Когда начинаешь есть конфету по кусочкам, детство заканчивается. Потом уже набиваешь полон рот «Ласточек» и «Ромашек», мажешь футболку, давишься и смеешься. И ничего не происходит. Ровным счетом ничего.

* * * * * * *

Мы пили утренний байховый чай и молчали с выражением.

Анна Афанасьевна молчала так:

Татататататататтата — и батон, татататататата — и затем.

Настя молчала так:

Фьюить-фьюить-фьюить — сырнички! побежали-побежали… ярко-розовый на!

Я молчал довольно глупо:

ЧтожеЧтожеЧтоже. Хуй.

— Спасибо, я благодарен вам очень, от души. Если бы не вы, на лавке бы ночевал. Спасибо.

Анна Афанасьевна совершенно искренне, что растрогало меня еще сильней, предложила остаться у них, пока ситуация не прояснится. Но я отказался, сами понимаете.

Поднялся на этаж выше, подергал холодную дверную ручку и оставил в зазоре записку:

«Володя, я приехал, как и договаривались, но тебя не было дома.

Что случилось? Я переживаю. Дай о себе знать.

Попробую задержаться еще на денек — завтра утром приду.

Вадим».

И расписался зачем-то.

Обращаться мне, по большому счету, было и не к кому. Совсем забыл: Юрка в деревню до октября укатил. Косте звонить — бессмысленно и беспощадно. Я несколько раз пытался представить, что же скажу человеку, который возьмет трубку:

— Я такой-то, сын такой-то из города такого-то, который вам, не помню, как по отчеству, приходится троюродным тем-то и тем-то.

Господи, мамонька, ну почему же вы не научили меня быть бескожным, бескровным, беспочвенным, не научили задавать вопросы, улыбаться зеркалу и нырять с открытыми глазами? Почему я вечно жму хвост, лижу лапу, чихаю. Почему мне не плюется, когда говорят «Плюй», не спится, когда кто-то плачет на кухне, неймется и не терпится. Мамонька, ты вырастила идиота. Ты вырастила хорошего человека, по образу своему и подобию. И вот он стоит посредине своей непозволительной трезвости, мягкости, пытается шибануть того, кто сумраком выползает из-за баррикад гаражного кооператива, и не может, мамонька. Не может.

Лет в десять меня отдали на восточные единоборства, на карате, с целью общего укрепления организма. Сопли, хронические простуды — родители решили лечить меня мужским видом спорта, окончательно убедившись, что музыкалку я прогуливаю и деньги на ремонт они сдают без пользы дела.

В принципе, мне все очень нравилось. Нравилось рассматривать усы тренера. Обливаться водой в раздевалке, ржать, кто громче. Нравилось делать последнее в подходе отжимание и смотреть в потолок, пересчитывая большие и малые трещины. Я охотно отрабатывал движения, выдыхал, вдыхал, молотил грушу. Но вот когда пришло время стоять в спарринге с Нартовым — мальчиком худым, новым, ябегооднойлевой, я прямо оцепенел как-то. Вышел, встал в стойку, приготовился — и элементарно получил рукой в торец.

«Я не могу ударить человека просто так. Ему же будет больно», — с такой сентенцией я обратился к тренеру сразу после занятия.

«Значит, будет больно тебе», — тренер со знанием дела повел плечами.

Что ж, дорога в большой спорт отныне для меня закрылась, и я, чтобы времени зря не терять, «увлекся онанизмом».