Вечером на лавочке перед бабушкиным домом собираются бабушкины гости. И мама и бабушка с ними. Все молчат и молча отгоняют комаров.
Тут усатый бабушкин председатель в замшевых остроконечных туфлях и белой зюйдвестке. Тут тётя Сватья в красивой косынке, не ситцевой, цветочками, а другой, шёлковой, горошком. Тут конюх Митрич и какая-то тётя Фрося — бабушкина кума. Ноги у неё толстые, руки толстые, а на затылке туго скрученная толстая коса.
Она, покачивая головою, смотрит на Лялю и тихонько толкает тётю Сватью.
— Аккурат Иванушка! — говорит она тёте Сватье. — Ой, копия! Только он ростом как будто повыше был… А так — Иванушка!.. — Тетя Фрося косится на бабушку и вытирает глаза косынкой…
— Тише, ты! — говорит ей тётя Сватья и, перепугавшись, глядит на бабушку.
Фрося тоже пугается. Она поджимает губы и машет рукой. Потом, вздохнув, аккуратно складывает свои толстые руки на груди и долго, долго сидит, покачиваясь, будто что-то поёт про себя.
— Да, так вот, а ведь я твоего папаню этакого знавал, — начинает вдруг рассказывать бабушкин председатель. — Я и деда знавал. А уж с бабкой твоей мы, можно сказать, не пуд, а три пуда соли съели. Самые старые мы с ней по этим местам колхозники… Да, нечего говорить, всяко тут бывало, иной раз и туговато приходилось. Но превзошли! Грамоту даже имеем от министерства, а с бабкой твоей товарищ Анастас Иванович Микоян лично за ручку здоровался. Да!.. А спервоначалу вот оно было как: приходит она однажды в правление, мы в ту пору только-только колхоз заводить начинали, — приходит и говорит: «Ну, принимайте меня в артель!» Это бабу-то в рыбаки! Извините великодушно, Зинаида Михайловна, только из песни слова не выкинешь, — председатель хитро поглядывает на маму и разглаживает усы. — Приходит она в колхоз… Слышь, коток?..
— Слышу, — говорит Ляля.
— Приходит и говорит: «Запиши в бригаду!.. А если кто не захочет бабу держать при своей бригаде, так подавай мне собственное звено… Пусть будет бабье звено под названием «8 марта». Ну, мы смеяться, конечно. Слыхано ли! Человек она неопытный. Но я не взял на себя такого, чтобы затереть народную инициативу. Я дал звено. И что б вы думали! По первоначалу 106 процентов! Ну, я, конечно, телеграмму в центр. «Перевыполнение женским звеном имени 8 марта…» Не бабка у тебя — орёл!
Все смеются… Все, кроме бабушки…
Темнеет. Темно… Зажигает в траве светляк свой тусклый фонарик. Мягкий зелёный свет не освещает ни трав, ни деревьев, но горит очень долго и не мигает.
Рядом с мамой, на камне, сидит Ляля.
— Ляленька, здесь не сыро? — говорит мама. — Ты не простудишься?..
Ляля молчит. Она сжимает в кулачки свои худенькие руки и, не отрываясь, глядит на звёзды.
«Я их вижу… — думает Ляля. — А она — видят они меня или нет?»
И словно в ответ, звезда сейчас же срывается с неба и падает.
«Может, если смотреть оттуда, — думает Ляля, — так я тоже буду звезда. Оттуда я, может быть, тоже блещу… И другие люди блестят…»
Ляля смотрит на председателя. Он разглаживает усы.
«И он звезда… — отчего-то вздыхает Ляля. — Он блестит в целой кучке звёзд. А тётя Сватья, наверно, стоит в стороне и часто-часто мигает. Бабушка — вон та крупная звёздочка с зубчиками. Мама — та посредине неба. Такой красивый зелёный огонек! А папа…»
— И где-то наш Константин? — говорит Сватья. — «Плывёт, должно, по морям-океанам.
— По морям-океанам, — медленно повторяет мама и тихонько отгоняет веткой комаров.
В это время с другого конца улицы подходят к бабушкиному дому какие-то люди. Впереди высокий в шапке-зюйдвестке, надвинутой на уши, точно капор.
— Моё почтеньице, — говорит он, подходя к скамейке.
— Знакомьтесь, — говорит бабушка.
И рыбаки по очереди подходят к лялиной маме и к Ляле.
— Узнать пришёл, когда ожидать? — спрашивает высокий рыбак у бабушки.
— Ожидать меня нечего. Когда прибуду, тогда и прибуду… Слышь, хозяйка моя, — поворачивается бабушка к тёте Сватье, — собирай меня. Завтра по холодку и пойдём. Станы пойду доглядать.
— Бабушка! — вдруг говорит Ляля. — А можно мне с тобой по холодку?
Все поворачиваются к ней.
— Что ты, Ляля! — говорит мама. — Разве можно…
— А чего ж нельзя? — отвечает бабушка. — Худого не будет. Хочет дитя поглядеть, как люди живут, как дело делают, пусть поглядит.
Мама легонько покачивает головой. Видно, ей не очень нравится, что Ляля хочет ехать с бабушкой по холодку, но спорить она боится.
А бабушка словно ничего не замечает. Она ласково похлопывает маму по плечу и говорит:
— Спой, что ли, Зинаида.
Все как будто бы просыпаются.
— Спойте, голубушка Зинаида Михайловна, — говорит председатель.
— Спой, Михайловна, — просит молодая рыбачка.
«Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»
Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка Театра имени Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.
Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.
Воздух дрожит над мамой…
Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму, за платье пли сказать, что ей холодно.
А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…
поёт мама низким, грудным голосом, —
властно тревожит ночную тишину мамин голос.
Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?
— Папа! — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.
Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать…
— Вставай, доча! — говорит папа.
Она начинает посапывать и притворяется, что спит.
— Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену…
В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин, гладко расчёсанный щёткой сияющий затылок. Он натягивает чулочки, надевает туфельку и, встав на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.
У папы такие большие руки…
…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в Народный дом покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди бьют изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.
Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.
После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.
Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые добрые руки, будто стыдился их…
— Смело, братья! Буря грянет! — поёт мама… и что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.
…Раньше, когда-то давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине. Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…
Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе, по большому морю…
— Крепнет ветер, зыбь черней, — поёт мама.
…Когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?..»
Но никто его не спросил.
Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.
— От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.
Грохоча колесиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.
За ним бежали ребята.
На шум открылись все двери в парадной.
— Извините, пожалуйста, — говорил папа, раскланиваясь с соседями, — это для нашего первенца… Мне по началу, конечно, больше хотелось мальчика, но и девочка ничего…
Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это — и в самом деле совсем ничего, что Ляля — не мальчик. Что это даже немножко лучше, что Ляля — девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.
— Благодарю сердечно, мамаша, — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.
Этого папе никто никогда не простил. С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто бы она это видела собственными глазами…
так протяжно, так странно красиво поёт мама, что Ляле хочется нето смеяться, нето плакать…
«…Да… Тебя дразнят!.. Дразнят… — думает Ляля, слушая грустную песню и словно ища зазубринки для неизъяснимого сладкого сострадания к папе… Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсики… Папа!» — думает Ляля. И в носу у неё щекочет.
… А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке. Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.
Но Ляле надо в деревню, поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше, в Сочи: петь на летних концертах для отдыхающих.
— Подготовьте билеты, — сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.
Папа подготовил мамин и лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.
Когда все люди подошли к забору, перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, словно выскочив оттуда, крикнул высоким острым голосом: «Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке!»
Все подготовились к посадочке: начали прощаться.
Папа поставил у забора мамин и лялин чемодан. Наклонился к маме и быстро зашептал:
— Ты, Зая, передай привет, скажи, что хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что будущим летом я непременно приеду… А главное, Зая… — и тут лицо у папы стало виноватое… — Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну… сама понимаешь. Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко — с предрассудками. Старость…
— Понимаю, понимаю, — сказала мама, прищурила глаза и вдруг положила папе на плечо руку. — Боишься, что жена не поправится матери? Говори прямо?..
— Ну, как это возможно? — сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку.
— Ляленька, — сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз. — Слушай бабушку. Бабушка — почтенный человек, кавалер ордена Ленина, — и вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал: — Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку.
Папа подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.
Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.
Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.
— Посадочка, посадочка! — сказал папе человек в белом кителе.
И мама с Лялей сели в самолёт…
— Браво! — кричат вокруг. Это мама кончила петь.
Все задумчиво, будто нехотя умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, пли прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.
И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки: первая — тощенькая, высокая с острым личиком, вторая — круглая и короткая. Она катится следом за высокой.
— Вы будете лялина мама? — говорит высокая девочка.
— Да, я буду лялина мама, — говорит мама.
— Так это вы спивали? — говорит Люда.
— Да, это я пела, — говорит мама.
— Хорошо спиваете, — говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку; Света сейчас же прячется за людину спину.
— Большое спасибо, деточка, — говорит мама. — Я рада, что вам понравилось.
— А вот что я вас ещё хотела спросить, — говорит Люда. — Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?
— Поле? Цепки? — говорит мама. — Да. Да. Это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам, в Ленинград, посмотреть на Поле жертв революции?
— Могу, — говорит Люда и оглядывается на Лялю.
— Видишь, значит, всё правда! — шопотом говорит Света.
— Да, да, — говорит мама. — Всё правда…
— Хорошо, — говорит Люда.
— Верно дети сказали. Сердечно поёшь, Зинаида, — говорит бабушка.
И опять кружатся над маминой головой комары. Но мама их больше не отгоняет. Она не видит комаров. Мама, видно, радуется тому, что бабушка сказала «хорошо».