БЛУЖДАНИЕ

Казалось, погоня длилась целую вечность. Сумерки и препятствия, на которые то и дело приходилось наталкиваться, все более усложняли бег. То тут, то там группа автоматчиков, по нескольку человек, в черных комбинезонах, появлялись из-за угла всякий раз, когда уже было казалось, что удалось скрыться от них. Как только беглец оказывался в поле их зрения, они пускали длинные очереди из автоматов.

Были и промахи, и попадания.

Было и больно, и страшно. Но страх, пожалуй, господствовал и над болью, и надо всем.

– Ну вот, слава Богу,- с надеждой взмолился беглец, подобрав автомат, брошенный одним из преследователей,- теперь я покажу вам, чертям полосатым, где раки зимуют!

Первая же встреча с настигающими обнаружила неполноценность найденного оружия.

– Черт побери, вроде такой же, как у них, и стреляет, порой даже и попадает, а не косит кровопийц. Бессмертные они, что ли?- приходилось думать с досадой. – Должна ведь хоть когда-нибудь кончиться эта погоня?

Последовало легкое прикосновение, с которым связалась вся надежда на освобождение.

Прикосновение повторилось.

– Проснитесь,-послышался нежный женский голос.

Глаза пришлось открывать уже при свете.

Трусы сползли с бедер словно бы самовольно, без принуждения. По голой части тела несколько раз прошлась женская рука. Растегнувшаяся нижняя пуговица халата обнажала взору белосежные гладкие стройные ноги почти до самых бедер.

Резкий контраст между происшедшими и переживаемыми событиями словно переносил все из яви в сон.

Чуть позже почувствовалось резкое покалывание, сопуствуемое прерывистым вскриком.

– Не надо, нет! Сделайте в другом месте.

– Хорошо, успокойтесь.

Последовало второе покалывание.

Боль оказалась терпимее.

– Все, успокойтесь! До завтрашнего утра вы свободны.

Сквозь боль глаза проводили легкую походку враскачку. Потом потух свет.

– Надо же, какие красивые ноги у этого коромысла! -угасало во сне сознание.

Потом было утро. За ним уже знакомая походка враскачку.

Милая улыбка. И вслед за ласковым “доброе утро” вновь знакомое покалывание.

Глаза уже не провожали походку, а пытались угнаться за мыслями. Гнойный фурункул возле шейного позвонка заметно уменьшался в размерах.

Чаепитие с суррогатным медом на работе из всех сотрудников почему-то сразило только Гурама.

– Вот она, расплата за жизнь и за свой доблестный труд. Иглы гнутся, черт возьми. Одно из двух: не годятся или они, или сиделка. Возможно третье: не умеют колоть. В любом случае нелегко.

– А попробуй сказать, что они не умеют колоть! Прямо-таки полезут в атаку, мол, сам напрягаешь мышцы, от этого и боль.

Кому что докажешь!

– Ну, что, Гурам, больно?- с ехидной усмешкой заметил сосед по койке, пожилой Або.

– Послушай, Гурам, как же ты не можешь понять, что когда тебя колют, нужно расслабиться,- пожал плечами молодой Бесо.

– Вот и они против меня,-подумал Гурам,- только их мне и не хватало. Хоть бы уж Бесо помолчал. Всего только тридцать один, а уже второй раз распарывают живот. И все от выпивки, от лошадиных доз. Пьяница! Ай, да пусть говорят, что хотят, мне что мне за дело!

За окнами легонько покачивали верхушками высокие тополя. Светло-серые тучи неслись по бессолнечному, хмурому небу. Это все, что можно было видеть, лежа в кровати, кроме разве уголка небольшой больничной палаты.

Бесо снова пустился в свою суесловную ересь о прошлом, связанном с постоянными, бесперебойными выпивками и вытекающими из них последующими дебошами. И все присутствовшие в палате, как и всякий раз, погрузились в перипетии его приключений.

– Все логично и верно,-думал Гурам, отвлекаясь от скучного рассказа Бесо,- это должно было произойти все равно, рано или поздно! Как ни печально, но мои опасения сбылись.

Страшное предостережение, осознанное и открытое Гурамом в сознании, действовало, как казалось ему, безотказно, в большей или меньшей мере повсюду, все оказывалось субъективностью, объективность коей выражалась так или иначе в постулате о том, что “старость социальная неминуемо приводит к старости биологической, пусть даже в молодом физически возрасте”.

Смерть социальная приводит к смерти биологической.

– Мир, полный загадок и противоречий, уготавливает для желающего познать его суть посредством слияния чувственного и рационального, несет вред, которым словно бы наделено и напичкано любое добро.

– Знание не всегда помогает, порой оно тяготит…

Гурам понял это не так давно, и всякий раз, когда он уединялся с набегающими мыслями, его охватывали злоба и гнев. Среди запомнившихся наставлений прошлого, детства и молодости, он ни разу не слышал предостережения: “Осторожно-знание”. Хотя и был благодарен за то, что ему в этом мире удалось осознать и понять.

Он не раз терял и вновь находил тот путь, которым шел по своей жизни. После последней потери, казалось, заблудился надолго, забрел, как ему казалось, в тупик, не знал, как выбраться из него, и не мог ничего поделать.

– Он никогда не знал, куда идет. А знаете, сказано: кто не знает, куда идет, тот пойдет дальше всех!-объяснил Бесо.

– Слава Богу,- с надеждой подумал Гурам.

Удалось услышать от пропойцы хоть одну умную фразу.

Правда, не совсем и не всегда. Когда не знаешь, куда идешь или даже когда знаешь, часто задумываешься и останавливаешься. Не подымаются руки, и не двигаются ноги.

Но ведь движение и есть способ существования материи. Движение физическое, движение психическое. И именно в их совместности ощущается это движение.

Если человек существует, как общее биологическое и социальное, то становится ясным, почему без какой-либо указанной стороны человека не существует вообще.

– Да, это пассивная позиция,-соглашался Гурам с собой,- иначе я был бы сейчас не здесь.

– Хм,- усмехнулся он.- Послушать отца, так дело в том, чтобы измениться самому. А о том, что человек не может измениться иначе, чем через свое бытие, он и не подозревает. Философия нужна многим лишь для того, чтоб отмахиваться от нее. А тебе она была необходима, чтобы попасть сюда?- поймал Гурам себя на противоречии.

Зашла буфетчица, пригласила больных на обед.

– Всю жизнь прожить, как этого желают родители! Всегда и во всем, как хочется им. Романтика неплохая, конечно. А сейчас новый ультиматум- как поправишься, женим. Интересно, как и на ком? А их это мало волнует, хоть на Бабе-Яге. Да шли они…

Человек рождается в рабстве. В нем живет и помирает. Разница в относительности. Кто в большей, кто в меньшей мере. Верно и то, что желаемое сбывается в исключительных случаях.

Человек-раб. Чей-то или чего-то. Вроде бы разница, но сущность неизменна. Счастлив тот, кто этого не подозревает. Только в этом и заключается настоящее счастье человека?! А не знает этого тот, кто его не чувствовал и не испытывал.

– Как у Маркса, – подумал Гурам.- Желание одного сталкивается с многочисленными стремлениями других, а в результате получается то, чего никто не хотел. Одни выживают, другой срывается раз, другой, третий…и в конечном итоге социальная гибель. А она ведет к неминуемой биологической гибели. Философия пессимизма и отчания? Нет – одна из реальностей той совокупности объективных граней, из которых состоит жизнь человека с не менее суровыми и жестокими законами, чем жизнь природы.

– Когда не слышал, не видел, не чувствовал, не… тогда не знаешь!

В палату, едва передвигаясь с помощью палки, протиснулся высокий худощавый старик в больничной пижаме, бородатый и бледнолицый. Сущее ходячее пугало.

– Ну что, Або,- с насмешливой улыбкой полюбопытствавал у него Бесо, – снялся на фото с медсестрой?

– Снялся, а что толку, желудок опять болит.

– Так ведь у тебя болела поясница.

– Ах, оставь меня в покое, дел что ли у тебя, нет! О Аллах!-пробормотал старик.

– Оставь его в покое, Бесо,-урезонивала его жена, день и ночь выхаживающая алкоголика-мужа, пытаясь выбить из него страшный недуг с помощью врачей и чая с черной смородиной.

– Да, что ты в самом деле, и пошутить нельзя!- возмущался Бесо.

– Видишь, твои шутки ему неприятны.

– Зачем мне этот рентген поясницы, если меня убивает желудок!-бормотал между тем про себя старик.

– Так вот, дядя Або,-завелся по новому кругу Бесо,- у нас в деревне был, помнится, случай…

В больничной палате опять воцарили ханжество, цинизм и самодовольство одного и покорность и послушание остальных.

– Как счастливы и в то же время несчастны такие, как Бесо,- думал Гурам,- как легко ему наплевать на окружающих, перебить, перекричать их. С какой настойчивостью вовлекает он их в примитивные рассказы о бездарном своем прошлом.

За окном, вверх против теченья реки, текущей по городу, треугольным клином летела огромная стая диких уток.

– Интересно,- подумал Гурам,- наверное, вожак у них совсем такой, как Бесо. Да, конечно же, с таким вожаком…

– Природа не вредит ни себе, ни человеку, она предназначена ему служить, тогда, как человек этот способен вредить и себе, и окружающим, и природе.

– Что же это, несовершенство, неразумность, неспособность или просто незнание смысла и назначения жизни?

Чем больше и дольше приходилось поневоле выслушивать излияния Бесо, тем быстрее уносился Гурам в счастливое прошлое. И теперь ему уже трудно было определить, что его убаюкивало, вовлекало в сон, то ли рассказы Бесо, то ли счастливая память о былом, а может быть и то, и другое?!

Жизнь в больничном комплексе била ключом. Одни больные выписывались, другие только поступали. Машины то и дело выезжали и въезжали во двор.

Для певчих дроздов он ничем не отличался от других частей огромного города.

Их будничные проблемы ограничивались в основном добыванием пищи и пением, при помощи которого они не только переговаривались, но и пытались понравиться друг другу. Божественная гармония и красота в природе удерживалась тверже, чем в головах и отношениях между людьми этого города. Природа оказывалась послушней, чем люди, которые блуждали по большим кругам жизни и обходными путями пробивались к тому, что было у них под носом. И до желаемой остановки добраться удавалось лишь самым везучим.

Велосипеда изобретать у них никто не требовал. Все было изобретено уже до них. Требовалось лишь отыскать верную колею, но это им еще предстояло осуществить.