Французский посол получил приглашение в Кремль. Пятнадцатого октября открывалась сессия Верховного Совета. Мне страшно хотелось побывать в Кремле, и я попросился везти туда посла.
На право въезда в Кремль нужно было, несмотря на наличие приглашения, подавать еще специальное ходатайство, с указанием различных сведений не только о людях, которые поедут, но даже и об автомобиле, который их повезет.
Через несколько дней прибыли пропуска. Я, разумеется, не мечтал побывать внутри правительственных зданий, но уже сама возможность очутиться по ту сторону кремлевской стены меня волновала. Припоминалось то, что я читал и слышал о Царь-пушке, Царь-колоколе и о кремлевских храмах.
С утра пятнадцатого октября я был сам не свой. Поруганная коммунистами российская святыня вызывала во мне смешанное чувство. Я благоговел перед древним Кремлем и вместе с тем возмущался засевшей там недоброй силой, которая порабощала всю страну. Но эта сила чувствовала себя как в осажденной крепости и оттого смертельно боялась допускать к себе народ… Да что народ — одиночный гражданин не имел туда доступа!
Самого посла в то время в Москве не было, его заместитель и консул были пассажирами машины, которую вел я. Нужно было прибыть ровно к семи часам вечера, и так как от посольства до Кремля расстояние было невелико, то мы выехали в шесть часов, сорок пять минут. Я приоделся получше и, по совету консула, тщательно проверил, все ли у меня в порядке по части документов.
Сыпал мелкий снежок. Я ехал не спеша. Кремлевские ворота были сильно освещены. Перед ними находились неколько человек и два автомобиля. Я медленно подъехал к воротам. На нашу машину направили сильный луч, который осветил развевавшийся на крыле французский флаг. Один из стоявших у ворот просигнализировал мне красным фонариком: остановиться. Сигнализировавший приблизился к моей машине и взглянул на ее номер. Я опустил окно кабины. Проверявший подошел и, откозыряв, сказал:
— Скажите пожалуйста, из какого посольства?
— Из французского, — ответил я.
— Можно посмотреть ваши документы, извините?
— Только мои? — осведомился я.
— Нет, всех, кто в машине.
Проверив документы у меня, он молча возвратил мне их и подошел к другому окну. Сидевший по ту сторону главный консул, сопровождавший заместителя посла, опустил стекло. Охранник (в чине лейтенанта) просунул голову внутрь машины и я, оглянувшись, заметил, что он мельком смотрел документы дипломатов, но зато тщательно осматривал внутренность автомобиля, освещая ее своим фонариком.
— В порядке, — сказал он, возвращая документы моим пассажирам. Потом он опять подошел ко мне и, указывая на одну из машин, стоявших перед воротами, распорядился:
— Следуйте за этой машиной, она вам покажет дорогу.
Я поблагодарил и тронул с места. Но подъехав к той машине, я заметил, что ее задние колеса попали на лед, и так как в этом месте был небольшой подъем, машина буксовала. Мы ожидали, когда она, наконец, тронется. Замещающий посла спросил меня, не могу ли я как-нибудь помочь. С его согласия, я подъехал к передней машине вплотную и, упершись в нее, подтолкнул. Стоявший у ворот офицер откозырял в знак благодарности. Мы въехали в Кремль.
И сразу же я разочаровался. Передняя машина повела нас по каким-то улочкам, между каких-то огромных зданий, совершенно не освещенных. Передняя машина шла довольно быстро, я боялся упустить ее из вида. Ни Царь-пушки и ничего другого, кроме огромных темных зданий и слабо освещенных улочек, не удалось мне увидеть.
Наконец мы приехали в какой-то двор; передняя машина развернулась перед одним из подъездов и поехала дальше. Я проделал то же самое; чекистский офицер показал мне, где я должен остановиться. Перед входом, у дверей которого стояли двое часовых, замещающий посла и консул покинули машину и вошли в здание. Ко мне подошел один охранник и указал мне место рядом со стоявшими там другими машинами:
— Запаркуйте там, только задом к стене.
Соседняя машина оказалась из американского посольства, ее шофер был мне знаком. Он меня узнал и помахал мне рукой. Я подумал, что вся процедура приема продлится не менее часа, следовательно, у меня есть время хоть что-нибудь осмотреть. Я вылез из кабинки, но в тот же момент ко мне подошел охранник и чрезвычайно любезно произнес:
— Товарищ, я вас попрошу вашу машину не покидать.
Мне ничего не оставалось делать, как последовать этой просьбе-приказанию. Мой сосед открыл свое окошко, я — свое, и он сказал мне, что уже не в первый раз здесь. С ним в свое время поступили так же, как и со мной. Мы немного поговорили, и так как было холодно, снова закрыли окна. Я пустил в ход отопление и принялся от скуки рассматривать все, что в состоянии был увидеть.
Двор, где мы находились, был довольно велик. Машин в нем поместилось, по крайней мере, полсотни. Расхаживали охранники — все офицеры. Форма на них была великолепная, щегольская, сапоги блестели, как зеркало. При поясе у каждого — по два пистолета.
Двор был настолько освещен, что и мышь не пробежала бы незамеченной.
Мне припомнилась Франция и то, как свободно ходят и ездят в ней повсюду — члены правительства точно так же, как и рядовые граждане. Неужели, — думалось мне, — здесь, в Советском Союзе, люди, боровшиеся против гитлеровской диктатуры, не понимали и не понимают того, что у них диктатура нисколько не лучше гитлеровской? Теперь — вот эти охранники: неужели все они думают, что делают полезное дело? Или это — привычка, страх, подлость… не знаю, что еще? Я еще мог понять, что немцы, народ, по самому своему характеру исключительно дисциплинированный, подчинялись власти национал-социализма. Но ведь наш народ, насколько я его знаю, страстно любит свободу, да, к тому же, испытывает страдания, какие не выпадали на долю никакому другому народу…
Почему же столько лет держится здесь эта странная, злая и враждебная народу власть?
Теперь, когда я пишу эти воспоминания, Кремль перестал быть запретным местом, каким он был при Сталине. Его наследники стараются избегать тех, бьющих через край нелепостей, которые творил полубезумный старый деспот. Да, но ведь за видимостью отдельных демонстративных послаблений, за отменой совершенно диких сталинских порядков скрывается все та же сталинская суть коммунистического режима. И поистине нужно быть слепым и глухим, чтобы не понимать этого.
Через некоторое время мне сделал знак шофер-сосед. Я открыл окно, и он предложил мне осторожно открыть дверь и перейти к нему в машину. Я проделал это. В машине соседа оказался еще один шофер — из канадского посольства. Мы познакомились.
Было тепло, потихоньку наигрывало радио. Мы толковали о том, о сем, и незаметно наш разговор перешел на отношения между правителями и народом. Я рассказывал, каковы эти отношения во Франции, мои собеседники — советские граждане — слушали меня внимательно, но кажется, не особенно верили мне…
Так мы проболтали, примерно, с час. Вдруг во дворе возникло оживление: это окончилось заседание, и дипломаты постепенно выходили во двор. Я, уже не стесняясь, вылез из американского автомобиля, завел мотор и стал греть машину, ожидая своих пассажиров.
В обратный путь к воротам нас уже не провожали. Я ехал медленно, все еще пытаясь разглядеть попадавшееся на пути. Но, кроме темных зданий, мне так-таки и не удалось ничего рассмотреть.
Мои пассажиры сидели молча, и я пробовал догадаться, о чем они думали. Мне почему-то казалось, что эти люди, не первый год занимающиеся дипломатической деятельностью, припоминали свои поездки в гитлеровской Германии… Я решился перебить их задумчивость и спросил, приходилось ли им когда-нибудь видеть знаменитые кремлевские редкости.
Консул ответил мне, что в старое время, когда в Кремль можно было входить совершенно свободно, он видывал там много интересного, в том числе и Царь-колокол с Царь-пушкой, которые так занимали мое воображение. Но эти занятные вещи находятся в другой части Кремля, вдали от нашего пути.
— Да, — сказал консул со вздохом, — было время, когда было свободно в Кремле… И вообще… Как меняются времена!
Замещающий посла молчал, глядя в окно.
У ворот нас не контролировали, я нажал на газ: мне хотелось поскорее вырваться из-за этих стен. Уже за их пределами заговорил замещающий посла:
— Такая огромная страна… Замечательная страна! И как мне жаль ее…
В его голосе слышалась неподдельная жалость и теплота.