Глава 1

— Перестаньте ссориться! — сказала Элла, но никто и ухом не повел.

Это был день ее рождения, и стол был накрыт к праздничному чаепитию. Элле и ее брату не полагалось разговаривать за столом — разве что кто-то с ними первым заговорит. Родители-то разговаривали, да только не с ней. Элла, наконец, набралась смелости, и сказала: «Перестаньте ссориться!», но на то, чтобы сказать это погромче, смелости уже не хватило. Ну, никто и не обратил внимания.

Отец все ковырял вилкой кусок деньрожденного торта.

— Не желаю больше это обсуждать! — в который раз уже повторял он, обращаясь к матери Эллы.

Джульетта кивала, и опять кивала, уставившись на свою так и нетронутую порцию.

— А я и не хочу ничего обсуждать. Я и так отлично все знаю.

Она изо всех сил старалась не копировать бристольский сленг, на котором разговаривал ее муж. Особенно приходилось стараться, когда она злилась на него. Джульетта ни за что бы не сказала: «Не желаю». Она говорила: «Не хочу», и в ее дрожащем голосе все больше слышался французский акцент.

— Я и не хочу ничего обсуждать.

Фрэнк, брат Эллы, тоже не хотел ничего обсуждать. Он уже доел свою порцию торта, и молча ждал, не обломится ли еще кусочек. Фрэнк понимал, что его дело — помалкивать.

А торт был замечательный. Тётушка Эллы, Сильвия, испекла его в форме сердца, украсила кружевной розовой глазурью, а в самом центре, тоже сердечком, установила четырнадцать розовых свечек. Но тетушки Сильвии не было здесь, за столом, и она не увидит, как Элла задует свечки, и захрустит ломкой розовой корочкой, воткнув в нее длинный хлебный нож, потому что отец Эллы сказал:

— Не желаю, чтоб она тут рассиживалась со своими сюсю-му-сю и пусик-дусик, когда человеку охота чаю попить. Нет уж, избавь меня от этого!

— Ну конечно, ты вовсе не обязан встречаться с моей сестрой, — вставила Джульетта. — Это же твой дом. Ну конечно, мы приглашаем только тех гостей, которых ты хочешь видеть. Я всего лишь сказала, что Элла очень любит Сильвию.

— Мне плевать, кого там любит Элла! Я тебе вот что скажу: хочешь — можешь приглашать ее, сколько влезет. Только не думай, что я тогда здесь останусь.

Этот спор происходил за завтраком. А в половине пятого Элла вернулась из школы и узнала, что тетушка Сильвия уже заходила, принесла торт и снова ушла. Ей, пожалуй, еще меньше хотелось встречаться с зятем, чем ему с ней.

Теперь спор шел на совершенно другую тему. Все началось, когда Джульетта стала зажигать свечи.

— Ну, давай, Элла, задуй их уже поскорее, — поморщился отец.

— Я сама виновата, — поспешно сказала мать. — Эти спички вечно у меня из рук валятся.

Она вытрясла еще одну спичку, и чиркнула о коробок.

— А что это ты, кстати, так спешишь разделаться с тортом? Тебе вдруг стала нравиться стряпня моей сестрицы? Ну вот, Элла, еще одна, последняя… Но прежде чем ты их задуешь, мы тебе споем!

— Ох, ради всего святого! — Кен Уоллис привстал было, глянул на часы и снова уселся.

— С днем рожденья тебяяяя, — завела мама Эллы, и Фрэнк тоненько подтянул, — с днем рожденья… Ах да, конечно, сегодня же среда! — нарочито невинным тоном вдруг пропела Джульетта.

— С днем рожденья тебяяяяя, — продолжал выводить Фрэнк, краем глаза косясь на отца. Кен не пел.

— По средам, по средам — кто у нас по средам?.. — мурлыкнула Джульетта. — Конечно, Марша!

— С днем рождеееения, Ээээллаааа, с-днем-рождеееенья-тебяяяяя! — торопливо зазвенел голосок Фрэнка.

— Да задуешь ты их уже когда-нибудь?!

По отцовскому голосу Элла ясно поняла, что получит оплеуху, если немедленно не повинуется.

— Марша любит, когда ты приходишь к ней ровно в семь, не так ли, дорогой?.. Молодец, Элла, все одним духом задула!.. Но разве она не простит тебе, если ты чуть-чуточку опоздаешь? В конце концов, у твоей дочери день рождения… Разрежь торт, милая.

— Не желаю сейчас это обсуждать. Сама знаешь! Не при детях…

— А я и не хочу ничего обсуждать. Я и так отлично все знаю… Положи первый кусок папе, Элла.

— Не желаю больше это обсуждать, — продолжал бубнить Кен.

— А я и не прошу.

— Перестаньте ссориться, — сказала Элла, уткнув подбородок в кружевной воротник праздничного платья. Родители проигнорировали ее.

— Я же здесь, разве нет? — фыркнул отец. — Чего тебе еще надо?

— Я только хочу, чтобы ты поступил как лучше, — тщательно подбирая слова, заговорила Джульетта. Ее рука безостановочно теребила скатерть. Она так и не научилась думать по-английски, да что там — четырнадцать лет и девять месяцев назад она не знала по-английски ни единого слова. Она попросту сбежала из отцовского дома в Орлеане и голосовала на дороге, а кончилось все тем, что Кен и его друзья увезли ее в Англию на своем фольксвагене-комби.

Думала она всегда по-французски, и ей приходилось очень аккуратно переводить собственные мысли.

— Ну, разумеется, по средам у нас Марша!

— Да! Марша! И что?

— Вот ты сам и сказал! Значит, Марша у нас по средам…

— Я ничего не говорил. Это ты заговорила про Маршу.

— Да, конечно, — мгновенно отреагировала жена. — Я виновата! Это я сказала. Прости!

— Я даже и не заикался. Это ты, ты начала это все, да еще при детях!

Элла никогда не видела Маршу. Она и имени-то ее прежде не слышала. Марша не приходила к ним в гости, не сидела рядом с ними на службе в церкви. Тем не менее, Элла отлично знала, кто такая Марша. Сколько она себя помнит, вечно были какие-нибудь Марши. Около семи вечера Кен выходил из дому, перекинув через плечо спортивную сумку, и следующим утром во время завтрака его место за столом пустовало. Вот такие у них были среды с воскресеньями.

— Конечно, воскресный вечер — уже совсем другое дело, — продолжала Джульетта. — Никаких Марш. Может, Эйлин? Надеюсь, я правильно назвала ее имя? Я всё время путаюсь в их именах!

Кен весь подался вперед. Его широкие плечи, казалось, еще раздулись от злости.

— Эй-лиш, — поправил он с недоброй усмешкой. — Ее зовут Эйлиш.

Его тень нависла над столом. Это имя — Эйлиш — было его последним словом в споре, за ним оно и останется. Он не станет больше ничего обсуждать.

Джульетта кивнула. Ее ногти, без следа маникюра, продолжали теребить белую скатерть.

— Элла! — Кен Уоллис откинулся на спинку стула и уставился на дочь. — Мать же велела тебе задуть свечи!

Один тонкий розовый столбик на торте продолжал гореть.

— Я задула, — пробормотала Элла.

Отец ткнул в сторону свечки пальцем.

— А это тогда что такое?

Элла встала и попыталась задуть последнюю свечку. Но пламя снова вспыхнуло.

— Это что, свечка-розыгрыш? — встревоженно спросила Джульетта. Она ничего не понимала в розыгрышах.

— Так значит, ты тратишь свои карманные денежки на дурацкие шутки, Фрэнк? — громыхнул отец. Фрэнк выпрямился на стуле, отрицательно мотая головой. Свечка была не из шуточного набора.

Элла вновь попыталась задуть огонек. Фитиль одно мгновение чадил, но потом опять разгорелся.

Кен поплевал на пальцы и, загасив пламя, вытащил хрупкий стерженек из держателя и смял его в ладони.

— Пшик! — сказал он.

Джульетта и Элла опустили глаза. Молчание нарушил Фрэнк:

— Пап, а можно мне еще кусочек торта?

— Ты свою комнату убрал? Ну, тогда…

Фрэнк еще и ножом не успел двинуть, как торт приземлился глазурью вниз около стула Джульетты. От смачного шлепка даже стол сотрясся (торт упал на пол, и от этого сотрясся СТОЛ? Как-то нереально).

— Элла! Ты что это себе позволяешь?! — Отец ухватил ее, как котенка, за кружевной воротник, и стащил со стула.

— О Боже! Только гляньте, какой бедлам! — вскрикнула Джульетта.

— Не могу поверить, что ты посмела такое устроить! — загремел Кен.

— Я ничего не делала, — в ужасе запротестовала Элла, покачиваясь в зажатом отцовским кулаком платье. Она знала, что если уж отец за нее взялся, то лучше не дергаться.

— Не лги мне! Я видел, как ты это сделала.

— Я его и пальцем не тронула! — взмолилась она.

— Не смей, — тут он посильнее тряхнул ее, — не смей мне врать, девочка моя, даже не пытайся — только хуже сделаешь!

— Господи, это пятно никогда не ототрется!

— Не поминай имя Господа нашего всуе, женщина, — прикрикнул Кен на жену. Бисквит и начинка из джема так впитались в полиэстеровый ворс ковра, как будто их туда втаптывали сапогами. — Элла сама всё отчистит. Правда, моя девочка?

— Да, папа, да!

— Пап, — встрял Фрэнк, осмелившийся повиснуть на свободной руке отца. — Элла его не трогала!

— Да-а? Так кто же тогда его бросил? Уж не ты ли?

— Не, чес-слово, он просто сам упал.

— Не вступайся за нее, Фрэнк, она того не стоит. Торт стоял на середине стола. Она нарочно сбросила его на пол.

— Я не делала этого, папочка, честно-честно!

— Я САМ ВИДЕЛ!

Но ничего он на самом деле не видел. На одно мгновение торт завис, перевернувшись, у края стола, а потом невидимая рука швырнула его на пол, да так, что капли крема и джема забрызгали стены.

— Надо бы заставить тебя съесть его. Стоя на карачках. До последней крошки.

Пальцы ног Эллы едва касались пола, она кожей чувствовала жар нависшего над ней отцовского лица.

— Ну что, будешь еще врать мне?

— Нет.

— Ты сбросила торт?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю…

— Чтоб все отчистила! — он отпихнул ее. И, ткнув пальцем в сторону Фрэнка, добавил: «Не вздумай ей помогать. И если хоть одна крошка останется, когда я вернусь… хотя бы крошка…»

Он шарахнул дверью, выходя из комнаты, а потом хлопнула и входная дверь. Девочка, опустившись на колени возле материнского стула, стала собирать розовые комки на тарелку.

Элла была маленького роста — для своего возраста. Ее длинные платиновые волосы сбегали водопадом по спине. Надо лбом они были пострижены в короткую челку, обрамляя ее бледное лицо, как шлем. Отец уже начал настаивать, чтобы она завязывала их сзади или укоротила до плеч. Ходить с такими длинными распущенными волосами «не подобало». Чистое тщеславие. «Она больше не ребенок, объявил он — а тщеславная женщина — истинное зло».

Элла не ощущала себя истинным злом, но действительно мыла голову каждый вечер, а по утрам и вечерам расчесывала волосы щеткой. Монотонное движение руки по текучему шелку волос помогало избавиться от всех чувств и мыслей.

Вечером своего дня рождения она сидела на краешке кровати. Ковер был оттерт начисто, до последнего крошечного пятнышка. В соседней комнате спал Фрэнк. Мать была внизу: до Эллы неразборчиво долетало эхо девятичасовых новостей.

При слабом свете, лившемся в узкую щелочку приоткрытой двери в спальню, Элла все расчесывала и расчесывала волосы, пока у нее не заболела рука. Ей нравилось слегка тянущее ощущение на коже головы, и струящееся прикосновение волос к тыльной стороне ладони, когда она принималась за очередную прядь.

Полоска света с лестничной площадки падала как раз на стену. Во время урока рисования в школе она нарисовала ангела, вырезала его, и приклеила к обоям «Блю-таком». У ангела были светлые волосы, ниспадавшие на белые крылья, полураскрытые и касавшиеся своими кончиками сандалий. Элле казалось, что так мог выглядеть архангел Гавриил, когда явился Марии.

Но своему отцу она об этом не сказала, когда он заметил ангела на стене.

— Это что такое? — спросил он, нагрянув в ее комнату с очередным внезапным «рейдом за чистоту».

— Я нарисовала это в школе.

— Так вот чему они тебя учат? Богохульствовать?! Ты разве не знаешь Вторую заповедь?

— «Не делай себе идола и какого подобия…» — забормотала Элла.

— Никакого подобия! Бог говорит на правильном английском, не то что ты.

— Прости, папа. Но ведь это всего лишь рисунок, а без него стена кажется такой голой… — она всегда говорила с отцом так тихо, что он едва ее слышал. — У всех моих друзей на стенах висят плакаты, но я знаю, что ты этого не одобряешь.

— Никакого идола, — повторил Кен, — и никакого подобия тех, кто обитает на небесах.

— Да.

— Ты знала это, и все-таки продолжала рисовать…

Он покачал головой, и вышел из комнаты. Но снять картинку не велел.

Ангел пришел к Элле во сне. Сегодня, в день ее рождения, это случилось не в первый раз, но никогда еще этот сон не пугал ее так сильно. Он повторялся уже несколько недель и всегда начинался с того, что она оказывалась под водой. Элла билась, стремясь к точке света наверху, из ее губ и ноздрей вырывались пузырьки воздуха, а от давления на уши кружилась голова. Она брыкалась и извивалась, но чья-то сильная рука сжимала ее лодыжку и пальцы, казалось, впились прямо в кость. Она тянулась и тянулась вверх, к свету, и вдруг другая рука поймала ее за кисть. Это была маленькая ручка, слабая, как у младенца, отчаянно пытавшаяся вытянуть Эллу наверх. По сравнению с неумолимой хваткой, сковавшей ее лодыжку, эти немощные попытки казались жалкими и бессильными.

В этом сне ей всегда удавалось дотянуться до поверхности и вдохнуть глоток воздуха, смешанного с мелкими ледяными каплями. Поперхнувшись этими каплями, она вновь жадно раскрывала рот, и на этот раз в него попадало больше воды, чем воздуха. Элла и в море-то никогда не плавала. Ее едва хватало на то, чтобы добултыхаться от края до края теплого, насквозь хлорированного бассейна в развлекательном центре. Но теперь вода, захлестывающая ее легкие, казалась пугающе реальной. Она была густой от ила, в ней плавал какой-то мусор, и прямо перед глазами Эллы поверхность рябила и пузырилась, как будто там, снаружи, шел сильный ливень. Она извернулась в темной воде, нашаривая безжалостные пальцы, окольцевавшие ее ногу. И снова продолжала бороться и рваться к источнику света, но он, казалось, уходил все дальше и дальше. И вот настал момент, когда ее губы не смогли дотянуться до поверхности, и при очередной попытке вдохнуть в них хлынула одна вода.

Теперь сон Эллы будто стал куда-то уплывать: она так и осталась под водой, но ощущения сделались не такими острыми. Нога онемела. Рука ее покачивалась над головой, но она не понимала, держится ли еще за нее жалкая младенческая ручка ее беспомощного спасителя. И вода в легких стала не такой холодной… впрочем, может быть, это сами легкие замерзли… А свет по-прежнему сиял где-то наверху.

Пряди ее волос, движимые течением, щекотали ей лицо. Свет стал ярче. Он начал пульсировать, и вскоре вспышки перешли в ровное биение. С каждой новой вспышкой становилось яснее, что там не один, а три источника света. Три огня, каждый из которых вращался вокруг другого.

Они вспыхивали, как галогеновый ореол над водной пленкой, а за ними, там, где только что были серые тучи, сияло в солнечном свете голубое небо. Огни тянулись вниз, к ней. Они обещали безопасность. Если бы только можно было коснуться их, коснуться хоть на миг!..

Огоньки, шипя, как пламя, встретившееся с водой, добрались до ее лица. На одно мгновение она увидела в небе ангела. Его серебристые волосы струились почти до ступней, а ладони он сложил прямо перед собой. Ей так хотелось верить, что ангел зовет ее пойти с ним, но она не могла разглядеть его лица из-за ослепительно яркого света…

Так заканчивался ее сон.

* * *

Она всегда просыпалась с ощущением какой-то пустоты под ребрами — будто забывала дышать как следует.

На этот раз, проснувшись, Элла парила в нескольких футах над своей постелью.

 

Глава 2

Еще пару секунд Элла тонула в темных водах своего сна. Широко раскрыв глаза, она глядела сквозь призрачный свет на руку, протянутую, чтобы помочь ей… Потом ее кисть ударилась о стену, и она испуганно замерла. Одеяло соскользнуло с нее, она лежала на спине, ощущая обвившуюся вокруг тела хлопчатую ткань поношенной ночной сорочки. Но ни матраца, ни подушки под собой она не чувствовала.

Волосы тяжелой волной свисали вниз, и это, казалось, была единственная часть ее тела, которая хоть что-то весила.

Она протянула руку, ощупывая пространство под спиной. Кровати не было.

Элла повернула голову. Она оказалась на одном уровне с полкой, на которой помещались ее копилка-свинка и черный бархатный бычок — подарок, привезенный одной из подружек с каникул, проведенных на Мальорке. Она глянула вверх — ей и в голову не пришло повернуться и посмотреть вниз. Вот он, потолок, рукой достать можно. Парение…

Вокруг себя она явственно ощущала поддерживающее течение, будто нежное прикосновение волны.

Она не спит. Она же знает, что уже проснулась. Сон кончился так же, как и всегда — вихрем ярких огней. То, что происходит сейчас — никакой не сон.

Кровь молоточками стучала в голове и шее. «Жива, — говорил каждый удар. — Жива, не спишь, жива».

Наверное, к ней прилетел ангел. Наверное, ангел был невидим и держал ее на руках. Поэтому ей было так спокойно и не страшно.

Она бросила взгляд на стену, где висел рисунок.

Теперь там не было ничего, кроме клочка почерневшей бумаги.

Элла тихонько вскрикнула, будто ее укололи острием ножа. Как только возглас слетел с ее губ, парения вдруг не стало.

Она не упала. Никакого перемещения из воздуха на постель. Никакого удара при приземлении. Пружины кровати даже не качнулись, принимая ее тело. Просто только что она была над кроватью, а теперь лежит на ней. Одеяло и простыни валялись на полу, тело покоилось во вмятине матраца, а голова тонула в пухлой подушке. Все было точно так, как если бы она целый час пролежала, не шевелясь.

Ухватившись за края кровати, Элла изо всех сил напрягла мышцы, вжавшись в матрац. Кожа еще помнила пережитые ощущения. Если бы она капельку полежала и подумала, то начала бы сомневаться в их реальности, а потом убедила бы себя, что просто ошиблась. В конце концов, это просто сон. Или одно из этих странных ощущений.

Но у Эллы не было привычки лежать, и раздумывать о чем бы то ни было. Она лишь обостренно чувствовала некоторые вещи, а разумно рассуждать о них — это не по ней.

Она и не пыталась быть разумной. Все просто, как апельсин: она проснулась и ощутила, что плывет по воздуху. Она этого не понимала, — но ей всю жизнь говорили, что она чего-нибудь не понимает.

Элла так вцепилась в кровать, что начали болеть мускулы. Парение дарило чувство безопасности. Почему бы ей снова не взмыть в воздух?

Потому что ее ангел исчез.

Элла села. Лучик света из приотворенной двери ясно показывал: там, где был ангел, осталось лишь черное пятно сажи. Она подошла поближе. Одно обугленное крылышко еще свисало с клочка «Блю-така». По всему письменному столу разлетелись хлопья пепла. Элла позвала: — Ма-ам!

Ее часы остались внизу, но телевизор все еще работал, так что не может быть, чтобы сейчас было слишком поздно. Нет ответа.

Элла смахнула пепел, и ее ладонь почернела. Она закричала: — Мам! Мама! Мамочка!

Нет ответа.

Она бросилась к выключателю, но он не сработал. Паника придала ей сил.

— Мама! Ма-ам!

Она распахнула дверь и ринулась к лестнице. На столбике перил остался черный отпечаток ее ладони.

В дверном проеме гостиной появилось лицо матери.

— Что еще ты натворила?

— Моего ангела больше нет, он весь сгорел!

— Ну и чего ты вопишь? — мать подошла к ступенькам. Сухое лицо не выражало ничего, кроме усталости и скуки. Кожа вокруг глаз покраснела, а линия карандаша, которым она каждое утро их подводила, размазалась по щекам.

Элла тут же забыла про ангела.

— Мамочка, ты плакала? — и она начала было спускаться с лестницы.

— Ну-ка, давай наверх! Со мной все в порядке. Я сейчас поднимусь.

Семилетний Фрэнк, курчавая голова которого напоминала крученую мочалку для посуды, путаясь в своей мятой пижаме, выглянул узнать, что стряслось.

— Элле опять приснился кошмар, вот и все. Возвращайся в постельку, милый.

— Это не сон, мой ангел весь сгорел! Смотри!

— Что это у тебя с рукой? Господи ты боже мой, вот уже и в постель тебя отправишь, а ты все равно ухитряешься превратить дом в свинарник! Фрэнк, если ты не будешь лежать в кровати, когда я дойду до верхней ступеньки… Элла, Элла, чем это ты тут занималась?

Элла черной от сажи рукой ухватила мать за локоть («Боже, поаккуратнее, пожалуйста! мой кардиган!») и потащила ее в комнату.

— Ну, что такое? И как я, спрашивается, могу что-то разглядеть без света?

— Лампочка не работает.

Но когда Джульетта нажала на выключатель, свет загорелся как ни в чем не бывало.

— А теперь успокойся.

Сухие и хрупкие материнские ладони опустились на плечи Эллы.

— Погляди, — упорствовала Элла, — он сгорел, — и она в тревоге спросила:

— Это папа его сжег?

— Папы нет дома. Припоминаешь? По средам он предпочитает прогуливаться…

— А это не ты? И не Фрэнк?

— Элла, ты сама это сделала!

— Нет!

— Ну конечно, это не Фрэнк. Он проказник, но не настолько. А я была внизу.

Недовольно ворча, Джульетта наклонилась, и Эллу обдало неприятным густым запахом. Джин с тоником.

— Это не я!

— Не ты — так, значит, твоя лампа, — Джульетта указала на раздвижную лампу-шарнир для чтения, которая стояла в трех футах от стола.

— Ты вечно оставляешь ее включенной, и она перегревается. Я тебе уже говорила — ты зря тратишь электричество, твой отец этим недоволен. Еще, чего доброго, дом подожжешь.

— Я ее выключала.

— Нечего выкручиваться! Отправляйся спать, иначе я все расскажу отцу.

— Я не хочу снова ложиться спать, — взмолилась Элла.

— Ты просто хочешь, чтобы я еще больше устала.

— Мам, можно я немножко посижу с тобой внизу?

— Элла, я слишком устала, чтобы спорить. У тебя был отличный день рождения, и если ты хочешь его испортить — что ж, давай!

— Я не хочу опять ложиться спать!

Она цеплялась за пальцы Джульетты, пытаясь удержать ее.

— Мистер Мак-Налти говорит, что тебе надо прилежней заниматься на его уроках. Может, тогда ты будешь нормально ложиться и засыпать, как и подобает хорошим девочкам. А теперь пусти. Я устала, в отличие от тебя.

— Не надо, мама, не уходи! Я боюсь!

— Чего это ты боишься? Подумаешь, сны! Прочти молитву и доверься Иисусу. Сны тебе больно не сделают.

— Мама, я летала!

— Что ты имеешь в виду? Пусти, Элла.

— Мне и вправду приснился кошмар, но когда я проснулась, я плыла по воздуху.

Джульетта рывком высвободила руку.

— Ты глупая маленькая девчонка! — с негодованием сказала она. — А твои кошмары… что ж, так тебе и надо!

Кажется, с той ночи после дня рождения жизнь Эллы перестала ей подчиняться. Где бы она ни появлялась, везде происходили странности . В них не было ни смысла, ни логики. Их нельзя было ни объяснить, ни понять. Поначалу они вроде бы даже не были связаны с Эллой.

В четыре утра, после её дня рождения, сами собой зажглись все лампы в доме номер 66 по Нельсон-роуд. Все, даже те, у которых шнур был выдернут из розетки. Даже светильник в ванной со сломанным выключателем. К пяти часам их погасили, а некоторые погасли сами по себе.

До того, как все проснулись к завтраку, «Бифитер» Джульетты и пустая бутылка из-под тоника были кем-то вытащены из укромного местечка под лестницей, и разбиты вдребезги. Торопясь убрать осколки, Джульетта не стала попрекать детей. Она не могла открыто признаться, что спрятала джин в чулане под лестницей, но думала, что это Элла расколотила бутылки ей назло.

Телефон непрерывно звонил в течение 15 минут, даже когда с него снимали трубку.

Часы Эллы остановились в 11.11. Когда она попыталась их завести, то увидела, что стрелки загнулись вверх и прилипли к стеклу.

Дважды в тот момент, когда Фрэнк брался за хлебный нож, дом сотрясался от грохота, который, казалось, исходил из самого фундамента. Когда это случилось во второй раз, Джульетта подошла к окну, и высунулась поглядеть на серое небо.

— Это «Конкорд», — заявила она, хотя из-за дождевых туч не могла ничего такого увидеть. — Они не должны летать на такой скорости над нашими домами, да еще так низко!

Воздух в кухне звенел от тонкого электронного писка, едва различимого для слуха. Громче всего он становился, когда включали воду. Джульетта сказала, что краны каким-то образом ловят соседское радио.

Сумка Фрэнка сама застегнулась на молнию и сопротивлялась всем попыткам открыть ее. И это была единственная странность за то утро, которую признала даже Джульетта.

— Ничего не понимаю! Она застряла, но я не вижу, в каком месте. Никогда не умела справляться с этими молниями, вот твой папа починил бы ее как нечего делать. Ну-ка, давай, попробуй сам, ты же мальчик, ты в этом больше смыслишь. Не могу понять, где же ее заело… Элла, убери голову, ты заслоняешь мне свет.

Сумка открылась, стоило Элле к ней прикоснуться.

Когда за Эллой закрылась входная дверь, магнитофон в ее комнате врубился на полную мощность. И до конца дня в доме больше ничего особенного не случилось.

Зато в школе все было гораздо хуже.

 

Глава 3

«Вот овца!» — думала Джульетта, выбирая осколки стекла с края ковра, куда не доставал пылесос. Дело было не в пропавшем джине — не так уж много оставалось в бутылке, как она думала, — а в нехватке времени. Надо было избавиться от всех до единого осколков прежде, чем их заметит вернувшийся домой Кен. Его глаза, как радары, замечали абсолютно все, что ей хотелось бы от него утаить. Он как будто всякий раз знал, что искать.

Ну конечно, это Элла их разбила. Джульетта прекрасно все понимала, пусть и не собиралась ничего прямо говорить этой маленькой мадам. Ведь не Фрэнк же! Он в любом случае не мог знать, где стоят бутылки. Он еще слишком мал. Нет, это точно Элла, хотя Джульетта и не могла понять, каким образом той удалось смыться незамеченной.

Противная зловредная маленькая овца!

Что ж, бутылка-то не одна. Элла, конечно, нашла один тайник, но про остальные она не знает… Почувствовав вдруг потребность немедленно в этом убедиться, Джульетта проверила каминную стенку за газовой горелкой и дно корзины для белья. Обе бутылки были на месте.

Она достала из посудомоечной машины стакан. Да, было всего двадцать минут десятого, но очень уж тяжелое утро сегодня выдалось! Весь этот хаос сборов в школу, а потом еще уборка… И если Элла думает, что сможет управлять собственной матерью, прокрадываясь спозаранку и включая повсюду свет, или уничтожая ее частную и неприкосновенную собственность, то ей придется разочароваться. У Джульетты были все основания выпить.

Да она вообще почти не пьет. Только по воскресеньям и средам, когда Кен развлекается со своими дешевками — разговаривая сама с собой, Джульетта не выбирала слова. Ну и еще по понедельникам и вторникам — пока он не вернулся. В остальные дни — ни-ни. Разве что за компанию. Она, конечно, не считает себя трезвенницей, но пьет на самом деле так мало, что разницы почти нет. Только когда Кен ведет себя бесчестно, тогда ей приходится… тогда она заслужила порцию, может, две, просто чтобы воспрянуть духом. Он сам виноват.

Когда Кен был рядом, Джульетта брала на себя вину за все что угодно. В том, что она делала в его отсутствие, виноват всегда был он.

Она щедро плеснула в стакан джина, потом добавила еще, вместо отсутствующего тоника. Прислонилась к стене рядом с лестницей, возле телефона, накручивая на палец светлую кудряшку. Надо позвонить Сильвии. Просто сказать спасибо за торт. Прежде чем Сильвия позвонит сама. Это необходимо сделать, хотя и настроение не то. Нет у Джульетты сил выслушивать, что Сильвия та-ак рада, что день рождения Эллы удался. Что она та-ак счастлива, что Элле понравился торт, та-ак довольна, потому что была соверше-енно уверена, что слишком сильно его пропитала. И, правда ведь, та-ак прекрасно, когда тебе четырнадцать лет?

Джульетта о своих четырнадцати годах не помнила решительно ничего прекрасного. Отец избил ее до потери сознания, когда узнал, что она переспала с Марко Бушери. Ее мачеху привезли домой на кресле-каталке с переломанными ногами, после того как ее сбил какой-то тип на грузовике «Ситроен», сбил — и сбежал. Пропала сестра Марко, Симона Бушери, а спустя три месяца назойливого внимания журналистов и бесконечных молитв, ее разложившееся тело обнаружили благодаря жаре, осушившей заброшенный карьер. Все это случилось, когда ей было четырнадцать.

Элла просто не понимает, как легко ей живется. Оба родителя, денег куры не клюют, отличная школа. Эта девчонка и не знает, как ей повезло!

Как Сильвии. Ее миленькой маленькой сестрице. Сильвии как раз было четырнадцать, когда Кен и его дружки контрабандой протащили Джульетту на паром в Гавре. А теперь полюбуйтесь-ка на ее миленькую маленькую сестрицу! Двадцать девять лет, два мужа, из которых она ни одного не сумела удержать, одна беременность, которую не смогла сохранить… («почему «беременность»? Там ведь потом говорится, что Сильвия родила ребенка, но тот умер) И всегда така-ая оптимистка, потому что это же та-ак важно — быть позитивно настроенной.

Не вывернет ли Джульетту наизнанку от девчачьего восторженного визга, что Сильвии та-ак повезло, что у нее така-ая милая-милая-милая семья?

Джульетта хлебнула жгучей жидкости из стакана. Нет, не вывернет. Все лучше, чем дожидаться, когда Сильвия позвонит сама, вся надутая, и заявит, что так и знала, что ее глупый розовый торт оказался настоящей катастрофой, и что ей та-ак жаль.

У Эллы утро тоже не задалось. Каждое утро в школе само по себе было для Эллы ужасным, но сегодняшнее оказалось еще хуже.

Она уже достаточно повзрослела, чтобы понять, что все эти странности за завтраком — нечто необычное, и что такое не происходит ни с кем из ее знакомых. Когда она была маленькая, она не обращала на них внимания, да и случались они не так часто. Так, время от времени что-нибудь исчезало, или летело на пол. Обычно никто ничего не замечал.

Однако, последние несколько часов — просто какое-то нон-стоп-шоу. Этот торт — она же его не трогала! Она призналась в том, чего не совершала, только чтобы отец ее не поколотил. А полеты над кроватью, а каким-то образом сгоревший из-за ее сна ангел!

Мама всему находила разумное объяснение: вот это — звуковая волна, это Фрэнк проказничает, это телефонная компания напутала с линиями…

Когда мать не обращала внимания на такие странности , Элла вздыхала с облегчением. Лучше терпеть безразличие Джульетты, чем по-крупному разбираться с Кеном. Взять, например, этот день-рожденный торт. Если бы его уронила мать, беспорядок бы ликвидировали без всякого шума.

Джульетта выходила из себя, только если ей мешали — например, когда она хочет смотреть телевизор, а ты с ней заговоришь. Тогда с ней действительно трудно было иметь дело. С Кеном — всё по-другому. Он выходил из себя, даже если просто попадешься ему на пути. Лучше всего было держаться от него подальше, если только ты не обязан быть в каком-то конкретном месте — например, за столом, или в своей спальне, когда ему взбредет в голову устроить очередной «рейд за чистоту». Да и там лучше просто присутствовать, не раскрывая рта.

Кен, в сущности, просто считал дочь дурочкой с куриными мозгами. Она почти не разговаривала, а если такое случалось, то говорила едва слышно. И даже ее друзья полагали, что она звезд с неба не хватает. Все говорили, что она малость туповата. Ее лучшая подружка Холли пыталась ее защищать. «Но ведь у нее такие чудесные волосы!» — говорила Холли всякий раз, как кто-нибудь начинал доставать Эллу.

Да, утро началось скверно. Но около десяти стало еще хуже. В тот момент, когда полагалось читать, ее поймали на том, что она бездумно что-то чертит в учебнике.

— Элла, ты не на уроке рисования, — объявил мистер Мак-Налти.

Элла, вздрогнув, глянула на него, и перевела взгляд на парту. Оказалось, что она, сама того не замечая, старательно рисовала на обложке учебника ангела, тщательно заштриховывая каждое перышко на его крыльях — и даже сама об этом не подозревала.

Весь класс обернулся, и уставился на нее.

Вот это Элла ненавидела больше всего. Все что угодно — только не быть центром всеобщего внимания.

Единственным, кто на нее не смотрел, был мистер Мак-Налти. Он отвернулся к доске, предоставив группе «Б» девятого класса созерцать его пропотевшую нейлоновую рубашку и жирный зад в залоснившихся брюках.

Класс ждал, затаив дыхание. Чем дольше молчал Мак-Налти, тем хуже обычно все заканчивалось.

В те десять секунд тишины Элла лихорадочно пыталась прикрыть рисунок, и найти нужную страницу в тетради.

— Я стою к тебе спиной, Элла.

Она не ответила.

— Элла Уоллис! — Мак-Налти приложил пальцы к вискам. — Есть тут кто живой? Кто-нибудь слышит меня на планете Элла?

Группа «Б» девятого класса покатилась со смеху. Этим утром мистер Мак-Налти был явно настроен позабавиться. Такое иногда случалось. Обычно, ближе к концу семестра. И хотя «макналтизмы» не казались смешными никому, кроме самого Мак-Налти, все смеялись — просто из благодарности, что сами не попали под обстрел его шуточек.

— Элла, я намерен поразить тебя могуществом своих ментальных возможностей. Я знаю, что ты рисовала, — поскольку видел, как ты двигаешь ручкой. Ты не писала, поскольку не шевелила в это время губами. Но что именно ты рисуешь, я не видел — поскольку ты прикрывалась локтем. Леди и джентльмены! Ценой невероятного напряжения серого вещества, Великий Мак-Налти сейчас ТЕЛЕПАТИЧЕСКИ проникнет в мысли Эллы Уоллис. Она рисовала… животное!

— Да, мистер Мак-Налти, — проговорила Элла. Это была неправда, но все остальные уже приняли участие в шутке, а она слишком боялась идти против всех.

— Это… это домашнее животное! И это животное… образ несколько расплывчат… но не забывайте, мы ведь говорим о мозгах Эллы Уоллис… это животное — кот!

— Да, мистер Мак-Налти.

Мак-Налти повернулся к классу, и оскалил крупные желтые зубы в довольной усмешке.

— Можете аплодировать!

Раздались аплодисменты.

— Как же мне удалось совершить сей беспримерный подвиг телепатии? Кто верит в то, что я прочел мысли Эллы? Поднимите руки!

Около половины класса подтвердило, что верит в психическую мощь мистера Мак-Налти.

— А кто думает, что я видел рисунок? — Другая половина подняла руки. — С такого расстояния? Да еще когда она так сгорбилась над своей картинкой? Невозможно! Но… НО! Я говорю вам здесь и сейчас, и лучше бы вам об этом не забывать, как бы ни старались убедить вас в обратном всякие гипнотизеры и телевизионные чародеи, — никакой телепатии не существует! Я не читал мыслей Эллы. Что я действительно прочел… так это ее домашнюю работу!

Мистер Мак-Налти пошарил в ящике стола, и вытащил оттуда кипу листов.

— Сочинения за понедельник, все проверены, ни одной оценки выше четверки… опять. Лучше всех написал Ричард, так что ему полагается приз. Ричард, можешь раздать работы, — и он обернулся к еще одной мишени сегодняшних «макналтизмов», протягивая листы. — От вас требовалось составить список Того, Что Вы Любите Больше Всего, с аргументацией, разумеется. Я полагал, что одиннадцать — вполне подходящее число для такой цели, — и он нацарапал цифру «11» на доске. — Хорошо, что мы с вами не на уроке математики, так как оказалось, что почти никто не умеет считать до одиннадцати. Элла Уоллис умеет, надо отдать ей должное: она таки действительно умеет считать до одиннадцати! Я был столь впечатлен, что даже запомнил все одиннадцать предметов любви Эллы. В обратном порядке это выглядит так… Элла, поправь меня, если я перепутаю… хотя я не перепутаю! Итак, номер одиннадцать — лягушки; номер десять — дельфины; девять — дикие кролики; восемь — попугаи; семь — тропические рыбки; шесть — жирафы; пять — садовые птички, типа малиновки; четыре — лисицы; три — домашние птички, особенно волнистый попугайчик тетушки Сильвии, Туту. На втором месте — собаки. Видимо, все собаки без исключения. И, наконец, номер первый. Больше всего на свете Элла Уоллис любит кота по кличке Рэмбо!

Теперь смеялись немногие. Это было уже чересчур. Элла низко опустила голову, платиновые пряди занавесили ее лицо.

Однако мистер Мак-Налти был слишком вдохновлен собственным блестящим выступлением, чтобы останавливаться на полдороге.

— И какой же мы сделаем вывод из перечисления любимых вещей Эллы? Ричард? Еще кто-нибудь?

— Это все животные, мистер Мак-Налти.

— Точно! Ни малейшего разнообразия, не так ли? Мне бы хотелось увидеть чуточку больше воображения , мисс Уоллис. Ну, например, так: «Одним из моих любимых занятий является рисование — тогда, когда мне надо бы повнимательнее слушать мистера Мак-Налти». Намек понятен, Элла?

В общем молчании тоненький голос Эллы зазвенел, как стальной колокольчик:

— Да, мистер Мак-Налти!

Странное дело, он даже не дрожал.

Может быть из-за того, что теперь никто не решался пялиться на Эллу, Мак-Налти наконец осознал, что слегка перегнул палку. Он попытался выкрутиться из ситуации:

— Мы здесь занимаемся серьезным делом. В следующем семестре я объясню, как мне удалось не глядя рассказать содержание работы Эллы; наша память — весьма могущественный инструмент, если как следует ее тренировать. Мы используем всего десять процентов своего мозга — это говорил Альберт Эйнштейн. Но телепатия — это всего лишь мошеннический трюк. С этим все ясно?

На мгновение Элле удалось уловить поток мыслей Льюиса Мак-Налти. Она не пыталась доказать, что он неправ, — она даже головы не подняла, но просто ей вдруг стало понятно, о чем он думает. Она ощутила это, как волну запаха от чужого тела, или попавшие на лицо брызги слюны.

Такое порой случалось. Она всегда чувствовала, что люди собираются сказать. Она видела образы, которые видели другие, и слышала слова, которые они не решались произнести вслух. Чужие эмоции иногда пробегали сквозь нее, подобно дрожи. Не то чтобы она чувствовала так же, как другие, — но одна-две капли квинтэссенции чужих жизней нет-нет да и попадали в ее душу.

Она не думала об этом как о телепатии. Она вообще об этом не думала — для нее такое было в порядке вещей, примерно как различать слова, произнесенные вслух.

Мысли мистера Мак-Налти отдавали горечью. Они пахли скукой. Раздражением — оттого, что вокруг так много юнцов, и болью — за свою собственную утраченную юность. Одиночеством. Страхом показаться смешным. Эти ощущения длились всего пару секунд, а потом исчезли.

Элле ужасно хотелось, чтобы урок поскорее закончился. Она вцепилась в свой учебник, жалея, что не может прямо сейчас захлопнуть за собой дверь класса.

В коридоре снаружи раздался грохот и звон бьющегося стекла, исторгнув испуганные вопли из тридцати семи глоток группы «Б» девятого класса.

 

Глава 4

Холли сказала:

— Я думала, это бомба.

Из-за бристольского акцента, такого же, как у Эллы, любая сказанная ею фраза звучала как вопрос.

— Я подумала, что это, типа, ИРА? Я решила, что мы все сейчас умрем! — и Холли хихикнула.

Элла, Холли и Флора Седжвик стояли у экспозиции «История развития транспорта в Бристоле» в лекционном зале средней школы Сент-Джонс-Лейн, Бедминстер. Первой в расписании после большой перемены была география, последний урок перед рождественскими каникулами. Ради такого случая миссис Хайд собиралась показывать слайды, которые она делала на протяжении двадцати пяти лет, запечатлевая перемены в жизни Норвегии. Поэтому они собрались в зале, где стоял единственный в школе проектор, и поджидали ее.

— Мистер Эванс сказал, что это не могло случиться само собой, — продолжала Холли. Мистер Эванс был школьным уборщиком. — Он сказал, что кто-то, наверно, бросил камень, но ведь никто не бросал, так? Да и не мог бы один камень расколотить все эти стекла.

Всю большую перемену она ни о чем другом не говорила, кроме как о вылетевших из дверей во время урока английского стеклах, усеявших все вокруг острыми как бритва осколками. Холли Мейор сидела прямо у двери, когда та разлетелась вдребезги, и до сих пор не могла поверить, что осталась цела. Элла и Флора, как преданные рыцари, держались поближе к Холли, так как из-за пережитого шока она никак не могла успокоиться, и глаза у нее были на мокром месте. За ней надо было присматривать. Холли и Флора вообще всегда были не разлей вода, но маленькая темноглазая Холли и для Эллы была лучшей подругой.

— Никто ничего не кидал, — авторитетно заявила Флора. — И дверь была закрыта. Я знаю, мистер Мак-Налти сказал, что мы ее оставили открытой, но это неправда. Так что это и не ветер.

— Может, что-то типа землетрясения? — предположила Холли.

— Да, похоже что так, — важно кивнула Флора, радуясь, что они пришли к заключению, до которого не додумался ни один из учителей. — И я что-то такое почувствовала, типа вибрации, перед тем как это случилось.

— Правда? А ты что-нибудь почувствовала, Элла?

— Элла ничего не видела, — ответила за нее Флора. Элла уже заявила о своем полнейшем неведении. Она сказала, что «замечталась», когда случился взрыв. Девочки поняли, что она имела в виду: выпад Мак-Налти ее слишком расстроил.

— Наверняка это землетрясение, — подытожила Холли.

— Сегодня вообще очень странный день, — вставила Элла.

— Я и не думала, что в наших краях бывают землетрясения, — поддержала Флора.

— У нас в доме посреди ночи все лампы зажглись. А мой магнитофон включился сам собой на полную мощность, хотя рядом с ним никого не было.

— Какой ужас! — воскликнула Холли, цепляясь за ее локоть.

Элла пристально разглядывала стенд, раздумывая, не рассказать ли им, как она парила в воздухе.

— Похоже на полтергейст или что-то вроде, — заметила Флора.

— Перестань. Вон Холли из-за тебя вся в мурашках.

Элла уставилась на фото центра Бристоля до налетов авиации, когда трамваи еще огибали ипподром. В передней части экспозиции был чертеж «Мэтью» — корабля, на котором Джон Кэбот отплыл из Бристоля, чтобы открыть Ньюфаундленд. Там были еще две фотографии испытаний «Конкорда» на взлетной полосе «Бритиш Аэроспейс» в Филтоне. А в центре стола, под табличкой «Руками не трогать!», стояла сборная модель гоночного автомобиля производства «Бристоль Моторс» в 1/8 натуральной величины, с величайшим тщанием собранная, и раскрашенная мистером Эвансом.

— А знаете, о чем я тогда думала? — сказала Элла. — Тогда, когда разбилось стекло? Я представляла себе, как выхожу из класса и хлопаю дверью.

— Ужас, — повторила Холли без особого интереса. Ей явно понравилась теория землетрясения.

— Простите, что опоздала, — громко объявила мисс Хайд, откатывая в сторону раздвижную створку двери лекционного зала. — Пожалуйста, все по местам, нам много надо пройти. Элла, будь добра, перестань разглядывать витрину.

Они уселись смотреть слайды Тронхейма в 1970-х годах, и у Эллы больше не было возможности поговорить о странных событиях этого утра. Может быть, подруги и поверят ей потом, если она сумеет им все объяснить.

Уборщик мистер Эванс отправился прямо к директору, а директор пошел к миссис Хайд, и миссис Хайд позвала всех учеников девятого класса обратно в зал прежде, чем кто-либо из них сумел улизнуть за пределы школы. Было десять минут пятого, и их ждали автобусы.

— Быстрее, быстрее, — покрикивал директор на столпившихся у дверей учеников. — Я знаю, что всех вас ждет транспорт, но из-за глупости одного из вас страдать придется всем. Барбара, — понизив голос, обратился он к миссис Хайд, — не могли бы вы выглянуть и попросить водителей немного подождать?

Директор был хрупким, как тростинка, человечком с высоким голосом. У него были тонкие руки с длинными пальцами, которыми он беспрестанно шевелил, будто собирался сыграть на рояле.

— Садитесь. Кто сразу не нашел себе места — встаньте сзади. Я очень сожалею… — он сделал паузу, собираясь с духом перед концом фразы, — но среди вас оказался вор .

Мистер Эванс стоял перед экспозицией. Его седые бачки встопорщились от негодования.

— Сразу после сегодняшнего урока географии мистер Эванс пришел запереть зал. И каково же было его удивление, когда он обнаружил, что в нашей транспортной экспозиции кое-чего недостает! Модель спортивной машины, которую мистер Эванс сделал собственными руками, — ее там больше нет! — и директор драматическим жестом указал на стол. «Руками не трогать!» — возвещала осиротевшая табличка в центре. — Я совершенно уверен, что когда миссис Хайд выходила из зала, все было на месте. Значит, машину взял кто-то из вас. Не хочет ли кто-нибудь сразу признаться в этом?

Тишина.

— Я могу вам пообещать, что легче будет встать, и сказать об этом сейчас, чем когда вас поймают. А вас обязательно поймают! Что ж, ладно. Мистер Эванс проявил необыкновенную щедрость, позволив нам использовать свою ценную модель в нашей экспозиции, а мы обманули его доверие. Вор опозорил всю школу, и вы все будете наказаны. А теперь пусть каждый поменяется с соседом сумкой или ранцем. Быстро! И все очень внимательно ищут модель. И не думайте пытаться прикрыть так называемого друга, ибо ни один настоящий друг не стал бы вредить репутации всей школы.

Элла протянула свою сумку Холли, но Холли уже обменялась с Флорой Седжвик, так что именно Флора взвизгнула и вскочила с места, (почему же тогда Флора стала проверять сумку Эллы? Если она обменялась сумкой с Холли, то тогда она должна была проверять ее сумку, а не Эллы)

— Мистер Причард, это она?!

Она вытащила красную пластиковую машинку из сумки Эллы. Ветровое стекло зацепилось за молнию, и сломалось. Мистер Эванс поспешил к ним, и теперь держал покалеченную машинку в ладонях, как раненую птицу. Одно крыло треснуло, а колесо под ним перекосилось. На лице мистера Эванса не было никакого удивления.

— Безнадежно, — вздохнул он, но тем не менее бережно понес ее обратно к столу.

— Чья это сумка, Флора?

Флора притворилась, что не знает. Ей не хотелось выглядеть так, будто она только и ждет, чтобы выдать Эллу.

— Чья сумка, я спрашиваю!

— Эллы, мистер Причард.

Элла так побледнела, что в тусклом свете зала казалась похожей на призрак. Пять минут назад в ее сумке не было ничего, кроме книг и одежды.

— Это ты ее туда сунула! — крикнула она Флоре.

— Вот еще! — прошипела Флора с такой злостью, что ребята, сидевшие вокруг, отшатнулись.

— Элла Уоллис, иди, пожалуйста, сюда!

Весь зал молча глядел на Эллу, пока она пробиралась к столу, цепляясь за стулья.

— Отлично. Все остальные можете идти. Флора, задержись, пожалуйста, тоже на пару минут. Разве я тебя назвал, Холли Мейор? Нет? Тогда выйди.

Мистер Причард глядел на Эллу и Флору, пока остальные, хмурые и недовольные, шаркая ногами, шли к выходу. Он был не намного выше девочек — дюймов на двенадцать, не больше.

— Зачем ты взяла машину, Элла?

— Я не брала. Это не я, — в отчаянии прошептала она.

— И почему я так и знал, что ты это скажешь? Флора, это ты положила машину в ее сумку?

— Ничего подобного! — вознегодовала Флора. — Она там уже была, засунутая под кроссовки.

— Спасибо, Флора, можешь идти.

Он подождал, пока дверь не закрылась за последним учеником. Элла, вцепившись в ручки своей сумки, стояла всего в нескольких дюймах от обоих мужчин.

Внезапно директор наклонился к ней, и вся напускная доброта мигом испарилась из его голоса:

— Мне не нравятся маленькие девочки, которые превращаются в воровок! — Костлявые пальцы ухватили прядь волос у нее над ухом и притянули ее голову поближе.

— Зачем ты ее взяла?

— Я ее не трогала, — выдохнула Элла.

— Ты — дрянная маленькая лгунья. Дрянная, грязная, лживая девчонка! — он сильно дернул ее за волосы, принуждая глядеть ему в лицо. — Так?

— Нет! Я даже и не хотела…

— Прекрати ныть! Что, интересно, ты собираешься сделать, чтобы мистер Эванс тебя простил? — его правая рука маячила перед ее лицом, он явно жаждал дать ей пощечину, но сдерживался. Ты думаешь, он примет извинения от дрянной лживой девчонки?

— Не бейте меня!

— Перегнуть бы ее через колено, да всыпать как следует! — прорычал уборщик.

Она ощущала ярость, клокотавшую в них, дрожавшую в их руках и ногах — ощущала так явственно, что едва могла понять, какие слова они произносят, а какие — только думают.

— Маленькая! Грязная! Воровка!

Она услышала, как грохнула дверью вернувшаяся миссис Хайд, и рывком выпрямилась. Всхлипывая, прижала ладонь к огнем горевшей коже — там, где рука директора схватила ее за волосы.

— Мы поймали нашу маленькую воришку, миссис Хайд, — его голос, полный неприязни, снова зазвучал чуть мягче.

— Элла? — изумилась учительница географии. — Скажи на милость, для чего тебе понадобилась эта дурацкая машина?

* * *

— Вот чего я понять не могу, — говорил ее отец, ходя кругами вокруг стоявшей в центре гостиной Эллы, — так это — зачем? Для чего? На что она тебе сдалась?

— Я ее не брала.

— Знаешь, я тебе почти верю. Не знай я, что ты, бывает, врешь чисто ради забавы, подумал бы, что ты говоришь правду. Ты хотела подарить ее Фрэнку? Учти, я не потерплю воровства, даже ради подарка.

— Честно, пап, честно! Я не вру. Если б я ее взяла, я бы тебе сказала.

— Значит, кто-то сунул ее к тебе в сумку. Единственный вариант. Так, нет? Так кто это был?

— Не знаю.

— Ты кому-нибудь давала свою сумку?

— Я ее даже не открывала после обеда.

— Но ты знала про эту машинку? Я имею в виду, до того как ее украли?

— Я разглядывала ее, пока мы ждали миссис Хайд, — призналась Элла.

Ей хотелось бежать, забиться в угол, но прямо перед ней маячила широкая грудь отца. На уровне своего лица она видела пыльно-серые курчавые волоски, выбивавшиеся из расстегнутого ворота его рубахи. Резкий запах его лосьона после бритья бил в ноздри. Уже в третий раз за сегодня Элла молча дрожала в ожидании боли, которую причинит ей взрослый мужчина.

Руки Кена потянулись к брючному ремню.

— Знаешь, что я думаю? — спросил он, расстегивая пряжку. — Я думаю, тебе нравится вся эта шумиха. Так ведь? Тебе нравится, когда все твои приятели глядят на тебя разинув рты. Ну так вот — они тобой вовсе не восхищаются. Не думаешь же ты, что тебя станут уважать за то, что ты воруешь? И знай — ты заставляешь Господа себя ненавидеть.

Она не могла его слушать — только смотрела, как толстая черная полоса ремня с серебряным крестом на пряжке складывается вдвое в отцовских руках.

— Я тебе покажу, что это такое — обратить на себя внимание твоего отца. Ты знаешь, как поступают с ворами в некоторых языческих странах? Они отрубают ворам руки. Руки, которые согрешили против Господа, — с этими словами он зажал в одной руке обе ее кисти. — Если твоя правая рука соблазняет тебя, говорил Иисус, отсеки ее и брось от себя. Так сказано в Писании? Так?

— Пожалуйста, папочка! Я ее не крала!

— Ты имела в виду — хотела бы не красть ее? И я собираюсь сделать так, чтобы тебе хотелось этого еще больше. Не ной, только хуже сделаешь!

Кен Уоллис размахнулся и хлестнул по раскрытым ладоням дочери ремнем. Перекладина креста врезалась в подушечку большого пальца Эллы. Жгучая боль от удара обвилась вокруг пальцев раскаленной проволокой.

Он снова ударил ее, и половинки раздвоенного жала ремня хлопнули друг о друга с громким треском.

Он еще раз ударил — и серебряная пряжка взорвалась.

 

Глава 5

Со звуком, похожим на ружейный выстрел, металл раскололся, едва коснувшись покрывшихся волдырями ладоней Эллы.

Кен в изумлении поднес к лицу разодранный конец ремня. Он все еще сжимал кисти Эллы — так сильно, что они затекли. Все, что осталось от пряжки, — повисший на лоскутке шпенек. Его взгляд забегал по полу в поисках серебряного креста.

— И куда это он подевался? — бормотал он.

— Папа, отпусти меня.

Он оттолкнул ее руки.

— Убирайся в свою комнату!

Когда Элла добралась до двери, отец стоял на коленях, обшаривая ковер. Она протиснулась мимо матери и Фрэнка, стоявших в холле, ринулась наверх и упала, свернувшись калачиком, прижимаясь спиной к двери, и зажав пульсирующие болью ладони под мышками. Она тихонько всхлипывала, стараясь, чтобы внизу ее не услышали.

Пролежав так минут двадцать, глядя время от времени на темнеющие на ладонях багровые рубцы, Элла услышала голос брата:

— Элли! Элли!

Она ответила не сразу.

— Ты там, Элли? Папа не сделал тебе больно, нет?

— Со мной все нормально, — прошептала она в ответ.

— Фрэнк! Чем это ты занимаешься? — раздался голос матери.

— Я иду в туалет, мам.

— Отец велел тебе не ходить к Элле, и не разговаривать с ней.

— Я не собирался, мама.

Элла услышала его торопливые шаги и звук спускаемой воды, чтобы оправдать эту маленькую хитрость. Через несколько секунд под дверь просунулся сложенный листок бумаги, и пол задрожал от топота спускавшегося по лестнице Фрэнка.

Круглая рожица с двумя точками вместо глаз, и бананом на месте улыбающегося рта, была нарисована на выдранном из блокнота листке. Она знала, что это значит: «Don’t worry, bе hарру». Любимая песенка Фрэнка. Он терпеть не мог, когда Элле бывало плохо.

В этом весь Фрэнк. Грустить для него значило просто зря терять время. Когда Элле было грустно или плохо, он потихоньку вытаскивал из кошелька Джульетты тридцать пенсов, и покупал сестре батончик «Марс» в лавочке на углу. Обычно это срабатывало. Когда над домом нависали тучи, и бодрость была не к месту — а так чаще всего и бывало, — Фрэнку приходилось сидеть тихо и помалкивать. Его это ужасно доставало. Ему было всего семь, но иногда Элла видела, как он вцепляется обеими руками в свои непослушные кудряшки, и дергает их, сходя с ума от постоянного молчания. Когда Джульетта впадала в уныние, он ловил ее руки и приплясывал вокруг, пытаясь расшевелить ее. Ему необходимо было вопить и носиться сломя голову двенадцать часов в сутки, но его матери даже смотреть на него было утомительно.

Когда родители ссорились, а Фрэнк сидел угрюмый и неподвижный, Элла слышала, как в нем нарастает не находящая выхода энергия. Слышала буквально, как скрежещущий рокот, вроде радиопомех, которые появляются вблизи работающего электрогенератора. Фрэнк и был таким генератором: Кен говорил, что к этому мальчишке можно лампочку подключать, и, возможно, он был не так уж далек от истины.

Иногда, закрыв глаза и мысленно сконцентрировавшись, Элла могла увидеть образы, которые видел ее брат. Она порой пользовалась этим, когда скучала по нему — когда они были на уроках в разных школах, или когда Фрэнка посылали в лагерь скаутов. Просто чтобы знать, где он и что с ним. У нее даже был для этого особый способ — она представляла себе телеэкран. На этом экране, как фильм, пущенный наоборот, возникали образы того, что Фрэнк видел перед собой. Если он был в школе, появлялось лицо учителя, учебники на столе, затылки его одноклассников. Если он был на стадионе, она видела летящий мяч, и слышала возгласы брата.

Однажды, когда Джульетта разволновалась из-за того, что Фрэнк опоздал домой, и ни у кого из знакомых его не оказалось, Элла заглянула в свой мысленный экран и увидела воду, а где-то раздавались крики. Она и сама перепугалась, но вдруг поняла, что Фрэнк просто в бассейне. Оказалось, он пошел на тренировку с командой шестого класса: Фрэнк отлично плавал, наравне со старшими. Джульетта не поверила дочери, и даже не захотела звонить в бассейн, чтобы проверить то, о чем та говорит, — но когда Фрэнк явился домой с влажными волосами, Джульетта во всем обвинила Эллу.

— Ты знала! — кричала она. — Он тебе сам сказал. Тебе просто нравится смотреть, как я тут на ушах стою!

Фрэнка не наказали. Ему частенько грозили наказанием, но это так ничем и не заканчивалось. Он научился выглядеть перепуганным, но на самом деле не обращал на всё это никакого внимания. Эллу же, напротив, наказывали часто и без предупреждения. Иногда, как сегодня, Фрэнк прокрадывался к ней, и нашептывал полуутешения-полуизвинения. Он-то знал, что не получает причитающейся ему доли наказаний, — что ж, нельзя сказать, чтобы он из-за этого переживал, но и не радовался, когда ей было больно.

Элла сжала листок с нацарапанной рожицей так порывисто, как будто это была нарисовавшая ее рука. Она любила своего маленького брата. Она нянчилась с ним, когда он был малышом, обнимала и баловала его, одевала, умывала. Вступалась за него, когда он стал постарше. Лгала, покрывая его, и защищала, стоило кому-нибудь хоть словечко против него сказать. Она любила его, и он это чувствовал.

Если он и знал о существующей между ними телепатической связи, то не подавал виду. Трудно ожидать от семилетнего ребенка, что он поймет старшую сестру.

В ее спальне стало темно, но Элла не стала зажигать свет. Она не желала увеличивать счет за электричество, который придется оплатить ее отцу, такой ненужной тратой, как свет в своей комнате.

Так она и лежала в темноте, скорчившись, совершенно несчастная, вдыхая пыльные запахи грязного коврика и сыроватых древесных стружек фанерной двери.

Ей в спину неприятно дуло сквозняком, пробиравшимся сквозь щели вокруг дверных петель, но она не двигалась. Ей неудобно? — что ж, она заслужила. Отец это знал, и бил ее по рукам. Директор тоже это знал — она не забыла жгучую боль, когда он намотал на руку прядь ее волос. Ее унизили взрослые, которые стояли неизмеримо выше ее. Конечно, она это заслужила.

Элла слышала звон столовых приборов. Внизу семья села ужинать, но она не имела права присоединиться к ним.

Она знала, что сама виновата.

Элла не могла вспомнить, каким образом машинка попала в ее сумку. Ну да, она ее разглядывала. Но ведь не трогала же. Ее руки тут ни при чем — они бы помнили прикосновение пластика, если бы схватили ее и сунули под кроссовки.

Должно быть, она заставила машинку перенестись в сумку. Заставила, хотя и не хотела этого. Может, потому, что знала, что она очень ценная — то есть ей сказали, что она ценная, хотя и непонятно, что в ней такого… Элла не могла себе представить, кому, кроме мистера Эванса, могла понадобиться эта модель, или кто бы захотел ее купить.

Кажется, с этой машинкой было что-то связано, какое-то воспоминание, но какое — она не знала. Какая-то тень в сознании, образ, до которого нельзя было дотянуться. Похоже на историю с дверью и разбитым стеклом — да, она в тот момент как бы грезила наяву, но за этим стояло нечто большее. Так бывает, когда пытаешься вспомнить имя, которое знал, но забыл. Элле казалось, что она задремывала, забывалась на мгновение — как раз тогда, когда разлетелась дверь и исчезла машинка.

Она сунула в рот распухший палец. Запах вареной картошки снизу смешивался с запахами ее комнаты — она проголодалась и мечтала о еде, что сейчас стоит на столе.

Когда мать постучала в дверь и скучным голосом произнесла: «Твой отец желает, чтобы ты поужинала», — Элла не посмела ответить. Она услышала, как тарелка звякнула об пол, и постепенно стихли шаги за дверью.

На тарелке была вареная картошка и сосиски с подливкой. Все давно остыло и засохло. Элла, как преступница, уселась на краешек кровати со своим закаменевшим ужином — впрочем, она считала, что и такого не заслуживала.

Ощущение сытости заставило ее почувствовать себя мошенницей. Ей стало легче — а ведь так не должно быть. Это похоже на жульничество — лишнее преступление вдобавок ко всем, совершенным за этот пропащий день.

Отец хотел, чтобы она поела, — наверно, он ее простил, хотя Элла и не понимала, почему. Она же не попросила прощения. Она не знала, за что извиняться. Конечно, все случившееся — ее вина, но как сделать так, чтобы это не повторилось?

— Попросить прощения, — всегда говорил Кен ей и Фрэнку, — значит пообещать, что не будешь так поступать впредь. Покаяться — это означает пообещать, что такое больше никогда не повторится.

Бог тоже не простит ее, пока она не попросит прощения. Для того и нужны молитвы, она это знала.

Съев свой ужин, она только сделала еще хуже. Нельзя было позволять себе есть. Это неправильно! Может быть, она и не могла запретить себе красть машинку, но отказаться от ужина она могла!

Сосиски с картошкой давили на желудок как могильная плита. Ей хотелось извергнуть их обратно, прямо на простыни.

Нельзя. Мама будет в ярости.

Не испытывая к себе ничего, кроме отвращения, Элла скорчилась в изножье кровати. Потом набралась храбрости, осторожно открыла дверь и выглянула. Все были внизу. Она прокралась по лестничной площадке, отчаянно желая, чтобы ее не услышали. В ванной тихонечко заперлась на задвижку и, уставившись в унитаз, представила себе застывшую подливку.

Первый приступ рвоты вывернул ее наизнанку, второй был чисто рефлекторным, а после третьего, больше похожего на кашель, по ее подбородку стекла лишь тоненькая струйка вязкой слюны.

Она вытерла унитаз бумажным полотенцем и спустила воду, потом умылась. Вот и все, с едой покончено. Она сделала, как хотел Кен, но осталась голодной. Голодной и несчастной.

Впервые за этот день Элла чувствовала, что хоть что-то сделала правильно.

* * *

Лежа в темной спальне своей любовницы, Кен Уоллис услышал, как что-то грохнуло.

Он сел в кровати и протянул руку туда, где должны были находиться пышные телеса Эйлиш. Но рядом ее не оказалось. Одеяло было откинуто, и его рука нащупала смятую простыню.

— Эйли? Это ты там, детка? — позвал он тем же тоном, каким звал бы собаку. Забавно — он-то был уверен, что не спит, однако не слышал, как она выскользнула из постели.

— Да, любовь моя, — отозвалась она. — Я ушибла палец на ноге об эту чертову дверь. Чего не спишь?

— А ты чего крушишь тут все в потемках? — парировал он.

— Ищу сигаретки, миленький. Погоди-ка, — она щелкнула выключателем в другой комнате, и Кен увидел, как она расхаживает голышом, вороша диванные подушки и заглядывая под сервировочный столик в поисках своих «Мальборо». Она была тучная женщина, с жирными ляжками в целлюлитных ямках. Когда она нагнулась, у него мелькнула мысль, что его жена могла бы втиснуть обе свои костлявые ноги в одну штанину джинсов Эйлиш.

Она была намного старше Джульетты. И лет на десять старше Кена. Что-то около пятидесяти. И что с того? Она все еще весьма привлекательна. Достаточно привлекательна для него, а это, как с удовлетворением отметил Кен, многое значило.

— Ты прекрасно выглядишь, детка!

— Нахал! — Эйлиш выключила свет, и водрузила свою обширную задницу в ногах постели. — Что, мой Кенни не прочь еще немного пошалить? — игриво спросила она, прикуривая от бензиновой зажигалки «Зиппо». Когда язычок пламени погас, во тьме остался виден только тусклый уголек дымящейся сигареты. — Так все-таки, что тебе не спится?

— Кое-то обдумываю, девочка моя.

— Ты собираешься сказать мне, что мы больше не будем встречаться? — по голосу Эйлиш было ясно, что ее не особенно пугала такая перспектива. Такое случалось уже не раз. — Твоя женушка завернула гайки?

— Эта корова может пыхтеть сколько влезет. Не ей говорить Кену Уоллису, что ему делать, а чего не делать. Я буду приходить каждое воскресенье, не беспокойся.

— Да я и не беспокоюсь!

Они рассмеялись.

Эйлиш считала, что должна знать, что происходит в жизни ее приятелей, и приставала с расспросами до тех пор, пока не получала ответ.

— Так что же случилось? Что тебе не дает уснуть?

В ее голосе слышалось участие, хотя Кен знал, что это всего лишь привычка совать нос в чужие дела. Но он все равно рассказал ей — ему надо было поговорить с кем-то, кому в общем-то все равно, с кем-то не из его семьи — с кем-то, кто не знал его дочь. Одним словом, с кем-то посторонним.

— Моя старшая, Элла… Ну, она ведет себя несколько странно… иногда совершенно непонятно.

— Сколько ей?

— На неделе исполнилось четырнадцать.

— Все четырнадцатилетние ведут себя странно, Кен. У нее есть приятель?

— Нет, насколько я знаю. Она еще совсем ребенок.

— Четырнадцать лет — уже не детский возраст. По крайней мере, для девочек.

— По правде говоря, она малость заторможенная. В ней чересчур много от матери. Она совсем не взрослеет. Я иногда думаю: вдруг она вообще никогда не повзрослеет?

— Да куда она денется, — уверенно сказала Эйлиш. — Оглянуться не успеешь, как она попросится выйти замуж за какого-нибудь мальчика, уедет, и ты станешь дедом раньше, чем узнаешь об этом.

— Может и так. Я уж точно не скажу «нет». Пусть отваливает, не жалко. Всегда от нее были одни неприятности. Ни красотой, ни послушанием, ни благочестием — ничем не блещет. Только вечно слоняется вокруг. Другое дело — ее братец. Фрэнк — вот отличный парень! Жуткий проказник. Всегда что-нибудь замышляет, как и положено настоящему мальчишке. Да и, конечно, если б Элла не была на подходе, мне бы и жениться на ее матери не пришлось.

— Несправедливо винить ее в этом. Только из-за ребенка ты бы на ее матери не женился. Вот возьми меня: мой отец ведь не женился на моей матери.

— Это не по-божески, — вспыхнул Кен. — Это мерзость пред лицом Господа! Конечно, — замявшись, добавил он, — ты-то в этом не виновата.

— Как мило, что ты это заметил!

— Она всегда была странной девчонкой. Часами сидит в своей комнате. Радио включает так тихо, что, кажется, сама его не слышит. Рисует всякое в своих тетрадках, вместо того чтобы прилежно учиться. Знаешь, что она рисует? Ангелов! Всегда одних ангелов. Ангелов с большими крылами, летающих повсюду. Может, это все-таки богохульство?.. Я иногда думаю, уж не дьявол ли в нее вселился?

— Но почему? Что она такого ужасного сделала?

— Да понимаешь… всякие странности . Иногда мне кажется, что она читает мои мысли.

— Постой, но ты же только что сказал, что она малость заторможенная…

— Так и есть. Но вот представь, ты сидишь, и думаешь себе: «Хочу почитать телепрограмму», или: «Хочу сэндвич!» — и тут она встает и приносит тебе то, что ты хотел. А ты и слова вслух не сказал!

— По мне, так это не зло, а просто ум.

— Да нет у нее никакого ума! Ни вот столько!

— Ну, забота.

— Да, Элла заботливая, что есть, то есть, — согласился он.

— Тогда в чем проблема?

— Да вроде ни в чем. Не знаю, с чего я вообще об этом заговорил.

И правда, в чем проблема? Как Кену заставить Эйлиш понять его, если он сам ничего не понимал?

Он глядел, как сверкают янтарные искорки потушенной в стеклянной пепельнице сигареты. Снова стало совсем темно. Он поднял руку, и потянул Эйлиш обратно в постель.

 

Глава 6

Никто не заговаривал с Эллой, когда она пришла в класс. Если она проходила мимо, от нее отступали и поворачивались спиной. Был вторник, до Рождества оставалось всего десять дней. Под потолками протянулись цветные гирлянды, на стеклах спреем с блестками были нарисованы звезды и арабески. Но приняли Эллу в штыки.

Флора Седжвик, ссутулившись, и засунув руки в задние карманы джинсов «Кельвин Кляйн», стояла у пустого стола мистера Мак-Налти, и не отрываясь смотрела на Эллу.

— Привет, — неуверенно сказала Элла.

Флора даже бровью не повела.

Элла бочком протиснулась мимо двоих мальчиков, стоявших в проходе, не обращая на нее ни малейшего внимания. Она хотела добраться до своей парты.

— Приглядывайте за своими карманами, — произнесла Флора. — Берегитесь, у нас тут воришка.

Элла ее проигнорировала. Флора и один из мальчишек ухватились друг за друга, покатываясь со смеху. Элла села, и плюхнула сумку перед собой, как солдат — мешок с песком.

— Ой, я не могу найти свои денежки! — выкрикнула Флора. — Элла, это ты сперла мой кошелек? Ах, нет, вот же он. А я думала, это Элла его стащила! — объявила она на весь класс.

— Я никогда ничего не воровала, — с досадой воскликнула Элла, стискивая сумку.

— Кажется, мистер Причард вчера говорил совсем другое, — сказала Флора. — Что он такое говорил, а? — повернулась она к своему дружку, который только что не падал от смеха.

— Воровство есть преступление против человека и Бога, — продекламировал другой парень, один в один изображая назидательную манеру директора. — Вор — убийца цивилизованного общества.

Элла не понимала, что они имеют в виду, — только то, что речь шла о ней. Она пропустила два дня уроков, оставаясь дома, пока мистер Причард не выманил у Кена Уоллиса обещание, что уборщик получит денежное вознаграждение за свою испорченную модель. Она пропустила и собрание в понедельник, во время которого всем до единого ученикам, начиная с седьмого класса, пришлось вытерпеть получасовую лекцию о добродетели, честности и маленьких грязных воришках.

— А что у тебя в сумке сегодня, Элла? — спросил Пол Кэри.

Пол был жирдяем, вряд ли выше Эллы, зато в два раза толще. Он стянул со стола ее сумку, и сунул в нее нос.

Элла вскочила, чтобы забрать ее, но пухлая ручища Пола без труда с ней справилась. Он вытащил ее перьевую ручку.

— Эй, ни у кого ручка не пропадала? — пронзительно выкрикнул он.

— У меня! — завопил кто-то в ответ. Пол швырнул ее «паркер» через весь класс, колпачок отлетел, и чернила разбрызгались.

— Ну, ты и чокнутый, Кэрри! — один мальчик пытался стряхнуть чернила с белой рубашки, но только больше их размазывал.

Пол не обратил на него внимания. Он перевернул сумку вверх дном, и учебники разлетелись в разные стороны. Мелкие детали и булавки из чертежного набора рассыпались по полу.

— Отдай сейчас же! — прошипела Элла. Она изо всех сил потянула сумку к себе. Пол пожал плечами, выпустил ее, и Элла упала назад. Толстяк отвернулся.

Элла ушибла ногу о парту, но удержалась на ногах и рванулась к Полу, размахивая пустой сумкой. Шлеп! — парень получил по затылку.

Удар вышел так себе, почти никакой, но он поскользнулся на одной из рассыпанных деталек и с визгом приземлился задом прямо на стрелку разбитого компаса.

Вопя и хихикая, тридцать учеников столпились вокруг, глядя, как он корчится на полу. Элла ползала на коленках, наклонив голову, запихивая книги обратно в сумку. Пол Кэри поднялся на ноги, ругаясь и хватаясь за ягодицу. Его лицо налилось кровью, веки дергались от нервного тика. Он яростно лягнул воздух, промахнувшись мимо Эллы на пару дюймов, а поскольку никто не собирался его останавливать, выпрямился и прицелился получше.

— Это что еще такое? — гулкий голос учителя заставил всех замолчать. Ученики застыли на месте. Пол Кэри, с отведенной назад ногой, которой он собирался пнуть Эллу в голову, напоминал скульптуру аиста, страдавшего ожирением.

— Всем вернуться на свои места, — скомандовал мистер Мак-Налти.

Пока мимо, торопясь, проталкивались чьи-то ноги, Элла сидела на корточках, не решаясь поднять голову.

— Вот так сюрприз! — протянул мистер Мак-Налти. Из-за сарказма, которым были пропитаны эти слова, его североирландский акцент стал резче. — Кто бы мог подумать! Элла Уоллис!

Она мельком глянула на него.

— В первую же минуту урока! В первый же день в школе! А вокруг уже народные волнения! — он обвел взглядом класс. Пол Кэри к этому времени успел испариться, и материализовался в дальнем углу. Теперь он, как и все остальные, сидел, уставившись в пространство прямо перед собой.

— Встань, Элла. Оставь сумку, — Мак-Налти наклонился над ней, — и чтобы я от тебя сегодня ни звука не слышал, — добавил он тихо. — Итак, девятый класс! Последний урок семестра. Продолжаем читать «Гордость и предубеждение», а на каникулах вы его закончите. Пол, страница двести двадцать, начинай.

Элла прижала ладони к ушам, чтобы заглушить его голос. Она сосредоточилась на биении своего пульса, похожем на мерное шуршание ботинок по гравию. Ее вещи валялись, разбросанные, вокруг, и даже «Гордость и предубеждение» она не могла достать — просто не решалась нагнуться за книгой.

Ей хотелось исчезнуть. И чтобы этот ужасный день поскорее закончился. И вообще, чтобы кончилась школа — не на каникулы, а навсегда.

Еще два года. Чуть меньше. Через год и пятьдесят одну неделю ей исполнится шестнадцать. В этот день она выйдет из школы и больше туда не вернется. Отец ей разрешит. Он знает, что ей нет смысла досиживать еще шесть месяцев до окончания обучения, корпеть над целым ворохом выпускных экзаменов, которые она, скорее всего, не сдаст. Может, она найдет работу или, по крайней мере, получит место по одной из правительственных программ трудоустройства.

Элла знала, чего хочет: работать в приюте для животных, так же как сестра их соседки. Она получала сорок фунтов в неделю за то, что чистила клетки в Лиге защиты кошек. Когда ее годичная практика закончилась, ей пришлось зарегистрироваться на бирже труда, но она по-прежнему работала для Лиги, уже бесплатно, когда хватало денег на автобус туда и обратно. Вот чем Элла собиралась заняться. Когда-то она подумывала стать ветеринаром, но для этого требуется специальное образование. На ветеринара учатся в университете. Что ж, она найдет какой-нибудь приют, необязательно в Бристоле, По телевизору показывали приют для осликов, где-то в Девоне. Ослики — это было бы здорово! Элла забыла вписать их в свой список любимых вещей, а ведь они достойны места в числе первых. Ослики — это круто!

Она скосила глаза на учителя, который прочитал ее сочинение перед всем классом. О, как ей хотелось оказаться подальше отсюда! Чтобы ненавистная школа кончилась!

Пульс под ее ладонями замедлялся — она чувствовала, как паузы между ударами становятся все длиннее. Ее голова поникла… В классе внезапно погас свет.

— А ну, включите свет! — велел мистер Мак-Налти. — Какой идиот это сделал?!

Никто не пошевелился. Кто бы ни включил свет снова, ясно, что его обвинят в том, что он же его и выключил.

— Элис! Ты сидишь ближе всех. Включи его. Это твоих рук дело?

— Нет, мистер Мак-Налти!

— Ну, так чьих же? Ты же должна была видеть.

— Я не знаю, мистер Мак-Налти.

— Не знаю, мистер Мак-Налти!.. — пропищал, передразнивая, учитель.

Засмеялся только Пол Кэри — остальные поостереглись.

— Ты услышал что-то смешное, Пол? — рыкнул Мак-Налти.

— Н-нет, мистер Мак-Налти…

Губка для мела с деревянной рукояткой грохнула о доску и закувыркалась по полу. Мак-Налти, решив, что она просто упала, вернул ее на подставку.

Как только он повернулся к классу, она снова свалилась.

Учитель сурово глянул на нее, будто она была ребенком, решившим нарочно его подразнить. Его толстый зад колыхнулся, когда он подхватил ее и припечатал к своему столу, подняв облако меловой пыли.

— Ричард, читай, пожалуйста.

Где-то хлопнула крышка парты. Взгляд мистера Мак-Налти метнулся к Элле, но она сидела, ссутулившись, поставив на парту оба локтя. Ричард начал читать.

Внезапно рядом с его ногой шлепнулась тетрадь.

— Так-так, что это такое? — Мак-Налти прыгнул вперед и схватил тетрадь. — Пол Кэри, — прочел он имя на обложке. — Останешься на час после уроков.

— Я ее не бросал, мистер Мак-Налти!

— Два часа после уроков!

Короткая пауза, и Ричард снова попытался читать.

— Я не стану, — прервал его Мак-Налти, — мириться с таким детским идиотизмом в своем классе! Это понятно? Или объяснить попроще? — он почти срывался на визг. — Вам меня не отыметь, ясно?!

В потрясенном молчании класса опять раздался стук, и погромче, чем в прошлый раз. Мак-Налти судорожно подскочил. В ушах у него зазвенело. Да и не только у него — у всего класса… или это звенело что-то в классе ?..

Учитель оглядел первые ряды. То, как ребята передергивались и покрывались мурашками, говорило, что они тоже слышат этот звук.

— Если кто-то осмелился включать здесь радио…

Элла, по-прежнему прижимая ладони к ушам, слышала тонюсенький писк, пульсировавший в такт ее сердцу.

Класс зашаркал ногами. Этот шум действовал им на нервы, впивался иголкой, казалось, в самый костный мозг, причем чем больше они вертелись, тем хуже им было, будто звук проникал глубже с каждым движением мускулов. Но и сидеть, не шевелясь, было тоже невозможно.

Мак-Налти, в ярости шаря взглядом по классной комнате, увидел, как парта Эллы, вместе с её прижатыми к ней локтями, медленно приподнялась, а потом грохнула об пол всеми четырьмя ножками. Элла в ужасе отшатнулась. Шум стал еще громче.

Хлопнула дверь. Кто-то выбежал из класса. Ученики повскакивали с мест.

— Оставайтесь на местах, все вы! СЯДЬТЕ!

Тонкий вой перешел в визг, как будто тысяча ногтей скребла по стеклу. Мак-Налти выкрикнул, заглушая его:

— Так, прислушайтесь, откуда идет звук! Элис, это не с твоей стороны класса?

Ученики, полупривстав за своими партами, беспомощно оглядывались. Звук был повсюду — звенел сам воздух, каждая пылинка, взлетающая при любом выдохе, — и одновременно нигде.

Элла вцепилась в крышку своей парты. Она изо всех сил прижимала ее к дрожащим коленям. Казалось, парта пытается взлететь в воздух, как на спиритическом сеансе.

С сокрушительным грохотом парта вырвалась из ее рук и метнулась в проход с силой, достаточной, чтобы раскололись боковины. Оглушительный свист умолк.

Элла, не смея дышать, продолжала сидеть на стуле. Мак-Налти, не веря своим глазам, уставился на нее.

— Рождественский вертеп! — крикнул кто-то. — Мистер Мак-Налти, поглядите!

В полном недоумении учитель оглядывал класс.

— Он горит, он горит! — завопили ученики. — Младенец Иисус!

Макет рождественской сценки позади его стола, которую установили ученики седьмого класса, населив пластиковыми коровами и овцами, полыхал пламенем. Солома в яслях горела темным дымным огнем. Колышки плетня, сделанные из спичек, тоже занялись. Пурпурный плащ одного из волхвов съежился от жара. Сено в яслях Младенца потрескивало и вспыхивало.

Когда Мак-Налти ухватился за макет, соломенная крыша разгорелась, и языки пламени лизнули рукава его пиджака. Он швырнул макет на пол, раскидав пластиковые фигурки. В воздух взлетели клочки горящей соломы.

Однако на белых пеленках, в которые был завернут младенец, не было ни следа сажи. Весь вертеп пылал, но фигурки Иисуса пламя не коснулось.

— Принеси огнетушитель, — скомандовал Мак-Налти Ричарду Прайсу, но не успел тот подняться с места, как учитель решил, что ждать нет времени. Он начал затаптывать пламя — сперва горящие клочки соломы, а потом сами ясли. Его коричневые замшевые «Хаш Паппис» крушили дерево, растирая головешки в черные пятна на плитке пола, уничтожив и коровник, и дары, и колыбель.

Когда он наконец поднял голову, пот струился по складкам его жирного красного лица.

— Приведи мистера Эванса, — велел он прибежавшему с огнетушителем Ричарду.

Элла пыталась поставить ровнее то, что осталось от ее стола. Пол вокруг был усыпан книжками и мусором. Мак-Налти, сжимая в руках огнетушитель, молча смотрел на нее. Весь девятый класс, бочком проскользнувший на свои места, последовал его примеру. Когда Элла подняла голову, оказалось, что все взгляды прикованы к ней.

Она прижала сломанную крышку парты к груди, как щит, и спрятала за ней лицо.

Мак-Налти, у которого дрожали мышцы на ногах, выдавил:

— Просто подбери все это…

Противный визг раздался снова, да так громко и на такой высокой ноте, что большие оконные стекла загудели в своих рамах.

А потом повсюду вокруг Эллы предметы с пола взвились в воздух. Тетради, учебники, кусочки металла и дерева зависли на дюйм-два от пола и, вращаясь, полетели вверх. Часть их вихрем понеслась к потолку, другие остановились, ныряя, как поплавки, на уровне головы. Толстая книжка, неистово вертясь, полетела к стене и бумерангом вернулась обратно.

Стрелки настенных часов вращались так быстро, что слились в один диск, как лопасти работающего мотора.

Визг перекрыл все остальные звуки. Светильники разгорались все ярче и ярче, пока не засверкали таким же ослепительным блеском, как горящая магнезия, заливая класс безжизненным сиянием. Разрозненные обломки парты Эллы неподвижно зависли в воздухе перед ней. Она подтянула к груди колени и зарылась в них лицом.

Мистер Мак-Налти, который едва удерживался на ногах из-за сотрясавшей их конвульсивной дрожи, был на грани отчаянной паники. А ученики застыли в испуганном молчании. Никто не пытался выйти из класса. Озаренные невыносимым, пронзительным светом, они глядели на Эллу.

Она почувствовала, как ее ухватили за волосы. Мистер Мак-Налти волоком тащил ее со стула, и предметы вокруг начали сыпаться на пол. Он бы не осмелился к ней подойти, но вдруг понял, что должен вывести ее из класса. С глаз долой.

Элла, до крайности напуганная, согнувшись пополам, не сопротивляясь, позволила ему вытащить себя из класса. Книги и мусор шлепались на пол, но шум от их падения заглушал неослабевающий электронный визг. Она ударилась плечом о дверь, и мистер Мак-Налти вышвырнул ее в коридор.

Как только она исчезла из виду, шум прекратился.

Она стояла, не зная, что делать. Ее сумка, точнее то, что от нее осталось, была в классе. Холли Мейор тоже осталась в классе. Куда было Элле еще идти?

Мистер Мак-Налти выглянул из-за двери.

— Иди и скажи секретарю, — сказал он довольно спокойно, но не подходя ближе, — скажи, что я велел тебе идти домой. У тебя есть кто-нибудь дома?

— Мама.

— Иди домой, Элла. К маме, — и он захлопнул перед ней дверь.

— Надеюсь, вы все теперь убедились, — проговорил он, переступая через разбросанные книги и обломки парты, и стараясь, чтобы голос не дрожал, — надеюсь, все убедились — нельзя играть со спичками . Это была крайне опасная ситуация, — он нагнулся подобрать обугленный макет, и вдруг увидел, что белые пеленки Младенца Иисуса не почернели. Мистер Мак-Налти, озадаченный, несколько мгновений вертел фигурку в пальцах. Он же ясно видел, что ясли горели! Сунув загадочный пластиковый образок в карман, он продолжал: «Если бы загорелись занавески, весь класс в мгновение ока был бы в дыму и огне. Мы могли запросто задохнуться и сгореть заживо».

Красочно описанная им картина неслучившегося кошмара принесла странное облегчение. Кое-кто из девочек стал всхлипывать. Дети, до этого сидевшие в каменном молчании, начали перешептываться.

— Всего одна глупая девчонка, которой вздумалось кидаться спичками, — и все мы могли погибнуть, — повторил Мак-Налти. — Не говоря уже о разбросанных книгах, сломанной парте… — он выдавил искусственный смешок. — Ладно, давайте-ка здесь приберемся.

Он глянул на настенные часы. Их стрелки застыли на одиннадцати часах, одиннадцати минутах и одиннадцати секундах.

— А что это был за шум? — спросил Ричард Прайс. Ему, на самом-то деле, подошел бы любой ответ: он просто хотел, чтобы кто-нибудь объяснил, что он слышал.

— У нее был радиоприемник, — заявила Флора.

— Да не может радио издавать такой шум!

— Но я его видела! — уперлась Флора.

— Но зачем? Зачем такой хипеш устраивать?

— Некоторые люди, — объявил Мак-Налти, — просто обожают быть в центре внимания. И лучшее, что мы можем сделать, — постно добавил он, — это игнорировать их.

Элла, потерянно мыкавшаяся в коридоре, слышала эти слова. Она повернулась, и побрела прочь из школы — и ее действительно игнорировали. Никто не попытался остановить ее. Никто не заговорил с ней на улице, а дома никто не спросил, почему она пришла так рано. Никто не позвонил из школы, ни ей, ни ее родителям. Никому не пришлось приказывать ей держаться подальше от школы, потому что она не смела вернуться. Никто из ее друзей не захотел узнать, как она себя чувствует. А когда она пыталась звонить им, никого не оказывалось дома.

Целую неделю Элла скрывалась от родителей, уходя с утра как будто на уроки, и проводя весь день в предрождественских толпах, наполнявших торговый центр.

Пока Холли Мейор не пришла навестить ее на другой день после Рождества, никто Элле и слова не сказал о том хаосе, который разразился из-за нее.

 

Глава 7

На Рождество пошел снег. Пока семья шла по Смит-роуд к храму Христа Возрожденного, принадлежавшему Церкви пятидесятников, Джульетта все повторяла: «Ну разве не чудесно? Настоящее Рождество!» Но энтузиазма в ее голосе не слышалось.

Дети должны были идти впереди, чтобы родители видели, что они не зевают по сторонам. Фрэнку запретили кататься по дорожкам и бросаться снежками.

Они пришли в церковь за десять минут до службы. С ними поздоровалась жена органиста:

— Веселого всем вам Рождества!

Джульетта, Элла и Фрэнк только улыбнулись и кивнули, а Кен за них ответил:

— Благослови тебя Христос во утро свое!

Жена органиста так и расцвела. Ловко Кен Уоллис управлялся со словами, хотя и не так вдохновенно, как его брат, конечно!

Он заняли свои обычные места на низеньких деревянных стульях во втором ряду. Пальто были свернуты в тугие узлы и засунуты под сиденья. Молитвенных подушечек не было, но каждый сложил руки на коленях и склонил голову. Фрэнк зажмурился крепче всех. Он знал, что случится, если открыть глаза слишком рано: Бог не станет его слушать, а отец выпорет.

На плоской перекладине поверх спинок стульев покоились синие молитвенники. Элла взяла один и села. Ее указательный палец машинально обводил контуры вытисненной на обложке белой голубки.

Джульетта поминутно оборачивалась ко входной двери. Большинство прихожан, несмотря на ранний час рождественской службы — девять утра, — сумели прийти пораньше. Молитвенный зал, в который вкатывались волны холодного воздуха из распахнутых настежь входных дверей, гудел множеством приглушенных голосов. Поскрипывали передвигаемые взад-вперед стулья. Время от времени прорезывались отдельные, с важностью произнесенные фразы: «На земли мир, и в человецех благоволение». Или: «Счастливого вам Рождества!».

— Та женщина, что живет в доме с обратной стороны нашего, уже здесь, — заметила Джульетта. — А ее мужа пока не видно. Она привела сыновей брата вместе со своим… А где же, интересно, их мамаша?

Кен не снизошел до ответа, а Элла не решилась на него. Болтовня в церкви считалась серьезным проступком. Почему же болтала Джульетта? «Это потому, что она — женщина!» — осуждающе говаривал Кен. Элла была пока не женщиной, а всего лишь ребенком, и начни она болтать сейчас — получила бы хорошую трепку дома.

Она уставилась прямо перед собой, на голую кирпичную стену, единственными украшениями которой были электроорган и обитая красным дверь. Через несколько минут из этой двери выйдет дядя Роберт, старший брат Кена, светский проповедник церкви Христа Возрожденного. Его пламенные проповеди пользовались большим успехом, и никогда не длились меньше сорока пяти минут.

— Гляди-ка, кого притащила с собой эта кошка драная, — пробормотала Джульетта, бросая косой взгляд на вновь прибывшую парочку — И представить себе не могла, что эти двое снова объявятся. А у нее, смотрю, все то же пальтишко. Она носит его столько же, сколько я свое зеленое, — вот бедняжка! Пора бы его уже на тряпки пустить. Ой, она нас заметила! — и Джульетта нервно помахала рукой.

— У тебя есть новое пальто, — бросил Кен, не поворачивая головы.

— Ах, да! Я это и имела в виду. Прости! Никогда у меня не получается правильно сказать, что я думаю. Прости! Она носит свое старое, а ты мне купил новое.

— Мы-то получше живем, нет?

— Ну, прости-прости-прости!

Красная дверь приотворилась. Дядя Роберт боком вышел из нее, шепчась с кем-то невидимым позади двери. Затем хлопнул дверью — достаточно громко, чтобы привлечь всеобщее внимание. Медленно направился к переднему ряду прихожан, сжимая в одной руке Библию в черном переплете, а другой оглаживая пиджак на выпирающем брюхе. Кафедры в церкви Христа Воскресшего не было.

— Я проповедую Христа распятого, Христа возрожденного и род людской, искупленный страстями Христовыми, — провозгласил дядя Роберт. Этой формулой его отец, главный проповедник этой церкви с 1956 года и до дня своей смерти, начинал каждую проповедь. Эрик Уоллис научил своих сыновей возвещать Слово Божье так, чтобы люди слушали. Ему было пятьдесят три года, когда случилось несчастье: задний борт грузовика, доставлявшего газетную бумагу для «Бристоль Ивнинг Геральд», где Эрик работал печатником, внезапно откинулся. На него выкатились три рулона бумаги, в каждом по три погонных мили и по две тонны веса.

Это случилось в 1984 году. С тех пор минимум дважды в месяц дядя Роберт или Кен Уоллис читали проповеди. После рождения Фрэнка и назначения Кена инспектором в Льюис Принтере, что на Уэллс-роуд, почти все обязанности проповедника исполнял дядя Роберт. Какая бы тема ни затрагивалась в его проповеди, каждый раз, начиная ее, он приносил дань уважения отцу, говоря: «Я проповедую Христа распятого, Христа воскресшего и род людской, искупленный страстями Христовыми».

Он торжественно открыл Библию и, не заглядывая в текст, продекламировал:

— «Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну». Евангелие от Матфея, глава вторая, стих одиннадцатый.

Он закрыл книгу с тихим шелестом, похожим на вздох, и в молчаливом, замершем в ожидании зале, этот вздох услышал каждый.

— И что же стало с этими дарами? Увидим ли мы их снова в Священной Истории? Сделали ли эти богатства из нашего Господа расфуфыренного щеголя? У него было — как там это называют — «привилегированное детство»? Нет. Он был бедняком!

Дядя Роберт одобрительно кивнул. У него было грубое, красное лицо, обрамленное широкими баками, кустистыми и растрепанными, цвета соли с перцем. Волосы — точнее, то, что от них осталось, ибо макушка его стала лысой, как яйцо, — еще не поседели, но были такими же буйными и неухоженными, как и бакенбарды. Даже волоски, росшие из ушей и носа тем гуще, чем старше становился дядя Роберт, не ведали о существовании ножниц.

Элла, так гордившаяся своими волосами, всегда заглядывалась на бакенбарды дяди Роберта. Они казались ей жирными, будто под кожей у него был густой чернозем, из которого они росли. Дядя Роберт и раньше замечал ее взгляды. Правда, он-то считал, что Элла — внимательный, хотя и не слишком смышленый ребенок.

— Интересно, если бы библейские мудрецы знали, к чему это приведет, — тихо продолжал он, — стали бы они так усердствовать со своими дарами? Возможно, они удовольствовались бы простиранием ниц перед яслями. В конце концов, они были цари, пришедшие почтить Царя, величайшего из всех них. Им следовало бы знать, что их побрякушки ничего не значат для Сына Божьего. Но зато для нас эти дары кое-что значат, — голос дяди Роберта, до сих пор мягкий и добродушный, вдруг обрел силу и язвительность. — Кое-кто из нас, может, и понятия не имеет, что это за высокие слова — «ладан, смирна» — но ей-ей, мы кое-что знаем о золоте. Еще бы нам не знать о золоте! Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок на этом острове, в нашей Великобритании, знает историю Рождества. А помнят из нее лишь одно слово — золото! Одно слово, да и встречается лишь в одном из четырех Евангелий. Одно слово, что может совратить целый народ. Золото! Что означает для мира Рождество? Золото! Кто говорит о чуде рождения Спасителя? Кто восхищается тем, что Господь в этот самый день послал Сына своего единственного принять муки за нас? За нас! За каждого из вас! И за меня! И что же, благодарим мы его? Или мы думаем лишь О ЗОЛОТЕ?!

Глаза дяди Роберта остановились на Элле. Он чувствовал ее пристальный взгляд, и ответил ей таким же. На секунду он прервал поток своих риторических вопросов, и усмехнулся.

— Мы учим наших детей помнить об утре Рождества — но что именно? Какая мысль первой просыпается в их маленьких головках при пробуждении? О младенце-Христе? Нет! Алчные мысли о подарках, языческие мысли о Санта Клаусе, и так называемом «рождественском дереве». А ведь их маленькие мозги должны бы быть невинными! Но в течение недель и месяцев, предшествующих этому святому дню, эти невинные создания подвергаются настоящей бомбардировке искушениями. Бесконечная реклама по телевизору. Кричаще-яркие одежды в каждой витрине. Торговля повсюду, куда достанет око, — наши дети даже сэндвич в школу не могут взять без того, чтобы их не искушали голоса сирен. «Купи меня! Каждая игрушка, кукла, игра, компьютер — все они вопят: купи меня! Возжелай меня! Возжаждай меня! КУПИ МЕНЯ!» — голос дяди Роберта сорвался на пронзительный крик, сотрясший его полное тело.

Кое-кто из паствы взволнованно наклонился вперед, жаждая его бичующих слов; другие вжались в спинки стульев. Теперь дядя Роберт закатил глаза, устремляя взор то ли к небесам, то ли к собственной лысине.

— Извращая Рождество в сердцах наших детей, мы повторяем то, что свершил Ирод, — избиение невинных. Мы еще хуже Ирода! Гораздо хуже! Ирод убил всякого младенца до двух лет от роду в Вифлееме и на побережьях. Мы не столь милосердны — мы убиваем каждого. Каждого ребенка, в каждом городе, деревне и селе, на берегах и на суше, младше двух и старше двух, мальчиков и девочек. Так, чтобы не осталось во всей стране ни единой капли непролитой невинной крови! — Он в экстазе потряс Библией. — И мы все еще думаем, что заслуживаем Его любви?!

Дядя Роберт отшатнулся назад. Его лицо побагровело, а пальцы на переплете Библии казались мертвенно-белыми. Он крепко зажмурился, и испустил тяжкий вздох. Когда его взор опять обратился к прихожанам, лицо его вновь стало спокойным.

— Кто из присутствующих здесь сегодня уже открыл рождественские подарки?

В каждом ряду поднялись руки, и людей чуть отпустило. Они и не представляли, в каком напряжении держали себя, пока не задвигались на стульях и не расслабили плечи. Худшее было позади. Дядя Роберт даже слегка улыбнулся, пока рука за рукой вздымались, свидетельствуя вину своих хозяев.

Теперь они были в его власти, потрясенные, напуганные и раскаявшиеся. Ярость больше не нужна. Они сделают все, о чем дядя Роберт их попросит. Он велит им отправляться по домам, и думать о Христе, пока они поглощают свой ужин. Молиться о прошении за свою алчность, а в грядущем году быть скромнее и следовать Христу.

Они пообещают все что угодно — только бы не слышать вновь от дяди Роберта, что недостойны любви Господа.

Позже, когда его синий «Ягуар Х15», номерной знак К1 NGJ, уже стоял припаркованным у дома его брата на Нельсон-роуд, дядя Роберт прочел молитву над рождественской индейкой. Около двадцати минут, никем не прерываемый, он разглагольствовал о сокращении своих доходов от бензозаправочной станции. Дядя Роберт управлял авторемонтной мастерской на Коронейшн-роуд. Когда подоспела жареная индейка, дядя Роберт плавно съехал с проблем мирских на мировые.

— Дорогой наш Господь и Отец, в сей самый святой из дней прими наше нижайшее благодарение за то, что даровал нам грядущее блаженство, и за дар Сына Твоего, нашего Спасителя.

Элла и Фрэнк сидели не шелохнувшись, сложив ладони, зажмурившись, пока дядя Роберт не добавил:

— Если б мне не приходилось платить налог на добавленную стоимость за внешние устройства, все было бы не так плохо.

— Точно, — отозвался Кен. — Джули, передай Роберту тарелку.

— Видишь ли, одиннадцать девяносто девять за банку масла — вроде как дороговато, — продолжал дядя Роберт. — Но следует помнить, что почти два фунта из них уходит прямиком налоговому агенту.

— И то верно. Тебе грудку или ножку?

— И того и другого, Кении, по кусочку. Видишь ли, я голосовал за лейбористов, впервые за двадцать три года, и впервые за двадцать три года они выиграли — и что же? Ничего не изменилось! НДС, пошлины на бензин, автомобильные налоги — разве стало бедному человеку хоть чуть-чуть легче? Не доверяй ни принцам, ни сынам человеческим, от которых тебе никакой помощи! Джули, вон та брюссельская капуста очень аппетитно выглядит…

Джульетта польщенно улыбнулась, подкладывая ему добавки, хотя и знала, что выглядит капуста так себе — разваренной и водянистой. К тому же на всех ее не хватало, так же как и печеного картофеля. С брюссельской капустой вечно такая морока — чистить ее, срезать крошечные кочерыжки с каждого кочанчика… Но Кену и его брату она положила щедро. Элле и Фрэнку досталась всего парочка, и Джульетта замаскировала пустоту на их тарелках брюквой: почти так же сытно, зато гораздо легче готовить.

— Кому вина? — спросила она.

— Мне красного, Джули, если оно еще осталось.

— Да полно! — уверила она, и так оно и было. Может, Джульетта и не рассчитала с капустой, но вина она купила достаточно. И еще пару бутылок «Бифитера», на случай, если кто захочет. Еще не хватало — остаться без выпивки на Рождество! — У тебя, должно быть, в горле пересохло: ты же целое утро говорил.

— Мне каждый раз кажется, что я читаю проповедь минутки две, не больше, а потом гляну на часы — и оказывается, уже полчаса прошло.

— Остальным тоже так кажется, — уверил Кен.

— Я видел, Элла меня внимательно слушала. Да, девочка? Элла кивнула, замерев с приборами в руках.

— Всю службу взгляда не отрывала.

Элла не смела глаз поднять. Ей и в голову не приходило, что дядя Роберт мог заметить во время проповеди, как она на него уставилась.

— Я сегодня чуть не решился велеть тебе встать рядом со мной. Подумывал об этом. Так сказать, мгновенное вдохновение — так бывает, когда проповедуешь экспромтом, ты знаешь, Кении. Тобой движет дух Господень, и надо следовать идеям, которые сами приходят на ум. Ты ведь не была бы против, Элла?

Она покачала головой. Руки ее сделались бледнее скатерти. Стоять в церкви рядом с дядей Робертом — да она бы в обморок грохнулась, или вообще умерла бы! Она бы и с места не смогла встать. При одной только мысли об этом у нее коленки задрожали.

— На что она тебе сдалась? — презрительно спросил Кен.

— Невинность. Когда я говорил об испорченных детях, вдохновение вдруг шепнуло мне: «Покажи им, о чем ты говоришь. Представь пред их очи образ чистоты и спроси: «Почему?» Спроси их: «Почему мы позволяем себе марать такую чистоту?» Такие слова острее самого острого меча. Они одним махом проникают в самое сердце. Невинность — один удар. Испорченность — другой удар. Для грешной души они — смертельное оружие».

— Элла уже слишком взрослая, она давно не ребенок, — заметил ее отец.

— Ей четырнадцать, — добавила мать.

— Об этом я и подумал, — признал дядя Роберт.

— Ну, не то чтобы она не была невинна… — протянул Кен.

— Это вполне естественно, ей ведь только четырнадцать, так что в этом отношении… — подхватила Джульетта.

— Лучше б так и было, — перебил ее Кен.

— Нет, в смысле, да, наверняка, — промычал дядя Роберт с набитым ртом. — Я имею в виду, это каждый примет как само собой разумеющееся, стоит только взглянуть на нее. Но что до чистоты духа… детской невинности… Ведь в четырнадцать ты уже не дитя, Элла.

Она снова помотала головой.

— Голос вдохновения умолк — так же быстро, как и появился. Я решил, что у каждого есть собственный образ детской чистоты. В смысле — свой собственный образ, до того, как порча проникла внутрь. До того, как гниль пустила корни в душе. И это только испортило бы все дело, покажи я им четырнадцатилетнюю девицу, пусть даже собственную племянницу, и внучку Эрика Уоллиса, в качестве напоминания о Святом Младенце. Заметь, Элла, будь ты года на два помладше — я бы это сделал.

— Хорошо, — пролепетала она, чувствуя, что от нее ждут ответа.

— В твоем возрасте девочки меняются, — продолжал он. — Ты понимаешь, о чем я? Они становятся… женщинами.

— Элла еще не женщина, — вставила ее мать.

— Но станет ею, Джули, дорогая моя. Личико-то у нее пока еще детское. И волосы тоже. Но тело тем не менее уже становится женским.

— Она скоро пострижется, — предупредил Кен. — А то это уже становится предметом тщеславия.

— Ах! Тщеславие! Ну, это женский грех, не детский. Твое тело уже начало меняться, Элла?

Она умоляюще взглянула на родителей, но те уставились в свои тарелки. Дядя Роберт, наклонившись вперед, пристально глядел на нее. Его бакенбарды стали похожи на щупальца.

— Марии, должно быть, было примерно столько же, сколько тебе сейчас, — сказал он. — Может, она была чуть постарше, но месячные у нее еще не начались. Потому-то Бог и избрал ее. Она, конечно, была замужем, но оставалась девственницей. Больше, чем девственницей: ее тело было совершенно чистым, — он сунул в рот картофелину. — У тебя уже начались месячные?

— Она немного отстает в развитии, — ответила за нее Джульетта.

Лицо и руки Эллы пылали от стыда. Кусок не шел в горло. Есть рядом с этим человеком было все равно что копаться в грязи. Она почувствовала на щеках слезы — их дорожки тут же высыхали на пылающей коже.

— Для девичьего тела нет ничего лучше, чем как можно дольше оставаться чистым, — объявил дядя Роберт. — Девочки в наше время становятся готовы к половой жизни все раньше и раньше. Некоторые даже в девять лет! В газетах чуть ли не каждую неделю появляются истории про тринадцатилетних девиц, что живут с одиннадцатилетними мальчиками, как жена с мужем. Да разве это удивительно? Посмотришь на нынешних детишек — им едва за двенадцать перевалило, а выглядят на все восемнадцать.

Элла вцепилась в свои приборы, борясь с желанием выскочить из-за стола. Ее мать от неловкости ковыряла картошку в своей тарелке.

— У нас таких полно на сервисе. Приходят покупать сладости. Им еще и сигареты-то не продают, а они уже носят эти коротенькие топики. Пупки проколоты. Груди — вот такие!

Элла уронила вилку.

— Папа, мне надо в туалет! — она уже почти сорвалась с места.

— Ладно, иди, — он не разрешил бы ей, но это был, возможно, самый быстрый способ отвлечь дядю Роберта от его любимой темы. — Надо бы мне тоже вернуться к проповедям.

— Вот это по-божески, Кен! А ты, Джули, молись, дабы отвадить дьявола от души своей маленькой девочки!

Эллу мучительно рвало в туалете. Ее тошнило так долго и сильно, что внизу ее явно должны были услышать. Желудок сотрясали судороги — до тех пор, пока последние струйки слюны, стекающие в раковину, не окрасились кровью.

 

Глава 8

Рождество худо-бедно пережили. Наступило следующее утро — День Подарков, — а вместе с ним пожаловала Холли Мейор. Лучшая подружка Эллы взгромоздилась с ногами на стул в ее спальне.

— Мы вчера так наелись! Меня чуть не стошнило!

— Меня тоже…

— Небось много шоколаду слопала?

— Так, чуть-чуть.

— Ой, а мы так много! Даже не смогли доесть. Я сегодня на завтрак доедала.

— На завтрак? — поразилась Элла.

— Ну, так ведь Рождество же. День Подарков — это тоже вроде Рождества, — стул под Холли угрожающе закачался на двух ножках.

— Мой папа даст тебе подзатыльник, если увидит, как ты сидишь.

— Так мы же услышим, если он пойдет наверх, — что бы Холли ни говорила, все звучало как вопрос, но она пребывала в непоколебимой уверенности, что отец Эллы ее не отшлепает. — Нам подарили огромную коробку рахат-лукума от «Маркса и Спаркса», только он был совсем как настоящий, с сахаром и все такое. Мой братик слопал штук двадцать. Мы теперь, наверно, ужасно растолстеем.

— Я тоже.

— Ну, тебе это не грозит, ты всегда будешь такая же худенькая. Глянь! — Холли ухватила себя за пухленькое предплечье, а потом наклонилась, и для сравнения ущипнула кожу на руке Эллы. — Еще целых две недели. Ну, тринадцать с половиной дней.

— До чего?

— До школы, конечно, — наконец Холли добралась до того, ради чего позвонила Элле и пришла к ней в гости, после того как они больше недели не общались. — Ты как, возвращаться собираешься?

— Да. Думаю, да. Не знаю. А что?

— Ну, после того как эта машинка…

— Я её не крала.

— Но все так думают, — ясно было, что в это «все» входит и сама Холли.

— «Все» неправы. Она просто оказалась в моей сумке. Наверно, так случилось, потому что я о ней думала.

— Да ну?! Ты только подумала о ней, и она — раз! — и сама переехала в твою сумку?

— Послушай, я не брала ее. Я ни разу к ней не притронулась. Но… — говорить об этом было — будто признать свою вину, будто осознавать, что она по-настоящему виновата, — но я на нее смотрела. Тогда, когда мы стояли и разговаривали. Я ее разглядывала. Я не брала ее, клянусь, что не брала!

Холли Мейор была ее лучшей подругой. Элла понимала, что для Холли это не так, что она в лучшем случае на втором месте, но считала, что этого достаточно. Надо же кому-то довериться. К тому же Холли с Флорой случалось повздорить, и тогда Элла ненадолго становилась «номером раз». А уж если люди считаются лучшими друзьями, они должны друг другу верить, и не таить никаких секретов.

— А еще я думала о рождественском вертепе, когда он вспыхнул.

Холли перестала раскачиваться на стуле. О происшествии в классе было запрещено говорить. Никто не поднимал эту тему — все притворялись, что поверили в дикое объяснение насчет радио, и «забыли» про остальное. Они разговаривали об Элле — какая она воровка, как она выпендривается, стараясь показать, что отличается от других. Но о летающих учебниках или о пожаре — ни-ни! О том, как мистер Мак-Налти вытащил из кармана и положил на свой стол фигурку младенца Христа, целую и невредимую, тогда как весь остальной вертеп был полностью разрушен, — об этом они тоже не говорили. Холли тоже не желала больше об этом слышать. Ни слова!

— Мой папа говорит: неважно, о чем ты думаешь, люди судят о тебе по твоим делам и по тому, что на тебе надето.

Элла почувствовала, что подружка пытается уйти от разговора. Она изучила Холли так хорошо, что будто иногда сама ею становилась. Они одинаково смотрели на мир, совпадали во мнениях относительно других людей. Элла доверяла взглядам Холли. Из них двоих Холли была лидером, Элла — ведомым, и пыталась обо всем думать так же, как ее подруга.

И вот теперь, когда Элла пытается объяснить кое-что важное, Холли уходит от разговора!

Как будто между ними поднималась стена — стена из страха.

— Знаешь, когда все вдруг начало летать по классу…

— Не хочу об этом говорить! — оборвала ее Холли.

— … и раздался этот странный звук…

— Заткнись!

— … ну, я почувствовала, что это из-за меня, только не могла ничего поделать.

— Это только потому, что ты не уверена в себе, и хочешь привлечь внимание!

— Что?!

— Ты просто хочешь, чтобы все смотрели на тебя и думали, какая ты особенная! Мистер Мак-Налти так говорит, и все считают, что это выглядит просто смешно и жалко.

— Что он говорит?!

— Он сказал, что ты просто выпендриваешься, и скорее всего потому, что сама не понимаешь, кто ты такая, или считаешь, что тебе дома уделяют мало внимания. И я думаю, что он прав, потому что твои родители вообще никакого внимания на тебя не обращают, особенно твой папа, если только не решит задать тебе взбучку. Но ты в этом не виновата, — признала она напоследок.

Элла, в ужасе от того, что наговорил о ней учитель, хотела услышать и остальное.

— Так как же я «выпендривалась»?

— Включила радио.

— Какое еще радио?

— Тот ужасный вой — мой брат сказал, что это какая-то там обратная связь. Он сказал, что ты вполне могла это сделать с помощью радио и маленькой колонки.

— У меня не было никакого радио!

— Он сказал, что Джимми Хендрикс делал такую штуку, когда записывал одну песню.

— Вот мой приемник, — защищалась Элла, указывая на древнюю магнитофонную деку. — Он работает от сети, в нем даже батареек нет. Как, спрашивается, я могла пронести его в школу?

— А как же ты тогда устроила весь этот шум?

— Я его не устраивала, я же говорю. Это из-за меня, но я ничего не делала нарочно. Чем больше я старалась его прекратить, тем громче он становился. Будто я хочу закричать, но не могу, а вместо этого получается этот вой.

— Как?!

Холли в самом деле не понимала, это стало ясно как день.

А Элла не могла объяснить. Если Холли не может почувствовать то, что чувствует она, как заставить ее понять? Элла и хотела бы найти слова, но не умела.

— Он много обо мне говорил?

— Мистер Мак-Налти? Он сказал: «Мы должны ее игнорировать, иначе выйдет, что она получит как раз то, чего добивается, — как будто мы вознаграждаем ее за такое поведение». И еще он сказал, что ты могла устроить по-настоящему опасный пожар. Весь класс мог погибнуть. Это такая идиотская выходка с твоей стороны, Элла!

— Что именно?

— Бросаться спичками.

— Да я никогда… Как бы я это сделала? Откуда у меня спички? В нашей семье никто не курит. И ведь все же на меня смотрели — что я, кстати, ненавижу! Не нужно мне никакое внимание, единственное, чего я хочу, — это чтобы меня оставили в покое. Так как бы я могла зажигать спички у всех под носом?!

— Сено и солома сами по себе не загораются!

— Послушай! Это как… как бы тебе сказать… что-то происходит, потому что я об этом думаю. Ты и вправду веришь, что я кидалась зажженными спичками? Да? И швыряла книжки в воздух? Все сразу? Одновременно?!

Холли под таким напором присмирела. Не в привычках Эллы было так кипятиться.

— Если ты можешь просто подумать о чем-то, и оно случается, — придумай нам немножко денег. Давай, подумай, что у нас в руках сто фунтов!

— Не говори глупостей!

— Ладно. Тогда подумай, что эта книжка висит в воздухе, — Холли схватила с письменного стола книгу и бросила ее Элле.

Ей было страшно, но она была готова к тому, чтобы ее убедили. Книга шлепнулась на кровать. Элла с сомнением поглядела на нее.

— Это никогда не случается по моей воле.

— Ты сказала, что это случается потому, что ты об этом думаешь. Так подумай сейчас!

— Это не совсем так…

— Ты такая свистушка, Элла! — Холли с облегчением вскочила на ноги. — Никто тебе не поверит. Все знают, что ты — лгунья. Тебя любили бы гораздо больше, если бы не это. И учителя тоже.

Элла не пыталась спорить. Она почувствовала, как тает возникшая было между ними отчужденность. Холли пыталась относиться к ней по-хорошему. Она просто решила, что Элла — лгунья, а это не так страшно. Уж про вранье-то Холли все понимала.

Но если Элла станет настаивать, если она заставит Холли поверить во все эти странности , они больше никогда не будут друзьями.

— Во всяком случае, — заговорила она, пытаясь удержать Холли, чтобы та не ушла домой, — мой папа ничего не говорил о переходе в другую школу. Я не получала никаких писем, или еще чего-нибудь. Они же не могут меня просто исключить. Или могут?

— Нет, — заявила Холли, как будто в таких вопросах последнее слово всегда оставалось за ней, — но лучше бы тебе больше ничего такого не делать, а то они действительно навалятся на тебя — мало не покажется.

Она подобрала свою куртку. Та тяжело повисла у нее на руке.

— Ой, я совсем забыла, я же тебе тут кое-что принесла! Для рождественского подарка, пожалуй, скучновато, но я знаю, что твой отец ни за что не позволит это купить — или читать в школе, — она протянула Элле сверток. — Увидимся! Позвони мне вечером.

— Ладно, только мне придется спросить разрешения у папы.

— Ну, уж в Рождество-то он разрешит тебе один местный звонок. Всего за один пенс в минуту — он ведь не будет против, если ты потратишь один пенс!

— Мне придется спросить разрешения, — повторила Элла, провожая Холли на лестницу, но остановилась у края площадки. Ее родители были в холле. — Пока! — прошептала она, и проскользнула обратно в комнату.

Холли перекинула куртку через плечо, и важно спустилась по ступенькам.

— Привет, мистер Уоллис! Привет, миссис Уоллис! — она знала, что они ничего ей не сделают. — Мистер Уоллис, — спросила она, дерзко встав перед ним, — Эллу ведь не исключат из школы, правда?

Кен Уоллис был здоровенным мужчиной. Когда он обернулся, оказалось, что он на целый фут выше Холли, а весил он раза в три больше. Манжеты его рубашки были дважды подвернуты, и рукава обтягивали могучие мускулы. На обеих кистях у него были татуировки — руль «Харлей-Дэвидсона» с черепом, и кельтский крест.

На правой руке он носил широкое серебряное кольцо. До Холли вдруг дошло, что черные, размером с фасолину синяки, иногда появлявшиеся на руках и лице Эллы, были отпечатками этого самого кольца.

— А с чего бы ее должны исключить? — осведомился он.

— Нет, ничего. Просто шутка… — она попятилась к выходу, но он преградил ей дорогу.

— Что она такого сделала, чтобы ее исключили?

— Вы же сами знаете. Извините, это была шутка! — Он не посмеет ее тронуть. Если он ее хоть пальцем тронет, она расскажет об этом своему отцу.

Рука с серебряным кольцом маячила в паре дюймов от ее локтя.

— Нет, не знаю. Расскажи мне.

— Ну, когда она стащила ту машинку… — это не было стукачеством, мистер Уоллис уже знал про тот случай.

— Элла говорит, что не брала ее. Ты считаешь по-другому?

— Нет.

— Так что тогда? С чего ты решила, будто ее исключат?

— Вы же знаете. Когда ее отослали домой за то, что она швырялась в классе всякими вещами.

— Что?!

Он, оказывается, не знал. Из школы ему не ничего не сообщили.

— Я думала, что вы…

— Что я — что?

Холли оказалась прижатой спиной к дверце чулана под лестницей. Сухое лицо матери Эллы без выражения глядело на нее из-за плеча мистера Уоллиса.

— Элла не виновата. Это просто случай. Она сказала мне, что не хотела, чтобы так случилось… — теперь Холли поняла, почему Элла придумывала все эти отговорки. Все что угодно было лучше, чем разговаривать с ее отцом! По его виду непохоже было, чтобы он умел себя сдерживать: его руки даже подрагивали от усилий, которые ему приходилось для этого прилагать.

— Не хотела, чтобы случилось — что?

— Чтобы вещи летали. Там, все эти книжки, и ее стол, они все взлетели прямо в воздух. Но она их не бросала. Я сама видела. Она и вправду перепугалась. Это не ее вина, мистер Уоллис, и еще там был ужасно громкий шум…

— Когда это случилось?

— За неделю до конца семестра. Можно, я пойду домой?

— Это ребята бросались книгами?

— Никто ничего не бросал, мистер Уоллис. Вещи летали сами по себе. Элла в этом не виновата. Но когда мистер Мак-Налти отправил ее домой, это прекратилось.

— А почему мистер Мак-как-его-там не сказал об этом мне?

— Не знаю.

— Ты это не выдумала?

— Богом клянусь, мистер Уоллис!

— Раньше такое случалось? — его лицо нависло над ней, он едва дожидался конца ее ответа, чтобы задать следующий вопрос.

— Ну, не то чтобы…

— Не то чтобы?.. Да или нет?

— Окно разбилось… Я не знаю! Я хочу домой! Пустите меня!

Он отступил на шаг, и Холли Мейор прошмыгнула мимо него на улицу.

Чтоб она еще когда-нибудь сюда пришла — да ни за что на свете! Ноги ее больше в этом доме не будет…

 

Глава 9

В молчании семья уселась пить чай. Кен ни слова не сказал жене с того момента, как Холли выбежала из дома, а Джульетта не собиралась в чем-либо обвинять Эллу прежде, чем это сделает ее отец.

Элла чувствовала, что за этим молчанием что-то кроется, но ее это не особенно интересовало. Может быть, дело в одной из подружек отца. Или в тетушке Сильвии. Или в скверном настроении матери, которой не удалось улучить момент и выпить стаканчик джина.

Она даже испытывала что-то вроде виноватой благодарности за это молчание, поскольку оно означало, что ей не придется смотреть в лицо родителям: она ведь уже открыла подарок Холли.

Это была книга. С картинками. Та самая, которую им раздали в классе, когда они начали заниматься биологией человека.

Вот только отец Эллы не разрешил ей ходить на эти уроки. Там изучали репродукцию человека — а это означало (страшно подумать!), половое воспитание. Это означало, что какой-то извращенец-учитель будет говорить его дочери грязные слова.

Она не нуждалась в знании этой чепухи, ее отцу, и только ему, решать, когда она узнает об этом.

Школа, разумеется, этого не одобрила, а школьный психолог даже написал Уоллисам письмо, которое Кен разорвал в клочки. Но многие из одноклассников Эллы ей завидовали. Биология человека и вправду оказалась несколько грязным предметом. Там были изображения гениталий, и людей, которые занимались этим . Уместные, познавательные изображения… и все-таки чуточку грязные.

Элле повезло, что ее отец оказался достаточно внимательным, чтобы принять меры.

Когда мисс Чэпмен раздала книги, Флора Седжвик попыталась заставить Эллу поглядеть на одну из картинок. Родители Флоры рассказали ей о том, откуда берутся дети, когда ей было десять. И у нее уже было два мальчика, хотя ни с одним из них она этим не занималась. Взяв с Холли клятву молчать, Флора сказала ей, что собирается сделать это с Ричардом Прайсом, когда ей захочется. Нет, не сейчас, но когда захочет — тогда да!

Но, конечно же, Холли рассказала об этом разговоре Элле, а Элла пришла в ужас. Она начинала верить в то, что говорил ее отец, — что такие книги могут испортить нравственность человека. Даже если просто заглянуть в них или просто коснуться. Они помогают дьяволу пробраться в твою душу.

Поэтому, когда Флора Седжвик попыталась заставить ее прочесть главу «Зачатие ребенка. О воспроизводстве человека», Элла наотрез отказалась.

А теперь Холли подарила ей на Рождество ту самую книгу!

Она догадалась, что это, еще не развернув сверток. Уже в то время, как Холли и ее отец разговаривали в холле — неизвестно о чем, — Элла стояла, подперев спиной дверь спальни, высвобождая твердый переплет из блестящей обертки.

Большинство картинок были бессмысленными. Какие-то головастики, извиваясь, ползли к чему-то, похожему на мишень. Кружок, наполненный пузырьками. Что-то лысое и слепое, похожее на щенка, с трубкой, выползающей из живота.

Но там были и другие картинки. Мужчина и женщина, без одежды, держащиеся за руки. Можно было рассмотреть все подробности. Они стояли, не испытывая никакого стыда, не пытаясь ничего прикрыть.

Там был рисунок эрегированного полового члена, показанного в разрезе. Элла не могла понять, что имелось в виду. Ей случалось видеть писающих коней, но там не было ничего похожего. Схематичный рисунок женских гениталий — у нее самой, должно быть, такие же — тоже ни о чем ей не говорил.

Рисунок на центральной вкладке был совсем другим. Это любой бы понял. Целый день девятый класс ни о чем другом не говорил. На нем мужчина и женщина занимались любовью. Или собирались заняться. Не сам момент, но почти он, так что все было видно. Женщина лежала на спине, протянув руки, чтобы сомкнуть их на спине мужчины. Мужчина стоял на коленях между ее ног.

Элла захлопнула книгу. Вспотевшие пальцы скользили по твердой обложке. Тоненькие невидимые волоски на спине, плечах и руках стояли дыбом под трикотажной рубашкой. С минуту она сидела, перебирая пряди своих длинных тяжелых волос, отчаянно желая, чтобы Холли никогда не дарила ей эту книгу, или чтобы она сама не развернула ее и не посмотрела. Потом она снова открыла центральную вкладку.

Мужчина был чисто выбрит. Нигде на его теле не было волос, кроме короткого «ежика» на голове и черного кустика, похожего на помазок для бритья, в паху. Ничего похожего на седую шерсть, которая выбивалась из ворота отцовской рубашки, или на жесткие черные с сединой баки, вившиеся на щеках дяди Роберта, или торчавшие из его ушей волоски.

У женщины были округлые груди с двумя черточками, обозначавшими соски. Оба, и мужчина, и женщина, улыбались. На руках у них были обручальные кольца. Ни на ком из них не было ни синяков, ни татуировок.

Долго Элла сидела, рассматривая картинку, беспрестанно прислушиваясь, не скрипнет ли ступенькой чья-нибудь нога. Потом она быстро просмотрела остальные рисунки — эмбрионы и бластоцисты, плод и новорожденный — и засунула книгу под матрац.

Казалось, родители, молчавшие за столом, испытывали к ней отвращение. Элла их не винила. Она сделала гадость. Отец пытался защитить ее от этого, а она его не послушалась. Она заслужила их отвращение. Ее радовало, что они не разговаривают с ней, потому что не смогла бы взглянуть им в глаза, чтобы ответить.

Это грязная книга, и из-за нее она чувствовала грязной себя. Прокравшись в ванную, Элла извергла из себя все, что съела: сэндвичи с индейкой и фруктовый торт-мороженое. Ее рвало, пока глаза не налились кровью — но и тогда она не почувствовала, что достаточно очистилась.

Даже то, что книга просто лежит у нее в комнате, казалось, испоганило весь дом.

Она не могла спать на матраце, под которым спрятана такая картинка. Это все равно что послать приглашение дьяволу. Но где еще ее спрятать? Выбраться из дома к мусорному ящику она не могла. Книга была достаточно тонкой, чтобы протолкнуть ее под крышку, но она не смела открывать входную дверь без отцовского разрешения.

Бумага была слишком плотной, чтобы утопить её в туалете. Она попыталась сделать это, оторвав уголок одной страницы, но даже после того, как она дважды спустила воду, он по-прежнему крутился в унитазе.

Элла удовольствовалась тем, что рвала каждую страницу в клочки и запихивала их в сверкающий подарочный конверт. Звук она приглушала, засунув руки по локоть под плед. Страниц, выдираемых из обложки, она не видела. Почувствовав пальцами, что добралась до центральной вставки, она разорвала ее пополам, потом еще раз, и еще, и еще…

По крайней мере, если мать найдет эту книгу до того, как Элла успеет ее выбросить, то увидит, как она ненавидит ее.

Она спрятала обрывки в ящике, где лежали свитера, за несколько секунд до того, как Джульетта толкнула дверь в ее комнату.

— Что-то ты тут притихла!

— Я была… кое-чем занята.

— Вот и хорошо. Я пришла пожелать тебе спокойной ночи, поскольку мы с твоим отцом собираемся поговорить. Папа тебя целует.

Элла подскочила, и обняла Джульетту за плечи. Она поцеловала ее сухую, в выступившей сеточке сосудов, щеку:

— Споки-ноки, мамулечка, я тебя люблю! А этот поцелуй — для папы.

Джульетта удивилась, но не отшатнулась.

— Давай ложись — только тихо, Фрэнк уже спит.

Было без чего-то девять. Элла взяла щетку, и начала обычный ритуал расчесывания. Когда с одной стороной было покончено, она наклонилась и включила радио. Фрэнк помог ей настроить его на волну «Гэлакси-101». Громкость была минимальной, на цифре 1, так что оглушительная поп- и рок-музыка звучала едва ли громче ее дыхания.

Вдруг она услышала голос отца.

Сначала она подумала, что он, должно быть, позвонил в прямой эфир, и чуть повернула рычажок громкости, чтобы расслышать, что он говорит. Она не могла взять в толк, зачем ее отцу понадобилось звонить на радио «Гэлакси», но это точно был его голос.

А потом раздался голос матери. Голоса их обоих. По радио…

Щетка остановилась на полпути, и длинный локон обвился вокруг руки Эллы.

— Не понимаю, с чего бы Холли нас разыгрывать, это так странно — выдумывать подобные вещи, — говорила Джульетта. Ее голос звучал расстроенно. Когда она расстраивалась, всегда начинала хуже говорить по-английски. В хорошем расположении духа, а особенно когда в желудке у нее плескался стаканчик вина или джина, произношение становилось гораздо лучше.

— Она же думала, что я из нее вот-вот душу вытрясу, — проворчал Кен. — Она была слишком чертовски напугана, чтобы врать мне.

Отец не стал бы говорить такого по радио. И уж ругаться точно бы не стал. Там был еще какой-то звук, как отдаленный фон, — похоже, работал телевизор.

Элла прокралась на лестничную площадку и прислушалась. Голоса снизу усиливались доносившимися из ее радиоприемника. Благодаря какому-то непонятному феномену она подслушивала их разговор. Это было никакое не радио «Гэлакси-101», она действительно слышала своих родителей.

Элла уменьшила громкость, и прильнула ухом к динамику.

— Я тебе скажу, с чего я поверил Холли, — услышала она голос Кена. — Из-за своего ремня. Я замахнулся на нее ремнем, и она заставила пряжку взорваться. Я слышал. Было похоже, как печатная форма на прессе трескается, получается такой особенный звук, когда это происходит. Тот был точно такой же. А на пряжке был серебряный крест. Он принадлежал моему отцу, церковь ему преподнесла. Серебряный крест. Ты мне помогала его искать. Ты же пропылесосила с тех пор всю комнату, так ведь? И не нашла его. Он ведь не просто улетел. Я слышал, как он взорвался, это не моя фантазия. Серебряный крест. Так что же это, если не происки дьявола?

— Кен, нет!

— Не говори мне «нет»!

— Прости, я не это имела в виду…

— Не смей никогда говорить мне «нет»!

— Прости, конечно, я не права, это просто вырвалось, я задумалась… Я вспоминала…

— Что ты вспоминала?

— Это случилось, когда Сильвии было столько же, сколько Элле. Может, чуть меньше.

— Что?

— Случались вещи, немножко похожие на это.

— В твою сестру тоже вселился дьявол? Могу поверить!

— Только это было непохоже на дьявола. Священник назвал его проказливым духом.

— Ах, да! Эти ваши кафолики -священники. Нам нет никакого дела до того, что там несут твои кафолики .

— Нет-нет! Конечно! Ты знаешь, я больше не католичка. Но это есть много лет назад. До того, как я тебя встретила. И конечно, мой отец идти к нашему священнику. У него было какое-то немецкое слово для этого…

— Что, полтигейст , так, да? И что же он творил, этот дьявол-полтигейст ?

— Ну, не так было скверно, как с Эллой. Он бросал вещи. Как то, что Холли рассказывала про класс. Вещи повсюду летали. Однажды он схватил сыр, большой круг козьего домашнего сыра, и кидает этот сыр прямо в портрет нашей умершей мамы. Трах! Фотография висит на стене, и она падает и разбивается. Сильвия плакала и плакала, а потом очень громко закричала куда-то в воздух: «Прекрати, прекрати, я тебя ненавижу!» А потом она топтала портрет нашей мамы. Она думала, что этот призрак — это наша мама.

— И что, так и было?

— Отец, он был так сердит. Он так сильно побил Сильвию. Я думала, он ее убивает. А я была слишком испугана, знаешь, чтобы остановить его. И, может быть, он и собирался убить ее, только все тарелки с верхней полки — они выпрыгнули и разбились. И он был так потрясен, что он отпускает Сильвию, и она убегает. Мы ее тогда не видели три дня.

Кен нетерпеливо перебил ее:

— Так это был призрак вашей матери? И что, потом это прекратилось?

— Прекратилось. Сильвия вернулась. Потом, через несколько недель… ну, я тебе раньше говорила.

— В толк не возьму, о чем ты.

— У нее был выкидыш. Ты же помнишь. Я тебе говорила. Ей тогда и тринадцати не было. Я не знала, что у нее уже месячные. Никто не знал, что она беременна, даже сама Сильвия, она тоже не знала. Пока у нее не начал болеть живот. Она была в своей школе. Я к тому времени уже окончила школу, работала в большом магазине. Это было за год, чуть-чуть больше, перед тем как я убежала с тобой. Так вот, школа звонит нам домой, и наш отец дома, потому что слишком пьяный, чтобы идти в тот день на свалку и работать. И они говорят, Сильвии нехорошо, можно мы пошлем ее домой. Но он такой пьяный и такой грубый, что учителя не хотят посылать ее одну, и один из них везет Сильвию в своей машине. И по дороге у нее начинает идти кровь, прямо на пассажирское сиденье. Больница говорит, она была два месяца беременная, может, десять недель. Так что я не знаю, носила ли она уже ребенка, когда сбежала. Она сказала мне однажды, что ее изнасиловали, она голосовала на дороге, и села не в ту машину. Но в другой раз она сказала, что отец с ней путался. И я думаю, так и было. Думаю, он и вправду с ней путался, хотя этот ребенок был и не от него.

Элла, заложив волосы за ухо, ссутулилась над магнитофоном, пытаясь уследить за историей, которую рассказывала мать. Она никогда не видела своего деда. Они не ездили во Францию. Джульетта только иногда говорила, что у нее было не слишком счастливое детство. Тетушка Сильвия никогда не вспоминала о прошлом — она всегда говорила: «Завтра будет чудесный новый день!» Казалось, никто из них не знал, жив ли отец. Или не хотел знать.

Почему тетушка Сильвия вернулась, после того как убежала? Элла не понимала. Однако ей было интересно послушать, какие странности когда-то с ней случались. Может, и до сих пор случаются, да никто внимания не обращает. Интересно было бы спросить.

Она снова услышала голос отца:

— Ты мне все рассказала. Хочешь, я скажу тебе, что я думаю про твою сестру?

— Конечно. Я знаю.

— Дело… дело вот в чем. У вашей семейки это в крови. Летающие вещи. Вещи, которые падают с полок. Которые разбиваются. И поскольку я не думаю, что Элла беременна, — Христос свидетель, лучше бы ей не быть…

Беременна! Да как ее отец только мог такое подумать! Ее отец! Никто никогда не говорил об Элле таких ужасных вещей. Ей хотелось разрыдаться, или ударить его чем-нибудь, или убежать прочь — все сразу.

Конечно, он не знал, что она подслушивает. Она шпионит за отцом и матерью, ведущими разговор наедине. Может быть, они всегда говорили ужасные вещи о ней и Фрэнке, когда оставались вдвоем. Может быть, все так делают. Она так их ненавидела, что даже не очень стыдилась, что подслушивает.

— Конечно, — говорила ее мать, — ты в этом не виноват.

— Я ни секунды и не думал, что виноват. Это не у моей семьи в генах вся эта извращенная дрянь. Я знал, что это от тебя, тебе и говорить мне не надо было!

— Да, это от меня, я так виновата!

— Точно. Ты хочешь знать, что я думаю?

Так отец говорил всегда, когда приходил к какому-то решению.

— В нее вселились дьяволы. Это они занимаются воровством, и лгут, и крушат все.

— Это значит… — неуверенно прошептала его жена.

— Это значит то, что я говорю, — подчеркнуто объявил Кен Уоллис. — Это не то, что скажут ученые. Не то, что скажут доктора. Но никаких ученых и никаких докторов не будет крутиться вокруг моей дочери ни в коем случае. Потому что об этом никто не услышит. Сдается мне, ее школа будет счастлива замять это дело. А Элла уж точно не станет рассказывать об этом всем подряд.

— Я не думаю, что она действительно понимает, что в этом есть что-то необычное.

— Она не самая смышленая девочка, — беззлобно отозвался отец.

— Может, они правы — ну, Элла и ее школа? Лучше, если мы не станем обращать внимание. Может, оно уже все само как-то закончилось, кто знает?

— Нельзя не обращать внимания на дьявола, Джульетта. Это прямая дорога в ад. Это путь к вечному проклятию. Если в тебе дьявол, ты должен его изгнать.

— Мы должны молиться за ее душу, — проговорила Джульетта.

Элле вспомнилось, какими пустопорожними казались молитвы Церкви пятидесятников Христа Возрожденного, когда их произносила ее мать.

— Я сказал — мы должны изгнать его, — постановил Кен. — Мы должны провести над ней обряд экзорцизма.

— Я не понимаю…

— Неважно. В ней дьявол, и его надо выкинуть вон. И для этого понадобится кое-что побольше, чем просто молитвы, иначе дьявол бы не был такой угрозой для мира, правда? Мы должны попросить об этом Роберта. Роберт с этим справится.

— А может, ты это сделаешь, Кен? Я уверена, у тебя получится, даже лучше чем у него.

— Я давно не практиковался. Если честно, я этого вообще никогда не делал. Вот Роберт — у него это точно получится.

— А что он будет делать?

— Изгонять демонов, что запустили лапы в душу Эллы.

Элла прижала руки к груди. Где же эти демоны? Их можно почувствовать? Как они проникли в нее? И почему именно в нее? Это ложь, он лжет! Нет в ней никаких демонов!

Но тогда почему? Почему происходят все эти странности ?!

Она стала шептать слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…»

— Твой Роберт, знаешь, он иногда…

— Он мой брат, Джульетта, вот кто он такой.

— Да, конечно, прости меня…

«…да придет царствие Твое, да будет воля твоя…»

— Иногда он чересчур усердствует…

«…яко на небеси и на земли…»

— Знаешь, Анджела ведь не просто так от него ушла. Забрала обоих мальчиков. Теперь она не позволяет ему видеться с собственными сыновьями. Знаешь, это неспроста!

— Она просто корова! — прорычал Кен.

— Хорошо-хорошо, я ее не больше люблю, чем ты. Но была причина!..

«…хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша…»

— Ну, продолжай! Ну?! Собираешься повторять сплетни про него, так? Как другие бабы? Она ходит и стучит копам, что он лапает маленьких девочек и мальчиков, приятелей своих сыновей, и у нее наглости хватает заявлять, что он и собственных детей домогался. Моих племянников! Так ведь это копы называют это — домогаться, да?! Так, я спрашиваю?

— Ты знаешь, что я не сплетница.

— Ты — женщина, а все вы — лживые суки!

«…якоже и мы оставляем должником нашим…»

— Хорошо-о, — осторожно протянула Джульетта после долгой паузы. — Вечно я говорю не то, что думаю. Я не хотела сказать ничего плохого. Я не верю в то, что жена Роберта говорит про него и мальчиков…

— Бывшая жена!

«…и не введи нас во искушение…»

— Бывшая, да. Мне жаль, что мы теперь не можем видеться с племянниками. Но мне просто хочется знать, как это Роберт будет делать эту штуку с эк-зор-цизмом?

«…но избави нас от лукавого…»

— Так значит, ты хочешь, чтобы это сделал он?

— Может быть.

«…яко Твое есть царство…»

— Он будет читать над ней молитвы. Велит демонам покинуть ее тело.

— И это можно сделать здесь? Не обязательно в церкви?

— Здесь, если тебе так хочется.

— И мы сможем быть при этом все время?

— Почему бы и нет?

— Все время, да?

— Ладно, — сказал Кен.

— Хорошо. И это будут только молитвы. Он не будет делать никаких надрезов, никакой крови, ничего мерзкого.

— Это христианский обряд, а не ведьмовской!

«…и сила и слава…»

Огонек на приемнике погас, и как Элла ни трясла его, она не смогла больше настроиться на голоса родителей. Пока не перевалило за полночь, когда ей наконец удалось уснуть, она повторяла и повторяла слова молитвы Господней.

«…во веки веков.

Аминь!»

 

Глава 10

Дядя Роберт смахнул дождевые капли со своей яйцеобразной лысины и оглядел комнату. Обеденный стол и стулья уже оттащили к высокому французскому окну, а ковер был свернут в рулон у ножек стола. С синей полиэстеровой куртки дяди Роберта на голые половицы стекали струйки воды.

— Сойдет, — одобрил он.

— Это единственная достаточно большая комната в доме, — извиняющимся тоном проговорил его брат.

Тяжелые шаги дяди Роберта по деревянному полу отдавались эхом.

— Нам понадобится стул — вот здесь, — объявил он, подтащив один из обитых зеленой материей стульев с округлыми сиденьем и спинкой к центру комнаты. Свет люстры падал прямо на него. — Я еще привез все подсвечники. Они в машине, — он выглянул в окно. Сквозь потоки воды, заливавшие стекло, очертания заднего дворика казались искаженными, будто в кривом зеркале.

— Принеси ему зонтик, — велел Кен жене. — Если ему придется опять выходить в эту… — он поймал взгляд брата, и осекся. — Знаешь что, я сам принесу. В конце концов, Роберт ради нашей дочки старается.

Дядя Роберт кивнул. С его ушей и подбородка до сих пор капало.

— Мой «ягуар» там, дома за два-три от вашего. Все в багажнике, — он кинул Кену ключи. — Они тяжелые, так что поосторожней там.

— Может быть, выпьешь чашечку чаю? — предложила Джульетта.

Дядя Роберт не обернулся. Когда Кена не было поблизости, он со своей невесткой даже не разговаривал. Она как бы не заслуживала его внимания. Пошарив в кармане куртки, он достал свой черный с медными застежками Новый Завет и начал мерить шагами комнату, деля ее на квадраты. На дюйм-два сдвинул стул. Пролистав книгу, упер палец в какое-то место, закрыл глаза, и неслышно зашевелил губами. Он слегка запрокинул голову, и кроме его вздымающейся в такт дыханию груди, и шевелящихся сухих и обветренных губ, в комнате больше ничего не двигалось.

— Куда ставить? — спросил слегка запыхавшийся Кен, втаскивая в комнату восемь четырехфутовых черных канделябров, с которых капало на пол. Дядя Роберт описал рукой круг с креслом в центре.

Свечами уже пользовались прежде. Каждая имела два дюйма в ширину, но некоторые оплыли до коротких квадратных огарков, а другие были высотой с бейсбольную биту. Дядя Роберт насадил свечи на металлические штыри подсвечников. Из нагрудного кармана достал фляжку со святой водой, и стал медленно обходить внутреннее пространство круга с тоненькой восковой свечкой, разбрызгивая воду и приговаривая нараспев: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Через некоторое время он спросил:

— А где ваш мальчик?

— Мы его отправили в гости к друзьям.

— А Элла?

Кен и Джульетта, теснившиеся в дверном проеме, бросили взгляд на лестницу.

— Я велел ей дожидаться в комнате.

— Все, я готов. Приведи ее, Джули. Кенни, выключи свет. Элла послушно спустилась, но в дверях замешкалась. Никто не догадывался, что она была готова к тому, что увидит. Они же не знали, что она слышала. Перед ней возникла фигура дяди Роберта в черном костюме, освещенная свечами, горевшими на уровне плеч, и хотя Элла и ожидала чего-то такого, она всё равно не понимала, что всё это означает.

Рука Кена обхватила ее запястье, чтобы втащить в комнату.

— Во мне нет никаких демонов, — запротестовала она, увлекаемая навстречу дяде Роберту.

— Так ты знаешь, для чего это? — тихо спросил дядя Роберт. Элла затрясла головой. — Часть тебя знает это, Элла. Часть тебя уже встречалась с этим раньше. Не так ли?! — добавил он, возвысив голос. — И от этой-то части мы и собираемся сейчас избавиться. — Он поманил родителей Эллы: «Запри дверь, Кен, ты встанешь перед стулом. Джульетта, а ты — позади. Так, Элла, а теперь войди в круг. Осторожнее, не подпали волосы».

Положив тяжелые ладони на плечи Эллы, он принудил ее сесть. От него пахло бензином — за долгие годы работы в гараже его кожа пропиталась им насквозь. Она подумала о горящих свечах, и скорчилась на стуле, боясь, что бензиновые пары вот-вот вспыхнут. А вдруг он взорвется — прямо перед ней?!

Она набралась храбрости, и взглянула ему в лицо. В его карих глазах отражались огоньки свечей. Нижняя губа и подбородок в их мерцающем свете казались кроваво-красными.

Он улыбнулся.

— Элла, я не хочу, чтобы ты пугалась. Помни каждую секунду: Иисус на твоей стороне. Все, что мы собираемся сделать, — это открыть твое сердце Иисусу, тогда он снизойдет, и изгонит демонов прочь.

Ее отец стоял позади дяди Роберта, угрюмо глядя на Эллу. С обеих сторон у его плеч горели свечи.

— Я не хочу! — не выдержала она. — Папа, я его боюсь!

Она попыталась встать со стула, но одна тяжелая рука сдавила ее плечо, а вторая раскрыла заложенную большим пальцем Библию. Элла извернулась назад, ловя взгляд матери, но Джульетта намеренно отводила глаза, глядя на мечущееся пламя.

— Мама!

Джульетта не отрываясь глядела на свечу.

— Некогда был человек, с которым случилось то же, что и с тобой, Элла, и его друзья попросили Иисуса прийти к нему. И этот человек — он ухаживал за свиньями, которых называли Гадаринскими свиньями — делал странные вещи. Так же, как ты. Твои юные друзья рассказали нам об этом, потому что мы — твоя семья, а родные — самые лучшие твои друзья, Элла. Так вот, друзья этого человека пытались привязывать его цепями, но цепи спадали с него, и оковы рассыпались на части. И Иисус сказал этому человеку кое-что очень похожее на то, что я собираюсь сейчас сказать тебе. Он сказал: «Изыди из этого человека, нечистый дух». И демоны, которые были в этом человеке, перебежали в свиней, и бросились со скалы, потому что они очень испугались, Элла. Таковы твои демоны, Элла, в страхе пред Христом, Господом нашим.

Каждый мускул в теле Эллы напрягся, как будто их натягивали веревками.

Ее желудок, казалось, распух и переполнился жидкостью, и она с трудом подавила рвотные позывы. Едкий пузырек желчи поднялся по пищеводу, и растекся во рту. Она сглотнула, загнав внутрь обжигающий привкус рвоты.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, выйди из этой девочки, ты, нечистый дух, — дядя Роберт прижал Библию к груди Эллы.

Тонкий, как проволока, вой зазвенел в комнате — звук, никак не связанный с усиливающимся шумом ненастья за окном. Дядя Роберт задрал голову. Свет свечей заиграл на его потной шее.

— Этот шум производит демон, нечистый дух, пособник дьявола. И он испуган. Потому что имя Иисуса заставляет дьявола трепетать в преисподней! — Он воздел обе руки, как крылья, заключенные в оболочку рукавов синего пиджака, образуя подобие арки над ее головой. — Изыди из этой девочки, ты, нечистый дух!

Первая вспышка молнии полоснула по оконным стеклам. Загрохотал гром.

Странный вой разделился на два диссонирующих потока, борющихся друг с другом. Элла увидела, как морщится и скрипит зубами отец. Она начала терять представление о расположении предметов вокруг: родители, дядя Роберт, свечи — все расплывалось.

— Изыди из этой девочки! — гремел дядя Роберт, — ты, нечистый дух!

Глаза ее закатились. По телу пробежала судорога, так сотрясшая его, что Элла ухватилась за сиденье. Гроза на улице расходилась всерьез.

— Грязь и порча в теле ее! Мерзость, опоганившая душу этой женщины-ребенка! Во имя Христа Живого — изыди! Во имя очищающего пламени, что обратит ее душу в пепел, — изыди! Во имя Бога, Господа нашего — изыди! Пламя Господа нашего — очисти эту несчастную душу!

— Аминь! — выкрикнул отец.

— Огонь небесный — очисти ее! Очисти! Зажгись в ее душе!

Элла ахнула, почувствовав, как неистовый, пронзающий удар ужалил ее в грудь.

Комната погрузилась во мрак. Свечи, даже не мигнув напоследок, одновременно погасли. Язычки пламени просто взбежали по фитилям и исчезли. В короткой вспышке молнии очертания обступивших Эллу взрослых стали похожи на тени.

Элла разжала пальцы. Боль в груди куда-то ушла. Она облегченно наклонила голову.

Один уже погасший огонек вспыхнул снова. Дядя Роберт, по-прежнему стоявший с поднятыми руками, в изумлении повернул голову. Короткий огарок разгорелся ровным пламенем, и высокий режущий, как повисшая в воздухе проволока, звук раздался вновь.

Зашипев, вернулась к жизни вторая свеча. Потом третья. Вой усилился.

Лицо дяди Роберта с каждым зажигающимся огоньком все больше делалось похожим на хмурую маску. Он навис над Эллой.

— Держи покрепче книгу, дитя! Не отвергай путь к спасению! — он сунул Библию ей в руки. — Право, ты должна бороться за спасение своей души. Я не могу все сделать сам. Борись как следует! Прими Слово Божие в свою грудь!

Ладони Эллы, вспотевшие от ужаса, скользили по черному кожаному переплету.

Дядя Роберт ступил вперед, и встал к ней вплотную, прижав ее ноги своими. Выпирающее чрево нависло над ее коленями, и она отшатнулась, чтобы не прижиматься лицом к переду его рубашки.

— «И увидел я отверстое небо, — читал дядя Роберт, перекрывая пронзительный визг в воздухе, — и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует».

Он поднял руки еще выше и вдруг издал рев, подобный бычьему. Странно прищелкивая и причмокивая языком, он возложил руки на голову Эллы. Его толстые пальцы зарылись в ее волосы, и впились в кожу. Слова, срывавшиеся с его губ, походили на взрывы, волны рокота, зарождавшиеся в глотке, и с силой проталкивавшиеся сквозь зубы. Одни и те же горловые клокочущие слова повторялись снова и снова.

Элла и раньше видела дядю Роберта в таком состоянии одержимости. Посреди проповеди он вдруг вытягивался в струну, и начинал дрыгать ногами, как повешенный. Из его рта вылетали разрозненные гудящие звуки.

Кен сказал ей однажды, что это язык ангелов. Дядя Роберт обладает даром «говорения языками». Лишь нечестивцам стоит этого бояться — так сказал отец.

Для Эллы это звучало не по-ангельски и не по-человечески.

Руки проделали путь по ее голове к затылку, и спустились на шею, впиваясь в скальп с такой силой, что Элла решила, что он вот-вот оторвет ей голову. Дядя Роберт качнулся вперед, одна его жирная ляжка с силой протиснулась между ее колен, а влажная от дождя пола пиджака хлопнула по лицу. Элла сделала слабую попытку оттолкнуть его Библией. Свечи пылали языками пламени в фут высотой, как газовые факелы, мучительная какофония звуков завывала под потолком, — но над всем этим клокотало и булькало «говорение языками» дяди Роберта.

Его руки добрались до ее плеч, грубо потянув за них. Элла ничего вокруг не видела, кроме его груди и жирного валика шеи с торчащими из каждой поры стерженьками щетины. Рукава его рубашки промокли от пота, а дыхание шевелило волосы на ее голове.

Руки сползли ей на грудь, стискивая ребра, большие пальцы проникли под лямки лифчика, носить который у нее не было никакой необходимости. Ладони давили и терлись о едва выступающие холмики на месте будущих грудей.

Элла просунула Библию между его руками и попыталась оттолкнуть его, но он чересчур крепко обхватил ее подмышки.

Его голова была запрокинута, и адамово яблоко ходуном ходило от воплей и завываний. Родители не могли видеть, что он делает. Его туша закрывала ее от них. Элла силилась подобрать колени и свернуться в комочек, но ей мешала его жирная ляжка. Твердая выпуклость за ширинкой его брюк давила ей на живот.

Ее сотрясла судорога, потом еще одна. Спазмы трясли ее, будто она была марионеткой, а кто-то наверху дергал за веревочки. Электронные вопли стали неотличимы от звона в ее собственных ушах, но не заглушали омерзительного кудахтанья, вырывавшегося изо рта дяди Роберта вместе со зловонным дыханием.

Ливень барабанил по стеклам. Раскаты грома следовали за вспышками молний почти без перерыва.

И вдруг, когда резкий толчок его паха сделал ей больно, а мясистые ладони, грубо стиснув ребра, лишили легкие воздуха, колено Эллы резко дернулось. Она не собиралась этого делать — у нее бы храбрости не хватило.

Колено подбросило вверх. Тонкая кость ее ноги, хотя почти ничего не весила сама по себе, врезалась между его толстых ляжек с такой силой, что достала до передней тазовой кости и едва не оторвала его от пола. Яички дяди Роберта словно попали между молотом и наковальней.

«Говорение языками» умерло у него на губах. Глаза изумленно выкатились — болевой эффект еще не сказался в полной мере. Племянница не могла этого сделать — она не посмела бы так ударить его! Стараясь не согнуться пополам, он убрал руки. Ее шатнуло вперед. Чтобы не вцепиться руками в пах, и случайно не выдать себя, он схватился за голову. Он не сумел удержаться и не заскулить, но тоненький звук потонул в нечеловеческом вопле, звеневшем в воздухе. Кожаная Библия выскочила из рук Эллы, и с размаху шмякнула его по лицу. Медная застежка рассекла ему нос, и на губу потекла струйка крови, а Библия на мгновение зависла, и мягко спланировала на пол.

Элла обхватила истерзанную грудную клетку. Вопль постепенно стихал. В этот единственный пинок ушла вся ее психическая энергия — и теперь она чувствовала себя так, будто всю кровь выкачали из головы. Она едва цеплялась за ускользающее сознание, а взрослые вокруг превратились в смутные тени.

Дядя Роберт замер, кося взглядом из-за сложенных рук на пылающие свечи.

Отец стоял, протянув руку по направлению к матери, стоявшей где-то позади.

Дядя Роберт надтреснутым голосом заговорил, вспомнив, что владеет английским:

— Во имя Господа, изгоняю тебя! — ритуальные слова не могли скрыть, как ему больно.

Мать Эллы внезапно закричала.

Взмахом руки дядя Роберт велел ей стать на место.

— Ты не восторжествуешь, — выкрикнул он, обращаясь к воздуху. — Я буду бороться и одолею тебя, так же, как Иаков боролся с ангелом Господним и поверг его!

Элла, с закатившимися под веки зрачками, начала подниматься в воздух. Крест-накрест обхватив себя руками с засунутыми под мышки ладонями, подтянув колени, она медленно взмыла над стулом, как пузырек воздуха в густом масле.

Джульетта завопила.

Звуки, наполнявшие комнату, слились в один поток, а потом растворились в воздухе, как будто кто-то резко вдохнул. Элла продолжала парить. Раскаты грома внезапно отдалились.

— Нет! Нет! — умоляюще кричала Джульетта. — Уходи отсюда!

Дядя Роберт, нахмурившись, повернулся к ней и понял, что кричит она не на злых духов. В дверях, за спиной отца, стоял Фрэнк.

С его волос и одежды стекала вода, а приоткрытый рот в изумлении округлился. Он смотрел на сестру.

— Тебе же сказали! Тебе не велели! Тебе нельзя здесь находиться!

— Что она делает? — спросил Фрэнк. — Вы должны ей помочь!

— Не подходи к ней, Фрэнк! Не трогай ее!

Но Фрэнк прошмыгнул под рукой дяди Роберта и дотянулся до Эллы. Он обхватил ее за ноги и потянул вниз, на стул. Потом он обнял ее за шею, и зашептал:

— Я не боюсь, Элла! Я не боюсь…

Элла озадаченно огляделась. Язычки свечей сжались и начали гаснуть. Она не помнила, зачем они здесь оказались. Не помнила, почему отец и дядя Роберт стоят над ней. По лицу дяди Роберта стекала кровь, а отец был бледен как мел.

Она не понимала, почему брат, промокший от дождя, обнимает ее. Не понимала — хотя и не спорила, когда отец, с несвойственной ему мягкостью, обнял их за плечи и развел по спальням. Он сказал, что им с дядей Робертом надо поговорить.

Должно быть, она заснула. Ничком лежала на постели, когда очнулась и ощутила, что широкие джинсы неприятно липнут к бедрам. Перевернувшись, увидела узкое темное пятно, расползшееся по складке у верха штанины.

Расстегнув молнию на брюках, Элла увидела, что ее трусики сильно испачканы кровью. Но боли не было. Сначала она было подумала, что поранилась внизу, когда… когда… она не могла вспомнить, что там происходило.

Тронув пальцем кровяное пятно на ноге, она вдруг догадалась. Это пришли первые месячные.