия. Как ей хотелось забиться куда-нибудь и в одиночестве зализывать раны!

А пока, по мере приближения съемок, Энни охватило такое нервное возбуждение, что даже обычные домашние дела не могли отвлечь ее. Несколько раз она ездила к Тине Раш и ее детям – маленькой Натали и только что родившемуся крошке Дэвиду, навещала Норму Крейн и ее внучек. Энни хотелось перевоплотиться в Дейзи, женщину, с почти безумным самозабвением бросившуюся в океан материнства.

Этот процесс оказался болезненным. Дейзи по своему была такой же противоположностью Энни, как и Лайна, и обладала качествами, которых Энни никак не желала признавать в себе. И, словно этой проблемы было недостаточно, возник еще один болезненный вопрос – Энни боялась показать публике свое новое лицо. Сама идея появления перед камерой наполняла ее необъяснимой паникой.

Напряжение было слишком велико, и Энни начала задумываться о возможности уединиться и поразмышлять над тем, что делать. И она приняла решение. Преодолев колебания, она объяснила все Дэймону и Марго, собрала чемоданы и вернулась в голливудскую квартиру, где она не была со дня аварии.

В последний раз она вышла из своей квартиры, чтобы отправиться к Эрику Шейну сообщить, что беременна его ребенком.

Это ее собственный маленький мир или то, что от него осталось. Хотя жизнь с Дэймоном так много значила для Энни, она знала – ей необходимо уединенное существование, прежде чем она сможет возродить Дейзи к жизни.

И, как ни странно, Энни чувствовала, что должна вновь пережить роковые отношения с Эриком и потерю нерожденного ребенка… и новую боль, вызванную разрывом с Фрэнком, если она по-настоящему хочет воплотить Дейзи. Настала пора вернуться к себе – домой.

Марго помогла Энни перевезти ее вещи, и девушки, наконец, расположились в когда-то такой родной для Энни гостиной, с диваном, журнальным столиком и калифорнийскими пейзажами на стенах.

Энни остро переживала прошлое: ведь именно здесь в казавшиеся такими далекими времена она говорила с Эриком по телефону, получала его записки, ждала, пока он заедет за ней и… рассчитывала на него как на единственную опору, помогавшую выжить в этом враждебном мире. Марго прекрасно понимала, что испытывала Энни в эти минуты.

Отказавшись от предложения Дэймона поработать вместе или взять с собой великолепный обед, приготовленный Кончитой, Энни утром попрощалась с ним. Она собиралась проехаться по магазинам и сама заняться обедом. Энни хотела окунуться в давно не испытываемое одиночество. Ну что ж, в этом случае ей снова придется встретиться с призраками, населявшими квартиру – Эриком, малышом и с Ником, который когда-то нашел для нее это место.

Когда Марго развесила ее вещи, расставила все по своим местам, Энни задумчиво оглядела спальню.

– Чего-то не хватает. Что же я забыла? Девушки внимательно осмотрелись.

– Знаю! – вдруг воскликнула Марго. – Фотографию отца!

– Верно!

Энни поняла: дом Дэймона стал настолько родным, что она оставила там снимок Гарри как знак подсознательного единения с ним. Дэймон стал для нее вторым отцом, и Энни смутно понимала: ее место рядом с ним. Но теперь она сама нуждалась в обретении независимости – и в уединении.

– Ничего, – утешила Марго. – Завтра привезу.

Энни понимала: Марго приедет специально, она не желает бросать ее на произвол судьбы и хочет убедиться, что она удобно устроена, не грустит и не скучает одна.

– Хорошо, – кивнула Энни. – А я к твоему приезду приготовлю обед.

Марго пошла к двери, взялась за ручку и остановилась.

– Уверена, что тебе здесь будет хорошо? Нам будет не хватать тебя!

– И мне тоже, – прошептала Энни, обнимая подругу. – Но я должна сама справиться. Иначе нельзя. Я обычно именно так работаю. Позаботься о нашем папочке, ладно?

– Уж не беспокойся, – кивнула Марго, безмолвно оценивая все тонкости сложной задачи управления стихийным существованием Дэймона Риса. – До завтра.

– Буду ждать.

Но уединение Энни было относительным. Она должна была заниматься в тренажерном зале, плавать в бассейне миссис Гюнтер, по крайней мере, до начала работы над фильмом. Она понемногу привыкнет жить без Дэймона, а потом они будут вместе до самого окончания съемок «Плодородного полумесяца».

Еще недавно Энни не могла бы себе представить это расставание с Рисом после прошедших шестнадцати месяцев, но Энни понимала, что должна была сделать этот первый шаг, ведущий к независимой жизни. Этот шаг был очень труден для нее, но неизбежен. Она ощущала себя старшей дочерью, уехавшей на время из родного дома, пока Марго, младшая, осталась с отцом.

Но и будущее Марго было неопределенным. Энни и Дэймон оба сомневались, что она и дальше будет выполнять обязанности его секретаря, редактора и помощника, даже если бы Рис и предложил ей это.

Марго, хоть и твердо решила не возвращаться домой, но по-прежнему намеревалась стать преподавателем и продолжить учебу в университете. По-своему она была так же независима, как Энни.

И, рано или поздно, она, без сомнения, найдет подходящего человека и выйдет замуж.

Энни улыбнулась, думая о трогательной атмосфере тепла и любви в воображаемом «семействе» Дэймона. Когда обе девушки покинут дом, Дэймон как настоящий отец, наверное, ворчливо благословит их на новую жизнь, будет получать письма и, возможно, отвечать на них в своем едко-ироническом стиле, передавать ехидные анекдоты, жаловаться на собратьев по перу и коллег-кинематографистов, будет ждать, когда они приедут навестить его, привезут внуков, которых у него никогда не было.

Но все это случится потом, когда-нибудь. А пока трое совершенно разных людей нашли поддержку и опору друг в друге в трудные времена. И Энни первая снова расправила крылья, чтобы улететь в большой мир из безопасности, тепла и уюта.

Теперь ее судьба неразрывно связана с Дейзи, с многочасовым пребыванием на съемочной площадке, под безразличным глазом камеры. И она должна вынести это одна.

Энни несколько минут постояла погруженная в свои мысли, потом спустилась вниз, где миссис Эрнандес приветствовала ее радостными возгласами, чашкой кофе, множеством вопросов и новостями о своей семье. К счастью для Энни, миссис Эрнандес ничем не выказала своей реакции на новую внешность Энни, поскольку уже видела ее несколько раз после аварии и теперь вела себя так, словно постоялица просто уезжала на некоторое время.

С другой стороны, новое лицо сослужило Энни хорошую службу, потому что никто не узнавал ее ни на улице, ни в соседнем магазинчике, где она купила молоко, кофе, хлеб, овсянку и мясное ассорти для завтрашнего обеда с Марго.

Несколько часов спустя после простого ужина в одиночестве и вечера, проведенного за изучением реплик Дейзи и долгой репетиции, она легла в постель, убаюканная знакомыми привычными звуками уличного движения за окном.

Лежа в полутьме и следя за трепещущими на стене тенями от веток, Энни почему-то вновь вспомнила о том времени, когда Ник был еще жив, а Дэймон Рис оставался лишь загадочной личностью, знаменитым именем и когда она жила лишь одним – стать известной актрисой, а все остальное в жизни бледнело и казалось незначительным в сравнении с этой великой миссией.

Как давно это было! Но все же те месяцы и недели таили в себе странное очарование, заставляя теперь с нежностью вспоминать минуты и часы, течение которых она едва замечала в стремлении выжить и чье исчезновение никогда бы не думала оплакивать. Правда, теперь прошлое окружало ее, все еще живое, но уже не то, каким оно казалось, когда Энни жила в нем, а другое, преломленное в ее сегодняшней жизни, сжимавшее сердце болью…

Энни не могла не поражаться тому, как сотни крошечных потрясений могут исковеркать жизнь, разорвать ее на кусочки и вновь восстановить с калейдоскопической непредсказуемостью. И теперь, чувствовала Энни, она знает себя лучше, чем когда-либо раньше. Прежний ритм жизни ушел, Хармон Керт мертв, ненавидеть больше некого, но куда девался неистребимый, казалось бы, оптимизм… а ребенок, который мог стать центром ее будущего, погиб.

Но остались Дейзи и «Плодородный полумесяц».

Энни подумала о Прусте и его внутренних «я», об афоризме Роя Дирена, любившего повторять, что актер может найти себя только в своем персонаже. А вдруг сейчас, именно сейчас, она стоит на распутье – переживает кризис, который вырвет ее из плена устоявшихся привычек и навсегда изменит жизнь? Неясные предчувствия бродили в ней, обещая новое, еще не изведанное будущее.

Неужели Рой окажется пророком, и следующее воплощение Энни Хэвиленд более всего зависит от Дейзи?

Почему нет? Иногда вымышленные персонажи могут повлиять на жизнь человека так же, как живые люди. Или даже больше. Ибо реальные люди заняты своими собственными переживаниями, в то время как персонаж не существующий, но бессмертный, мог навсегда остаться с актером…

Но Дейзи было так трудно понять, она ускользала, как призрак, неуловимая тень… Дэймон создал характер, подобный блуждающему огоньку, и даже лучшей актрисе пришлось бы немало помучиться, пытаясь воплотить этот невероятно сложный образ. Энни была буквально парализована страхом: а вдруг она позорно провалится, подведет Дэймона, так верившего в нее. И, не сумев вызвать к жизни Дейзи, Энни потеряет часть себя.

И все-таки она была снова дома – сладостно-горькая мысль, мучительно-дорогие воспоминания. Мягкая постель приняла ее в свои объятия, а темные стены молчаливо охраняли ее сон, словно старые друзья-защитники.

Энни уже была на пути в мистическое царство, ключи к которому были только у снов и фантазий. Тело ее, оказавшееся в этой почти забытой кровати, словно на ковре-самолете теперь блуждало по мирам воспоминаний словно по вехам, которые необходимо было отыскать снова.

Из Ричлэнда, Манхэттена, дома Дэймона у каньона слетались эти воспоминания, уже измененные волшебным прикосновением сна, превращающего их в колесницы, кружащиеся орбиты, уносящие ее прочь, далеко…

Энни погрузилась в благословенную дремоту; на губах играла полуулыбка… но тут зазвонил телефон.

Энни испуганно вскочила. Но звонки уже прекратились. Прежде чем она успела что-то сообразить, послышался щелчок автоответчика.

Только теперь Энни вспомнила, что включила его днем. Пока ее здесь не было, аппарат бездействовал, а в доме у Дэймона к телефону подходили либо Кончита, либо сам Рис. Но тут автоответчик был включен – верный солдатик, вынужденный записать сообщение звонившего. После нескольких щелчков и гудков он смолк, и Энни увидела мигающий зеленый огонек. Энни взглянула на часы. Полночь. Должно быть, она проспала почти час.

Она перемотала пленку, нажала кнопку «звук», повернула регулятор громкости. Раздался мужской голос, заставивший Энни в испуге схватиться за сердце.

«Привет, Энни. Это я. Почему не звонишь? Я скучал по тебе».

Девушка выпрямилась.

Фрэнк…

Она хотела сделать звук еще громче, но, прислушавшись, в панике вскочила и повернула регулятор до отказа, отключив звук.

Кровь в жилах похолодела. Это был голос Эрика Шейна, не Фрэнка. Энни прижалась к стене, вцепившись в подушку.

То, что она слышала, – невозможно. Эрик не может звонить… ведь прошло столько времени.

Но почему она так уверена в этом?! Ведь она вернулась в дом, где знала Эрика, где проводила долгие часы в ожидании его звонка, словно звонок этот был лекарством, способным дать ей успокоение. Неудивительно, что именно голос Эрика приветствовал ее сегодня ночью.

Нет, все равно это невозможно. Она слышала голос призрака. И вообще, может, ей все это привиделось? Зеленый огонек не мигал: аппарат вновь проигрывал сообщение.

Энни уставилась на автоответчик, взвешивая все варианты. Может быть, она перемотала пленку слишком далеко и прослушала предыдущее сообщение, переданное в ночь аварии… давным-давно…

«Почему не звонишь? Я скучал по тебе».

Вздрогнув, Энни подумала об Эрике, о тех последних страшных часах перед аварией, о сцене в спальне дома на Малибу, о глазах Эрика, которые, как двери, закрыли перед ней и будущее, и прошлое. Неужели этот голос донесся из того проклятого времени, чтобы вновь подвергнуть Энни страданиям, почти похороненным в памяти событиям двух последних долгих лет. Неужели судьба и случай так безжалостны, что преследуют Энни и теперь – после стольких испытаний и страданий?

«Нет, – решила Энни. – Просто разыгрались нервы. Этого не может быть».

Окончательно проснувшись, она включила свет и, сдерживая дрожь в руках, вновь нажала кнопку воспроизведения.

«Привет, Энни» – снова сказал голос.

Только теперь она различила легкомысленные, незнакомые нотки в голосе, не замеченные раньше.

«Это я. Почему не звонишь? Я скучаю по тебе». Короткий смешок, и трубку повесили.

Наконец-то до Энни дошло, в чем дело. Звонил, вероятно, совершенно незнакомый человек, набравший ее номер по ошибке. Поняв, куда попал, он решил пошутить. Теперь, когда Энни прислушалась внимательнее, поняла, что звонивший, возможно, был слегка навеселе.

Совершенно незнакомый человек. Энни тяжело вздохнула, стерла сообщение и снова легла в темноте, закутавшись в одеяло, потому что почувствовала вдруг смертельный ледяной холод.

Она попыталась улыбнуться: уж очень все глупо вышло. И сама она вела себя не лучшим образом. Была уверена, что это звонит Эрик. Но комок, сдавивший горло, оборвал ее тихий смех. Глаза наполнились слезами. Энни храбро попыталась их побороть, но потом сдалась, соленые струйки потекли по щекам. Зачем скрывать правду? Этой ночью в душе ожил Эрик вместе с прежней Энни, любившей его всем своим наивным доверчивым сердцем. И потеря вновь была так же свежа, как и мука, раздиравшая сейчас ее сердце.

Но это была не единственная ее боль. По грустной иронии судьбы изменившаяся Энни должна была мучиться вместе с прежней. Фрэнк Маккенна, чей голос звучал в ушах еще до того, как она подумала, что звонит Эрик, тоже заставил ее страдать, и тоска по нему, вдруг пронзившая ее, затмила мысли об Эрике.

Фрэнк, который никогда не был в этих комнатах, ни разу не позвонил сюда, не оставил сообщения на ленте автоответчика.

Да, пустота, разверзшаяся в Энни, была убийственной, как сама смерть. Простая и непреложная истина открылась Энни – ничто не умирает в сердце, ни один шрам не исчезает бесследно. Недолговечность памяти может утешить бодрствующих, но терзания души продолжаются вечно. Нельзя забыть мужчину, если сердце однажды распахнулось перед ним. Мука, которую испытывала Энни сейчас, была худшей, чем любая, перенесенная со времени аварии, потому что родилась в ней самой, никакое внешнее событие в окружающем мире не стало причиной ее страданий. Боль казалась заклятым врагом, но одновременно и единственным другом, и самым старым знакомым, владелицей запретной территории истинного «я» Энни.

Шли часы, а девушка все лежала неподвижно, уткнувшись в подушку, безразличная ко всему, внезапно брошенная в никуда потоком мыслей, слишком запутанных, чтобы облечь их в слова, мыслей, общим знаменателем которых было одно лишь ощущение потери.

Когда первый робкий серый свет разогнал тьму, мозгом завладели новые фантазии, тревожные и зловещие, предвестники тяжелого сна. Но прежде чем сознание покинуло этот печальный бодрствующий мир, его приветствовала новая идея, утешившая Энни, открывшая маленькую дверцу в конце тоннеля, в который она вошла.

Долгое мучительное бдение, как ни странно, было вознаграждено.

Теперь Энни знала, что сможет сыграть Дейзи. Сегодня ночью она ее нашла.

 

Глава XXXIII

Кармине Гамино был одним из самых опасных головорезов и наемных убийц на всей территории к востоку от Миссисипи. В сорок восемь лет он совершил сотни заказных убийств в шести городах и приобрел высокое положение в организации Сэма Корона в Майами. Начал он карьеру в Детройте обычным боевиком и рэкетиром, угрозами, побоями, издевательствами добиваясь покорности боссу и не останавливаясь даже перед убийством. Любимым видом оружия Кармине в те времена было карате, приемы которого он узнал в Корее. Он мог профессионально вывести из строя, изувечить или убить человека.

Кармине быстро приобрел известность; точность его ударов была потрясающей, а быстрота действий и острота рефлексов совершенствовались в упорных упражнениях и спортивных играх, которыми постоянно занимался Кармине.

Но однажды произошел несчастный случай. Кармине помогал приятелю ремонтировать лимузин, принадлежавший мафии, когда средний палец левой руки попал под металлический пресс.

Доктора детройтского «Дженерал Хоспитл» смогли сохранить палец, но после двух операций связки срослись, и палец перестал сгибаться. Он вызывающе торчал, словно непристойный символ, даже когда Кармине сжимал кулак.

Но это только забавляло Кармине. Наконец у него родилась идея. Он начал тренировать негнущийся палец, намереваясь пользоваться им как оружием – отжимался одной рукой, сосредоточив вес всего тела на пальце, пробивал им доски, крушил кирпичи. Сухожилия стали словно каменные. Кармине изобрел удар, направленный вверх подобно кинжальному, ставший его персональной меткой. Он мог ткнуть жертву в пах, живот или бедро, наблюдая, как человек, корчась в агонии, медленно оседает на землю. Чтобы мгновенно убить человека, достаточно было ударить в дыхательное горло или глаз. Палец превратился в нечто вроде орудия пытки, опасного или сокрушительного, в зависимости от силы и траектории удара.

Слава Кармине все росла. «Палец» стал знаменитостью. Самый вид этого корявого непристойного отростка часто заставлял врагов пятиться в ужасе и мгновенно подчиняться.

Кармине, человек, лишенный воображения, обладал тем не менее немалым умом и при полном отсутствии жалости гордился своими достижениями и отточенностью мастерства. Ему нравилось демонстрировать жестокое презрение ко всему на свете и вызывать почтительное отношение со стороны коллег. Именно такое отношение сейчас ему выказывал человек с портфелем из кожи аллигатора в темном костюме-тройке, стоявший перед ним. Кармине был польщен таким вниманием к своей персоне. Несомненно, что только неотложное и важное дело вынудило Сэма Корону «ссудить» его этому человеку и несомненно за большую цену.

Кармине улыбнулся и вежливо-вопрошающе поднял брови.

– Рад, что вы смогли найти время, Кармине, – начал Тони Петранера. – Никто, кроме вас, не сможет выполнить это дело, как надо.

– Ну, что вы, – с притворной скромностью пробормотал Кармине, поднимая левой рукой стакан с вином; ужасающий палец показывал прямо на собеседника.

– Работа очень деликатная, – продолжал Тони. – Нужно вернуть женщину. Когда-то она работала на меня. Много задолжала и скрылась. Нельзя ее калечить. Мне она нужна в целости и сохранности. Но рисковать тоже нельзя. Она не из обычных девушек.

Кармине бесстрастно глядел на Тони, которого знал как мелкого мафиози, не пользующегося достаточным влиянием или уважением – так, мелкая сошка. Но положение обязывало! Нужно скрывать презрение и ради Сэма выслушать этого человека со всем вниманием.

– Поверьте, – настаивал Тони, неверно истолковав ничего не выражающий взгляд Кармине, – если я пошлю какого-нибудь безмозглого боевика притащить ее за волосы, она отрежет ему яйца и пришлет мне в коробочке, перевязанной ленточкой. Умна, как бес, и опасна. Уже убила нескольких.

Тони откашлялся.

– Мне нужна твердая рука, Кармине. Привезите ее ко мне так, чтобы девчонка поняла: никаких обид, пока она будет выполнять свои обязанности. Никакой неприятности не случилось, я просто просил Сэма об одолжении: мне необходимы именно вы – с вами можно рассчитывать на абсолютную точность и надежность, и, кроме того, вам действительно нет равных.

Тони снова откашлялся, на этот раз более нервно. Он по-настоящему боялся Кармине. Среднего роста, мощный Кармине был словно вытесан из камня. В пустых черных глазах не было ни капли жалости, ни даже показного внимания. Ясно, что он убивал не ради удовольствия или денег – нет, в нем говорила гордость; гордость хищника, подстерегающего добычу.

Несмотря на неловкость, смешанную со страхом, которую он испытывал в присутствии этого животного, Тони почувствовал, что ярость, вызванная исчезновением Кристин, улеглась, а щупальцы ревности разжались. Теперь он получил оружие. Он больше не одинок. Само могущество и безжалостная сила организации, воплощенная в образе Кармине, была сейчас перед ним. Никакие уловки Кристин не смогут ее поколебать.

Благодаря семейству Корона и их связям стало известно, где Кристин. Когда Кармине доставит ее, Тони даст понять, что она останется с ним до конца. Он простит и забудет все, если Кристин вернется к выполнению прежних обязанностей.

Сердце тревожно забилось при мысли, что он скоро увидит Кристин. Неважно, что принесет будущее, не имеет значения, будут ли когда-нибудь рассеяны смертельные чары, которыми она его опутала.

Тони сознавал одно: Кристин скоро вернется.

– Адрес правильный? – спросил Кармине, показывая листок бумаги.

Тони кивнул.

– Живет в доме известного человека. Думаю, необходимо увезти ее оттуда без суматохи. Не вспугните этих людей. Рис, хозяин дома, – влиятельная шишка, у него много друзей, заставьте ее исчезнуть без шума. Прощальная записка – несколько вежливых слов – и все.

Кармине кивнул; черные глаза, словно два уголька, были пусты и холодны.

– И что бы вы ни сделали, не спускайте с нее глаз. Ни на секунду, хорошо?

– О'кей, – улыбнулся Кармине.

 

Глава XXXIV

Планы Уолли Дугаса были сорваны. Благодаря его собственным усилиям, прошлое, так интересовавшее Хармона Керта, поднялось из могилы, чтобы уничтожить его. Нападавший был сражен. Но теперь, когда Керта больше не существовало, у Уолли не осталось причин вести наблюдение за Энни Хэвиленд. У него появились новые клиенты, два сложных запутанных дела. Пора было забывать старое. Но настойчивые сомнения относительно кровного родства Энни и Кристин не давали покоя. Уолли был уверен, что ключом ко всей истории служила разгадка тайны отцовства. Уолли долго пытался убедить себя, что если даже он найдет Элис, то вряд ли узнает от нее, какой из многочисленных любовников зачал Кристин, но наконец он сдался. Она наверняка знала. Или подозревала, иначе бы не старалась доносить ребенка. И что она увидела в глазах, волосах и личике маленькой Кристин, проникшее даже сквозь броню жестокости, сковавшей сердце, и убедившее сохранить ребенка?

Что именно решило судьбу Кристин в родильном отделении неизвестной больницы двадцать четыре года назад? Интересовалась ли сама Кристин подобными вещами? Думала ли о неизвестном Гарри Хэвиленде и дочери, оставшейся с ним в Ричлэнде? Спрашивала ли себя, какие черты его характера побудили мать после побега принести в этот мир второго ребенка, из чисто злобного любопытства сохранить младенца и скорее уничтожить его, чем оставить на чужом пороге?

Проклинала ли Кристин свою мать за это решение, давшее ей жизнь, но и разрушившее ее, не думала ли она о том, что ей лучше бы вообще не рождаться?

Если предположить, конечно, что отец Гарри. И обе девочки родные сестры.

Вопросы эти день и ночь терзали душу Уолли. И только у Элис был ответ.

Он знал, Элис все еще жива, интуитивно чувствовал ее присутствие в этом мире. Жива несомненно и носит маску респектабельности, существует вдалеке от знакомых людей и событий, заполнявших ее дни, так что никому в голову не придет заподозрить Элис в том, что она сделала когда-то.

Уолли в который раз взглянул на старый снимок и опять поежился – невозможно было без содрогания глядеть в пустые и терпеливые глаза ребенка, старавшегося выжить в атмосфере злобы и ненависти. Но снимок этот был еще и документом. Хотя лицо Кристин со временем изменилось, Элис легко будет узнать – взрослые не меняются так, как дети, под влиянием мук и страданий, а Элис была еще довольно молода.

«Я найду тебя», – поклялся Уолли. Смерть Керта только ускорила выполнение этой клятвы. Уолли должен довести дело до конца.

Правда, на это потребуется время. Много времени. Возможно, годы. Ну что ж, пусть планета вертится; все приходит к тому, кто умеет ждать. Но Уолли, к собственному его изумлению, пришлось увидеть, что на этот раз терпение ему не понадобилось. Он занимался расследованием в западном Лос-Анджелесе, когда женщина, изображенная на фотографии, неожиданно появилась сама.

 

Глава XXXV

«Дейли Верайети», 16 сентября 1972 года

«Вчера в Калвер-Сити начались съемки нового фильма Дэймона Риса «Плодородный полумесяц», финансируемого студией «Интернешнл Пикчерз».

Съемочная площадка закрыта для посторонних, так что репортеры лишены возможности увидеть работу кинозвезды Энни Хэвиленд над созданием образа, определенного Дэймоном Рисом как одного из сложнейших в истории мирового кино. Но, по слухам, эпитет «сложный» не в полной мере определяет поставленную задачу. Хэвиленд должна сыграть несколько периодов в жизни героини – с семнадцати до тридцати четырех лет. Гримерам пришлось приложить много усилий, чтобы сделать незаметными следы, оставленные два года назад аварией и несколькими пластическими операциями на «новом» лице актрисы. По слухам, у Хэвиленд есть личный гример, чтобы постоянно подправлять грим и придавать лицу характерные возрастные особенности. Несомненно, съемки – большое испытание для все еще слабой физически актрисы, которая, как известно, не смогла набрать прежнего веса и к тому же постоянно мучается от боли в позвоночнике».

Фрэнк Маккенна сложил газету и глянул в окно на затянутые дымкой небоскребы Западного Голливуда, еще никогда не казавшегося ему таким угнетающим.

Значит, Энни начала работать. Солидные мрачные административные здания, казалось, плавились от жары под коричневым небом, а за ними, скрытые туманом, стояли резиденции голливудских магнатов, чьи похождения, чудачества и извращения были безмерно далеки от той судьбы, которую хотел бы избрать для себя Фрэнк. Оранжерейное королевство, скрытое за киноэкраном, совсем как его герои и героини – лучи света, проецируемые на белое полотно в темных кинотеатрах, оживленные мечтами тех, кто заплатил, чтобы их увидеть…

И когда-нибудь, скоро, Энни станет властительницей этого королевства.

Сильные руки Фрэнка невольно сжались в кулаки, готовые смять мерзкую газетенку, стереть ее в порошок, сокрушить равнодушные стены квартиры, словно непроницаемые могучие бастионы, отделяющие его от Энни. Со времени их последнего разговора, когда Фрэнк позвонил, чтобы отменить свидание, эти руки сотни раз тянулись к телефонной трубке, а в ушах звучали нотки тревоги и разочарования в голосе Энни, когда она без вопросов приняла его объяснения и попрощалась. Звук этого голоса, словно кинжал, вонзающийся в сердце, постоянно бередил рану.

В эти дни Фрэнк жил, охваченный неуемной бешеной яростью, молчаливым, едва сдерживаемым гневом на прошлое, превратившее Энни в создание, которое не могло принадлежать ему одному. Злостью на будущее; недоступное, постоянно ускользавшее от него будущее, такое бессмысленное и унылое без нее.

Фрэнк перестал спрашивать себя, тоскует ли по нему Энни, и не был ли он жесток или бесчестен, когда так внезапно исчез из ее жизни. Слишком поздно задаваться такими вопросами.

Но Фрэнка не оставляли навязчивые мысли о Хармоне Керте, они жгли ему сердце. Каким было бы его будущее, если бы последнего разговора в офисе Керта никогда не было? Случись таинственная смерть Керта несколькими днями раньше, пелена никогда не спала бы с глаз Фрэнка.

Но что сделано, то сделано. И когда Фрэнк пытался представить несбывшееся счастье, которое они с Энни могли бы разделить, уберегись он от острых когтей истины, гордость мгновенно возвращала его на землю. Горькая радость охватывала Фрэнка – удалось избежать самообмана, ехидных намеков, шуточек за спиной… Но почему-то не оставляла мысль, что жизнь с Энни стоила любого позора. Только сейчас Фрэнк начал понимать униженных любовников – литературных героев, изнемогавших под бременем зависимости от роковой женщины или переносивших сердечную боль и муки любви с нечеловеческим терпением, наслаждавшихся даже своими страданиями, если их причиняла любимая…

Но такая судьба не для него. Гордость не позволит.

Поэтому Фрэнк кипел на медленном огне, выносил дневную рутину, сжав зубы и кулаки, обращаясь холодно-вежливо с коллегами, желая от всей души найти того, на ком бы он мог сорвать злобу, раздавить огромными ручищами, только чтобы успокоить расходившиеся нервы, пока ужасная, раздирающая душу боль не уймется хоть немного. Он вновь взглянул на газету, воображая съемки, суматошные дни Энни, ее партнеров, возбужденную, лихорадочную атмосферу, начало пути, ведущего к звездам. Хотя он никогда не присутствовал на репетициях Энни с Дэймоном, но знал от Риса, что девушка великолепно справляется с ролью Дейзи. Сомнений нет, она снова нашла себя. И ее теперешнее лицо, отнюдь не ставшее препятствием, будет символом нового успеха, который несомненно затмит прежний.

Перед Энни открывались безграничные горизонты.

А прошлое останется в прошлом. Фрэнк все еще чувствовал слабое тепло исхудавшего тела, руками, плотью, всем существом ощущал неповторимый вкус ее кожи на своих губах, видел сияющие серебристые глаза, глядевшие на него с такой нежной прямотой.

Он заставлял себя осматривать комнаты, где они были вместе, где звучали ее легкие, словно испуганные шаги, представил ее грациозно-сдержанные движения, смотрел на диван, на котором она сидела, глядя на него, шкаф, куда она так аккуратно вешала пальто, когда приходила к нему.

Воспоминания были одновременно и спасением, и проклятием. Потому что реальность твердила: жить стоит лишь ради одного – и именно того, что он так упрямо отталкивал от себя.

Как хорошо Фрэнк узнал это искалеченное хрупкое тело, гладкую бледную кожу, светлую улыбку. Он знал о ней все, кроме боли, той боли, которую Энни переносила не жалуясь, боли такой неизмеримой, как и наслаждения, тоже принадлежавшие ей, сокровенные наслаждения, недоступные ему.

Фрэнк покачал головой, стараясь унять прилив беспомощного разочарования, которому дали толчок эти мысли.

«Теперь Энни вернулась к тому миру, которому принадлежала, – говорил себе Фрэнк, – ее образ, схваченный камерой, рассыплется на миллионы фрагментов, перенесенных во все уголки света, образ, о котором мечтают и грезят миллионы зрителей, миллионы восхищенных мужчин… не принадлежащий никому, но желанный для всех…»

Именно это отличало звезду от обычных людей. Недостижимая, неопознаваемая… В этом Керт был прав.

Убеди ее Фрэнк каким-то образом связать свою судьбу с ним, эта ускользающая сущность в конце концов убила бы его, ибо прошлое постоянно преследовало бы, терзало мозг; совсем недавнее прошлое, в котором Энни принадлежала многим, отдаваясь жадно, охотно, с радостью… как отдалась ему.

И если прошлое могло так издеваться над глупой потребностью заполучить ее целиком для себя, не такое уж далекое будущее таило множество искушений, и вскоре его жизнь стала бы непрекращающимся кошмаром сомнений, дурным сном, где Энни будет испытывать желания, которые Фрэнк не сможет удовлетворить один, мечтать о вещах, недоступных ему, мчаться безумными путями, куда он не сумеет за ней последовать.

«Нет – решил для себя Фрэнк, – я не смогу удержать такую женщину». Он познакомился с Энни в трудное для нее время и навсегда останется в этом времени. Фрэнк был эпизодом в ее жизни. Может, именно в таком мужчине Энни и нуждалась тогда – скромном, незначительном, не принадлежавшим ее звездному миру. Таком, на которого Энни могла бы ненадолго опереться, чью жизнь осветила на миг своим особенным сиянием… – ни обещаний, ни обязательств с обеих сторон.

Фрэнку, наверное, не повезло, что он встретил Энни в тот момент, когда смерть держала в щупальцах ее тело и угнетенный мозг, и он наблюдал, как Энни цепляется за жизнь с отчаянием утопающей, с упорством воли, немедленно завладевшими его сердцем, – ведь, несмотря на окутывающую ее тайну, в Энни оказалось столько человечности – больше чем человечности.

Она была единственной женщиной для него… и останется ею навсегда.

Какая жестокая ирония!

Значит, так тому и быть. Разве не существует некоторого утешения в том, что этого короткого периода в жизни Фрэнка никто не может отнять? Это время в прошлом, но оно принадлежит ему.

«Нет, – думал Фрэнк, – нет! Этого недостаточно и никогда не будет достаточно». Энни породила какую-то ненасытность во Фрэнке, все углубляющуюся пустоту, делавшую каждый новый день еще более мучительным, чем предыдущие.

«Лучше любить и потерпеть, чем никогда не любить и не терять». Старый афоризм вертелся в мозгу с навязчивостью популярного шлягера.

Слабое утешение. Бесплодная мудрость.

Фрэнк швырнул газету в корзину для мусора.

 

Глава XXXVI

Жребий брошен.

Съемки были в полном разгаре и шли по графику, через три месяца работа закончится.

Для Энни они начались самым ужасным образом.

Из-за трудностей с контрактами и задержек с приездом некоторых актеров ей пришлось начать не со сцен, относящихся к юности Дейзи, к которым она так тщательно готовилась, а с более позднего периода, когда Дейзи во второй раз вышла замуж, родила одного ребенка, беременна вторым и узнает о неверности второго мужа.

Это был сложнейший момент, самый важный для дальнейшего развития сюжета, и Энни приходилось репетировать по ночам, чтобы найти точную трактовку поступков Дейзи. Она обнаружила, что постоянно возвращается мыслями в прошлое, к роману с Эриком Шейном, ее обреченному младенцу, испытывая уже в который раз пугающее ощущение, что исполнение роли Дейзи угрожает ее психике.

Но Дэймон хотел именно этого, значит так должно быть. Энни старалась делать все, что было в ее силах. Каждое утро Энни, скрестив наудачу пальцы, ехала на съемочную площадку. Но были и другие сложности. Поскольку ей так и не удалось поправиться, Энди Ричи и его гримерам и костюмерам приходилось буквально идти на различные ухищрения, чтобы придать Энни вид беременной женщины.

Но, что было хуже всего, напряженная работа Энни усугубляла боли в поврежденной шее и спине. На площадку доставили специальное ортопедическое кресло, в котором сидела Энни в перерывах между сценами. Энни была тронута заботой, но страданий кресло почти не облегчало. Энни не решалась принимать сильнодействующие болеутоляющие средства из опасения, что они притупят ее восприятие. Она молча терпела, сжав зубы. Она стала плохо спать, ее уверенность в собственных силах катастрофически таяла. На экране Энни выглядела осунувшейся и измученной.

– Солнышко, – сказал ей как-то Марк Сэлинджер после просмотра отснятого за день материала. – Мы хотим, чтобы ты выглядела измученной, но это уж слишком. Похоже, ты вообще больна. Почему бы тебе не отдохнуть пару дней, пока мы будем доснимать некоторые сцены?

Энни покачала головой.

– Приму сегодня снотворное, и все будет в порядке.

Она вынуждала себя выкладываться до последнего не только потому, что не смела подвести Дэймона и остальных, но еще и страстно желая сделать все возможное для фильма. Аура вдохновения Дэймона витала над всей съемочной группой, совсем как в «Полночном часе». Все находились в состоянии постоянного нервного напряжения, выполняя любую работу с одержимостью сумасшедших. Но была еще одна причина всеобщего подъема. Каждый, кто имел отношение к съемкам, понимал, что даже по сравнению с шестью предыдущими картинами «Плодородный полумесяц» был особенным фильмом, которому предназначено занять достойное место в истории мирового кино. Все старались быть на высоте, и Энни не хотела стать исключением.

Поэтому, когда через несколько дней наконец приехал партнер Энни, и Марк Сэлинджер начал снимать сцены юности Дейзи, Энни пыталась вложить в преображение весь свой талант и вдохновение. Она за одну ночь помолодела на несколько лет. Походка, улыбка, голос сверкали искренностью, трогательной невинностью, которых не было в сценах, отснятых всего несколько дней назад.

К этому времени Энни осознала, что сделает этот фильм даже ценой собственной жизни. С каждым часом она чувствовала, как физическая и умственная усталость все больше завладевали ею, и так будет, пока работа не закончится – Энни боялась, что потом за это придется платить нервным срывом или безумием.

«Интересно, состарит ли меня фильм на пятнадцать лет, как Дейзи?» – с грустью размышляла Энни.

Но она держалась, чувствуя в себе качества, которые были присущи не ей, но ее героине – потребность Дейзи в зависимости, ее тоску по отцу, способность видеть спасителей во всех мужчинах, отчаянную любовь к своим детям, слабые, но настойчивые попытки обрести истинную свободу.

Дейзи словно была полем битвы, искореженным молчаливой борьбой между самопознанием и самоуничтожением, плодородный полумесяц – символ соперничества, борьбы между этими двумя смертельными врагами, а на финишной линии – смерть.

И Энни, и другие участники съемок чувствовали, что судьба, предначертанная Дэймоном для героини, не может не оставить свою метку на всех.

Обратной дороги не было.

 

Глава XXXVII

Улица была одной из безлико-респектабельных в Палм-Спрингс. Дом в стиле нео-Тюдоров с использованием испанских элементов просто кричал о богатстве владельца. Позади дома, за живописными деревьями, возвышались горы.

Уолли остановил автомобиль на подъездной площадке и в последний раз взглянул на заметку, вырезанную из «Саузерн Калифорниа булитин» за прошлый четверг. На снимке была группа женщин из общества, принимающих награду штата за благотворительную деятельность в индейских резервациях Кахулла и Собоба.

Она стояла в заднем ряду и выглядела совсем не так, как на том давнишнем снимке, но Уолли сразу узнал ее, так что удивился сам. Это было мгновенное фото, поэтому, видимо, ее застали врасплох, и она позволила снять себя. А может, она теперь так уверена в себе, что чувствует себя в полной безопасности.

Она действительно многого достигла. Девять лет назад вышла замуж за банковского администратора Ральфа Сондерборга. Теперь он был президентом Первого Национального банка, собирался несколько отстраниться от дел и занять место в Совете директоров.

Поспешное расследование, проведенное перед поездкой, показало, что Элис встретила Сондерборга на поле для гольфа, представилась вдовой, слишком подавленной скорбью, чтобы легко рассказывать о прошлом. Встречались они до свадьбы совсем недолго.

Супружеская жизнь была спокойной, единственные значительные события – регулярные поездки в Европу и Мексику.

Она состояла членом бридж-клуба, занималась благотворительностью, вела активную работу в пользу республиканской партии.

И была Элис Хэвиленд.

Уолли вышел из машины. Около «роллс-ройса» марки «Серебряное облако» последнего выпуска, припаркованного на площадке, с ленивым видом стоял водитель. В открытых дверях гаража виднелся серый «мерседес».

– Чем могу помочь, сэр? – спросил водитель, мускулистый парень лет тридцати, бывший, по всей вероятности, одновременно и телохранителем.

– Благодарю, – начал Уолли. – Боюсь, миссис Сондерборг меня не ждет. Я только что приехал из Сан-Франциско, и не было времени ее предупредить. Но, если бы она смогла уделить мне несколько минут, был бы крайне признателен. Возможно, вы не отказались бы показать ей мою карточку…

Он вынул из кармана белый прямоугольник. На лицевой стороне было выгравировано название конторы «Дугас Инвестигейшнз» и номер телефона. На обратной стороне Уолли написал четыре имени.

Он все хорошенько обдумал и рассчитал, как и когда можно застать ее врасплох.

Водитель взглянул на карточку. Темные глаза по-прежнему оставались бесстрастными. Он молча повернулся, позвонил у двери и вручил карточку горничной.

Уолли подошел к «роллс-ройсу», чувствуя, как утреннее солнце припекает плечи. Хорошо, что догадался надеть шляпу.

– Неплохая машинка! – заметил он. Водитель вновь промолчал.

Прошло десять минут. В машине Уолли не было кондиционера, так что не имело смысла прятаться в ней от солнца. Уолли не очень хотелось заходить в гараж, поэтому он огляделся было в поисках укрытия, но тут входная дверь открылась.

– Миссис Сондерборг вас примет, сэр, – объявила надменная горничная в накрахмаленной униформе и провела его в гостиную, обставленную антикварной мебелью, с дорогими картинами на стенах.

Восточный ковер, должно быть, стоит больше, чем «роллс-ройс». В комнате царил такой неестественный порядок, что, казалось, стоит сдуть невидимую пушинку с бюстов на каменной доске – и все совершенство мгновенно нарушится. Дом смотрелся олицетворением не только богатства, но и образцом классического вкуса старой калифорнийской знати, по сравнению с которым Скарсдейл выглядел коммуной хиппи.

Уолли последовал за горничной к небольшому солярию в глубине дома, где повсюду стояли кусты гибискуса и олеандров в красивых керамических горшках.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила горничная, показав на удобный диван рядом с журнальным столиком.

Уолли глянул в окно на огромный газон с художественно подстриженными кустами и деревьями, за которыми был виден фонтан.

В шестидесяти-семидесяти ярдах виднелся теннисный корт.

Уолли сел. Прошло еще пять минут. Появилась вторая горничная, спросила, что принести гостю – лимонада или чаю со льдом.

– Чай, пожалуйста.

К тому времени, когда был принесен чай и Уолли сделал первый глоток, прошло уже полчаса с тех пор, как он появился в доме Сондерборгов. Нервный озноб, вызванный возбуждением и прохладным воздухом кондиционированной комнаты, пробегал по телу.

«Готовит свою речь», – думал Уолли, слегка усмехаясь и наблюдая, как капельки воды, конденсируясь, оседают на высоком стакане с ледяным чаем.

Наконец в холле прозвучали шаги. Чрезвычайно привлекательная женщина в узкой юбке и простой летней блузке появилась на пороге, сдержанно улыбаясь.

– Мистер Дугас… – Она подошла к нему, но руки не протянула. – Не вставайте, прошу вас. Чем могу помочь?

«Она моложе меня!»

Уолли словно получил пощечину. В сорок шесть лет он выглядел гораздо старше, чем эта хорошо сохранившаяся, очень красивая женщина. Он так долго думал о ней как о чем-то давно прошедшем, что ожидал увидеть перед собой древнюю старуху.

Но она оказалась очень моложавой, вполне реальной, носившей новое обличье, словно эмблему, свидетельствующую о полной невероятности предположения, что подобная женщина может иметь гнусное прошлое, так тщательно отслеженное Уолли.

Но в его кармане лежали две фотографии, доказательство того, что перед ним была она. Она, и никто иной. Что за актриса!

И очень привлекательна. Ральфу Сондерборгу, насколько знал Уолли, уже около семидесяти. Должно быть, не составляло труда поймать его на удочку.

Взгляд женщины был удивительно внимательным и доброжелательным, он лишал Дугаса воли, выводил из равновесия.

– Что ж, – начал он, – не уверен, что стоило вас беспокоить, мэм, вещами, которые вряд ли вас касаются. Но работа есть работа, – сами понимаете. Нужно учитывать каждую мелочь.

Подготовленная речь лилась гладко, хотя Уолли намеренно ходил вокруг да около, наблюдая за реакцией женщины.

– По правде сказать, я веду расследование для клиента, – с глуповатой улыбкой объяснил он. – Ничего серьезного или незаконного, поверьте. Но если бы вы могли припомнить кое-что, не пришлось бы ездить из города в город. Сберегли бы мне много нервов и труда.

Она грациозно уселась в кресло с цветастой обивкой, держа в руке карточку Уолли, но не глядя на нее.

– Сделаю все, что смогу, – кивнула женщина.

– Итак, – начал Уолли, – попытаюсь быть как можно более кратким.

Он намеренно говорил без всяких интонаций.

– Поправьте меня, если ошибаюсь. В апреле сорок шестого вы родили дочь. С ее отцом вы познакомились в Буффало, где тот сдавал экзамены на звание адвоката, а вы работали в шоу-бизнесе. Брак распался года через два, и вы вернулись к прежней жизни.

Она ничего не ответила, глядя на сыщика с тем же вежливым вниманием, хотя не смогла приглушить подозрительного блеска глаз. Да и вряд ли кто смог на ее месте!

Но эта женщина умела держать себя в руках!

Она держалась настолько непринужденно, будто Уолли был страховым агентом или коммивояжером.

– Насколько мне известно от ваших друзей и знакомых, – продолжал Уолли, медленно прихлебывая чай, – вы много путешествовали все последующие годы. У вас родился второй ребенок, тоже девочка. Она оставалась с вами до двенадцати лет, а потом сбежала. Это более или менее правильно?

Он без стеснения посмотрел ей в глаза, уверенный, что все сказанное, вместе с четырьмя именами на карточке должно было сильно встревожить женщину; ведь без сомнения, никто в ее теперешней жизни не знал о прошлом. Женщина молчала.

– Ну-у-у, – нарочито тянул сыщик, – могу заверить, мэм, дело, которое я расследую, не касается вас непосредственно. Но нужно узнать все досконально, поэтому я приехал сюда в надежде, что вы сумеете помочь. Думаю, вы вряд ли поддерживаете знакомство со старыми знакомыми из штата Нью-Йорк? В том городке, где родилась ваша первая дочь, я имею в виду…

Женщина нетерпеливо шевельнулась, и Уолли ощутил запах дорогих духов, смешанный с ароматом цветов. Ноги, как он заметил, у нее были на удивление стройными, а фигура – просто потрясающей.

Женщина ничего не ответила. Глаза оставались спокойными, как два чистых озера.

Уолли откашлялся.

– А вторая девочка? Может быть, вы что-нибудь знаете о ней?

Вот теперь на стол были выложены все козыри. Взгляд женщины чуть заметно оледенел. Руки неподвижно лежали на коленях. Женщина молчала.

– Не знаете, что стало с мистером Леоном Гатричем? – произнес Уолли первое имя из четырех на карточке.

Молчание.

– С мистером Майком Фонтейном? Абсолютно непроницаемые глаза и снова молчание.

– Как насчет мистера Чарли Гржибека?

Слабая, вопросительная, ничего не говорящая улыбка коснулась ее губ.

Он сказал достаточно. Настало время предъявить другие свидетельства.

Уолли вынул фотографию, где мать и дочь стояли на берегу залива, положил на столик. Женщина не двинулась с места, только опустила глаза, чтобы взглянуть на снимок.

– Мистер Дугас, – выговорила она наконец. – Не уверена, что смогу помочь вам. Возможно, знай я поточнее, какова ваша цель…

Взгляд собеседницы мгновенно выбил сыщика из колеи. За высокомерным спокойствием скрывалась безжалостная решимость взять инициативу в свои руки. Никогда еще он не встречал столь великолепной хищницы.

Если не считать Кристин.

– Как я уже сказал, – ответил Уолли, – лично к вам это расследование отношения не имеет. И кроме того, клиент настоятельно просил держать все подробности в секрете. Именно поэтому, само собой разумеется, все, что вы сочтете нужным сказать, останется между нами. Это моя профессиональная обязанность, – добавил он, слегка кивнув.

Женщина вновь взглянула на фото. Перед Уолли всплыло видение: Кристин в номере мотеля, держит в руках этот же снимок, светлые ресницы золотыми бабочками трепещут на лице.

Дочь и мать… как похожи… Та же безмятежность, словно маска, скрывающая жестокость намерений, быстроту рефлексов, не позволяющую ускользнуть ни одной жертве, когда прыжок уже сделан. Неужели эта женщина не испытывает извращенной гордости, узнав, как легко ее дочь отправила великого Хармона Керта в мир иной? И, словно переключившись на другую волну, Уолли увидел Лайну из «Полночного часа», пристально глядевшую на Терри, готовую произнести слова, полные убийственного соблазна.

Что мать, что дочь. Вот оно – недостающее звено таинственного целого.

Для Уолли ее присутствие было чем-то огромным и неизбывным. Будто эта женщина была частью тени, омрачившей его существование.

Теперь ее напряженно-оценивающий взгляд был прикован к лицу Дугаса. Уолли чувствовал себя так, словно его исследуют жесткие пальцы.

– Позволю себе сказать несколько слов, – сказал сыщик, улыбаясь как можно вежливее. – Майк Фонтейн убит в пьяной драке лет семнадцать назад. Чарли Гржибек содержит бар в одном из восточных штатов. Я недавно беседовал с Леоном Гатричем. Он по-прежнему в добром здравии, работает на ферме. Не мог вас припомнить, но до сих пор хранит открытку, посланную вами из отеля в Буффало.

Глаза женщины гипнотизировали его. Уолли стоило больших усилий выдерживать ее взгляд, он словно все глубже и глубже погружался в глубину ее глаз, ее сути.

– Что же касается молодого адвоката, за которого вы вышли замуж, он умер восемь лет назад. Сердце. Похоронен в фамильном склепе на городском кладбище.

Женщина играла с карточкой, словно кошка с полузадушенной мышью.

– Обе ваши дочери очень одиноки. Сироты. Ни отца, ни матери. Конечно, это не мое дело, миссис Сондерборг. Но меня не удивило бы, захоти они знать, что с вами сталось.

– Мистер Дугас, – произнесла, наконец, женщина, поглядев на лицевую сторону карточки, – адвокат моего мужа…

Уолли умоляюще протянул руки ладонями вверх.

– Не вижу причин беспокоить вашего мужа, – запротестовал он. – Никаких причин. Как я уже сказал, это неважно, древняя история… а мистер Сондерборг – человек занятой.

Выражение ее глаз не изменилось.

– С другой стороны, – продолжала она, – вы прекрасно ответили на собственные вопросы. И если у вас нет других…

– Только еще один, совсем небольшой, но вы бы мне очень помогли… Если бы вы были так добры ответить, миссис Сондерборг, кто отец вашей второй дочери? Только это.

Уолли ждал. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были легкие щелчки карточки, постукивающей по обтянутому шелком колену. Сверкающие глаза обдавали сыщика холодом. Они были ошеломительно прекрасны в гневе. Нет сомнения, он загнал ее в угол. Теперь женщина знала: в доме появился злейший враг – ее прошлое.

Именно поэтому Уолли пришел сюда. Заставить ее корчиться на медленном огне. Дать понять, что прошлое не ушло, не растворилось и никогда не исчезнет. Увидеть это выражение глаз, безжалостную змеиную улыбку, как видела ее Кристин сотни раз за все годы, когда была слишком мала, чтобы себя защитить. Добиться, чтобы она ощерилась, показала клыки.

– Мистер Дугас, – задумчиво начала Элис, – по-моему, вы ошибаетесь. Вряд ли я чем-нибудь могу помочь. Хочу также заметить вам, что сведений того рода, что вы ищете, не существует вообще, – даже у определенных людей и при определенных обстоятельствах. – Она улыбнулась ослепительной деланной улыбкой хорошо воспитанной хозяйки, улыбкой, закрывшей ее лицо словно маской.

– Ну что ж, – улыбнулся Уолли, вставая. – Вы же знаете, что говорят о нас, детективах: мы посланы на землю, чтобы надоедать людям и отнимать у них время. Видно, я зря проделал такой долгий путь. Ничего не поделаешь.

– Простите, что не смогла быть полезной, – кивнула она, поднимаясь, чтобы проводить его. – Вы уверены, что у вас не осталось вопросов?

Уолли почувствовал, как когти втянулись, клыки спрятались. Она чувствовала явное облегчение.

– Ни одного, мадам, – протянул он, вертя в руках соломенную шляпу. – Рад узнать, что вы в добром здравии и хорошо живете. В наше время этого не так-то просто добиться.

Сыщик дал ей время осознать сказанное и, окинув ее удовлетворенным взглядом, нахлобучил шляпу на голову. Уолли прижал ее к стене, и она это знала.

– О, это не так трудно, – ответила женщина голосом, шипящим, словно свист меча, вынимаемого из ножен. – Если, конечно, знаешь, как позаботиться о себе. Уверена, вам это тоже под силу, мистер Дугас.

Вот теперь она пронзила Уолли взглядом, которого тот ждал – глаза блестели жестко и предостерегающе. Он уже видел такое много раз. Именно его последняя, плохо замаскированная угроза исторгла этот взгляд.

– Позвольте проводить вас, – сказала она, показывая на дверь в гостиную.

Голос снова стал вежливо-бесстрастным.

– Не стоит, – улыбнулся Уолли. – Я запомнил дорогу. Не видел такой гостиной с тех пор, как осматривал с экскурсией Белый дом. Не стоит беспокоиться, миссис Сондерборг, я знаю куда идти. Доброго вам дня.

Экономка наблюдала в окно, как сыщик идет через лужайку к автомобилю. Шофер молча стоял у блестящего «роллс-ройса».

В доме раздались осторожные шаги, женщина поднималась на второй этаж. Послышался звук открываемого ящика, потом ящик закрыли. Женское лицо приблизилось к зеркалу. Бледно-голубые глаза напряженно всматривались в серебристое стекло. На миг в их бездонных глубинах засветилась решимость, тут же исчезнувшая за маской безразличия.

 

Глава XXXVIII

Не одной Энни приходилось тяжело. Дэймон Рис не мог припомнить, когда съемки давались с таким трудом, как сейчас.

Сначала он думал, что все дело в Энни. Хотя Рис написал роль Дейзи для нее, тем не менее он не был готов к тому, что увидит на съемочной площадке.

Энни каждое утро приходила на съемку: светящиеся, измученные, полные боли глаза, легкая походка, грациозные движения… И сразу же она тонула в саморазрушительной пассивности Дейзи, перевоплощалась без всякой его помощи настолько полно, что на нее было страшно смотреть, тем более что, глядя на это хрупкое тело, Дэймон не мог выбросить из головы воспоминания о ее потерянной любви, ужасной аварии и погибшем ребенке.

Сцены, снятые вместе с маленькими актерами, игравшими детей Дейзи, разрывали сердце. Любовь Энни к нерожденному младенцу сияла в каждой улыбке и в каждом жесте.

Одно дело видеть, как эта чистая, искренняя женщина пытается показать воплощение зла – Лайну. В этом фильме жертвой был Терри в исполнении Эрика Шейна. Но теперь изведавшая столько страданий Энни пыталась передать муки своей героини и делала это для него, Дэймона.

Рис начал задаваться вопросом, не слишком ли высоко замахнулся на этот раз. По мере того, как шли недели, он начал понимать, что не только Энни лишает его мужества, истощая последние силы; нет – дело в невидимых и непредвиденных пересечениях сюжета «Плодородного полумесяца» с его внутренней творческой жизнью. Нельзя было отрицать: фильм этот, возможно, – его последняя вещь. Вдохновение, подобное этому, может никогда больше не осенить его. Он стареет, и такая чудовищная работа ему уже больше не под силу. Изменения, вносимые каждую ночь в сценарий, казались крошечными ожогами и ядовитыми укусами, вливавшими в душу смертоносное зелье, катализируя Дэймона каким-то странным, непонятным образом.

Вдохновение горело уже не в нем, а извне, где-то в обволакивающем полумраке, маня, искушая; недостижимое, но близкое, всегда болезненное, всегда опасное, беспристрастная созидающая сила, по правде говоря, не имеющая с ним ничего общего. Дэймон был просто слабым человеческим существом, необходимым для материального воплощения этой силы.

Дэймону мучительно хотелось сорваться, уйти в загул, но этого нельзя было себе позволить. Он вертелся на карусели, с которой невозможно сойти до самого конца, ибо душа художника трепетала, столкнувшись с явлением более важным и значительным, чем когда-либо пытался постичь Дэймон. Теперь он отправлялся в опасное плавание, в открытое море, один, взвалив на плечи ответственность, которую не в силах был дольше нести. Но, как ни странно, неизвестно откуда появилась новая настороженность, занимавшая сначала всего лишь уголок души, а потом и все его воображение целиком.

И настороженность эта касалась Энни и Марго.

В конце каждого изнурительного дня именно Марго везла Дэймона домой, помогала Кончите готовить ужин, пока он пил и играл на скрипке, отвечала на телефонные звонки и, наконец, ложилась спать пораньше, чтобы встать среди ночи и помочь Дэймону внести очередные изменения в сценарий.

Энни возвращалась к себе, чтобы отрепетировать кусок роли и хоть немного выспаться. В конце недели она, как обычно, приезжала в дом у каньона, делала с Марго гимнастику, с неизменной жизнерадостностью подшучивала над Дэймоном, пока не начиналось напряженное обсуждение сценария, в котором участвовали все трое.

Но в эти моменты Дэймон никак не мог полностью сосредоточиться на «Плодородном полумесяце», жестком графике съемок и на сложном процессе монтажа и озвучивания, потому что постоянно думал о девушках, ставших его духовными дочерьми.

Сначала он не испытывал ничего, кроме отцовского восхищения, и при этом невольно сравнивал девушек взглядом творца и художника. Энни и Марго были одновременно совершенно разными и странно похожими. Обе сильные, храбрые, решительные, готовые защитить друг друга. Что ни говори, Дэймон не мог не преклоняться перед необычайным мужеством Энни. И разве он не видел, как Марго, не думая об опасности, раздавила каблуком скорпиона, когда тот слишком близко подполз к шезлонгу Энни?

Обе быстро учились. Энни от скуки, Марго из чистой любознательности переняла кулинарное искусство Кончиты, обе умели шить и шили для Дэймона, который из суеверия никогда не выбрасывал поношенную одежду. Марго умела починить любой прибор в доме. И, наверное, сэкономила сотни долларов на электриках и сантехниках. А ее массажи были свидетельством силы ее рук и знания человеческого тела.

Обе были глубокими, порядочными девушками, настойчивыми в своих стремлениях, в готовности обороняться, в нежелании поддаваться отчаянию и несчастьям. Они предпочитали терпеть страдания и боль в одиночестве: Марго, обиженная неизвестным мужчиной, и Энни с ее печальным прошлым, предательством Эрика Шейна, мертвым ребенком, годами терзаний и, наконец, разрывом с Фрэнком Маккенной – ударом, который не смог отвести Дэймон.

Обе были похожими и совсем разными, какими бывают сестры. Энни – старшая, более сложная по натуре, идеально подходила для творческой работы в той области, которая требует глубин характера, каких актер или актриса не всегда может достичь, а подчас и не осознает этого.

Марго была устроена проще: спокойная гладь ее жизни ни разу не искажалась трагедией; любимица заботливых родителей и трех старших братьев, живая, уверенная, добрая по природе, она твердо стояла на земле, пока Энни постоянно скользила по тонкому льду.

Однако Марго не была так проста, как хотела казаться: прирожденная интеллектуалка с пытливым ищущим умом, глубоко как никто понимавшая творчество Дэймона, сумевшая оказать неоценимую помощь в создании «Плодородного полумесяца». Дэймон был убежден, что источник ее воображения был более глубоким, чем понимала сама Марго, и он, как заботливый отец, предупреждал ее, что не стоит зря растрачивать талант на учительскую работу. Глупо всю жизнь учить детей по книжкам, сочиненным другими. Он хотел, чтобы Марго писала пьесы, а может быть, романы и рассказы.

Но она, как упрямая дочь, убежденная, что не стоит посвящать жизнь неопределенности искусства, цеплялась за свои планы и решительно противилась всем уговорам Дэймона.

Кроме того, ее отличала поистине кошачья грация и спокойное отношение к собственной сексуальности, тогда как Энни, словно стыдясь собственной красоты, боялась двигаться, говорить, жестикулировать.

Однако различия обеих девушек каким-то непонятным образом гармонировали друг с другом. Марго – холодная интеллектуалка, менее сложная, чем Энни, более земная, способная и к аналитическому мышлению, и гораздо сексуальнее, в то время как Энни, не обладавшая столь острым интеллектом, была великой актрисой, обладающей и талантом, и сексуальностью – таинствами, возникающими из неведомых глубин души. Именно поэтому девушка никогда не оставалась в ладу с собой, и натура ее была столь многогранна, что именно эти черты побудили Дэймона дать ей роль Лайны. Бесконечно эротичная и соблазнительная, она, казалось, не сознавала своего могущества.

Странный дуэт – актриса и интеллектуалка, творческая личность и простая, улыбчивая девушка с фермы, таинственная сирена и жизнерадостная соблазнительница из Айовы.

Да, они были словно сестры. И когда девушки бегали по дому в шортах, футболках и кроссовках, длинные волосы – светлые и темные – волнами падают на плечи, Дэймон невольно замечал, какие у обеих длинные стройные ноги, изящные щиколотки, упругие бедра, прямые плечи, задорные маленькие груди.

Иногда у Дэймона почти отнимался язык, когда девушки одновременно входили в комнату во всем блеске юности и здоровья, спеша расцеловать его, похожие на двух великолепных живых кукол, созданных из одного материала, однако восхитительно неповторимых.

И Дэймон чувствовал, что по какому-то таинственному велению судьбы ему даровано играть роль отца. Радуясь его шутке насчет отсутствия дочерей и желая посмеяться, девушки награждали его прозвищем «папочка», «папуля» или любимым обращением Марго «старичок».

Дэймон ощущал необычайную радость от символического отцовства, когда видел эти упругие юные тела, слушал шутливый щебет их голосов, улыбался, думая о своей, уже не столь живой энергии, получавшей постоянный заряд от их присутствия под его крышей, их смехе, поцелуях, отцовском чувстве собственности, нежных ласках и массажа Марго.

Почему нет? Все это было таким забавным и совершенно невинным. Он сам давным-давно определил себе связи с женщинами только своего возраста и поступал именно так в Нью-Йорке и в пустыне, где симпатичная вдова ранчеро всегда ждала его. Но все же Дэймону доставляло удовольствие видеть этот почти вызывающий парад юной сексуальности, который приходилось наблюдать каждый день. Наконец-то кто-то нуждался в нем, любил и требовал защиты и одновременно… баловал его, относился по-матерински. И Дэймон наслаждался отцовским, крохотным, почти кровосмесительным импульсом, наблюдая за девушками.

Но все изменилось с тех пор, как Энни уехала домой.

Казалось, старшая, более уверенная в себе дочь покинула дом и теперь, целиком погруженная в собственные дела, работу, беды и проблемы, взлеты и падения своей любовной жизни, отдалилась от семьи.

Но младшая, больше напоминавшая Дэймону его самого физически и эмоционально, сексуальная, не страдающая застенчивостью, осталась дома. Наедине с ним. Конечно, все это глупые мысли. Чистая самонадеянность. Но почему-то Дэймон постоянно думал о том, что теперь они с Марго остались дома наедине друг с другом. Словно предательское коварное семя это нечто начало расти, развиваться, цвести, превращаясь в одержимость.

Взгляд Дэймона постоянно следовал за Марго, особенно когда они были одни в доме. Девушка обычно сидела на диване, скрестив ноги, и писала под его диктовку в блокноте, а когда печатала, хмурилась и высовывала язык, как школьница. Иногда она лежала на диване с книгой, и длинные волосы роскошным водопадом рассыпались по обивке.

Тихо, беззвучно, словно кошка, бродила Марго по дому в шортах или облегающей мини-юбке, обнажавших упругие бедра. Дэймон ощущал призывный женский запах, будораживший воображение, когда Марго обнимала его за плечи или наливала кофе.

– Что у тебя за духи, детка? – пытался он шутить. – Запах просто потрясающий. Скоро мужчины начнут мяукать под нашими окнами, как мартовские коты.

– Они называются «Безе», если это так тебя интересует. И я рада, что тебе нравится. Они ужасно дорогие.

– Это непристойное слово на французском, – сказал Дэймон.

– В самом деле? – уязвленно спросила Марго, уверенная в своем знании языка. Я думала оно означает «поцелуй».

– Диалект, крошка, диалект. Проверь в словаре.

На следующий день Марго шутливо хлопнула Дэймона по щеке, поскольку обнаружила, что тот прав.

– Ну и грязный у тебя ум, папуля.

– Не у меня, а у парфюмеров, – проворчал он.

Они посмеялись и продолжали работать, как хорошо смазанная машина. Но медленно, постепенно, с каждым массажем, с каждой лаской, с каждым вечером, проведенным на веранде или в доме, Марго словно все дальше и дальше отходила от той роли, которую она исполняла в дуэте, состоявшем из нее и Энни. По мере того как Энни все больше погружалась в образ Дейзи, Марго становилась все ближе, все более властно занимала мысли и фантазии Дэймона.

Дэймон не был уверен, что правильно воспринимает строки Бодлера, но как только заменил абсурдное французское «кот» на слово «кошка» и представил вместо ласковой хищницы женщину, стихотворение начинало неотрывно вертеться в голове, когда Марго была рядом.

Была ли она в доме или в мозгу? Он знал только – Марго завладела его мыслями, и мысли эти были неотделимы от растущей настороженности и волнения.

Теперь, когда Дэймон бывал наедине с Марго, комната, казалось, заполнялась не только ее жизнерадостным весельем, но и чем-то вроде таинственного очарования Энни. Они были двумя сторонами одной медали, двумя половинами сказочной нимфы, и одна неизбежно носила отпечаток другой. Впечатление усиливалось тем, что девушки часто менялись одеждой, и костюмы одной с удивительной пикантностью украшали другую, словно одна из них обладала сущностью другой и наоборот. Видеть одну означало ощущать обаяние обеих.

– Подойди-ка, крошка, – часто говорил Дэймон Марго. – Обними своего старого папочку.

И когда она подходила, стройная, хорошенькая, опускалась на колени у его кресла, проводила рукой по седым вьющимся волосам и умоляла позволить ей подстричь их, Дэймон замечал, что ее шорты или блузка принадлежали Энни, и безымянная фантазия посещала его изобретательный мозг, лишая сообразительности и пробуждая в нем поэта, любителя головоломок и загадок. Но, как ни парадоксально, чем больше Марго отдалялась от Энни, тем больше напоминала ему о теле и запахе Энни, словно воссоздавала ее облик.

Но чем больше Марго напоминала Энни, тем больше отличалась от нее, тем прочнее светлые волосы затмевали темные, тем откровенно сексуальнее выглядела Марго по сравнению с более скрытой, приглушенной чувственностью Энни, тем доступнее становилась Марго по сравнению с «сестричкой», всегда отсутствующей, занятой собственной жизнью.

Чем дальше друг от друга, тем неотделимее. Чем больше сходство, тем заметнее прекрасные различия. Ощущение было головокружительным. Что-то от блеска серебристых глаз Энни отражалось в зеленых очах Марго, нечто от упрямого тяжеловатого подбородка Марго присутствовало в овальном фарфоровом личике Энни.

И все равно, все равно… жить с обеими в этом доме, слышать радостное, властное «наш папочка» каким-то образом означало с каждым днем становиться все ближе к одной, только к одной, к единственной.

К Марго.

«Иисусе! – в ярости обрушивался на самого себя Дэймон, пытаясь обрести власть над собственным воображением. – Я просто впадаю в детство!»

Но упреки ни к чему не приводили. «Плодородный полумесяц» все глубже уносил его в водоворот, как кит, увлекающий беспомощного Ахава, проклинающего ужасное чудовище. И самое странное, что смятение в чувствах и мыслях не унималось. С каждым прошедшим днем невидимые тиски этого нетерпения становились все крепче, соблазнительнее и опаснее.

 

Глава XXXIX

Все актеры и участники съемочной группы «Плодородного полумесяца» невероятно устали. Они снимали трудную сцену, в которой Дейзи привозит своего второго ребенка из больницы, и все идет не так… Но у маленького актера болел живот, и ребенок раздраженно хныкал.

Вышедший из строя электроприбор задержал съемки на сорок пять минут, в течение которых Дэймон, не удовлетворенный репликами Энни, предложил два новых варианта.

Среди всей этой суматохи Марго незаметно скрылась, решив отправиться в офис Дэймона разыскать забытый эскиз декораций, который, как он считал, должен сегодня непременно понадобиться.

Выйдя на улицу, она зажмурилась от яркого солнечного света и уже было направилась к административному зданию, когда чьи-то сильные пальцы сомкнулись на ее запястье.

Обернувшись, девушка увидела тяжеловесного мужчину лет сорока, уставившегося на нее пустыми черными глазами. Красноватая кожа была почти одного цвета с пиджаком омерзительного ржавого цвета.

Она никогда раньше не встречала его. Но мгновенно поняла, кто это.

– Пойдем, Кристин, – сказал мужчина. – Один человек в Нью-Йорке хочет с тобой поговорить.

Девушка заколебалась, лихорадочно соображая, что предпринять.

– Слушайте… – пробормотала она, оглядываясь на рабочих студии и актеров массовки, сновавших мимо.

– Нечего мне слушать, – пробурчал мужчина, чуть ослабив хватку.

Кристин заметила уродливо торчащий вверх палец на левой руке.

– Не вздумай шуметь. Ты ведь не хочешь, чтобы все эти люди узнали про тебя правду? Пойдем. Ничего плохого я тебе не сделаю. Просто отвезу к Тони. Когда приедем в Нью-Йорк, можешь отрабатывать свой хлеб, как захочешь.

Кристин задумалась. Увидев руку мужчины, она поняла, кто перед ней. Репутация Кармине была общеизвестна.

– Откуда я знаю, – боязливо спросила она, – что вы не убьете меня? Что если я закричу? Здесь много охранников.

– Думаешь, я подошел бы, если бы собирался тебя прикончить?

Кармине покачал головой.

– Да ты была бы уже на том свете еще прошлой ночью, захоти я этого. Подумай сама. Можешь уладить все с Тони. Моя работа кончается, как только мы окажемся в Нью-Йорке.

Она было пошла за ним к воротам, но остановилась:

– Меня хватятся. Будут искать. Позвольте хоть записку оставить. Можете написать ее сами.

– Уже сделано. Записка в офисе секретаря Риса. Заболел кто-то из родственников. Приедешь домой, позвонишь.

Мужчина улыбнулся, но глаза оставались холодными, как у ящерицы.

Он подумал обо всем. Или это Тони? Ничего не оставалось, кроме как покориться.

Кристин дала ему увести себя к воротам.

 

Глава XL

– Как ты себя чувствуешь?

Высокий голос Марка Сэлинджера резал слух, операторы и техники возились с осветительным оборудованием… Энни прикрыла веки.

– Больно?

Она покачала головой.

– Все в порядке. Спасибо, что побеспокоился.

Марк рассеянно погладил ее по плечу, очевидно, озабоченный происходящим на съемочной площадке. Он явно надеялся снять сегодня еще и сцену возвращения домой, понимая, что завтра для этого понадобится гораздо больше усилий.

Мать быстро успокоила малыша, настоящего маленького артиста, и тот выдержал еще четыре дубля. Но Дэймон по-прежнему сомневался в правильном выборе варианта текста, нетерпеливо поглядывал на часы и наконец отправился в офис, чтобы узнать, куда пропала Марго. Все остальные, измученные до предела, сгрудились в центре, ожидая, пока вернутся силы продолжать съемку.

Глаза Энни совсем закрылись; она откинулась на кресло, слушая, как Марк советуется с Дунканом Уортом насчет освещения.

Она солгала насчет боли, разламывающей позвоночник и поясницу, поскольку была уверена, что сможет дотянуть до конца дня.

Теперь, когда съемки были в самом разгаре, и напряжение с каждым днем все увеличивалось, личные чувства и ощущения Энни больше не играли роли. В ее оболочке жила Дейзи, другое существо со своими импульсами и потребностями, которые было невозможно ни принять, ни отринуть… только воплотить перед камерой.

Работа лишала сил, выматывала, как никогда в жизни, и все-таки каждую секунду посылала неощутимые заряды энергии, словно «Плодородный полумесяц» превратился в дьявольский дух, полный решимости использовать Энни до конца, перед тем как выбросить, словно ненужный мусор.

Даже сейчас она чувствовала, как пульсирует это всепожирающее внутреннее напряжение, сила, готовая в любую секунду поднять ее на ноги и заставить испытать возбуждение, знакомое лишь стоящему перед камерой актеру, независимо от того, как велика усталость. Безымянная, требовательная, она непрестанно бурлила в Энни и вокруг нее.

Но сейчас эта сила вдруг покинула ее – перед Энни стоял растерянный Дэймон.

– Солнышко, – сказал он, нагнувшись, – Марго исчезла. Энни растерянно взглянула на него.

– Что?

Дэймон протянул сложенный листок.

– Кто-то заболел в Айове. Марго написала, что позвонит, когда приедет.

– Не волнуйся, Дэймон, – попросила Энни, сжав его руку. – Все будет в порядке. Она даст о себе знать.

Но он не мог успокоиться. Энни никогда еще не видела его таким встревоженным. И таким старым.

 

Глава XLI

До мотеля, где остановился Кармине, они добрались на такси. Кармине не позволил Кристин забрать вещи из дома Дэймона.

– Обойдешься тем, что на тебе, – заявил он. – Тони обо всем позаботится, когда будем на месте.

Он обыскал ее сумочку, ни на секунду не выпуская из поля зрения.

– Сожалею, – объяснил Кармине, – но ничего не могу поделать.

Кое-что у него было общее с Тони – пунктуальность и стремление объясняться как можно более витиевато, что совсем не соответствовало его воспитанию. Все знали, что он способен вежливо, цветисто извиниться за секунду перед тем, как собирался убить или искалечить очередную жертву.

– Переночуешь сегодня у меня в номере, – велел он Кристин. – Вылетаем завтра первым же рейсом.

– Хорошо, – согласилась она, – но могу я попросить кое о чем?

Он насмешливо поднял брови.

– У меня вот-вот начнутся месячные, – объяснила Кристин, не позаботившись понизить голос, чтобы не услышал водитель. – Нужно кое-что купить в аптеке.

Черные глаза уставились на нее со спокойствием рептилии, ленивые и бесстрастные.

– Иначе простыни будут испорчены, сам понимаешь, – добавила Кристин.

В темных глазах наконец-то что-то отразилось.

– Кэбби, – велел он, не сводя глаз с Кристин, – остановись у первой же аптеки.

Такси подкатило к обочине, и Кристин взялась за ручку двери. Загорелая ладонь немедленно сжала ее пальцы.

– Пойдем вместе, – процедил Кармине. – Кэбби, подожди здесь.

Они вошли в аптеку.

– Надеюсь, у вас есть деньги. Возьмите все, что нужно, сами, – предложила Кристин. – Коробку тампонов для сильного кровотечения, упаковку салфеток, флакон женского гигиенического дезодоранта, несколько запасных трусиков. Сейчас напишу, какой формы.

Кармине с отвращением скривил толстые губы и вручил ей двадцатидолларовую бумажку.

– Иди сама. Я подожду.

Кристин подошла к дальнему прилавку, где скучающая продавщица от нечего делать пилочкой приводила в порядок свои ногти. В зеркале на потолке Кристин увидела, как Кармине направился к полкам.

Продавщица равнодушно взглянула на нее.

– Чем могу помочь?

Кристин начала перечислять все, что хотела купить, мысленно подсчитывая общую стоимость, потом открыла сумочку. Кармине лениво листал страницы приключенческого журнала, поднимая глаза на Кристин.

Когда продавщица принесла все, что просила покупательница, в руке Кристин оказалось уже сорок долларов. Не сводя глаз с отражения Кармине в зеркале, она попросила принести еще одну вещь и через минуту уже шла к своему похитителю, готовая показать все покупки, кроме одной, лежавшей на дне ее сумочки.

 

Глава XLII

Такси мчалось по автостраде Сан-Диего мимо высоких зданий, которые так часто видела Кристин, когда сопровождала Дэймона на студию.

Потом машина свернула на юг, к Инглвуду, где водитель остановился у скромного отеля рядом с аэропортом.

Кармине, не подходя к портье, сразу повел Кристин в свой номер и, закрыв дверь, вытащил фляжку с виски. Налил и выпил, не предложив Кристин. Потом включил телевизор и молча уставился в экран. По всей видимости, он намеревался заказать ужин в пиццерии, когда придет время, и всю ночь караулить Кристин. Похоже, он не был расположен вести беседу.

Темные глаза и горбатый нос придавали Кармине вид дикого животного. Искалеченный палец вызывающе торчал вверх, как гротескная пародия на кокетливо отставленный женский мизинец. Очевидно, Кармине нравилось демонстрировать его как можно чаще.

Кристин легла на свою кровать и, притворившись, что задремала, пролежала около часа, размышляя, что предпринять.

Она прекрасно знала репутацию Кармине. Это был один из самых опасных людей в преступном мире. Тони не выбрал бы именно его, если бы не страстное желание заполучить Кристин назад, покорную, но невредимую. К тому же, сутенер, видимо, считал ее достаточно опасной, потому и заполучил для выполнения этой миссии именно такого, как Кармине.

Девушка не пыталась заговорить: вряд ли стоит пытаться растопить сердце Кармине дружелюбием и улыбками – он только насторожится.

Кристин обрадовалась, когда Кармине, как она и предвидела, заказал пиццу по телефону. Он не хотел рисковать и не собирался покидать комнату. Как, впрочем, и Кристин. Ее уже однажды видели в его компании – водитель такси. Этого было достаточно. С другой стороны, возможно, таксист и не запомнил ее. В Голливуде столько хорошеньких девушек… Скорее всего, это Кармине произвел на него впечатление.

В любом случае, она запомнила и фамилию водителя, и номер водительского удостоверения. Когда все будет кончено, она предпримет необходимые меры, чтобы защитить себя.

Если только сумеет остаться в живых.

Пиццу принесли в семь. Кристин заставила себя съесть кусочек, пока Кармине медленно сжевал остальное, по-прежнему глядя на экран, не позаботившись о том, чтобы переключить канал. Иногда он тихо рыгал, не извиняясь при этом.

Кристин почистила зубы щеткой, купленной в аптеке, и с полчаса сидела на постели, ожидая, пока Кармине закончит ужинать. Потом встала и расстегнула юбку.

– Я иду в ванную. Оставить дверь открытой?

Кармине молча встал, подошел к ванной и включил свет. Окон не было. Ванна чистая, на краю лежит мыло, завернутое в белую бумагу. Кристин расставила косметику на полочке у зеркала, достала тампоны и салфетки.

Кармине возвратился в комнату, дожевывая кусок пиццы.

– Дверь не закрывай, – предупредил он.

Кристин вылила маленький флакончик жидкого мыла в ванну и открыла горячую воду.

Кармине опять отвернулся к телевизору. Кристин в нижней юбке вышла из ванной и положила на постель аккуратно сложенные блузку с юбкой. Потом отстегнула лифчик, дала ему медленно соскользнуть по плечам, бросила рядом с юбкой. Стянула нижнюю юбку, обнажая стройные бедра, и встала босиком около кровати, складывая шелковистую юбку. Откинув волосы, девушка поискала в сумочке заколку и закрепила волосы, свернув их узлом.

В падавшем из ванной свете обрисовалась упругая грудь и высоко поднятые руки.

Кармине медленно, не отрывая глаз от телевизора, налил виски из фляжки в пластиковый стакан.

Кристин закрыла краны. Бормотание телевизора было единственным, что нарушало тишину. Наконец Кармине услыхал слабый плеск – Кристин улеглась в ванну. Несколько минут он продолжал смотреть телевизор, потом прикончил виски и лишь для того, чтобы убедиться, что все в порядке, поднялся и направился взглянуть на Кристин.

Ванна была наполнена мыльной пеной, закрывавшей грудь и колени Кристин: сотни радужных пузырьков весело лопались с едва слышным треском.

Лицо девушки раскраснелось от жары, на стройные ноги и изящные плечи было приятно посмотреть.

Она не шевелилась, только вежливо смотрела на Кармине.

– Как видите, здесь никого нет, кроме меня. Выражение ее лица было доверчивым и покорным, но в глазах промелькнуло нечто неуловимое. Взгляд ее упал на загорелую руку мужчины.

– Кармине, – тихо спросила она, – что у вас случилось с пальцем?

Он с легкой улыбкой протянул ей изуродованную клешню. Кристин заметила, насколько тверд этот негнущийся палец. Ноготь был толстым и грубым.

– Небольшая неприятность! – гордо объявил Кармине. – Давно. Совсем не больно.

Кристин восхищенно вздохнула:

– Бьюсь об заклад, многим парням от него худо пришлось. Ведь так?

Кристин чуть привстала. Розовые затвердевшие соски выглянули из цветных пузырьков.

– Можно… потрогать? – спросила она. Лицо убийцы потемнело.

– Только один раз, – умоляюще прошептала Кристин. – Тони не будет возражать.

Гордость поборола осторожность. Кармине опустил крышку на унитаз, сел на него и положил ладонь на край ванны, поближе к Кристин.

Узкая рука нерешительно высунулась из воды, приблизилась и вновь отдернулась, словно ужасающий палец одновременно пугал и завораживал девушку. Наконец она осторожно, еле заметно коснулась его, чуть погладила, еще и еще раз.

– Он такой твердый, – благоговейно прошептала Кристин. – Как камень.

Она вздохнула. Ладонь, мокрая и скользкая, медленно сжала негнущийся палец, словно лаская его. Дыхание девушки участилось.

– Ты когда-нибудь, – застенчиво пролепетала она, – обрабатывал девушку этим пальцем?

Кармине поднял брови. Обнаженная Кристин не выпускала пальца, цепляясь за него с чисто женским чувством собственницы, словно притягиваемая его жесткостью.

Он ничего не ответил. Но и не отнял руку. Кристин начала медленно двигать сжатый кулак взад и вперед, словно наслаждаясь ощущением.

– Так приятно, – пробормотала она. – Такой жесткий и прямой…

Она взглянула в его глаза. Черные глубины зажглись неподдельным интересом.

– А меня… сделаешь? – спросила она наконец. Взгляды их встретились. Ладонь Кристин ласкала палец, словно это был гибкий маленький зверек, скользкий и ловкий.

– Тони ничего не скажет, – уверяла Кристин. – Ты имеешь право… если хочешь…

На секунду он, казалось, вновь впал в прежнее спокойствие рептилии, словно взвешивал «за» и «против». Наконец не спеша расстегнул манжет и закатал рукав. Потом глянул на коробку с тампонами и снова на Кристин. Та ободряюще улыбнулась и, осторожно взяв Кармине за руку, притянула его ладонь под воду, к своим бедрам.

Не отводя от нее глаз, Кармине стиснул мягкое тело. Кристин почувствовала, как ужасный палец входит в нее, и прижала его руку к своей промежности, втискивая палец все глубже, ощущая его движения, извиваясь под прикрытием пены, хрипловато вздыхая.

Кармине погружался в скользкую плоть. Рука коснулась шелковистого треугольника волос, упругих ягодиц, пока Кристин поднималась и опускалась, насаженная на его палец, как прекрасная живая кукла с трепещущими от возбуждения грудями.

– О-о-о, – стонала она, сотрясаемая конвульсиями оргазма, – О-о-о…

Кристин заметила, как затуманились черные глаза, когда ее ноги нетерпеливо задвигались в воде. Под брюками разрастался тугой ком, натягивая молнию на ширинке.

– Нет, – охнула она, отстраняясь и жадно глядя на Кармине. – Я хочу всего тебя.

Он нахмурился и, тяжело дыша, уставился на Кристин. Стало так тихо, что было слышно, как лопаются пенистые пузырьки в ванной.

Он явно колебался. Девушка принадлежала Тони, а Кармине гордился собственной надежностью – основой безупречной репутации.

Правила требовали, чтобы сам Тони, если захочет, предложил ему Кристин.

– Пожалуйста, Кармине, – простонала возбужденная Кристин. – Тони не обидится. Он бы сам позволил тебе взять меня в благодарность за твою услугу. Ну же…

Влажная рука опустилась на его колено. Девушка наклонилась вперед. Он заметил идеальные очертания спины, груди, плеч…

Теперь ее пальцы оказались у него между ног. Словно по волшебству расстегнулись молния и ремень. Девушка с проворством карманного вора обнажила его член, жадно глядя на него, не выпуская изуродованного пальца. Кармине снова взглянул на коробку с тампонами и, что-то решив, поднялся. Брюки упали к ногам. Не глядя вниз, на набухший пенис, он поднял глаза на Кристин.

– Ну же, – пропела девушка, – возьми меня, сделай со мной, что пожелаешь. Не дразни меня сейчас!

Медленно, гордясь двойным орудием мужской силы, Кармине разделся и встал перед Кристин – неестественно широкие плечи и предплечья бугрились мускулами. Пенис – толстый, напряженный – чуть подрагивал. Светлые капли уже катились по нему вниз, к мошонке.

– О, господи, – благоговейно прошептала Кристин. – Ты прекрасен…

Она протянула к нему руки, груди приподнялись, колени раскинулись.

Кармине осторожно, стараясь не расплескать воду, лег на девушку; мгновенно взяв пенис, она ввела его в себя, нежно посасывая изуродованный палец, жадно облизывая его.

– О, – бормотала она приглушенно. – Ты такой сексуальный…

Мышцы влагалища сжимали, тянули, ласкали погружавшийся во влажные глубины член.

– Такой сексуальный…

Кармине привык иметь дело с проститутками, но никогда не испытывал ничего столь чувственно-соблазнительного, как изгибы нежных бедер этой женщины, игра ее губ и языка, музыка шепота. Он завидовал Тони и понимал, почему тот так хочет вернуть ее обратно.

Охваченный возбуждением, изнемогая от наслаждения, он начал двигаться быстрее, короткими, уверенными толчками; мягкая влажная плоть восхитительно терлась о головку пениса.

– М-м-м…

Кристин, улыбаясь, обхватив ляжки Кармине, гладя ягодицы, вбирала его в себя все глубже.

Почувствовав нервную приближающуюся дрожь его оргазма, Кристин просунула руку между его ногами, нащупала мошонку, услышала стон экстаза и свободной рукой нашарила оружие.

– Такой сексуальный, – повторила она, целуя и покусывая палец. – Такой…

Кармине врезался в нее все с большей силой: яички набухли в теплой ладони. Правая рука медленно двигалась вперед, скрытая мыльной пеной.

– О, боже, – воскликнула она; плоть, поглотившая его, содрогнулась. – О, боже!

Из пениса вырвалась горячая струя спермы, и в этот момент Кристин ударила.

Бритва была сделана из стали специальной закалки и стоила почти двадцать долларов. Кристин жалела, что не было возможности направить ее, но была уверена в остроте лезвия.

Бритва легко прорвала кожу, почти мгновенно отрезав мошонку, которую Кристин крепко сжимала левой рукой. Хриплый крик вырвался из глотки Кармине, тяжелое тело, обмякнув, придавило Кристин к жесткому дну ванны; пенис мгновенно стал вялым.

Кармине был в шоке. Кристин знала, остается всего несколько секунд для того, как он придет в себя и удушит ее, несмотря на боль.

Прекрасно зная анатомию мужского тела, она быстро подняла бритву, отыскала пульс и одним резким движением рассекла сонную артерию.

Брызнувшая фонтаном кровь мгновенно залила ее лицо, волосы, плечи. В горле Кармине что-то глухо булькало. Кристин осторожно выскользнула из-под него. Кармине лежал на животе, лицо скрыто под кровавой мыльной водой. Осторожно, стараясь не задеть отрезанную мошонку, болтавшуюся на клочке кожи, Кристин вынула затычку, наблюдая, как опустошается ванна; открыла кран, ожидая, пока пойдет теплая вода. Потом встала и включила душ. Неловко балансируя над трупом, Кристин тщательно промыла волосы шампунем из маленькой бутылочки. Мыльные хлопья падали на тело Кармине. Она хорошенько вымыла торс, бедра, глядя, как вода уносит кровавые потоки.

Наконец Кристин ополоснула ноги, направила головку душа на голову и шею Кармине. Вода продолжала литься, пока она одевалась в спальне.

Застегнув молнию на юбке, Кристин вытерла все места, к которым могла прикасаться и, прежде чем вернуться в ванную, проверила, не осталось ли на постели ее волос.

Одежда Кармине валялась на полу. Поразмыслив, Кристин решила оставить ее на месте.

Сложив в бумажный пакет принадлежности туалета и коробки с тампонами и салфетками, Кристин поставила его у двери. Сейчас ночь – никто не увидит, как она уйдет.

Она вновь вернулась в ванную. Вода с журчанием обмывала труп Кармине. Из раны на шее и в паху бежали тонкие струйки крови.

Девушка спокойно рассматривала тело. Она планировала убийство едва ли не с первой минуты встречи с Кармине и знала, что ей придется это сделать.

Стараясь не запачкаться кровью, она перевернула тело и оставила его в полусидячем положении.

Потом, сжимая в руке бритву, наклонилась, чтобы докончить начатое.

 

Глава XLIII

Марго позвонила расстроенному Дэймону Рису уже в половине одиннадцатого ночи.

– Крошка! – завопил он в трубку. – Где ты? Что за странную записку ты оставила? В чем дело?

– Все в порядке! – донесся до него жизнерадостный голос. – У мамы было плохо с сердцем, и все полезли на стенку. Я сейчас у нее в больнице. Ничего серьезного, с недельку отдохнет и будет как новенькая. Но я должна остаться на несколько дней, чтобы держать в руках мужчин, если не возражаешь. Без женщины в доме они хуже детей.

– Ради бога, солнышко, конечно, оставайся! Попытаемся пережить это время без тебя. Но почему бы тебе не остаться подольше?

– Зачем?! Ложная тревога! – Слушай, Дэймон, в воскресенье есть очень удобный рейс – буду в Лос-Анджелесе в половине пятого. Не хочешь меня встретить?

– Естественно! Не могу же я допустить, чтобы моя девочка бродила по аэропорту одна! Какой номер рейса?

– Триста сорок шестой, компания «Юнайтед» из Дес Мойнс.

– Хорошо, дорогая, хорошо, – пробормотал Дэймон, потянувшись за ручкой, чтобы записать номер.

– Думаю, что это не выбьет тебя из колеи? – участливым материнским тоном, еще больше усилившим чувство облегчения в Дэймоне, спросила Кристин.

– Господи, конечно, бэби, – ответил он, встрепенувшись, выходя из пьяного тумана, счастливый, что слышит ее голос. – Не могу дождаться, пока увижу тебя. Поужинаем вместе.

– Прекрасно, папочка. Увидимся.

– До свидания. Будь умницей!

Кристин медленно опустила трубку на рычаг, оглядела номер мотеля на Лонг-Бич, откуда звонила Дэймону.

На листочке бумаги были выписаны номера рейсов, которые Кристин узнала у клерка за стойкой предварительных заказов в аэропорту. Если рейс триста сорок шесть не задержат, она запросто доберется на такси до аэропорта и встретит Дэймона там.

Если же рейс задержат, а она узнает это, позвонив в «Юнайтед», придется еще раз связаться с Дэймоном и просить подождать ее. Она правильно предположила, что он не спросит, в какой больнице ее мать и куда послать открытку с пожеланием здоровья. Дэймон был слишком занят собственными мыслями, чтобы беспокоить себя проблемами чужих людей, особенно теперь, когда съемки фильма в самом разгаре. Кроме того, Дэймон не знал ее предполагаемого адреса в Айове. Теперь придется что-нибудь придумать. Но пока она в безопасности. Дэймон ничего не заподозрит и спокойно будет ждать ее прибытия.

Кристин взглянула на часы. Ничего не остается делать, кроме как сидеть здесь четыре дня и смотреть телевизор.

И читать газеты.

 

Глава XLIV

«Тело человека, считавшегося известным наемным убийцей, было обнаружено полицией в четверг, в номере «Шелтон Мотор Инн», Инглвуд.

Полиция опознала в убитом Кармине Гамино. Это одно из многих имен человека, занимавшего, по утверждению федеральных властей, одну из самых высоких должностей в мафиозной семье Корона в Майами и являющегося наемным убийцей, замешанным в десятках нераскрытых преступлений в течение пятнадцати лет.

Гамино был найден обнаженным в ванне снятого им номера, зарезанным и изуродованным холодным режущим орудием. Полиция считает способ расправы типичным для преступного мира.

Детективы, ведущие расследование, заявили репортерам, что пока никто не заподозрен в убийстве…»

Репортер «Таймс» закончил заметку стандартными словами и, передав рассыльному, пробежал глазами записи в блокноте и покачал головой.

Кармине Гамино, наконец, получил свое.

Само место убийства настораживало. Прежде всего, Гамино никогда не выполнял заказы на Западе. Он был не на своей территории, когда его настигла месть. Казалось, можно было ожидать, что его прикончат в Майами или Балтиморе. В любом случае Кармине считался лучшим из лучших в своей профессии. Должно быть, потребовался батальон, чтобы его уложить.

Вырвав листок из блокнота, репортер швырнул его в корзину и пожал плечами. Пришлось, естественно, убрать из статьи слишком шокирующие подробности. Полицейских, прибывших на место преступления, вряд ли удивила ужасающая сцена – отрезанные яички Гамино были забиты ему в рот. Именно так и мстят мафиози. Но публике этого знать не следует. Газете могут повредить подобные вещи.

 

Глава XLV

В пятницу и в субботу Дэймон провел вечера в одиночестве: играл на скрипке и пил больше обычного после ухода Кончиты. Он отказался ужинать в обществе актеров и продюсера, решив, по причинам, не ясным ему самому, что проведет это время один.

Давно дом не был таким пустым и притихшим. Тишину нарушал только отдаленный вой койота. Дэймон чувствовал бы себя не в своей тарелке и даже испытывал бы неприятное чувство, нечто вроде страха или тоски, не знай он, что Марго возвращается домой.

Возвращается домой! Оказалось, это почти удовольствие – разлучиться с ней, чтобы потом испытывать странное наслаждение от скорой встречи. Тишина словно ласкала его, ведь в этих комнатах скоро зазвучат ее легкие шаги.

Дэймон сам не понимал, что с ним творится. Он поднес к губам стакан виски, ощутил нервную дрожь, попытался понять ее причину, но тут же сдался – несомненно все это из-за напряженной работы на съемках… а возможно, виноваты сомнения насчет собственного возраста, способностей к творческой работе, будущих произведений…

Ни больше ни меньше. Именно так. И все же, и все же… звук ее голоса по телефону был словно глоток шампанского, такой веселый, задорный, чарующий…

Почему он внезапно увидел, как невероятно чувственна Марго, после того, как прожил рядом с ней столько месяцев, глядя на нее всего лишь как на привлекательного секретаря и символическую дочь.

Что происходит?

Почему так внезапно?

Когда субботняя ночь превратилась в воскресное утро, Дэймон прошелся по пустым комнатам, сгорая от нетерпения, зная, что бесполезные попытки взять себя в руки были задушены в самом начале единственной мыслью: скоро появится Марго.

В воскресенье днем Дэймон попросил водителя отвезти его в аэропорт. Марго выглядела похудевшей, что вполне понятно: беспокойство за мать и, возможно, слишком тяжелая работа – пришлось ухаживать за всей семьей.

Прическа тоже другая, что очень удивило Дэймона – волосы почти не вились, со скульптурной элегантностью обрамляя лицо, придавая Марго чуть более торжественный вид, напоминавший Дэймону об Энни.

Кроме того, девушка казалась побледневшей, что еще более усиливало впечатление. Это тоже было вполне естественно, поскольку на этом забытом Богом Среднем Западе, наверное, чертовски холодно.

– Иисусе, Марго! – воскликнул Дэймон, беря ее за руку. – Ты очень изменилась. Как это тебе удалось всего за четыре дня?! Наверное, все было хуже, чем ты мне сказала.

– Вовсе нет, – рассмеялась Марго. – Просто чуть не умерла от тоски, вот и сменила прическу. И решила посидеть на диете, потому что по сравнению с моей любимой кузиной Синди выгляжу как кусок жира! Придется поменьше увлекаться стряпней Кончиты. Как тебе мои волосы?

– Великолепно, – пробормотал Дэймон, втягивая ноздрями чувственный запах духов, и, подхватив дорожную сумку Марго, повел ее к выходу.

В машине по дороге к дому она казалась странно притихшей, нежно улыбалась Дэймону, но почти не разговаривала. Привычный грубоватый юмор сменился серьезностью, очаровавшей Дэймона и одновременно обеспокоившей – все ли в порядке с его девочкой?

Когда Дэймон спросил Марго об этом, она тут же повеселела, став сразу похожей на себя прежнюю, взъерошила его волосы, высмеяла поношенную сорочку и снова впала в тихую задумчивость.

– Хорошо снова побыть с семьей? – спросил Дэймон, держа ее за руку.

– Угу, – улыбнулась Марго. – Но должна признаться, что очень рада вернуться. Похоже, во мне совсем не осталось любви к деревне, папочка. Всего несколько дней в Айове – и ужасно устала. Когда, и если, наконец, я получу диплом, попрошусь на работу в Калифорнийский или Нью-Йоркский университет, если, конечно, меня возьмут. – Марго порывисто сжала руку Дэймона. – Так или иначе, хорошо пропутешествовать полторы тысячи миль и больше никогда не уезжать из дома.

– Вот это верно, – пробормотал Дэймон. – Знаешь, ведь именно здесь ты нужна и необходима. Кроме того, тебя ждет гора работы! Клянусь Богом, съемочная площадка без тебя превратилась в психушку!

Марго отказалась ужинать в ресторане, объявив, что приготовила для Дэймона сюрприз. Он слышал, как она чем-то шуршит и звякает на кухне. Пока Дэймон пил, Марго успела сделать ароматное жаркое в горшочках, очевидно, по фамильному рецепту. К жаркому Марго подала свежие кабачки с полей Айовы, а в заключение появился домашний торт с пряностями, окончательно потрясший Дэймона.

– Ну как? – спросила Марго после того, как все было съедено.

– Невероятно, – охнул он. – Детка, я не знал, что ты способна на такое!

– Это все, что я умела готовить, пока не поступила в школу Кончиты. Жаркое в горшочках – фирменное блюдо нашей семьи, а торт – специальность тети Уинни.

– Думаю, твоя тетя Уинни просто прелесть, – просиял Дэймон. – Знаешь, я уже двадцать или тридцать лет не ел торта с пряностями. У меня когда-то была подружка, которая делала его из готовой смеси. Конечно, не то, что твой, но в те времена он казался таким вкусным!

Марго с очаровательной капризной улыбкой в зеленых глазах взглянула на Дэймона. За окном быстро сгущалась тьма, и свет свечи придавал ее коже темно-золотистый оттенок.

– Какая она была? – спросила Марго.

– Кто?

– Эта женщина, твоя подружка.

– Ах, кто помнит? – пожал плечами Дэймон. – Актриса. Это было в бурные дни моей юности. Мы стали любовниками – ненадолго. Она происходила из простой семьи, из какого-то городка на Среднем Западе. Но уже тогда она была настоящей шлюхой. После этого никогда не встречались. Думаю, она вышла замуж за одного из столпов общества или содержит бордель. Для баб ее типа это одно и то же. Подобных ей часто можно встретить в театре.

Но тут Дэймон почему-то нахмурился.

– Странно, – признался он, помолчав, – между нами, конечно, не было ничего серьезного. Но оказалось, она хочет запустить в меня коготки. Я, конечно, просто высмеял ее, и не очень-то старался скрыть это. Для меня она была всего-навсего… ну, сама понимаешь.

Он многозначительно поднял брови, словно не желал оскорбить нежные чувства Марго грубыми словами.

– Не удивлюсь, – добавил он, – если бы оказалось, что она меня возненавидела за то, что не принял ее всерьез. Таких вещей сразу не замечаешь. Во всяком случае, твой торт в сто раз лучше, чем у нее.

– Прекрасно! Марго не доела свой кусок торта и рассеянно играла бокалом.

– Ты чем-то озабочена, девочка, – сказал он, чувствуя какую-то не знакомую раньше близость к Марго. – Что-то случилось?

– Нет, просто рада, что вернулась домой, – пояснила Марго. – И счастлива, что мы вместе, папочка.

Она решительно встала, чтобы вымыть посуду и убрать со стола. Дэймон, странно притихший и смятенный, сидел в гостиной и пил бренди, не включая свет. Тени выползали из каньона, тянулись по комнате, прятались, словно воры по углам.

Повинуясь внезапному импульсу, Дэймон включил проигрыватель. На вертушке всегда лежала пластинка с записью «Партиты ре минор» Баха в исполнении Церинга. На несколько секунд чистое, рвущее душу пение скрипки заполнило комнату.

«Совершенство», – с завистью подумал Дэймон. Но почему-то на душе стало еще сумрачней, и он поднялся, чтобы выключить музыку.

– Я сама, – вмешалась Марго, неслышно входя в комнату.

Она была босиком, в шортах и блузке и, как всегда, угадала его желание.

– Хочешь выключить?

Дэймон кивнул и с восхищением наблюдал, как она идет к нему, грациозно переступая стройными ногами, и садится на маленькую подушку у его кресла. Невидимый дух здоровья и чистого юного секса, наполнявший комнаты, – все это была Марго. Но ее непривычная задумчивость и молчание снова заставили Дэймона вспомнить о другой девушке.

– Знаешь, малышка, – сказал он, ощущая непривычную смесь запахов старого бренди и круживших голову духов Марго, – должно быть, я немного не в себе. Вы двое выглядите совсем как сестры.

– Я и кто? – спросила Марго.

– Энни, конечно. С кем я еще могу тебя сравнить!

– Я и Энни?

В удивленном голосе Марго слышались дразняще-зазывные нотки.

– Ну что ж, не думаю, что сходство позволит мне получить хотя бы одну приличную роль в этом сезоне!

Дэймон, вздрогнув, поглядел на Марго. Какой она казалась невинной в шортах и блузочке, совсем как школьница! Сегодня в Марго словно вселилось хрупкое очарование Энни при том, что она оставалась собой. Облегчение от того, что Марго, наконец, здесь, сменилось чувством униженной благодарности. Как хорошо, что она нужна ему, так близка, совсем рядом!

Глаза Дэймона невольно останавливались на нежных молодых грудках под облегающей блузкой, плавном изгибе бедер. Он ощущал душистый запах ее секса под этими шортами. Марго была словно цветок – свежий, прекрасный, с пьянящим ароматом.

Девушка нетерпеливо шевельнулась.

– Значит, я напоминаю тебе о ней, правда? – спросила она, лаская его голосом.

Дэймон не мог найти слов, чтобы ответить ей.

– По мне все, что угодно, если я нравлюсь тебе, – прошептала Марго.

Дэймон рассмеялся.

– Нравишься? Красавица моя, я обожествляю тебя! Ты незаменима…

И в ту же секунду понял, что говорит совсем не то. Жалкий лепет замер в тишине; почти неземная красота девушки связала язык Дэймона.

«Господи, не позволяй мне хотеть ее…»

Прежде чем он закончил молитву, девушка положила голову ему на колени, словно кошечка; манеры и поза непосредственные и непринужденные, совсем как у маленькой девочки.

Положение Дэймона было затруднительным. Марго, такая искренняя, бесхитростная, стремившаяся к человеческому теплу и близости, и его пенис – напряженный, набухший под тяжестью ее головы.

Должно быть, девушка почувствовала его смущение, потому что неожиданно села и улыбнулась, будто ничего не произошло.

Прелестное лицо смутно белело в полумраке.

Дэймон заглянул в глаза Марго. Слова замерли на губах. Все его существо застыло в предчувствии чего-то неведомого. Он ждал, что волшебство вот-вот рассеется, потому что не было ни сил, ни воли сделать это самому. Пальцы невольно потянулись к стакану с виски, но остановились на полпути, когда Дэймон заметил, что Марго заводит руки за спину, словно желая помассировать усталую шею. Послышался шорох; молния открылась, коротенькая блузка упала, обнажив упругие молодые груди. Потрясенный Дэймон не смел шевельнуться, безуспешно пытаясь сказать что-то, запротестовать, но горло пересохло, как в пустыне. Он хотел найти слова, чтобы отговорить ее, остановить, не дать обнажить эти стройные, идеально прямые ноги, пока не станет слишком поздно. Но Марго легко повернулась на подушке; блузка упала на пол, расстегнутые шорты сползли по ногам вниз; только короткие трусики льнули как лепестки к кремовой плоти ее лона. Она светилась в полутьме словно алебастровый призрак, волосы отливали бледным золотом.

Дэймон с трудом переводил дыхание, попытался приказать Марго прекратить это, заставить ее одеться.

Но не мог.

Стянув трусики, Марго свернулась калачиком у него на коленях, запустила пальцы в гриву курчавых седеющих волос, нежно-умоляюще и одновременно повелительно притянула его лицо к своему. Ее запах сводил Дэймона с ума. Облако душистых волос окутало их лица; розовый язычок скользнул в рот Дэймона. По его телу прошла дрожь – наверное, именно так целуются ангелы.

Ловкие гибкие пальцы расстегнули его рубашку, гладили грудь, лоб, щеки, живот, схватились за пряжку ремня, прикасаясь, снимая, обнажая…

Наконец Дэймон нашел в себе силы пожаловаться.

– Любимая…

Но она закрыла ему рот поцелуем, таким смелым, таким страстным, что Дэймону показалось: сейчас он закончит прямо в брюки, так велико было блаженство. И под беспомощным взглядом Дэймона она встала на колени, чтобы раздеть его. Ароматная копна волос раскинулась по его коленям, словно атласное покрывало, когда, к потрясению Дэймона, она без колебаний коснулась губами его члена, взяла в рот и начала медленно сосать.

Глядя на гибкую спину, тоненькую талию и упругие великолепные бедра, Дэймон только сейчас понял, сколько сексуальной энергии вложил он в свои работы за последние несколько лет, утешая себя тем, что годы освободили его от инфантильной потребности соблазнять молодых женщин. Как он обманывал себя!

Дэймон горел как в огне, пока ее прелестная головка склонилась над пенисом. Марго играла с ним, словно ребенок новой игрушкой, лизала, посасывала, гладила нежными пальчиками, потом, вновь прокравшись на его колени, обхватила руками уставшие старые плечи, заставляя Дэймона почувствовать себя вновь молодым, энергичным и сладострастным, особенно когда она легко насадила себя на дрожащий от напряжения пенис и начала двигаться вверх-вниз, захватывая его, словно клещами, невероятно сильными и упругими внутренними мышцами.

Боже! Они были словно руки, эти скользкие стенки, смыкавшиеся вокруг него, дрожащие, дразнившие, ласкавшие каждый дюйм его пениса, словно сладостная песня.

Светлые волосы рассыпались по его телу. Она вновь целовала Дэймона. Его пальцы, скользнув по спине девушки, отыскали ее лоно, и свежая влага оросила их.

Дэймон, не отрываясь, глядел в чуть приоткрытые глаза Марго. Она отвечала ему восхищенным страстно-восторженным взглядом. С губ девушки сорвался хрипловатый стон, и щекочущее сжатие ее плоти внезапно обрело такую силу, что Дэймон мог только удивленно охнуть, прежде чем горячая беловатая струя вырвалась, наконец, на волю, обжигающе горячая, отозвавшаяся головокружительным наслаждением, едва не заставившим Дэймона вскрикнуть.

Марго обессиленно обмякла у него на коленях. Ее пальцы ласкали его лицо, шею, гладя, успокаивая. Он щекой почувствовал ее улыбку. Марго поцеловала его в глаза и тихо, с сожалением вздохнула, когда пенис выскользнул из нее.

– Не двигайся, – прошептала она. – Я сейчас вернусь. Через секунду она появилась с пачкой бумажных салфеток; обнаженная фигурка скользила в полумраке, словно сильфида. Марго осторожно вытерла его, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать его живот, бедра, вялый пенис. Пряный запах секса наполнил комнату.

– Крошка, – вздохнул Дэймон, слишком поздно осознав, что произошло, – почему ты заставила меня сделать это? Я ужасно сожалею.

– Не нужно, папочка. Ты сделал меня такой счастливой!

– Иисусе!..

Марго вновь оказалась у него на коленях. Дэймон осторожно поглаживал ее по спине. Безумные эмоции обуревали его. Марго не только казалась святым ангелом-хранителем, поддержавшим его стареющее либидо, очищая каждую клетку тела, которой касалась, но Дэймон, кроме этого, как ни странно, гордился ей. Словно дочерью, которой у него никогда не было. Она проявила искреннее чистосердечие и чарующую женственность, плод его собственных чресел, его гордость и радость.

Горд, что овладел ею… словно она была его собственной дочерью.

«Я выжил из ума… Только у безумца могут быть такие мысли».

Но мысли не уходили. Марго была рядом, она прижалась к Дэймону, покрывая его лицо поцелуями, добрая сельская девочка, восхищавшаяся им и одарившая тем, что считала самым естественным даром на свете.

Несколько минут прошло в ошеломленном томлении. Прежняя интуитивная близость делала слова никчемными, даже сейчас. Дэймон почувствовал, как ее лоно прижалось к его чреслам, ноги обхватили его бедра. Губы их слились, снова и снова.

Необыкновенный покой сковал его усталое тело, сладостный, безмятежный, никогда ранее не испытанный – словно прелестное создание в его объятьях удостоило его единственной награды, которую он жаждал, сам того не подозревая. В его воображении киношника блузка Марго сползала снова и снова, и задорные упругие груди, узкая талия и загорелые бедра открывались его взору.

Как могло это случиться? Как она могла знать точный момент, когда застать его врасплох? Когда все правила оказались бессильны против ее чар?

При этой мысли его пенис поднялся снова, упершись в мягкую кожу бедер. Ее нежные поцелуи становились все более пьянящими, язык вновь зазывно коснулся его языка. И тут движением, таким грациозным и изящным, что Дэймону в голову не пришло остановить ее, Марго скользнула на диван и, притянув его к себе, вновь ввела пенис в нежные горячие глубины.

– М-м-м, – прошептала она, – не беспокойся. Сделай это со мной еще раз. И он послушался. Изумленный собственной мужской доблестью, Дэймон жадно набросился на нее; тяжелое тело двигалось медленными толчками, пока Марго все теснее прижимала его к себе; Дэймон ощущал ошеломляющий ритм ее секса, ласкающего самую его суть, и чувствовал чистый юный запах, насыщенный острым благоуханием любви.

И Марго, словно молодая учительница, шептала нежные, ободряющие слова голосом, таким же чувственно-ласкающим, как и ее руки.

– Еще, Дэймон! О, пожалуйста, еще! Мне так хорошо с тобой.

Тонкие пальцы скользнули по его ягодицам, прежде чем остановились на бедрах. Обезумев, потеряв голову, Дэймон снова кончил, корчась в конвульсиях оргазма, вырванного из него ее шепотом, красотой, невероятной открытостью, готовностью покориться. Тяжелое дыхание со свистом вырывалось из груди, пока остатки семени изливались в теплое лоно.

Дэймон, обессиленный, лег на нее; пенис, по-прежнему твердый, все еще дергался и дрожал. Ее пальцы запутались в его волосах.

– Папочка, – прошептала она. – Спасибо.

Дэймон покачал бы головой, если бы мог. Он понимал, что только сейчас дважды постучалась в дом беда. Разум требовал, чтобы он повернулся и бежал, пока еще есть время. Но милая маленькая кошечка, прижавшаяся к нему сейчас, не отпустит его, и он будет стучать, пока дверь не отворится. Дэймон знал это.

Ее ноги по-прежнему сжимали его бедра, руки обвились вокруг его шеи. Прохладные губы коснулись небритой щеки нежным поцелуем.

Дэймон уставился на старые подушки дивана, словно в хрустальный шар, чьи глубины скрывали его судьбу. Он не видел глаз Марго, широко открытых, блестящих, спокойных.

 

Глава XLVI

В понедельник 8 ноября посыльный принес посылку без марки Тони Петранере. Тони положил пакет на письменный стол и долго, жестко глядел на него. Сверток был довольно тяжел, не менее трех-четырех фунтов.

Наконец Тони развернул его, бросив оберточную бумагу в корзину. Внутри лежала толстая стопка бумаг, в основном, фотокопии, и еще один маленький сверточек.

Начав листать страницы, Тони побелел. Это оказался детальный список всех жертв его шантажа за последние четыре года, включая фотостаты чеков, писем, компрометирующих снимков и записок с угрозами. Здесь было достаточно материала, чтобы послать Тони в федеральную тюрьму лет на тридцать.

К верхней странице была прикреплена записка:

«Есть люди, у которых хранятся оригиналы и копии этих и других материалов. Они предпримут соответствующие шаги, если со мной что-то случится.

Прощай, Тони».

Подписи не было.

Бессильная ярость заклокотала в Тони при виде документов. Но еще более сильная волна печали охватила душу. Ведь он хотел возвратить Кристин не для наказания, а чтобы любить ее.

И теперь он больше ее не увидит. Никогда.

Тони неподвижно стоял, глядя в пространство, но тут его внимание привлек маленький пакет. Тони развернул его. В ноздри ударил запах сухого льда. Открыв пенопластовую коробочку, он побледнел. Внутри лежал искалеченный палец Кармине Гамино, белый и бескровный.

 

Глава XLVII

После четырнадцати недель выматывающей работы съемочная группа и актерский состав наконец облегченно вздохнули. Съемки «Плодородного полумесяца» закончились.

Люди были измотаны и опустошены. Ни один фильм за все время их совместной работы не потребовал стольких усилий, не вызывал такой неуверенности и напряжения у его создателей.

Почти незаметные изменения грима Энни по мере того, как ее героиня становилась старше, требовали такой тонкой работы, что Энди Ричи завел толстый альбом со стоп-кадрами каждой сцены, чтобы быть точными в каждой детали.

Работа с семью детьми, игравшими роли детей Дейзи в различном возрасте, давалась нелегко Марку Сэлинджеру, а непрерывные изменения, упрямо вносимые Дэймоном Рисом в сценарий, сводили с ума всех окружающих. Теперь, когда все было кончено, Дэймон молился, чтобы с помощью Эйлин Майлер и ее команды монтажеров фильм приобрел вполне пристойный вид и мог оправдать его ожидания. Он от всей души надеялся на лучшее, но сложность тематики фильма не позволяла с уверенностью сказать заранее, смогли ли они с Марком выдержать заданный тон, верный ритм, точно воспроизвести временной фон. Единственное, в чем был уверен Дэймон: Энни великолепно сыграла роль Дейзи.

Когда Дэймон увидел предварительный вариант фильма, опасный момент для создателя картины – все сцены проплывают перед глазами, еще не смонтированные, с неисправленным звуком и цветом – он сразу понял: Энни сделала невозможное. Она воплотила свою героиню с утонченностью, превзошедшей самые безумные мечты Дэймона, воссоздав образ неуравновешенной молодой женщины, отказывавшейся признать свою несостоятельность, подсознательно стремящейся причинить себе боль, в очередной раз выйдя замуж за человека недостойного.

Энни сумела прочесть некоторые реплики со странной веселостью, маскирующей грусть, позволяя публике впитывать подсознанием их истинный смысл. Дэймон впервые в жизни наблюдал такую тонкую игру оттенков. Энни поистине была актриса божьей милостью, и в этой роли напоминала хрупкую орхидею, снятую на пленку в момент полного расцвета перед окончательным увяданием…

Энни упорно боролась за существование, а на экране Дейзи упрямо стремилась к самоуничтожению. И Энни постоянно заставляла публику надеяться на освобождение Дейзи, в то время как мир, созданный Дэймоном, с очевидностью заставлял понять: надежды нет. Рок, тяготевший над Дейзи, словно сладостно горькое вино дурманил голову, болью отзывался в сердце.

Ведь Энни поняла в ту ночь, когда впервые читала сценарий, что «Плодородный полумесяц» – все равно что черная икра, когда ее впервые пробуешь на вкус. Сначала трудно оценить, потом невозможно забыть.

Она не сознавала, как, впрочем, и Дэймон, что ключом к разгадке была простая истина: подобное можно создать лишь раз в жизни.

Первые недели после окончания съемок Дэймон был почти в бессознательном состоянии: потерянно бродил по дому, брал скрипку и тут же откладывал, замолкал надолго, через силу тащился в офис.

Марго все время была рядом, следила за тем, чтобы он ел, не давала много пить, поднималась среди ночи, желая убедиться, что он не сорвался в очередной загул. Она понимала: творческая энергия Дэймона почти истощилась после изнурительной работы. Он был близок к депрессии. Дэймону необходима поддержка. Марго могла не волноваться, что он сбежит от нее и отправится по кабакам – Дэймон слишком нуждался в ней.

За несколько недель, прошедших с памятного возвращения из Айовы, они каждую ночь были вместе. Марго продолжала заботиться о Дэймоне как прежде, но кроме этого она принесла ему в дар мягкие и нежные ласки.

Они любили друг друга в предрассветные часы, когда он просыпался после многих часов бодрствования, работы и размышлений. Он смотрел на Марго, склонившуюся над блокнотом, как всегда внимательную, но тело его помнило о только что излившейся страсти, а на коже все еще виднелись следы ее прикосновений.

Иногда его внезапно пробудившаяся страсть не давала впасть в тяжелый сон, и он смущенно входил в спальню Марго. Но интуиция никогда не обманывала Марго – она всегда знала, когда появится Дэймон, и протягивала к нему руки, маня в постель.

А по уик-эндам, когда они оставались одни, а задерганный съемками Дэймон был раздраженным и капризным, любовь вторгалась в самые неожиданные моменты: в полдень, когда он обнимал Марго за талию, пока она готовила обед, к концу дня, перед коктейлем, или – самое прекрасное – рано утром, когда в каньонах вовсю распевали птицы.

Несколько раз Марго звала Дэймона в свою постель, и они спали вместе; узкая ладошка доверчиво покоилась на мохнатой груди. Просыпаясь, Дэймон в изумлении глядел на нее, спрашивая себя, как случилось, что судьба подарила ему эту богиню, позволила разделить с ней жизнь в тот момент, когда он думал, что навсегда отказался от молодых женщин.

Ее нежность, постоянное присутствие стали наркотиком, к которому Дэймон быстро привык, особенно в самые тяжелые дни съемок, и, ощущая вкус ее поцелуев, свежее благоухание кожи, потрясенно глядя на совершенные очертания фигуры, Дэймон чувствовал странный трепет в чреслах.

Тридцать лет он подшучивал над тем, что не имел детей, зря растратил жизнь в кутежах и блуде и, смеясь, говорил, что в наследство вечности оставит свои произведения. Он был уверен, что большинство родителей несправедливо считают собственных детей верным средством получения бессмертия – Дэймон не желал бессмертия.

Но сейчас, созерцая прелестную женщину, знавшую душу Дэймона едва ли не лучше его самого, женщину, жизнь которой была посвящена ему, он чувствовал запретное желание иметь от нее детей, быть рядом с ней, пока неизбежный распад не заберет его здоровье и не разрушит тело…

Почему нет? Все, что для этого нужно, – жениться на Марго, любить, как он уже любил ее, увидеть чудо появления на свет плода его семени, оставить ей свои значительные сбережения, чтобы Марго и дети ни в чем не знали нужды.

Смерть? Чепуха, ему только пятьдесят девять! Он мог бы жить и состариться рядом с Марго…

Но нет – он слишком много пьет. Сколько ему еще жить? Тогда почему бы ему не оставить кого-то после себя? Искушение было сильным.

А тем временем Энни до конца узнала, что это такое – полностью отказаться от собственного «я» во имя вымышленного персонажа, запечатленного сейчас на тысячах фото отснятой пленки. И ничего теперь уже нельзя изменить, словно Энни рассыпалась на множество крохотных кусочков.

Энни некому было излить свои эмоции, не у кого было искать утешения. Все, что оставалось, – это терпеливо ждать, ощущая себя механической куклой, в которой кончился завод.

Пустота, овладевшая Энни после окончания съемок, была такой полной, что вытеснила и грусть, и боль личной трагедии. Правда, это чувство не мешало Энни испытывать гордость за собственную работу – она знала, что справилась с самой трудной ролью, которая когда-либо выпадала на ее долю.

Она не была уверена, сможет ли еще когда-нибудь играть. Но знала твердо: на этот раз отдала все, что имела. Источники ее актерского вдохновения иссякли, были полностью истрачены на Дейзи. Но у Энни была семья, утешавшая ее и поддерживающая ее. Она проводила почти все время в доме у каньона, где вместе с Дэймоном и Марго готовилась к озвучиванию «Плодородного полумесяца». Они изучали первый вариант, беспокоились из-за монтажа, громко обсуждали, как строить ритм некоторых сцен, как снять их лучше, сыграть выразительнее, непрерывно пили кофе или чай, возбужденно бегали по комнате, обедали и ужинали, занятые мучительными спорами о фильме.

А когда не было сил говорить о фильме, шли гулять, чтобы на несколько часов избавиться от нетерпеливого желания поскорее увидеть смонтированную картину.

Они ехали в открытый кинозал для автомобилистов, где Дэймон пил виски из фляги, пока девушки объедались попкорном и шоколадками. Потом «семейство» отправлялось на миниатюрное поле для гольфа, в луна-парк, а однажды даже на гонки на роликовых коньках; ехидные замечания Дэймона давали девушкам больше поводов смеяться, чем происходящее на треке.

Энни и Марго как-то даже затащили Дэймона в магазин мужской одежды, где после целого часа уговоров убедили его купить новый пиджак взамен изношенного чуть ли не до дыр, который Дэймон надевал в рестораны вот уже двадцать лет.

Дэймон даже приходил тогда в бассейн к миссис Гюнтер, где плавали Энни и Марго, стоял, прислушиваясь к их смеху и плеску в пронизанной солнечным светом воде, и улыбался с отцовской гордостью, глядя на своих красавиц.

Но теперь в его взгляде была не только гордость. Энни давно уже заметила задумчивое выражение глаз Дэймона, когда он смотрел на Марго. Она смутно чувствовала: что-то изменилось в их маленькой семье, и это что-то, сблизившее их и все же особенно мучительное, означало, что они стояли у черты будущего, которое вот-вот наступит.

«Ну ладно, – думала Энни. – Время слишком строгий наставник, чтобы удовлетворить желания простых смертных. Теперь мы вместе, и это главное».

Поэтому она по-прежнему держала Дэймона за руку, ерошила его волосы, работала и репетировала с ним и Марго, чувствуя своей обязанностью в жизни заставить их верить, что так будет продолжаться вечно.

Но она не подозревала, что время убыстряет бег и вот-вот завертит их водоворотом и понесет на дно моря.

 

Глава XLVIII

«Голливуд рипортер», 20 марта 1974 года

«Следы ног еще одного человека украсят сегодня плиту около кинотеатра „Грауман Чайниз". Если бы камни могли говорить, то поведали бы одну из самых захватывающих и достойных восхищения легенд в истории Голливуда. Поднявшись из пепла уничтоженной несчастным случаем довольно сомнительной славы Энни Хэвиленд, сыгравшая в этом году главную роль в фильме Дэймона Риса „Плодородный полумесяц", заставила Голливуд рукоплескать ей. Весь киномир лежит у ног актрисы!

Фильм, вышедший на экран в конце осени, был представлен на премию Академии киноискусств 1973 года. Фильм может получить не менее полудюжины „Оскаров", поскольку уже заслужил высокие оценки и назван одним из величайших шедевров своего времени. А мисс Хэвиленд, несомненно, достойна самой высокой награды за блестяще сыгранную роль и непревзойденное актерское мастерство. Многие могут посчитать, что именно мужественное возвращение мисс Хэвиленд после трагического, едва не стоившего жизни актрисы несчастного случая сделало ее великой звездой, достойной занять место в пантеоне Сида Граумана. И, без сомнения, Голливуд восхищается ее мужеством и неукротимым духом и желает вознаградить храбрейшую из звезд за несгибаемую стойкость.

Но специалисты считают, что две сыгранные мисс Хэвиленд роли – в „Полночном часе" и „Плодородном полумесяце" – такие разные и все же настолько дополняющие одна другую, более чем оправдывают решение увековечить актрису и истинную леди как одну из величайших актрис мирового кино».

– Ну вот, сестричка. Пойдем!

Марго распахнула дверь, помогла Энни выйти из лимузина, взяла под руки ее и Дэймона, и все трое направились сквозь строй репортеров, щелкавших затворами аппаратов, к мокрому цементному квадрату, окруженному голливудскими знаменитостями и сотнями восторженных поклонников.

Представители администрации кинотеатра «Грауман» и комитета, принявшего решение пригласить Энни, приветствовали актрису и подвели ее к «гробнице славы». Под гром аплодисментов и взрывы фотовспышек Энни сняла туфли и выпрямилась, глядя на улыбающихся Марго и Дэймона, кивавших ей со странной торжественностью, словно благословлявших ее принять поклонение публики и известность, достойную ее. Энни коснулась руки Дэймона с легкой улыбкой смущения и благодарности и неловко ступила на мокрый цемент.

Аплодисменты стали еще громче. Люди с лихорадочным обожанием выкрикивали ее имя.

– Энни!

– Энни!

– Мы хотим Энни!

Она махнула им рукой, стараясь сохранить равновесие, и осторожно вышла из глубоких следов своих ног, чтобы запечатлеть автограф в цементе специальным инструментом, поданным церемониймейстером.

Встав на колени, чтобы написать свое имя, Энни взглянула поверх десятков старых истертых плит на ликующую толпу.

– Энни!

– Энни!

На миг в глазах девушки промелькнуло недоумение, затмившее возбуждение: Энни поняла, что она, впечатанная в эти цементные плиты, отныне становится одной из тех «бессмертных» Голливуда, кто еще недавно, когда она впервые приехала в этот город, своим существованием в славном прошлом напоминал ей о школьных учебниках по геологии.

Каким твердым казался этот цемент на первый взгляд! Такой же вечной виделась слава и тем, кто ее добивался.

Но, увы, жизнь людей, оставивших следы на этих плитах, была такой же яркой и короткой, как сверкание фотовспышки…

Как прав был Дэймон, когда говорил о неизвестных орбитах человеческой души, отклонения которых делают невозможное возможным.

Та полная надежд и ожиданий Энни Хэвиленд, которая приехала из Нью-Йорка, чтобы попасть в сети Хармона Керта и стала актрисой только потому, что хотела отомстить ему, теперь вот-вот получит «Оскара» для его студии.

Керт больше не существует. Он остался только в памяти, и никто никогда не узнает, какую роль он сыграл в жизни Энни.

А следы, которые отпечатались только что в цементе, не принадлежали больше прежней, настоящей Энни, потому что та Энни Хэвиленд была искорежена в аварии. И к этой катастрофе ее привели и «Полночный час», и Лайна, и Терри – Эрик Шейн, и эта катастрофа унесла жизнь ее ребенка, который мог стать будущим Энни. От скольких ролей, фильмов, скольких «Оскаров» без колебаний отказалась бы Энни, только бы вернуть малыша назад, посвятить ему свою жизнь, любить его!

Время и в самом деле было жестоким, но милостивым повелителем, отнимая мечты и даруя неожиданные сюрпризы, подарки, радости… и новые печали.

Но как можно понять это? Как можно осознать и принять идею о невидимых точках отсчета, странных метаморфозах, всегда застающих врасплох, разбивающих в прах надежды, хотя именно надежда – единственное, что остается у человека.

А может, и невозможно понять все это, и надо лишь покорно принимать все дарованное тебе судьбой, и не мозг, а только сердце, чувствует приближение неведомого, слышит шаги рока и хранит секреты?

Прав был Рой Дирен, когда говорил, что человек не принадлежит себе, и все хорошее и плохое даруется извне, а не возникает в нем. И если он не отдает себя людям – таким, как Марго, Дэймон, зрители, наблюдающие сейчас за Энни со счастливыми улыбками восхищения и надежды, тогда для чего вообще жить?

Время не позволит ей владеть собственным «я» и сохранить его. Пусть другие разделят его с ней, пусть Лайна, Дейзи и остальные завладеют ее душой и используют, как пожелают.

Когда короткая церемония была окончена, фотографы и репортеры сомкнулись вокруг Энни, требуя дать интервью. Она ответила на все вопросы предельно подробно и доброжелательно.

Энни, как ни странно, чувствовала себя опустошенной и измученной не только из-за того, что долго стояла на ногах и старые раны давали о себе знать, но и потому, что церемония усилила глубокую душевную усталость, о которой она даже не подозревала. Долгая одиссея пришла к концу, но будущее было скрыто непроницаемой завесой.

Именно эта неясная тревога заставляла Энни крепко держаться за теплые руки Дэймона и Марго, стоящих рядом в течение всей импровизированной пресс-конференции. Снова и снова камеры запечатлевали ее изображение на пленке. Но теперь, наконец, рядом с ней были люди, которых она любила и в которых больше всего нуждалась.

На многих снимках, сделанных сегодня, они были втроем – чуть прищуренные суровые глаза Дэймона Риса пристально-высокомерно смотрели в аппарат, а зеленые глаза Марго Свифт, не привыкшей к тому, что ее снимают, светились радостью при виде восторженной толпы.

 

Глава XLIX

«Лос-Анджелес таймс», 22 марта 1974 года

«ЭННИ. ЖЕНЩИНА, КАРЬЕРА, ЛЕГЕНДА…

Сегодняшнее обозрение посвящено актрисе Энни Хэвиленд, имеющей реальный шанс получить премию Академии на церемонии, которая состоится на следующей неделе. Наши читатели могут познакомиться с биографией актрисы, ставшей одной из величайших кинозвезд нашего времени.

На фотографиях (слева направо): Энни в семь лет, на коленях отца – адвоката Гарри Хэвиленда в Ричлэнде, штат Нью-Йорк. Энни в шестнадцать, вторая справа, член команды по плаванию Ричлэндской высшей школы; первый фотоальбом Энни в агентстве моделей „Сирена", Нью-Йорк, 1964 год. Энни Хэвиленд в пробе на роль в фильме компании „Интернешнл Пикчерз" „Трое в одном" за два года до съемок фильма „Полночный час", принесшего ей всемирную славу; Энни рекламирует автомобиль для фирмы „Кэнтил энд Бил"; Энни в рекламном фильме Департамента дорожного движения – „девушка – ремень безопасности"; Энни в роли Лайны с Эриком Шейном – фильм „Полночный час", кадр из фильма – Лайна в лифчике и трусиках; первое фото в прессе после пластической операции, изменившей лицо актрисы; Энни в роли юной Дейзи в фильме „Плодородный полумесяц"; Дейзи – двадцать лет; Дейзи перед роковой катастрофой; Энни с режиссером Марком Сэлинджером на съемочной площадке.

В центре: Энни у кинотеатра „Грауман Чайниз" после того, как оставила следы своих ног на знаменитых цементных плитах. Рядом Дэймон Рис и Марго Свифт, студентка из Айовы, секретарь и помощник Риса в работе над „Плодородным полумесяцем", близкая подруга Энни».

 

Глава L

1974 год, 31 марта

До присуждения «Оскара» осталось два дня.

Кристин проснулась в доме у каньона и обнаружила, что Дэймон ушел, оставив записку: промучившись без сна всю ночь, он отправился в офис. Дэймон совсем извелся в ожидании церемонии. То же самое происходило и с Энни, которая вот уже несколько дней не выходила из дома, разговаривала с Дэймоном и Марго только по телефону и отказывалась приехать к ним поужинать или поплавать в бассейне.

Кристин потянулась и вздохнула. Она хорошо выспалась. Тело все еще ощущало ласки Дэймона, в воздухе еще ощущался его запах. Томительная слабость заставила девушку понежиться в постели еще немного, пока она размышляла, как начать утро. Дэймон придет только к обеду.

Кристин обнаженная направилась в ванную и включила душ. Сегодня она не будет делать зарядку, а вместо этого подольше поплавает днем.

Кристин долго стояла под ласкающими кожу водяными струями, готовясь к новому дню. Выйдя из ванной, она завернулась в короткий махровый халат, завязала волосы полотенцем и пошла на кухню.

Она наливала в стакан апельсиновый сок, когда кто-то позвонил в дверь. Кристин босиком пошла к выходу. Женщина, стоявшая на пороге, смотрела на нее, подняв брови.

– Давно не виделись, крошка.

Вздрогнув, Кристин пристально вгляделась в элегантную даму.

Элтея изменилась. Она выглядела старше и достойнее. Очевидно, сменила профессию.

Костюм явно шел ей, как, впрочем, и отрепетированная элегантность, дорогие украшения и маска холодного спокойствия. Правда, Элтея всегда умела прекрасно держаться, даже в самых унизительных обстоятельствах.

«Она великолепно выглядит, и ее весенний ансамбль явно куплен на Родео-Драйв. Значит, живет на Побережье…»

– Могу я войти, дорогая? – спросила Элтея.

Кристин подумала о Кармине и Тони, но после секундного колебания отступила, давая матери пройти.

Что ей делать?

Голые ноги Кристин бесшумно ступали по кафелю. Закрывая за Элтеей дверь, она бросила быстрый взгляд на подъездную дорожку, где стоял большой автомобиль без водителя.

Элтея остановилась у арочного проема, ведущего в гостиную.

– Дэймон все очень мило обставил. Смотри, он высоко взлетел. Впрочем, я всегда это знала! Он умеет добиться, чего хочет.

Кристин вспомнила о Кончите. К счастью, сегодня у нее был выходной.

Элтея одобрительно оглядела Кристин.

– Смотрю, ты своего не упустила, – ледяным тоном продолжала она. – Ну что ж, ты действительно красива. Есть на что посмотреть. На снимках выглядишь куда хуже!

Та фотография в газетах…

Только сейчас Кристин поняла все. Она никогда не позволяла себя фотографировать – до того дня, когда вместе с Энни и Дэймоном отправились на церемонию. Неоправданный риск, кончившийся катастрофой.

– Естественно, я сразу узнала тебя, – продолжала Элтея улыбаясь. – Мать всегда узнает свое дитя, не правда ли, дорогая?

Она показала на диван в гостиной.

– Не собираешься предложить мне сесть?

Кристин не сказала ни слова, настороженно наблюдая за матерью полным ненависти и готовности к действию взглядом.

Какой властью она обладает?

Элтея пожала плечами.

– Значит, заставила всех поверить, что ты простая американочка из Айовы? Нехорошо, дорогая. Нельзя так обманывать людей.

Кристин продолжала молчать, зная, что Элтея выложит козыри на стол, когда придет время.

– Не так я воспитывала свою дочь! Всегда внушала ей, что самое драгоценное в жизни – честность. Верно, дорогая?

Значит вот оно что.

Слишком поздно Кристин упрекнула себя за то, что не подумала раньше о возможном появлении Элтеи. Потеряла бдительность, расслабилась, решила, что в этом доме ей ничто не угрожает, особенно после смерти Кармине и устранения с дороги Тони.

Но вот она, Элтея, вооруженная всего лишь правдой, намеревавшаяся открыть ее… Дэймону.

Кристин поняла – этого допустить нельзя. Но по-прежнему молчала. Разве Элтея так хорошо знает Дэймона, чтобы предвидеть его реакцию на все, что она сообщит? Как она может быть настолько уверена?

Элтея словно угадала ее мысли.

– Дэймон и я – давние приятели, если ты этого еще не знала.

Она рассмеялась тем зловещим тихим смехом, который Кристин так часто слышала в детстве. Воркующее хихиканье, предшествующее наказанию.

«Ну же, – думала Кристин, сцепив зубы, чтобы не дать прорваться душившей ее ярости. – Покажи! Покажи все, что у тебя есть!»

– Видишь ли, – объяснила Элтея, любуясь своей стройной ножкой в туфельке на высоком каблуке, – я когда-то работала в театре. О да, мы с Дэймоном очень хорошо знакомы. Такой страстный любовник. Впрочем, думаю ты и сама его оценила.

Она замолчала, наблюдая за воздействием своих слов.

– После рождения твоей сестрицы я по счастливой случайности встретилась с Дэймоном, когда приехала вместе с малышкой в Буффало за покупками. Жизнь в маленьком городишке так скучна! Я была рада провести с ним день, – улыбнулась Элтея. – Боюсь, бедняжка Энни увидела такое, чего ей вовсе не полагалось видеть. Но, несмотря ни на что, все-таки стоило рискнуть… поверь.

Она снова замолчала, на губах змеилась жестокая улыбочка.

– Что ж, после соответствующего срока на свет появилась ты, дорогая. Но к тому времени я, конечно, решила попытать счастья и была уже далеко от Энни и ее отца-зануды. Но я-то с самого начала знала, чья ты дочь. О, да!

Острые зрачки-булавочки впились в глаза Кристин, явно оценивая, насколько потрясена девушка. Заметив пустой, ничего не выражающий взгляд дочери, Элтея одобрительно кивнула. В голосе ее зазвучало торжество:

– Знаешь, у тебя его глаза, – объявила мать; слова поразили Кристин, будто удар в живот. – Крошечный оранжевый треугольник в радужке. Словно полумесяц на фоне голубого неба.

Кристин продолжала бесстрастно смотреть на мать, внутри ее зрела безудержная решимость.

– Какова ирония, не правда ли, что наши пути пересеклись после стольких лет? – продолжала Элтея. – Это все усложняет, не так ли? Орбиты, которые не должны были никогда пересечься, как сказал бы Дэймон…

Губы чуть поджались.

– С другой стороны, дорогая, ничего никогда не происходит случайно. Если подумать хорошенько, ты сама во всем виновата. Думаешь, твоя мамочка не заметила, как ты нашла и прикарманила этот дурацкий снимок и не хватилась его? О, нет, Элтея все видела. Элтея знает.

Повернувшись на каблуках, она расхохоталась.

– Я просто позволила тебе забрать его. Нужно же мне хоть чем-нибудь развлечься. Позволять людям совершать поступки и наблюдать, что из этого выйдет. Когда ты сбежала, захватив снимок, я сразу поняла, что это когда-нибудь должно к чему-нибудь привести. Потому что хорошо изучила тебя, дорогая. А мужчины так глупы…

Кристин стояла футах в шести от матери, безмолвно готовясь к неотвратимому.

– Потом я ничего не знала, только ждала, – объявила Элтея. – И посмотри, к чему это привело? Нашей Энни удалось встретиться именно с Дэймоном. Вот это можно назвать чистой случайностью. Или не так?

Она задумчиво коснулась губ рукой.

– Может, на самом деле все было иначе. В любом случае, я всегда знала, где его найти. Да-да, я следила за этой ситуацией. Но что касается тебя, дорогая, тут мне на помощь пришла удача. А этот снимок на прошлой неделе в «Таймс» оказался последним звеном в головоломке.

Медленно размахивая сумочкой, она взглянула в лицо Кристин:

– И вот я здесь.

И, приглядевшись внимательно, добавила:

– Боже! Да этот снимок весьма красноречив, не правда ли? Брови женщины медленно, оценивающе поднялись.

– Ты спишь с ним, верно?

Подождав секунду для пущего эффекта, она вздохнула с притворной жалостью:

– Уверена, он любит тебя. Нет, честно, я так думаю. Конечно, Дэймон очень расстроится, когда узнает правду. Наш Дэймон – парень очень нравственный. Но ведь он имеет право знать, не так ли?

Вот оно что!

Сердце Кристин упало, но холодная воля взяла верх. Элтея, наконец, выложила все козыри.

– Видишь ли, – заключила она, снова взмахнув сумкой, – никто из вас меня не одурачил. И никто не сошел с моей орбиты. Потому что Элтея всегда рядом и всегда все знает. Я никогда не сомневалась, что, если бы взяла на себя труд проследить за вашим жалким существованием, когда-нибудь без хлопот смогла бы уничтожить вас, но должна сказать, что рада видеть, как все вы были счастливы до того, как я появилась на сцене. Так гораздо пикантнее! Какое наслаждение видеть ваши унылые рожи, когда я, наконец, выскажу вам правду.

Кристин, наконец, открыла рот.

– Почему бы тебе не сесть? – предложила она, показывая на гостиную.

Встревоженная ее тоном, Элтея решила отказаться.

– Нет, спасибо, – ответила она, повернув голову к дивану. – Вообще, мне уже пора. В свое время я…

Но как только Элтея отвела глаза, Кристин сорвала с головы полотенце, поспешно скрутила в жгут и, рванувшись вперед, накинула на шею матери.

Элтея уронила сумочку. Руки невольно потянулись к горлу. Она начала раскачиваться, пытаясь вырваться. На секунду борьба шла на равных. Высокие каблуки Элтеи делали ее положение неустойчивым. Голые влажные ноги Кристин скользили по кафелю.

Правда, Элтея была старше, слабее и не могла долго выдерживать поединок. Она начала задыхаться. Кристин все туже затягивала полотенце. Руки Элтеи беспомощно заметались.

Но вдруг она подняла ногу и с силой ударила каблуком по ступне Кристин. Боль полыхнула багровым светом, застлав глаза – послышался хруст ломающейся кости.

Кристин из последних сил удержала равновесие и, сцепив зубы, продолжала закручивать полотенце.

Женщина свалилась на пол, ударилась о кафель подбородком и животом, на секунду потеряв сознание. Кристин упала на нее.

– Ты маленькая дурочка, – едва слышно пробормотала Элтея окровавленными губами, – маленькая дурочка…

Кристин изо всех сил тянула за полотенце. Но оно было слишком мягким. Элтея все еще дышала.

– Я могу помочь тебе, – прохрипела она, отчаянно пытаясь спастись, – ему не обязательно знать…

Кристин глазами искала новое оружие и, заметив на столе тяжелую фигурку бога плодородия, схватила ее и с силой ударила Элтею в висок. Но женщина продолжала бороться. Из уха сочилась красная струйка.

– Нет. Не нужно крови.

Неожиданно Кристин увидела древнюю гарроту с шипами. Молниеносно отпустив полотенце, она схватила ее, затянула толстый шнур на шее матери и, схватившись за ручки, начала тянуть.

Чувствуя приближение смерти, Элтея выдавливала из себя последние ядовитые слова:

– Трахалась со своим отцом… маленькая идиотка… Кровь сочилась из разбитого рта.

– Он все равно узнает… Возненавидит тебя… мужчины не прощают.

Кристин рванула шнур, послышался сухой хруст сломанных позвонков. Руки Элтеи бессильно упали на пол. Она еще что-то пыталась сказать, хотя из горла вырывались только хрипы. Кристин продолжала тянуть, наблюдая, как синеет кожа на шее Элтеи. В ноздри ударил резкий запах испражнений. Тело Элтеи забилось в конвульсиях и обмякло. Кровь из уха капала на пол.

Быстро, как кошка, Кристин свернула полотенце, подложила его под голову матери и, сбросив халат, вытерла кровяные пятна. К счастью, на кафеле не осталось следов. Плетеный коврик под столом не был забрызган.

Кристин поковыляла в кухню и вернулась с тряпками и губкой. Подстелив халат под Элтею, она тщательно промыла пол. Потом подставила статуэтку под льющуюся из крана воду, проделала то же с гарротой, на которой было несколько пятен, и возвратилась в гостиную, наполнявшуюся запахом крови и экскрементов.

Кристин знала – нужно действовать как можно быстрее. Она поспешила в ванную, нашла запасную занавеску для душа и завернула в нее тело. Потом, по-прежнему обнаженная, выпрямилась и осмотрела комнату.

Телефонный звонок заставил Кристин вздрогнуть от неожиданности. Она стояла, прислушиваясь. Телефон прозвонил шесть раз, восемь, десять. Это, конечно, Дэймон. Возможно, решил, что она в саду, и дает ей время услышать звонок и подойти.

Но Кристин не могла ответить. Она взглянула на кухонные часы. Четверть одиннадцатого. Дэймон может изменить свои планы и отправиться домой.

Кристин выглянула из окна. Слава богу, Элтея приехала одна.

… Трахалась с собственным отцом…

Заставляя себя сосредоточиться, Кристин пошарила в сумочке, лежавшей на полу, и вытащила ключи от машины. Кроме них в сумке было еще и портмоне. Внутри, за пластиковым окошечком, вставлены водительские права: «Миссис Ральф Сондерборг, Калифорния 92263, Палм-Спрингс, Сомерсет Драйв, 1818».

Значит, она все это время жила рядом. Возможно, очень давно. Интересно, кто этот Ральф Сондерборг?

Теперь все стало ясно. Не будь снимка в «Таймс», Элтея, наверное, никогда не узнала бы о существовании Кристин, тем более в качестве секретаря Дэймона Риса. Но фото дало ей в руки оружие, и она использовала его, выбрав, как ей показалось, подходящий момент – перед присуждением «Оскаров».

Но Элтея знала не все. Ее убийственное признание поразило дочь, словно обоюдоострый меч.

Кристин была беременна.

Но тут боль в ноге снова пронзила Кристин, превратилась в тошнотворную волну, туманившую мозг. Кристин едва не теряла сознание. Но ей так много нужно еще сделать!

Не одеваясь, она набрала номер справочного бюро и узнала номер телефона миссис Сондерборг. Потом позвонила к ней домой. Ответил резкий женский голос. Англичанка. Возможно, валлийка.

– Дом Сондерборгов.

– Могу я поговорить с миссис Сондерборг?

– Она уехала за покупками. Передать что-нибудь?

– Нет, ничего срочного. Когда, по-вашему, можно будет ее застать?

– Она будет дома во второй половине дня, мэм. Сегодня день бриджа.

– Большое спасибо. Позвоню позже.

– До свиданья, мэм.

Кристин медленно, глубоко дышала. Значит, дома не знают, куда направилась Элтея. Что ж, естественно, учитывая, что она задумала.

Боль в ноге усилилась. Придется поехать к врачу. Но этим она займется позднее.

На секунду она прислонилась к столу, закрыв глаза, пытаясь прояснить мозг. Каким-то шестым чувством Кристин понимала – все погибло. Но ее сознание сопротивлялось, Кристин исступленно хотела верить – если действовать быстро и точно, положение еще можно спасти.

Наконец она открыла глаза. Тело Элтеи казалось мерзкой вонючей грудой под пластиковой занавеской.

Кристин проковыляла в спальню, быстро надела джинсы и майку, вернулась, чтобы вытащить ключи от машины из сумочки Элтеи, и выскользнула на улицу, собираясь поставить автомобиль в гараж.

 

Глава LI

Было поздно. Контора давно опустела. Фрэнк Маккенна сидел за столом, глядя на страницу «Таймс» со статьей и фотомонтажом, посвященными карьере Энни. Она лежала в ящике вот уже целую неделю, и Фрэнк не находил в себе мужества выбросить ее. Он так давно не видел Энни. И все же снимки, сделанные в те годы, когда Фрэнк не знал ее, снова и снова напоминали о том, что произошло между ними. Каждый раз при взгляде на нее муки с новой силой терзали сердце.

«Энни в семь лет, на коленях у отца…» Фрэнк видел фотографию Гарри Хэвиленда, которая стояла в комнате Энни в доме Дэймона. Впервые этот снимок Фрэнк увидел в тот памятный день, когда они любили друг друга после занятий гимнастикой в тренажерном зале.

Энни так мало говорила об отце – он, кажется, был адвокатом – но всегда с обожанием, потрясавшим Фрэнка. На снимке она еще была невинным ребенком с пытливыми озорными глазами. Однако уже тогда в них было заметно странное сияние, которое позже принесло ей такую огромную славу. Было что-то неповторимое в облике Энни, какая-то внутренняя озаренность, свет которой отражался в каждой черте ее лица.

Когда они бывали вместе, глаза Энни глядели в глаза Фрэнка с таким доверием и страстью. Воспоминания рвали душу.

«Энни в шестнадцать…»

Как она соблазнительна в темном скромном купальнике. Уже тогда ее тело, правда, немного полнее, чем теперь, обладало особенной хрупкостью, которой он так восхищался, особенно когда она так щедро предложила ему себя.

Руки Фрэнка сжались в кулаки. Снимки, словно магниты, притягивали к себе глаза. Он решил выбросить газету, потому что боль становилась все более нестерпимой, и вынести это было невозможно.

Но он снова глянул на фотографии.

«Энни в пробе на роль в фильме «Трое в одном» за два года до получения роли в «Полночном часе».

Этот снимок привлек особенное внимание Фрэнка. В нем было что-то странное и притягательное. Естественно, здесь Энни снята до того, как начала заниматься у Роя Дирена, стала настоящей актрисой и взяла Голливуд штурмом…

Да, это было похоже на забытое изображение знакомого лица, словно прошел целый век, прежде чем увидел его снова. Однако фото сделано всего пять лет назад. Почему она здесь совсем другая?

И внезапно Фрэнк понял. Просто Энни никогда не упоминала об этом фильме. Ни разу. Почему? В конце концов, это такое важное событие в ее жизни, карьере. Рассказывала же Энни о себе, когда они тихо переговаривались по ночам в постели. Фрэнк знал о «Сирене», о Хэле Парри и его рекламном фильме, о работе Энни с Кэнтилом и Билом – владельцами фирмы по продаже автомобилей.

Но ни разу не заикнулась о фильме «Трое в одном».

За нее это сделал Керт.

«… Она так мила… я не мог противиться… хотя люблю жену. Увы, Энни не подошла для роли, и я отдал ее другой…»

Фрэнк закрыл глаза: слова по-прежнему ранили так же больно, как в тот ужасный день в офисе Керта. Он пытался думать, рассуждать, искать правду, не замутненную болью обиды и потери.

Почему Энни не сказала ему об этих пробах? Стыдилась того, что произошло у Керта в доме?

Нет, нет. С чего бы она стала стыдиться этого эпизода в далеком прошлом, когда сам Керт утверждал, что у Энни было много мужчин?

Сам Керт утверждал…

Фрэнк в полной растерянности встал и зашагал по кабинету, пытаясь уверить себя, что обычная предусмотрительная сдержанность побудила Энни промолчать, чтобы не разочаровывать Фрэнка и не причинять ему боль.

А что если дело не в этом?

Фрэнк стоял перед каталожными шкафами секретарей. Он и сам не смог бы объяснить, почему он сделал это, но уверенной рукой Фрэнк открыл ящик на букву «К», отыскал папку, помеченную «Керт Хармон». Потом, включив настольную лампу, пролистал досье. Там было полно деловых бумаг, контрактов, страховых полисов, записей о пожертвованиях на благотворительность, документов, касающихся управления поместьем. С внутренней стороны переплета красными чернилами была нарисована небольшая звездочка. Фрэнк знал, что это означает.

В офисе Мартина Фарроу должно храниться еще одно конфиденциальное досье, выдаваемое только по личному разрешению мистера Фарроу.

Фрэнк немного подумал. Потом, пожав плечами, вернулся в свой кабинет, чтобы собрать свои вещи и уйти. Но на столе по-прежнему лежала газета. Фрэнк вновь увидел фотографии Энни в пробах…

Снова в голову пришли мысли о самоубийстве Керта, случившемся всего через несколько дней после той роковой беседы о прошлом Энни.

Самоубийство…

Фрэнк подошел к двери кабинета Мартина Фарроу. Она была закрыта. Он мгновенно очутился у стола Урсулы, секретаря Фарроу. Там хранились ключи от всех комнат.

Отыскав ключи, Фрэнк открыл кабинет и направился к шкафу с конфиденциальными досье, быстро нашел папку с бумагами Керта. Стопка документов оказалась на удивление пухлой. Фрэнк открыл досье и принялся перелистывать его, но тут же ошеломленно остановился и начал читать внимательно, листок за листком. Не отрывая глаз от досье, Фрэнк медленно подошел к столу Мартина Фарроу, сел и включил свет.

 

Глава LII

1974 год, 1 апреля, 9 часов 12 минут

Дэймон сидел на кухне и в унылом одиночестве пил кофе, разбавленный бренди.

Пьяный, он пришел домой поздно и почти не спал. Нервозность, вызванная приближением великого дня, когда будет объявлено, кто из кандидатов получит «Оскара», усугубилась внезапным отъездом Марго в Айову. Она позвонила в его офис вчера днем, сообщила, что мать снова больна, и пообещала позвонить вечером, чтобы сообщить, как идут дела.

На этот раз Марго казалась более встревоженной и взяла с него слово не звонить в Айову, чтобы не тревожить родных, и ждать, пока она сама позвонит ему. Дэймон был в совершенной растерянности. Он пообедал с Энни и был рад этому, хотя по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке.

Дэймон хотел получить «Оскара», но не для себя – для Энни. Премия необходима для ее будущего. Сам Дэймон вовсе не был уверен, что у него оно есть. Он чувствовал себя так, словно «Плодородный полумесяц» разорвал какую-то главную мышцу, помогавшую ему держаться на ногах. Никогда еще Дэймон не ощущал такой внутренней усталости. Ему нужен долгий отдых, многодневный загул… но его высоты, скорее всего, останутся уже в прошлом.

Он рассеянно потянулся к «Таймс», пролистал несколько страниц, прежде чем увидел заголовок: «Светская дама убита».

«Полиция Беверли Хилз во вторник обнаружила труп. Убитая – миссис Ральф Сондерборг, проживающая в Палм-Спрингс по адресу Сомерсет Драйв, 1818. Полицейские, вызванные родителями двух подростков, нашедших обнаженное тело на холме, рядом с нижним водохранилищем Фрэнклина, считают, что смерть произошла от удушения. Обнаружены доказательства сексуальных издевательств.

Миссис Сондерборг, жена президента Первого Национального банка Ральфа Л. Сондерборга, уехала из дома за покупками в понедельник утром и не вернулась. Экономка сообщила властям о ее исчезновении в шесть часов вечера. Серебристый «мерседес-седан», в котором она уехала, до сих пор не найден.

Обстоятельства убийства миссис Сондерборг остаются неясными. Представитель полиции объявил репортерам, что в настоящее время не располагает фактами, которые бы позволили говорить о мотивах преступления. Имена возможных подозреваемых также не были названы.

Миссис Сондерборг была заметной особой в своем родном городе: эта элегантная светская дама много сил отдавала благотворительной деятельности. У миссис Сондерборг не было детей…»

Рядом с заметкой поместили фотографию. Даже на первый взгляд было понятно, что снимок сделан десять-двенадцать лет назад, поскольку в заметке было упомянуто, что миссис Сондерборг сорок шесть лет.

На снимке она выглядела той молодой женщиной, которую знал Дэймон много лет назад. Блестящие, таящие опасность глаза смотрели так открыто, что могли убедить кого угодно в искренности и чистоте их обладательницы. Словно сама Элтея выбрала фото для собственного опознания, не только потому, что выглядела так моложаво, но из-за этой раз и навсегда зафиксированной искренности.

Всегда осторожна, всегда рассчитывает каждый шаг…

Жена президента банка! Ну что ж, это неудивительно. Она была слишком честолюбива, слишком расчетлива, чтобы примириться с меньшим…

Мысли Дэймона вернулись к отрезку, который вобрал в себя все прошедшие годы. Внезапно он показался Рису таким огромным!

Элтея убита, после стольких лет! Разве не кроется в этом какая-то поэтическая справедливость? Убита неведомым незнакомцем… Элтея – гибкий маленький дьяволенок, так забавлявший Дэймона во времена молодости, когда он с трудом добивался постановки первых своих пьес. Две невероятности, сомкнувшиеся в параболы, охватывающей двадцать пять лет…

Элтея мертва.

Неприятная тяжесть сковала усталые ноги Дэймона при мысли о чувственном теле, которое знал когда-то, его ритмах и запахах, и это тело теперь лежало на прозекторском столе в морге.

Дэймон снова взглянул в глаза на снимке. Нужно было слишком хорошо знать ее, чтобы различить призывный блеск за маской честной прямоты.

Как искушали Дэймона эти глаза во время свиданий с Элтеей! Голодные, хищные, они словно магнитом притягивали взгляд, прежде чем медленно опуститься вниз, к его паху.

И он видел в них жажду убийства, маячившую за сексуальной истомой, один раз, всего один раз. В этот день Дэймон сказал, что между ними все кончено. И вдруг он понял, что в действительности Элтея мечтала выйти за него замуж; когда рассмеялся ей в лицо, она едва его не убила; сильные руки превращали в оружие самые, казалось, не подходящие для этой цели предметы.

Дэймон понял это в тот день и испугался. Он твердо решил расстаться с ней. Пусть кто-нибудь другой станет ее жертвой.

Но произошла еще одна встреча, позже, когда она уже была замужем. Они случайно увиделись и провели в номере мотеля остаток дня. Элтея вела себя так, словно все обиды забыты и она счастлива вновь его видеть…

Дэймон устало потер лоб. Память подсказывала, что во время последнего свидания случилось что-то крайне неприятное. Но что? Прошло слишком много времени. К тому же он, возможно, был тогда пьян.

Он оставил все попытки вспомнить прошлое, но мерзкое ощущение не проходило. Дэймон думал о том, как яростно Элтея, должно быть, боролась с преступником за свою жизнь, но сильная воля была сломлена, задавлена убийцей, равнодушным к ее чарам и порокам… Да почиет в мире…

Элтея для Дэймона – больше чем воспоминание о давно прошедшей юности… В разные периоды жизни он снова и снова вспоминал о ней… Он придал ее черты некоторым своим персонажам, и прежде всего, конечно, Лайне.

«Ну же! Тебе ведь жарко, правда?»

Да, она заслуживала от Дэймона хотя бы маленькой эпитафии.

Дэймон одним глотком прикончил кофе и налил в чашку чистого бренди. Чувствовал он себя ужасно.

Если бы только Марго была здесь! По телефону она сказала, что повредила ногу в тренажерном зале и, возможно, еще будет хромать, когда вернется. По голосу было понятно, что она едва сдерживает слезы.

Ее тонкие, длинные пальчики на ногах… Он целовал их сотни раз, восхищаясь хрупкой красотой. Такая близкая, такая юная…

Дэймон снова взглянул на газетную страницу. Элтея смотрела прямо на него: пристальный взгляд, высокие скулы, светлые брови, губы сердечком.

В ней не было ни капли искренности. Кто знает, скольких она обманывала, предавала, ранила, скольким причиняла зло!

И вот теперь этот лживый голосок замолк навеки.

Наверное, ее нелегко было прикончить. Никогда она не сдалась бы по доброй воле, слишком велики были злоба, ярость, жажда жить. Должно быть, боролась до конца.

Погруженный в раздумья, Дэймон огляделся и понял, что, словно лунатик, успел перейти в гостиную, не выпуская из рук газету и чашку с бренди.

Его насторожил какой-то странный запах, Дэймон принюхался. В комнате сильно пахло мастикой и чем-то дезинфицирующим. Придется расспросить Кончиту, в чем дело. Вчера он был так пьян, что не почувствовал запаха. Или почувствовал? Он не мог вспомнить.

Он осмотрел гостиную. Все как обычно. Но почему ему вновь не по себе?

Дэймон остановился на пороге комнаты Марго. Постель была аккуратно застелена. В ней давно не спали. До своего внезапного отъезда Марго проводила время в двуспальной кровати Дэймона.

Он вошел, уронил газету на маленький письменный стол, направился к шкафу и, открыв дверцу, медленно, тоскующе провел рукой по платьям, блузкам и юбкам, издававшим свежий, нежный запах, присущий одной Марго. Повинуясь неясному импульсу, выдвинул ящик, взглянул на тщательно сложенную стопку разноцветных трусиков. Какие красивые – каждая пара словно носит отпечаток юного любимого тела.

Дэймон подумал о ничем не омраченной, чистой жизни Марго, полной здоровья, энергии, и о мрачно-зловещей жизни Элтеи.

Если бы только Марго была здесь!

Дэймон ощущал такую пустоту внутри! Блеск чулок, лежащих под трусиками, на миг привлек его внимание. Дэймон не помнил, когда в последний раз видел Марго в чулках. Для этого она была слишком закалена и хорошо сложена.

Дэймон рассеянно сдвинул трусики, чтобы достать почти прозрачные чулки Марго. И тут пальцы коснулись чего-то твердого. Заинтересовавшись, он вгляделся пристальнее и увидел школьную тетрадку.

Дневник Марго? Или расходная книга? Дэймон почувствовал себя виноватым, потому что невольно вмешался в личную жизнь любовницы, и начал медленно складывать чулки и трусики, но вдруг на него словно что-то нашло; откинув белье в сторону, он схватил тетрадку, хотя внутренний голос предостерегал его: остановись, это – опасный путь. В классических трагедиях и драмах стареющий любовник, охваченный безумием, стремится узнать тайны юной возлюбленной. Но ничто уже не могло удержать его, словно с гор шла лавина, которую невозможно остановить.

Дэймон подошел к кровати, намереваясь сесть, но пошатнулся – бессонница и выпитое виски давали себя знать. Тетрадь упала на пол и раскрылась. Из нее выпала маленькая фотография. Дэймон встал на четвереньки, недоуменно рассматривая пожелтевший снимок.

Долгое время он не двигался: шестеренки в мозгу вращались, словно заржавленные, мысли путались от спиртного и усталости. Но он продолжал напряженно думать, глядя в собственное, только гораздо более молодое лицо… каким оно было двадцать пять лет назад. Курчавые волосы, жидкая бородка, блестящие глаза. Он был пьян даже тогда, это заметно, но полон надежд, уверенности и юношеской бесшабашности… И он смотрел на Элтею, молодую красавицу с роскошными волосами, и хотя – по глазам было заметно – не совсем трезвую, но тем не менее гораздо лучше умеющую держать себя в руках, такую осторожную и хитрую…

Дэймон по-прежнему стоял на четвереньках. Чашка с бренди находилась тут же, на плетеном коврике.

Он открыл тетрадь, перевернул несколько страниц. Личные заметки, полные глубокого психологизма, касающиеся в основном «Плодородного полумесяца».

Дэймон был глубоко тронут – ведь это были мысли Марго, такая же часть ее существа, как стройные бедра, душистые волосы, ловкие руки.

Но, вспомнив о снимке, Дэймон снова недоуменно уставился на него.

Какого черта…

В мозгу звучали громкие сигналы тревоги, но, не обращая ни на что внимания, Дэймон перевернул еще несколько страниц. Вылетел еще один мгновенный снимок, чуть больше размером, на котором была запечатлена все еще молодая Элтея, стоящая в купальнике на пляже. Она держала за руку маленькую девочку.

Все мысли мгновенно улетучились, оставив лишь сознание того, что только сейчас Дэймон совершил ужасное открытие. Он нагнулся ниже, рассматривая сокрушительную улику на ковре. Глаза маленькой девочки напоминали воткнутые в плоть рыболовные крючки. Выражение холодного терпения показалось Дэймону столь чудовищным, что он уставился на фото, словно загипнотизированный, прежде чем понял, кто перед ним. Потом он закрыл глаза, тряхнул головой, словно боксер в нокдауне, пытающийся подняться на счет «восемь», и снова взглянул на фото.

Иисусе…

Боясь признаться себе в том, что он видит перед собой, Дэймон вновь открыл тетрадь: в нее было вложено что-то еще, оказавшееся буклетом для беременных женщин. Рядом лежал рецепт на какое-то средство.

«Принимать при токсикозе, если необходимо», – было написано ручкой внизу рецепта перед подписью врача.

На последней странице тетради почерком Марго был выведен список женских имен, все зачеркнуты, кроме одного:

«Дебора Энн Рис».

Дэймон тупо уставился на лежащие перед ним предметы, замигал, потянулся к бренди, но потерял равновесие и был вынужден опереться на пол, чтобы не упасть. Он отчаянно пытался вернуть ясность мышления. Но то, что он узнал сейчас, требовало не столько осознания, сколько немедленного действия. Он встал, пошел в ванную, попробовал помочиться, но не смог, и долго глядел на себя в зеркало.

Потом направился на кухню, где на стене висела вырезка-фото из «Таймс», на котором он был снят с Энни и Марго, неуклюже вытащил булавки и понес вырезку назад, в спальню Марго. Положил ее на пол рядом с тетрадкой и вновь со стоном встал на четвереньки. Потом долго вглядывался в снимки. Энни, он сам, Марго, Элтея, снова он в молодости и маленькая девочка.

Несомненно, этой девочкой была Марго.

Усилием воли Дэймон заставил себя вглядеться в малышку. Он изучал ее волосы, форму бровей, носа и рта. Потом перешел к глазам, уставившись в них, словно осужденный на виселицу; голова кружилась так, что, казалось, он вот-вот упадет без сознания или покинет эту землю. «Милостивый Иисусе! она моя…»

Дэймон в ужасе отвернулся, увидел газету на столе, схватил и бросил на пол, около снимков. Вот она, Элтея, гораздо старше, чем тогда, когда он знал ее, снятая за несколько лет до того, как смерть пришла за ней.

Элтея на старом крошечном снимке, Элтея на пляже, с ребенком… Она, казалось, была повсюду, торжествуя даже в смерти, рассказывая глазами истину, которую мозг Дэймона отказывался осознать, но от которой нельзя было укрыться.

«Доказательства сексуальных издевательств…»

На мгновение Дэймон растерялся, не понимая, что с ним творится. Он не был детективом, но много лет писал пьесы. Сомнение отступало перед фатальной уверенностью, когда он потянулся за фотографией Марго со своей семьей, стоявшей на столе, и положил ее на пол, рядом с остальными. Взгляд скользил от одного снимка к другому. Наркотик, более сильный, чем алкоголь, бушевал в его венах.

Наконец Дэймон встал, вернулся в гостиную и тяжело опустился в кресло около телефона. Перелистал страницы телефонного справочника, нашел номер и набрал его. Услышав автоответчик телефонной компании, повесил трубку и долго сидел в раздумье.

Потом оглядел комнату и вновь поморщился от неприятного запаха дезинфекции. Повинуясь непонятному импульсу, поднял с кофейного столика гарроту, задумчиво поиграл ею и набрал номер междугородной службы.

– С каким городом соединить?

– Линден, штат Айова, пожалуйста.

 

Глава LIII

11 часов 14 минут

Энни одевалась, чтобы идти обедать с Дэймоном, когда позвонила его секретарь, Хелен.

– Привет Энни. Слушай, Дэймон просит его извинить. Он должен срочно с кем-то встретиться у себя дома. На него снова нашло, так что он даже не позаботился объяснить мне, что происходит. Но Дэймон велел, чтобы ты не волновалась, он сам позвонит. Обещает вернуться к церемонии награждения.

– О, – разочарованно вздохнула Энни. – Ну хорошо, Хелен. Спасибо, что позвонила. Дайте мне знать, если услышите от него что-нибудь из ряда вон выходящее.

– Конечно, Энни. До свиданья.

Энни устало присела на диван. Радостное настроение куда-то исчезло. Марго внезапно уехала, Дэймон отправился к себе, а она… осталась совсем одна. А больше всего Энни боялась одиночества, особенно сейчас, когда с замиранием сердца ждала начала церемонии.

Она начала раздеваться. Не было смысла куда-то выходить. Энни достала из шкафа потертые джинсы.

 

Глава LIV

Кристин вела маленький взятый напрокат автомобиль сама не зная куда. Мимо окон пролетали голливудские холмы. Потом дорога к побережью, потом Малибу и наконец бульвар Сансет, снова через холмы, все ближе к дому Дэймона.

Она стремилась домой, но каждый раз какая-то сила заставляла поворачивать обратно.

Кристин продолжала метаться по городу, добралась до Уилшира, потом до Беверли Хилз, прежде чем вновь свернуть к холмам. Девушка чувствовала себя защищенной армией водителей, каждый из которых был словно заточен в раковине собственного автомобиля.

Избавившись от Элтеи, она гнала «мерседес» до самой Санта-Моники, оставила автомобиль на ближайшей стоянке и захромала в бар по соседству. Там ей удалось узнать у бармена адрес врача-хирурга, который осмотрел ногу и наложил ей гипс.

Пересаживаясь с автобуса на автобус, Кристин доехала до дешевого мотеля, где провела ночь. Утром она взяла напрокат машину.

В полдень девушка остановилась у книжного магазина на бульваре Голливуда и изучала полки с подержанными книгами, пока не нашла экземпляр старого романа Риса «Доносчик» с фотографией автора на обложке, сделанной сразу после войны. Она видела эту фотографию много раз. И знала книгу почти наизусть.

Кристин долго сидела в кафетерии, листая пожелтевшие страницы; нетронутый чай стыл на столе.

Потом девушка вернулась к автомобилю. Она знала, что может позвонить Дэймону в любое время, когда захочет. Но сама мысль о разговоре с ним была столь же пугающей, как и возвращение домой. Кристин требовалось время, чтобы собраться с мыслями.

Остановившись у телефонной будки, она набрала номер Энни. Включился автоответчик:

– Привет. Это Энни. Я сейчас не смогу подойти к телефону, но если хотите что-то сообщить…

Кристин повесила трубку, вышла из будки и села в автомобиль. Она продолжала мчаться, сама не зная куда. Как больно сознавать, что Дэймон и Энни совсем рядом, близко, но она не может встретиться с ними. Впервые в жизни Кристин чувствовала себя по-настоящему одинокой, словно заблудившийся ребенок. Даже острый ум не мог прийти к ней на помощь, потому что Кристин была не в силах совладать с мыслями, теснящимися в мозгу.

Она остановилась у детской площадки начальной школы и, сложив руки на животе, долго смотрела на детей, взбиравшихся по перекладинам «джунглей» и толкавших друг друга на карусели.

Потом двинулась к океану. Над городом висел смог; день выдался невыносимо жарким. Но Кристин была холодна как лед. Нога болела.

Через несколько часов придется переехать в другой мотель. Эта мысль угнетала Кристин. Бесконечные блуждания отвлекли ее и дали относительное успокоение. Для нее нигде нет убежища. Самое лучшее направление – вообще никаких направлений.

Наконец, совершенно выдохшись, Кристин позвонила по телефону службы ответа Дэймона. В трубке она услышала информацию для себя:

– Для вас сообщение, мисс Свифт. Мистер Рис отправился в свой дом в пустыне и будет ждать вас там.

– Странно, – удивилась Кристин. – Я звоню не из города, он знает, что я уехала.

– Он так сказал, мисс Свифт. И велел передать, что будет ждать вас сегодня. Сказал, вы поймете. Это все, что мне известно.

Поразмыслив немного, Кристин поехала к дому у каньона. Осторожно открыла входную дверь, тщательно осмотрела прихожую и гостиную. Там все еще пахло дезинфекцией. На кухонном столе стояла выщербленная чашка Дэймона, наполовину полная бренди.

Девушка прошла через холл в свою комнату. Постель была аккуратно застелена, но внимание Кристин привлек стол. На нем лежала развернутая газета с заметкой о смерти миссис Сондерборг. Рядом была тетрадь Кристин, открытая на странице со списком имен. Рецепт и буклет для беременных находились рядом с фотографией ее и Элтеи на пляже.

Кристин возвратилась в гостиную. На столе у телефона красовался «семейный» снимок – она и незнакомые люди, которым она заплатила двадцать долларов за то, что те согласились исполнить роли родственников Кристин. Тут же валялся телефонный справочник, открытый на странице с номером в Айове, который она дала Дэймону.

Кристин неподвижно стояла посреди комнаты. Потом обошла дом, глядя на все эти хорошо знакомые предметы так, словно видела их в последний раз, касаясь некоторых рукой, словно наслаждаясь этими прикосновениями. Зашла в спальню, чтобы отдохнуть немного, убрала все с письменного стола и начала писать: «Дорогая Энни…»

Она никак не могла подобрать нужные слова. Потом странный покой снизошел на Кристин – она наконец осознала, что случилось, и что она собирается делать.

«Дорогая Энни! Знаю, ты никогда не прочитаешь этого. Я не смогла придумать лучшего способа проститься с тобой, чем сделать это здесь, в уединении, где мои слова так и не будут услышаны…»

Кристин писала, мягко улыбаясь. Несколько раз звонил телефон, но она и не подумала поднять трубку.

Закончив письмо, она положила тетрадь в ящик, сложила вещи в небольшой саквояж и вышла на улицу, не оставив записки. Смысла не было.

Она ехала к Дэймону. В пустыню.

 

Глава LV

Энни сходила с ума от волнения. Она тосковала по Дэймону больше, чем могла себе представить. Ей не хватало его ворчания, доброты, мужского присутствия и главное – громкого голоса и ехидных шуточек, которые могли бы отвлечь ее от мыслей о дне награждения.

И Марго была теперь так далеко, в родном доме, среди любящих родственников. Что если ее мать на этот раз действительно в тяжелом состоянии?

Энни бродила по дому, как лунатик. За весь день ей с трудом удалось впихнуть в себя половину сэндвича. Она не могла не пожалеть о решении остаться в одиночестве – лучше было бы жить все эти дни в доме у каньона, слушать, как Дэймон играет на скрипке, делает гимнастику в тренажерном зале, плавать в бассейне с Марго, помогать Кончите готовить обед.

Но теперь уже ничем не поправишь – все разъехались, и Энни осталась одна. Она включила телевизор, увидела, что кроме мыльных опер и телеигр нечего смотреть, и снова выключила. Потом открыла книгу, которую начала читать на прошлой неделе, но обнаружила, что не в состоянии сосредоточиться. Внезапно Энни решила прогуляться, надела легкий жакет и взяла сумочку, но успела сообразить, что не знает, куда идти, а в подобном настроении не может набраться мужества для бесцельной прогулки по улицам.

Наконец, повинуясь отчаянному желанию, она позвонила телефонисткам в контору Дэймона. Может, у них есть новости о Марго? Поскольку все три девушки, работающие в этой службе, передавали друг другу всю информацию, они скажут Энни, если будут какие-либо сообщения.

– Привет. Это Энни. Дэймон ничего не говорил обо мне?

– Ничего, мисс Хэвиленд. Только сказал, что он в Аризоне и будет звонить.

– Ну что ж, спасибо.

Энни хотела повесить трубку, но в последний момент передумала.

– Он ничего не говорил о Марго? Она не звонила?

– Сейчас посмотрю. Да, есть сообщение для мисс Свифт. Он велел передать, что будет ждать ее в своем другом доме – в пустыне, и просил ее приехать туда как можно скорее.

– Странно, – удивилась Энни. – Марго в Айове, разве не так?

– Тут записано, что она звонила, хотя неизвестно когда, и ей передали эту информацию.

– Большое спасибо.

Энни, совершенно сбитая с толку, повесила трубку. Что происходит? Сначала Дэймон, теперь Марго. Может, что-то случилось?

Если бы только в том доме был телефон! Но Дэймон ни за что не желал, чтобы его беспокоили, когда он уединялся в пустыне.

Церемония присуждения «Оскаров» состоится послезавтра. Энни вовсе не намеревалась беспомощно сидеть и ждать, пока позвонит Дэймон или Марго, да еще пытаться справиться с нарастающим беспокойством.

Но что же делать?

Вдруг Энни вспомнила, что Марго дала ей номер телефона в Айове.

Энни поколебалась. Она никогда не звонила туда раньше. Да и Дэймон сказал, что Марго просила не звонить, а подождать, пока она свяжется с ними сама, и поэтому оставил ей сообщение в службе ответа.

Но теперь все изменилось.

У Энни больше не было сил выносить неизвестность. Она села, открыла записную книжку и начала набирать номер.

 

Глава LVI

Пожалуй, это был 1947 год, когда Рис начал осознавать свой собственный талант. Писал он много: пьесы, рассказы, дневники, но темы и проблемы в его вещах оставались неизменными. А в пользовавшейся огромным успехом драме «Парабола» уже тогда было заложено многое, что Дэймон развил позже, в пятидесятых и шестидесятых: воля случая, предопределенность, непредсказуемые пересечения.

В то время Рис жил в Нью-Йорке, в Гринич Виллидж, дружил с самыми блестящими молодыми драматургами и романистами того времени и даже стал их интеллектуальным лидером. Дэймон много путешествовал по восточным штатам и там случайно встретился с двумя труппами, ставившими «Параболу»: авангардистской «Омега групп», внесенной позже в черный список за марксистскую направленность, и более традиционной «Дейн Тиэтр», импресарио которой Лоуэл Ингрем – театральный пурист, восхищавшийся совершенной техникой Риса.

Дэймон ездил по городам, посещал представления своей пьесы, чутко прислушиваясь к ритму и манере игры, выискивая недостатки в драматическом материале. Так он побывал в Сиракузах, Рочестере, университете Корнел в Итаке, Торонто и Буффало.

Торонто… Сиракузы… Буффало.

Уолли Дугас закрыл глаза и несколько минут оставался в таком положении. Фотографическая память и ее союзник – интеллект вели битву со смятением мыслей, туманившим голову.

На коленях лежала недавно выпущенная биография Риса, заложенная пальцем на той странице, где описывался период сорок седьмого года.

На письменном столе валялись газеты с фотографией убитой миссис Сондерборг и снимком Риса с Энни Хэвиленд и Марго Свифт, появившимся в разделе театральной хроники на прошлой неделе.

Миссис Сондерборг и мисс Свифт – Элтея и Кристин.

Уолли проклял собственную тупость. Ведь у него в руках были все факты. Он знал, кто эти люди, каковы их мотивы, но настолько привык к обстоятельному размышлению, что был неспособен на мгновенные, решительные действия. Однако у него возникло странное чувство, что именно сейчас нужно действовать как можно быстрее.

Уолли пытался собрать все, что знает, в одно единое целое.

Кристин убила Элтею. В этом Уолли не сомневался. «Доказательства сексуального насилия» – просто прикрытие.

Уолли уже успел позвонить в офис коронера, где один из сотрудников, давний знакомый Уолли, подтвердил, что на трупе не обнаружено ни спермы, ни каких других следов присутствия мужчины.

Кристин, конечно, обо всем успела позаботиться.

Чтобы во всем увериться полностью, Уолли, не привлекая внимания, отправился к дому у каньона, опросил соседей.

Все сходилось: серый «мерседес» заметили два садовника и горничная в то утро, когда исчезла Элтея.

Значит, Кристин защитила себя единственным известным ей способом. Вероятно, Элтея, увидев фотографию в «Таймс», узнала наконец, где и под каким именем живет ее дочь, и решила в который раз разрушить ее жизнь. Возможно, она хотела напакостить и Энни. Но теперь это не имело значения – Кристин остановила ее.

Остановила ли?

Так или иначе – есть два мотива, одно преступление. Но все ли тут ясно?

Если Элтея примчалась, чтобы разрушить то, что считала счастьем Кристин, значит она должна была иметь достаточно сильное оружие.

Какое? Да хотя бы тот простой факт, что Кристин оказалась шлюхой из Майами, а не студенткой из Айовы. Как могла Элтея быть уверенной в том, что и Дэймон, и Энни поверят, не посмеются над ней и вопреки всему примут Кристин? В конце концов, она стала бы для обоих близким человеком, их верным другом. Не возобновляя чтения, Уолли нагнулся над фотографией. Лицо Кристин притягивало его взгляд как магнитом.

В ее глазах столько можно увидеть… Такая же блестящая актриса в жизни, какой Энни была только в кино, Марго прекрасно сыграла роль прямой бесхитростной девчонки. Но человек, знающий, какой она была на самом деле, не мог не заметить в них настороженности и даже отчетливого оттенка тревоги – видимо, девушка не хотела, чтобы ее снимали. Но под этой зоркостью крылось еще нечто более глубокое – прежнее выражение пустоты и невероятного терпения, так заметное в давнем пляжном снимке. Да, это была истинная Кристин, во всем своем зловещем сиянии, словно далекая зарница, предупреждающая о приближающейся грозе.

Все это Уолли видел особенно ясно, зная характер Кристин. Но было все-таки еще что-то, некая тень, не заметная глазу. И, что бы это ни было, сыщик твердо знал: Элтея поняла все.

Вынув из ящика увеличительное стекло, Уолли начал более внимательно рассматривать снимки.

В сияющих глазах Риса, лучившихся отцовской гордостью за Энни, все же было еще нечто, что явно относилось к Марго.

Похоже было, что Рису отвечали взаимностью. Не замеченный репортерами, Энни и всеми окружающими, взгляд этот о многом говорил, но только им двоим. А разгадала ли его Элтея?

Уолли в раздумье сжал губы, медленно водя лупой по снимку. Да, несомненно, они были любовниками. Но, как ни странно, Уолли не сомневался, что Рис ничего не знал о том, кем в действительности была Кристин. Он верил ее обману.

Почему бы нет? Она так ловко умела притворяться. И соблазнила Риса под личиной Марго. Вполне логичное развитие событий.

Но почему Элтея вдруг так поспешила выложить козыри настолько опасные, что Кристин пришлось убить ее, чтобы остановить? Наверняка дело не только в угрозе обличить девушку. Кристин, всегда спокойная и расчетливая, смогла бы справиться с этими угрозами и без насилия.

Что же случилось в тот день? Что заставило ее потерять самообладание?

Уолли с силой ударил кулаком по столу. Конечно! Его давно уже уснувшие инстинкты и эмоции не дали разглядеть того невероятного факта, что Рис нашел путь к оледеневшему сердцу Кристин.

Ведь он, что ни говори, необыкновенный человек.

Да, свет любви нельзя спутать ни с чем. Они были не только любовниками; Кристин испытывала к нему истинное чувство. Возможно, именно об этом и говорил ее взгляд. Если все это правда, в душе девушки совершился переворот, к которому она вовсе не была готова. И в этом случае появление Элтеи представляло реальную угрозу.

Уолли не смог сдержать улыбки. Какая неожиданность для Кристин! Истинная профессионалка, расчетливая шлюха неожиданно пала жертвой романтической страсти. Совсем как в романах! Соблазнив мужчину, влюбиться в него и теперь бояться, что ее имя и прошлое выплывет наружу, и он может подумать, что она его использовала. Боязнь потерять любовь Риса…

Сама мысль об этом казалась невероятной. Но, размышляя, Уолли, все больше был уверен – Кристин влюбилась.

Какая ирония судьбы! Самая осторожная из всех известных ему женщин потеряла голову. Несмотря на все расчеты, забыла обо всем, и мир готов был вцепиться в нее хищными когтями.

Уолли представлял триумфальное появление Элтеи и бешеное сопротивление дочери. Убийство совершено в целях самообороны, если, конечно, учитывать обстоятельства. Но оно было одновременно казнью и местью за потерянную жизнь.

Мать и дочь, сцепившиеся в смертельной схватке в доме Риса…

А что если Элтея сама была любовницей Риса? Классический треугольник…

И тут Уолли неожиданно задохнулся. Неудивительно, что вся эта история не давала ему покоя и словно заноза в пальце тревожила подсознание.

…«Рис посещал города, где ставили его пьесу… Сиракузы, Рочестер, Торонто и Буффало…»

«Дейн Тиэтр!» Боже! Он ведь знал, что Элтея работала в труппе «Дейн», когда встретила Гарри.

Уолли потер усталые глаза. Наконец все обрывки нитей связаны. Мотив, возможность, необходимость. Что-то еще! Элтея ревновала к дочери! Она встревожилась, возможно, даже из-за визита Уолли. Неужели он, сам того не зная, дал ей в руки оружие против Кристин?

Обе были в связи с одним мужчиной. Дочь – недавно, а мать – много лет назад. Рука Уолли потянулась к телефону. В доме у каньона никто не брал трубку.

Как найти Кристин? Если ее нет у Риса, где она может быть?

Уолли позвонил в офис Риса на студии. Секретарь ответила, что Риса нет, но отказалась сказать, где он. Она, правда, передала, что мисс Свифт уехала в Айову – заболел кто-то из родственников.

Уолли закрыл биографию и уставился на блестящее цветное фото Риса на обложке. Лениво играя лупой, он набрал следующий номер.

– Служба ответа мистера Риса. Что желаете передать?

– Мне необходимо срочно связаться с мистером Рисом по важному делу, а дома у него никто не подходит к телефону. Не знаете, где я могу его найти?

– Он уехал из города, сэр, и вернется только завтра. Там нет телефона, но, если хотите оставить сообщение, мистер Рис будет сюда звонить…

Это означало, что Рис уехал в пустыню.

Детектив вглядывался в сияющие голубые глаза Риса, и внезапный интуитивный толчок заставил соображать с молниеносной быстротой.

– Может, вы сумеете помочь мне? – спросил он. – Дело непростое и очень срочное. Я хотел бы кое-что сообщить мисс Свифт. Это насчет болезни ее матери. Я не могу ждать, пока позвонит мистер Рис. Мисс Свифт должна как можно скорее узнать все…

– Видите ли, сэр, я не могу принимать сообщения для мисс Свифт. Эта служба мистера Риса.

– Но мисс Свифт сейчас находится с ним?

Под лупой глаза Риса казались огромными. Уолли наклонился над снимком, ожидая ответа.

– Сэр, я не могу…

– Послушайте, а что если речь идет о жизни и смерти, и я не могу ждать? Думаете, это хорошая идея – прямо сейчас мчаться в пустыню, не зная, там ли мисс Свифт?

– Да, сэр, конечно. Видимо, вы правы… Или пошлите телеграмму…

– Спасибо… большое спасибо.

– Если он позвонит, что передать?..

Уолли повесил трубку, не зная, что предпринять: что-то подсказывало ему: ответ на последний вопрос совсем рядом, но, если не найти его сейчас, он навсегда останется загадкой.

А если Элтея приехала не только для того, чтобы открыть глаза Рису, но и сказать что-то Кристин: убить сразу двух зайцев…

Уолли низко склонился над фотографией. Глаза Риса маячили все ближе, ближе: один, потом другой. Только это были глаза Кристин, которые он запомнил навсегда, там, в номере мотеля в Майами. Уолли гордился своей способностью сохранять в памяти глаза людей, с которыми встречался. Глаза Кристин были светлее, чем у Риса, бирюзовые, а не ярко-синие, гораздо более спокойные, холодные, оценивающие, тогда как глаза Риса сверкали нервным напряжением.

Но было у них кое-что общее. Уолли не замечал этого, пока не перестал считать глаза только средством видеть мир и не начал рассматривать их отвлеченно. Секрет был там, в изменяющихся океанических глубинах, и теперь открылся Уолли именно в тот момент, когда он воскресил в памяти глаза прелестного обнаженного создания, чьи губы ласкали его в мотеле, чье стройное тело прижималось к нему…

Среди моря голубизны – крошечный оранжевый полумесяц.

 

Глава LVII

Энни сложила вещи в маленький чемоданчик и, выйдя под раскаленное полуденное солнце, направилась к автомобилю. Оставаться в неведении больше не было сил. Телефонисты в Айове не могли разыскать ни Свифт, ни ее семью, словно они вовсе не существовали. Ни до нее, ни до Дэймона было невозможно дозвониться. Энни ничего о них не знала.

Натянутые до предела нервы требовали решительных действий. Поездка в Аризону займет весь вечер. Но Энни было все равно. Хоть таким образом скоротает время до начала церемонии.

Она надеялась, что не помешает им. Но кому мешать? Самые близкие в мире люди сейчас там, в пустыне, вместе. Она хотела быть рядом.

 

Глава LVIII

Фрэнк повернул машину с Бенедикт Каньон Драйв в узкий тупик, к дому Дэймона. Ему было необходимо поговорить с Рисом. Фрэнк не мог больше ждать. Проведя весь вечер в офисе Мартина Фарроу за чтением досье Керта и остаток ночи в размышлениях над прочитанным, он чувствовал, что только Рис способен объяснить роль Энни во всем случившемся. Но как назло целое утро не было отбоя от клиентов, и освободился Фрэнк только сейчас.

Конфиденциальное досье пролило новый свет на все уже известное Фрэнку – Керта, самого Фрэнка и главное на Энни. Оно содержало десятки свидетельств о сексуальных издевательствах извращенца над молодыми актрисами, девушками по «вызову» и несчастными, не имеющими отношения к шоу-бизнесу.

Сколько денег ушло на то, чтобы откупиться, сколько жалоб подано!

В репертуар Керта входили избиения, изнасилования, а потом… иногда жертве выплачивалась небольшая сумма, иногда применялись шантаж, запугивание или даже судебное преследование по обвинению в проституции.

Мартин Фарроу и его коллеги целых пятнадцать лет «улаживали» подобные дела босса.

Незапятнанная репутация скрывала море грязи. При мысли о страданиях невинных девушек к горлу Фрэнка подступала тошнота. И Энни была одной из них! Ее изнасиловали, избили, обвинили в проституции, заставили забрать жалобу на Керта и в конце концов предложили десять тысяч долларов в возмещение за моральный ущерб, от которых она, как и можно было предположить, отказалась.

Фрэнк провел бессонную ночь, не зная, как излить бессильную злобную ярость, желая вытащить Керта из могилы и задушить собственными руками.

Бледный от гнева, он с ужасом представлял все, что пришлось вынести Энни – боль, позор и унижение. И ни одной живой душе она не смогла поведать, каким пыткам подверг ее Керт, а ведь Энни в то время была совсем юной, едва ли не подростком, наивной девочкой, ничего не знающей о Голливуде и жизни взрослых людей.

Фрэнк подумал о ее возвращении в Нью-Йорк после того, что сделал с ней Керт, о ее твердой решимости добиться чего-то в жизни, о блестящей работе с Диреном, сценической карьере, рекламных фильмах и наконец о возвращении в Голливуд и огромном успехе «Полночного часа», завоёванном во многом благодаря таланту Энни.

Только сейчас, прозрев, Фрэнк понял, почему Энни выбрала именно Риса – самого непредсказуемого, неуправляемого и независимого человека в мире кино, гения, который не подчинялся ни Керту, ни «Интернешнл Пикчерз», ни кому бы то ни было в мире…

Фрэнк словно ощущал молчаливую ярость Энни, ее расчетливую месть. Смогла ли она найти путь к Рису благодаря слепой удаче или намеренно искала встречи с ним? Он представлял себе силу решимости, с которой Энни добивалась и получила роль Лайны.

Отказавшись от подачки Керта, она несомненно попала в его черный список. Керт никогда бы не позволил ей получить работу в Голливуде, знай он, что задумала Энни. Но она перехитрила его: Рис, так выделявшийся в узком замкнутом завистливом мирке, дал ей роль в фильме.

К гневу Фрэнка на Керта добавилась гордость за Энни, за мужество, с которым та карабкалась к вершине, за победу над Кертом, несмотря на все его могущество.

Только теперь Фрэнк припомнил кампанию в прессе, отравившую Энни жизнь после выхода на экраны «Полночного часа». Даже в то время вся эта шумиха казалась кем-то спровоцированной, необъяснимо жестокой еще и потому, что всякий истинный ценитель искусства мог видеть отточенность и мастерство Энни, ее настоящий талант.

Мучительные мысли раздирали сердце. Завеса спала с глаз Фрэнка… слишком медленно, слишком поздно. Керт, скорее всего, специально пригласил его в тот день под каким-то неуклюжим предлогом, именно в это время. Должна быть причина. Но какая? И почему Керт покончил с собой?

В любом случае, если Керт намеревался разрушить отношения Фрэнка и Энни, это ему, несомненно, удалось. Даже в смерти он торжествовал: Фрэнк ни разу и не видел Энни с тех пор.

Фрэнк изумленно покачал головой. Откуда столько хитрости и злобы в человеке? Неужели все это происходит на самом деле?

Он должен поговорить с Рисом.

Припарковав машину у входа, он понял, что не позаботился связаться с Рисом и узнать, дома ли он. Фрэнк был уверен, что Дэймон сейчас дома, пьет, пытаясь унять волнение перед церемонией присуждения премий. Но он с таким же успехом может сейчас сидеть в офисе, в «Интернешнл Пикчерз», и отвечать на поздравительные звонки по случаю его выдвижения на премию.

«Ладно, ничего не поделаешь, – подумал Фрэнк. – Попробуем достучаться».

Но тут он замедлил шаги, сообразив, что Энни, должно быть, тоже здесь. Пожав плечами, Фрэнк продолжал идти. Снявши голову, по волосам не плачут.

Дверь открыла Кончита, экономка, иногда подававшая кофе во время визитов Фрэнка к Энни.

Женщина встревоженно смотрела на Фрэнка.

– Мистер Рис дома? – спросил он.

– Нет… нет, сэр.

Она испуганно оглянулась назад, словно тишина и полумрак пугали ее.

– Значит, в офисе? Мне нужно с ним поговорить. Наверное, я должен был сначала позвонить ему…

Экономка покачала головой.

– Он не в офисе. Я… Она явно колебалась.

– Что-то случилось? – нахмурился Фрэнк. Кончита вздохнула.

– Мистер Маккенна, – начала она. – Не знаю, имею ли я право говорить вам, но больше не к кому обратиться. Я уже звонила секретарше мистера Риса… Пожалуйста, входите.

Фрэнк вошел в холл и заглянул в гостиную. Давно он здесь не был. Все осталось по-прежнему. Те же потертые диваны с мексиканскими шалями вместо покрывал, странные безделушки на круглом журнальном столике, разбросанные повсюду книги и блокноты Риса, круглые пятна на столах от стаканов с виски…

– В чем дело? – спросил Фрэнк.

– Что-то случилось, – пробормотала Кончита. – Какие-то перемены в доме. Я пришла приготовить ужин час назад… Сейчас покажу. Вы – адвокат, может, разберетесь лучше меня…

Фрэнк последовал за женщиной в комнату Марго. Она подвела его к туалетному столику. На нем лежали сложенная газета и тетрадь.

Взглянув на газету, Фрэнк пожал плечами. Потом открыл тетрадь. Оттуда выпали рецепт и старый снимок – женщина с ребенком на пляже.

Он пробежал глазами несколько страниц, заполненных аккуратным почерком. Заметки были чисто личными, глубокими и интересными. Вполне понятно – они принадлежали Марго. Фрэнк перевернул последнюю страницу, увидел список имен, заставивший его недоуменно поднять брови, и письмо:

«Дорогая Энни! Знаю, ты никогда не прочтешь этого. Я не смогла придумать лучшего способа проститься с тобой, чем сделать это здесь, в уединении, где мои слова так и не будут услышаны…»

Фрэнк внимательно дочитал до конца. Потом перебрал все бумаги, еще раз просмотрел тетрадь и повернулся к Кончите.

– Дэймон видел это?

– Не знаю.

Женщина, дрожа, как от озноба, взглянула на Фрэнка.

– Я звонила в службу ответа мистера Риса. Для меня никакого сообщения. Но они сказали, что мистер Рис отправился в пустыню и просил мисс Свифт срочно приехать туда. Я думала, она уехала к родным в Айову. Ничего не понимаю. Но хочу сказать вам кое-что еще. Только пусть это останется между нами. Вам, должно быть, известно о слухах насчет того, что собирается сделать мистер Рис… если… не захочет больше жить…

– Да.

Фрэнк, несомненно, слышал все эти истории, но никогда им не верил, особенно после того, как узнал Дэймона ближе. Скорее всего, если он и убивал себя, то делал это медленно, с помощью спиртного, которое потреблял в огромных количествах. Не того он типа человек, чтобы наложить на себя руки.

– Это правда, мистер Маккенна, – кивнула Кончита. – Я работала на мистера Риса, когда строился дом в пустыне. В котельной на задах дома стоят канистры – газ. Очень опасный… Не знаю названия. Они хранятся в специальной кладовой, и труба врезана в отопительную систему дома. Нужен только ключ, чтобы открыть кладовую и отвести клапан, и этот ключ находится в голливудском доме, наверное, из предосторожности, чтобы мистер Рис не сотворил чего-нибудь нехорошего, если… скажем, слишком много выпьет.

Фрэнк кивнул. Это казалось вполне логичным соображением, стремлением к самосохранению, особенно со стороны пьющего человека, никогда не знающего, что может ему прийти в голову на разных стадиях опьянения.

– Видите ли, – вздохнула экономка, – ключ пропал. Кое-что лежало не на месте, вроде тех бумаг, что я вам показала. Тогда я встревожилась и решила поискать ключ, но его не было. Я только что звонила секретарше мистера Риса. Она ничего не знает. Поэтому я и тревожусь. Может, вызвать полицию?

Фрэнк задумался.

– Когда вы приехали сюда? – спросил он.

– В час дня. Может, чуть позже.

Рис не поднялся бы с постели раньше девяти или десяти. Время еще есть. Есть ли?

Одно известно наверняка: Рис видел бумаги в комнате Марго. Поэтому и уехал. Должно быть, он сейчас на полпути к Аризону.

– Хорошо, Кончита, – сказал Фрэнк. – Спасибо, что рассказали. Я немедленно приму меры. Но скажите мне, где Энни?

Женщина пожала плечами.

– Дома, у себя в квартире, наверное. Не знаю.

Фрэнк подошел к телефону, набрал номер. Включился автоответчик:

– Привет, это Энни. Я сейчас не могу подойти к телефону, но если хотите что-нибудь передать…

Фрэнк закрыл глаза, пытаясь припомнить имя квартирной хозяйки Энни, но в конце концов сдался.

Открыв глаза, он увидел растерянную Кончиту, явно ожидавшую, что он возьмет на себя инициативу.

– Ладно, – решил он, – оставайтесь здесь. Не отходите от телефона. Если кто-нибудь позвонит, перезвоните в службу ответа и скажите, чтобы передали мне, когда свяжусь с ними. Ждите моего звонка.

– Куда вы собрались? – спросила экономка.

– В пустыню.

– Что же будет?

Покачав головой, Фрэнк пошел к двери. Он не знал ответа.

 

Глава LIX

Из-за пробок на шоссе Уолли опоздал на самолет, вылетавший в половине шестого в Лас-Вегас. Сгорая от нетерпения, Уолли сидел в зале ожидания аэропорта, считая минуты.

Если бы в этом проклятом «пустынном доме» был телефон! Тогда в мелодраматическом поступке сыщика не было бы необходимости. А пока Уолли не имел ни малейшего представления о том, что скажет Кристин, когда его увидит. Если там ничего не случилось, его вторжение окажется совершенно необъяснимым и неуместным. Но тревога смешалась со страхом, не давала покоя. Уолли боялся, что Кристин и, возможно, Рису стали известны сведения, могущие поставить под удар их жизни… в зависимости от того, что он или она могут попытаться предпринять.

Уолли снова уставился на снимок, который он достал из своего портфеля. И обнаружил, что уже в который раз задумался о происхождении Энни. Не может же быть так, что и она связана с Рисом? В конце концов, она родилась только через восемь месяцев после женитьбы Гарри, 22 апреля 1946 года.

Но нет: она должна быть дочерью Гарри. Снимки не лгут. Лоб, подбородок, темные волосы… типичные черты Хэвилендов. Правда, глаза не похожи. Нет, нет, никакого сомнения. Они с Кристин – сестры только по матери. Две великих актрисы родились от матери-актрисы. Два секс-символа от прирожденной шлюхи. Разделение генов по линии добра и зла.

Долгое время Уолли сбивали с толку группы крови. АВ – у Энни, О – у Кристин, А – у Гарри, В – у Элис. Он думал, что девушки – сестры по отцу и матери. У сыщика не было времени делать проверки, но он знал – группа крови Риса была О.

Память услужливо подсказала дату рождения Риса из биографии – 19 марта 1915 года. Гарри родился 5 июня 1920 года. На брачном свидетельстве Элтея вывела свою дату рождения – 20 октября 1925 года. Фальшивка? Возможно.

Если бы только знать, где и когда родилась Кристин. Но Элтея унесла секрет с собой в могилу… если только, конечно, помнила сама.

Но какая разница? Кристин – дочь Риса. Уолли теперь знал это, и Элтея тоже знала. Вся теория, выстроенная Уолли на основе расследования, разлеталась на куски.

Элтея издевалась над Кристин и мучила ее не из ненависти к Гарри Хэвиленду, а из-за Риса.

Почему? Что он ей сделал?

Возможно, безжалостно бросил ее в юности! Или, может, оскорбил чем-то…

А скорее всего, ничего и не было.

Уолли пожал плечами. Вполне возможно, что гнусные поступки Элтеи были так же немотивированны, как и извращенные деяния капризных богов, изображенных греками в трагедиях.

Наверное, не стоит пытаться понять людей, подобных Элтее; лучше бежать от них как можно быстрее и молиться о том, чтобы больше никогда с ними не встречаться.

Но судьба не всегда так сговорчива. Случай иногда приводит к совершенно неожиданным последствиям. 19 марта, 20 октября, 22 апреля, 5 июня…

Уолли скептически относился к астрологии, но не мог не заинтересоваться числами и созвездиями: Рыбы, Весы, Телец, Близнецы… Но, без сомнения, самое главное – брачная церемония, происходившая в Буффало, 24 августа 1945 года, в первый день царства созвездия Девы. Дева в доме Меркурия, непредсказуемого… Где был Меркурий в тот августовский день?

Сейчас уже слишком поздно разбирать все это. Но одно можно сказать точно: Элтея приехала в дом Дэймона с намерением посеять раздор. Именно в этом было все дело – люди, стремившиеся соединиться после стольких лет разлуки, пути, упрямо пересекавшиеся снова и снова, пока наконец не изменили направление предначертанной дороги навсегда… Возможно, только высшая неведомая сила знает природу и ход таких событий.

Прагматичный и неискушенный ум детектива вряд ли был способен осмыслить подобное.

А сегодня… сегодня было 1 апреля 1974 года.

День дураков.

Уолли проклял собственное невезение. Если бы только он успел на рейс в пять тридцать!

 

Глава LX

Дэймон действовал методично, не торопясь.

Он знал, что Марго приедет сегодня вечером. Но полет в Лас-Вегас и путешествие по шоссе 93 отнимут у нее много времени, так что он все успеет приготовить.

Конечно, Марго будет спешить. Получив его сообщение, она подумает, что срочно понадобилась ему.

Ну что ж, так оно и есть.

Дэймон достал ключ, открыл кладовку в котельной и проверил, на месте ли канистры. Все готово.

Он принял еще одно решение и установил реле времени, чтобы включить подачу газа, но не завел его. Это подождет до приезда Марго.

Как только реле будет включено, через сорок – сорок пять минут комната заполнится воспламеняющимся метаном, прежде чем сигнальное включающее устройство зажжет плиту.

Тогда не останется ничего.

«Почему они должны найти нас, лежащих здесь, словно говядина в холодильнике? – спрашивал он себя, наливая в стакан виски. – Кроме того, этот дом мне больше не понадобится».

Приготовив все, он поставил на проигрыватель пластинку с записью партиты Баха в исполнении Церинга и уселся со стаканом виски в руке ждать приезда Марго.

 

Глава LXI

Энни облегченно вздохнула. Не привыкшая к езде по автострадам, она должна была пробраться через поток машин, чтобы доехать до шоссе 15, а оттуда на шоссе 40, ведущее в пустыню.

Но сейчас дорога опустела, и единственными спутниками были густой кустарник да величественные кактусы, темнеющие на фоне красноватого закатного неба.

Еще полтора часа – и она доберется до Нидлза, городка, название которого так забавляло Дэймона. Потом – через Колорадо и Кингмену в дикую местность, окружавшую одинокий дом. Это настоящая пустыня, где невероятно жарко днем, а ночью холодно, как на Северном полюсе, не очень-то гостеприимная по отношению к человеку. Но сегодня там были люди. Люди, которые обрадуются ей.

 

Глава LXII

Фрэнк, нетерпеливо барабаня пальцами, слушал звонки на другом конце линии. Наконец трубку подняли.

– Ангар, двенадцатый, Джерри у телефона.

– Это Фрэнк Маккенна из «Фарроу, Фарроу энд Пирс». Срочно нужен реактивный самолет. Я должен лететь в Аризону.

– Ни одного не осталось, мистер Маккенна. Здесь проходит какой-то съезд – за неделю все забронировано. Если вы зарезервировали самолет…

Фрэнк сжал кулаки.

– Что у вас осталось?

– «Пайперов» две штуки и «Сессона». Скорость выше. Могу доставить вас туда, если хотите!

– Как скоро?

– Куда именно вы хотите попасть?

– В район к северу от Кингмена.

– Часа через два с половиной – в зависимости от ветра. Фрэнк взглянул на часы.

Визит на квартиру Энни не принес утешительных результатов. Квартирная хозяйка помялась, но впустила его в квартиру, когда сверху от Энни не ответили на звонок Фрэнка. Записки она не оставила, и никто не знал, куда она поехала. Возможно, отправилась за покупками или в гости. Но, связавшись со службой ответа Дэймона, Фрэнк узнал, что они сообщили Энни о намерении Риса встретиться с Марго в пустыне. Фрэнку этого было вполне достаточно.

– Прогрейте мотор «Сессоны», – велел он пилоту. – Приеду через четверть часа. – И, покачав головой, повесил трубку.

Два с половиной часа… Как бы не было слишком поздно.

 

Глава LXIII

– Леди и джентльмены, мы сожалеем о задержке, но придется подождать еще несколько минут, прежде чем самолет поднимется в воздух…

Голос командира экипажа неприятно дребезжал в переговорном устройстве, заглушаемый шумом вентиляционной системы.

– К сожалению, – продолжал он, – на борт до сих пор не доставили семьдесят порций обедов. Поверьте, я сам ненавижу проволочки, но, поскольку во время полета полагается обед, нельзя же, чтобы наши пассажиры умерли от голода, не дождавшись чудесного отдыха в Лас-Вегасе! Если повезет, мы уже через двадцать минут будем в воздухе.

«Быстрее», – думал Уолли, раздраженно подсчитывая, сколько времени потребуется, чтобы найти контору по прокату автомобилей в Лас-Вегасе и побыстрее оказаться на шоссе 93.

Он доберется туда нескоро. Может быть, слишком поздно. «Быстрее!»

 

Глава LXIV

Окна были ярко освещены. Дом выглядел ярким оазисом в конце длинной монотонной дороги. Кристин остановила машину.

Заросли шалфея и кактусы словно живые существа мерзли на холодном ветру.

Кристин вышла из машины, взяла чемоданы, направилась к дому и постучала. Когда никто не ответил, она открыла замок собственным ключом и, собрав остатки воли, выдавила улыбку. Она не имела ни малейшего представления, что ее ожидает, но намеревалась войти сегодня в этом дом как Марго Свифт, любовница Дэймона и мать его ребенка.

Дэймон стоял в гостиной, протягивая руки. Поставив чемодан, она пошла к нему.

– Красавица, – пробормотал он, обнимая ее, – добро пожаловать домой.

Она уткнулась лицом в шею Дэймона, вдыхая присущий лишь ему чуть горьковатый запах.

Руки, обхватившие Марго, были теплыми и сильными, мягкий живот упирался в груди.

– Хочешь освежиться? – спросил он. Марго, покачав головой, взяла его за руку. Она была готова во всем слушаться Дэймона.

– Сядем? – предложил он, показав на огромный диван. – Что будешь пить?

– То, что пьешь ты.

Дэймон прошелся по комнатам, выключая повсюду свет. Его долго не было. Кристин не видела и не слышала, как он спустился в котельную.

Наконец до ушей Марго донеслось звяканье льда в стакане, и вернувшийся Дэймон, поставив виски, полез в нагрудный карман сорочки, достал маленькое выцветшее фото и положил его на стол.

Марго не прикоснулась к снимку. Она только перевела взгляд на Дэймона, и глаза ее были глазами человека, потерпевшего поражение.

Но в улыбке Дэймона не было ни гнева, ни ярости.

– Как тебя зовут? – спросил он. Она едва заметно поколебалась.

– Кристин.

– Кристин, – отечески кивнул Дэймон. – Прелестное имя. Божественное. Красивое имя для красивой девушки.

Отставив стакан, он обнял ее, поцеловал и, не выпуская из объятий, уселся на диван.

Потом осторожно коснулся ее больной ноги и вновь взглянул на фото.

– Наверное, ты должна была это сделать, – вздохнул Дэймон.

Кристин, зарывшись лицом ему в грудь, кивнула.

– Она не дала мне выбора. Собиралась уничтожить всех. Для этого она и появилась на земле.

– Да, красавица, понимаю, – сказал Дэймон. – Понимаю. Он отпил из стакана и снова вздохнул.

– У нее было достаточно времени, чтобы рассказать тебе все?

Кристин кивнула.

– Ты не должна винить себя, – возразил Дэймон. – Я знаю, кто всему причиной. Мне нужно было давно задуматься над своей жизнью, но, видишь ли, любимая, мы всегда ошибаемся, когда думаем, что можем навеки забыть о прошлом. Не можем. Оно всегда подстерегает нас. В этом вся загадка.

Он сжал ее лицо ладонями, глядя на девушку глазами, полными боли.

– Только подумать, что ты должна была расти с ней… Кристин покачала головой.

– Ничего. Зато я нашла тебя, верно?

Дэймон нерешительно кивнул. Глаза Кристин наполнились слезами, словно освободившими ее – впервые на своей памяти девушка заплакала.

– Папочка, я так люблю тебя. Дэймон сжал ее руки.

– И я люблю тебя.

Кристин чувствовала странную легкость, почти дурноту. Рыдания, рвавшиеся из груди, были настолько новы для нее, что пришлось вновь попытаться улыбнуться.

Но Кристин тут же умоляюще взглянула на Дэймона.

– Ты не считаешь… не считаешь… что мы как-нибудь могли бы…

– Нет, милая.

Выражение лица Дэймона стало отрешенным и спокойным, странно противоречащим напряженному взгляду.

– Но если хочешь, можешь уехать. Только сейчас, сию минуту. Понимаешь?

Кристин провела ладонью по его курчавым волосам.

– Я остаюсь.

Дэймон снова притянул Кристин к себе. Девушка благодарно прислонилась головой к его груди, потому что перед глазами все кружилось. Земля уходила из-под ног; все, что осталось, – это Дэймон, и она держалась за него.

Комната будто наполнилась неестественным свечением. Кристин поразилась – неужели она видит мир впервые?

«Возможно, – подумала она. – Но уж, несомненно, в последний».

Эта мысль заставила ее улыбнуться. Горькая шутка, вполне в духе Дэймона Риса.

– Значит, откланяемся вместе, малышка? – глухо и спокойно спросил Рис. – Только ты и я?

– Да, – послышался шепот, – только мы. Дэймон рассеянно гладил Кристин по голове.

– Ты была у нее одна? – спросил он. – То есть в детстве…

– У меня была сестра, но она с нами не жила. Я… никогда по-настоящему не знала ее.

Тихий вздох прозвучал лаской.

– Все в порядке. Мы так мало знаем людей… даже родных. Главное – насколько они важны для нас и нашей жизни. Только это и имеет значение.

Рука Дэймона скользнула к нежному местечку между бедрами и пупком, медленно провела по гладкой коже.

– Дебора Энн Рис, – сказал он. Кристин кивнула, поцеловала его в щеку.

– Она была бы частью тебя, папочка. Была бы только твоей.

– Нашей, милая. Нашей.

Кристин попыталась сфокусировать зрение. Она почти не могла видеть, но мозг был на удивление ясным. Образы, стоявшие перед внутренним взором, появлялись ниоткуда и расплывались в ярко освещенной комнате.

Дэймон мрачно нахмурился.

– Когда она пришла, – спросил он, – у нее что-то было, так? Доказательство того, что она все знала. Какое же?

Вместо ответа Кристин подняла глаза. Только сейчас она, вздрогнув, поняла, что забыла вечером надеть зеленые контактные линзы. Они так и остались в ванной, в доме у каньона. Хотя после всего, что случилось, линзы больше не понадобятся.

И теперь она смотрела на Дэймона собственными голубыми, полными любви и доверия глазами… хотя видела в блестящих ледяных глубинах его глаз приговор своему будущему.

Почувствовав, что Кристин все поняла, Дэймон прижал ее к себе, вглядываясь в ее глаза с любопытством и самоотречением… пока не умерла последняя надежда.

Но он с нежностью обнял дочь еще крепче, поцелуями закрыл веки.

– Я так тобой горжусь, – сказал он. – Знаю, тебе тяжело пришлось. Но ты прошла через все испытания, малышка.

Он снова поцеловал Кристин в лоб.

– Я так часто говорил, что у меня никогда не было дочери. А теперь рад, что это именно ты, крошка.

Кристин с силой сжала его руку.

– А я так рада, что это именно ты, папочка.

– Значит, мы можем уйти не оглядываясь.

Голос Дэймона замер. Она почему-то не могла ясно увидеть его лицо, но с болью думала о зародившейся в ней жизни. Почему, почему нужно убить ее?

Кристин помнила, какие муки испытывала Энни после аварии.

Дэймон заметил грусть Кристин и привлек дочь к себе.

– Вместе, любимая, – успокаивающе обещал он. – Отдохни со мной.

Кристин слабо цеплялась за ускользающее видение. Дэймон все отдалялся и отдалялся. Комната стала блестяще-белой, словно зимний снег и сосульки, пронизанные солнечными лучами. Его рука была спасательным кругом, державшим Кристин на плаву, пока стены дома не растворились в белизне.

Мир возвращался к давно утерянному состоянию совершенства, пустоты, молчания и спокойствия… без человеческих голосов и шума.

Но в этой пропасти терзания Кристин достигли своего пика и затихли. Дом возвращался, – только теперь это был дом ее мечты, прекрасной и чистой, величественные стены закрыли ее от холодной отчужденности мира. Огромные окна были широко открыты. Небо – такое же белое, как стены. Дети медленно ползали по полу, словно крохотные автомобильчики, едва видимые с самолета. Погруженные в сказочные фантазии, они весело играли под защитой и опекой дома.

Никто не был в опасности, никто не плакал, никто не беспокоился.

Дэймон теперь находился очень далеко. Даже рука, державшая Кристин, словно растворилась. Девушка не могла дышать. Но, казалось, в этом больше не было необходимости.

Только дети оставались. Кристин чувствовала, что растет, заполняя белые комнаты, становясь ветром и колеблющимися занавесками. Детям не нужно было поднимать глаза, чтобы удостовериться, что она наблюдает за ними. Кристин была их глазами, их играми! Она находилась повсюду сразу – белая, мягкая, вздымающаяся.

Она олицетворяла мир и поэтому могла потеряться в этом спокойном «извне», не оставившем ей себя, и это было все.

Дэймон ушел. Но Кристин не грустила о нем, потому что там, где она находилась сейчас, не было одиночества.

Белизна росла, расширялась, и Кристин погрузилась в нее.

 

Глава LXV

Энни очень устала. Только сейчас она вспомнила, что почти не спала последние дни, а бесконечная пустынная дорога навевала предательский сон. Она чувствовала себя совершенно одинокой, особенно когда свет фар выхватывал из темноты унылый ландшафт. Но, несмотря ни на что, Энни улыбалась, вспоминая, что едет к Дэймону и Марго. Позади остался безликий Лос-Анджелес с его холмами и долинами. Впереди ждала семья.

Энни пыталась придумать, чем их удивить и что сказать, когда Дэймон откроет дверь. «Пиццу заказывали, сэр?» Эта мысль развеселила Энни.

Она взглянула на часы. Четверть одиннадцатого. Через полчаса покажется дом.

 

Глава LXVI

95, 98, 100, 98… Сердце Уолли бешено билось: наконец удалось добраться до пустынного шоссе 93. Он никогда не был хорошим водителем, но сейчас знал: нужно спешить.

Уолли не обращал внимания на стрелку спидометра. Если его остановят, придется убедить патрульного полицейского ехать с ним. Репутация Уолли среди полицейских Аризоны и Невады была безупречной – в прошлом он оказал им немало услуг.

Но сейчас холодный ужас сковал все внутри. Кристин была где-то там, в темноте, и Уолли чувствовал, как смыкается над ней опасность – опасность, которую девушка не могла предвидеть, ибо она никогда не возникала в той, прошлой ее жизни.

Кристин шла по неизведанной тропе, а впереди ждала гибель.

И та же участь ждала Уолли. Дорога была прямой, видимость хорошей. Но Уолли приходил в ярость оттого, что эта прямая линия тянется бесконечно долго, а он не может мгновенно оказаться там, куда стремится.

– Дьявол! – кричал он в пустоту, давя на педаль акселератора.

– Дьявол! Дьявол!

 

Глава LXVII

– Это Колорадо, – объявил пилот, показывая на темную широкую ленту реки, тускло отсвечивающую под луной.

– Долго еще? – спросил Фрэнк, глядя на часы.

– Двадцать минут до аэропорта.

Пилот зевнул, глотнул кофе из бумажного стаканчика.

– Потом найдете машину. Фрэнк коснулся его руки.

– Мы не полетим в аэропорт. Пилот встревоженно глянул на него.

– Слушайте, мистер Маккенна, законы довольно строги. У меня отберут лицензию. Не можете же вы просто…

– Времени нет, – ответил Фрэнк. – Следуйте моим указаниям. Я возмещу все убытки.

– О, Господи…

Пилот нервно взглянул из окна на удаляющуюся реку.

 

Глава LXVIII

Энни увидела дом еще с дороги. Почти все окна были темными. Единственный огонек в гостиной делал здание похожим на далекую планету.

Энни остановила машину на подъездной дорожке, рядом с другим автомобилем, по-видимому, взятым напрокат Марго.

Вынув ключ, она попыталась открыть дверь. Заперто изнутри. Удивившись, Энни постучала и позвонила. Никто не ответил.

Энни обошла вокруг, стараясь не уколоться о кактусы, не наступить на змею.

Задняя дверь тоже оказалась закрытой на засов.

Сбитая с толку, Энни попыталась заглянуть в окно гостиной. Она была вынуждена подпрыгнуть несколько раз, чтобы разглядеть, что творится внутри: занавески были опущены, но в щелочку удалось увидеть диван.

Дэймон и Марго сидели, прижавшись друг к другу, и в их позах было что-то неестественное.

Энни ощутила прилив оглушительного страха. Бросив чемодан, она схватила тяжелый камень, разбила окошко рядом с входной дверью, сумела дотянуться до засова. Через мгновение она оказалась в гостиной.

Дом казался каким-то странным. У Энни закружилась голова, но она все-таки сумела подойти к дивану, коснуться плеча, а потом лица Дэймона. Холодное. Она начала трясти его, но он только сполз на диван, выпустив руку Марго.

Энни дотронулась до Марго. Такая же холодная и недвижимая, как Дэймон. На столе стояли стаканы с виски и лежал небольшой снимок. Энни попыталась приглядеться к нему, но перед глазами все плыло. Комната сверкала неестественным блеском. Вдруг Энни почувствовала странную легкость в голове и во всем теле. Ей почему-то захотелось смеяться: хохот рвался из горла, словно злой дух, безумный, нечеловеческий, без капли веселья или радости; едва переводя дыхание, она в панике обернулась к Дэймону за помощью, трясла его изо всех сил, вцепившись в рубашку. Но Дэймон не двигался. Тогда Энни обняла Марго, легкую и хрупкую, и попыталась стащить ее с дивана. Но ужасное издевательское веселье завладело всем ее существом, лишая воли, отнимая разум. Марго казалась невероятно тяжелой.

Дыхание Энни пресеклось. По лицу катились слезы. Атмосфера, окружавшая ее, прекрасная и убийственная, как и предметы в комнате, словно испарилась, уступая место пустоте.

Энни тяжело упала на плетеный коврик, по-прежнему не выпуская Марго, и взглянула на пожелтевший снимок, но изображенных на нем людей узнать не смогла.

Онемевшими пальцами она гладила волосы и щеки Марго, зная, что происходит нечто ужасное, но почему-то не ощущала ни страха, ни желания что-то предпринять.

Потом в ушах раздался отдаленный гул, отчетливый и все же нереальный. Каким-то образом удалось положить голову Марго на ковер, но теперь сама Энни бессильно скорчилась около подруги, не в силах пошевелиться.

Безразличие завладевало ею. Девушка уставилась в лицо Марго, взяла ее руки в свои, в последний раз пытаясь ее разбудить.

Шум усиливался. Энни не хотела его слышать, глаза ее стали закрываться, но она заставила себя их открыть и вновь увидела лицо Марго.

Старый кошмарный сон вернулся к Энни: из глаз маленькой девочки взметнулся огонь, чтобы пожрать ее, а крохотные ручки тянули кровь из пальцев.

Энни начала исчезать, растворяться.

«Каким фальшивым оказался мир», – успела подумать Энни, сползая в забытье. Земля под ее телом ускользала, а пустота все расширялась, готовая поглотить все на свете, оставляя Энни ни с чем, посреди ничего, словно чудовище, пожравшее сначала остальных, а потом самого себя.

Но в последнее мгновение Энни увидела, как глаза малышки открылись. На этот раз в них было не пламя, а холодная голубая вода; вода, в которую Энни ринулась так же радостно, как в далеком детстве, не зная, поглотит ли она ее навсегда или выпустит когда-нибудь на поверхность.

Энни резвилась самозабвенно, забыв обо всем, кристаллическая синева окружала ее.

 

Глава LXVIV

С высоты виднелся Гранд Каньон, рассекающий землю уродливой раной. На горизонте маячила гора Типтон. Внизу вилась дорога, хорошо заметная в ярком лунном свете.

– Сажайте самолет, – велел он.

– Куда?! Парень?! Ты спятил! – испуганно воскликнул пилот.

– Сажайте на дорогу. Делайте, как сказано.

– Парень, мы же разобьемся. Позволь мне добраться до Берри. Успеешь попасть, куда захочешь. И останешься живым, подумай, ради Бога!

– Я знаю, где мы, – объяснил Фрэнк. – Вон тот огонек внизу – это дом. Приземляйся – или я сверну тебе шею и сам посажу самолет.

Тяжело вздохнув, пилот повиновался. Им повезло: колеса самолета покатились по пустынной дороге. Вдалеке виднелся свет фар какой-то машины, но до нее было большое расстояние.

– Давай, – командовал Фрэнк сквозь стиснутые зубы. – Прямо сюда, на подъездную дорожку.

Пилот, нервничая, подкатил едва ли не к самому дому. Фрэнк отстегнул ремни, распахнул дверцу и, спрыгнув на землю, помчался к двери, мельком заметив маленький автомобиль Энни и еще одну машину. Прямо на дорожке валялся чемодан.

Окно у входа было разбито. Фрэнк ворвался в дом. Дэймон скорчился на диване. Девушки лежали на полу, лицом к лицу, накрепко держась за руки. Кожа всех троих холодная, но у Энни, кажется, чуть теплее.

Фрэнк сразу же понял: в доме полно газа. Он вспомнил о баллонах, запасенных Дэймоном, но знал, что уже поздно что-либо предпринять.

Он распахнул дверь гостиной, вбежал туда, опустился на колено около Энни, поднял обмякшее тело, словно тряпичную куклу. Голова его уже стала кружиться. Нужно поскорее выбраться наружу.

Фрэнк выбежал на улицу с Энни на руках. Ночной воздух был после отравленной атмосферы дома словно бесценное лекарство. Оставив Энни подальше от крыльца, Фрэнк взглянул на самолет, казавшийся чем-то абсурдно ненужным здесь, на дороге, заметил приближающийся автомобиль и приготовился бежать обратно за Дэймоном и Марго. Но тут, вспомнив о реле времени, снова подхватил Энни на руки и бросился к самолету. Потрясенный пилот растерянно скреб в голове, не понимая, что происходит. Внезапно ночное небо разорвал оглушительный взрыв. Фрэнк увидел плясавшие в глазах пилота отблески пламени и, повернувшись, молча наблюдал, как жадно пожирает огонь внутренности здания. С ужасным треском провалилась крыша, рухнули стены. Фрэнк стоял как парализованный, с ужасом сознавая, что лишь несколько секунд отделяли любимую женщину от страшной гибели.

К нему подошел приземистый человек в легком спортивном пиджаке, только что остановивший свой автомобиль перед тем, что было еще минуту назад домом Дэймона Риса.

Фрэнк был слишком поглощен попытками нащупать еле ощутимый пульс на шее Энни, чтобы удивиться первым словам коротышки.

– Рис и другая девушка? – спросил тот. Фрэнк покачал головой.

– Слишком поздно.