— На этом пока закончим, Маша!
Василий Антонович Сенченко свернул бумажную ленту в рулон.
Лаборантка Мария Григорьевна Минакова, в просторечье — Маша, удивленно посмотрела на него.
Нездоров он, что ли? Да, скорее всего он болен и перемогается из последних сил. Бледное лицо, усталые, запавшие глаза. Неожиданная морщина между бровей… Машу не утешил даже непослушный вихорчик на затылке, который обычно, как ей казалось, лишь подчеркивал энергию и напористость ученого.
Сенченко, открыв массивную дверцу стоявшего в углу кабинета сейфа, бережно спрятал бумажный рулон, полученный им сегодня с машинносчетной станции.
Тщательность, с которой ученый укладывал рулон, его помощнице была так понятна! Возможно, только она одна знала, ценой каких мучительных исканий и кропотливого труда куплены зафиксированные на этом рулоне математические выкладки.
А ведь именно бесстрастный язык этих цифр шаг за шагом делал все рельефнее и отчетливее контуры смелого научного открытия.
Кто лучше Маши знал, как близок к победе ее учитель! Исполинскую энергию, которая в недобрых руках могла бы пойти на цели разрушения, советский ученый заставляет служить созиданию и мирному труду…
Ведь она видела, как каждый новый успех в работе озаряет лицо Василия Антоновича та-кой радостью!
Так что же случилось сегодня?
Может быть, кто-нибудь болен в его семье? Его жена?
Но Маше, которая живет в том же институтском доме, что и Сенченко, и даже на одной с ним площадке, это наверняка было бы известно. А его жену видела она не далее, как сегодня утром. Людмила Георгиевна подъехала вместе с мужем. Василий Антонович сошел у института, а ее, как обычно, машина повезла дальше — на работу в Издательство иностранной литературы.
Не могло быть речи о каких-либо семейных недоразумениях. Уж кому-кому, а Маше известно, какая прочная любовь связывает эту чету.
С высоты своих двадцати четырех лет Маше трудно было предположить, что семейное спокойствие может быть разрушено одним ударом.
Голубая записка. Этот маленький, такой невинный листочек бумаги был словно пропитан медленно действующим, но разрушительным ядом.
Только что шофер Петрянов неожиданно вернулся в институт лишь для того, чтобы отдать профессору найденное им письмо. Очевидно, в спешке оно было обронено в машине.
Надо сказать, что водитель Петрянов отличался усердием, которое подчас доставляло множество неприятностей тем, кому он от души хотел «удружить». Похоже, что так оно было и на этот раз.
Когда Василий Антонович пробежал старательно как бы неопытной рукой выведенные строки, в первое мгновение он ничего не ощутил.
Письмо было смято, точно его сжала нервная рука… Впрочем, это не было удивительным, поскольку шофер заявил, что конверт он нашел под ковриком на сиденье. Удивительнее всего то, что письмо хотя и было адресовано Людмиле Георгиевне Сенченко, но, судя по конверту, пришло не по почте.
«Значит, Мила получает письма каким-то другим путем и что-то скрывает? У нее есть какая-то неизвестная ему потаенная сторона жизни?»
И хотя между мужем и женой существовал молчаливый уговор, что их личная переписка неприкосновенна, Василий Антонович впервые за все восемь лет их совместной жизни нарушил им же самим установленное правило.
И как ни пытался он включиться в свой любимый труд, как ни пытался скрыть от внимательных глаз Минаковой свое состояние, строчки, написанные незнакомым почерком, то и дело вставали перед ним:
Уважаемая Людмила Георгиевна!Александр.
Не скажу, как я вам много благодарен. Все полученное от вас сделало меня счастливым. Рад быть для вас тем, чем вы есть для меня.
И все. Ни даты, ни обратного адреса, ни даже города. Впрочем, какой-то адрес, видимо, был, но на смятом и загрязненном конверте ничего разобрать было нельзя.
Итак, это роман?
Нет, не может этого быть!
Эту подлую двойную игру он считал исключенной и для себя и для Людмилы.
До оих пор в отношениях супругов Сенченко не было ни ревности, ни мелких подозрений. Василий Антонович вспомнил, как совсем еще недавно они вместе с Милой подтрунивали над тем, что с наступлением весны секретарша Инна Зубкова украшает его рабочий стол то веточками мимозы, то букетиками фиалок… Верил и он жене.
Разве мог он предположить, что уже сегодня эта его вера будет поколеблена?
Ласково проводя рукой по волосам Василия, Мила тогда пошутила, что она спокойна за сердце мужа, так как даже в условиях хорошо поставленной лаборатории она считает его достаточно тугоплавким. А он, целуя эту маленькую ручку, серьезно сказал, что его сердце мягче воска только для одной-единственной женщины в мире…
Неожиданно в его памяти возник и еще один эпизод. В свое время он не придал ему значения. На днях, когда дружившая с его женой Минакова обратилась к Людмиле с самым невинным вопросом: что та делала на главном почтамте? — жена почти по-детски до смешного смутилась и залепетала что-то невнятное…
Чувство, схожее с отвращением, шевельнулось в его душе.
И все же легко ли зачеркнуть любимый, светлый образ!
Перед ним возникла жена совсем не такой, какой он знал ее теперь — красивой, нарядной женщиной. Он вспомнил ее почти девочкой, в тапочках на босу ногу, в ситцевом сарафанчике, в сиянии стриженых золотистых волос… Такой, какой он встретил ее в студенческие годы.
Почему именно ему, выросшему в домишке на пыльной уличке, страстному голубятнику и лучшему городошнику с Казацкого вала, оказалась так нужна именно эта беспечная, немножко избалованная девушка?
Ведь над Милой Русаковой товарищи нередко подсмеивались. Весь факультет Харьковского университета, где он впервые встретился с ней, знал, что за возможность послушать приехавших на гастроли столичных знаменитостей, Мила Русакова могла целую неделю довольствоваться холодными пирожками с повидлом и оставаться без обеда.
А как трудно было Миле определить свое жизненное призвание!
Неожиданно, даже не окончив второго курса физико-математического факультета, она перешла в Институт иностранных языков!
Мила утверждала, что решила изучить язык, искусство, литературу Испании в надежде когда-нибудь стать полезной исстрадавшемуся народу. И Василий объяснил это столь свойственной Людмиле романтической приподнятостью и душевной отзывчивостью. Вероятно, эта внутренняя поэтичность и была для него — жестковатого, вихрастого и упрямого паренька — так привлекательна.
Но для остальных этого, очевидно, было маловато. Ведь даже в старых глазах матери, устремленных на его жену, Василий порой улавливал настороженность, но он старался не замечать этого.
Василий Антонович тревожно взглянул на квадратик ручных часов.
Золотые часы…
Это был дорогой подарок, привезенный Милой из последней заграничной командировки. Родители назвали такой подарок мотовством. А его это тронуло. Он предполагал, что часы достались ей ценой тех же трогательных жертв и лишений, как и посещения в студенческие годы концертов столичных мастеров…
Василий нервно позвонил.
— Товарищ Зубкова, вызовите, пожалуйста, Петрянова, — обратился он к появившейся секретарше.
Облик Инны Зубковой был настолько для нее обычным, что по-своему это успокаивающе подействовало на Сенченко.
На этот раз на отвороте ее жакетика красовались фиалки, стройные ножки в чулках паутинка казались обнаженными, а утяжеленные тушью ресницы напоминали синие стрелы.
Однако если бы Сенченко сегодня пристальней вгляделся в нее, то наверняка его удивило бы выражение ее маленького личика.
Было время, когда Инна даже в короткие деловые реплики, обращенные к Василию Антоновичу, старалась вложить все богатство оттенков своего голоса. Так делают начинающие актеры, мечтающие выдвинуться на первые роли. Но теперь она не затрудняла себя больше… И на это у нее имелись свои собственные основания. Бесстрастно выслушав приказание, она вызвала машину.
— По Ленинградскому, Василий Антонович? — выглянув из кабины и по каким-то ему одному понятным признакам угадав состояние Василия Антоновича, спросил Петрянов. — С ветерком?
Быстрая езда — прекрасное и испытанное средство успокоения. Обычно Василий Антонович применял это средство, когда его до предела возбужденный мозг, казалось, не мог уже служить. После такой зарядки ученый возвращался к прерванной работе посвежевшим, обновленным… Этого же искал он и сейчас.
Невольно улыбнувшись, Василий Антонович кивнул.
А когда машина тронулась, Петрянов, как всегда без нужды заботливый, сообщил, что у него есть один сюрприз. В «Победе» на щитке, на самом видном месте, появился новенький радиоприемник.
— Теперь, Василий Антонович, будем с музыкой, — похвастался он. — Если согласны, конечно. Совсем недорого, — добавил он помолчав, — всего три сотни.
— Это не вэфовский? — равнодушно спросил Василий.
— А бес его знает. Зато дешевый. Он мне его пока на пробу дал. Вернем, если забарахлит.
— Кто это он? — машинально спросил Василий Антонович.
— Дружок из автобусного парка, — ответил Петрянов. — Хороший парень, из фронтовиков. Механик первостатейный. Не раз выручал. Глазырин его фамилия…
Думая о своем, Сенченко едва ли слышал объяснение.
Уже изучивший вкусы Василия Антоновича, Петрянов сам избрал маршрут. От Москворецкого моста машина неслась прямой магистралью.
А вырвавшись на простор Ленинградскою шоссе, Петрянов взял третью скорость.
— На Химки? — спросил водитель.
Демонстрируя свое приобретение, он включил приемник.
— На Химки, — повторил Сенченко, машинально вслушиваясь в зазвучавшую мелодию.
За городом мимо него проносились домишки, палисадники, серые заборы… А среди них, словно предвестники недалекого будущего, возвышались многоэтажные светлые и просторные каменные громады.
«Какой жалкой кажется вон та избенка, — подумал Василий, взглянув на покосившийся деревянный домик. — Видно, ей не долго осталось стоять на земле… Наверное, и в нас самих также есть и большое и маленькое, и высокое и низкое, то, чему принадлежит будущее, и то, что уже отживает — эгоизм, равнодушие к другим и… — Василий нашел в себе мужество додумать, — ревность…»
Значит, и в нем самом живет то, что уже давно стоило бы отдать на слом?
И он — такой же маленький, никчемный, как вот этот покосившийся серый заборишко?
Нет, это не так!
Что-то запротестовало в нем против беспощадного приговора. Разве лишь ревность мучила его?
В нем было оскорблено другое — очень глубокое. Словно его коснулось что-то непонятное, как видно, уже давно идущее параллельно с его жизнью.
С детских лет он привык к чистому воздуху, к ясности, простоте, неустанному творческому труду… А вышло так, что рядом с ним гнездилась ложь… Рядом с ним шла чужая, потаенная иг может быть, грязная жизнь.
Что значили слова записки о том, что она какого-то Александра сделала счастливым?
Василий поежился и словно от холода застегнул пиджак, хотя вокруг был весенний ликующий день.
Они стремительно приближались к спокойно блещущей под солнцем глади химкинского водохранилища.
А в машине нежно, почти вкрадчиво звучала музыка.
Это была «Песнь Сольвейг». Ею так восхищалась Мила…