Неожиданная проверка тумбочек и вещмешков. Тищенко спасает от Шороха письмо матери. Шорох знает разницу между книгами и противозачаточными средствами. Хватает ли Петренчику армейской пищи? Тищенко ест печенье перед строем, а Петренчик — плачет. Старший сержант Щарапа ловит своего курсанта Молынюка на воровстве подменок. Курсанты получают оружие. Тищенко попадается на обман Резняка и лишь потом осознаёт роковые последствия своей наивности. Строевая подготовка. Курсант, напоминающий заржавевшего Буратино. На что, по мнению сержанта Гришневича, боится наступить курсант Бытько. Барабанный бой. Делай раз! Спор между «старыми» и «новыми» «духами». Тищенко быстрее всех во взводе выкапывает траншею. Всё, как всегда. Тищенко становится хуже.

Двадцать четвёртого июля в среду Денисов приказал провести утренний осмотр при любой погоде в казарме. Обычно утренний осмотр всегда проводился на улице, если только не было дождя. Дождя сегодня не было и это насторожило курсантов. «Внешний вид» Гришневич и Шорох осмотрели очень быстро и бегло, что удивило всех еще больше. После осмотра Гришневич вновь построил взвод в две шеренги и скомандовал:

— Всем взять свои тумбочки и вновь построиться здесь по обе стороны от прохода. Наша часть кубрика, как обычно, другая — напротив. На это вам ровно три минуты. Время пошло!

Все бросились к своим тумбочкам. То же самое происходило и в других взводах.

— Черт, наверное, Денисов приказал сержантам тумбочки во взводах проверить. Вот почему осмотр в помещении и, к тому же, подворотнички и сапоги почти не смотрели, — догадался Игорь.

— Дураку ясно. Ты лучше смотри, чтобы все правильно у нас в тумбочке лежало, да ничего лишнего не было, — ответил Лупьяненко.

— Да смотрю я, смотрю, — Тищенко лихорадочно бегал вокруг тумбочки.

— Печенье осталось? — озабоченно спросил Антон.

— Ну. А что?

— В тумбочке?

— Дурак ты, что ли?! Под кроватью в вещмешке, — успокоил товарища Игорь.

— Ладно — вроде бы все, как положено, лежит. Понесли тумбочку на проход, а то время заканчивается! — нервно заторопился Антон.

Ровно через три минуты взвод вместе с тумбочками стоял по обе стороны прохода. Быстро и тяжелодыша после спешки и суеты, курсанты с опаской поглядывали на своего командира.

— Тумбачки па линии выравнять! — закричал Шорох.

Подровняв тумбочки, все вновь вопросительно уставились на Гришневича.

— Равняйсь! Смирно! Вольно, — для большей торжественности скомандовал сержант и вместе с Шорохом пошел вдоль ряда, пристально осматривая каждую тумбочку.

Двигались они медленно, потому что постоянно задерживалась там, где на их взгляд не все было в порядке. Перед их приходом нужно было вытащить верхний ящик и открыть дверцы. Когда сержанты остановились возле тумбочки Лупьяненко и Тищенко, курсанты заволновались еще сильнее.

— Почему щетку с кремом не вынули? И с полок нужно все на тумбочку положить. Быстро! — приказал Гришневич.

От волнения курсанты забыли все это сделать сразу и теперь, сопровождаемые недовольными взглядами сержантов, вытаскивали все содержимое наружу. Сапожные и одежные щетки были аккуратно завернуты в целлофановые мешочки. Баночки с черным кремом были у обоих, так что по поводу нижней полки никаких претензий не возникло. На верхней у Тищенко все было в порядке, а вот на нижней — не совсем. Во-первых, в суматохе он не догадался спрятать письмо матери, полученное вчера. Письмо Игорь уже прочел раз пять, но все равно хотел сохранить. Многие хранили письма, но это было опасно — их нужно было уничтожать после прочтения. Можно было, конечно, сунуть его в карман или под подматрасник, где лежали семь остальных, но Тищенко не догадался сделать это вовремя. Шорох выудил из-под книжек письмо и спросил:

— Тебя што, прыказ письма не хранить не касаецца, а?

— Никак нет, товарищ младший сержант — касается. Виноват — исправлюсь.

Шорох взял письмо с явным намерением разорвать его и бросить в кучу «конфискованного». Игорь представил пальцы Шороха, рвущие письмо матери и не выдержал:

— Товарищ младший сержант, разрешите, я сам порву?

— А што такое?

Шорох вопросительно смотрел на Игоря, а тот, как назло, никак не мог придумать вразумительный ответ. Не мог же он сказать, что хочет оставить письмо просто потому, что оно ему дорого, что оно — частичка родного дома. Но Шорох, сам того не ведая, пришел Игорю на помощь:

— Ты чытал письмо?

— Так точно. Только…

— Што толька?

— Только не до конца.

— Как это так?

— Я вчера начал читать перед самым обедом, потом задумался и не успел — надо было уже строиться идти. А потом совсем забыл о нем, — врал Игорь.

— Как это ты забыв? Вроде ещо склероза не далжно быть!

— Виноват, товарищ младший сержант.

— Ладно — чытай. Но больше не держы письмо в тумбачке.

Письмо было спасено. Гришневич в это время отошел чуть дальше и смотрел тумбочку Гутиковского и Доброхотова. Игорь не знал, то ли радоваться этому, то ли огорчаться: Гришневич был гораздо более грозной опасностью, но Шорох порой мог просто извести своими тупыми и мелочными придирками. «Вот кретин, быстрее бы он дальше валил», — зло подумал о Шорохе Тищенко. Проверив ящик, Шорох сделал замечание за то, что мыло лежало не в том углу, а затем вновь вернулся к средней полке.

— А это што? — Шорох вытащил две книги на белорусском языке, привезенные Игорем из дому.

— Книги, товарищ младший…

— Я вижу, што книги, а не гандоны! — зло перебил Шорох.

— Что тут такое, Василий? — спросил подошедший Гришневич.

— Товарищ сержант, ведь книги можно хранить в тумбочке? — с надеждой обратился к нему Тищенко.

— Можно, только не много, — после некоторого раздумья ответил Гришневич.

— Я ж не гавару, што нельзя! Палажы их ровна! — буркнул Шорох.

«Сам ведь, козел, все разбросал!», — подумал Игорь, но приказ выполнил быстро — сержанты могли передумать и отобрать книги.

— Вот так сразу нада было, — назидательно заметил Шорох, и сержанты двинулись дальше.

У Валика отобрали и тут же разорвали три письма, у Бытько забрали сломанную сапожную щетку (приказав, естественно, купить новую). Когда сержанты закончили осмотр тумбочек, Тищенко облегченно вздохнул.

Но, как оказалось, обрадовался он зря. Дали три минуты на то, чтобы отвязать вещмешки от решеток коек и вновь построиться с ними. Игорь бросился к своему мешку, но никак не мог его отвязать. Пока Тищенко отвязывал вещмешок, почти весь взвод уже построился на проходе. Увидев это, Игорь побежал в строй, совершенно позабыв о печенье, которое лежало в мешке. Во время всей этой кутерьмы Петренчик толкнул собственную тумбочку, из которой тотчас же выкатилась жестяная банка тушенки, три четверти содержимого которой уже было съедено.

— А это еще что такое? — нагнулся к банке Гришневич.

Все притихли.

— Взвод, равняйсь! Смирно! Я еще раз спрашиваю — из чьей тумбочки выкатилась банка? — тон сержанта предвещал грозу.

— Из моей, — чуть слышно пробормотал Петренчик.

— Не слышу — громче! — рявкнул Гришневич.

— Из моей, товарищ сержант, — значительно громче ответил курсант.

— Тебя что, Петренчик, плохо кормят? Или тебе не хватает? А?

— Никак нет, товарищ сержант — хватает.

— Чего же ты тогда тушенку жрешь?

«Странный вопрос — я бы сейчас тоже от тушенки не отказался», — подумал Тищенко.

— Виноват, товарищ сержант, — Петренчик густо покраснел и опустил голову вниз.

— Боец, смотреть на меня! Где ты ее взял? Вчера на кухне спер?

— Так точно.

Гришневич поднял банку, заглянул внутрь и зло сказал:

— О, да ты уже почти всю тушенку сожрал! Ладно, пока постой… Стать в строй!

— Есть.

— А теперь… Теперь всем развязать вещмешки и вытрясти их на пол. Быстро!

Все развязали свои мешки и принялись вытряхивать их содержимое. Кроме запасных мыльницы, мыла, зубной щетки и пасты там ничего не должно было быть. У некоторых не было мыльниц, и таких курсантов Гришневич жестко отчитывал. У Игоря было все, но, кроме того, у его ног лежала пачка печенья. Убрать ее не было никакой возможности, так как пока Гришневич проверял содержимое мешков, Шорох внимательно следил за любыми движениями во взводе. И все же, улучив момент, Игорь попытался отбросить ногами печенье под ближайшую кровать. Но, как назло, промахнулся и стукнул сапогом по полу.

— Была каманда «смирна», Тищэнка! — прикрикнул Шорох.

— Кому это там, на месте не стоится? — спросил Гришневич у Шороха.

— Тищэнку.

— Что же это тебе, Тищенко, на месте не стоиться?

— Виноват, товарищ сержант.

Посмотрев в сторону Игоря, сержант увидел печенье. Вначале Гришневич молчал, как бы проверяя истинность того, что он увидел, затем указал на неё Игорю:

— Поднять!

Тищенко поспешно выполнил приказ.

— Что это такое?

— Печенье. Виноват…

— Виноват? Да я его сейчас тебе по морде размажу, солдат, если ты моих слов не понимаешь! Припухли?! Взвод, становись! Равняйсь! Смирно! Петренчик и Тищенко — взять обнаруженные продукты и выйти из строя!

Предчувствуя недоброе, оба курсанта вышли на два шага вперед и повернулись лицом к строю.

— За незаконное хранение продуктов объявляю вам по наряду вне очереди! — торжественно и мрачнопродекламировал сержант.

— Есть наряд вне очереди! — хором ответили курсанты.

— Но это еще не все. За две минуты вы должны сожрать свои проекты перед строем. Жрали под одеялом — теперь попробуйте перед своими товарищами!

Насчет реплики про еду под одеялом Игорь ничуть не беспокоился — печенье всегда ели вместе не меньше пяти человек, и сейчас Гутиковский, Туй, Сашин и Доброхотов с сочувствием смотрели на Тищенко.

— Время пошло!

Игорь быстро разорвал пачку и отправил в рот сразу две плитки печенья. Жевать сухую пищу было неприятно, глотать — еще хуже, но выбора не было и приходилось спешить. На Петренчика Игорь не обращал никакого внимания — у него была собственная проблема. Как Тищенко не спешил, он все равно вряд ли смог бы съесть вовремя всю пачку, если бы Гришневич и Шорох иногда не отворачивались в сторону Петренчика. Тищенко даже показалось, что сержанты делали это намеренно, давая ему некоторую свободу действий. Во всяком случае, в эти моменты Игорь хватал несколько квадратиков и прятал их в карман штанов. Через две минуты Игорь, здорово ободрав себе горло, проглотил последний кусок печенья. Все это время взвод смотрел на него и, лишь когда Игорь закончил, все начали один за другим переводить взгляд на Петренчика. Тищенко тоже посмотрел на него и сразу же понял причину повышенного внимания взвода к себе: все это время Петренчик просто-напросто без единого движения стоял с жестяной банкой в руках и угрюмо смотрел на пол.

— Я не понял, Петренчик! Тебя что, мой приказ не касается?! А? Я сказал — жрать перед строем! — Гришневич подошел к нему вплотную.

Игорю, как и всему взводу, показалось, что Петренчик решил не подчиниться, но произошло то, чего меньше всего можно было ожидать. После того, как с другой стороны подошел еще и Шорох, Петренчик совершенно неожиданно для всех вдруг заплакал в голос. Курсанты, словно пораженные громом, растерянно смотрели на рыдающего крепыша Петренчика. Сержанты удивленно переглянулись, и Шорох недоуменно пожал плечами.

— Товарищ сержант… Виноват… Простите… Я не сам… Не под одеялом жрал… Я не жрал под одеялом… Я в столовой… Для всех… Для всех ребят взял, для взвода… Я не один жрал, — разрывающимся от рыданий голосом говорил Петренчик.

— Перэстань, Петренчык! Што ты, как баба?! — наконец, нарушил молчание Шорох.

— Прекрати! Ты ведь уже взрослый мужик, под девяносто килограммов веса, а нашкодил и плачешь, как маленький ребенок в детском саду. Тьфу ты — смотреть противно! Стать в строй! — Гришневичу уже надоел весь этот цирк.

Петренчик, размазывая по щекам слезы, встал в строй, а Тищенко остался стоять.

— Оба! — крикнул сержант.

Тищенко встал в строй.

— Разойдись! Приготовиться к построению на завтрак!

Курсанты разошлись по своим местам и оттуда время от времени поглядывали в сторону Игоря и Петренчика. Петренчик перестал плакать и, насупившись, сидел на табуретке, не поднимая глаз. Игорь же вовсю улыбался, чтобы показать, что происшествие повлияло на него не так уж и сильно. Сержанта поблизости не было и можно было не опасаться, что Гришневич увидит улыбку. Тем не менее, несмотря на внешнее равнодушие, на душе у Тищенко было гадко и неспокойно. Он начал опасаться того, что курсанты с другой половины казармы и, тем более, с других взводов, могли и впрямь подумать, что он в одиночку ел под одеялом печенье. «Надо будет побольше всем рассказать, как мы впятером печенье ели, а то ведь и в самом деле какой-нибудь кретин может подумать, что я один давился», — решил Игорь.

Тем временем возле Тищенко собрались все его «сообщники».

— Не мог печенье под подушку сунуть?! — упрекнул Игоря Лупьяненко.

— Подушки тоже могли проверить, — возразил Игорь.

— Никто бы их не проверял. К тому же, это только «вдруг бы», а так точно нашли. Кстати, что это ты сапогами о пол гремел, как будто нарочно внимание сержантов привлекал?

— Я хотел печенье под кровать отбросить, да промахнулся.

До этого времени безучастно слушавший разговор Резняк вдруг нахмурился и спросил:

— Это не под мою ли кровать?

— Может, и под твою — под чью-нибудь бы подальше, — неохотно ответил Игорь.

— А если бы под мою? — не унимался Резняк.

— Чего ты дергаешься, Резняк?! Ведь не попал же он под твою кровать?! — резко спросил Антон.

— А ты молчи, Лупьяненко — не с тобой разговариваю! — невозмутимо отрезал Резняк.

— А что бы было, если бы под твою попало? — спросил Тищенко.

— Что бы было? Могли бы на меня подумать. Но я бы, Тищенко, этого не стерпел.

— А что бы ты сделал — застучал? — зло спросил Игорь.

— Рыло бы тебе набил, вот что я сделал бы! — громко крикнул Резняк.

Тищенко решил прекратить бессмысленное препирательство и повернулся к Резняку спиной. Тот еще пару раз издал нецензурные тирады, но потом успокоился, увидев, что Тищенко и остальные никак на это не реагируют.

— Приятно было есть? — с иронией спросил Туй.

— Нормально. Я как раз есть хотел, а тут Гришневич мне такую прекрасную возможность предоставил. Жаль, что ничего жидкого в вещмешке не было, а то бы запил. Да я ведь и не надрывался особенно, если вы видели — одно в рот, одно в карман, — таким же тоном ответил Тищенко.

В этот момент всеобщее внимание привлек какой-то шум, доносившийся из третьего взвода. Оказалось, что обыск там еще не завершился, и Щарапа во время осмотра вещмешков обнаружил у Молынюка (приехавшего в часть вместе с Коршуном) две подменки. Третий взвод стоял в напряженном внимании, а вокруг раздался приглушенный топот: курсанты других взводов поспешили занять удобные места, чтобы издали понаблюдать за происходящим. Но делали они это очень осторожно, чтобы не вызвать гнева Щарапы. Подменки были вполне приличные и тянули на достаточно сносное хэбэ.

— У, хохляцкая морда! А я думаю — что это в сушилке подменок не стало. Может и ты, Коршун, что крадешь, а? — толкнул Резняк соседа.

— Поди, проверь! — огрызнулся Коршун.

— И давно ты их взял? — Щарапа говорил тихо и спокойно, но по его глазам было видно, что сержант от бешенства хочет задушить Молынюка.

Молынюк вначале краснел, потом белел, затем и белел, и краснел одновременно, но все же упрямо молчал.

— Боец, когда я спрашиваю, надо отвечать!

— Виноват, товарищ старший сержант. Я ее в наряд себе подшивал — жалко было отдавать, — быстро проговорил Молынюк.

— Мне плевать на тот бред, который ты несешь, но, допустим, что это правда. А вторая подменка зачем?

На этот вопрос курсант так и не смог дать какой-нибудь мало-мальски вразумительный ответ. Щарапа для разрядки два раза ударил курсанта кулаком в грудь, пообещав, что Молынюк не будет вылезать из нарядов. Пока же, несмотря на то, что до завтрака осталось не больше пяти минут, отправил украинца чистить туалет.

— Да уж, что-то не на шутку за нас взялись. Ну а Петренчик сегодня номер отмочил — никогда бы не подумал, что он может такое выкинуть — зареветь, как слон, перед строем, — насмешливо произнес Игорь, предварительно оглянувшись, нет ли рядом Петренчика или кого-нибудь из его приятелей.

— Да, нервишки у него оказались слабоватые, — согласился Лупьяненко.

До самого построения пятеро курсантов развлекались тем, что «перемалывали кости» несчастному Петренчику.

После завтрака Денисов построил роту внизу перед казармой и объявил, что три взвода, не имеющие оружия, сейчас будут его получать. Возложив эту работу на командиров взводов и дежурного по роте, майор Денисов с чувством исполненного долга ушёл к себе в канцелярию.

Дождавшись своей очереди, капитан Мищенко построил второй взвод возле оружейной комнаты. Ему на помощь пришёл присланный Денисовым прапорщик Атосевич. Впрочем, как старшина роты, он обязан был здесь присутствовать. Оружие получали так же, как и строились — по ранжиру. Первое время Игорю казалось, что ранжир — это какой-нибудь особенный термин, и строиться по нему глупо. Потом Тищенко узнал, что «по ранжиру» означает по росту, но все равно это слово недолюбливал. Гришневич посылал по очереди по два курсанта в оружейку, а Мищенко, Атосевич и Петраускас (как дежурный по роте) выдавали им оружие. Каждому курсанту давали по автомату Калашникова, к автомату — три магазина, сумку для рожков и противогаз. Получив всё это, курсант брал автомат и всё остальное в охапку и выходил назад в коридор, где становился на своё место. Оружие и противогазы, чтобы не держать в руках, клали прямо на пол. Из-за того, что курсантов торопили, они зачастую сталкивались в узком проходе. Каменев, продираясь в дверь, ударил Тищенко по плечу стволом автомата — хоть и нечаянно, но зато чувствительно.

Получив оружие, Игорь, как и другие, принялся искать на автомате год выпуска. Оказалось, что автомат выпущен ещё в 1969 году. «Я всё же тебя на два года старше, старик», — улыбнулся Игорь и похлопал ладонью по холодному, гладкому стволу. Автоматы были «разновозрастные» — от 1966 до 1977 годов.

— Ещё брежневские, — весело заметил Атосевич.

Автомат у Тищенко был хоть и старый, но вполне приличный и не такой облупленный, как у других. Особое беспокойство у всех вызывали штык-ножи. Никому не хотелось получить старый и тупой. Кроме того, далеко не у всех ножей были целыми ремешки, фиксирующие их вертикальное положение.

Нож Игорю достался острый, но немного ржавый. Ремешок, увы, был разорван, и это огорчило курсанта. Оружие Игорь получал одним из последних, поэтому не успел он ещё осмотреть всё как следует, как вышел Мищенко, заставил всех положить оружие на пол и приказал называть номера автоматов. У Игоря был самый хорошо запоминающийся номер — 1917 ГТ (последнее курсант для себя расшифровал, как «господин Тищенко»). У остальных номера были похуже в том смысле, что их труднее было запомнить.

— А теперь проверьте свои ножи. Номера на ноже и автомате должны соответствовать — если на автомате номер 6040 БТ, то и на штык-ноже должно быть 6040 БТ, — пояснил капитан.

Игорь внимательно осмотрел свой нож — и на ножнах, и на самом ноже были выбиты те же буквы и цифры — 1917 ГТ. У Коршуна и Стопова ножи оказались перепутанными, и они обменяли их между собой.

— Разобрались?

— Так точно, товарищ капитан, — ответил за весь взвод Байраков.

— Тогда возьмите противогазы и отыщите на них деревянные бирки. На бирках написаны фамилии тех, на ком было записано оружие до вас. Пока вы должны запомнить эти фамилии, а потом сделаете и пришьёте уже свои бирки. Гришневич!

— Я!

— Это нужно сделать до конца недели. И хэбэ тоже надо пометить.

— Есть, товарищ капитан.

На сумке с противогазом Тищенко была пришита небольшая деревянная бирка с хоккейной фамилией «Фетисов». «Тоже легко можно запомнить», — обрадовался Игорь.

Гришневич продемонстрировал хорошо всем известные ещё со школы по урокам начальной военной подготовки приёмы присоединения и отсоединения магазина, надевания противогаза и щелканье переключателя огня на автомате. Надев противогаз для образца, Гришневич тут же его снял, подошёл к Мищенко и что-то ему сказал.

— Правильно — самое главное, чтобы противогазы подошли всем по размеру. Попробуйте, какой размер подходит каждому из вас, — объявил капитан.

«Фетисов» был первого размера и прекрасно подошёл Игорю.

Почти всем остальным пришлось меняться, но к большому всеобщему удивлению, в конце концов, все получили тот размер, который хотели, и идти менять в оружейку не пришлось.

После этого всё оружие в обратном порядке поставили в пирамиды, и Петраускас закрыл оружейку на ключ, причём сделал это совершенно зря — подошёл третий взвод. Чтобы не мешать, Мищенко отвёл свой взвод в сторону и приказал построиться в две шеренги. Игорь оказался перед Резняком.

— Первая шеренга — два шага вперёд! Шагом марш! Кругом!

В это время капитана зачем-то позвал старший прапорщик Фёдоров, и Резняк, улучив момент, зашептал через проход:

— Тищенко! Тищенко!

— Чего тебе?

— Давай местами поменяемся?

— Зачем?

— Ну, давай поменяемся — жалко тебе, что ли?! Мне с Гутиковским надо поговорить.

Вначале Игорю показалось странным желание Резняка поменять место, и он уловил в этом какой-то подвох, но довод о необходимости разговора с Гутиковским, который стоял рядом с Тищенко, показался вполне убедительным, и курсант быстро поменялся местами с Резняком. Встав на место Игоря, Резняк шепнул что-то на ухо Гутиковскому, и они оба заулыбались. Игорю вновь показалось это подозрительным, но он никак не мог понять, в чём тут дело.

Вернулся Мищенко в сопровождении Гришневича и Шороха и объявил взводу:

— Стоящие в шеренге слева от меня — первое отделение, справа — второе. Шорох!

— Я.

— Перепиши всех по фамилиям.

— Есть.

Шорох писал долго и закончил лишь минут через семь:

— Гатова, таварыщ капитан.

— Зачитай, чтобы все знали. И назови командира каждого отделения, чтобы отныне обращались к своему непосредственному начальнику.

Только сейчас Игорь понял, как надул его Резняк: там, где раньше стоял Тищенко, были все его соседи по ряду коек. Теперь же Игорь попадал в одно отделение вместе с теми, кто жил через проход. Резняк загодя успел заметить, как разбивали на отделения первый взвод, и теперь был доволен, что ему удалось обвести Игоря вокруг пальца. Тищенко же, напротив, пришёл в самое дурное расположение духа.

— Взвод, равняйсь! Смирно! Слушай список! — в последнюю минуту Мищенко решил прочесть сам. — Первое отделение — курсанты: Улан, Доброхотов, Каменев, Вурлако, Бытько, Петренчик, Сашин, Ломцев, Туй, Лупьяненко, Гутиковский, Резняк. Командир первого отделения — заместитель командира взвода сержант Гришневич. Второе отделение — курсанты: Федоренко, Фуганов, Стопов, Албанов, Байраков, Мазурин, Шкуркин, Лозицкий, Кохановский, Коршун, Валик, Тищенко. Командир второго отделения — младший сержант Шорох. Отныне на всех построениях взвода вы должны будете строиться строго по отделениям, включая подъём, вечернюю поверку и строевую подготовку. Если кто-то из второго отделения желает обратиться к сержанту Гришневичу или ко мне, он вначале должен будет спросить на это разрешение у младшего сержанта Шороха, как своего непосредственного командира…

Игорь, огорчённый результатами распределения, почти не слушал взводного. Досаднее всего было то, что в конечный список Мищенко и Гришневич внесли кое-какие изменения, а вот Игоря так и оставили во втором отделении. «Надо же — весь наш ряд в первом отделении вместе с Гришневичем, а я — во втором. Да и весь кубрик на нашей стороне кроме Лозицкого и Валика теперь тоже в чужом отделении. Но у них кровати возле самого прохода. Может, меня, чего доброго, переведут в другое крыло, где всё остальное отделение? Придётся бросить свой ряд, Лупьяненко… С кем же там поселят? С Бытько или Фугановым, к примеру… Стоп — Бытько вроде в первое отделение попал… Может, меня как раз с ним и поменяют местами? Может, попросить переписать…», — от волнения Игорь совершенно не слышал команду и очнулся лишь тогда, когда шеренги сомкнулись, оставив Тищенко одного посреди коридора. Сообразив, в чём дело, Игорь быстро встал в строй.

— Тищенко — не спи! — упрекнул капитан.

После очередной политподготовки, проведённой Мищенко, Гришневич повёл взвод на строевую. Если раньше больше внимания уделялось всему взводу, то теперь Гришневич усилил индивидуальную подготовку. Сержант построил взвод перед большим квадратом, состоящим из маленьких квадратиков, нарисованных на асфальте белой краской. Вся эта разметка (часто встречающаяся, причём, для тех же целей, в учебных заведениях) должна облегчать отработку строевых приёмов и, прежде всего, строевого шага. Квадратики служили ориентиром при ходьбе.

Оглядев курсантов, Гришневич вызвал Федоренко. Тот вышел из строя. Сержант сам прошёлся по разметке, а потом приказал Федоренко всё повторить. У Федоренко получилось неплохо, и сержант принялся вызывать остальных. Наблюдая за неуклюжими шагами Фуганова, Игорь с волнением ожидал своей очереди, опасаясь, что пройдёт ещё хуже. Сержант вызывал не подряд, а вразнобой, поэтому никто не знал, когда ему предстоит идти.

— Тищенко! — голос сержанта показался Игорю на редкость резким и неприятным.

— Я!

— Выйти из строя!

— Есть! — Тищенко вышел на два шага вперёд, повернулся кругом и оказался прямо на разметке.

— Напра-во! Шагом марш! Левой! Левой сильнее шаг печатай! Твёрже шаг! Равнение по разметке держи!

Идти по прямой было сравнительно просто, и трудности возникали лишь при поворотах. На каждом из них Игорь забывал о том, что нужно ждать команду и самостоятельно настраивался на поворот. Когда же курсант неожиданно слышал «Налево!» от Гришневича, он терялся и сбивался с ритма. В результате повороты получались какими-то корявыми и смазанными. В эти минуты Игорю казалось, что он идёт хуже всех во взводе, хотя на самом деле так ходил каждый второй.

— Выше ногу, Тищенко! Чётче удар! Чётче удар, я сказал! Левой, левой…

Тяжело дыша, Тищенко встал в строй. После Игоря Гришневич вызвал Бытько. Когда Бытько поворачивался кругом перед строем, то качался так, словно дул сильный боковой ветер. Сержант не выдержал и спросил:

— Что, Бытько, сегодня немного штормит?

Тот не нашёл ничего умнее, как ответить:

— Так точно, товарищ сержант.

— Отставить!

— Так точно — не штормит, — не понял Бытько.

— Бытько, по команде «отставить» нужно выполнять предыдущую команду, то есть встать в строй.

Бытько выходил из строя четыре раза, и с каждой попыткой это получалось у него всё хуже.

— Точно пугало, — шепнул Игорю на ухо Гутиковский.

Убедившись, что курсант не в состоянии нормально выйти из строя, Гришневич отправил его маршировать по квадрату. Первые несколько шагов Бытько прошёл вполне нормально, а затем началось что-то трудно описуемое. Казалось, что курсант состоит из старых, ржавых деталей, скреплённых между собой при помощи шарниров. Причём эти детали явно не подходили друг другу по конструкции. Всеми своими движениями Бытько напоминал Буратино, но не деревянного, а сделанного из металлолома — столь неестественными, резкими и порывистыми были его шаги. Когда Бытько выбрасывал ногу вперёд, его спина дёргалась в обратную сторону, а голова и вовсе едва не запрокидывалась за плечи.

— Бытько, что ты идёшь, будто бы через говно переступаешь?! — вспылил Гришневич.

Все заулыбались, потому что сравнение оказалось на редкость точным и метким. Но самым лыбопытным во всём происходящем было лицо Бытько. Лицо курсанта выражало такие муки и страдания, и, вместе с тем, такое старание, что все невольно, вместо того, чтобы пожалеть своего товарища, потешались над ним (естественно, не вслух). Мускулы на тощей, длинной шее были напряжены до такой степени, что казалось, будто бы Бытько перетаскивает две пудовые гири, а не собственные ноги. Игорь улыбался вместе со всеми, но неожиданно ему в голову пришла мысль о том, что, окажись он на месте Бытько, взвод вряд ли проникся бы к нему большим сочувствием. Улыбка исчезла с лица Тищенко, но лишь на мгновение — какая-то непреодолимая сила заставляла его улыбаться вместе со всеми: то ли и в самом деле было очень смешно, то ли Игорь был доволен, что прошёл не хуже всех.

Между тем Гришневич начал нервничать и вместо одного — двух обычных кругов отправил Бытько уже на шестой. Курсант взмок и, уже почти ничего не соображая, упрямо перешагивал через невидимые для остальных препятствия.

— Левой, левой… Нале-во! Держи спину! Отмашка рук! — несмотря на все старания, Гришневичу никак не удавалось «взбодрить» курсанта.

Казалось, что-либо Бытько будет вечно ходить по квадрату, либо сержант заставит пройти его нормально. Но случилось то, чего меньше всего ожидал кто бы то ни было. Гришневич неосторожно крикнул:

— Ты что, паралитик?!

Этот вопрос привел к тому, что Бытько окончательно растерялся, вначале остановился, а потом вновь пошел дальше. Но пошел он, делая отмашку одновременно рукой и ногой одной и той же стороны тела. Это оказалось последней каплей, переполнившей не слишком глубокую чашу терпения Гришневича, и сержант отправил Бытько в строй. Взвод ожидал, что сержант закончит строевую, но тот, посмотрев на часы, объявил:

— Сейчас будем разучивать отдание воинской чести. Итак, как же отдавать честь? Если вы стоите на месте вне строя, а начальник идет мимо, то за шесть шагов до него надо повернуться в его сторону, стать по стойке «смирно» и поворачивать за ним голову. Если вы в пилотке, а это бывает чаще всего, нужно отдать честь и рукой. При этом пальцы правой руки должны касаться нижнего края пилотки или козырька, если на вас фуражка. Локоть должен быть на уровне плеча. Если же вы идете, а старший по званию стоит — почти также: за пять-шесть шагов надо повернуть в его сторону голову, правую руку приложить к пилотке, а левую прижать к бедру и зафиксировать в таком положении. Пройдя мимо него, начинаете отмашку, но делать все нужно одновременно — опускаете правую руку и одновременно отрываете левую.

Гришневич вновь вызвал Федоренко и, убедившись, что курсант все делает хорошо, назначил его старшим второго отделения и приказал вызывать курсантов по одному и следить за выполнением разученных приемов. Сам Гришневич занялся первым отделением. Но все второе отделение было только радо такому повороту событий. Федоренко хоть и напустил на себя строгий вид, но его взгляд по сравнению со взглядом сержанта казался на редкость теплым и добродушным. К тому же теперь можно было расслабиться, не опасаясь угодить в наряд.

Вначале Гришневич ещё изредка посматривал в сторону второго отделения, но потом полностью переключился на первое.

Солнце перевалило свою высшую точку, и время начало понемногу подходить к обеду. Но Гришневич не торопился прекращать занятия, и взвод пришёл в казарму только без пятнадцати три. Курсантов ожидал сюрприз. Накануне Томченко приказал каждой роте идти в столовую только в сопровождении барабана. Для всей роты приказ комбата, объявленный майором Денисовым, был полной неожиданностью. Пока второй взвод громыхал строевым шагом по плацу, прапорщик Атосевич придирчиво отбирал кандидатов в барабанщики. Кандидатов было пятеро — двое из третьего взвода и по одному от остальных кроме второго. Трое стучали совсем неважно, и вскоре Атосевич без всякого сожаления с ними распрощался. Осталось два претендента и оба из третьего взвода — Кротский и Калинович. Кротский вроде бы стучал получше, но как-то излишне суетливо и нервно. Калинович работал не так уверенно, но зато более спокойно, производя впечатление надежности. Прослушав курсантов ещё пару раз, Атосевич остановил свой выбор на Калиновиче. Обиженный Кротский злобно пробормотал что-то себе под нос и ушел в свой взвод. Калинович остался для получения соответствующих инструкций.

При построении на обед перед ротой предстал полностью экипированный Калинович, готовый барабанить по первому сигналу Атосевича. Вся экипировка исчерпывалась барабаном, висевшим с правой стороны на широком белом ремне, переброшенном через левое плечо.

— Рота, напра-во! Правое плечо вперед. Шагом марш, — скомандовал Атосевич.

Предварительно проинструктированный Калинович ударил палочками по коже старого, но еще прочного армейского барабана. И барабан, словно соскучившись за годы вынужденного безделья, благодарно отозвался веселым, задорным грохотом. Левую ногу нужно было ставить под глухой, сильный звук. Марш, который выстукивал Калинович, очень сильно напоминал пионерский. Калиновичу приходилось не сладко — нужно было идти впереди всей роты и, естественно, задавать строю ритм движения. Вместе с тем, нужно было еще и стучать в такт собственной ходьбе. Рота равняла свой шаг по Калиновичу, и курсанту стоило большого труда выдерживать нужную скорость ходьбы. Увесистый барабан удобств тоже не добавлял и задачу не облегчал. Глядя на красного от напряжения Калиновича, Кротский от всей души простил своего более «удачливого» товарища и поблагодарил судьбу за то, что она уберегла его от столь обременительной обязанности. В середине пути Атосевичу показалось, что курсанты недостаточно усердно тянут ноги вверх и он, приказав Калиновичу замолчать, остановил роту и заорал:

— Делай раз!

Это был один из излюбленных приемов (как Атосевича, так и сержантов) вдалбливания нудной техники строевой ходьбы. По команде «делай раз» все курсанты выбросили левую ногу вперед и неподвижно застыли посреди аллеи. Ноги оставались на вису, и через несколько минут мышцы устали настолько, что потребовались невероятные усилия для их удержания. Игорю казалось, что пройдет еще несколько секунд, и он не выдержит и опустит ногу. Но за это неминуемо должно было последовать наказание. Однако Атосевич тонко почувствовал момент всеобщей усталости и в самый последние миг скомандовал:

— Делай два!

По этой команде левый сапог следовало поставить на асфальт, а с правой ногой вновь проделать то же самое, что и с левой — по команде «делай раз» вновь удерживать ее над тротуаром.

— Делай раз!.. Делай два!.. Делай раз!.. Делай два!

Тищенко начало казаться, что это уже никогда не закончится. За каких-нибудь пять минут он устал сильнее, чем за всю строевую.

— Я вижу, что вы поняли свои ошибки. Рота, шагом марш!

Старания Атосевича принесли свои плоды. Первые девять метров курсанты поднимали ноги почти до поясных ремней, затем, правда, пыл несколько ослаб, но до конца пути сапоги взлетали вверх не менее чем на тридцать пять сантиметров от асфальта — никому не хотелось повторных «процедур» старшины роты.

За весь путь от казармы до столовой Калинович ни на минуту не смог расслабиться и уже проклинал тот миг, когда он сообщил Атосевичу о своем умении барабанить.

Игорь был рад нововведению, и даже придирки Атосевича не испортили общее благоприятное впечатление, которое произвел на курсанта барабан. Идти стало интереснее и как-то романтичнее — сразу вспоминались суворовские полки, идущие под барабанные марши.

После обеда должны были быть занятия в учебном центре, но пришел Атосевич и приказал выделить два взвода для работы в парке. Первый был в нарядах по роте, штабу и КПП, пятый — по столовой, а третий еще раньше отправили на уборку наташи. Осталось всего два полноценных взвода, и именно их Атосевич отправил на работу. С четвертым пошел сержант Миневский, а со вторым — Шорох. День выдался жарким, и Гришневич не захотел зря торчать посреди пышущего асфальтовым жаром парка. Миневский рассудил иначе — во время работы от взбалмошного и веселого, но совершенно бестолкового при решении серьезных вопросов Булькова будет мало толку, и лучше сходить самому.

Как бы то ни было, а в половине четвертого Атосевич построил оба взвода перед казармой и повел их в парк. Когда прошли ворота паркового КПП, Игорь справа от себя увидел склады, в которых ему выдали форму в первый день службы. Тищенко вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот день. Вспомнил и то, что ему не нашлось подходящих сапог, и первое время пришлось ходить в вельветках. Вельветки к приезду матери сохранить не удалось. Все так же приходили сержанты и «деды», но никто не мог в них влезть, пока в одно прекрасное утро вельветки не исчезли самым таинственным образам. Это было всего за два дня до приезда матери, так что Тищенко даже проникся уверенностью, что вельветки удастся спасти. Засунув их подальше под тумбочку, Игорь побежал на зарядку. После зарядки вельветок уже не было. Тищенко бросился с расспросами к уборщику. Уборщиком бал Бытько, и по его бегающим глазам и испуганному виду Игорь понял, что вряд ли сможет узнать что-либо существенное. Так оно и случилось — Бытько клятвенно заверил Игоря, что никаких вельветок не видел и ничего про них не знает. «Скорее всего, или кто-то забрал, или Гришневич просто приказал их выкинуть, а этот тормоз зашугался и молчит. Пойти, что ли, в туалете посмотреть… Вообще-то мусор уже выносили и вельветки давно на наташе», — с потерей пришлось смириться, потому что другого выхода все равно не было. «Что-то я много теряю — то футляр для очков, то вельветки…», — лишь у одного Игоря среди «очкариков» взвода не было футляра для очков — он уронил его в щель между нарами и стеной еще в Витебском облвоенкомате.

Или Тищенко плохо себя чувствовал, или на него неприятно подействовали воспоминания о мелких потерях, но на место работы курсант пришел без настроения. Впрочем, особенно радостных лиц не было ни у кого — предстояло долбить асфальт и рыть достаточно длинную траншею. Пришел какой-то майор и отправил десять человек за лопатами и ломами к ближайшему складу. Остальные тем временем присели на траву.

— Уф — жарко! Что-то мне не очень хочется работать, — уныло произнес Гутиковский.

— Ха, работать ему не хочется! Вы и так опухли. Мы уже с апреля здесь — почти три месяца службу тянем, а он только пришел, и ему уже работать надоело! — раздраженно сказал Семиверстов из четвертого взвода.

— Они вообще припухли! А еще считается, что они одного срока службы с нами! Какой тут один срок, если мы присягу в мае приняли, а они только в конце лета собираются?! Они — не весенний призыв, а летний! «Душары», одним словом! — ехидно поддержал Галкин.

— Да ладно вам. Мы ведь не виноваты, что нас позже забрали. Вы ведь тоже месяц-другой дома не отказались бы задержаться? — Гутиковскому не хотелось вступать в конфликт.

Игорь же вообще промолчал, слушая уже порядком надоевший спор между «новыми» и «старыми» взводами. Но Галкин не желал успокаиваться, и если бы лопаты принесли чуть позже, мог бы разгореться конфликт.

Ломы дали Петренчику и Брегвадзе, чтобы каждый взвод имел персонального крушителя. Не заставляя себя долго ждать, курсанты принялись долбить асфальт. Но их энергия быстро иссякла, и вскоре оба стали махать увесистыми ломами с гораздо меньшей силой, чем раньше. Майор не поленился расставить всех сорок с лишним курсантов вдоль намеченной траншеи и отмерить каждому участок длиной в два шага. Каждый курсант должен был вырыть свой отрезок траншеи на сорок сантиметров вглубь, а затем мог идти отдыхать на траву. Это было разумно и довольно необычно — в армии чаще всего не делают индивидуального подхода и из-за уравниловки страдает дело, потому что никому не хочется работать больше других. Игорю было интересно наблюдать за своими соседями — одни из них рьяно взялись за лопаты и, не дожидаясь изрядно уставших Петренчика и Брегвадзе, принялись долбить лопатами асфальт. Другие же, не веря в искренность майора, решили не торопить естественный ход событий и невозмутимо дожидались «ломовой» помощи. Тищенко майору поверил, но лопатой не долбил (потому что после нескольких пробных ударов понял, что просто физически не в состоянии с этим справиться). Наконец, пришел Петренчик и тремя мощными ударами расколол асфальт, да так, что трещины расползлись далеко в стороны.

— Кто же так бьет, мерин ты необъезженный?! Научи дурака молится, так он лоб расшибет! Да если бы ты даже свой лоб разбил, было бы не так жалко! Неужели ты не видишь, что весь тротуар расколол? Надо было только узкую полоску выдолбить! — майор с досады хотел сказать что-то еще, но лишь плюнул в сторону Петренчика и, махнув рукой, ушел проверять работу дальше по цепочке.

Заметив, что Петренчик собирается переходить дальше, Игорь недовольно спросил:

— Ты что — уже дальше?

— Конечно. А что, может быть, мне яму вместо тебя вырыть?

— Я сам выкопаю. Но ты хоть края аккуратнее оббей — я ведь их лопатой не возьму. А если и возьму, то придется все равно не меньше часа провозиться.

— Ничего — сам сделаешь! Если, конечно, захочешь. Вас целый взвод, а я один. Да и бить уже опасно — все еще сильнее может расколоться. Мне тогда майор голову оторвет. Так что, Тищенко, я пошел.

— Ну и катись, скотина! Я и без тебя справлюсь! — первое предложение Игорь сказал почти шепотом, а второе — в полный голос.

Петренчик услышал только второе, поэтому в ответ лишь снисходительно улыбнулся:

— Давно бы так.

Обозленный на Петренчика Тищенко принялся за работу. Лопата судорожно пробивала асфальт и втыкалась в лежащий под ним щебень, высекая пучки искр при каждом втором ударе. Вначале удавалось сравнительно легко выбивать куски асфальта, но со временем это стало получаться у курсанта все хуже и хуже. Тищенко думал, что от, усталости и не придавал этому значения. Лишь минут через десять Игорь догадался взглянуть на штык лопаты. Штык покрылся большим количеством всевозможных неровностей и зазубрин и напоминал скорее не лопату, а что-то среднее между напильником и пилкой по металлу. В армии в связи с рабской формой работы солдаты не очень-то заботятся о сохранности своих орудий труда. Игорь же, наоборот, огорчился порче лопаты. Огорчался потому, что уважал любой человеческий труд, в том числе и труд тех, кто сделал эту лопату, и ему было неприятно, что из-за собственной бестолковости он весь этот труд испортил. К тому же затупленная лопата не позволяла надеяться на быстрое завершение работы. Чтобы хоть что-то делать, Тищенко принялся выгребать щебень. Работа продвигалась туго, и Игорь уже отчаялся, было, догнать своих далеко ушедших вперед товарищей, как вдруг после слоя плотного щебня наткнулся на мягкий, желто-оранжевый песок. Тем более, это было неожиданно еще и потому, что вокруг у всех остальных курсантов была сплошная глина. Геология, изученная Игорем в институте, утверждала, что природа такого фокуса выкинуть не могла. «Значит, вначале тут что-то выкопали в глине, а затем привезли песок и засыпали яму. Только бы до нужной глубины глины не было», — подумал Тищенко.

— Эй, боец!

Игорь повернулся в сторону майора и увидел, что тот обращается к нему. С минуту Игорь никак не мог решить — представляться или нет. С одной стороны, если офицер подзывает курсанта, то курсант должен представиться. С другой же, здесь была совершенно иная ситуация. Но, все же Тищенко решил на всякий случай представиться и после секундного замешательства нерешительно выдавил:

— Курсант Тищенко.

— А хоть Грищенко! Не спи, боец! Отстаешь — надо быстрее работать! Будешь живее работать? — голос майора показался Игорю неестественно веселым и от этого неприятным.

Тищенко решил, что майору не очень-то весело, но он хочет изобразить из себя эдакого отца-полководца, дающего советы на все случаи жизни. Поэтому Тищенко не стал улыбаться в ответ и лишь весьма сухо ответил:

— Так точно, товарищ майор.

К большой радости Игоря песок залегал до нужной глубины, и Тищенко десятью взмахами лопаты завершил свою работу. Подравняв края траншейки, Тищенко стал дожидаться майора. Тот подошел и, даже не взглянув на работу Игоря, первым делом, спросил:

— Солдат, ты опять спишь?! Надо, видно, тебя пошевелить, а? Может, тебе еще один участок дать?

— Никак нет. Товарищ майор — я уже все закончил, — ожидавший похвалы Игорь обиделся на офицера.

Майор удивленно посмотрел вниз и негромко пробормотал:

— Вот это да! Значит, можешь работать, если захочешь! Раз закончил — иди отдыхать, как я и обещал. Молодец!

Несмотря на «молодца» от беседы с майором у Игоря остался неприятный осадок, но возможность побездельничать, да еще тогда, когда многие еще работают, все же перевесила эмоции курсанта в положительную сторону. Из закончивших работу курсантов все были из четвертого взвода, и Игорь после некоторых раздумий подошел к Семиверстову.

— Что — уже закончил? — лениво спросил Семиверстов.

— Закончил.

— А что это майор все время к тебе приколебывался? Я думал, что ты медленно копал, а ты ведь раньше всех из своего взвода закончил?

— А кто его знает — работа у него такая, — о песке Игорь умолчал, чтобы не портить впечатления о своем ударном труде.

— А ты сам, откуда? — спросил Семиверстов.

Игорь рассказал о себе и, в свою очередь, поинтересовался у собеседника:

— А ты?

— Я из вольного града Новгорода. Слыхал, наверное, как говорят — Господин Великий Новгород?!

— Слыхал. По-моему, у вас даже «Садко» снимали?

— Снимали. У нас много фильмов снимали, особенно исторических. Город красивый — много церквей, соборов старинных осталось. Кремль тоже сохранился. А ты в Новгороде не был?

— Нет. Я в Смоленске был. Там тоже много церквей и кремль есть.

— Приезжай обязательно в Новгород — не пожалеешь!

— Надо будет съездить после армии — тем более что это не слишком далеко от Витебска. А у вас многие во взводе из Новгорода?

— Только трое. Галкина знаешь?

— Знаю.

— Он и еще один парень, который сейчас рядом с Атосевичем стоит.

Пришедший Атосевич принялся подгонять еще работающих курсантов лавиной сомнительных шуток и выражений. Он выбирал себе жертву и долго направлял «прицельный огонь» именно на нее, вызывая у окружающих настоящий шквал хохота. На этот раз жертвой стал кто-то из четвертого взвода. Курсанты постепенно начали заканчивать работу. К Игорю подошел Лупьяненко. Он тяжело дышал от усталости, и капли пота, выступившие у него на лбу, свидетельствовали о том, что Антону пришлось гораздо труднее, чем Игорю. Увидев Тищенко, Лупьяненко широко раскрыл удивленные глаза и растерянно пробормотал:

— Ты что, Тищенко, уже закончил?!

— Да.

— Давно?

— Минут восемь назад.

— Не может быть! Я серьезно спрашиваю — тебе что, плохо стало?

— Почему плохо — мне стало хорошо. Просто надо было лучше работать! — разозлился Игорь.

— Ну, ты и бульдозер! Самый первый из всего взвода!

Валяясь на траве, Игорь разглядывал кирпичную, белую кладку гаражей и хранилищ и размышлял о том, почету эти каменные стены кажутся настолько чужими и неприветливыми, насколько родной и притягательной была для него точно такая же кладка родного дома. «А ведь и для Шороха, и для Атосевича, и даже для майора эти гаражи кажутся чужими. Они ведь ничьи. Как будто бы бесхозные. Будь у гаражей души, они бы осязательно страдали от недостатка заботы и человеческой теплоты — ведь вряд ли кто-нибудь любил эти гаражи или тосковал по ним. Как будто бы и они, каменные и неприступные, лишены воли», — Игорю стало жалко строения, но потом он улыбнулся своей странной мысли.

Когда последний курсант закончил свою работу, майор построил людей, объявил благодарность и отпустил всех под командой Атосевича назад в казарму.

Была еще только половина шестого, и Гришневич, встретивший взвод внизу, повел его в учебный центр изучать уставы. Вновь отправив Коршуна в телеграфный класс, сержант принялся спрашивать у курсантов обязанности дневального по роте. И на этот раз все происходило точно так же, как обычно — никто, кроме Бытько, не рассказал текст полностью, как обычно, дремал Фуганов и, как обычно, Гришневич запустил ему в лицо уставом. После уставов написали письма, и в семь часов взвод вернулся из учебного центра.

Подходил к концу еще один день службы, подходил к концу первый месяц армейской жизни Игоря. Чувствовал Игорь себя все хуже но, поверив Вакуличу, терпеливо ожидал присягу. Точные сроки присяги никак не могли наметить, и это раздражало Игоря.