1

Именем кроткого милосердого Аллаха!

Много странных вещей случилось с тех пор, как я взялся за перо, но самое странное то, что я, Ибрагим, сын Салиха, еще живу и не познакомился с великой гасительницей радостей. Я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия. Когда неверная собака, в которой я легко распознал англичанина, вломилась в дверь покоя Амины, Башир вскочил с дивана и был похож на льва, изловчившегося к прыжку. Что он при этом думал, для меня было ясно. Он хотел уличить Амину в измене с гяуром, а меня, Ибрагима, сына Салиха, в сводничестве между англичанином и моей племянницей. Воистину он зарычал по-львиному:

— Это кто такой? А! Я тебя вижу насквозь, мать всех пороков! Это тот самый мужчина, которого я накрыл здесь тысячу ночей назад. Признавайся, это он? Он вернулся?

Амина, голосом слабым, как шелест ночной пальмы, пролепетала:

— Нет, солнце оазиса, нет!

Башир взревел:

— Брось притворяться! Признавайся! Это он!

Амина пробормотала голосом слабым, как лепет ручья в тростниках:

— Нет, солнце оазиса, нет!

Башир зарычал:

— Ты лгала раньше! Ты лжешь и теперь! В последний раз! Признавайся!

— Нет, солнце оазиса, нет!

Башир метался, как ужаленный скорпионом. Он набросился на меня:

— Ты, вонючий отец пороков, признайся в том, в чем она запирается. Или хочешь умереть? Скажи: это он?

Я пробормотал придушенным голосом (потому что вид вооруженного человека всегда тягостен для невооруженного):

— Господин, это не он!

Башир схватился за рукоятку меча:

— Взгляни на него и скажи правду! Это он?

Колени мои подгибались (ибо вид сабли всегда претит тому, кто не может убежать):

— Господин, это не он!

Башир выпростал саблю.

— Ради имени твоего, король поэтов и сводников, велю говорить тебе правду! Это он?

Я прошептал, подавленный ужасом (ибо вопреки всему, что говорит Коран, не радостно идти по лезвию меча):

— Господин, это не он!

Башир заметался, как ужаленный гадюкой, и набросился на собаку гяура. Я вздохнул облегченно, так как мне было совершенно безразлично, останется тот в живых или нет. Как он попал сюда? Что это за человек?

— Ах ты, откормленная свинья! Сознавайся: был ты уже здесь ночью, за тысячу приблизительно ночей?

Толстый англичанин вообще ничего не говорил. Он стоял и глядел на Башира, выпятив голову. Живот его раздувался, как налитый водою козлиный мех. Глаза его видели и не видели. У него был мутный и тяжелый взгляд пьяницы. Как нашел он дорогу, миновав сторожей и собак?

Башир повторил:

— Ты молчишь, грязная свинья! Я могу заколоть тебя на месте, но, прежде чем я это сделаю, ты мне сознаешься в том, о чем эти двое молчат. Это тебя я видел здесь ночью скоро тысячу ночей тому назад?

Англичанин не проронил ни слова. Был он глухой? Сумасшедший?

Башир занес над ним саблю:

— Исчадье ада! Даю тебе еще минуту срока. Да или нет?

У англичанина были глаза вареной рыбы. Он молчал. Я взглянул на Башира, на занесенную им еще выше саблю и зажмурился, ожидая, что кровь чужеземца вот-вот брызнет мне в лицо. Я слышал, как сабля рассекла воздух, но то не был звук рассекаемых позвонков или падающего тела.

Любознательность моя преодолела страх. Я раскрыл глаза.

Толстый англичанин стоял как раньше, бесстрашно созерцая Башира. Перед ним стоял Башир с ошарашенным лицом и саблей, повисшей на руке.

— Что такое? — закричал он. — Заколдована, что ли, моя сабля? Я промахнулся по этой толстой шее, а в нее нельзя не попасть копьем на расстоянии тридцати шагов!

Я набрался храбрости.

— Горе тебе! — закричал я. — Он невинен, а ты хочешь его убить! Рука Аллаха отвела твою саблю. Замысел твой сорвался! Он невинен! Мы невинны, а ты хочешь нас убить! Я, Ибрагим, сын Салиха, невинен, а ты хочешь меня убить! Я невинен, невинен!

Башир ударил в ладоши. Комната наполнилась слугами, оцепеневшими при виде англичанина.

— Смерти некуда торопиться. Она может подождать! — сказал Башир.Уведите этих троих! Когда опять стемнеет, я позову их.

Светало. Небо окрасилось в пепел бивуачного костра. Было утро. Слуги схватили меня и Амину и отвели в обычные помещения. В третью комнату отвели толстого англичанина, чья душа, очевидно, беседовала с Аллахом — и одному Аллаху было ведомо, для чего он пришел сюда: разделить со мной и Аминой опасность тысячной ночи.

 

2

Йя хасра! Много бессонных ночей провел я в покоях Амины, и столько же дней в дремоте провалялся я на полу темницы, но в день после девятьсот девяносто девятой ночи я совсем не мог сомкнуть глаз. Еще труднее мне было оживить воспоминание о Тунисе — большом белом городе, — воспоминание, оживлявшее мою тюрьму. Напрасно я пробовал вспомнить кафе, где читал за абсентом стихи молодым журналистам, напрасно я будил воспоминания о маленьких, как мягкие коробочки, комнатах, где мы ели не «кускус», а другие блюда, получше, с прекрасными женщинами из Casino Municipal. Йя хасра! Все это было вырвано из моей жизни. Вместо всех этих прелестей быстро надвигающаяся ночь сулила мне костлявые объятия смерти.

Изобретательность рассказчицы Амины иссякла. Нужно еще удивляться, что Амина так долго держалась на этой недоступной для женщины высоте! Обоим нам предстояло умереть. Башир клятвенно нас заверил в этом. День померк. Тысяча первая ночь раскинула над оазисом траурные крылья, и меня с Аминой и англичанином привели пред лицо того, кто самовластно объявил себя господином над нашей жизнью и смертью. Башир сидел на диване, потягивая кальян. Когда нас ввели, он не взглянул на меня и Амину. Он видел только англичанина, вращавшего круглыми глазами. Один из вооруженных слуг грубо толкнул нас к дивану. Тишина этой комнаты была зловещей всяких угроз.

Наконец заговорил Башир, обращаясь к англичанину. Голос его звучал вежливо, как тысячу и одну ночь тому назад, когда он приговорил к смерти меня и Амину.

— Слушай, неверная свинья! Я не знаю, кто ты. Мне кажется, я догадываюсь, с каким намерением ты вторично прокрался в мой дом. Но говори же! Когда окончишь свои объяснения, ты умрешь.

Башир, ожидая ответа от толстого англичанина, ошибался. Англичанин молчал, и, казалось, вот-вот он уснет на диване.

Башир долго смотрел на него и резко переменил тон.

— Похоже, что мне придется долго ждать твоего рассказа, — сказал он.Чтоб скоротать время, послушаем пока других. Пусть Амина рассказывает дальше.

Услышав имя свое в устах Башира, Амина вздрогнула, как тронутая ветром виноградная лоза.

— Ты — владыка над жизнью моей и смертью, — сказала она. — Вспомни, что вчера ты пренебрег моим рассказом!

— Это правда, — дружелюбно сказал Башир. — Но это не мешает мне желать продолжения. Интерес к рассказу не всегда определяется его качеством. Наибольший интерес не всегда относится к лучшему рассказу. Чем хуже будет твой рассказ, уже вчера предвосхищенный мною, тем мучительнее будет казнь, давно тебе обещанная. Начинай с того места, где вчера остановилась.

Внезапно мне открылась вся глубина жестокости Башира. Я вспомнил, что рассказывали молодые журналисты о свирепости людей, которым поручено критиковать в газетах сборники стихов и другие книги. Разве Башир не хуже любого из этих извергов? «Конечно, хуже», — подумал я и, вопреки всему, втайне обрадовался, что рассказывает Амина, а не я.

Амина поникла головой и начала. Вот ее рассказ, возобновленный с того места, где она остановилась, — там, где нищий Гассан говорит халифу Харуну аль-Рашиду.

Продолжение истории безногого нищего

Итак, я вырвал из рук дервиша коврик, сказал безногий нищий Гассан, и, убегая с ним, о владыка правоверных, мысленно перебирал желания, обдумывал, какое требование мне предъявить к могучему джинну. Вскоре я обдумал свое желание. У кандахарского султана была дочь Зобейда, и помыслы мои уже давно кружили вокруг нее, как моль вокруг свечки. Принцесса Зобейда была прекрасна, как двухнедельная луна; щеки ее отливали румянцем тюльпанов, глаза искрились бриллиантовым блеском, зад у нее был тяжелый, как мешок с песком, и в пупке уместилась бы унция масла. Все это воспели поэты, опьяненные ее красотой, мне же нетрудно было им поверить, так как однажды я видел Зобейду по дороге в купальню. Но я решил не требовать у джинна самой Зобейды. Я хотел, чтоб она добровольно вышла за меня замуж, и для успеха, казалось мне, нет лучшего средства, как стать прославленным воином.

С детства лелеял я в сердце воинственные подвиги. Когда при помощи джинна я стану лучшим из воинов, султан, конечно, не откажет мне в руке Зобейды. Он сделает меня затем и наследником, и счастливейшим из смертных.

Все это передумал я, удирая от дервиша, который кричал мне вслед: «Глупец Гассан! Говорю тебе, что коврик достается не силой, а коварством!» Я оставил слова его без внимания. Мне послышалось в них простое озлобление. У городских ворот я встретил братьев Али и Акбара, вышедших из дому на поиски дервиша. Увидев коврик в моих руках, братья весьма огорчились. Сперва они потребовали, чтоб я уступил им коврик, а затем предложили владеть им сообща и поочередно высказывать ему свои желания. На предложение их я ответил презрительным смехом. Напрасно они убеждали меня, что у них такие же права на коврик, как и у меня; напрасно увещевали они меня излюбленными словами матери: «Гассан, Али и Акбар, если не будете жить согласно, все пойдет у вас вкривь и вкось!» Самомнение меня ослепило. Когда они схватили меня, я вырвался силой и убежал с ковриком на пустынное место у городской стены. Там разостлал я его на земле, преклонил на нем колени и вызвал джинна именем Аллаха. В воздухе сейчас же послышалось жужжание, и джинн свирепого вида закружил вокруг меня, как коршун-стервятник вокруг умирающего в пустыне путника. Но, крепко приросший к ковру, именем Аллаха я заклял джинна и обезвредил его. В недрах души моей я содрогался, ибо лицо джинна было свирепей и безобразней, чем все, что можно себе представить. Джинн опустился на землю рядом со мной и сказал страшным голосом: «Ты владелец ковра, к которому я приставлен слугой. Скажи мне, чего ты желаешь?»

Я собрал остатки мужества и произнес: «Я хочу стать знаменитейшим воином в мире». Джинн ответил: «Смертный, этого я не могу. Но могу, если хочешь, снабдить тебя заколдованным мечом». — «Хорошо, — сказал я, — дай мне меч, который бы двигался по волшебству и рубил направо и налево, превращая всех в крошево. С ним, конечно, я стану первым воином и добьюсь принцессы Зобейды». Джинн исчез, но вскоре вернулся. Раньше он был страшен, теперь был ужасен. В руках он держал меч, положил его предо мной и сказал: «Смертный, вот меч, какого ты желал. Все, чего ты пожелаешь, будет исполнено по заповеди Аллаха (да святится имя его!)».

С этими словами джинн исчез. Я поднял меч, и сейчас же — о солнце правоверных! — сказал Гассан, безногий нищий, — желание мое исполнилось, но не так, как я его задумал. Меч, данный мне джинном, двигался, как я хотел, по волшебству, но так как вблизи не было ни одного живого существа, то он обратился на меня и отрубил мне ноги. Безногий, истекающий кровью, я понял, что желание мое исполнено коварным джинном, и проклял свою глупость. Пока с отрубленными ногами я валялся на земле, вновь показался злорадный джинн, подхватил ковер и сказал: «О Гассан, желавший стать знаменитейшим воином в мире, силой хотел ты взять этот коврик, но взять его можно не силой, а коварством. Теперь, когда желание твое исполнено, я отнесу ковер его законному владельцу. Прощай, смертный! Я исполняю все, чего от меня потребуют!»

С этими словами джинн исчез, а что до меня, о солнце правоверных, я истек бы кровью, если б проезжие люди не подобрали меня и не доставили в материнский дом. Далекие от того, чтоб пожалеть меня и образумиться моим примером, братья Али и Акбар решили, что со мной случилось по заслугам. Брат Али, сообразив, что джинн вернул коврик дервишу, решил опередить брата Акбара и побежал за ковриком. Но пусть он сам, о солнце правоверных, расскажет тебе свое приключение. Так заключил свою повесть безногий нищий.

Халиф дал ему цехин, а безрукому нищему Али велел продолжать с того места, где остановился брат. Али повиновался и рассказал следующее:

Повесть безрукого нищего

О приключениях моих, о повелитель правоверных, начал безрукий нищий Али, я могу рассказать очень коротко. Я хотел овладеть ковром не силой, как брат Гассан, и не с целью стать великим воином — нет, я хотел приобресть его честной покупкой. Закрепив его за собой, я не желал ничего иного, как стать преуспевающим купцом и нажить много денег.

И я был наслышан о принцессе Зобейде, вздыхал о коже, нежной, как лепестки тюльпана, слыхал о бриллиантовом блеске глаз, о впадине пупка, столь глубокой, что в ней поместилась бы целая унция масла, и о сидении ее, тяжелом, как мешок с песком. Если будет у меня равноценное всему этому количество золота, кандахарский султан конечно не откажет мне в руке дочери. С грудой золота и с принцессой Зобейдой я буду счастливейшим смертным.

Так рассуждал я сам с собой. У городских ворот я застал дервиша на том же месте, где нашел его брат, а на земле перед ним был разостлан чудесный коврик. Увидев коврик, я воспылал желанием обладать им и сказал дервишу: «О дервиш, я Али, брат Гассана, сын благочестивой мастерицы ковров, хочу приобрести ковер, подаренный тебе нашей матерью, ковер, о котором я слышал много чудесного. Но не насилием хочу я добыть ковер, как мой незадачливый брат; я знаю, что слава и счастье не даются в руки насильно. Я хочу купить ковер добросовестно и честно — по Корану. Ты знаешь, я не богат, но погляди: вот все, что я наскреб, — три цехина. Предлагаю их тебе за коврик, который, конечно, и того не стоит. Скажи мне, о дервиш, что ты согласен; я дам тебе деньги, и ковер будет мой!» Дервиш возвысил голос и сказал: «О неразумный Али! На попытку твою я отвечу рассказом. Слушай и вникай».

Вторая повесть дервиша

В славной и могущественной Испагани жил богатый купец с громадным состоянием; человек богобоязненный, десятую долю своих прибылей он отдавал дервишам (за что вознаградит его в день Суда Всевышний). Этот купец вдруг пламенно пожелал взять в жены молодую горожанку. Она была дочерью человека с громадным умом, но со скромным достатком. Когда купец посватался к его дочери и предложил за нее щедрый выкуп, мудрый Юсуф сказал: «О Яхья, — так звали купца, — послушайся моего совета и возьми себе жену из равных тебе по достатку». Яхья возразил: «Зачем громоздить богатство на богатство? Мне нужна любовь твоей дочери». Мудрый отец сказал: «Богатством можно добыть богатство, но не любовь. Украсть, а не купить можно сердце женщины. Послушай моего совета, не противься порядку вещей и откажись от моей дочери».

Но купец пренебрег этими словами. Он настоял на своем и ввел к себе в дом молодую женщину за большой выкуп, причем она сама получила его на руки, так как отец отказался его принять. Для жилья он поставил ей беседку, трижды обнесенную мраморной стеной. В каждой стене были ворота с тяжелыми затворами: наружный замок был медный, следующий серебряный, а внутренний из золота. К каждому замку был ключ из того же металла. Когда беседка была достроена, купец Яхья сказал: «За сто тысяч цехинов я купил сердце жены, а тройная стена мне порукой в том, что она меня не обманет. Я счастливейший из смертных!»

Но в ту же ночь жена его все три ключа бросила в окно любовнику-вору. Вор открыл три замка и увел ее с выкупом. Когда они почувствовали себя в безопасности, она написала купцу: «О Яхья, глупец из глупцов, поучись разуму у вора и пойми, что кражей, а не куплей добывают и теряют сердце женщины!»

Так вот, сын мой, сказал дервиш, кончив притчу, все это я тебе рассказал, чтоб ты понял связь вещей: как с женским сердцем, так обстоит и с чудесным ковриком. Кражей, а не покупкой, коварством, а не силой! Так было, так будет! Иди с миром, сын мой.

Но я, о повелитель правоверных, сказал безрукий нищий, не внял этим речам, но умолял и заклинал его продать мне коврик. Наконец я уломал дервиша взять мои три цехина и поспешил домой, унося покупку. Поравнявшись с городской стеной…

 

3

Так рассказывала Баширу Амина. Не знаю, слушал Башир или нет. Он не отрывал глаз от толстого англичанина. Пока Амина говорила — нежно, как ветер, отряхивающий дождевую росу с розовых кустов, — я наблюдал за изменениями в лице англичанина. Глаза его прояснились, как небо после пасмурного рассвета. Он с любопытством оглядывал обстановку. Вначале он взглянул на комнату, потом на Башира, затем долго глядел на Амину, говорившую прозрачным, как дождевые капли, голосом, чтоб не рассердить своего господина. Англичанин рассматривал покрывало на ее лице, красную «гандуру», туфли и золотые кольца на лодыжках. Он заметил, что говорит она одна, и очень этому удивился. Вдруг он пробормотал:

— Что это, собственно, значит? Где я? Почему говорит женщина? Что она говорит?

Он говорил по-английски. В тунисских кафе я привык к звукам этого языка настолько, что понимал медленную английскую речь и кое-как сам изъяснялся. Итак, я понял, что сказал англичанин. Башир не понимал по-английски. Но он слышал, что англичанин говорит, и с него было достаточно. Он сделал знак Амине, и речь ее оборвалась: так прикосновение пальца обрывает звон поющего кувшина.

Уже знакомым вежливым голосом Башир сказал англичанину:

— Я не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты пришел, не знаю, как ты сюда попал, не знаю, зачем вчера ночью ты явился на женскую половину дома! Все это я хочу узнать. Расскажи мне.

По глазам толстого англичанина было настолько ясно, что он не понимает арабской речи Башира, что в это поверил даже Башир. Он обратился ко мне и сказал с той же любезностью:

— Ты, король сводников, по ремеслу своему сведущ в языках, переведи же неверному псу, чего я от него требую. Но берегись давать ему советы: хоть сам я не говорю на языке неверных, но понимаю его недурно.

Я обратился к англичанину и с дрожью в голосе перевел ему вопросы Башира.

— Кто я таков? Я — честный английский гражданин. Каким образом я вчера попал на женскую половину дома? Не помню, чтоб это было, но готов съесть свою собственную голову, если это повторится еще раз. Чей это дом? Кто эта дама? Кто этот господин? Почему вооружены эти люди?

Башир прервал его:

— Это не может быть ответом на мои вопросы! Переведи немедленно все, что он сказал.

— Он говорит, что он англичанин, — пробормотал я. — Это все.

— Ты лжешь, он произнес сотню слов.

— Да, но все прочие слова были вопросами: кто ты, кто Амина и кто я?

— Человеку в его положении не подобает спрашивать. Переведи ему мои вопросы один за другим, но берегись ему советовать или же искажать в переводе его ответы. Так или иначе, с жизнью твоею кончено! Но есть тысяча способов мучительной и медленной смерти. Прежде всего спроси: кто он и как его зовут?

Я содрогнулся от головы до пят. Я знал Башира. Я знал, какое наслаждение он мог найти в истязании цивилизованного человека. Он запретил мне предостеречь англичанина или давать ему советы. Но англичанин был единственной моей надеждой. Безусловно, он не один забрел в оазис. Безусловно, друзья были встревожены его исчезновением. Безусловно, они его искали. Если б ему удалось достаточно растянуть свою повесть, можно было надеяться, что нападут на его след. Если его найдут — мы спасены. Не только англичанин, но и я (и даже Амина)! Все зависело, значит, от того, сумею ли я предостеречь англичанина, не навлекая на себя подозрений Башира. Но мог ли я это сделать? Набираясь мужества, я обливался холодным потом.

— Будешь ты наконец говорить! — закричал Башир.

— Сейчас, сейчас, — пробормотал я и обратился к англичанину: — Кто ты и как тебя зовут? — Одним дыханьем я прибавил стремительно, как вода, прорывающая плотину: — Тебе грозит смерть! Слушай меня внимательно.

Я осторожно покосился на Башира. Он как будто ничего не заметил. Англичанин вращал бычьими глазами.

— Меня зовут Генри Грэхэм. Я — английский гражданин. Кто он? Кто ты? Что это за дом?

Башир поднял веер.

— Что ты ему наговорил? Что он тебе сказал? Я убежден, что ты нарушил мой запрет.

— Нет, нет, — сказал я. — Его зовут Генри Грэхэм. Он уважаемый и могущественный английский гражданин. Горе тебе, — говорит он, — если ты тронешь хоть волос на его голове.

Башир обмахнулся веером.

— Человеку в его положении не подобает давать другим советы. Я господин над всеми, кто находится в этом доме или вошел в него непрошеным. Спроси его: что он делает в этой стране?

— Он спрашивает, что ты делаешь в этой стране, — сказал я англичанину. Тем же дыханием я прибавил: — Он хозяин дома. Нам всем угрожает смерть. Тебе тоже.

Англичанин надул щеки.

— Я — турист в этой стране. А это его дом? Очевидно, это дом умалишенных?

Все, кроме последнего, я перевел Баширу, который обмахивался веером.

— Очень уж много слов ему нужно, чтоб мало сказать. Теперь спроси его, тот ли самый он человек, кого я накрыл на женской половине тысячу вечеров тому назад?

Я смешался при этом вопросе. Я ведь знал, что англичанин никогда не бывал в доме. Я знал, что бессмысленно его об этом спрашивать. Но что было делать? Я обратился к нему и сказал:

— Тот ли ты человек, который тысячу вечеров назад был здесь на женской половине? — Одним дыханием я прибавил: — Он в этом уверен, уверен! Он думает, что я свел тебя с его женой. Тысячу ночей она спасает нас сказками. Обдумай свой ответ.

На лице англичанина изобразилась быстрая смена противоречий. С меня он перевел взгляд на Бангара, с Башира на Амину, а потом на вооруженных людей. Кажется, эти последние помешали ему прыснуть смехом. Но он ответил тем презрительным голосом, каким говорят с слабоумными и нищими:

— Я не тот, кого во мне подозревает заведующий этим учреждением, и не был в женском покое тысячу ночей назад. Скажи ему это и скажи еще, что я съем свою собственную голову, если где-нибудь в мире есть другое подобное заведение. Она рассказывала тысячу ночей? Как могла она выдержать?

— Что он говорит? — глухо спросил Башир.

— Он не тот, кого ты видел на женской половине, — сказал я, трепеща. Я уже говорил тебе, но мне ты никогда не веришь. Он не тот, кого ты видел, и обвинение твое так его удивляет, что он готов съесть свою собственную голову.

Башир крикнул англичанину:

— Ты был тот, кого я видел? Сознавайся!

Я перевел:

— Уступи, нужно, чтоб ты признался! Да! Она рассказывала тысячу ночей. Теперь ему прискучили ее сказки. Ты один можешь нас спасти.

Англичанин сказал:

— Я никогда не признаюсь в том, что я сделал, не говоря уже о том, чего я не делал. Передай ему это! Или мне тоже придется рассказывать тысячу ночей? Назвать это место сумасшедшим домом будет, пожалуй, мягко!

Башир хотел его прервать, но я поспешил с переводом. Башир презрительно усмехнулся:

— Он не сознается, что был уже на женской половине. Так пусть теперь объяснит, как он нашел в темноте дорогу.

Над этим я сам ломал голову, и, затаив дыхание, я перевел вопрос Башира:

— Он говорит: если ты ни разу не был на женской половине, как мог ты в ночной темноте найти дорогу? Это не сумасшедший дом, и для тебя он будет домом смерти, если ты не начнешь рассказа и не растянешь его, как Амина.

Англичанин ударил рукой по ковру дивана:

— Как нашел я сюда дорогу? Я сам не прочь об этом узнать. Я съем свою голову, если я это знаю. Скажи ему это!

— Что он сказал? — закричал Башир.

— Он говорит, что съест свою голову, если скажет тебе неправду, сказал я и прибавил, обращаясь к англичанину: — Знаешь или не знаешь, рассказывай! Ради кроткого милосердого Аллаха, рассказывай, иначе мы погибли!

 

4

Англичанин молчал, глядя на Башира, на меня, на Амину, чья голова никла, как чаша вечернего цветка, и на вооруженных. Он протер глаза и ущипнул себя за руку, словно желал убедиться в том, что он бодрствует. Наконец он заговорил. Вот его рассказ. Я перевел его Баширу фразу за фразой, но не слово в слово, как он того требовал, потому что речь англичанина была наперчена оскорблениями, как баранина пряностями. Язык его был хорошо подвешен, но жеребца красноречия он гонял по скаковому полю дерзости.

— Знай же, — так начал он, — сын кровожадной суки мясника (кажется, это самое подходящее здесь обращение?), знай же, что нас было трое друзей и что после долгой разлуки мы встретились в Риме, где у нас были странные приключения. (Знает ли он, что такое Рим? Должно быть, нет.) Во всяком случае, наши римские приключения были своеобразны. В них были замешаны итальянский маркиз, французский писатель, французский критик и английский сыщик. (Бьюсь об заклад, что он не знает, что такое маркиз, писатель, критик и сыщик. Переводи как знаешь, бородатый сводник.) Все четверо господ были тонкие штучки, особенно маркиз и сыщик, и я и друзья мои лишь помогли совершиться справедливости, когда упрятали их всех в тюрьму. Лучше не спрашивай, каким образом в тюрьму сажают сыщиков. К услугам нужны итальянские carabinieri, a остальное идет как по маслу. С этими молодцами можно прийти в Ватикан и арестовать папу. Задержание этих господ было необходимо, но не совсем правомерно. Мы сочли благоразумным повернуться к Риму спиной. Всегда нужно поворачиваться спиной, когда известны лицевые приметы. (Знаешь ты, балда, что такое приметы?) Когда в ближайшем будущем понадобятся твои — достаточно сфотографировать шакала в зоологическом саду. Да, наши приметы были слишком хорошо известны, особенно приметы одного из нас, незадолго до того проданные полиции вместе с его адресом за две тысячи пятьсот лир. (Столько ты никогда не получишь за твою мерзкую рожу!) Итак, мы были благодарны, что никто не провожал нас на вокзале в Риме, и надеялись, что позабудут устроить нам встречу в Неаполе.

Англичанин довел рассказ до этого места, когда Башир впервые поднял веер:

— Ты действительно переводишь то, что он говорит?

— Клянусь, что так!

— Однако он говорит о весьма отдаленных предметах. Я просил его рассказать, как он сюда попал, а он утомляет меня названиями незнакомой местности. Спроси его, когда он приступит к сути?

Я перевел это и кстати попросил англичанина не считаться с настроением Башира. Он обещал мне это и продолжал следующим образом:

— Но не следовало переоценивать значения встречи, которую готовили нам неаполитанские сыщики. В этом мы вскоре должны были убедиться. Несколько дней спустя я вышел погулять по городу, а друзья мои за покупками. Я остановился поглядеть, как к стене приклеивают чей-то прекрасный портрет; я заметил это сразу, и можешь мне поверить, старый язычник, что это был мой собственный портрет! Рядом приклеили изображение моих друзей. Остановившись, я посмотрел на себя. Сомнений не было: это я! Это значило, что в Неаполь доставлены наши приметы и что полиция нас разыскивает. Откинув голову, я любовался собой, как ватиканским ангелом Рафаэля (Господи, этому заскорузлому невежде я говорю о Рафаэле!). Кругом кучка неаполитанцев разделяла мое восхищение. Вдруг я почувствовал на груди моей что-то незнакомое и теплое — и немедленно узнал по описаниям неаполитанца! Бумажник мой набит был кредитками в тысячу лир. При задержании карабинерами итальянского маркиза мы позаимствовали изрядное количество лир, и большая часть этих денег была при мне. Друзья считали меня способным отстоять деньги в случае чего. Я стоял неподвижно, словно ничего не замечаю, но когда карманный вор завладел моим бумажником, я схватил его под локоть железной хваткой, полицейской хваткой. Я хотел кликнуть настоящего полицейского, но не кликнул. Мне помешали. Мне помешал карманщик. Он улыбнулся мне кротко, как упомянутый ангел Рафаэля. Он приложил палец к зубам и, не говоря ни слова, указал на стену: я вновь увидел себя. Вторично я проникся к себе восхищением и прочел свою биографию, сопровождаемую призывом ко всем честным гражданам содействовать моей поимке. Я не позвал полицию. Я отпустил руку карманщика и промолчал. Неаполитанский вор сунул в карман мой бумажник и обаятельно мне улыбнулся, и все его друзья, стоявшие вокруг, наблюдая, чтоб все шло по-хорошему, тоже обаятельно улыбнулись. То была сцена изысканной, старинной итальянской вежливости.

Вторично Башир поднял веер:

— Ты действительно переводишь то, что он говорит?

— Клянусь, что так.

— Ты спроси его, какое мне дело до всех этих глупостей и какое у них отношение к тому, что оп сюда забрался? Я перемолвился с англичанином:

— Он говорит, что история твоя и имеет ни малейшего отношения к тому, как ты сюда попал, Ты не мог бы сочинить на эту тему рассказ, такой же длинный, как у Амины?

— Легче мне съесть свою собственную голову, чем это сделать. Понятия не имею, как я сюда попал!

Я содрогнулся.

— Он говорит, — сказал я Баширу, — что все это необходимо, чтобы ты понял, для чего он сюда явился: иначе это останется неясным.

В знак согласия Башир нетерпеливо взмахнул веером:

— Хорошо, пусть говорит дальше.

Покосившись на вооруженных людей, англичанин продолжал:

— То, что со мной случилось, еще не все. Точь-в -точь то же самое произошло и с моими друзьями. В кармане у них вдруг начинала шарить чья-то рука, и, когда они пытались сопротивляться, их окружало кольцо неаполитанцев, вежливо, но твердо обращая их внимание на три фотографии, приклеенные к стене. Мы ускользнули от неаполитанских сыщиков для того, чтоб попасть в лапы несравненно более могущественной корпорации, а именно воров, составляющих большую часть населения симпатичного города Неаполя. Всюду за нами неотступно следовали друзья с прекрасной техникой пальцев. Они обобрали нас до нитки, отняли все, что мы считали своим, и теперь выслеживали нас, интересуясь, что мы предпримем. Таковы все итальянцы, любопытные и коварные, как дети. Никто из нас не знал, что предпринять. По всем вероятиям, мы бы подохли с голоду, если б нас не выручило провидение. Нас арестовали. Мы попались на глаза начальнику тайной полиции, и он опознал нас по нашим прекрасным портретам.

Он хлопнул меня по плечу, показал свой мандат и объявил, что мы арестованы. Если мы последуем за ним добровольно, он не будет звать на помощь. Мы пошли добровольно. Сопротивляться ведь было бесполезно.

Итак, мы были арестованы. Но обращались с нами неплохо, это я могу засвидетельствовать. Наоборот, к нам относились исключительно бережно. Начальник сыскной полиции ввел нас в свой личный кабинет и приказал оттуда выйти дежурным. Он прочел нам касавшийся нас рапорт. В этом рапорте упоминалось, что у маркиза в Риме мы перехватили триста тысяч лир, и это было правильно. Начальник неаполитанской сыскной полиции посмотрел на нас и сказал:

«Отчего бы нам не устроить ima combinazione?»

Мы не ответили, потому что сразу не поняли.

«Вы присвоили триста тысяч лир маркиза ди Браччиано. Если я отошлю вас в Рим, он получит свои деньги, а вам будет худо. При чем здесь останусь я? Что получу я в этом случае? (Он заглянул в рапорт.) Жалкие две тысячи лир за вашу поимку — и это все! В этом я не заинтересован. Что мне за радость упрятать вас в тюрьму? Ровно никакой!»

Он дружески протянул нам руку:

«Почему бы нам не пойти на ima combinazione? Вы отдаете мне четыре пятых, скажем, вашей… гм… наличности. Я отпускаю вас на все четыре стороны; сегодня же вечером вы уезжаете из Неаполя, и все в порядке. Согласны? Разве я плохо придумал?»

Наконец, мы его поняли (он был гуманней тебя, старый богоотступник, умерщвляющий мирных туристов за то, что они заблудились в темноте и попали в дамскую спальню). Но, увы, una combinazione была для нас недоступна, как горячо мы ее ни желали!

«Синьор, — сказал один из нас, — мы бы охотно пошли на сделку с вами, даже очень охотно, но, к сожалению, мы уже напоролись на деловых людей с несравненно менее гуманными методами, чем ваши. Неаполитанские карманщики опознали нас на улице и отобрали у нас все — до последнего сольдо! Фотографии наши расклеены на всех углах, и мы не могли протестовать!»

Жалко, что ты не слышал начальника неаполитанской сыскной полиции, старый богоотступник; это было действительно потрясающе! Неаполь поставляет миру лучших теноров, но он затмил их всех, вместе взятых, — и с какой легкостью! Какой голос! Он был слышен до самого Рима. Только обшарив нас от головы до пят, — что за рука! — в десять раз мягче и легче, чем у карманщиков, — только тогда он нам поверил. Он увял и рухнул в кресло, обводя нас черным как ночь взглядом.

«Ага! — сказал он. — Теперь мне придется вас арестовать! Ничего не поделаешь — придется!»

«Очень жаль, синьор», — сказал я.

«Мне придется вас арестовать и отправить в Рим!»

«Чрезвычайно жалко», — сказал я.

«А все деньги, все триста тысяч, заграбастали эти мерзавцы карманщики», — сказал он.

«Это действительно печально, но что поделаешь?»

В эту минуту одного из нас осенила идея. В решительную минуту его всегда озаряет идея, это его специальность.

«Синьор, — сказал он начальнику неаполитанских сыщиков, — вы еще не раздумали пойти на una combinazione?»

Начальник сыскной полиции посмотрел на него возмущенно.

«С человеком без денег? — сказал он. — Нет, синьор, клянусь честью, это мне не подходит!»

«О, я не предлагаю вам ничего противоестественного, — сказал мой друг. — Мы без денег. Наши деньги у неаполитанских карманщиков. Но почему? Потому, что мы не смели протестовать. А почему мы не протестовали? Потому, что боялись неаполитанской полиции. Вы начинаете понимать, синьор?»

Начальник сыскного бюро Неаполя глядел тусклым, непонимающим взглядом.

«Мы боялись неаполитанской полиции и позволили себя ограбить, — сказал мой друг. — Но мы больше не боимся полиции. Теперь мы видим, что она — наш лучший друг, наш единственный друг в этом городе. Так вот, заручившись дружбой полиции, я обязуюсь в три дня вернуть все, что у нас отобрали воры. Когда мне это удастся, мы обделаем una combinazione, если вы еще не раздумали. Свободное проживание в Неаполе и благожелательный нейтралитет полиции — вот все мои условия.

Начальник неаполитанских сыщиков с просиявшим взглядом поднялся и…

 

5

До этого места довел свой рассказ англичанин, как вдруг Башир в ярости вскочил с дивана.

— Довольно! — закричал он. — Я не ребенок, чтоб морочить меня такими россказнями! Ни с какой стороны они не решают волнующую меня загадку.

Я хотел его успокоить, но он угрожающе поднял веер.

— Довольно, — сказал он, — все вы приговорены к смерти, и каждому я назначу особый род казни. Что до него, — он указал на англичанина, — он неоднократно высказывал желание съесть собственную голову, если не ответит на мой вопрос. Желание его будет исполнено, но не сразу. Смерть любит ждать, ей некуда торопиться. Пусть в ожидании проголодается, чтоб с аппетитом съесть вожделенный ужин.

Башир рассмеялся. Кроме него, не смеялся никто. Вооруженные слуги подхватили и увели Амину, меня и англичанина, который сильно сопротивлялся.

На дворе таяла тысяча первая ночь.