Я пришел с опозданием. Она уже ждала меня внизу, снова одетая во что-то западноафриканское. Она слегка подкрасила губы и вообще, как я заметил, прихорошилась. Я же не стал переодеваться после работы, пришел в чем был. Мои щеки покрывала двухдневная щетина, темя ныло от боли.

Поужинать мы могли только у Мамы — больше было просто негде. Я повел Занеле в бар, заполненный до отказа. По выправке и стриженым головам я распознал военных. Подразделение присутствовало здесь в полном составе. Пестрая компания — представители разных рас, разных поколений. В зале было и много знакомых лиц: служащие, фермеры, мелкие сошки. Все они захаживали к Маме — одни часто, другие лишь изредка. Но сегодня, казалось, явились все. Свободный столик отыскался во дворике: по воле случая тот же самый — в углу, под бугенвиллией, — за которым я сидел с Лоуренсом, когда впервые привел его сюда. Подошла Мама. Я заказал виски.

— Может быть, вам не стоит? — спросила Занеле.

— Подобное лечится подобным. Без анестезии я не выдержу. И учтите: в этом распроклятом городе виски просто так не достанешь.

Она улыбнулась:

— Да, странноватое местечко. Не совсем то, чего я ожидала.

— Чего же вы ожидали?

— Э-э-э… Лоуренс не упоминал… когда писал мне… Я все себе представляла иначе.

Не знаю уж, что она там нафантазировала. Но, как я подметил, в баре ей было неуютно, она слушала меня вполуха, нервно озиралась по сторонам. Я и сам жалел, что сюда потащился… Но, стиснув зубы, велел себе не хандрить. Стакан виски и хорошенькая мордочка напротив — не самое ужасное, что может быть в жизни.

Стоило мне немного выпить, как беседа начала клеиться. Мы болтали о всякой всячине: откуда Занеле родом, как ее сюда занесло. Она выросла где-то на Среднем Западе Америки. Ее родители — американские черные, их родители — тоже. В сущности, ничего африканского в ней не было — даже имя. Она стала называть себя Занеле, когда приехала в Судан. На самом же деле ее звали Линдой.

— Линда — хорошее имя, — сказал я.

Она лишь покачала головой. Со своим прошлым — с детством в семье среднего класса, с финансовым благополучием и мишурными идеалами — она не желала иметь ничего общего. Теперь она считала себя африканкой, но ее уверенность в себе, все ее поведение по-прежнему выдавали в ней уроженку другого, бесконечно далекого континента.

Тем не менее я проникся к ней уважением. Она слов на ветер не бросала — действительно приехала сюда, чтобы работать не покладая рук в суданской пустыне, терпеть лишения в Драконовых горах. Она рассказала мне о Лесото — живется ей там так, что не позавидуешь. На третьей порции виски я разомлел и заказал еще одну, к ужину. Слушать Занеле было легко. Она рассказывала о библиотеке, детском садике, программе ликвидации неграмотности и даже о сельском банке — все силами самих жителей нищего высокогорного поселка. Конечно, благодаря пожертвованиям, которые Занеле помогала собирать в Штатах. Это казалось утопией. Но, разумеется, это и была утопия. Пока все лишь в проекте. Занеле и еще шесть иностранных волонтеров спят вповалку на полу, а от зари до зари трудятся, не чураясь никакой грязной работы: прививают скот, копают ирригационные канавы…

— А вы? Каковы ваши обязанности?

— Я учительница. Единственная на весь поселок. Учу детей всех возрастов — от шести до шестнадцати.

— Что же вы им преподаете?

— Несколько предметов. Математику. Английский. Начатки истории.

— Вряд ли это эффективно.

— Почему же?

— Ну, сами посудите: дети разного возраста, разного интеллектуального уровня в одном классе. И предметы очень уж разные.

— Вероятно, это не слишком похоже на школу, в которой учились вы, — сказала она довольно холодно. — Но результаты есть. Люди там страшно бедны. Лучше хоть что-то, чем ничего.

— Вы так считаете?

— Да, конечно. А вы — нет?

— Мне кажется, — заметил я, — что в определенных случаях «хоть что-то» ничем не отличается от «ничего».

Она окинула меня настороженным взглядом:

— Вы сами когда-нибудь пробовали?

— Что? Ездил ли я черт-те куда в качестве волонтера? Нет. Наверно, я не верю в гуманитарную помощь. Но также может быть, что я ее все равно оказываю — здесь и сейчас.

— Нет, — сказала она. — То, что вы здесь делаете, на гуманитарную помощь совсем не похоже. Вы рассуждаете о том, в чем совершенно не разбираетесь.

Она и Лоуренс были одной породы: слепо, наивно веровали, что их усилия властны изменить мир. Простая вера, истовая и, в силу своей простоты, тупая. Теперь я понимал, почему в лагере беженцев в Судане их потянуло друг к другу. Новоиспеченный эскулап Лоуренс с его серьезностью и рвением. Девушка с новым именем, бродящая по свету в поисках себя. Южная Африка — нижний край континента, страна будущего, начинающая жизнь с чистого листа, — должна была показаться этим молодым людям самым подходящим антуражем для их пламенных убеждений.

Но, разумеется, то была лишь часть правды. Мне было ясно, что Лоуренс и Занеле слишком разные люди. Объединяет ли их хоть что-нибудь, кроме возвышенных целей? К своим отношениям они относятся как к отвлеченной идее, бесстрастной, рассудочной, как все их поступки. Постепенно они сами стали отдавать себе в этом отчет. Потому-то Занеле сейчас сидит со мной за столиком, а Лоуренс на расстоянии километра несет дежурство, от которого легко мог бы увильнуть.

Разговор неизбежно перешел на Лоуренса. Она сказала:

— Я вам очень признательна. Вы его так опекаете! Он упоминает о вас в каждом письме. То, что вы рядом, ему очень помогает.

— Я ему ничем не помог.

— Он считает, что помогли. Может быть, вы не знаете… У Лоуренса нет друзей. Вы первый человек, с которым он подружился. Для него это страшно важно.

— А почему у Лоуренса нет друзей?

— Не знаю. Может, потому, что он слишком погружен в себя. Немного зациклен на своих переживаниях. Вы наверняка знаете его историю.

— Частично. Далеко не всю. Я знаю, что его родители погибли.

— Его родители? — вытаращила она глаза. — Вы ошибаетесь.

— Разве его отец и мать не погибли в автокатастрофе?

Покачав головой, она опустила глаза.

— Дело прошлое, — проговорила она. — Даже не знаю, почему он вам так сказал. Я думала, он это перерос.

— Так что же правда?

— Он не сирота. Он внебрачный ребенок. Отец о нем и знать не хотел. Мать вырастила его одна. Но ему мать сказала, что его родители умерли и что она взяла его к себе…

— Что она ему сестра.

— Да. Такая история.

Мне стало слегка обидно, точно Лоуренс меня обманул.

— Он рассказал мне целую сагу о том, как однажды отправился разыскивать их могилы…

— Так и было. Он действительно отправился их искать. И тогда его сестра — мать — открыла ему правду. Для него это важная веха. Но это было давно. Не знаю уж, почему он вам солгал.

— Тоже мне зловещая семейная тайна, — заметил я. — Мы же не в Средневековье живем.

Она помрачнела и оттого стала выглядеть более чуткой. С моего языка едва не сорвалось одно безрассудное слово, но в эту самую минуту Мама принесла наш ужин. Я неохотно переключил свое внимание.

— Сегодня у вас не протолкнуться, — сказал я.

— Все здесь, — подтвердила Мама, улыбаясь неудержимо.

«Как же я счастлива!» — заявлял без слов ее щербатый рот. Когда она расставляла тарелки, браслеты на ее полных руках звенели, точно деньги в ящичке кассы.

— Все военные прибыли?

— Даже их главный. Полковник Моллер. Вчера приехал.

— Кто? — переспросил я, чувствуя, как разгорается у меня в голове пожар.

— Полковник Моллер. О-о-о, какой человек! Очень хороший человек. Вон он у стойки. Хотите еще льда в этот виски?

— Нет, спасибо.

Меня прошиб пот. Не может быть! Таких совпадений не бывает. Но я должен был увидеть своими глазами. Я пошел в туалет. Надо же помыть руки. Человек, на которого указала Мама, сидел у дальнего конца стойки. Лишь на обратном пути я, улучив две секунды, заглянул ему в лицо. Да. Это он. И даже не слишком изменился, хотя минуло десять лет. Немного постарел, раздобрел; повышен в звании, командует смешанным подразделением, где наряду с белыми служат и черные — представители противника, которого он прежде старался уничтожать. Наверно, про себя он считает, что его жизнь сильно переменилась, что начальство отправило его в края, о которых он и не помышлял… Но для меня он был все тем же комендантом Моллером. Узкое лицо фанатика, поджарое тело, таящее в себе невероятную мощь. Перехватив мой взгляд, он уставил на меня свои пустые глаза и тут же отвернулся. Не узнал.

Я не сразу заметил, что меня бьет дрожь. Занеле с любопытством наблюдала за тем, как я пытаюсь взять себя в руки.

— Что-то случилось?

— Да нет, ничего. Все в порядке.

Я солгал. Лицо Моллера стояло у меня перед глазами. Я сел за столик, начал ковыряться вилкой в тарелке… Но сам я был уже не здесь, не сидел во дворике, а шагал за бурой спиной капрала сквозь мрак к освещенной камере… и, шатаясь, брел в одиночестве обратно.

Я встряхнул головой, отгоняя воспоминания. Снова увидел вокруг столики, услышал как никогда оживленную болтовню. Но кое-что изменилось. Изменилось во мне самом — просочилось и наружу. Наша беседа увяла.

Наконец я положил вилку. И сказал:

— Вон тот человек в баре, у стойки. Он был моим начальником в армии.

Занеле даже не повернула головы к стойке. Вытаращилась на меня. Спросила:

— Вы служили в армии?

Только в этот момент я осознал, что это для нее значит. Армия, мерзкие старые времена. Она ужинает с врагом!

Я смутился:

— Лоуренс жалеет, что не служил в армии. Он мне сам сказал. Считает, что этот опыт важен для становления личности.

— Лоуренс иногда говорит глупости. Он не знает, как устроен мир.

— Но кое в чем он прав. Год общественной службы в здешних местах его многому не научит. Вот посидел бы в какой-нибудь дыре в буше по уши в дерьме, тогда бы понял. Пусть попробует убивать людей. Пусть узнает, каково это, когда хотят убить тебя. Тогда посмотрим. Он бы перестал болтать о мобильных поликлиниках и труде на благо человечества.

Я сам дивился своей злости, ледяной, неумолимой. На кого она направлена, для меня самого оставалось загадкой. Мы переместились в мир без нюансов, где весь спектр сводился к двум цветам — черному и белому.

Занеле с грохотом отодвинула стул.

— Не надо, — сказала она. — Не говорите так.

Но меня было уже не удержать:

— Это почему же? Вы не в силах смотреть правде в глаза? Ну конечно! Идеи всегда красивее жизни. Но рано или поздно реальный мир всегда берет верх. Лоуренс это узнает. И вы узнаете, когда вернетесь в Америку и выкинете на помойку свои африканские наряды и липовое имя.

— Да вы просто дерьмо!

— Взаимно, — сказал я.

Она вскочила и стремительно вышла. Я остался за столиком — крошил кубик льда, размышлял о том, как быстро все пошло наперекосяк. Меня переполняла холодная, бесстрастная злоба. Я был обижен не на Занеле, а на Лоуренса. Мне даже пришло в голову, что само уже сочетание слов «Лоуренс Уотерс» содержит в себе вещи несовместимые: непостижимость и заурядность, банальность и непосредственность. И это смешение глубоко меня уязвляло.

Но вскоре мой гнев улегся. Вместе с ним отхлынуло и самодовольное упоение моей выходкой. Я попросил у Мамы поднос, расставил на нем наши стаканы и тарелки и пошел наверх. Но на мой стук Занеле не отозвалась. За дверью стояла настороженная тишина.

— Умоляю вас, — сказал я. — Я черт-те что наговорил. Мне очень совестно. Я пьян. Я не имел права…

— Проваливайте, — раздалось наконец из номера.

— Не могу. Я не могу вернуться и сказать Лоуренсу, что я вас оскорбил.

— Мне плевать. Плевать мне и на вас, и на Лоуренса. Судя по всему, вы с ним друг в друга втюрились. Вот и проваливайте оба из моей жизни.

Впервые за много лет я потерял дар речи. Должно быть, мое изумление каким-то образом передалось через дверь, поскольку в наступившей тишине я услышал скрежет отодвигаемой задвижки.

Немного помешкав — потрясение было слишком сильным, — я подхватил с пола свой поднос и вошел в номер. Там было сумрачно. Комната освещалась лишь светом, просачивающимся через окно из дворика. Убогая мебель была мне отлично знакома — ведь я здесь когда-то жил. Узкая односпальная кровать, стол, два стула, раковина в углу. Занеле сидела за столом у окна. Меня удивил ее собранный, чопорный вид. Я подошел к столу и опустил на него поднос.

— Что ж, — произнес я после долгой паузы.

— Простите меня, пожалуйста.

— Какой мы нашли великолепный способ провести время.

— Я вся на нервах, — произнесла она. — Ума не приложу, что мне делать. Просто выть хочется. Все кончено, правда? Между мной и Лоуренсом все кончено. Если вообще что-то было.

Я сел напротив нее за стол. Мне было нечего ответить. Не вечер, а какой-то беспорядочный клубок эмоций. И сколько его ни распутывай, концов не найдешь. Снаружи доносились голоса и смех. На столе лежала фотокарточка: она и Лоуренс в пустыне, улыбаются в объектив. Я взял фото в руки, поднес к окну.

— Здесь у вас вид счастливый, — заметил я.

— Просто тогда мы работали. Для него счастье — это работа. Работа, но не я.

— А он? Он для вас — счастье?

— Не знаю. Наверное, нет. Уже и не помню.

— А ну-ка постарайтесь поесть, — сказал я материнским тоном.

— Я не голодна. Простите, со мной черт-те что творится.

— Ничего-ничего. И вы тоже меня простите. Простим друг друга.

Она все еще сердилась, но ей уже не хотелось ни на кого набрасываться. Она сидела сгорбившись. Поникла, как парус в безветренную погоду. В тишине слышалось лишь ее дыхание. Внезапно ее осенило.

— Давайте сходим… хоть куда-нибудь, — сказала она. — Здесь сидеть… такая духота.

— Но куда мы пойдем?

— Не знаю. Неужели некуда?

— В принципе некуда. Можно покататься на машине.

— Ну, это крайнее средство.

— Крайнее средство — для нас самое оно.

Она тихо, невесело рассмеялась.

— А что это там такое, — спросила она, — большой дом на холме?

Я тоже смотрел на это здание — готический галеон, занесенный на гору потопом.

— Дом Бригадного Генерала.

— Что за Бригадный Генерал?

— Большая шишка местного масштаба. Бывший диктатор бывшего хоумленда. Того самого, в столице которого мы находимся.

— И где он теперь, этот Генерал?

— Ну-у… вопрос сложный. Смотря кого слушать. Одни думают, что он умер. Другие говорят, что ничего ему не сделалось, он переправляет через границу в обе стороны все, что угодно: иммигрантов, оружие, краденые ценности. Работающий пенсионер, так сказать. Эти ребята, военные, приехали, чтобы заткнуть дыры в границе. Теоретически. Но все это лишь пересуды. Кто знает, как дело обстоит в реальности?

— А вы что думаете?

— Ну-у… Вы же видите, какой я человек. Я склонен верить в худшее. И потому ничто не может захватить меня врасплох.

— Вам доводилось его видеть?

— О, ja. В старые времена он всегда был на глазах. Я как-то видел его здесь.

— Прямо здесь?

— Там, внизу. Во дворе. Я зашел пропустить рюмочку и наткнулся на целую шеренгу молодчиков из охраны. Дальше бара меня не пустили. Двор был оцеплен. Но через дверной проем я наблюдал, как он и его жена ужинали. Он был мал ростом. А в другой раз я встретился с ним нос к носу.

— И когда же?

— В мое дежурство он приехал в больницу. Пожаловался на боли в груди. Охранники рассыпались по всему зданию. Я вызвал доктора Нгему, и она его приняла. Но для начала я выслушал стетоскопом его сердце. Могу подтвердить: оно действительно билось.

— Как он с вами держался? — спросила Занеле, зачарованная моим рассказом.

— Учтиво, но отчужденно. По-моему, почти меня не заметил. Его тревожили боли.

— А в чем была причина болей?

— Неспокойная совесть? Газы? Не знаю. Доктор Нгема приняла его, а потом он уехал.

Внезапно мне явственно вспомнился тот день: обнаженный до пояса низкорослый человечек на краешке кушетки, сжимающий в руках свою фуражку. Сидел он очень прямо, очень скованно. Вид у него был крайне опрятный.

— Вам было страшно?

Вопрос заставил меня задуматься.

— Да, наверно, было. Я склонен бояться того, что угрожает моей жизни, даже если вероятность не очень велика.

— Потрясающе! — Она повернула ко мне свое серьезное, порозовевшее от волнения лицо, и я догадался без слов. Казалось, ее идея логически вытекала из всей кутерьмы этого несуразного вечера.

— Давайте туда съездим.

— Куда?

— К его дому.

— Он там больше не живет. Дом пустует.

— Неважно, я хочу посмотреть. Хоть одним глазком.

— Ладно, — сказал я.

Я был рад чем-нибудь ее отвлечь. Всей душой желал, чтобы ей стало полегче.

Итак, мы поехали к ярко освещенному дому на холме. Он пустовал, но окна загорались каждую ночь; наверно, какой-нибудь слуга или сторож включал рубильник. Так сказать, не давал угаснуть прежним символам.

На вершину холма вела единственная дорога. Вероятно, ее проложили одновременно со строительством дома; других зданий наверху не было. Панорама с холма открывалась величественная. Я забирался наверх раза два, не больше, в первые недели своей жизни здесь. Потом влип в крайне неприятную историю и зарекся туда соваться. Дело было так: я сидел в машине и любовался видом. Тут подошел полицейский. Постучал по стеклу. Заставил меня выйти из машины и встать, упершись руками в капот. Полицейский обыскал меня. Затем приехал второй, и они начали меня поколачивать. Не сильно, но достаточно, чтобы нагнать страху. Это были молодые парни. От них исходила какая-то неумолимая враждебность. Помню, я сразу же вообразил, как моя жена, раскрыв газету, читает на третьей странице заголовок: «В бантустане пропал без вести врач». На том все бы и кончилось.

Но тут появился офицер полиции, и его подчиненные унялись. Офицер был учтив и сдержан — настоящий профессионал.

— На этот холм вам лучше не забираться, — сказал он мне. — У Бригадного Генерала много врагов. Полиции и армии приказано смотреть в оба. — И, указав вдаль, добавил: — Видом можно любоваться и с других холмов.

Это была бы благополучная развязка истории, едва не принявшей очень нехороший оборот, не будь продолжения. Первого полицейского, который успел выказать недюжинные задатки садиста, я видел впервые в своей жизни и очень надеялся никогда больше не встретить. Но спустя полгода Бригадный Генерал лично назначил этого типа шефом городской полиции. Симптоматично, что он опередил в служебном продвижении своего начальника — моего спасителя. Последнего я, наоборот, так больше и не видел.

С тех самых пор я здесь не бывал, хотя вершина холма давно перестала считаться запретной зоной.

В укромном месте на обочине были припаркованы еще две машины, тихие, не освещенные. Влюбленные парочки, предположил я, прикатили невесть откуда, чтобы предаться полуночным утехам. Я остановился поодаль. Под нами расстилалась сияющая паутина долины. Отсюда, с высоты, город выглядел заурядно — ничем не отличался от любого провинциального городка ночью. Требовалась наблюдательность и проницательный ум, чтобы заметить: по улицам не ползут огоньки автомобильных фар, почти все окна темны.

— Мы можем обойти вокруг?

Занеле не спускала глаз с дома. Панорама ее не интересовала. Но самого здания не было видно: из-за высокой стены, увенчанной несколькими рядами колючей проволоки, выступал лишь конек крыши.

— Внутрь не попасть.

— Я знаю, но давайте посмотрим снаружи.

Главные ворота были обиты стальными листами. Заглянув в щель между створками, мы смогли разглядеть лишь часть внутреннего пространства: газон, колонну, ступеньки. И кажется, будку часового. Мы повернули за угол. Прошли вдоль стены. И обмерли.

— Фрэнк, — выдохнула она. — Прямо глазам своим не верю.

Я изумился не меньше. Небольшая калитка в стене. Приоткрытая. Незапертая. Внутри еле угадывались во мраке просторы сада.

— Это еще не значит, что туда можно войти, — сказал я.

— Кто оставил ее открытой?

— Не знаю. Может, садовник. Или охранник. С автоматом.

— Да ладно вам. Мы же не воровать пришли.

— Думаю, не стоит туда соваться, — возразил я.

Но она уже проскользнула в калитку. Немного помешкав, я последовал за ней. И очутился в тихом закутке сада. Он не освещался, но постепенно я различил контуры живой изгороди. Под ногами хрустели ветки и гравий — хрустели, как мне казалось, просто оглушительно. Я попытался передвигаться на цыпочках, затаив дыхание, но не сдержал испуганного вскрика, налетев в темноте на Занеле. Она, хихикнув, вцепилась в меня. Мимолетные теплые объятия.

— Чего вы так боитесь? — раздался ее шепот.

— Нам здесь находиться не положено.

— Мы только посмотрим и уйдем.

Она начала подниматься по склону к пятну света. Стал виден дом, огромный, солидный, сияющий всеми окнами. Калитка привела нас в нижнюю часть сада, и теперь мы направлялись к главной аллее. Вымощенная сланцем тропа вела к лужайке с солнечными часами. За лужайкой тянулась посыпанная гравием дорожка. По другую ее сторону виднелись клумбы и гроты, а также, как мне показалось, поле для гольфа.

Площадь территории составляла около двух акров. Когда мы приблизились к источнику света, я подметил, что этот тщательно спланированный сад нельзя назвать совсем заброшенным. Да, здесь были бурые проплешины и растрепанные деревья, но фигурно подстриженные кустарники все еще сохраняли свою форму, и трава на газонах вымахала не слишком высоко. Об усадьбе кто-то заботится. В сущности, ничего абсурдного в этом нет: когда-нибудь здесь поселится некий новый политик, облеченный уже иными полномочиями. Мне вспомнился заброшенный дом у реки. Тут все иначе. Другая разновидность заброшенности. Люди не ушли из этого здания; его, как раковину, покинула история, и то временно, чтобы однажды вновь поселиться здесь в обновленной форме. Занеле снова замешкалась. Я нагнал ее, хотел что-то сказать, но она прижала палец к губам. И я тоже услышал голоса.

Невероятно: голоса в этом саду! Двое обменивались репликами. Негромко — слов не разобрать. Я навострил уши. Но разговор сменился шумом. Двумя конкретными шумами. Знакомыми, но совершенно фантастическими. Здесь, посреди ночи — и вдруг?.. Но слух меня не обманывал. Сомнения отпали.

Чушь какая-то! Мы стояли и слушали, как стрекочет газонокосилка, старомодная, ручная, и клацают садовые ножницы. Эти вкрадчивые шумы в темноте походили на чужой язык, такой же отчетливый и непостижимый, как те два голоса. Где именно работают ножницы и косилка, определить было сложно. Скорее всего, по ту сторону кустов, у которых мы стояли. Ножницы клацали без умолку, но косилка двигалась взад-вперед; когда она разворачивалась, нам становился слышен голос человека, который ее толкал, — монотонное жалобное причитание.

Я тронул Занеле за руку и показал жестом: «Уходим». Хотя страх отступил перед забавностью ситуации, мне ничуть не хотелось попасться на глаза садовникам. Двинувшись в сторону дома, мы оказались бы на свету. Поэтому мы отступили по боковой аллее. Меня разбирал смех. Наша вылазка перестала казаться мне рискованной — так, детская проделка. Однако, обернувшись к Занеле, я увидел: одна из бесчисленных статуй, хаотически расставленных в саду, шевельнулась и спокойно, невозмутимо зашагала в нашу сторону. И в мгновение ока мир снова стал местом, где опасность подстерегает на каждом шагу.

Мы оба так и обмерли. Статуя вперевалочку двигалась нам наперерез. Свет из окон дома упал на форменную тужурку и фуражку. Охранник! Чего я и боялся.

— Мы не хотели… — начал я.

— Калитка была открыта, — сказала Занеле, — вот мы и зашли посмотреть.

— Мы зашли посмотреть, — подхватил я.

Мы тараторили, перебивая друг друга, но охраннику наша нервозность не передавалась. Он неподвижно стоял, разглядывая нас. Затем изящно качнулся с пятки на носок. По его лицу скользнула полоска света. Всего на секунду. Но в эту секунду я его узнал.

Бригадный Генерал вовсе не был Бригадным Генералом. Вплоть до организованного им переворота он был простым капитаном сил обороны хоумленда. Никто о нем и не слыхивал. Лишь помощь таинственных, но влиятельных друзей помогла ему выйти в люди, в одночасье сделаться могущественным правителем. Он сам себя назначил премьер-министром. Сам себя осыпал почестями: произвел в Генералы, наградил целой пригоршней медалей.

Теперь он тоже был при медалях и в соответствующем его званию мундире. Мундире упраздненной армии. Каждое движение Бригадного Генерала сопровождалось тихим позвякиванием.

Он сказал:

— Калитку открыл я.

Его голос был мне знаком. Холодный, тихий, бесстрастный. Гораздо более характерный, чем его заурядное, низколобое лицо. Его голос запоминался сразу. Я слышал его по телевизору и по радио: что бы он ни произносил, интонация оставалась ровной. Слова могли быть неразборчивы, но этот нечеловечески отрешенный тон врезался в память.

Что он говорил в тот недолгий период, когда играл роль бога в своем маленьком искусственном мирке? При всем желании я не смог бы привести ни одной цитаты или повторить хотя бы одну самобытную фразу. Сплошные шаблонные разглагольствования о национальном самоопределении и светлом будущем, явно сочиненные далеко-далеко белыми повелителями Бригадного Генерала. Претория привела его к власти, когда предыдущий правитель, несмотря на всю свою бесчестность и коррумпированность, начал поступать слишком независимо. Генерал, напротив, отлично знал, как следует себя вести, чтобы усидеть в своем кресле.

Но время работало против него. Если бы политическая обстановка не изменилась, он смог бы провозгласить себя пожизненным президентом и народным кумиром на ближайшие сорок лет. Но вскоре после его победы далеко отсюда, в подлинной столице, правительство белых сложило свои полномочия, и к власти пришли другие силы. Года через два-три Бригадный Генерал оказался не у дел. Прошло еще три или четыре года — и вот он здесь, разряженный, как на парад, в полночный час горделиво прогуливается по пустой (если не считать пары статистов) сцене.

Я сказал Занеле:

— Знаете, кто это?

Она покачала головой.

— Бригадный Генерал.

— Это… Бригадный Генерал?

— Правда-правда.

Мы оба уставились на него. Разговор, только что произошедший между нами, несколько лет назад был бы невозможен даже теоретически. В его же присутствии мы, не стесняясь, говорили о нем. А потом стали с любопытством его разглядывать, точно неодушевленную вещь. Но он сохранял невозмутимость. Стоял, перекатываясь с пятки на каблук. Флегматичное крохотное личико ровно ничего не выражало. Белки его глаз поблескивали в темноте.

Зато с Занеле произошла перемена. Еще в гостинице, начав свой рассказ о Бригадном Генерале, я подметил: к его личности она испытывает интерес, странно похожий на вожделение. Теперь она вообще стала неузнаваема. Засияла, расцвела, точно я представил ее знаменитости мирового масштаба. Смотрела на него совершенно иными глазами. Даже подалась всем телом ему навстречу.

— Мы хотели посмотреть ваш дом, — сказала она.

— Вы хотите посмотреть мой дом?

— Да.

— Пойдемте.

Звеня медалями, он зашагал в ту сторону, откуда мы только что пришли. Занеле быстро, почти виновато оглянулась на меня и последовала за ним. Я замешкался и нагнал их, лишь когда они остановились около тех двоих, что работали в саду.

Взглянув на эту диковинную пару, послушав их голоса, нельзя было не изумиться. Оба утопали в бурой военной форме — мешковатой, с чужого плеча. Один белый, немного старше меня, с поредевшими рыжеватыми волосами и опухшим, красным лицом, памятным мне по фотографиям в газетах. Один из тех советников, которых правительство белых прикрепило к кабинету хоумленда еще при первом, позднее смещенном премьере. Большой же путь прошел этот человек — от военного переворота и работы при новом правителе до полного краха, — прежде чем оказаться здесь и толкать газонокосилку в полуночной темноте. Другой был молодой, черный, еще не потрепанный жизнью. Его я не знал. Оба озадаченно уставились на нас. Бригадный Генерал негромко обратился к ним:

— Займитесь следующей частью сада. Я схожу к дому. Скоро вернусь.

И он зашагал вперед, увлекая нас за собой. Главная аллея, широкие ступени, мощенная сланцем терраса. За стеклянными дверями — темная, без мебели, комната.

Дом был огромный, выстроенный с претензией на шик, но, в сущности, ничем не примечательный. В большом городе он считался бы типичным образцом безвкусной роскоши. Здесь же он казался особенным лишь потому, что высился на вершине холма, окруженный зеленым кольцом сада, как замок рвом. Но теперь, когда мы подошли к дому совсем близко, я мысленно воскликнул: «Да на что тут смотреть?!»

— Они все вывезли? — спросила Занеле.

Бригадный Генерал грустно кивнул.

— Все. Приехали на трех грузовиках.

— И куда отправили?

Он пожал плечами:

— В Преторию. Сказали, чтобы лучше сберечь. Ну и где оно все? — Он многозначительно кивнул. — Пропало. Пропало.

Теперь, на свету, я его хорошо рассмотрел. Чисто выбритый, пахнущий одеколоном… Но по сравнению с прежними временами его лицо казалось каким-то расплывшимся, отупевшим. Мышцы обвисли. Глаза прятались под набрякшими веками.

Но Занеле этого не замечала. Она не прикасалась к нему, но мысленно уже взяла его под руку. Как же я ошибался, думая, что Бригадный Генерал растерял все свое могущество. Он оставался опасным человеком — не менее опасным, чем любой, кто готов запереть тебя в камере и сделать с тобой все, что ему заблагорассудится. От него пахло властью, и запах этот, с металлическим привкусом, был как приворотное зелье.

Подойдя к нему близко-близко, Занеле спросила:

— А можно нам, если только вы позволите, зайти внутрь?

— Они забрали ключи. Сменили замки. Выгнали меня из моего собственного дома.

— А как же вы отперли калитку?

— Этот ключ я уберег. — Его губы растянулись в медлительной улыбке. — Всех замков не упомнишь — какой-нибудь обязательно позабудут сменить.

— Почему вы заботитесь о саде?

— А кто еще позаботится? Я вас спрашиваю: кто? Эти люди? Отнимать они умеют, а дать ничего не могут. Я иногда приезжаю — раз в неделю, два раза в неделю, — просто навожу порядок.

— Наверно, вам больно сюда приезжать. Столько воспоминаний!

— Ja, — сказал он. — Я ничего не забыл. Ничего.

— Так вы не будете возражать, если мы посмотрим?

— Пойдемте.

Он шел впереди нее, точно служитель, проводящий экскурсию. Но осматривать было нечего. Лишь череда пустых комнат, еле видных через кусты и толстые оконные стекла. Бригадный Генерал и Занеле шли вдоль дома, через каждые несколько шагов останавливаясь. Он возглашал: «Зал приемов, кладовая, кабинет…» — с такой важностью, словно назначение комнат имело огромное историческое значение. Но теперь он вне истории — смотрит на нее через тонкую, но непреодолимую преграду.

Когда мы вышли к фасаду дома — портик с колоннами, будка часового, — Бригадный Генерал замер на верхней ступени. Отсюда был виден город.

— Если бы было светло, — сказал он, — мы бы сейчас увидели мою статую.

Он имел в виду памятник на перекрестке. Занеле встала рядом с ним, всматриваясь во тьму.

Меня для них не существовало. С самого начала экскурсии Занеле на меня даже не глядела. Прилипла к Генералу, сочувственно его выслушивая. Я же проникся к ней отвращением, к которому, не скрою, примешивалось вожделение.

Как бы то ни было, сказать по чести, ситуация завораживала своей необычностью. Бригадный Генерал — крохотная, поникшая фигурка — задавал в этой сцене тон, приковывал к себе всеобщее внимание. Ему каким-то образом передалась атмосфера скорбной пустынности, царящая в доме. Бригадный Генерал выглядел печальным и обездоленным. Казалось, он лишился своего фамильного имущества, а не того, что сам захватил силой. В этот момент даже мне не верилось, что этот человек опасен. Он походил на ребенка, который нарядился в маскарадный костюм и играет в вымышленного властелина.

Парадные двери были высокие, массивные; он подошел к ним, подергал ручку, словно надеясь, что на сей раз двери все-таки распахнутся перед ним, распахнутся вновь. Я был рад, что внутрь не попасть. Следовать за монструозным карликом по закоулкам его прежнего логова — это было бы слишком. Бригадный Генерал застыл, как призрак, на фоне своего освещенного сада, где все еще трудились две фигурки, отсекая все лишнее. За пределами сада, далеко внизу, раскинулся неподвижный, мертвый фриз — огни города.

Я сказал:

— Нам пора.

Занеле среагировала на мою интонацию. Нервно переступила с ноги на ногу:

— Погодите…

Но и он среагировал. Впервые посмотрел прямо на меня. Белки глаз цвета слоновой кости. В глазах нескрываемое презрение. Он сказал:

— Вам не нравится мой дом?

— Зачем вы сюда приезжаете?

— Посмотреть.

— Что тут смотреть? Для вас это все в прошлом.

Повисла напряженная пауза.

— Погодите, — снова повторила Занеле.

Бригадный Генерал двинулся ко мне:

— Что они сделали с моим домом? Ничего. Выгнали меня, забрали мою мебель. Три грузовика приехало. Три… — Он выставил три пальца — этому числу он придавал какое-то особенное значение.

— Все это было не ваше.

Он проигнорировал мои слова:

— Они просто все бросили. Ничего не делают. Если я не буду заботиться о саде, что будет? Он умрет. Кто будет стричь газон? Кто даст ему воду? Если я не буду сторожить, какая-нибудь шушера выломает ворота и станет жить в этих залах. В этих красивых залах.

— Должно быть, вам очень тяжело, — опечаленно произнесла Занеле.

— Тяжело. Очень тяжело. Еще вчера я жил здесь. Прошел всего один день — я живу в палатке. Еще вчера я мог все. Прошел всего один день — ничего уже не могу. Ужасно. Ужасно! — Его голова неспешно, с явным усилием, повернулась ко мне: — Скажите мне, доктор: если бы вы были я, вы бы захотели вернуться назад, правда?

«Доктор»… Это слово упало в мою душу холодным камнем. Он меня узнал.

— Понятия не имею, — сказал я. — Не знаю, каково это — быть вами.

Он вновь медлительно улыбнулся, оскалив крупные белые зубы.

— Я вам скажу. Люди, маленькие люди, пустые люди, они думают, что я — прошлое. Но я не прошлое. Мое время скоро придет.

— Хорошо, — сказал я. — Очень за вас рад. Но нам уже пора ехать. Час поздний, Линда. Я хотел сказать, Занеле.

— Да, — сказала она. — Что ж, спасибо. Приятно было познакомиться.

Он взял ее руку в свои, склонил голову. Все с той же широкой улыбкой, такой же бессмысленной, как и его никчемные медали. Я уже спускался по ступенькам.

Занеле нагнала меня, когда я поравнялся с садовниками. Они переключились на другую часть сада и возобновили свои ритмичные причитания в унисон со стрекотом косилки и клацаньем ножниц. При виде нас они испуганно замерли, но вскоре клацанье возобновилось.

— Погодите, — сказала она. — К чему такая спешка?

Я замедлил шаг. На обратном пути мы не проронили ни слова.

Калитка. Путь вдоль стены. Две чужие машины, белая и черная, припаркованные бок о бок, словно примитивный символ единения. Поначалу я подумал, что эти автомобили привезли сюда влюбленных, повинуясь их романтическому капризу. Теперь же я знал: эти машины перевозят и более зловещий груз. Я рассмеялся вслух.

— Что такого смешного?

— Вообще-то это не смешно…

— Что не смешно?

Как тут объяснишь? Все просто, но невероятно. За ужином она причислила меня к злодеям, когда я сказал ей, что служил в армии. Теперь же этот коротконогий монстр сделался ее кумиром лишь потому, что когда-то у него была власть. Хоумленд, насилие, алчность, грязные политические игры и пустопорожние титулы — все это для нее ничего не значит. В мире черно-белой этики, в мире Лоуренса, власть никогда не бывает стопроцентно неправедной.

— Ничего, — сказал я.

В машине мы молчали, глядя прямо перед собой на приближающиеся городские огни. Съехав с холма, вновь оказались среди пустынных улиц и ветшающих зданий. Притормозив у заведения Мамы, я замешкался, обмирая от неопределенности: наше безмолвие — неутешительный финал или многообещающее начало? Обернувшись к ней, я моментально понял все. Она обернулась ко мне синхронно. Наши горячие губы слились. Но даже в этот момент — прежде чем мы поднялись по лестнице и оказались в комнате с жесткой, узкой кроватью — нас неотступно сопровождало эхо минувшего вечера. Во тьме мы были вдвоем — но не наедине.