На следующее утро меня разбудил звук поднимаемой плетеной занавеси, и, когда я села в постели, яркий, сильный солнечный свет залил кушетку. Дисенк подошла ко мне, приветливо улыбаясь, и поставила мне на колени поднос. На нем снова были виноградный сок, свежий хлеб и сушеные фрукты. Я жадно выпила, взволнованно глядя на окно. Казалось, что Ра уже прошел половину своего пути по небу, и я не должна была дольше оставаться в постели. Дисенк стояла в ожидании, сложив свои маленькие ручки.

— Как ты думаешь, Дисенк, можно ли мне сегодня приступить к работе? — спросила я.

Она ответила тут же, и тогда я начала понимать, что всегда должна заговаривать с ней первая.

— Когда ты помоешься и оденешься, нужно будет сообщить об этом Харшире, — сказала она. — Больше я ничего не знаю. Прости.

Мое сердце упало, и аппетит поубавился. Мне не особенно хотелось встречаться лицом к лицу с этой устрашающей громадиной, управляющим Гуи. Я очень скоро ощутила, что комната стала моим убежищем, где я чувствовала себя в безопасности, как дитя в утробе матери, а эта женщина — моей охранительницей, но, обругав себя за трусость, я прополоскала пальцы в чаше с водой и изысканно опустила их на салфетку Дисенк, заметив ее довольное выражение. Я была способной ученицей.

— Теперь снова вниз, в ванную комнату? — спросила я с притворным испугом, и она расплылась в улыбке чистейшего удовольствия. На какое-то мгновение я увидела настоящую Дисенк, не скованную запретами, налагаемыми ее положением.

— Снова, — кивнула она, убирая поднос — и так каждое утро. — Она протянула свежее полотно; соскользнув с кушетки, я завернулась в него. — Как только я смогу одобрить состояние твоего тела, Ту, ежедневные процедуры не будут такими суровыми. — Она взяла папирусовые сандалии и встала на колени, чтобы обуть меня. — Не сердись на меня. — умоляла она полусерьезно. — Я только исполняю волю Мастера, выраженную Харширой.

Вздохнув, я последовала за ней в галерею.

К ванной комнате я оказалась в руках тех же ласковых рабынь, и тот же юноша гладил и колотил мое тело. Вновь была пущена в ход бритва, но, к моему глубокому облегчению, обошлось без выщипывания. Все действо заняло меньше времени, чем накануне, и я почувствовала вину за то, что получаю от всего этого некоторое удовольствие. Потом я вернулась в свою комнату, где у окна теперь стоял маленький, но очень красивый столик. От него исходил слабый, но устойчивый аромат кедра, в полированную поверхность было искусно инкрустировано золотое изображение Хатхор, богини молодости и красоты. Ее безмятежное лицо смотрело на меня, и солнце играло в ее грациозно изогнутых коровьих рогах, когда я, любуясь отделкой, проводила по ним пальцами. Дисенк жестом указала, что следует сесть. Она потянулась рукой к запирающему приспособлению на краю стола, и половинка его столешницы поднялась, повернувшись на искусно скрытых петлях, под ней открылось углубление, полное баночек, кисточек и лопаточек. Дисенк ловко разложила все это на оставшейся половинке стола и положила мне на колени медное зеркало.

— Что ты собираешься делать? — спросила я.

— Ты очень молода, и тебе не нужно много краски, — ответила она, но никому не следует выходить без краски для век, которая защищает и подчеркивает красоту глаз, и губы также следует защищать. Каждую ночь я буду смазывать твое лицо маслом и медом, но днем будет достаточно чистого лица и нескольких штрихов краски.

Ее руки были заняты открыванием маленьких баночек и выбором кисточек. Она вглядывалась в содержимое двух горшочков, хмурясь, подносила их к моим щекам и прикидывала, что может получиться.

— Покажи мне тоже, — попросила я.

Она показала. В обоих горшочках был цветной порошок для век — в одном темно-серый, а в другом зеленый.

— У тебя синие глаза, — сказала она, — поэтому зеленая краска не для тебя. — Сказав это, она капнула воды в маленький тигель, добавила серого порошка и стала тщательно смешивать костяной палочкой, вырезанной в форме тростника. Ее движения были грациозными и ловкими, и я в первый раз задумалась над тем, кто научил ее и где и откуда она родом, — Закрой глаза, пожалуйста, — скомандовала она.

Я закрыла, веки у меня дрожали от непривычных прикосновений, когда Дисенк проводила по ним кисточкой. Она касалась своими гладкими пальцами моих висков, и на мгновение я слабо ощутила ее дыхание, в котором слышался аромат тмина, очень приятный.

— Можно открыть, — сказала она — Для твоих губ у меня есть красная охра, которую тоже наносят кисточкой. Приоткрой немного рот, Ту. — Возникла пауза, и на этот раз кисточка приятно щекотала. — Теперь посмотри на себя.

Я посмотрела, с некоторым трепетом приподняв медное зеркало, потом открыла рот, поразившись увиденному. Из зеркала на меня смотрело удивительное создание, темная краска подчеркивала изумительную прозрачность синих глаз, они были будто в пол-лица над скулами, которые неожиданно стали изысканно аристократическими. Моя смуглая кожа придавала лицу здоровое сияние. Красный рот был приоткрыт от удивления, губы были полные и сочные.

— Это волшебство! — прошептала я, и изображение повторило за мной беззвучно. Глаза обольстительно сузились, потом расширились. Я не могла оторваться от зеркала.

Дисенк тихо засмеялась, очевидно довольная своей работой.

— Никакого волшебства, Ту, — сказала она. — Любая умелая служанка может сделать прекрасным даже совершенно безобразную внешность, а твое лицо и вовсе не требует умений. Тебя легко накрасить.

Ее простодушные объяснения почему-то огорчили меня. Я медленно опустила зеркало. Я хотела спросить у нее, для чего было все это баловство. В конце концов, Гуи привез меня в Пи-Рамзес только для того, чтобы я была его служанкой, или была еще другая причина? Лгал ли он, когда говорил моему отцу, что будет оберегать мою девственность тщательнее, чем это делал бы родной отец? Меня готовили для его постели? Внезапно я почувствовала удушье. Размашистыми, уверенными движениями Дисенк причесывала мне волосы, но ее прикосновения больше не доставляли удовольствия.

— Мне льстит, что Мастер счел целесообразным проявить такой личный интерес ко мне, — нескладно начала я. — Уверена, не все его слуги пожалованы таким вниманием.

Ее движения не прерывались. Гребень продолжал скользить сквозь мои тяжелые длинные локоны.

— Все слуги дома должны быть физически приятны и выглядеть прилично, — ответила она. — Прости меня, Ту, но вчера при первой нашей встрече тебя можно было принять за рабыню с кухни. Сюда приходит много важных людей. Слуги должны отражать вкус и изящество дома.

Я несколько успокоилась, но не вполне поверила. Ведь не каждая служанка имела роскошнуб собственную комнату, в этом я была уверена. Разве сама Дисенк не спала в галерее и разве не была она, по ее собственному признанию, моей личной служанкой, а также учительницей? Я решила спросить Харширу, хотя перспектива была ужасающей. Дисенк закрепила синюю ленту вокруг моей головы, выпустив свободные концы на плечи. Потом она протянула руку, взяла очередную баночку, сломала восковую печать на ней и, обмакнув в нее другую костяную палочку, помазала мне за ушами, в ключичной ямке на шее и на сгибах локтей с внутренней стороны. Она нанесла это и на волосы, и постепенно комнату наполнил легкий, но проникающий всюду аромат шафранного масла.

— Вот так! — сказала она с очевидным удовлетворением. — Теперь осталось надеть платье и сандалии, и ты будешь готова.

Я стояла как столб, пока она ловко натягивала мне платье через голову, так чтобы оно не коснулось лица, оправляла его на фигуре. Лен был белый и тонкий, мягче всего, что мне доводилось когда-либо трогать, не говоря уже о том, чтобы это носить, даже мягче той юбки, что отец тогда принес домой и так торжественно вручил Паари. Платье само драпировалось в красивые складки вокруг моих скромных изгибов, будто было сшито специально для меня. С одной стороны на платье был разрез, чтобы можно было ходить, и я украдкой посмотрела вниз, любуясь своей соблазнительной ножкой в разрезе платья, пока Дисенк обувала меня в сандалии.

— Помни, Ту, — предупредила она меня, вставая и критически оглядывая свою работу, — ты не должна ходить широким шагом, Платье позволяет делать маленькие, изящные шажки, очень грациозные, очень женственные, и ты скоро привыкнешь. Госпожа не должна скакать галопом. — Она пошла к двери и громко позвала. Тут же вошел мальчик и поклонился. — Он проводит тебя к Харшире, — сказала она, и я вышла из комнаты, чувствуя, будто меня отрывают от материнских рук.

Маленький раб уверенно шел впереди меня по галерее, а я ковыляла за ним. Я привыкла ходить широким шагом, мне показалось, что я вот-вот загремлю кувырком. Наконец я остановилась на верхней ступеньке лестницы, ведущей в главный зал. С меня было достаточно.

— Подожди! — попросила я своего молчаливого проводника и, склонившись, осмотрела шов на боку узкого платья, где заканчивался разрез.

Стежки были крепкими. Моя мать одобрила бы мастерство, с которым они были выполнены. Тем не менее я трудилась над ними, пока они не ослабли, потом некоторые из них надорвала. Разрез теперь начинался выше колен, но меня это не волновало. Мальчик ошеломленно смотрел на меня, будто я собиралась вообще снять дурацкое одеяние.

— Ну и что ты так смотришь?! — дерзко прикрикнула я на него, раздраженная и сама напуганная своим безрассудным поступком.

В ответ он только воздел руки к небу, раскрыв ладони в древнем жесте покорности и извинения, и отвернулся.

Когда мы спустились, я распрямила плечи, готовая защищаться, но за столом, за которым вчера сидел главный управляющий, никого не было. Мальчик вышел из центрального зала, повернул налево, и мы оказались перед большой дверью, что вела в сад у дальней стены поместья, потом опять повернул налево по внутреннему коридору. Вскоре мы оказались перед закрытой дверью. Он постучал, ему разрешили войти, он громко и кратко объявил обо мне, потом проскользнул мимо меня и исчез. Я вошла в комнату.

Она была залита светом, и я сразу поняла, что нахожусь прямо под своим жилищем, потому что из окна тоже был виден передний двор, обнесенный невысокой стеной, ворота и за ними островки деревьев. Я увидела садовника, что удалялся в тень, с рабочими инструментами на плече, и юношу в юбке, что проходил мимо окна. Было слышно, как его сандалии шлепают по каменным плитам двора. Хорошее место для кабинета главного управляющего, подумала я, совершая поклон. Отсюда видно всех, кто входит и выходит. Ничто не ускользнет от его взгляда в течение дня. Интересно, где он спит.

Человек, как и накануне, сидел за столом, но этот стол был массивный, и на нем лежали свитки папируса всех размеров, Справа из-под свитков виднелось серебряное блюдо со сморщенными фиолетовыми фанатами, а слева стоял кувшин с вином. Вдоль стен, от пола до потолка, стояли ящики и шкафы. Одна дверь, как я предположила, вела в главный зал, а другая, конечно, к покоям Мастера и его основных служащих. Мне пришлось прервать наблюдения, потому что человек подал мне знак подойти ближе. Рядом со мной было свободное кресло, но он не предложил мне сесть. Я поборола желание нервно сжать руки. Он безразлично оглядел меня с головы до ног своими подведенными черным глазами. Его руки, унизанные тяжелыми кольцами, удивительно тонкие для человека такого сложения, покоились на столе.

— Все в порядке? — спросил он после минутного молчания. Я кивнула. — Хорошо, — продолжал он тем же безразличным голосом. — Сегодня, когда будешь диктовать письмо для своей семьи, так им и сообщи. Затем начнется занятие с одним из младших писцов, он начнет учить тебя писать и оценит, как ты читаешь. После вечерней трапезы в своей комнате с Дисенк ты будешь заниматься физическими упражнениями. Потом у тебя будет урок истории. Это все. У тебя есть вопросы?

У меня были вопросы. У меня была дюжина вопросов, но под его темным, бесстрастным взглядом я чувствовала себя беспомощной. Соберись, Ту, строго сказала я себе. Представь, что ты царевна, а этот человек не более чем твой подданный, чью судьбу ты можешь решить кивком своей прекрасной головки. Я облизала губы, успев подумать, не прилипла ли к языку красная охра и не выгляжу ли я от этого еще глупее.

— Собственно говоря, — заявила я с удивившим меня апломбом, — есть несколько. Если, конечно, это позволено. — Мой тон был более язвительным, чем мне бы хотелось, и одна из его тщательно выщипанных бровей удивленно поползла вверх.

Он поднял палец над столом в знак того, что можно продолжать. Я сделала глубокий вдох:

— Зачем мне нужны уроки истории?

— Потому что ты невежественная маленькая девчонка.

— Я плаваю в реке каждый день. Зачем мне еще упражнения? — Замечание Дисенк относительно чистоты не давало мне покоя.

Он не пошевелился.

— Потому что, если ты не делаешь упражнения, тело со временем станет непривлекательным и дряблым.

Я непроизвольно шагнула ближе к столу.

— Прошу прощения, Харшира, — сказала я твердо, — но какая разница, буду я привлекательной или нет? Я здесь для того, чтобы помогать Мастеру в его работе, разве не так? А я до сих пор наряжаюсь и нежусь, как… как наложница! — Мне трудно далось это слово, и я с яростью и стыдом поняла, что краснею.

Несмотря на мой безрассудный характер, суровость моего крестьянского воспитания наложила на меня глубокий отпечаток, и я легко представляла неодобрительное лицо матери; она всегда упрекала меня за досужие сплетни. Слово «наложница» у моих асватских соседей связывалась с пороком и ленью. Мужчина мог взять одинокую деревенскую женщину в лоно своей семьи, спать с ней, иметь от нее детей, но только в том случае, если для этого были веские основания. Сама по себе похоть таковым не являлась. Его законная жена могла быть бесплодна или слаба здоровьем, из-за чего оказывалась не в состоянии выполнять обязанности по дому. Женщина, которую взяли в дом, могла по каким-то причинам не иметь другого пристанища. Когда деревенские жители говорили о гареме фараона, они объясняли это необходимостью для нашего правителя гарантировать прочность Престола Гора многочисленными наследниками, хоть подобное оправдание выглядело несколько смешным.

Харшира улыбнулся. Его огромные щеки приподнялись. Темные глаза сузились и на мгновение потеряли свою невозмутимость.

— Тебе это Мастер обещал? — спросил он язвительно.

Обещал? Обещал! Не думает ли этот человек, что перспектива стать наложницей для меня так заманчива?

— Конечно нет! — взорвалась я.

— Тогда о чем ты волнуешься? Или ты, в своем тщеславии, возможно, разочарована? Я уверяю тебя, что в этом доме твоя девственность будет в полной безопасности. Просто делай, что тебе говорят, как послушная маленькая крестьянка. Благодари свою счастливую судьбу, учись, пока можешь, и оставь большие дела тем, кто лучше знает, как с ними справляться. Что-нибудь еще? Нет? — Он протянул руку за спину и ударил один раз в маленький медный гонг. Тотчас же дверь справа отворилась, вошел слуга и остановился в ожидании. — Если Ани не занят, попроси его удостоить меня своим вниманием, — приказал управляющий.

Человек поклонился и вышел. Совершенно уничтоженная, я спрятала руки за спину и смотрела в окно, пытаясь изображать беспечность; краем глаза я видела, что Харшира поставил локти на стол, сложив пальцы башенкой под своим широким подбородком, и внимательно наблюдает за мной. Внезапно он рассмеялся, громыхающий хохот заставил меня подпрыгнуть.

— Посмотрим, — весело сказал он. — Да, действительно. — Потом налил вина из кувшина, поднял бокал, медленно вдохнул и с явным наслаждением сделал маленький глоток. Поставив бокал, он развернул один из свитков, разбросанных по столу, и начал читать, не обращая на меня внимания.

Стоя неподвижно, я стараясь совладать со своим гневом. Его обращение настолько сильно отличалось от того, которым баловала меня маленькая армия слуг Дисенк, что я была совершенно обезоружена. Он будто хотел намеренно помешать мне вообразить себя госпожой, в то время как Дисенк пыталась госпожу во мне сотворить. Может быть, и так, думала я угрюмо, снова разглядывая длинную серьгу, что заколыхалась у его бычьей шеи, когда он ниже наклонил голову над свитком. Одна предлагает засахаренные фрукты, другой держит кнут. А что затем? В какой странной школе я оказалась? Но прежде чем я смогла обдумать этот вопрос, дверь позади меня отворилась. Харшира немедленно бросил свиток — тот начал с шуршанием сворачиваться — и встал. Я обернулась.

Человека, который, улыбаясь, вошел в комнату, можно было описать только одним словом: никакой. Этим словом я назвала его много позже. В тот раз я просто поняла, что мне требуется внимательно посмотреть на него несколько раз, прежде чем я смогу сформировать его образ в своей голове, чтобы запомнить его. Он был среднего роста, невысокий и немаленький. Телосложения обыкновенного, лицо с совершенно правильными чертами, даже складки у рта будто прорисованы равнодушным художником, которого попросили изобразить человека средних лет из толпы. Парик — просто черные волосы до плеч. Одет он был в простую белую тунику и белую юбку до бедер. Я могла бы пройти мимо него на улице и не взглянуть или, хуже того, не заметить, что кто-то есть неподалеку. По его глазам, как и по глазам Харширы, абсолютно ничего нельзя было сказать о его мыслях и чувствах, но, в отличие от главного управляющего, в этих глазах не было ни намека на понимание. Просто человек, которого можно забыть, игнорировать, человек, в чьем присутствии ни у кого не возникло бы чувство неполноценности или высокомерия. В комнате, наедине с ним, каждый мог ощутить, что предоставлен сам себе. Они с Харширой обменялись поклонами.

— Это Ту, — просто сказал Харшира, бесцеремонно указав в мою сторону.

К моему удивлению, писец поклонился мне тоже.

— Приветствую, Ту, — сказал он, и его голос меня поразил.

Я изумилась. Говорил он низким и мелодичным голосом, отчетливо произнося слова; я вспомнила старшего певчего в Асвате; когда он восхвалял Вепвавета, святилище полнилось сильными и звучными песнопениями, которые возносились над стенами храма, отдаваясь эхом во внутреннем дворе. При звуке этого голоса я всегда испытывала странное волнение, от которого перехватывало горло.

— Я — Ани, главный писец Мастера. Как я понял, сегодня ты будешь диктовать мне. — Он повернулся к Харшире: — Могу я забрать ее сейчас?

— Да, можешь. Иди, Ту, и попытайся надиктовать короткое и толковое письмо. Время Ани более ценно, чем твои слова.

Я постаралась одарить его неприязненным взглядом, но он улыбнулся мне, отчего его лицо приобрело новое, незнакомое выражение. Я сухо поклонилась и последовала за писцом.

Мы ушли недалеко. Быстро миновав короткий коридор, но которому меня вел маленький раб, мы вошли в дверь на противоположном его конце, и я оказалась и комнате, которая мне понравилась больше, чем кабинет Харширы. Окно выходило в сад, разбитый за домом. Узкая мощеная дорожка едва виднелась между зарослями густого кустарника и высокими деревьями, что росли у огромной внешней стены; проходящий сквозь листву и наполнявший комнату свет был прохладным и зеленоватым. В ней были письменный стол, несколько кресел и полки, забитые сотнями свитков. Все полки были аккуратно подписаны. Атмосфера здесь была спокойной и мирной, и я почувствовала, что начала расслабляться. Анн закрыл за нами дверь и знаком предложил мне устроиться в кресле.

— Изволь присесть, Ту, — сказал он любезно. — Я приготовлю свою дощечку. — В его манере не было ничего от надменности Харширы, он двигался и говорил с теплой, спокойной уверенностью.

Я опустилась в кресло и стала наблюдать, как он подтягивает к себе дощечку, откупоривает чернила, выбирает подходящую кисть. Связка папирусов лежала наготове, и он поднял лист, открыл выдвижной ящик, достал шлифовальный прибор и начал энергично полировать бежевый папирус. Его рабочие принадлежности были сделаны из простого дерева, дощечка в зазубринах и пятнах краски, кисти без украшений, но шлифовальный прибор был из кремовой слоновой кости, инкрустированной золотом, его рукоять мягко блестела, отполированная за годы работы. Он любовно положил его на стол, взял дощечку, отошел от стола и опустился на пол у моих ног. Он закрыл глаза и стал шевелить губами, беззвучно вознося молитву Тоту, покровителю всех писцов, богу, который дал иероглифы его народу. Я живо вспомнила Паари и почувствовала прилив чувств к этому человеку, который теперь обмакивал кисть в чернила. Он поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся, и вдруг я поняла, что не знаю, с чего начать. Я робко откашлялась, блуждая взглядом по комнате и подыскивая слова. Он, должно быть, понял мои трудности.

— Не бойся, — сказал он мне, — Я инструмент, ничего больше. Думай обо мне так. Говори сердцем с теми, кого ты любишь. Прости меня, Ту, но твой брат сумеет прочитать твои слова родителям?

Я восхитилась его мягким тактом.

— Я полагаю, что Мастер рассказал тебе все обо мне и моей семье, — ответила я уныло. — Да, Паари уже опытный писец, он еще учится в школе, но уже выполняет обязанности писца для жрецов в нашем храме. Он прочтет для моих родителей. Но я не знаю, с чего начать. Или с какого момента, — закончила я беспомощно. — Так много нужно рассказать!

— Возможно, подойдет формальное приветствие, — посоветовал Ани. — «Моим любимым родителям приветствия от вашей покорной дочери Ту. Да благословит могущественный Вепвавет вас и моего брата Паари». Этого достаточно?

— Благодарю тебя, — сказала я.

Он опустил голову и начал быстро и аккуратно выписывать слова. Я обдумывала, с чего же начать. С путешествия? Или с описания дома? Или гордо заявить о том, что мне назначили личную служанку? Нет. Я должна быть осмотрительной. Не следует говорить с ними так, будто они в чем-то ниже меня. Мои пальцы сжались. Глядя вниз, на безупречно мягкий, как паутинка, лен, собравшийся в складки у меня на коленях, я чувствовала, как концы синей ленты касаются моих голых плеч. Во рту был чуть горьковатый привкус красной охры.

И вдруг в сознании ярко расцвело полное понимание странной и замечательной судьбы, которая настигла меня. До этого момента я жила будто во сне. Деревья за окном заволновались от налетевшего ветерка. Я ощущала аромат шафранного масла от своего тела, легкий сладковатый запах кедра от кресла, в котором сидела.

Ани закончил писать приветствие и поднял взгляд, кисть застыла в ожидании, и я впервые заметила серебряное Око Гора в складках его туники. Теперь это был мой мир, во всей его сложности, со всеми тайнами и неожиданностями. Я больше не была босоногой крестьянской девочкой, играющей на берегу Нила. Я обитала в другом лоне, из которого появится совсем другой человек.

Поднявшись, я принялась расхаживать, сжимая ладони.

— «Мне так много нужно рассказать вам, — начала я, — но первое, что я должна сказать, это что люблю вас всех и скучаю без вас. Со мной обращаются хорошо. На самом деле, вы бы не узнали меня сейчас. У прорицателя потрясающий дом. У меня есть в нем собственная комната, и в ней — кушетка с тонким полотном…"

Я подошла к окну. Прислонившись к створке, я закрыла глаза, смутно различая тихое шуршание папируса, над которым трудился Ани, но вскоре с головой ушла в изливающийся из меня поток слов. Я рассказала им о Дисенк, о еде и вине. Описала Харширу, волнующую суету Пи-Рамзеса, когда я впервые увидела город с реки. Я рассказала о фонтане и бассейнах, о других слугах, о том, как мне удалось мельком увидеть ладью фараона у мраморного причала дворца, когда судно Гуи проходило мимо.

Потом я вдруг решила, что хватит, и со мной осталось только мое одиночество. Я представила лицо Паари, освещенное слабым светом масляной лампы, когда он будет читать свиток матери с отцом. Я слышала его спокойный голос, произносящий мои слова в маленькой, тесной комнате. Отец будет слушать сосредоточенно, молча, как всегда ничем не выдавая своих мыслей. Мать будет восклицать время от времени, наклоняясь вперед, ее темные глаза будут озаряться восхищением или вспыхивать неодобрением. Но я-то находилась здесь, здесь, я не сидела с ними на грубой пеньковой циновке, слушая с завистью и острой тоской рассказ о чьих-то удивительных приключениях.

— «Больше всего на свете я скучаю по тебе, Паари. Пиши мне скорее», — закончила я.

Опустошенная, дрожа от усталости, я села на свое место. Ани, конечно, не делал замечаний, записывая мою речь, которая, должно быть, казалась ему бессвязным потоком слов. Чернила быстро высыхали. Под ласковыми руками Ани свиток свернулся. Он поднялся и положил его на стол, закрыл чернила. Потом тихо позвал кого-то. Дверь немедленно открылась, и вошел слуга.

— Помой кисть и замешай свежих чернил, — приказал Ани. — Скажи Кахе, пусть подождет меня.

Слуга поклонился, забрал дощечку и вышел.

— Письмо будет отправлено в верховья реки с одним из вестников Мастера, — ответил Анн на мой невысказанный вопрос. — Конечно, для твоей семьи это будет бесплатно. Новое письмо ты продиктуешь мне через месяц, Ту. Да! — Он нетерпеливо кивнул юноше, что постучался и вошел, — Это мой помощник, младший писец Каха. Он отвечает за твои уроки. Он любознателен и довольно резок, что весьма прискорбно, потому что при этом он довольно умен. Каха, это твоя ученица, Ту.

Каха ухмыльнулся и оглядел меня с головы до ног с откровенным любопытством.

— Приветствую, Ту, — сказал он. — Не обращай внимания на замечания моего хозяина. Он боится, что однажды я превзойду его и в уме, и в знаниях. В остроумии я его уже превзошел.

Анн усмехнулся.

— Начни со свитков, которые мы уже обсуждали, — сказал он Кахе. — Идите в сад. Ребенку нужен воздух.

— Благодарю тебя, почтенный, — сказала я, запнувшись.

Каха сгреб связку свитков с полки и проводил меня к выходу. Ани улыбнулся мне рассеянной улыбкой и повернулся к своему столу.

— Вряд ли когда-нибудь мне повезет и я стану главным писцом. — сказал Каха беспечно, когда мы шли по коридору к задней двери, откуда лился поток солнечного света. — Я чересчур много говорю. Плохо уживаюсь с людьми. У меня слишком часто есть собственное мнение, и я выражаю его громко.

Мы повернули налево и зажмурились, на мгновение ослепнув от яркого полуденного солнца. Каха щелкнул пальцами, и тут же раб, сидевший в тени у двери, подскочил к нам, с зонтиком наготове. Каха даже не взглянул на него. Человек шел позади нас, держа над нашими головами желтый купол, украшенный кроваво-красными кистями, которые подпрыгивали прямо у нас перед глазами. Мы завернули за угол дома и пересекли главный двор. Мне стало интересно, видел ли нас Харшира из окна, но я удержалась от того, чтобы оглянуться и посмотреть.

— Можно расположиться у пруда, — сказал Каха, когда мы остановились, пока раб открывал ворота — Там будет прохладно и нам никто не помешает.

Я едва слышала его. Это было замечательно — наконец оказаться вне дома, поднять лицо к синему небу, что проглядываю сквозь подрагивавшие пальмы, ощутить горячий ветер на коже. Как только мы вышли из двора с его обжигающими плитами, я хотела сразу же сбросить сандалии, но Каха быстро шагал вперед по той самой извилистой дорожке, которой я проходила, казалось, хентис тому назад, потом он свернул и нырнул в отверстие в колючей изгороди. Пруд стоял темный и неподвижный, его ровную гладь смущали только легкие мошки, — что, едва касаясь, скользили по ней. Листья лилий и лотосов плавали на поверхности воды, зеленые и изящно изогнутые. Цветов, конечно, не было. Не сезон. Каха опустился на траву.

— Принеси метелки, воду и циновки, — бросил он слуге. — Еще пойди в мою комнату и возьми папирусы и мою дощечку, ту, что похуже. — Он удостоил меня одной из своих широких улыбок, — Пиво было бы лучше, — признался он, когда человек торопливо ушел, — но мы же не хотим, чтобы наш разум затуманился, правда? Итак, ты — маленькая крестьянка, привезенная Гуи из Асвата. — Его глаза скользнули по мне, но почему-то этот внимательный осмотр не показался мне оскорбительным. — Мне говорили, что ты своенравна и остра на язык. — Я набрала воздуха, чтобы возразить, но он продолжал: — Мне также говорили, что у Мастера был сон о тебе, или видение, или что-то еще. Повезло тебе! — Он быстро перебрал свитки и протянул мне один. — Но все это меня не касается, — добавил он решительно. — Мне дали нескучное задание заниматься твоим обучением. Оно будет нескучным, конечно, если ты действительно обнаружишь некоторые способности. Вот. Читай это.

Я взяла свиток и развернула его.

— Каха, — сказала я, медленно взвешивая слова, — мне изрядно надоело, что меня называют «маленькая крестьянка из Асвата». Крестьяне — это главная опора Египта. Без них страна за неделю потеряла бы все. Рабочий пот моего отца орошает и этот дом, не забывай об этом. Кроме того, — нерешительно закончила я, — мой отец из либу, и он был солдатом задолго до того, как начал пахать землю. Я не крестьянского происхождения.

Он рассмеялся.

— Итак, ты возражаешь против того, чтобы к тебе относились с презрением, как к крестьянке, не из-за того, что ты гордишься этим званием, а потому, что ты убеждена, что твоя кровь чуть голубее, чем кровь твоих асватских соседей! — воскликнул он с неожиданной сообразительностью. — Остра на язык и к тому же заносчива. Почитай мне, царевна либу. Если ты докажешь, что любишь и уважаешь написанное слово так же, как и я, то прощу тебе все твои недостатки.

Я уже ненавидела его проницательность, но мне очень нравилась его открытая манера общения. «Когда закончатся эти проверки?» — подумала я и, глубоко вздохнув, стала внимательно изучать свиток.

Это был отчет о военной кампании, которая проводилась хентис тому назад, во времена царствования фараона по имени Тутмос Первый. Рассказчик был одним из его военачальников, Ахмос Нехеб. Язык был трудный, цветистый и слегка архаичный, и вскоре я стала запинаться, силясь расшифровать черные иероглифы. Уроки Паари были не такими трудными, простые слова составляли простые максимы касательно нравственности и повеления. Этот свиток был полон названий мест и племен, о которых я никогда не слышала, длинных приказов по войскам, длинных пассажей описаний и объяснений. Когда я спотыкалась, Каха ждал. Когда я, расстроенная, останавливалась, он подсказывал мне.

— Разбей слово на его святые составляющие, — говорил он мне. — Молись. Пытайся отгадать. Войди в святилище этой работы. — Он больше не шутил. Он был очень внимательным, даже скучным. Когда я ощупью добралась до конца, он взял у меня свиток. — Теперь перескажи мне, что ты прочла, — приказал он.

Я повиновалась, устремив взгляд на гладь пруда, над которой порхали стрекозы, сверкая крыльями под перстами Ра. Вернулся слуга, бесшумно расстелил циновки, поставил в траве кувшины с водой и вручил нам метелки. Потом отошел на расстояние, откуда уже не мог нас слышать, и устроился под деревом.

— Неплохо, — сказал Каха, когда я замолчала, — но ты даже не попыталась запомнить количество захваченных пленных.

— А зачем это нужно? — спросила я довольно обидчиво, потому что считала, что справилась вполне прилично. — Предполагается, что я буду помощницей, а не писцом, и, кроме того, отчет написан для того, чтобы его видели все, а писец пишет под диктовку. Он не запоминает, а записывает на слух.

Каха внимательно посмотрел на меня.

— Писец должен обладать многими навыками, — возразил он. — Представь, что он записал диктовку и свиток уже отправлен, а через несколько дней его Мастер говорит ему: «Писец, а скажи мне в точности, что я диктовал тебе в том свитке?»

— Но разве младшие писцы не делают копии? — возразила я. — Писцу всего лишь нужно посмотреть, что написано в копии. — Я почему-то разозлилась.

Он закатил глаза.

— Ту, ты бестолковая, — вздохнул он. — Иногда чиновник ведет беседу с другими чиновниками, и позднее ему необходимо знать точно, о чем говорили другие чиновники, но он приказывает своему писцу ничего не записывать во время беседы.

Я задумчиво уставилась на него:

— Ты хочешь сказать, что иногда писец должен иметь глаза и уши шпиона.

— Очень хорошо! — отозвался он насмешливо. — И теперь, когда ты совершенно сбита с толку в своей самонадеянной наивности, мы продолжим урок. Я убедился, что ты умеешь читать — хоть как-то. Но умеешь ли ты писать?

Он положил мне на колени дощечку, которую принес раб, открыл чернила, вложив мне кисточку в правую руку. Даже еще не начав писать, я хотела сослаться в свое оправдание на то, что училась я тайно, что у меня было мало возможности практиковаться на дорогом папирусе, но вместо этого плотно сжала губы, с которых уже готовы были сорваться жалостливые слова, и, переложив кисть из правой руки в левую, обмакнула ее в чернила и стала ждать. Возникла пауза. Посмотрев вверх, я увидела, что он о чем-то напряженно размышляет, впившись в меня сузившимися глазами.

— Так, — сказал он тихо. — Левая рука — это нехорошо. Никто не говорил мне, что ты дитя Сета.

— Что из этого? — вспыхнула я в ответ. — Мой отец тоже левша, для нас это удобнее, и он опытный солдат и слуга моего бога, могущественного Вепвавета, бога войны, а не непокорного Сета, порождающего Хаос! Не суди обо мне так, Каха!

Я не знаю, была я рассержена или уязвлена. Я и прежде сталкивалась с таким предубеждением, но нечасто и по некоторым причинам не ожидала встретить его здесь, в этом изысканном доме, где обитатели не собирались для вечерней молитвы и день, казалось, не начинался с благодарностей Амону или Ра.

Однажды я что-то не так сделала или сказала, и мать разозлилась на меня и воскликнула в припадке гнева: «Ту, я иногда думаю, что Сет и есть твой настоящий отец, потому что от тебя все время неприятности!» И еще однажды я шла по селению на закате дня и по пути домой с полей встретила старика. Я была усталая и голодная и не обратила на него внимания. Когда я протянула руку, чтобы открыть дверь, он остановился, указывая на меня пальцем, а потом, споткнувшись, упал, торопясь убраться с моей дороги. Я была озадачена. Выжженная солнцем площадь была пустынна, и я была от него далеко. Он лежал, распластавшись в пыли, посылая мне проклятия, а я стояла в недоумении, пока не заметила, как моя удлиненная красным закатным солнцем тень растянулась прямо поперек его ног, как уродливая змея. Наконец я сообразила, что, по поверью, даже тень левши приносит несчастье, и в замешательстве вбежала в дом.

Некоторые из тех ощущении вспомнились мне теперь. Увидев, какое страдание отразилось у меня на лице, Каха состроил гримасу и, извиняясь, слегка наклонил голову.

— Знаешь, это не то, чего надо было бы стыдиться, — сказал он. — Мне это показалось неожиданным, только и всего. А ты знаешь, что Сет не всегда был богом зла? Что он является тотемом этого нома и город Пи-Рамзес посвящен ему?

Я затрясла головой в изумлении. Сет дли селян всегда был богом, которого по необходимости следовало умиротворять, бояться и избегать, если возможно.

— Великий бог Осирис Рамзес Второй, с рыжими волосами и долгой жизнью, был ярым приверженцем Сета и построил этот город в его славу. У Сета тоже были рыжие волосы, и, возможно, у него были синие глаза, насколько нам известно, — закончил он шутливо, — Поэтому соберись с духом, Ту. Если Сет любит тебя, ты будешь непобедима. — Он выпил немного воды и взял свиток. — Продолжим.

Я не хотела быть ребенком Сета. Я хотела оставаться преданной Вепвавету, моему покровителю. Чернила высохли на моей кисти. Я снова наклонила чернильницу, махнула метелкой на тучу роящейся мошкары — день уже клонился к вечеру — и приготовилась писать. Сердце мое глухо стучало.

В письме я не слишком преуспела. Мои буквы были велики и несовершенной формы, писала я мучительно медленно. Каха не поддразнивал меня. Что-то незаметно изменилось в его отношении ко мне. Он был внимателен и терпелив, осторожно поправляя меня, позволяя продвигаться в удобном для меня темпе. Он проникся уважением к моим стараниям, думала я. Через несколько часов напряженного труда он мягко забрал кисточку из моих перепачканных чернилами и сведенных судорогой пальцев и поднял дощечку с колен.

— Вполне достаточно на сегодня, — сказал он, предлагая мне воды, которую я жадно выпила. — Диктант был трудным, Ту, но мне нужно было знать, с чего начинать. Следовало бы вернуться к глиняным черепкам, на которых ты могла бы практиковаться, но я не хочу. Гуи достаточно богат, чтобы обеспечить тебе столько папируса, сколько потребуется! — Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. — Читаешь ты вполне прилично. Я слышал, что ты владеешь кое-какими навыками исцеления.

— Моя мать — повитуха в Асвате и целительница, — сказала я ему. — Я умею без ошибок записывать длинные рецепты травяных снадобий, но понимаю, что во всем остальном я невежественна.

— Ты не долго будешь невежественной, — медленно сказал Каха. Обернувшись, он махнул рабу, дремавшему под своим деревом. — Возвращайся в свою комнату и поешь. Думаю, сегодня мы воздержимся от урока истории. Ты устала, а тебе еще предстоит избиение от Небнефера.

— Меня будут бить? — встревоженно воскликнула я, — За что?

Теперь он громко рассмеялся.

— Небнефер — это тренер Мастера, — объяснил он. — Он один из очень немногих людей, которому позволено видеть Мастера раздетым. Не думаю, что он заставит тебя натягивать лук или метать копье, скорее потребует, чтобы ты научилась гнуть свое тело множеством удивительных способов, для того чтобы поддерживать здоровье и гибкость. Идем.

Вскочив, я принялась растирать икру, сведенную внезапной судорогой.

— Если ты дашь мне старую дощечку и немного папируса, я в свободные часы смогу упражняться в письме, — предложила я, но он покачал головой.

— Это не разрешено, — сказал Каха твердо.

— Почему нет?

Он поднял руки в извечном жесте смирения.

— За твоим обучением всегда должен присматривать кто-нибудь лично, — сказал он. — Под страхом строгого наказания я должен обеспечить, чтобы ты ничего не читала и не писала, если нет меня или Ани.

Я сложила руки на груди и не мигая уставилась на него:

— Это глупо. Это вообще бессмысленно. Гуи думает, что я стану писать своей семье тайные письма с гадостями насчет него?

Каха улыбнулся:

— О, перестань. Только самая непроходимая дура рискнула бы утратить свое положение здесь таким глупым способом. Нет, я полагаю, что Мастер хочет, чтобы ты сразу училась все делать как следует, чтобы потом не пришлось переучиваться. А переучиться почти невозможно. Беги, Ту. Дисенк заждалась тебя. — Он вновь заговорил слегка покровительственным тоном.

Я молча поклонилась и последовала за рабом, который поднял зонтик, хотя огненный край Ра уже почти коснулся горизонта. Я в смущении шла на шаг впереди раба, но как только мы опять пересекли главный двор, меня осенило, и я немедленно забыла о нем. Какая же я, в самом деле, глупая, наивная маленькая дурочка. Конечно, Гуи не нужно беспокоиться о непристойных письмах к моей семье. Как язвительно заявил Каха, надо быть идиоткой, чтобы проворонить свой шанс на лучшую жизнь, и к тому же неизвестно, как находить посланника, чтобы отсылать их. Разве мне удастся ускользнуть в город одной, и потом, мне нечем заплатить вестнику. Нет. За мной тщательно присматривали, мои слова и действия оценивались, и о них докладывали. Я не принадлежала себе. Несомненно, Гуи хотел, чтобы ему прислуживали только наилучшим образом обученные слуги. Это было логично и очевидно. Если мне предстояло помогать ему в любом качестве, я должна быть по меньшей мере столь же образованна, как Каха. Эта мысль обескуражила меня. Тут крылось что-то еще; обдумывая проблему с разных сторон, я окончательно запуталась. Что мне уготовано? Теперь не было и тени сомнения, что продиктованное мною нескладное, пламенное письмо родителям и Паари не будет запечатано и отправлено, прежде чем предстанет перед пронизывающим взглядом Мастера. Ани — его инструмент, его служащий, его главный писец, он его доверенное лицо, человек-невидимка с чарующим голосом, который мог коварно слиться с любой обстановкой и любым окружением, он, конечно, отдал свиток Гуи. Меня охватила внезапная ненависть к главному писцу, впрочем, это чувство вскоре развеялось. Ани был безупречным поверенным. Если бы я была Мастером, я бы вела себя точно так же. Все же почему Гуи должен тратить свое время, читая пустяковое письмо одной из своих служанок, особенно той, которую он повелел окружить таким вниманием, такой заботой и которая поэтому не может иметь никаких жалоб, чтобы писать о них своей семье? Чтобы узнать меня лучше? Но зачем беспокоиться, чтобы узнать меня получше? Если я преуспею как служанка, отлично. Если нет, смогу вернуться домой. Зачем столько хлопот вокруг самой обычной крестьянской девочки, каких множество?

Я была уже у своей комнаты. Раб проводил меня внутрь, и Дисенк с улыбкой шагнула ко мне. В комнате питали ароматы горячей еды, несколько маленьких изящных ламп неярко горели, сдерживая наступающую темноту. Я рассеянно поздоровалась со своей личной служанкой, стояла, пока она смывала с моих рук чернильные пятна и стягивала с меня через голову измятое платье, плавно скользнула руками в просторный халат, который она мне протянула, сидела, пока она причесывала мне волосы, и потом позволила подвести себя к накрытому столу. И все это время мои мысли беспорядочно перепрыгивали с одного на другое: то они вертелись вокруг Ани, то вокруг таинственного присутствия Гуи, которое, казалось, заполняло весь дом. Видеть его, даже мельком, удавалось редко. Меня готовят к чему-то большему, чем к выполнению непритязательных обязанностей помощницы, решила я, только к чему? Идея взбудоражила и ужаснула меня. Я не заговорила с Дисенк, прислуживавшей мне за едой, и она хранила молчание.

К тому времени, как я закончила есть, за окном уже совсем стемнело, ничего не было видно, кроме неясных очертаний темных деревьев на фоне чуть более светлого неба и полоски света, желтой и размытой, что тянулась через двор из кабинета Харширы. Наконец я вздохнула.

— Что дальше, Дисенк? — сказала я неохотно.

Она начала собирать посуду.

— Небнефер сообщил, что он желает осмотреть тебя и поговорить о твоих гимнастических занятиях, — ответила она. — Но сегодня он не станет заставлять тебя работать, и в будущем вы будете заниматься по утрам, перед купанием. Он сам придет к тебе.

Как любезно с его стороны, хотела я съязвить, но промолчала.

Я смотрела, как Дисенк позвала раба, смотрела, как он унес остатки еды. Немного позже раздался стук в дверь. Дисенк тотчас же открыла и поклонилась невысокому коренастому человеку. Тот подошел ко мне. Его движения были живыми и энергичными. Я встала и поклонилась с насмешливой улыбкой, сбросив халат прежде, чем меня об этом попросили. Он посмотрел мне в глаза и одобрительно улыбнулся. Я начала привыкать к тому, что меня оценивают странные мужчины, и не боялась. Его прикосновения были так же беспристрастны, как прикосновения массажиста.

— Хорошая крестьянская порода, — объявил он. — Но не плотная, не крупная. Тонкая, крепкая кость, длинные ноги, крепкая мускулатура. Да, так и должно быть в твоем возрасте. Между прочим, я Небнефер.

— Ты первый человек здесь, кто сказал что-то лестное о моей крестьянской породе, — сказала я сухо.

Он фыркнул и накинул халат мне на плечи. Я запахнулась плотнее.

— Ты не просто женщина феллахов, есть в тебе что-то еще, — сказал он прямо, окинув быстрым взглядом черных глаз мое лицо, — но в том, чтобы иметь крестьянское телосложение, нет ничего плохого. Откуда еще берутся достойные воины фараона, как не с полей Египта? Ты могла бы стать хорошей бегуньей, Ту, или пловчихой, но и без этого все, что от меня требуется, — это поддерживать тебя в форме.

— Значит, мне можно плавать? — спросила я горячо.

Он кивнул:

— Под моим присмотром каждое утро в бассейне. Потом займемся натягиванием лука, чтобы укрепить эти прелестные грудки. Ну и еще кое-что. Увидимся в саду завтра утром, перед завтраком. Спокойной ночи. — Он повернулся на пятках и вышел, захлопнув за собой дверь.

…поддерживать тебя в форме…

…укрепить эти прелестные грудки…

Я повернулась к Дисенк.

— Я хочу видеть Мастера, — объявила я, — Сейчас же, Дисенк. Иди и скажи ему.

Она всплеснула хорошенькими ручками, на ее лице отразилась внезапная мука.

— О, прости меня, Ту, — торопливо проговорила она высоким голосом, — но это невозможно. Нынче вечером он ждет гостей. Они могут прибыть в любой момент. Потерпи, и утром я передам твою просьбу Харшире.

— Я была терпелива, — резко оборвала я, — и все, что я получала, — это отговорки. Мне нужно поговорить с Гуи.

Она вздрогнули, пораженная, при моем упоминании его имени.

— Если я пойду к нему сейчас, он рассердится, — упорствовала она, ее тщательно выщипанные брови сошлись на переносице. — Он не захочет выслушать тебя спокойно. Пожалуйста, подожди до завтра.

Ее беспокойство казалось немного преувеличенным, но я допускала, что она была права. Я сдалась.

— О, очень хорошо, — сказала я неохотно, — Я подожду еще одну ночь. Но передай завтра Харшире мое желание, Дисенк, потому что мне становится тревожно в этом доме.

С явным облегчением она принялась болтать ни о чем, пока готовила меня ко сну, потом укрыла меня и осторожно погасила лампу. Пожелав мне спокойной ночи, она вышла, и я осталась с тенями, и сладким благоуханием курительных фитильков, и неутихающим ураганом бушевавших в голове мыслей.

Дисенк не лгала. Вскоре я услышала голоса и смех во дворе внизу, потом музыку лютни, стук барабанов и звяканье кимвалов, доносившиеся изнутри дома. Звуки были приятные, но тихие они несли с собой далекое очарование той здешней жизни, о которой я ничего не знала. Я подумала, вдруг там есть танцовщицы. Наши храмовые танцовщицы были грациозны и полны достоинства; они надевали длинные льняные одежды, на ногах у них, в знак преклонения перед богом, были легкие ритуальные сандалии; они держали в руках систры и предписанными обрядом движениями возносили молитвы Вепвавету. В селении говорили, что мирские танцовщицы часто выступают нагие, обсыпанные сверкающей золотой пылью с кольцами на пальцах босых ног; они могут подпрыгивать на высоту человеческого роста и гнуться назад, пока их головы не коснутся пяток. Музыка то затихала, то становилась громче, когда с порывом ночного ветра тростниковая занавеска, закрывавшая мое окно, хлопала об оконный переплет. Я хотела встать, прокрасться в галерею и пойти на глухой рокот барабанов, чтобы отыскать веселящихся гостей, чьи крики и рукоплескания теперь сливались с быстрым перебором лютни. Но в галерее спала Дисенк, и она, со своей чрезмерной, непреодолимой обходительностью, могла увлечь меня обратно в постель, Я слышала шаги по плитам двора. В саду вдруг громко заухала сова. Я задремала.

Было еще совсем темно, когда я пробудилась, потревоженная пьяным буйством уходящих гостей.

— Эй, это не твои носилки, это мои! — раздался сильный мужской голос, и женщина пронзительно захохотала.

— Тогда давай сядем в них вместе, — крикнула она, ее слова прозвучали тягуче и невнятно. — Подушки выглядят мягкими и упругими, и мой муж уже отправился домой на наших носилках. Харшира, скажи, что делать?

Я окончательно проснулась. Знакомый голос главного управляющего был уверенным и четким:

— Если ты подождешь в гостиной, моя царевна, я вышлю одни из носилок Мастера, чтобы немедленно отправить тебя домой.

Царевна? Соскочив с кушетки, я опрометью бросилась к окну. Подняв плетеную занавеску, я внимательно вгляделась. Внизу, по дворе, было несколько человек, освещенных ярко горящими факелами, которые держали рабы. На земле стояли позолоченные носилки. Четверо нубийцев, двое спереди и двое сзади, ожидали команды. Человек в красной юбке до колен, с горящими на груди драгоценными камнями и сильно накрашенным лицом, небрежно прислонился к носилкам и стоял ухмыляясь. Новые гости вываливались из главного входа на свет факелов, прибывали все новые носилки, и гости весело в них загружались. Харшира — мне была видна лишь его широкая спина — повернулся к женщине, чье искусно сшитое гофрированное платье было измято и забрызгано вином. Плечевая завязка порвалась, обнажив одну смуглую грудь с потеками пота. Конус с благовониями, укрепленный сверху на ее состоящем из множества косичек парике, съехал на ухо, и масло из него растеклось по щеке, размазав и краску на веках.

— Благодарю тебя, Харшира, — говорила она, похлопывая его по плечу окрашенной хной ладонью, — но я хочу ехать домой с генералом.

Человек в красной юбке загоготал. Отойдя от своих носилок, он взял ее безвольные пальцы, поцеловал их, потом поцеловал ее снова, на этот раз в ее распутный рот, потом кивнул Харшире и решительно подтолкнул ее к дому.

— Генерал едет домой один, моя царевна, — сказал он, поморщившись. Его слова зазвучали глуше, когда он втащил ее под портик. — Ты подождешь здесь, как хорошая девочка, и Харшира позаботится о тебе. — Он еще добавил что-то, чего я не расслышала, потом снова появился в поле моего зрения, теперь уже один. Он сел в свои носилки и задернул занавески, его пальцы, как и широкая грудь, были обильно украшены драгоценными камнями. Он выглянул из-за занавески. — Доброй ночи, Харшира, — произнес он. — Засунь поскорее ее в носилки Гуи и отправь с ней стражника.

Харшира поклонился. Занавески резко задернулись. По команде нубийцы подняли носилки, направились через двор к воротам и скоро исчезли в темноте.

Я опустила занавеску и присела под окном. Меня охватило приятное возбуждение. Мне было известно, что все напиваются время от времени. Опьянение — приятное времяпрепровождение для тех, у кого много праздных часов. Отец часто приходил домой пошатываясь, и мать, в долгое послеобеденные часы вкушавшая вино в обществе подруг, тоже иногда появлялась с блестящими глазами.

Но здесь это было иначе. Природа женского опьянения поразила меня. Напившийся у нас в селении должен был все же соблюдать основные правила приличия, но царевна — судя по тому, как ее называл Харшира, она была царевна — оставляла впечатление полной развязности, безразличия к тому, как она выглядит со стороны. Она небрежно выставляла напоказ свою пьяную похоть, возжелав мужчину в красном. Казалось, будто для нее никто на свете, кроме нее самой, не имеет значения, нет ничего важнее, чем ее собственные пьяные страсти. Какой эгоизм, подумала я с завистью. Какая самоуверенность! Это каким же надо быть богатым, чтобы чувствовать себя настолько выше осуждения или моральных ограничений, довлеющих над обычными людьми, что говорить и делать только то, что вздумается?

Вдруг мне страстно захотелось стать похожей на нее, я имею в виду не ее совершенно отвратительную разнузданность, а ее положение. Я хотела ужинать здесь как гостья, рукоплескать танцовщицам, обмениваться изощренными остротами с сидящими рядом знатными особами, флиртовать с мужчиной в красном, выбирать себе еду, надменно отдавая приказания склонившемуся рабу. Я хотела, чтобы меня несли домой в мое огромное поместье в искусно задрапированных носилках, хотела принимать у себя гостей, например, на громадных, украшенных цветами ладьях на Ниле. Я хотела иметь много поклонников. Хотела быть предметом восхищения и негодования. И никогда-никогда больше я не хотела быть той, что ощутила сейчас этот острый укол зависти.